Юрий Терапиано. Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924–1974): Эссе, воспоминания, статьи
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2015
Юрий Терапиано. Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924–1974): Эссе,
воспоминания, статьи. Сост., вступ. статья Ренэ Герра. — Санкт-Петербург: Издательство «Росток», 2014.
Литературные статьи, воспоминания и стихи Юрия Константиновича Терапиано (1892–1980) отдельными книгами в России выходили в 2002 и 2011 годах. В отличие от первого издания сборника того же названия (Издательство «Альбатрос» — «Третья волна», Париж — Нью-Йорк, 1987), этот петербургский сборник содержит новых восемь работ Терапиано и значительно обогащен иллюстрированным материалом.
В образцовом полиграфическом исполнении, объемистый этот том содержит 57 статей автора, написанных с 1952 по 1977 год. Их предваряет содержательный очерк французского слависта Ренэ Герра «Юрий Терапиано — поэт, критик и мемуарист».
Участник Белого движения, Терапаиано, после двухлетнего прозябания в Константинополе, в 1922 году перебрался в Париж, где он всецело посвятил себя литературной деятельности: стал участником многих русских собраний, группировок, был сотрудником газет, редактором журналов и сборников. Его парижский дебют состоялся в феврале 1926 года в литературном отделе газеты «Дни». В том же году Терапиано стал постоянным сотрудником «Последних новостей». Помимо Парижа, его стихи публиковались и в изданиях ряда стран русского рассеяния. О его первых сборниках стихов благосклонно писали Ходасевич, З. Гиппиус, Мочульский, Адамович и др. И после Второй мировой войны Терапиано регулярно печатался в эмигрантской периодике — в «Новом Журнале», «Новоселье», «Возрождении», «Опытах», «Мостах», «Гранях», «Новом Русском Слове». С 1955 по 1978 год он вел литературно-критический отдел парижской «Русской мысли».
Под конец жизни автор готовил книгу избранных эссе и статей из своего послевоенного периода, но не успел завершить эту работу. Составление сборника окончил его многолетний друг и почитатель Ренэ Герра, хранитель богатого литературного архива Юрия Терапиано. Профессор Герра отмечает: «Желание его было своей последней книгой, личной своей оценкой запечатлеть образ и своеобразие тех писателей, поэтов, литераторов, которых он знал и многих из которых любил, чтобы не канули в забытье, которых уже нет в живых. Публикуемая сейчас книга только частично выполняет его желание; она носит не тот характер, который он хотел ей придать, в этом ему помешала болезнь. Но мы надеемся, ввиду исключительности и значительности собранного материала (а в ней содержится уникальная документация), что книга эта, хотя и не завершена самим автором, достойна внимания и останется ценным вкладом в историю русской зарубежной литературы. […] Терапиано всегда поражал меня своей всесторонней культурой, исключительной эрудицией, увлечением литературой, в частности, поэзией. С каким воодушевлением он вспоминал «блистательный довоенный русский литературный Париж», «Зеленую лампу» и «Воскресенья» у Мережковских, собрания этого последнего «русского литературного Салона». Как он молодел и преображался, когда говорил на любимые темы!».
Материалы в нынешнем петербургском сборнике помещены в трех разделах: «Писатели старшего поколения», «Поэты младшего поколения» и «Два поколения прозаиков». Всего в нем представлено 35 русских литераторов парижского круга, а также ряд статей общего характера («Зеленая лампа», «Числа», «Спор символистов с акмеистами в наше время», «Доминиканцы», «Союз молодых писателей и поэтов в Париже», «О зарубежной поэзии» и др.). Несколько очерков автором были написаны как некрологи («Георгий Иванов», «Георгий Адамович», «Сергей Маковский», «Софья Прегель», «Юрий Бек-Софиев», «Юрий Трубецкой», «Дмитрий Кленовский», «Борис Зайцев», «Сергей Шаршун»), или были приурочены к годовщинам рождения и кончины литератора.
Первый раздел сборника открывают два очерка, посвященных книгам Марины Цветаевой, к которой Терапиано относился не слишком благосклонно. Правда, ее воспоминания о детстве, о начале литературной жизни и о поэтах-современниках (Волошин, Брюсов, Белый, Кузмин, Пастернак) Юрий Константинович находит очень интересными. Но далее пишет: «И в поэзии М. Цветаевой, и в ее личной судьбе было что-то роковое, в конце концов приведшее ее к гибели. […] Было огромное формальное дарование, огромное чувство ритма, который она «слушала» и который овладевал ею подобно стихии. Но справиться с наитием Цветаевой удавалось далеко не всегда — и в этом большая трагедия ее поэзии. Нужно было слышать, как сама Цветаева читала свои стихи — как она их читала! Но на бумаге сплошь и рядом читатель оказывался не в состоянии следовать за поэтом. Магия оставалась лишь в отдельных строчках, в отдельных изумительных образах, а ритмическая напряженность и эмоциональная насыщенность целых пассажей как бы превращалась в вопль, в крик, в непрестанное «нажимание педали»».
Более оригинальны и интересны другие статьи первого раздела: о Бальмонте, Мережковских, Злобине, Ходасевиче, Г. Иванове, Одоевцевой, Адамовиче, Маковском, Оцупе. Помимо характеристики их личности и творчества, в них представлены и взаимоотношения этих парижан с современниками, реже — штрихи их личной жизни, как правило, значительные и любопытные. Читатель, даже хорошо ознакомленный с «русским Парижем», обнаружит в очерках Терапиано новый подход к «парижанам», окунется в атмосферу парижских русских литературных вечеров.
Здесь невозможно подробно описать всю галерею живых портретов Терапиано. Ограничимся несколькими цитатами:
«И в эмиграции Мережковского упрекали в холодности и книжности, в стремлении казаться пророком, в претензии быть духовным учителем, в неискренности, в скрытой несерьезности, в эгоизме, в отсутствии любви к людям. Кое-что в этой критике, вероятно, попадало в цель, кое в чем Мережковский был действительно виноват — так, например, в нем была какая-то доля игры, но чаще всего, будучи сосредоточен на своих мыслях, он задевал тем, что смотрел «куда-то поверх собеседника», а это — обижало. […] Между эпохой Мережковского и современностью есть глубокое расхождение, но особенно в тех кругах, где восстают на философию Мережковского, сказывается прежде всего упадок культурного уровня современности по сравнению с уровнем дореволюционной России. Ответственность зачастую падает на слушателей, на читателей, уже не способных мыслить на том уровне, на котором мыслил (даже в эмиграции) Мережковский».
О Зинаиде Гиппиус: «Декадентская поэзия, символистские «бездны и тайны», «Бог и Дьявол», а также затем, после революции, неумение и нежелание понять значительность того, что произошло с Россией, ее «мстящие» и «гневные» стихи, — всё это в конце жизни сменилось подлинно человеческими нотами, и даже «метафизика» стала иной, более примиренной, более мудрой. […] У Мережковского постоянно были прорывы интуиции, тогда как по складу ума Гиппиус была рационалисткой. Она верила умом, сердцем хотела веры, но ей это не было дано. […] В ней было много горечи и разочарования, она всячески старалась понять новый мир и нового человека, который в чем-то основном от нее ускользал».
О Сергее Маковском: «Дожив до весьма преклонного возраста, принадлежа и умом, и сердцем, и стилем своих произведений к дореволюционному «Парнасу», он до удивительности умел жить интересами сегодняшнего дня, не приспособлялся к современной атмосфере […] Другое дело, что характер Сергея Константиновича был нелегким. Порой он был горяч и противоречив, по нескольку раз менял свое отношение к тому или иному поэту. Спорить он не любил. Если собеседник занимал противоположную и особо непримиримую позицию, он как-то увядал и не настаивал, но зато в случае совпадения взглядов или отношения — «расходился», рассыпался фейерверком иногда самых неожиданных и блестящих определений. […] Позитивист по натуре, естественник по образованию, он не был склонен к мистике и не обладал интуицией в этой области. Но с годами, особенно в последнее время, он очень спокойно и трезво принял смерть и начал прозревать даже некую форму инобытия, хотя и не мог представить ее себе согласно православной или даже оккультной ортодоксии».
А вот четыре блестяще написанных очерка о Георгии Иванове, помещенные в сборнике рядом друг с другом, несколько бледнеют из-за авторских повторов.
Если в своих портретах современников Терапиано иногда сообщает нам уже известные факты, то в его очерках на темы взаимоотношений парижан мы находим много нового и важного. Этому посвящены статьи «Спор символистов с акмеистами и наше время», «Об одной литературной войне», «Керенский на «воскресеньях»», «Оппозиция «Зеленой лампе» и «Числам»».
Самым объемным текстом в сборнике (и для истории литературы очень ценным) является очерк «Зеленая лампа», посвященный литературному обществу, которое, начиная с 1927 года, играло видную роль в интеллектуальной жизни эмиграции. Тем ценней, что в свою статью Терапиано включил сохранившиеся стенографические отчеты о первых трех собраниях «Зеленой лампы».
В статье «Об одной литературной войне» Терапиано подробно и правдиво освящает взаимоотношения Георгия Иванова и Владислава Ходасевича, так представляя этих поэтов:
«Владислав Ходасевич, с детства болевший туберкулезом и другими болезнями, был чрезвычайно впечатлителен и обидчив. К своей поэзии он был необычайно требователен и сам себя критиковал беспощадно, если находил какую-нибудь погрешность в своих произведениях. Кроме того, по натуре он был горд и надменен, как настоящий польский шляхтич, обид не прощал, к литературным врагам был беспощаден, но — необходимо заметить — не обладал ивановским даром совершать литературные убийства.
Георгий Иванов критиком не был, а если и писал о ком-либо, то обыкновенно спустя рукава, иногда — «по-дружески», слишком мягко и приятно, и сам не придавая своим таким писаниям особенного значения. Но если он хотел пора-зить своего врага, его страшное умение видеть слабые стороны как бы в фокусе и наглядно их выявлять раскрывалось в полной мере».
Во втором разделе сборника содержится 17 очерков о поэтах и еще два: о послевоенном литературном «Салоне» в Париже (с издательством «Рифма») и о литературном журнале «Новоселье».
Читая эти эссе подряд, мы иногда подмечаем некое однообразие, улавливаем установившийся у автора одинаковый способ подачи материала в краткой (газетной) форме: за емкой биографией следует определение особенностей поэтического кредо и почерка, затем эволюция поэта, выявление его оригинальных находок. Правда, иногда Юрий Константинович «освежает» и разнообразит текст дополнительным содержанием — тактично, но открыто раскрывая неприглядные черты характера личности, «приземляя» поэта:
«Как человек, Поплавский имел массу слабостей, например, манеру быть неискренним в отношениях с людьми, привычку лгать, был не чужд то искательства, то неприятного самомнения. «Одним я слишком перехамил, другим слишком перекланялся», — пишет он в Дневнике. Но за всеми этими слабостями в Поплавском было непрестанное и подлинное духовное устремление. Он сознавал свое греховное состояние, хотел стать иным, […] в другие дни, запершись в своей комнате или в пустой церкви, искренне молился».
Иногда, в своих портретах молодых поэтов, делая отступления, Терапиано превращается в увлекательного рассказчика-мемуариста:
«Начался новый 1925 год… В русском Париже редко кто знал о существовании новых «зарубежных» поэтов. Они собирались в Латинском квартале около площади Сен-Мишель в кафе «Ля Болле», помещавшемся в узком «пассаже Ласточки». При входе, в первом «зале» — стойка с напитками. Здесь, начиная с восьми часов вечера, толпились завсегдатаи: подозрительного вида молодые люди в кепках, с окурком в углу рта, и дамы определенной профессии. Огромная дверь, похожая на ворота в ад, сделанная из грубо сколоченных досок и выкрашенная в коричневый цвет, вела во второй «зал» — более просторную комнату с облезшими стенами и высоким потолком, покрытым паутиной. Там происходили собрания поэтов. Однако кафе «Ля Болле» являлось надежной пристанью не только для русских молодых «служителей Аполлона» 1925 года. Ранее тут бывали Поль Верлен, Жан Мореас, Оскар Уайльд. Они тоже сидели на грубых деревянных скамейках вдоль стен и на некрашеных табуретках, за большими столами без скатертей, и перед каждым из них стоял такой же стакан с крепким черным кофе или каким-нибудь спиртным напитком. Стихи читались по кругу, и тут же, тоже по кругу, все присутствующие горячо обсуждали прочитанное. Говорили без всякого стеснения «то, что думали», нападая на авторов порой очень резко, а иногда и совсем несправедливо».
В третьем разделе сборника Терапиано пишет о Бунине, Зайцеве, Ремизове, Владимире Варшавском, Якове Горбове и Сергее Шаршуне. Он прекрасно характеризует их прозу. Ограничимся лишь одной цитатой:
«Постоянный отказ Бунина от «метафизики», т. е. от обсуждения «последних вопросов», являлся постоянным предметом спора его с Мережковским и Гиппиус. Но, отмалчиваясь почти всегда в спорах или переводя разговор на другие предметы, Бунин таил про себя тот секрет настоящего искусства, который обычно ускользает от всех анализов и теоретических построений, но открывается в момент творческого интуитивного созерцания».
Представление сборника было бы неполным без указания на отличительную особенность этого прекрасного издания. Его украшает 728 (!) иллюстраций. Все они из знаменитого собрания профессора Ренэ Герра. Подавляющее большинство иллюстраций — репродукции автографов на книгах, подаренных авторами Юрию Терапиано и Ренэ Герра. Листая страницы этого своеобразного альбома, просматривая обложки книг и читая посвящения, мы, кроме прочего, получаем представление об обширной библиотеке автора сборника и о богатейшей коллекции его редактора. Уникальное издание!