Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2015
Вадим
Месяц — поэт, прозаик, переводчик. Руководитель
издательского проекта «Русский Гулливер» и журнала «Гвидеон».
Лауреат ряда отечественных и международных премий. Стихи и проза переведены на
английский, немецкий, итальянский, французский, латышский, польский и испанский
языки. Постоянный автор журнала «Урал».
Синее
Косточки позвонков
под синею простыней
как перестук звонков
под зимнею синевой.
Парус из марли плох,
лучше возьми сатин.
Завтрак из хлебных крох —
дар вековых крестин.
С радостью разорву
линию на руке,
выскользну на плаву
льдинкою по реке.
Флигелей иль больниц
в марте витает дух,
сон молодых блудниц
легок, как вешний пух.
В венах плутает ртуть,
нужно ровней дышать,
ветром пылинку сдуть,
пальцами пробежать.
В зеркале показать
свадьбу, беду, вокзал.
Что ты хотел сказать,
я уже рассказал.
Восстание
Под бекешами скрыты обрезы,
Под рубахой златые кресты.
Наших душ не попутают бесы,
опасаясь такой простоты.
Над доносом вздыхает урядник,
носом тычется в ворох страниц.
Здесь ползучего бунта рассадник,
двадцать семь непокорных станиц.
Под ружье встали мрачные семьи,
братья делят с отцом арсенал.
Смерть красна, если вместе со всеми
ты рождался и вновь умирал.
Комиссары в наш край не суются.
Добровольцы ушли на Кубань.
Песни без самогона поются
И стихают в рассветную рань.
Паренек на коне прогарцует.
И, склонившись легко из седла,
вдруг чужую жену поцелует,
чтобы мужа домой не ждала.
На большак вышли пестрые куры,
растерявшись в весеннем дыму.
Ожидание горше микстуры:
проще выбрать тюрьму и суму.
Образа на божницах святые
широко открывают глаза.
Бабы смотрят в амбары пустые.
И, как звери, уходят в леса.
Зарывают детей у дороги.
И когда они мимо прошли,
то казалось, их твердые ноги
не касаются теплой земли.
Из латиноамериканской антологии
Кричат колодцы на краю мира,
от крика трескаются их губы.
То ли от горя, то ли от любви
ветром трубят, людям грубят.
Желтком наливается койота глаз,
бирюза перед смертью темнеет.
Столпы соляные обнимаются,
бредут пьяными дорогами обманными.
Пора мне упасть — руки раскинуть,
вышибить дно бочки одной ногой…
Хотел уснуть, да закричали колодцы:
упали, как птицы, на мои глазницы.
Если ты родился в нашей деревне,
всегда слышишь голос колодца,
в подземелье Нью-Йорка, под камнем,
где одному лежать — детей не рожать.
Старики молчат, ничего не слышат.
Мои предки, сделанные из глины,
каждый размером с белую церковь,
голые сухостои с душой пустою.
Девушки, что смотрели в колодец,
потеряли в них свои лица,
блюдцами китайскими их лица бьются,
падая во тьму, в золотом дыму.
Дрозду бродяжьему с рыжей грудью
каменной молитвы не перепеть,
гитаре со струнами из ледяной воды
тосковать одной со своей виной.
На краю мира кричат младенцы,
к небу тянут свои пухлые руки,
ломают целлулоидные погремушки.
И в сердце каждого высыхает колодец.
Шаболовка-жалобка
Памяти друга Гарри
Пересеки двора заснеженный квадратик.
Мне кажется, пора, любимый мой солдатик.
По первой, во второй, укутанных салатом…
Пока ты был живой, я был твоим солдатом.
Когда приходит ночь, когда болеют ноги.
Когда считает дочь ужасные подлоги,
когда придут долги, как ужаса рассадник,
когда не с той ноги встал в городе урядник.
Я был таким твоим, что не понять конвою.
Что отдано двоим, то не объять молвою.
Мы счастье материм, облаянное псами:
ты был таким одним, когда под небесами.
Ты был таким собой, когда собою не был,
с веселою судьбой, переходящей в небыль.
Застенчиво тупой, с уверенною мордой,
гречишною крупой, на кухне перетертой.
Родимый человек из царства насекомых.
Варягом станет грек на улицах знакомых.
Когда придут враги с ночными топорами,
мы купим пироги с привычными дарами.
В каких еще домах нам барышни не дали.
И мамочки впотьмах нам раздают медали.
И мы поем стихи на призрачных вокзалах,
доверчиво бухи в матерчатых забралах.
Останутся в веках кладбищенские мили.
Как на грузовиках мы телок подвозили!
Когда родную речь грузили на вагоны,
когда с сутулых плеч оборваны погоны.
Охотники
Отцу, в день рождения
В детстве я мечтал,
чтобы ты меня взял на охоту,
хотя вряд ли понимал,
что не захочу никого убивать.
Дядя Сережа Бугаев своего Лешку брал:
один раз они там кого-то добыли,
делились мясом с друзьями…
Я завидовал, не догадываясь,
что ты можешь дать мне гораздо больше.
Приятно находиться в Господних руках:
без фатализма, без фанатизма.
Глядеть, как медленно проявляется
кадр твоей жизни, и ты понимаешь,
что имелось в виду ранее, и
мир принимает четкие и окончательные черты.
Любовь к детям опасней испанских страстей.
Она безысходна, даже когда взаимна.
Она сжигает нас
своей убийственной нежностью.
Наследственная болезнь, родимое пятно
на сердце…
Помнишь, в моей юности
мы спорили про группу «Аквариум»?
Ты говорил, что это невнятная чушь,
а я возмущался…
Я хочу сегодня признаться тебе,
что ты был прав.
С остальным я давно согласился.
Мечтатель
Кто создает мечты и их воплощает,
должен уметь их рушить профессионально,
чтобы конструкция падала от одного щелчка,
как ряд косточек домино
или самый высокий в мире небоскрёб
в киноленте.
Делать это неприятно,
но иногда бывают моменты, когда
нужно смести с лица земли
все города и дворцы,
оставленные за спиной.
Потому что слова не действуют.
И это единственный способ
хоть что-нибудь объяснить.
Или остановить.
И это не жест, не тирада.
Это, скорей всего, бесстыдное ремесло.
Нервы сдают.
И я начинаю машинально креститься,
даже входя в магазин запчастей,
обращаюсь к продавцу со словами:
«Скажите, святой отец…»
Разговор с сыном
Диктор на телевидении,
начальник госснаба,
президент европейской страны
или даже ученая гейша
будут мстить тебе,
если их били в детстве.
А тебя-то в детстве любили, сынок.
Читай то, что видишь
в их мокрых глазах, не обольщайся.
Фантазии не доведут до добра,
но еще преступней быть добрым.
Я бы ввел наказание в кодекс
за щедрость души.
Ограничь себя — ты вряд ли
что потеряешь…
Наши песни лишь путают ход
межпланетной борьбы.
Поэтому пой, как будто ты
уже умер.
Сынок, когда подрастешь,
я попрошу тебя: никогда не женись
на прислуге своих любовниц.
Даже если тебе совсем одиноко
в Нью-Йорке…
Град
Воздух, изрытый
собачьим простуженным лаем,
уханьем в мерзлую землю
вбиваемых свай.
Ты, как дитя, очарован
пожизненным раем
и незаметно вступаешь
в безжизненный рай.
Будет зима
завершеньем ночного кошмара.
И над градирными башнями
сгустком тепла
город небесный взойдет
из фабричного пара,
в тягостном скрипе
вращая свои купола.
Красное дерево
Дерево — это дорога,
медленный путь к небесам.
Выйти к пристанищу бога,
и не поверить глазам.
Корни уходят в могилы
и собирают улов
крови, что тянется в жилы
алых сосновых стволов.
Диверсия
В колодцах до краев лебяжий пух,
словно маньяк распотрошил перины.
Он сбросил с них влюбленных потаскух,
но подарил на память георгины.
И на пекарне хлеб окаменел
и стал пригоден для постройки храма,
а мы жуем безвкусный школьный мел.
И дольше века длится мелодрама.
Любимый город, мы твои сыны,
с утра пораньше сядем на измену.
И не сдадим тебя за полцены,
А, как жлобы, с лихвой заломим цену.
Мы на подносах вынесем ключи
от всех квартир и сумрачных каморок.
И наш начальник въедет на печи
на главный стратегический пригорок.
Не надо много думать о себе.
Приятней думать о прекрасных дамах.
Сложить на грудь им головы в борьбе
и рассказать о синяках и шрамах.
Когда, из женских скроены чулок,
с небес летят на землю парашюты,
мы, как младенцы, смотрим в потолок,
считая жизни лучшие минуты.
Весна
Виселицы цветут.
Раскинув руки,
мы лежим в их багряной тени.
С быстрым шорохом
падают птичьи гнезда.
И пение соловья
становится все нежней.
Тяжелая дверь
Забрось в чулан чепцы, платья,
красоту, которая только всему мешает,
если ты хочешь любить.
Эта лопата еще не была на кладбище.
Этот русский топор стал теплым,
как твои щеки или убегающий заяц.
Множество вещей на чердаке,
и ни одной нужной в подвале…
Я спорил с моим другом про страдание,
считал, что оно ничего не дает.
Мы не подрались,
хотя он думал, что знает об этом больше.
Есть миф, равный мистерии.
Есть калитка,
которую снял с петель твой брат
чтобы ты могла плыть по морю.
В моей кепке лежат
все деньги этого мира.
Но для нее больше нет моей головы.