Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2015
Екатерина Перченкова — родилась в г. Жуковском Московской области. Историк,
журналист, редактор. Стихи печатались в журналах «Урал», «Гвидеон».
Живет и работает в Москве.
***
такая времянка приют
сквозняку, что ночью не спрячешь лица.
такая пологая горка, что
свет отражённого снега уходит в долину,
оставляя провалы полозьев,
поляны для первоцветов,
выцветшие кострища.
девятеро заночевали в
предгорье.
одному из них снится
серебряная ладья, полотно парусины,
медленный шёпот листвы, след
на пустом берегу,
неразличимый, к воде.
такая дорога, что снегом
болеют, как будто обидой,
такая зима, что восходит,
как обморок или подарок,
из белого в чёрный и не отпускает домой.
чем северней глушь, тем
чудесней глядится страна
бескровным лицом в
бестолковой оправе золы и метели,
тем волшебней ночная её
слепота, что идёт и не видит,
обнимает, наткнувшись в
снегу.
такое привычное дело, что
некуда деться. сохраняются в
мерзлоте
консервы «сиеста туриста»,
указатель «плохое место»,
зарубки на чёрных стволах
говорят:
по весне Чингачгук
проходил в сельсовет
поменять пушнину на
алкоголь,
заблудился в трёх кедрах,
пил холодную воду из Лозьвы,
видел то, что другим не по
сердцу.
видел, потом признавался,
вечную молодость, яркую птицу,
как она шла по горам, как
запнулась и полетела.
бормотал: не кончал я ваших
университетов,
не скажу, на чём такая дура летает.
по моему разумению — вряд ли
на керосине,
разве что на крови и талой
воде,
на кедровой смоле и
разбавленном спирте,
чур меня, говорил, чур меня, красота
какая…
***
первое лето без нас в
перевёрнутом небе,
под созвездием северного
моста,
где сияет ночным соловьём
газонаполненный счётчик
заряженных элементарных
частиц,
благословение иволги и
ветлы,
полыхание в дальних полях
крестоцветного братства
и примкнувшего чистотела,
и никто не сломает протяжной
рукой неподатливый стебель (кабель?)
посмотреть, какая теперь у
него голубая кровь.
что здесь можно найти,
башмачок, или куклу, или фрагмент
обшивки неясного (вероятно,
летательного) аппарата,
где от каждой заклёпки
расползаются ржавые языки,
насчитать двадцать шесть
затмений,
недосчитаться одной, там
дыра вроде нашей,
сквозь неё протянулась трава
неизвестной породы.
больше нет человека, который
был бы как остров,
никакого совсем человека,
сначала земля ему круглая,
а потом потянулся нажать
незнакомую кнопку,
а потом никого, никого,
только шёпот, как будто в траве,
или хворост горит, или
кто-то идёт, наступая на старые ветки,
а никто не идёт,
да и какая разница, что это
был за звук,
может быть, даже не звук, а
почти ерунда,
возмущение в ионосфере,
и какая разница, чья это
музыка бродит,
чей позывной летит,
неопознан.
Arbor genealogica
I
прабабка Евдокия белоручка,
одни глаза — берлинская
лазурь.
сперва учили, а теперь не учат:
до света разбудили и везут
на досках, на шинелях, без
подушки;
молчат соседи, кашляет
конвой.
тепло ли тебе, девица, в
теплушке?
хорош ли дом железный
кочевой?
и привезли, где сразу по
колено,
по пояс говорящая вода:
холодный май, большая речка
Лена,
кукушкин лён, цветная лебеда.
где заросли ломает
ледоходом,
гуляют каторжане, волчья
сыть,
земля-зима, мертвецкая
свобода,
как будто больше нечего
делить.
и незачем в руках носить
уголья,
под языком солёные слова.
весна у всех одна.
в лесу и в поле.
земля и воля.
небо и трава.
II
поскользнулась матушка-разиня, оступилась ночью в тростники.
Емельяна-прадеда в корзине
доставали из Москвы-реки.
не Голицыно, не Одинцово,
солнце воду выпило с лица.
матушкина стать, глаза
отцовы, если б помнил маму и отца,
бестолковых Марфу да Ерёму, если бы не застило слезой,
как стояли Малые Вязёмы, вязанны зелёною лозой.
вырос, и по десять на
неделе, никогда не скучен и не пьян,
плёл корзины, словно
колыбели, сирота плетельщик Емельян.
и росли, под пальцами
мешаясь, для лесных нехоженых земель
колыбель черничная большая,
малая грибная колыбель.
и качались при заречном
свете, и гуляла слава через край,
как в его деревне к малым
детям ни волчок не ходит, ни бабай;
как оставил дочери и сыну,
чем до самой смерти был богат.
крутит колыбельную корзину
по реке летучий вертоград.
III
бабка Людмила гордость
забыла,
кашу варила, деток кормила.
этому мало и этому мало —
недодавала, переживала:
как это дождика не было
долго?
что ж ты, кормилица синяя
Волга?
нет у нас пшёнки, нет у нас
манки,
белая марь наша крёстная
мамка.
бабка Людмила своих хоронила,
не голосила, не было силы.
не зажилась бы долго на
свете,
но охраняли крылатые дети,
тонкого тоньше, голы и босы,
зеленоглазы.
беловолосы.
IV
за то, что в родне не имел
художников,
дезертиров, священников и
зэка,
деда Андрея взяли на
должность
смотрителя маяка.
во дворе трава, в огороде
овощи,
тянется за просекой хвойный
дым.
хорошо живётся ночному
сторожу:
позади Сунгуль,
впереди Кыштым,
воскресенье, осень, число
нечётное,
досыта накормлен,
тепло одет.
снится море белое, море
чёрное,
да любое море не ближний
свет.
а потом, как будто навек
обидели,
запил и ругался: не знаю,
как
среди бела дня да при всех
смотрителях
уронили звёздочку с маяка.
дед Андрей был хороший.
к старости стал сутулиться,
плохо видел, гулял с клюкою,
лета не те.
забирал в декабре с
продлёнки.
идет по улице —
светится в темноте.
V
отцово наследство — тинктура
на кухонной стенке,
подпольная гнутая медь,
самодельная муть,
консервная банка, окурки,
вчерашние гренки.
ходи во дворе осторожно, не смей
никому,
о чём говорили единые в сердце и слухе
на кухне, где чайник сырое
тепло бережёт:
о немощной плоти и
сорокаградусном духе,
печатной машинке и книге в
обложке чужой.
держись в стороне, приучайся
молчать и стыдиться
немытых стаканов и ложек,
неназванных книг.
но тянется лето, и чайник
стоит кипятится,
и сыплется сахар, и камень
лежит змеевик.
скучает растянутый шарф в
нафталиновой вате,
и нет фотографий, но есть в
гардеробе пальто.
как будто не пел марсельезу,
не спал на кровати
и полку не вешал. как будто не помнит никто.
VI
так сгинули от маминой руки
под августовским солнцем
торопливо
земля-неволя, злые сорняки —
чертополох, осот, крапива.
где время — нет его который
год,
где бел наличник и ступеньки
стёрты,
где кресло, холодильник и
комод
стоят себе, воскресшие из мёртвых.
где ходит, дочерна обожжена,
и сарафан подвязан по
колено,
не детский врач, не мама и
жена,
но дачница безумная Елена.
где холодно и первая роса,
где под ногами скошено и
колко.
и кто глядел — поверил:
будет сад.
хотя бы здесь.
хотя бы ненадолго.
VII
я,
обитатель неведомой части
суши,
неуказанной части речи,
обнимая воздух и выдыхая
дым,
говорю языком человечьим,
птичьим, древесным и
травяным.
не привлекался.
не замышлял побега.
не стоял под стрелой.
патрон не скормил костру.
если ослепну —
я не увижу снега.
если оглохну —
ветра не разберу.
я запрещаю
меня называть ничейным.
где бы я ни был — знаю, куда
вернусь.
потому что в детском саду
на морозе лизал качели.
и с тех пор запомнил этот
язык на вкус.
Был рай
I
живое мёрзнет, прячется в
рукав,
короткий путь теснится по
излому
кустарника.
для птичьего зрачка
прохожий равен дереву и
дому,
плывущему
в рождественском дыму,
и в целом свете больше
никому.
ему дышать и воздух
целовать,
надёжна дверь, и лестница
нетленна.
он падает в холодную
кровать,
и близится печальная сирена,
снега и пробки жалобно
кляня:
никто не дожидается меня.
он был никто, теперь он тоже
есть,
и все заплачут: хорошо, что
здесь,
в земном раю на краешке
зимы.
зачем он перестал, он был
как мы.
II
столько жизней в одном
человеке —
невозможное дело.
я всё хорошо обдумала.
выньте их из меня,
пожалуйста.
я читала, что будет больно
и что будут последствия.
понимаете, нет никакой
возможности.
разумеется, идиотка, без всякого
понятия о морали и
нравственности.
разумеется, нужно было
не выходить из комнаты,
как поступают все приличные
девочки,
точнее, как не поступают.
образ бездействия
висел в деревянном углу;
если бы
у меня была деловая хватка,
я могла бы узнать,
сколько он стоит теперь,
много, наверное.
может быть, даже целое
состояние,
хотя это просто доска, и
левкас, и фольга,
и хрусталины
с люстры, и свечка в консервной банке.
камень гроба отвален, и там
его нет.
есть, понимаете, мальчик
Дима, и девочка Даша,
и дяденька Лёва, и тётенька
Люда,
и все остальные; так вот,
пока они есть —
выньте их из меня,
пожалуйста.
пока они смотрят, что снег и
что небо,
и котиков своих, понимаете,
фотографируют,
и варят суп, а на соседней
конфорке клейстер,
потому что обои, если ещё не
поздно.
если не поздно — пусть
будут: бежевые, и в полосочку,
и в цветочек, пожалуйста,
или пусть никаких обоев,
но хотя бы стены, которые
можно когда-нибудь
хотя бы покрасить или
оклеить газетами.
я всё хорошо обдумала.
честное слово, нет никакой
возможности.
у меня есть ж/п, и в/о, и даже ч/ю,
а возможности, понимаете,
нет.
я хочу оплакать мальчика
Диму, и девочку Дашу,
и дяденьку Лёву, и тётеньку
Люду
в сослагательном наклонении.
были бы они смуглые и золотоглазые,
были бы — это дело совсем
другое,
а если в действительном — я
же тогда умру,
пожалейте меня, пожалуйста.
а он говорит — мне даже их
не жалко.
а ты-то куда.
ты куда, говорит,
собираешься.
поздно уже.
III
где метро не погасло, хранит
провода и гранит,
мама будет ругаться,
послушай, она говорит:
как же я не люблю болтунов,
гражданин иванов.
отчего ты стоишь без штанов,
гражданин иванов?
у неё от мороза чернеют и
мнутся края,
и под сердцем её золотая
горит полынья.
забери меня тоже, покуда жива и права,
в драгоценную ложь, в
меховые свои рукава,
а она улыбается молча, и
молча глядит,
и не видит меня, и обратно
меня не родит.
IV
ходит ночи напролёт
колыбельную поёт
страшный дядя не пришёл
это очень хорошо
будет день и будет хлеб
будут Оленька и Глеб
кабы не было меня
кто бы мог тебя обнять
повернись-ка на бочок
успокойся дурачок
как придёт тебе пора
убираться со двора
приведут твою судьбу
еву с дырочкой во лбу
у неё под платьем знак
и зовут её никак
и стоит на сквозняке
с чёрным яблоком в руке
ой неладна молода
забери её вода
я сама её боюсь,
вот.
V
было такое дело, такое время,
что будний день или ближе к ночи,
было в троллейбусе тесно, на
улице тихо и пусто,
а возле метро продавали
яблоки, зелёные и не очень,
клюкву и квашеную капусту,
и морозило окна, чтобы мы
цвели возле них, как диковинные растения,
или будто чудные звери вставали
поздно, топорща цветную шерсть,
делали добрые мелочи, нежные
глупости,
никому не нужные вещи,
чтобы нас не путали с теми,
кто выходит из офиса ровно в
шесть,
кто следит над холодными
крышами маленький след самолёта,
вот и день прошёл, говорят.
что с ними стало потом.
они утонули.
кто ты?
откуда тебя вернули
досмотреть и дослушать, и
ещё немножко дышать,
и домой ходить мимо другого
дома, мимо его медленного угла,
потому что была душа,
тихая, но была.
где ты теперь задыхаешься до
утра
с первым
попавшимся об руку или розно?
а вдруг это был рай.
вдруг это действительно был
рай.
а поздно.