Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2015
Александр Мичков — родом из
г. Кизела,
Пермской области. Окончил Уральский политехнический институт (УПИ),
работает инженером-электромехаником. В молодости публиковал юморески в журнале
«Урал» и газетах Свердловска. Печатается в альманахах «Литературная Столица»,
«Российская литература», «Спутник», «Охотничьи просторы» и др.
…Наша улица насчитывала всего триста двадцать шагов и упиралась с одной стороны в кладбище, а с другой — в Ботанический сад. Символичный вектор — от молодой поросли питомника до старых сосен погоста.
Ботаническая. От нее до озера Шарташ густел сосновый лес с зачаточными островками строительства УФАНа и знаменитого завода «333». Мы еще застали пленных немцев, они строили рядом Пожарное училище. Помню, отмотали тюремный срок, идут веселые по улице — и что меня, даже ребенка, поразило: бабка с клюкой улыбнулась бывшим фашистам и проворковала: «Освободились, сынки!». Боже мой, исконно русская простота…
Двор начался с трех финских маломерных домов. Наш — средний. Мама ночью вставала, гладила стены и плакала от счастья; до этого несколько лет после войны ютились по подвалам да съемным комнатам с буржуйками.
Как-то быстро построили еще три двухэтажных дома из свежего соснового бруса, и вот тогда двор, замкнутый заборами, стал тем чудным миром, где ярко и сладостно процветал общинный строй.
Отцы работали в одном проектном институте и были спаяны кастовостью фронтовиков.
Детей во дворе никто не пас, двор был детским садом. Волейбольная площадка с деревянным баскетбольным щитом, зимой бугристый каток.
Во время весеннего паводка или летних ливней сверху через двор тек серьезный ручей, к нашей радости. Мы вынимали из сарайки Борькин челн и двадцать метров сплавлялись по «реке», а потом, исходя соплями, тащили лодку вверх и снова плыли по речке. Такая сухопутная радость…
Поначалу даже отцы баловались мячиком, бурлила кровь бывших офицеров, потом как-то плавно перешли к автомобилизму и утиной охоте.
«Москвич-401»! Шедевр пятидесятых! На нем ездили, под ним лежали. Клуб шоферов. Клуб охотников. Простые человеческие радости, превращавшие жизнь отцов в счастье — остались живы, народили детей, квартиры какие-никакие свои, да еще и предметы роскоши — авто советского производства с тридцатисильным мотором. Зимой этот автопарк мерз в гаражах, а весной начиналась серьезная реанимация застойной техники — не работали тормоза, текли сальники, скрипели рессоры, но это была веселая, ремонтная, мужская работа. Наконец, привозили знакомого инспектора ОРУД, он ответственно проверял состояние творений МЗМА, ставил штамп «Техосмотр», потом его серьезно благодарили, подсаживали в авто и отвозили, веселого, до дому. Вообще в те времена работников уличного движения видом не видывали. Был один легендарный регулировщик на пересечении Ленина и 8-го Марта, стоявший на тумбе посреди перекрестка. Это был любимец водителей и зевак. То, что он виртуозно изображал, не было регулированием движения. Это был театр. Водители специально подъезжали к перекрестку и отдавали честь. Он знал многих и был всегда приветлив, даже не сходя с тумбы. Легенда ОРУД.
До того, как появились «Москвичи», на охоту отцы ездили на институтском грузовике, скамейки в кузове. В субботу днем выехать, протрястись километров сто пятьдесят, поохотиться и обратно. Когда батюшка собирался, то становился несказанно добрым, — мама под шумок засвечивала какие-то несогласованные покупки типа штор или новой скатерти. Папа все прощал с радости, причем это была не скупость отца, а трезвый расчет за все отвечающего хозяина дома. В первую очередь все сыты, одеты, потом остальное.
Институтский грузовик ЗИС-5 — «Захар», военный трудяга, прошедший ранения и госпитали, честно окунулся в свою мирную пенсионную обыденность. Хоть и ныли раны, скрипели суставы, но сносно заводился, слушался дядю Васю и с удовольствием исполнял нехитрую институтскую работу «привез — отвез». При случае катал два-три квартала детскую дворовую поросль. Привозил во двор песок, торфяную землю в палисады и молодые деревца, уж потом ставшие зеленым обликом Двора…
Детство — это Двор и Бабушка.
Бабушка готовила, стряпала для всей семьи и лелеяла двух пацанов. Только мы разомкнули глаза, она несет в кровать краюхи черного хлеба с маслом, сверху сахар. Ребячье счастье — Бабушка в круглых очках читает Бальзака, пьет крепкий чай и курит «Беломор». Подойти, уткнуться в колени и почувствовать руку на голове… Все в детстве было главным, но эта рука…
Давала деньги и посылала за квартал в магазин за ее любимыми снадобьями, мне беспрекословно отпускали ее заказ, и я радостно приносил осьмушку китайской травы и пачку папирос «гулаговской» канавы.
…На пятидесятилетие со дня ее смерти поставил новый памятник, все сделал своими руками. Потом ставил оградку. Одна секция старого ржавого ограждения никак не поддавалась, обняли ее березовые корни, что только ни делал. Инструментарий у меня всегда ладный, да и руки растут правильно. Ну — никак! Сел, закурил. Признаюсь, глаза увлажнились, говорю, ну что ж ты, родная, не поможешь? Так ведь тут же и изловчился!..
Безумно любила зятя-отца, когда мама ругалась, у Бабушки была наготове фраза: «Насери ты, Вася на нее, пойдем на кухню, покурим».
…Папа вспоминал редко, неохотно, но предельно честно: на войне было очень страшно.
«Один раз с другом, тоже офицером, сидели, ели из одной чашки кашу. Прилетела мина, друга насмерть, а я сидел в метре от него…
Но вот факт, у нас в минометном хозяйстве два офицера чуть не каждую ночь лазили в окопы к немцам. Один из них — просто русский самородок-силач, все говорил: попадется в руки фашист, дам в лоб и порешу. А второй-то — наш медик — мелкий, худощавый. Какая-то бесшабашная смелость или страсть… Языка принесут, шнапса анкерок, оружие, а один раз — знамя украли. Парни какой-то иной, чудной психики. Ныне говорят «экстрим», лезут в горы, прыгают с вышек с парашютом, сплавляются по горным потокам… А попробуй ночью, пластуном в чужие окопы, чуть чего, один выстрел, и — хана… Простым парням, вроде меня, это было не понятно…».
Мой отец, Василий, теперь могу сказать, — абсолютно неординарный человек. Сын неграмотного кузнеца прошел по жизни очень гордо. Студент, офицер-фронтовик, инженер, доктор-профессор. Сто трудов по горному искусству, да-да, именно так называлась раньше наука добычи ископаемых…
Во дворе всегда происходили странные, невообразимые вещи. Отчасти колдовские…
Эмма Рогалева вечером на лавке собирала малышню и при свете луны, перед сном, выдумывала и драматически излагала какие-то сатанинские россказни. Там не было чертей, но летала по замкам отрубленная рука, страшный волос увлекал людишек в могилы и прочая нечисть творила несусветные гадости. Эммочка выросла в красивую смуглую деваху в юбке солнце-клеш, по стопам матери пошла учиться на доктора.
Вдруг и сразу помешалась — родители отвратили ее от парня-ухажера. А жених был завидный, приезжал на блескучей «Победе», этакий викинг с отглаженной грудью и при галстуке. И она, бедная деточка, тронулась и превратилась в дворовую Офелию, сидящую на той же лавке и задирающую для загара юбку до трусов…
Через улицу стояли двухэтажки общежития строителей — убогие довоенные строения-клоповники. Всю рабочую неделю в них горели лампочки без абажуров, какие-то белесые, трагические. Тени под лампами мертво шевелились. А в воскресный день, и тем более в праздники, наступал шабаш: вылетали стекла окон, оттуда с воплями вываливал полуголый «женский пол», а потом, уже на улице, начинались петушиные схватки бойцов-строителей, разумеется, с матюгами, вилками и другими подручными инструментами…
Сама наша улочка была кое-как вымощена, но всегда для водителей служила поводом для крепкого словца. А как же? Под ней обнаружился при прокладке водопровода многометровый слой жирной уральской глины — хоть сейчас кирпичи делай — вот дорогу и выворачивало из рытвин в колдобины…
За забором, в техникуме, жила молодуха несколько старше нас. Имени ее мы не ведали, все звали — Дунька. «Дунька с мыльного завода».
Девушка пасла своих четырех куриц и под квохтанье клушек напевала странненькие мотивы, а мы ее дразнили дурными словами. Она, видимо, была изначально хорошим человеком, сносила дурачков, но изредка задирала перед нами юбку и показывала ягодицы без трусиков. Дальше таилось что-то космически загадочное, впрочем, ради этого мы и измывались над птичницей. Первые уроки по Фрейду…
Хорошо помнится, впоследствии она стала персонажем городского «Комсомольского прожектора» на Главпочтамте: «Серьги — в уши, бровь дугой, пусть работает другой. Неужели вы, ребята, увлекаетесь такой?!».
Мужики вокруг ухмылялись — увлекаемся, да еще как!
Из птичниц — в героини коммунарского настенного СМИ… Тогда еще не было стриптиза…
Во Дворе обитал Жук, сибарит-интеллектуал, собака с несомненными чертами благородства черного лабрадора. Добродушный и обожаемый дворянин. Кормился детскими подачками и на дому принимал местных районных сучек, честно, но по-барски лениво улучшая породу шавок. Любимец детского люда и взрослых.
Как-то раз, видимо, наслушавшись эротических собачьих легенд, во двор забежала красавица из высшего света — рыжая ухоженная сеттериха. Кокетливо потанцевала, вертя чудо-хвостом, но Жук взглянул, не отрываясь от мозговой косточки: сегодня не приемный день, приходите на следующей неделе…
Некоторых мужиков-женолюбов и полигамцев взрослая дворня называла «Жуками»… Такая аналогия…
Лебедок, капризный и разборчивый в еде парнишка, ничего не жрал, кроме колобков (хлеб, сахар и молоко в одном стакане). Однажды мать его, тетя Шура, поразилась:
— Мам, налей супа, поем около подъезда на лавочке.
Через пять минут прибежал снова, еще хочу. Налила, а сама в щелку смотрит. Сидит ее вегетарианец на лавочке, перед ним Жук, кормятся из одной тарелки. Так Лебедок стал мясоедом…
В Питомнике, т.е. Ботанике, т.е. Ботаническом саду работали страшные сторожа с палками. Вот это-то и тянуло нас на партизанские рейды. Пролезть, сорвать кислую грушу и убежать под гадостные, некорректные характеристики нашего воровства. Это были подвиги, а кто знал все лазейки и пути к вожделенным дарам природы — был легендарным героем. Там же было болото, вначале интересное пиявками, головастиками и лягушами, а потом — корабликами, плотами, утопленными сапогами и, конечно, затрещинами от отца… Колодец. Да-да, там был колодец, настоящий, со срубом и воротом. Часто во Дворе исчезала вода, и по улице, отрабатывая такт бедрами, плыли Аксиньи с коромыслами. А болото (парковый водоем ныне) образовалось на дороге подземной реки, протекавшей под Институтом математики. Пробиваясь по темным лабиринтам, этот безымянный Стикс напитывал колодец и даже родничок, поначалу считавшийся целебным, но, как позже оказалось, напрочь отравленный интегралами…
…С каким горьким сожалением об этом написал Николай Никонов — столько мелких ручьев и речушек изначально струилось по Екатеринбургу-Свердловску, все молох-прогресс стер с лица землицы, закопал под асфальт…
Первое сказочное появление во Дворе Деда: «Кому точить-точить?! Ножницы, бритвы править?!». Горловой голос с хрипами…
В ворота входил Точильщик с деревянной механизмой на плечах. Был он нищенски опрятен, лыс и почти беззуб. Мучнистое лицо.
Лебедок закричал: «Верлиока!» — и со страху умотал в подъезд, а мы, чуть старше, подбежали к незнакомцу.
— Ну что, мушкатёры, зовите бабок-нянек!
Врассыпную побежали за хозяйками. Дед присел на скамейку, покуривал и подучивал нас, мальцов, непонятным стишкам: «С корнетом ехали мы с бала, корнет просил меня давно, он все просил, я не давала — закрыть каретное окно…».
Дед запустил ногой аппарат, и это было фантастическое действо. Само точило было рукодельным совершенством, отполированный мозолями и временем станок, высекающий волшебные бенгальские огни. Факир работал виртуозно, почти не глядя на процесс точения, при этом втихомолку, под стук ножного привода, наговаривал припевки: «Девка точит ножницы, подстригает волосы, подстригает их везде, первым делом на… челе»…
Последней подошла моя Бабушка. Дед бросил на нее взгляд и задал невнятный вопрос:
— Где сидела?
— Котласлаг… А ты?
— Нарьянмар… Тебе наточу бесплатно…
Такие непонятные пароли…
Бабушка сказала:
— Вот, внучек, три рубля, купи пачку китайского.
Я побежал за чаем недалеко в магазин, а когда вернулся, точило стояло у нас в прихожей.
Из кухни шел тяжелый, едкий табачный дух, а Дед и Алевтина Александровна курили какие-то газетные завертки.
…Нарьянмар приходил изредка, несколько раз за лето, и когда не было родителей, они с Бабушкой сидели на кухне, больше молчали и курили махорочные косячки пополам с заваренным в кружке чифирьком.
Потом Дедушко исчез, а Бабушка умерла…
А потом я прочитал «Один день…».
Потом всего Александра Исаевича Солженицына…
Потом Варлама Шаламова…
Потом все на свете припомнил и перестал верить…
Ужасающая характерность племени изгоев, узнававших друг друга, — потом уж, после 53-го, во дворе появилась мама Ирины Александровны, доцента Иняза. Та же абсолютная белизна коротких волос с гребнем, ласковая, всепрощающая улыбка в бесцветных глазах и искореженные судьбиной пальцы и ноги. Недолго порадовалась свободе…
В те стародавние времена, если пройти от Двора по тропкам Михайловского кладбища мимо церкви, то попадаешь на базар. Там огородницы Пионерского поселка продавали местный натуральный продукт — от лука до парного мясца.
Вначале ходили на базар под присмотром Бабушки, потом уж бегали сами, с наказами. Базар был замечательным зрелищем, почти сельским рынком, с деревянными прилавками, уральской снедью, запахами, живыми кочетами, похожими на райских птиц, инвалидами-голубятниками и старьевщиками.
На территории рынка, у забора, кособочилось питейное заведение. Однажды я отважился заглянуть в открытые двери избы. Внутри, средь густого табачного тумана под гармошку убогого пораненного орденоносца гудел шалман — мутное пиво из пол-литровых банок, чекушечки и незатейливая закусь. Публика в основном — ветераны в застиранных гимнастерках без погон, медальки, костыли и изношенные лица. Ну и, конечно, нищие… Уж далее, прочитав «На дне», я представлял именно таким убогим классический русский трактир…
Клуб Ветеранов-победителей…
Двор был патриархален.
В домах — печное отопление, посему стояли сараи, окруженные поленницами. Сараи — по-уральски — дровяники. (Когда мама работала на оборонном, эвакуированном из Ленинграда заводе, то ленинградцы незлобно поддразнивали уральцев смешной фразой, составленной из слов местного говорка: «Айда в дровяник шанешки стряпать!»).
Мамочка моя по фамилии Гусева, и, какое совпадение, соседями по площадке были Лебедевы и Галкины…
В это время мы жили на втором этаже брусовой двухэтажки, под нами семья Коснаревых. Тетя Лиза, старшая сестра хозяйки, была уникальным человеком. Малорослая, проворная, она волокла всю рутинную семейную работу, но не это главное. Она была кудесницей. Георгины были ее страстью, ее детьми и отрадой. Казалось, за уходом цветов она почти не следила, но вырастали у нас под окнами дивные чудо-солнца, чудо-звезды всех возможных колеров и оттенков. Елизавета Федоровна была травницей и чародейкой…
Дарин, наш младшенький пацаненок, всем двором любимый, потому что был бесконечно милым мальчонкой — белобрыс в кудряшках, смешно картавил и всегда был улыбчив и смешлив. Так вот этот пузырь так заигрался, что наткнулся на острую воротную рогулину, причем горлом. Я заорал, а Лешка упал. Благо рядом была тетя Лиза. Тут же сорвала какой-то листочек, села прямо в пыль, прижала Лешку к груди, прилепила листик и что-то прямо ему в лицо зашептала. Когда подбежал дядя Ваня, отец Дарина, малыш уже открыл глаза и улыбнулся. Все обошлось… Тетя Лиза…
Когда я был уже новоженей и блистал свежим обручальным кольцом, вышел по снежку протрясти ковер. Тряхнул раз-два и… колечко скрылось в метровом сугробе.
Я долго разгребал ручками снег и вконец безнадежно отчаялся…
— Сашенька, что потерял?
— Колечко, тетя Лиза…
— Ой, парень, нехорошо это, ты — ищи, ищи! — проворковала вещунья Лизавета. — Ищи.
Я ношу его уже целую жизнь…
Лялька Дубиха — дворовое производное от Елена Дубова.
С детства была моделью с циркульной стройности ножками, тяжелыми, струящимися по плечам волосами и курносым французским личиком — Огюст Ренуар, «Девушка с веером», или еще точней — русская Мирей Матье… Множество слов проговаривала на свой лад: купаться, плескаться, прятаться — милый детский прононс.
Эти стройные ножечки бороздили пыль Двора и уносили девочку в музыкальную школу, самую престижную, №1.
Куда
уходит детство? когда в тебе талант, ты — вечный раб галерный, ты — нотный
арестант…
Когда
пацан соседский пинает мяч в пыли — долбить этюды
Черни все гении должны…
Была в Дубихе заложена какая-то космическая программа, на которую многие не обращали внимания, а надо было…
Всех людей вокруг она видела своим чудотворным взглядом в разных цветах и раскрасках. Прошло много времени, и я, припоминая эти цветовые характеристики, убедился в их пророчестве.
Минька-Красота стал мощным шахматистом (черно-белый, в клеточку).
Витька — утонул (темно-зеленый, прямо какой-то Водяной).
Лебедь стал чемпионом по бодибилдингу, потом сгинул (с лица розовый, а со спины бутылочного цвета)…
А Дубиха, легкокрылая и улыбчивая, стала очень хорошей музыкантшей-консерваторшей…
Наши детские забавы были не очень-то человечны. Генно и въявь мы были послевоенным поколением, окопными детьми, отсюда все наши игрища были так или этак военскими. Никакой детской солдатской амуниции сроду родители не покупали, да этого и не было в магазинах, все наше оружие было самодельным, а порой жестоким — шпаги из спиц зонтов, как не выткнули глаза, оборонил Господь. Когда попадало по спине этой спицей, было страшно больно, но зато честно — обороняйся и терпи…
С детства я был фигляром и скалозубом.
Как-то после очередной праздничной демонстрации «Захар» привез атрибутику революционных шествий во двор, и мужички свалили их в одном из подъездов.
Друг детства Глобус сказал:
— Около нашей квартиры «лажа дикая и куча паровозов», — такая у него была приговорка.
Я увидел чудеса на палочках и бросился за ножницами.
Аккуратно вырезал плакатный лик Никитсергеича, подсунул под шапку и полдня кривлялся на потеху дворян.
Как только отец вошел в ворота, ему радостно напели про сына-скомороха.
Расплата была ужасной.
Отец влепил тяжелую затрещину и заорал голосом минометного командира:
— Ты! Пионер сраный! Ты не знаешь, что такое опричнина, казематы и зоны отдыха! Ты, молодой говнюк, — сын коммуниста, а юродствовал над первым лицом! Сашенька, милый, в нашей стране нужно жить так, как записано в газетах. Поверь мне, боевому офицеру…
Я горько заплакал, сказал «прости», но уж больше никогда не читал газету «Правда».
Кино в СМЗ. До того, как в районе появились настоящие кинотеатры, единственным зрелищем был клуб завода СМЗ на углу Кузбасской и Первомайской. Страшная Изергиль-билетерша детей ненавидела — норовили протыриться.
Какие-то простые лавки, колченогие стулья, зрители всего околотка, от старух до дошколят. Свет потухал часто, пленка стрекотала и рвалась, мы засыпали, сидя на полу. Орали: «Киньщика на мыло!», «Сапожник!» Снова просыпались, и сеанс длился целый вечер…
— Нет! — отрезал отец, — на Тарзана не пойдете, еще не хватало американской пропаганды! И не просите, денег не дам.
Мы с братом пошли на экономическое преступление, взломали кубышку, выудили рупь и, дрожа, поменяли на Джонни Вейсмюллера!
«Чита-Рита,
Джен, Тарзан, с ними маленький пацан.
Чита варила картошку, Тарзан побежал за вином, Чита
подставила ножку — Тарзан полетел кувырком!!!»
Какое чудо-откровение для детишек Ботанической! Знали-то рогатки, самострелы, коньки на валенках, прятки и гайдаровского Тимура… А тут — супермен, качающийся на лианах!
Вот и все… Почти все о самом главном… Двор исчез. Очень, очень многие ушли… Все порушено. Исчезло самое главное — единение любимых людей — это и был Народ… Другие пришли, и, конечно, им неведома судьба территории, называемой «Наш Двор»…
Только в нашей памяти…