Очерк
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2015
Правду говорят, кто видел Север — тот его не забудет. Только стесняется об этом говорить. Потому что считает это слабостью. Потому что Север — покорил его. Человек с материка, выросший в средней полосе, в городе или в городке, не мог себе представить великую природу Севера. Но вот он столкнулся с ней. Видел, был, не пропал. Не может забыть. Вот зимой едешь на машине по зимнику несколько часов, спускаешься пологим береговым склоном на лёд реки. И льда этого — другого берега не видно в морозной дымке, а толщины ему — ледобура не хватит, чтобы до воды достать. А что за вода? — так хорошо, если табличка с названием стоит на обочине, а то и не узнаешь, что за река или протока под тобой. Широкая, как Волга.
На Севере интересно повидаться, поговорить с коренными жителями. Но их там немного. Они там — редкость.
В феврале 2014 года мы поехали на Гыданский полуостров к реке Мессояхе на шестьдесят девятую параллель искать для нефтяников пресную подземную воду. И там я видел трёх ненцев. В разное время, в разных местах. А что до самой реки Мессояхи — о ней я после несколько слов скажу, в конце очерка, с её названием надо разобраться, подумать.
Приехали, поселились в балок в двухстах метрах от буровой, устроились, ночевали. Балок стоит на прицепе, высоко. Хоть подняться, хоть спуститься по железной лестнице в семь ступеней — целое событие. Утром мороз под тридцать. Пейзаж вокруг — холмистая равнина. Неглубокие балки и русло небольшой — метров в десять-пятнадцать между берегами — извилистой реки. Ни деревца, ни кустика. Снег твёрдый, можно бегать по нему, как по дороге. В ноябре здесь прошли дожди, снег осенний осел, заледенел, а новый снег к февралю прикатало ледяными ветрами.
Поехали на вездеходе на эту небольшую реку проверить, есть ли под ней непромёрзшие пески, а в них искомая нами пресная вода. Четверо нас. Не буду рассказывать, как трудимся, но поясню, что не мёрзнем от работы. И вот смотрим, по льду реки, как по дороге, из-за поворота бегут три невысоких олешка, головами мотают, пар пыхает изо ртов, везут нарты. Остановились нарты против нас, сошёл с них молодой ненец. О, какой красавец! Малица на нём обшита синим сукном, а понизу, почти над снегом, пущена по ней в длину ладони полоса материи красного цвета. На груди у малицы никакого разреза нет — всё сплошная броня от ветра. Пояс длинный и широкий, как шарф, повязан низко, почти на бёдрах. От этого вся фигура кажется высокой, статной. На голове у парня капюшон малицы, а под ним — шаль шерстяная светло-коричневая, окутавшая голову. Лицо открыто: неширокое, чистое, смуглое, глаза карие, брови чёрные дугой. Меховую варежку с руки снял, поздоровался с нами. Рука-то хорошая, рабочая. Мы ему про воду объяснили. Он говорит, что воду надо искать там, на большой реке. Конечно, поищем и там, но и здесь сначала попробуем. Предложил купить у него мяса оленьего. По сто тридцать рублей за килограмм. Ну, это недорого, в городе говядина вдвое-втрое дороже, а за такую цену, пожалуй, только минтая мороженого можно купить. Только нам и оленина-то не нужна. Столько тушенки, да куриц мороженых, да фарша мы с собой привезли, что боимся и с ними не справиться. Отказались вежливо. Спросили парня про температуру — он не знает. А где его дом? Он показал рукой по пути движения, на северо-восток: «Моя там живёт». И — поехал.
Раз в эту зиму снег твёрдый — оленям бескормица. Ходят по тундре, ищут, где помягче снег, бьют его копытом, рвут губами невысокий ягель. То ночью к нашему балку подойдут, то утром, то днём. В голодную зиму хозяин не держит оленей в стаде. Лишь бы выжили, нашли себе корм.
А мороз в первую же ночь пришел — за сорок. Работа в тундре замерла. Нельзя в такой холод машины гонять; могут и металл, и резина лопнуть. И нам команда от начальства пришла: сидеть в балке, технику не заводить. И пошла эта суровая неделя. Ветерок — то с северо-запада, то с северо-востока, и днём, и ночью. А ночи — страшные: небо какое-то сизое, мутные красные звёзды в нём, а то и полярное сияние голубыми столбами и лентами заиграет. Да два движка дизельных около двух балков днём и ночью стрекочут да фыркают. От них — ток, а от тока — тепло. Буржуек в балках нет. Возле буровой нефть горит: зарево красное да чёрный стелющийся дым. И олени эти и по одному, и по пять-семь голов из ночи возникают и шатаются вокруг балка, и тычутся мордами то в полу, то в руку. Шугаем их.
Утром заглянул к нам топограф из соседнего балка, радостным голосом сообщил, что сегодня термометр показывает минус сорок девять градусов. Днём пришёл к балку хозяин оленей, ненец. Пригласили его подняться к нам, погреться. Зовут его Василий Тесида. Среднего роста, в малице, покрытой потёртым тёмным сукном. Согласился выпить кофе со сгущённым молоком. Отказался от железной кружки, а выбрал пластиковую, небольшую. Спросил, нет ли у нас журналов, картинки хотел посмотреть. Э, нет у нас журналов. А читать он не умеет. Неграмотный. В школе учиться не пришлось — отец его заболел, надо было кому-то пасти оленей. Спросили о возрасте. Он ответил: «Сорок восьмого». Мы переспросили, думали, что сорок восемь. Нет, он с сорок восьмого года. Так ему шестьдесят пять лет! А выглядит моложе. На этот комплимент он ответил: «Всю жизнь за олешками бегаю». Оленей у него более трёхсот. Живёт в балке, а не в чуме. Печка железная у него. Света нет, генератора нет. Детей шестеро. Все взрослые. Две дочери и четыре сына. Дочери в городе живут. И внучки у него есть.
Перед кружечкой с кофе он сидел, опершись локтями на край стола. Руки у него трудовые. Волосы на голове чёрные, без седины. Кусочки хлеба он смазал маслом, положил на масло печенинку. Нашим ножичком столовым порезал хлеб на кусочки размером не более трёх сантиметров. Отправит кусочек в рот, запьёт одним-двумя глоточками кофе.
Василий поведал нам, что раньше, при Советской власти, были многотысячные совхозные стада оленей. И своих немного держали. В начале зимы совхоз организовывал массовый забой оленей на мясо. И своих заставляли забивать, чтобы не больше двадцати-тридцати оставалось у хозяина. Всё мясо закупали. Теперь государство не закупает мясо. Сам хозяин держит стадо, сам понемногу оленину продаёт.
Живут здесь одни ненцы. Селькупов нет, эвенков — тоже. Язык у ненцев, селькупов — разный. У эвенков — тоже. Музыкальных инструментов в его семье нет. Женщины некоторые поют, некоторые — нет. Василий получает пенсию. Все ненцы получают, кто пожилой. Пенсию переводят на карточку. Можно получить в Тазовском, это недалеко, сто сорок километров.
Когда ветер с северных румбов сменился ветром с запада, температура опустилась ниже сорока градусов. И мы поехали работать. Показалось, что стало тепло. Но эта зима накопила столько холода, что, когда мы мотобуром делали лунки во льду одной из проток Мессояхи, широкой, как футбольное поле, лёд через полчаса снова замораживал поднявшуюся в лунку воду. А вся эта земля взяла в себя столько стужи, что среди трёхсотметровой толщи вечной мерзлоты нам не удавалось найти талых пород даже в речной долине, даже под руслом протоки.
Воду для питья мы набирали в озерке, что в полукилометре от буровой. Небольшое оно, круглое, около сотни метров в диаметре. Из него же берут воду для полива зимника. То и дело водовозки спускаются в его чашу и карабкаются обратно. А чашей оно стало — потому что лёд плавно так просел на метр над опустившейся водой. Нам водитель водовозки отольёт пару канистр — и поехали. А в воде-то живность: зелёные жучки-плывунцы размером с божию коровку.
Через три недели я возвращался на материк, на Большую Землю. До станции Коротчаево вёз меня почти сутки на «Камазе» русский добрый человек Василий Золотарёв. Ночевали в кабине. За время пути — пять часов до ночлега и пять часов после — он рассказывал историю всей своей жизни. Она живописна — и проста. Такие люди всюду рядом с нами.
Добрался я на попутных машинах до Коротчаево. Вокзал, касса, поезд через полчаса. Роскошный московский, да полупустой. Поехали прямо к полуденному солнцу! И скоро за окном стали мелькать редкие лиственницы среди бескрайних снежных увалов. День решил клониться к вечеру, я успел попить чайку. Один еду. В Пуровском в купе зашёл новый пассажир. Молодой человек лет тридцати. Рост его, пожалуй, ниже среднего. Неширок в плечах, почти по-юношески строен. Одет в куртку чёрного цвета, не меховую, не кожаную, а из какой-то мягкой блестящей синтетической ткани. Как-то не по-северному одет, как-то по-мальчишески. Смуглый и кареглазый он, и скулы по-азиатски обозначены. И я подумал, что он по национальности татарин. Были у меня на Урале похожие на него друзья татары и башкиры. Он уселся напротив меня. Мы несколько минут молчали, а после я, видя, что молодой человек следует совсем налегке, без поклажи, предложил ему выпить чаю с лёгким моим угощением, которое я даже не убрал со стола. И он сразу и просто согласился. Я пошёл к проводнику и вернулся с двумя стаканами кипятка в классических железнодорожных подстаканниках. Стали заваривать чай, сластить его — тут и познакомились. Помнится, я сам спросил его имя. И он, как бы запнувшись на секунду, ответил: «Дима». По этой запинке я решил, что он назвал своё европейское, русское имя, а есть у него ненецкое, родовое. Но он назвал то, что проще и привычнее звучит для меня. И скоро на какой-то мой косвенный намёк о национальности сказал, что он ненец. Я стал расспрашивать его о жизни ненцев. И он в ответ на расспросы и по своему желанию и вдохновению говорил и говорил все три часа, пока не подошло время выходить. Много ли я запомнил? Вот перескажу — и видно будет. Но рассказ этого парня был мне так интересен, что пересказ станет точно более пространным, как если бы я взялся описать то, что не менее десяти часов говорил о своей жизни водитель «Камаза» Василий. Потому что рассказанное русским жителем Кировской области было для меня знакомым, узнаваемым, что ли. Его повесть я и не берусь пересказать — она у всех на слуху, на виду. А вот этот парень-ненец явился на расстояние спокойной беседы на три часа — и снова отправится по неведомым, сокровенным, житейским таёжным своим делам.
Дима — человек семейный. У него жена и двое детей дошкольного возраста. В посёлке при станции есть у них квартира. По телефонному разговору на русском языке я понял, что жена его сейчас в посёлке, что встречать его на снегоходе не надо. Дима пояснил мне, что три-четыре километра от станции до квартиры он доберётся пешком. Но постоянно они живут в зимнем чуме в тайге. У Димы семьсот оленей. Их надо зимой и летом пасти. Длина участка для выпаса оленей — шестьдесят километров. С севера его полудугой опоясывает бетонная дорога нефтепромысла. По дороге Дима может ездить на своих «Жигулях» двенадцатой модели. Сейчас их чум стоит в южной части участка, а летом они переезжают на северный край, в летний чум. В хозяйстве у Димы два снегохода, генератор, бензопила, спутниковая антенна для телевизора.
Есть у него гладкоствольное ружьё и малокалиберная винтовка. Иногда он охотится. Лося они могут добыть для нескольких семей. Есть у них — молодых ненцев — соревнование, удаль: подстрелить бегущую лису со снегохода, на ходу. А выдру летом он ловит руками, просто догоняет её бегом. Шкурка выдры идёт на осенний капюшон от дождя. Куропаток сейчас развелось так много, что охотники не спрашивают, сколько штук приятель добыл, а сколько мешков — один или два. Действительно, куропаток в тундре так много, что их стайки постоянно вспархивают слева и справа от дороги, да и прямо с дороги. Питаются они зимой почками карликовой берёзы. Где есть берёза — там весь снег густо-густо покрыт крестиками от лап куропаток. А белка из этих мест исчезла лет шесть назад. Какой-то мор на неё случился или бескормица. Сейчас она снова возвращается или возрождается — по одной белке на десять километров, как сказал Дима. Теперь он сам отвык охотиться на неё, не сможет попасть одним выстрелом в глаз.
Отец его знал ненецкий способ, как ловушкой из семи брёвен свалить медведя. Медведь должен сбить сторожок — и бревном его прихлопнет. Вообще-то, медведь у ненцев — священное животное. На него не охотятся. Но если он случайно встретится охотнику, то не уйдёт.
Волков здесь теперь нет. Раньше — были. Дед Димы убил двух, отец — четырёх. За убитого волка давали два годовых оклада.
Рыбу Дима ловит в реке сетями и мордами. Рыба простая — щука, окунь. Ни удочек, ни спиннинга у него даже нет.
Ездит он почти всегда на снегоходе. У него их два: отечественный и японский. Японский мощный, но у него две лыжи, и это неудобно при езде по лесу. А вот отец Димы до сих пор предпочитает ездить в нартах на оленях. А молодежь — на снегоходах. Они научились на них гонять, прыгать через ручьи. И не только по снегу гоняют на них, но летом по траве, по дорогам.
В зимнем чуме у Димы есть железная печка. Дрова он заготавливает на неделю. Заканчиваются — он берёт бензопилу — и едет на снегоходе за новыми. Воду берут в проруби в реке. Я поинтересовался, как дружны ненцы с водой, моют ли детей? И Дима ответил, что современные ненцы моются, греют воду. А у многих около чума есть баня.
Спят они в чуме на постели из шкур. А под шкурами — слой тонких веток высотой примерно в две ладони. Как-то пробовали стелить несколько ватных матрацев вместо веток — а оказалось это непригодным. Они отсыревают от земли и не могут защитить от её же холода. А сверху на шкурах — у них такие же, как у всех, простыни и одеяла.
Я не спросил, по каким делам отлучался Дима от семьи. Может, по коммерческим? Хозяин стада оленей имеет знакомых закупщиков мяса. Сдаёт партиями по 8–10 туш. Один олень — это примерно шестьдесят кило. Здесь, вблизи посёлков и железной дороги, цена килограмма мяса — сто шестьдесят рублей. Получается, что одна сделка тянет тысяч на восемьдесят. А вот дикий олень, бык — здоровый, крепкий, килограммов на сто пятьдесят. Дикого оленя даже на снегоходе не догнать.
Как-то приезжал к ненцам русский зоотехник. Говорил, что они забивают животных негуманно. Лучше, мол, валить и перерезать горло. Ну, они говорят: «Давай, показывай». Он и показал — олень бьётся, сам зоотехник весь в крови… Ненцы забивают оленя так: бьют деревянной колотушкой в затылок, он падает без сознания и движения, специальным ножом ему пересекают позвоночник у основания черепа. Кровь остаётся в туше оленя. Освежёвывают животное на земле. В конце разделки кладут на бок, вскрывают грудную клетку спереди и вдоль хребта и убирают верхнюю половину. В нижней чаше из рёбер оставляют печень, кровь. И устраивают трапезу из этой сырой убоины. Таков обычай — и таков способ выжить без цинги.
Дима рассказывал о давней вражде ненцев и селькупов. Он считает, что селькупы — это пришлые, они и оленей не разводили, а только отнимали. У ненцев луки были сильнее. Они могли пробивать щиты селькупов. А ненцы защищались от стрел селькупов за опрокинутыми на бок нартами. Такое Диме рассказывал его дедушка. Нотки гордости в рассказе внук, наверное, тоже перенял от деда. Дима, как и Василий Тесида, тоже говорил, что ненецкий и селькупский языки — разные. Вот у хантов он слышал знакомые слова. Между тем учёные-филологи относят язык селькупов к той же самодийской группе, что и язык ненцев. Почему же даже современный ненец не признаёт в селькупе двоюродного брата? Впрочем, этого вопроса я Диме не задал. Попрощались мы с ним — и вышел он в темноту. Но когда он встал перед выходом, да оделся, да руку мне подавал, я уж точно рассмотрел в нём коренного сибиряка. Ноги у него поставлены широко, ступни чуть-чуть повёрнуты внутрь, плечи поданы вперёд. Хоть и невелик он ростом — а крепкий. И, к слову, снегоход-то как раз под его фигуру и сделан. Далеко и долго можно ехать.
Они, северяне, ещё до прихода русских добытчиков погуляли здесь, потолкались. Где живут теперь одни ненцы — названия многим рекам даны эвенками (тунгусами). В современных справочниках название Мессояха переводят с ненецкого: «ровная, прямая» — «песо». Это, я думаю, образец административной топонимии: «ме» спутать с «пе». Ну, можно согласиться, что на топографической карте она почти прямая — с северо-востока на юго-запад протянулась на двести сорок километров. А измеренная гидрологами длина реки по всем извилинам и поворотам — почти четыреста семьдесят километров. Она похожа на дорожку из кудрявых древесных стружек. Житель Севера не видел карту, а крутился из излучины в излучину. Все притоки Мессояхи просто переводятся с эвенкийского: Индикъяха — «Место, где жили»-река, Нядаяха — «Место слияния»-река, Мудуйяха — «Крайняя»-река, Нянгусьяха — «Комариная или Пихтовая»-река. А сама Мессояха, может быть, от эвенкийского «мёса» — «лес». Ведь там тундра безлесная на сотни километров, деревья есть только в речной долине.
На ненецком языке по обе стороны от Полярного Урала говорят всего-то двадцать две тысячи человек. А языком межнационального общения в Западной Сибири у хантов, кетов, эвенков до русского языка был селькупский. А теперь на нём говорит всего-то одна тысяча человек… Да хранит их всех провидение и наше доброе отношение к ним.