Игорь Вирабов. Андрей Вознесенский
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2015
Игорь Вирабов. Андрей
Вознесенский. — М.: Молодая гвардия, 2015.
Андрей Вознесенский остается в памяти молодым.
Возможно, благодаря фильму Марлена Хуциева «Застава
Ильича» и стихам Беллы Ахмадулиной.
Люблю смотреть, как, прыгнув из дверей,
выходит мальчик с резвостью жонглера.
<…>
И что-то в нем, хвали или кори,
есть от пророка, есть от скомороха,
и мир ему — горяч, как сковородка,
сжигающая руки до крови.
После была еще целая жизнь: поездки по Союзу и по
всему миру, дружба с Майей Плисецкой, Родионом Щедриным, Пабло Пикассо, Луи
Арагоном… Шумные театральные романы с Таганкой и «Ленкомом» и два десятка книг стихов и прозы.
Игорь Вирабов собрал
многочисленные свидетельства этой наполненной событиями жизни и написал
биографию поэта длиною в семьсот страниц. В композиции и стиле книги биограф
следует за поэтом. Значительная часть глав названа строчками из Вознесенского:
«Как кричит полоска света, прищемленная дверьми», «Девочка в хрустальном шаре
прыгалок», «Дымился Сартр на сковородке». В стиле поэта и демонстративно
нестандартное начало («Скол главы шестой, случайно опередивший предисловие»).
Оно с первой фразы вводит в круг частной жизни.
« — Вознесенский? Ну да, Андрюша был в меня влюблен.
Вас это удивляет?»
Предисловие вплетает частную жизнь поэта в
литературный и общественный контексты. Лето 1962 года. Собрание в Союзе
писателей. Споры о Вознесенском. Футурист? Модернист? Позднее добавится — «антисоветчик», а в девяностые — «слишком советский». Так уже
в предисловии определяется лейтмотив книги: «неформатный Вознесенский»,
возмутитель спокойствия, раздражавший и почвенников, и либералов.
А затем уже вполне предсказуемо о семье Вознесенских,
о детстве, юности будущего поэта. Впрочем, повествование еще не раз поменяет
направление, то забегая вперед, то возвращаясь назад, то уходя в сторону,
иногда очень далеко. Характерны для текста фразы: «а вот еще был забавный
случай», или «в нашем повествовании неожиданно всплывает эпизод…» Невольно
думаешь, а зачем он всплыл? Лучше бы не всплывал. Поэт Александр Межиров вёз
Вознесенского и Майю Луговскую в Переделкино
на похороны Бориса Пастернака. По пути остановил машину, были у Межирова на то
причины. На этом месте и Вирабов прервал
повествование, поведал читателям (без видимой связи) о неудачном киносценарии
Вознесенского для «Мосфильма» и только потом вернулся к рассказу о поездке в Переделкино. Зачем был нужен этот зигзаг?
Нельзя сказать, что писатель не следит за речевым
потоком, не стремится его структурировать. Текст разделен на пять частей.
Каждая начинается с подглавки «Пять загадочных
событий». Они, очевидно, должны были передать аромат эпохи. Ощутил ли его
читатель? Не берусь судить. А вот заинтриговать явно не удалось, потому что
подбирались факты по принципу скандальности, а не загадочности. Министра
культуры Александрова сняли с должности и отправили в унизительную ссылку
(простым научным сотрудником в Институт философии) за организацию «тайного
притона с пьянкой и совращением девушек». Полиция
штата Даллас запретила фильм с Брижит Бардо, одетой в купальник бикини.
И другие в том же духе. Что здесь загадочного? А главное, эти факты не работают
на содержание, остаются только декорацией, только претенциозной имитацией
подтекста.
По мере чтения появляются вопросы. Как попали в книгу
длинные цитаты из малохудожественных текстов Ивана Шевцова и Всеволода Кочетова? Есть и ответ, на мой взгляд, неубедительный:
просто смешно, не мог автор «отказать себе в удовольствии процитировать». А
почему писатель пользуется фактами «второй свежести»? Поэт Петр Вегин рассказал поэтессе Ладе Одинцовой, она эту историю
пересказала в своей книге… Теперь Игорь Вирабов
повторяет историю в своей, начиная со слова «якобы».
Зачем еще одно звено к цепи недостоверных слухов? А как много Константина Кедрова с его высокомерием и самодовольством. Хорошо еще,
что рассказ Кедрова включен в иронический контекст.
Но все это мелочи.
Главный недостаток книги в том, что автор совершенно передоверился своим информаторам. Воспоминания, рассказы,
интервью Елены Пастернак, Арины Вознесенской, Родиона Щедрина, Анатолия
Гладилина, Юрия Кублановского, Вениамина Смехова,
Людмилы Дубовцевой и других не включаются в
повествование, а существуют рядом с ним, как отдельные, «чужие» тексты. Так, Инге Фельтринелли (вдова издателя
«Доктора Живаго» Д. Фельтринелли) рассказывает не
только о Вознесенском, но о левых интеллектуалах Запада, о коммунистической
утопии, крушении Советского Союза, объединении Германии. И все это без купюр,
без комментариев, сплошным текстом включается в книгу. Так же происходит и с
другими «чужими» текстами. Это похоже на домик из разнокалиберных кирпичей, на
витраж из стекол, не составляющих задуманный рисунок. Но более всего похоже на
расколотое зеркало. Осколки, даже приставленные один к другому, не дают четкого
изображения.
Власть автора над текстом должна быть безраздельной,
иначе на первый план могут выйти совсем другие герои. Если воспоминания Карины Красильниковой точно вписываются в отведенную им
главу о Вознесенском-студенте, то в «Рекордах Антимиров» Вениамина Смехова на
первый план вышли Таганка и сам автор текста: «С Зиной Славиной мы триумфально
читали «Париж без рифм»». В рассказе музыкального редактора Людмилы Дубовцевой эстрада заслонила поэта.
Певцы, артисты, окололитературные склоки — все это
теснит главную тему, сформулированную когда-то Маяковским: «Я — поэт. Этим интересен». Имена известных поэтов часто мелькают на
страницах книги. Между тем сложные отношения Вознесенского с
поэтами-современниками сведены к двум темам: «Вознесенский—Ахмадулина» и
«Вознесенский—Евтушенко». Для сюжета «Вознесенский—Евтушенко» писатель нашел
удачный и перспективный для развития темы образ: «два ключа к одному замку в
одной двери <…> открывают дверь эпохи — оба». Но что это были за ключи? В
какие пространства открывали двери? Осталась только красивая фраза, а тему
Игорь Вирабов сводит к взаимной ревности и
соперничеству Вознесенского и Евтушенко и подтверждает свидетельствами
современников и даже ответами поэтов на анкету журнала «Вопросы литературы». В
тексте много цитат из Вознесенского, но не хватает аналитики. Конечно, книга из
серии «ЖЗЛ» не должна быть филологическим исследованием, но необходимо было
искать какой-то разумный компромисс. На мой взгляд, Вирабов
его не нашел.
Неожиданно литературную тему потеснила политика. В
книге о Вознесенском без нее трудно обойтись, но у Игоря Вирабова
политики слишком много, неоправданно много. Политическая публицистика
становится для автора самоцелью, возможностью высказаться на все волнующие его
темы, от диссидентов семидесятых до событий на Украине 2014-го. Главы 11-я и
12-я третьей части, глава 1-я четвертой части, в значительной степени пятая
часть — это почти чистая публицистика. Беда еще в том, что политическая
публицистика Вирабова вторична, лишена
оригинальности, художественной выразительности, блеска: «Как хороши, как свежи
были президенты, разделившие народ. Как хороши, как свежи олигархи с лондонским
прононсом — им ли наши невзрачные грязи. Как радовался мир, пока российский
лидер пританцовывал под «Девочку в автомате». Как вообще приятно, что Россию
можно, как медведя, посадить на цепь — и напоказ. Совсем немного лет пройдет, и
станет ясно — там, за горизонтом, даже распоследняя
американская милашка Псаки
знает истину: как распорядиться Россией».
Биография, особенно в такой доступной и массовой
серии, должна читаться, как роман. К сожалению, у Игоря Вирабова не хватает то ли фантазии, то ли просто
времени соединить многочисленные документальные свидетельства в целостный
художественный текст. Так, глава «Итальянка с миною «Подумаешь»» могла бы стать
красивой новеллой в оранжевых тонах. Есть воспоминания о дольке апельсина из
военного детства поэта. Есть рассказ Инге Фельтринелли о «безумном поступке русского поэта»:
Вознесенский сложил для нее «ковер» из четырех тысяч апельсинов. Есть стихи и
проза поэта, с этой историей связанные. Еще бы немного фантазии Игоря Вирабова. Но увы…
Игорю Вирабову часто не
удается найти верную интонацию, адекватный содержанию стиль, и он впадает в
крайности. То излишне игривый, даже развязный тон. «Вот, кстати, в Америке только что, в шестьдесят первом, вышел фильм
«Завтрак у Тиффани». Там, помнится, милашка Одри Хепберн щебетала…» Во-первых, совсем не
кстати. Только что речь шла о знаменитой встрече Хрущева с
интеллигенцией. А во-вторых, «милашка». Зачем такая
фамильярность? То Вирабов пытается неудачно подражать
Вознесенскому: «В крепдешиновом небе Кипра чайки распахивались, как декольте».
Эффект расколотого зеркала возникает не сразу.
«Загадка Елены Сергеевны», одна из лучших глав книги, — настоящее литературное
расследование. Здесь тоже есть довольно большой по объему «чужой текст» —
рассказ Марии Шаровой, а еще воспоминания одноклассников Вознесенского,
литературные мифы эпохи. Но все это подчинено теме, и автор не выпускает нити
повествования из своих рук. С интересом читается глава о предках Вознесенского
(«Чья ты маска, Андрей Полисадов?»). И нужные слова писатель умеет находить.
Вот о дружбе-влюбленности Ахмадулиной и Вознесенского: «Такие — неявные, но от
этого не менее привлекательные — отзвуки или созвучия случались постоянно. <…> воздушная легкость,
прелестная подлинность чувств. Созвучие небесных колокольчиков».
Но чем ближе к концу, тем больше отдельных, слабо
связанных, «чужих» текстов. В пятой части их особенно много: воспоминания
журналистов, бравших интервью у поэта, стенограммы его встреч с читателями. Мне
кажется, дело в элементарной спешке. Писатель составил, слепил все, что было
собрано, подготовлено, не успев осмыслить, отсеять лишнее, отредактировать.
Отсюда же и многочисленные повторы в тексте.
Подведем итоги. Собран большой материал. Читатель
может извлечь из текста много новых интересных фактов, но именно извлечь,
отбросив ненужное. Что-то очень похожее на задание:
«сделай сам».