Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2015
В любой сон я вхожу сквозь стихи. Сначала лежу, закрыв глаза и открыв в себе, под веками, своё внутреннее небо. Вернее — небосвод, или — векосвод. И это внутреннее небо окрашено в густой, глубокий и многослойный цвет — от тёмно-сиреневого до ярко-оранжевого, зелёно-голубого и серебристо- (с искрами) золотого. Лежу и думаю — вспоминаю то ли прошедшее, произошедшее, то ли будущее: подумаю — вот дождя что-то давно не видел и не слышал, и за окном зашумливает дождь, капли лупят по кровельной жести, водица опускает и вынимает из бочки, стоящей под стоком, невесомую и бесконечную никелированную цепь крупных, срастающихся в одно и одновременно рассыпающихся, свивающихся в петли над бочкой — капель. Нет, капелищ — огромных, как пятидесятиграммовые гранёные рюмки-рюмочки. Такая капелища, разбиваясь и плющась на досках крыльца, оставляет темнеющую и дрожащую лупу диаметром сантиметров так 12–15! Ты лежишь и не спишь, рассматриваешь своё внутреннее небо — и снизу, и сбоку, и сверху. Да, невероятным образом ты можешь видеть его сверху, как бы пролетая вместе с кровью капиллярной между ним и веками. Постепенно ты, уже став своим зрачком — и левым, и правым, вдруг перестаёшь быть зрением своим, объявшим внутреннее небо. Ты начинаешь думать. Нет! — Что-то или Кто-то думает тобой — и рассказывает тебе героические, приключенческие, любовные и иные истории, случившиеся с тобой — не с тобой… С кем? И кто, вообще, говорит?..
Кто рассказал мне двадцать тысяч таких историй? — Вот я в непроходимой тайге; вот я на войне; вот спасаю кого-то (чаще женщину); вот влюбляюсь; вот гибну — и все плачут. Кто навыдумывал всё это: и дебри, и штормы, и окопы, и битвы, и бойни, и желанное одиночество в лесу, и женщин, прекрасных и небывалых, и страсть, и славу, и забвение, и гибель, и воскрешение, и снова, снова, снова — любовь и смерть?..
А сна всё ещё нет. Он где-то рядом. Чувствуешь, что вход в него недалече. А ноги не идут. Ноги остались в жизни. И зрачки померкли — плывут во внутреннем небе, как два хрустальных шарика. Остаётся только слух. Нет, слух — появляется. Ниоткуда. И — становится тобой. Ты — слух. Слух, огромный, как внутреннее небо. Слух и есть твоё внутреннее небо. Он есть оно — не картинка, а способность слышать — и слушать.
Вход в сон (не в засыпанье — но — в сон) — это звуковая воронка, втягивающая тебя в обе стороны: в сон и в несон, в явь, в жизнь. Звук здесь материализован дважды: он одновременно и слышим, и видим. Визуальный образ этого звука представляет собой некий рупор, пирамиду, конус, «изготовленный» из радуги и из более чем радуги: это некое «северное сияние» (которое я видел сотни раз в Заполярье), подвижное, мобильное и располагающееся в пространстве вне каких-либо координат горизонтального и вертикального характера. Слуховой конус — вход в сон — очень подвижен и переменчив. Но главное его качество таково: он звучит! — он есть звук. Звук как гул, шум, шорох; звук как ряды вокальных, консонантных и вокально-консонантных образований. Иногда звук — это вой, плач, рёв. Иногда — шёпот. А иногда — целый слог или обрывки лексем. Иногда он — чистая, внеязыковая интонация. Иногда он — вздох, вдох и выдох. Но всегда этот звук — визуален и колористичен: фиолетов, жёлт, зелен, синь etc. Такое состояние звука можно назвать предъязыковым, или доязыковым, или послеязыковым, или вместоязыковым.
Но нельзя войти в сон сквозь этот звук: он должен оформиться в слово, в словосочетание, во фразу. Внутреннее небо твоё — это весь ты, весь мир и ещё что-то: Нечто. Это Нечто (или этот Некто) звучит в тебе, растёт само (сам) и выращивает из звука, шума, зова etc. звуковые ряды, которые организовываются (как кристаллы), предположим, в слово «нёбо». Нёбо охватывает, обволакивает и накрывает собой небо. Твоё небо. Внутреннее небо. И всё, что пережито тобой, что помнится, что вспоминается и довспоминается; и всё, что переживается тобой и будет пережито тобой, — кристаллизуется, оформляется, структурируется и воплощается в бесконечное, в повторяющееся вечно словосочетание «внутреннее небо». Внутреннее небо взыскует внешнего, и иного, Дантовского, и седьмого, и девятого, и тридевятого, и тысячного: всё! — вот он, вход в сон. Вход в сон — как вход в стихотворение.
Ты входишь в сон-стихотворение, и у тебя есть два варианта сна, два существования: первое — ты действительно засыпаешь; второе — ты вырываешься из внутреннего неба во внешнее (теряя в этом рывке слова, строки и строфы) — и записываешь свой сон-стихотворение.
А.
Тарковский
О,
только бы привстать, опомниться, очнуться
И
в самый трудный час благословить труды,
Вспоившие
луга, вскормившие сады,
В
последний раз глотнуть из выгнутого блюдца
Листа
ворсистого
Хрустальный
мозг воды.
Дай
каплю мне одну, моя трава земная,
Дай
клятву мне взамен — принять в наследство речь,
Гортанью
разрастись и крови не беречь,
Не
помнить обо мне и, мой словарь ломая,
Свой
пересохший рот моим огнем обжечь.
1965
Воды сухие пылают — это память гармонии, убитой цивилизацией; гармонии главной, божественной, которой когда-то владел человек.
Мы сидим втроём в баре гостиницы: два великих поэта и я. Великий поэт, по М. Цветаевой, — это великий человек, пишущий стихи. Мы пьём кофе, потом выходим вон и усаживаемся на убогих скамьях — покурить. Один из нас не курит, но и не ворчит на нас: мы — и курящие — интересны ему. Мы разговариваем о том о сём, и вдруг один из нас начинает рассказывать свой постоянно повторяющийся сон. Вслед за ним второй, некурящий, рассказывает свой Главный Сон, а за ним — я. Вот эти сны в сухом, фабульном виде. Сон первого поэта: казённый дом, замкнутое помещение, койки и люди на них (среди обитателей — О. Мандельштам, Б. Пастернак и др.); с коек сходить (и ступать) на пол нельзя. Нельзя — и всё. Все как бы и вместе, и изолированы друг от друга. Странное место и не менее странное время — хронотоп явно инобытийный. Звучит надоедливая популярная музыка. Сон второго поэта: он находится в абсолютно тёмном (ни зги!) помещении. Тихо. Жутко. И вдруг низкий сильный голос начинает называть имена: «Ахматова», «Пастернак», «Мандельштам», и — затем произносится имя рассказчика. Всё. Мой сон (скорее, бред, увиденный и пережитый в горячке, в жару): в деревенском доме я сижу на диване, рядом в кресле перед печью сидит Рильке, за печью звенит стаканами (в подстаканниках) с чаем то ли Лермонтов, то ли Печорин…
Сон — стихотворение. Инобытийное состояние всего на свете. Интерфизические ощущения, как в любви.
А.
Тарковский
Первые свидания
Свиданий
наших каждое мгновенье
Мы
праздновали, как богоявленье,
Одни
на целом свете. Ты была
Смелей
и легче птичьего крыла,
По
лестнице, как головокруженье,
Через
ступень сбегала и вела
Сквозь
влажную сирень в свои владенья
С
той стороны зеркального стекла.
Когда
настала ночь, была мне милость
Дарована,
алтарные врата
Отворены,
и в темноте светилась
И
медленно клонилась нагота,
И,
просыпаясь: «Будь благословенна!» —
Я
говорил и знал, что дерзновенно
Мое
благословенье: ты спала,
И
тронуть веки синевой вселенной
К
тебе сирень тянулась со стола,
И
синевою тронутые веки
Спокойны
были, и рука тепла.
А
в хрустале пульсировали реки,
Дымились
горы, брезжили моря,
И
ты держала сферу на ладони
Хрустальную,
и ты спала на троне,
И
— Боже правый! — ты была моя.
Ты
пробудилась и преобразила
Вседневный
человеческий словарь,
И
речь по горло полнозвучной силой
Наполнилась,
и слово ты раскрыло
Свой
новый смысл и означало: царь.
На
свете все преобразилось, даже
Простые
вещи — таз, кувшин, — когда
Стояла
между нами, как на страже,
Слоистая
и твердая вода.
Нас
повело неведомо куда.
Пред
нами расступались, как миражи,
Построенные
чудом города,
Сама
ложилась мята нам под ноги,
И
птицам с нами было по дороге,
И
рыбы подымались по реке,
И
небо развернулось пред глазами…
Когда
судьба по следу шла за нами,
Как
сумасшедший с бритвою в руке.
1962
Чтобы войти в сон, ты думаешь стихи. Чтобы войти в стихи, в стихотворение, — ты должен умереть — оговорка! — уснуть. Чтобы записать сон-стихотворение, ты должен воскреснуть, проснуться — и потерять нечто, без чего сон-стихотворение остаётся (записывается) или просто сном, или просто стихотворением. Вот тебе и сочинительство, литература, менеджмент, маркетинг и читатель (потребитель)!.. Такие дела.
Такие дела… Арсений Тарковский, я полагаю, на входе в сон был надуман таким стихотворением:
Поэт
Жил
на свете рыцарь бедный…
Эту
книгу мне когда-то
В
коридоре Госиздата
Подарил
один поэт;
Книга
порвана, измята,
И
в живых поэта нет.
Говорили,
что в обличье
У
поэта нечто птичье
И
египетское есть;
Было
нищее величье
И
задерганная честь.
Как
боялся он пространства
Коридоров!
Постоянства
Кредиторов!
Он как дар
В
диком приступе жеманства
Принимал
свой гонорар.
Так
елозит по экрану
С
реверансами, как спьяну,
Старый
клоун в котелке
И,
как трезвый, прячет рану
Под
жилеткой из пике.
Оперенный
рифмой парной,
Кончен
подвиг календарный, —
Добрый
путь тебе, прощай!
Здравствуй,
праздник гонорарный,
Черный
белый каравай!
Гнутым
словом забавлялся,
Птичьим
клювом улыбался,
Встречных
с лету брал в зажим,
Одиночества
боялся
И
стихи читал чужим.
Так
и надо жить поэту.
Я
и сам сную по свету,
Одиночества
боюсь,
В
сотый раз за книгу эту
В
одиночестве берусь.
Там
в стихах пейзажей мало,
Только
бестолочь вокзала
И
театра кутерьма,
Только
люди как попало,
Рынок,
очередь, тюрьма.
Жизнь,
должно быть, наболтала,
Наплела
судьба сама.
1963
Судьба, Рок, Фатум — все эти категории куда мельче ощущения и работы с тобой внутреннего неба. Кровь у внутреннего неба — зелёно-голубая с золотом.
Современные верлибры, саги, дивертисменты и фуги Бродского и прочее стихописание — что это? Выход? Откуда? Вход? Куда? В них и неба нашего, простого и живого-неживого, — нет. Зато есть пересчёт и перечисление визуально конкретного и назойливого…
Где сон-несон, сон-трава,
сон-огонь, сон-вода, сон-звук и воздух? Где сон-стихотворение? Арсений
Тарковский, наш современник, протянул, вытянул и дотянул до нас
сон-стихотворение И. Анненского и О. Мандельштама. Дрожь и вибрация внутреннего
неба здесь в каждом звуке.
С
утра я тебя дожидался вчера,
Они
догадались, что ты не придешь,
Ты
помнишь, какая погода была?
Как
в праздник! И я выходил без пальто.
Сегодня
пришла, и устроили нам
Какой-то
особенно пасмурный день,
И
дождь, и особенно поздний час,
И
капли бегут по холодным ветвям.
Ни
словом унять, ни платком утереть…
2 января 1941
Вышел — воскрес. Вырвался из сна со стихотворением (что-то потерял, выронил, утратил), записал — и… И — снова — в сон. Всё повторяется: ты думаешь и слышишь стихи, и стихи думают — слышат тебя. Мука сладкая. Мука милая и чудная. Чудная мука — так мотаться от сна к стихотворению и обратно. И так — всегда. И после смерти: в казённом доме с койками казёнными, в чёрной комнате и в несуществующем деревенском дому. Потому что внутреннее небо не умирает вместе с тобой. Он будет всегда, даже после исчезновения неба внешнего. Денис Новиков это знал.
Ресница
твоя поплывёт по реке,
и
с волосом вьюн,
и
кровь заиграет в пожухлом венке —
и
станешь ты юн.
И
станешь ты гол как сокол, как щегол,
как
прутья и жердь,
как
плотской любви откровенный глагол
идущих на
смерть.
И
станешь ты сух, как для детских ладош
кора
старика,
и
дважды в одну, как в рекламе, войдёшь —
и
стерпит река.
В любой сон ты входишь сквозь стихи. Входишь, чтобы увидеть внутреннее небо.