Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2015
Евгений Эдин (1981) — родился в Ачинске Красноярского края, окончил
Красноярский государственный университет. Работал сторожем, актером, помощником
министра, журналистом, диктором. Печатался в журналах «Новый
мир», «Октябрь», «Знамя», «День и ночь», «Урал» и др. Лауреат премии им. В.П.
Астафьева, стипендиат Министерства культуры России. Живет в Красноярске.
— Она что, пьяная?
Все произошло слишком быстро. Свербящий рев мотоцикла
на трассе приблизился, надавил на барабанные перепонки и потонул в визге
тормозов, грохоте и скрежете.
Цимлянский и Тявкина
обернулись. По проезжей части, чертя асфальт рулем, с ураганной скоростью
скользил на боку мотоцикл без седока. Растрепанная девушка сидела на «зебре»,
опершись на руки, с выражением недоумения и пьяной обиды на лице. Губы ее
кривились.
— Она что, упала с мотоцикла? — снова спросил Цимлянский. Он не успел ничего понять.
— Похоже, сбили, — выдохнула Тявкина.
— Ненавижу мотоциклы!
Они бросились через дорогу.
Пространство вокруг девушки вмиг заполонили прохожие.
Со стороны, куда откувыркался уже невидимый отсюда
мотоцикл, подбежал, прихрамывая, худощавый парень в шлеме и дутом мотокостюме. Он растолкал всех и кинулся на колени перед
девушкой.
— Все в порядке? Ты можешь говорить? Ты слышишь меня?
Как тебя зовут?
Девушка моргала и дышала ртом. Ее попробовали поднять;
она громко и страшно замычала: «Ммм…
но…га».
Выше колена свернулся рыхлый валик из порванных
колгот, содранной кожи и плоти. Под ногой расползалось темное пятно.
Побледневшая, серьезная Тявкина
звонила в «скорую». Ее рдяные, пламенеющие волосы и красное пальто
контрастировали с белизной лица. Было слышно, как еще несколько человек вокруг
звонят в «скорую» и произносят адрес. Холеный мужчина в костюме вытащил из
сумочки девушки телефон, набрал номер кого-то из близких
и сообщил, что произошла авария, но самое страшное позади, сейчас прибудет
помощь.
— Я врач, — бормотал мотоциклист, дико озираясь, — я
же сам врач. Сам не знаю, как вышло…
Он снял шлем и стоял на коленях перед своей жертвой
потерянный, жалкий. Ему было лет тридцать. Темные курчавые волосы взмокли и
прилипли ко лбу клоками.
Цимлянский, словно оглохнув, смотрел
на девушку. Полы легкого весеннего плаща распахнулись, юбка задралась,
виднелось нижнее белье. Юбку одернули; рану поверху накрыли антисептической
повязкой. Принесли улетевшую куда-то туфлю и бережно поставили у изголовья,
рядом с дешевой раскрытой сумочкой. Ограничили ведерками, заменяющими знаки,
место аварии спереди и сзади по трассе.
Больше ничего нельзя было сделать, но никто не
расходился. Все стояли вокруг и ждали чего-то, тихо переговариваясь, как в
комнате с умирающим.
— Пойдемте, здесь уже… сами… здесь и так много народу,
— очнувшись, сказал Цимлянский. — Сейчас приедет
«скорая»… мы не поможем.
Тявкина не отозвалась. Замерев
вместе с остальными, она прислушивалась к чему-то внутри себя. Лишь однажды,
когда начали ругать мотоциклиста, сказала: «Не нужно кричать. Ей и так
непросто», — словно бы чужим, каким-то высшим голосом.
…Наконец прибыли «скорая» и милицейский «бобик».
Колесные носилки с девушкой втолкнули в салон расторопные санитары в зеленых
костюмах. «Мамочка, — сказала она, стиснув зубы от боли. — Мама». За ней внесли
сумочку и туфлю. Милиция занялась мотоциклистом. Толпа рассосалась.
Они шли по тротуару вровень со «скорой», медленно
двигавшейся в потоке машин, оглашая окрестности сиреной. Экономический форум,
банкет отдалились во времени, будто были не с ними.
— Сорок лет, сорок лет, — сказала Тявкина,
колыхнув прической. Произнося «с», она по-детски просовывала язык сквозь зубы,
на манер английской «th». —
А вот не догадалаthь, что
нужно поthвонить родителям, подержать голову, проthто говорить th ней,
отвлекая… Thовершенно раthтерялаthь.
— Я тоже растерялся, — сказал Цимлянский,
отметив, что Тявкина приуменьшила свой возраст лет на
семь. — Первый раз в жизни вижу такую аварию вблизи. Это выбивает.
— Мотоциклы нужно запретить, — Тявкина
передернулась. — Это двухколесные гробы.
Мимо плыли жилые кварталы, чистые, уютные дворы с цветными
детскими городками под сенью уходящих в небо свечек с
яркими балконами. Хмурая, словно закопченная, девятина
была среди них как крепкий подпорченный коренник, сжатый новенькими протезами.
— Видите? Вот здесь я и живу. Подумаем теперь, что
делать с вашим пиджаком, — сказала Тявкина,
возвращаясь к разговору, прерванному аварией. — Чертов торт. И как это я так
неосторожно поставила его.
— Не стоит, Светлана, — ответил Цимлянский
со всей возможной убедительностью. — Мне сейчас вообще не до того. Там пятна
крови на асфальте… А тут я с пятном от торта на
фуршете. Вы ни при чем, я сам вляпался.
Тявкина сутуло замерла, прищурилась
в своей ящеричьей манере и моргнула. Сбросив высшую
серьезность, высвеченную близкой смертью, стала обычной Тявкиной:
коллега из соседнего отдела, хитроватая, неумная, ловившая сплетни, как
утопающий — воздух. Вырядившаяся по случаю делового
мероприятия в самый роковой наряд, обнажающий полные плечи в веснушках.
Одинокая, никем не любимая Тявкина, над которой
посмеиваются за спиной.
— Знаете, Дмитрий, вы мне симпатичны. Чисто
человечески. Я знаю, что обо мне думают и говорят некоторые наши коллеги. И я
понимаю, что вы так не скажете и не подумаете. Поэтому мне приятно что-то для
вас сделать. Правда. Я знаю, что ваша жена в роддоме, а мужчины не очень умеют
стирать. Я не кусаюсь, честно. Но если вы считаете, что я представляю какую-то
опасность…
— Да нет, почему опасность… — сказал он, потея. — Я,
понимаете…
Она пристально смотрела, мигала и щурилась. Он
смирился.
— Хорошо. Давайте я помогу вам донести пакет. Что в
нем?
Раскрытый Тявкиной пакет с
символикой форума вкусно лязгнул бутылочками колы.
— Не смогла перебороть искус. Вthе
делали это во время круглых thтолов.
Воровали колу. Я забрала из холодильника поthледние. У меня дома еthть коньяк.
Без пиджака, в одной розовой рубашке, вздыбившейся на
спине парусом, худой и большеухий Цимлянский
ссутулился на пышном диване.
На стене висела плазма. С подоконника, словно
взбурлив, переливалось через край горшка вьющееся растение. Пара кресел присела
по углам. Пахло чистотой, особым геометрическим порядком сонного царства
женщины без мужчины.
— Какое интересное пятно, — сказала Тявкина из ванны. — Похоже на Австралию.
— Да? Так странно. Моя жена хочет уехать в Австралию.
— Как интересно. А почему именно в Австралию?
Он встал и подошел к балконной двери. Отсюда
открывался просторный вид, стоивший, наверное, дополнительных денег при покупке
квартиры.
— Она боится, что в ближайшее время начнется война. И
вычитала, что Австралия — самое безопасное место. Она удалена от всех
политических склок, и там будет безопасно расти сыну. А я ничего не знаю, что
там, как там… Знаете, может, там сохранились
каннибалы. Я утрирую.
— Каннибалы есть везде. В нашей администрации их не
меньше.
Тявкина появилась с деревянными
плечиками, на которые был наброшен пиджак с почерневшим от воды лацканом. Она
пронесла плечики мимо него на балкон, привела в движение механизм веревочной
лианы, накинула их на веревку и вздернула пиджак вверх — сохнуть на солнцепеке.
— Другой вопрос, нужны ли в Австралии белые рабочие
руки? — сказала она значительно, возвращаясь и снова исчезая за поворотом.
Хлопнул холодильник.
Цимлянский подумал, что в
представлении Тявкиной Австралию населяют похожие на
опустившегося Моргана Фримена аборигены, какие
встречались в учебнике под надписью «австралоид». Но
в Австралии давным-давно живут преимущественно белолицые Крокодилы Данди…
— Я имею в виду: руки, которые не умеют ничего, кроме
перекладывания бумаг, — уточнила она, входя с подновленной помадой на губах, в
алом платье с открытыми плечами, произведшем фурор на форуме, неся полный
поднос. — Пойдемте на воздух? Сегодня там хорошо.
От просторной, застеленной линолеумом, неостекленной
лоджии веяло свежестью. В углу высился опрятный холодильник «Самсунг». На
стальную тумбу с отделениями-секциями был водружен поднос с початой бутылкой
«Хеннесси», нарезанным лимоном, сыром.
Они облокотились о бортик и встали рядом с бокалами в
руках. Поигрывало зайчиками, приятно пригревало апрельское солнце. Цимлянский посмотрел вниз.
С перспективы балконов, устремившейся на семь этажей
вниз, торчали рога велосипедов, выставленных до весны. Он вспомнил рога
мотоцикла, вспарывающие асфальт, девушку на дороге, подумал о том, сможет ли
она дышать, ходить, как раньше, и как странно, что он, вместо того, чтобы быть
дома и ждать звонка жены из роддома, оказался у Тявкиной
и даже пьет коньяк.
Шея у Тявкиной была вся в
веснушках. Веснушки щедро обливали плечи, спину.
— Я не предложила. Может быть, разбавить коньяк колой?
— Не стоит. На форуме я выпил десяток. Больше там
нечего было делать.
— Вы думаете, такие форумы совсем не нужны?
— Как сказать… — Он вспомнил разговор двух
интеллектуалов над отдраенным писсуаром. — Знаете, их покоробило, что впервые
за все годы на столах была обычная картошка. Об этом говорили больше, чем о
главном. Вареная картошка!
— Да, это вам не королевские тигровые креветки времен Новака.
— Им, похоже, ничего не надо, кроме как пожрать
деревенских деликатесов.
— Вы правы. Честно признаться, мне и самой было
скучно. Я давно не могу относиться серьезно к работе, ко всему этому,
испытывать подъем… Хочу, но не могу, — сказала Тявкина жалобно. — Нет сил.
— Вы — другое дело. Массовку нагнали на столы совсем
не по профилю. Неудивительно, что молодые хлопали глазами, а старики спали на
задних рядах. Вас, кажется, отозвали из отпуска?
— Многих отозвали. Иначе было бы слишком пусто,
слишком провально… Я пришла, я нарочно надела это
платье, хотела сфотографироваться с Вексельбергом. А он не прилетел. Значит,
форум теряет значение?
Он с удивлением посмотрел на нее. Это было так глупо и
одновременно так трогательно.
— Вы думаете, правда будет война? — спросила она,
помолчав.
— Я не знаю.
— Это так страшно, Дмитрий.
В прихожей протрещал звонок. Тявкина
нахмурилась, пристроила бокал на бортик и, взметнув занавеску, вышла.
Цимлянский вслушался. В прихожей
гостевал хрипловатый женский голос.
— Сама, что ли? — Тявкина
вошла на лоджию, кутаясь в плечи.
Вслед за ней появилась грузная женщина в кожаной
куртке, юбке, с массивной грудью, глубоко раздваивающейся в вырезе футболки со
стразами.
Недобрые малахитовые глазки с приникшими к переносице
хищными собольками бровей, словно в морской бинокль,
любопытно смерили взглядом Цимлянского, поднос, бокалы.
— А кто, Пушкин? Мой
обезножел — только со смены, накатил, проваляется двое суток, если не сдохнет,
— женщина булькающе посмеялась, взглядом приглашая
Цимлянского присоединиться. — Не ночевать же в подъезде.
— Это коллега с работы, — сказала Тявкина
нервно. — Дмитрий.
— Ну-ну… Давай табуретку-то.
— Рай, давай вызовем МЧС? Знаешь, я сегодня видела
одну аварию на дороге. Мне вот так острых ощущений. Вот так вот!
— Да какой там ЧС… Сломают
двери, ну их… Слушай, а коллега не поможет? — соседка повернулась к Тявкиной, будто просила разрешения воспользоваться ее
личной вещью.
— Как поможет? Слазить, что ли? — с ужасом
переспросила Тявкина и посмотрела на
Цимлянского, словно видела впервые. — Да ну, ты что, Рай!
— Да тихо ты… Сможешь,
парень? Я, видишь, в теле, мне несподручно, а ты
худенький, дробненький. Мы тут постоянно лазим,
Светка скажет.
Тявкина, поставив брови домиком,
продолжала смотреть на Цимлянского с недоумением и
даже каким-то укором.
— Даже не знаю… — сказал Цимлянский
беспомощно, переводя взгляд с одной на другую.
— Вот спасибо! — воскликнула соседка. — Хорошо, когда
в доме мужик!
Цимлянский неуверенно повернулся в
направлении смежного балкона.
— Ты что, лазал по балконам? — спросила Тявкина с тревогой из-за плеча.
— Я лазил по деревьям… в детстве…
— Но ты же пил?
— Я… я совсем немного.
— Там просто. В кирпичах щербины, видишь? — сказала
Рая. — Был бы Толька, сын, он бы в два счета слазил. А он в деревне, хряка
колет.
На два соседних балкона на манер общей занавески —
внахлест — приходилось метра три кирпичного кружева, закрывающего треть балкона
Тявкиной справа и треть балкона соседки слева.
Кружево зияло отверстиями-ячейками, выстроенными в шахматном порядке. За них
можно было уцепиться, в них можно было вставить ногу. Но приходилось полагаться
на надежность раствора, скрепляющего кирпичи, на их твердость. На то, что они
не раскрошатся, когда он надавит на них всей массой на высоте семи этажей, и
сила тяжести не окажется не на его стороне.
— Толька бы слазил, — снова сказала Рая.
Он пристально осматривал кладку, трогал ее, пытаясь
пошатнуть, обнаружить таящуюся в черепе змею. Отказаться и разорвать
дьявольский круг, взявший его в оборот этим проклятым днем. Сделавший
своей спицей против воли. Пятно на пиджаке, пятно на асфальте, нереальная до
потусторонности Австралия… Он повернулся к Тявкиной.
— Чем-то помочь? — спросила Тявкина
с тревогой и мольбой в глазах. Начальный испуг прошел. Цимлянский
был, хотя на час, мужчиной в ее одиноком доме, он придавал Тявкиной
значимости в глазах соседки.
— Нет… то есть да… Нужна,
наверное, табуретка. И ботинки.
Он шагнул на бетонный бортик. Стучало, болезненно
вырывалось всем телом его сердце, как будто в одном месте ударяли в рельс, и он
гудел, вибрируя по всей длине.
— Твой пиджак? Хороший, — сказала
соседка, щупая сукно на плечиках у него за спиной. — Вон
какой клетчатый.
— Не говорите под руку, — сказал кто-то из него гулко,
сердясь.
— Тихо, Рая, — сказал кто-то строгим голосом,
слышанным им на месте аварии. Голос этот обладал глубиной и своим собственным смыслом,
как распустившийся из невзрачного бутона экзотический цветок, как Австралия,
расцветшая на его лацкане на месте пластмассовой розы
с острым проволочным стеблем, жалящим беззащитную грудь покойника…
Деловой подход заключался в том, чтобы переставлять
ноги и руки на высоте тридцати метров и не смотреть вниз. Он перенес вторую
ногу на бортик и вцепился в кирпичное кружево. Тело было тяжело и громоздко,
оно выгибалось и тянулось назад, в пропасть. Он чувствовал за спиной как бы
развевающийся парашют, вздымающий его ввысь; но верх с низом, он знал, в этом
балконном мире поменяны местами, и у него дрожали пальцы
и сохло во рту.
Тщательно опробуя на прочность каждый кирпич, он
перемещался, преодолевая расстояние шаг за шагом.
Наконец под подошву ботинка встал бортик соседней
лоджии.
Он почувствовал почти удивление, легко, мальчишески
спрыгивая внутрь.
— Я здесь, — крикнул он с облегчением. — Балкон
закрыт.
— Во молодец! — крикнула
соседка, высовывая голову. — Знаю, что закрыт. Теперь
смотри, там на холодильнике ящик. В нем стамеска.
Берешь и так раз — отжимаешь. Посильнее, не бойся!
У двери балкона стояла низкая допотопная
«Бирюса» в бурых потеках. На ней громоздились узкие дощатые ящики с землей под
рассаду. Там же притулился пыльный пластиковый чемоданчик
с инструментами; Цимлянский открыл его еще
подрагивающими руками.
Набор был неполон. Пусто зияли гнезда-держатели
гаечных ключей и отверток. Уцелевшие инструменты были заржавлены, неухожены,
как и холодильник, как весь балкон — серый, холодный, неуютный; на полу лежал
грязный половичок, напоминавший тканые дорожки из прошлого века, скатываемые и
выставляемые по углам, когда в доме случались похороны.
Он сунул в дверную щель ржавую стамеску, судя по выщепам, побывавшую там не впервые, и отжал запор.
В нос ударил запах неблагополучия, обитающий в
квартирах, где пьют, неразборчиво совокупляются, а потом вонзают ножи во
вчерашних любовников. На потолке держала пыльные плафоны четырехрогая
люстра. Трагически разделялась, словно кораблекрушением, некогда целостная советская шестисекционка,
зияя слоями обоев в местах пустот. Темный трельяж множил отражениями
захолустное, угрюмое неблагополучие. Из соседней комнаты вышел огромный
дымчатый кот с котлообразной башкой. Замер и выкатил
на Цимлянского желтые буркала-крыжовники.
Он щелкнул дешевым, разболтанным замком, и Рая, сделав
руками как бы «цепи кованые», в которые играли в детстве, с хохотом втолкнула
Цимлянского, намерившегося покинуть квартиру, обратно в ее духовитые недра.
— Рай, мы пойдем, — сказала Тявкина
нервно из подъезда. На полу серебрился клин света от ее раскрытой двери.
— Пойдете-пойдете, — пообещала Рая, втаскивая ее за
руку. — Щас, только по одной.
— Да какое «по одной»! Он
торопится, Рай, правда, ну…
— Тихо! А ну-ка мне! Торопится… Это
ж риск, риск! Дима, — ты же Дима? Молодец какой.
Они с Тявкиной вышли на
кухню, и он слышал, как они перешептываются, а потом вернулись, и Тявкина улыбалась, но у ее
потускневших глаз и в уголках губ залегли морщинки усталости.
Рая освободила стол-бабочку, сметя круговым движением неглаженые тряпки, сканворды
«Тещин язык» с выдранными с мясом листами, выгоревший, размахратившийся
провод утюга, лихими изгибами струящийся под ноги.
На освободившееся место прибыли из кухни фрукты, сало.
Буднично звякнули о царапанную полироль рюмочки на ножках, с золочеными
ободками по краю. С чпоканьем отскочила крышка бутыля с губительной омутью внутри.
— Рая, ну что ты за человек? Говорю же, человек
торопится, — сказала Тявкина и прищурилась на рюмашку
с самогоном, вращая ее тонкими пальцами на оконном свету, словно мартини на
банкете.
— Еще раз скажи. Че ломаешься, как целка? Молчи мне.
Такое, это самое, парнишка сделал, помог. Не у каждого в штанах че надо
отыщется.
Рая в высшей степени одобрительно взглянула на Цимлянского.
Принадлежащий словно бы человеку с иной формой носа и
головы, скребущий барабанные перепонки голос, зовущий Раю, прошел низом, по
полу и винтом ввернулся в уши.
— Хозяин, — с деланым смешком сказала Тявкина и повела головой так, будто шею сжал тесный
воротничок.
— Оклемался… — сказала Рая, свирепо вытерла рот и
вышла из комнаты.
«Из-за тебя человек на балкон лазил. Че, если б
свалился, — че, а? Че, а, я спрашиваю? Тебя спрашиваю», — послышался
придушенный голос, и ему вторил то ли вой, то ли рев, то ли мык.
— Пойдемте, — сказала Тявкина
шепотом, склонившись, тронув Цимлянского за руку.
Он с готовностью поднялся.
— Вы че, уже? — Рая показалась из комнаты и округлила
рот в несправедливой обиде. — Ну, что это! Щас вот и
Коля с нами… Щас он, башку под душ подставит и выйдет… Ну-ка, нет, нет! Светка, не зли, — и погрозила пальцем.
Гости сели на место. Рюмки были подновлены и осушены;
в проем вышатнулся хозяин.
Босой, в одних штанах, с оголенным торсом в шрамах,
Коля оказался огромным, сложенным хоть куда, по-индейски краснокожим, конопатым мужиком. С улыбкой на круглом простом лице, с
широко расставленными, как у моряков из книжек, выцветшими голубыми глазами.
Наскоро вытертые после ванны волосы на его голове по-детски топорщились,
слипшись в иголочки от воды.
— Коля, здравствуй, — сказала Тявкина
с дрожащей радостью в голосе.
— Ата-та, нарядная какая! —
Коля расставил грабли обниматься, но получил от заступившей дорогу жены удар
пушечной силы.
Ладонь Цимлянского, сложившись в рукопожатие с Колиной, угодила в какой-то безвыходный капкан, токарный
станок.
— Дима… это какой Дима?.. — спросил Коля насупленно,
придвигаясь. — Который со стройки?
— Никакой, рыжий черт, — цокнула Рая и оттолкнула
мужа. — Никакой он не со стройки! Че, совсем сдурел? Это с работы Светки Дима!
Нормальный парень… Че, совсем? Говорю же, лазил к нам через балкон, дверь
открывал!
— А, ну ладно, — сказал Коля, отступая. — Дима со
стройки это другой, точно.
— Как дам сейчас, — свирепо сказала Рая, взявшая
Цимлянского под свое покровительство.
Внезапно вернулся из деревни на тарахтящем мопеде
Анатолий, сын Коли и Раи, — «первый из трех», — отрекомендовал его Коля.
Худощавый, жилистый человек с кротким лицом рабочей лошади, терпеливым, незлым
взглядом и умеренно крепким, не стремящимся раздавить ладонь Цимлянского
рукопожатием.
— Что стоило подождать его? — шепнула Тявкина. — Он пусть бы и лез… — напоказ же выплеснула
звенящую радость.
Анатолий был неразговорчив, много и аккуратно ел,
умеренно пил и производил ощущение человека, постепенно высвобождающегося из
пут своей среды, находящегося на полпути к свободе. Хотя наплывы узорной
подкожной сини, которые скрывали рукава рубашки, говорили о том, что он знаком
и с жестокой несвободой.
Его деликатную молчаливость с лихвой компенсировал
хриплый голос Раи и совершенно наждачный, будто бур,
урчащий в скале, голос мужа. Они смеялись, ссорились, орали. Частенько в
воздухе повисал гулкий, смачный хряст, от которого едва заметно дрожала бровь Тявкиной, — мощное тело Коли шутя
принимало нешуточные удары жены, способные убить небольшого пса и свалить с ног
Цимлянского.
Коля совершенно не возражал против такого обхождения
и, похоже, испытывал гордость за буйный нрав своей половины, весело поглядывая
на гостей. Анатолий посмеивался как-то вниз — симпатично и смущенно.
После третьей в глазах Цимлянского все стало выглядеть
как окунутое в подсолнечное масло — окружающее золотилось и мягко плыло,
хозяева лучились грубоватым дружелюбием.
Из соседней комнаты был принесен здоровенный
пузатый телевизор, взысканный за долги у знакомого, и поставлен на обтертую от
пыли Раей тумбочку.
— Вот, Селик припер, а настроить не можем. Ни новостей, ничего, что в
мире происходит, не знаем, — жалобно, подлизываясь, сказала Рая Цимлянскому. —
А плазму Гришке отдали. Ты можешь настроить?
Цимлянский, которому начала нравиться
роль немногословного мастера жизни, способного справиться с любым затруднением,
сел перед экраном на колени и попытался вспомнить времена, когда у него самого
был телевизор, нуждающийся в настройке, — уже много лет они с женой смотрели
видео в интернете. Он пощелкал кнопками передней панели, пустил в ход пульт,
проверил соединение антенны, но бог ТВ не вышел на связь с ползающим на коленях
жрецом.
— Я тоже не смог, — сказал Анатолий, добродушно кивнув
ему. — Тудым-сюдым — ни хрена… Надо
Гришку — он знает.
Гриша, младший сын, студент-технолог, проживал с
девушкой в одном из соседних домов. О нем говорили с благоговением, как о
надежде семьи, диалектически противопоставляя Анатолию, не обзаведшемуся хозяйкой
и до сих пор делящему квартиру с родителями. Анатолий кротко нес дань обожания
и любящего братского восхищения младшему, умному.
— Да, он понимает, — согласилась Рая, доставая огромную мобилу.
Гриша, обладающий авторитетом в настройке телевизоров,
явился через четверть часа хмурый, в шелестящем спортивном костюме и белых
носках. Голову его покрывала отливающая на свету шапка прямых пшеничных, как у
Коли, волос с красиво выстриженным затылком.
С видом презрения ко всякой суете, без вводных
разговоров и приветствий, он уселся на корточки перед телевизором. Анатолий
из-за спины почтительно подавал советы. Гриша внимал с достоинством принца.
— Какие разные… Интересно,
какой третий? — шепнул Цимлянский Тявкиной.
— Он не здесь, — сказала она тихо, и он поверил в ее
знание.
Гриша воспроизвел тот же порядок действий, что и Цимлянский, — понажимал кнопки, поклацал
пультом, встал, заглянул за крышку, проверил антенну и повернулся, изрядно
сконфуженный.
— Никак, Гриш? — сочувственно спросила Рая, насупив
бровки-собольки.
— Там, по ходу, система СЕКАМ, — стал объяснять Гриша.
— У нас, по ходу, уже не работает. Там СЕКАМ.
— Ну, встречу Селика, —
процедила Рая. — Впарил мне СЕКАМ.
— Слово-то какое, — сказала Тявкина
со смешком. — СЕКАМ.
В туалете с бегущим по рыжему руслу унитаза ручьем
Цимлянского встретил графический постер с изображением
обвитого патронными лентами Рэмбо с чудовищным
пулеметом.
Патроны и части пулемета были вычерчены по линейке, с
контрастной тушевкой, дающей прочувствовать суровый, совершенный в безразличии
к жизни и смерти блеск металла. Тело в полосатой майке и голубые горы на фоне
были даны размашистыми, небрежными штрихами, как бы близоруко скрадывающими
конкретность местности и человека, держащего оружие.
— Это Толька. Он у нас худ-дожник,
— ответил Коля на вопрос Цимлянского.
Анатолий кротко нагнул голову, уклоняясь от отцовского
подзатыльника.
— Отлично нарисовано, — кивнул Цимлянский.
Работа понравилась ему концептуальным контрастом в рисовке металла и живого
тела.
— В сортир такие картинки, —
сказал Коля с неожиданным злом. — Там пусть висит. Я вообще порву!
Анатолий сидел, криво улыбаясь, скрестив тонкие руки с
выступающими венами, а потом налил в рюмку до краев самогона и выпил с какой-то
ответной злостью.
…Вывалили на балкон покурить всей мужской ватагой.
Вытащили таившуюся за холодильником трехлитровую банку, утрамбованную бычками.
— Правильный пацан, не лох, —
отрекомендовал Цимлянского Коля, озаряя зажигалкой скулы.
Гриша посмотрел на розовую рубашку Цимлянского критично,
но не вызывающе.
— Не лох, я по глазам вижу, — добавил Коля, окутавшись
дымом.
— Это правда, — согласился Анатолий и перевел взгляд
на Гришу. — Лоха видно по глазам. И через балкон лазил…
— Да ясно, че, — буркнул Гриша, смущенный вниманием. —
Я че…
Лишь теперь стало заметно, что ему всего-то лет
восемнадцать, на щеках его вместо мужской поросли золотился детский пух.
Там же, на балконе, на развалюшке-столике,
вымоченном дождями, устроили армрестлинг. Цимлянский
победил Гришу, но уступил Анатолию. Коля же мог уничтожить всех их, вместе
взятых, своей каменной ручищей в паленых шрамах. Он был сварщиком на КрАЗе.
— Пригоняй свою тачку, — хлопал он Цимлянского по
спине. — И ты пригоняй, и ты пригонишь… — он свирепо тыкал заскорузлым пальцем
в Анатолия и Гришу, пока не имевшего даже скутера, а потом грабастал всех в
объятия и гремел фразой, ставшей девизом вечера: — Нас, Борисовых, почему
должно быть много? Чтобы мы могли со-сре-до-точиться!
В тиски объятий, взыскующих Борисовых для
сосредоточения, попадались и Цимлянский, и Тявкина, которую Коля мял особенно
радостно и жестоко.
— Коля любит обниматься, — смеялась Тявкина, краснея, и поправляла норовящий оконфузить ее лиф
платья. Рая, развалившись на диване, как туземная королева, тоже гоготала,
снисходительно глядя на эти странные и, видимо, имеющие здесь традицию
братания.
Потомки Борисовых не разделяли веселья родителей,
угрюмо поглядывая на отца. Они пили умеренно, особенно Гриша, который намахнул одну и дал стоп-сигнал ладонью.
Разошедшийся Коля взялся показывать каратэ — задрал
ногу к четырехрогой люстре, поскользнулся и со всего
маху грохнулся на спину, как черепаха. Скрюченного от боли, с конфузливой
улыбкой, его отвели на диван. Там он сидел, смотрел на всех пьяными, то
грозными, то любящими глазами, более не предпринимая попыток выплеснуть удаль,
и только иногда вскрикивал:
— Гришка! Толька! — и восхищенно грозил кулаком.
Потомки Борисовых по мужской линии избегали смотреть
на него.
— У него сломан копчик, — шепнула Тявкина.
— Теперь, наверное, повторно.
…Застолье рассредоточилось; Цимлянский
зашел в соседнюю комнату погладить давешнего кота, спавшего на кровати на мятой подушке.
Комната была затенена шторами. Стол завален ватманами,
карандашами и чертежным барахлом. На облезлом рыжем
серванте, рухляди, какой уже и не ожидаешь встретить в панельном доме,
рисовался белый овал бескозырки, свесившей вниз траурные ленточки. Хозяин
бескозырки угадывался в парне, смотрящем на
Цимлянского с портрета, прикнопленного к турецкому
ковру.
Это была любительская фотография, сделанная в каком-то
порту, увеличенная в фотоателье. Твердым взглядом, чертами грубого, будто бы
высеченного из куска скалы, но по-своему благородного лица парень напоминал
сибирского Мартина Идена — человека, рожденного толпой и вышедшего из-под ее
темной власти для какой-то своей, отдельной, возвышенной судьбы.
Цимлянский замер перед портретом,
улавливая смутное сходство черт с рисованным на постере героем, думая о
каких-то грозных, отходящих к пасмурной границе эшелонах.
В комнату заглянул Гриша. Молча посмотрел на Цимлянского исподлобья, взглядом
режущим, как бы вскрывающим изнанку, и, хотя Цимлянский
не знал за собой никакой изнанки, которой стоило стыдиться, он потерялся. Лишь
кивнул на портрет, одновременно удивляясь, выказывая уважение и признавая свою
неуместность здесь, погладил кота по загривку и вышел.
Рая гремела кастрюлями на кухне. Коля любезничал с Тявкиной.
— Берешь так, раз, раз, —
объяснял что-то Коля, приобнимая Тявкину
за оголенные плечи, и его «разы» раскатисто, плотоядно рокотали.
— Кухарята идут, — возвестил
Анатолий, появляясь из третьей комнаты. — Всей толпой. С Гунькой, с Семкой. Не знаю, как их кормить и куда
девать, — и засмеялся недоуменно и бесшабашно, глядя на отца, на Цимлянского,
на вышедшего брата. Он был пьян.
В проеме показалась озадаченная Рая.
— Ну, мы пойдем, Рай, — сказала Тявкина,
высвобождаясь из Колиных объятий.
— Цыц! — Рая схватила ее за
плечи с неумолимой решимостью захмелевшей великанши. — Сиди! Куда пойдем? Никто
никуда не пойдет!
— Ничего-ничего, как раз место… вам тут места не
хватит… ну ладно тебе, — извивалась Тявкина. На лице
ее играла вся гамма чувств, вся мимическая колода, пускаемая ею в ход в
различных случаях.
— Рая, нам правда пора, —
поддержал Цимлянский, вставая.
— Ох, не люблю тебя, интеллигенция, — сказала Рая Тявкиной с презрением и отступилась, махнув рукой. — За
человека считала…
Пожав каменные ладони мужской половине Борисовых
(Гриша ляпнул лапой пренебрежительно, Анатолий
дружелюбно, Коля выжал, как эспандер), Цимлянский
пошел на выход. У прихожей его догнала и оттеснила в кухню Рая, — прикрыла
дверь и встала лицом к лицу.
— Слушай. Светка, она нормальная баба… Ты мне ее не
обижай, — она скривила рот в странной усмешке, ущипнула его двумя пальцами за
складку живота под рубашкой и придвинулась к нему.
Он с улыбкой отстранил ее. Она снова придвинулась и
забулькала смехом, распутно глядя ему в лицо окосевшими глазами.
— Что вы тут? — спросила Тявкина
встревоженно, появляясь на кухне.
— Ничего. Понял меня? Ну, давай, — сказала Рая и
подмигнула.
Он двинулся в прихожую за Тявкиной.
Он был странно возбужден. Как бледный колонизатор в
пробковом шлеме — могучими телесами грубой туземки с
мотыгой, нагнувшейся в работе за палаткой, в которой ждет его образованная, не
приспособленная к физическому труду спутница. Подруга его расы и положения,
носительница культуры и кружевного белья.
— А меня немного повело, — сказал он с удивлением,
когда собачка дверного замка Тявкиной вкусно чмокнула
в пазу. — Вы в порядке?
— Я почти все выливала, тайком… Извините за это все,
Дмитрий! — Тявкина приложила ладонь к груди. — Если
бы я знала… Что она говорила вам?
На подоконнике золотился коньяк, лежали плоскогорьем
разоренные лимонные слайсы. Она подошла и отпила из бокала, не отпуская его
беспокойным взглядом.
— Так, ничего особенного, — усмехнулся он. — Пьяные
разговоры.
— Какая-то похабщина? Ай, как
неловко!
— Не переживайте. Знаете, они забавные.
— Да? Вы думаете…
— Ну да. Очень даже забавные.
Она вдруг насупилась.
— Вам хорошо говорить, — она поставила бокал и
заходила по комнате, щелкая суставами пальцев. — Знаете, я их ненавижу. Терпеть
не могу эту пьянь!
— Да ладно вам, — засмеялся Цимлянский
и взял в руки фарфоровую пастушку. — Конечно, своеобразное гостеприимство…
но от души же!
— Просто ненавижу! Если бы вы знали…
Я столько натерпелась за эти годы, столько приняла мук… Из-за них эта
сейфовая дверь. У них бывают такие персоналии, что держись. Зарплаты на заводе
не хуже, чем у нас с вами, а дома видели что?.. И эти постоянные балконные вылазки… если однажды кто-нибудь сорвется, у меня будут
неприятности. И как вы можете говорить, что они забавные?!
— Ладно-ладно, — сказал он, удивляясь ее вспышке. — Конечно… Вам лучше знать.
Рассерженная, с покрасневшей шеей, она вышла в другую
комнату. Он заглянул следом.
Там были шкаф светлого цвета, квадратная двуспальная
кровать, а у стены на тумбочке — аквариум с единственной золотой рыбкой.
Тявкина стояла у окна. Он подошел,
встал рядом.
Она прямо, застыв, смотрела во двор с обрубками тополей.
По ее плечам рассыпались рыжие крашеные волосы. На
темени они расходились на пробор; корни уже отросли, и было видно, что
естественный цвет волос значительно темнее, попадались и седые нити.
Что-то было привлекательно-беззащитное в абрисе ее
мягкого подбородка, коже щеки — потерявшей молодую упругость.
Он снова вспомнил аварию. Серьезную Тявкину с телефоном, как бы перешагнувшую, оставившую
повседневную себя позади, ее истинный голос. Вспомнил изодранное, обращенное в
лохмотья тело на дороге. Вспомнил чувство, принесенное из кухни Раи.
— Никогда не говорите… — сказала она тихо.
Видимо, почувствовав его взгляд, Тявкина
суетливо отодвинулась, закуталась в плечи, поморгала.
— Ой, простите, вам, наверное, пора? Ни в коем случае
не поймите превратно, Дмитрий, — просто я вас так задержала…
Или еще коньяк?
— Да нет… Спасибо. Конечно… Мне давно пора, —
ответил он.
Она вышла и появилась в дверях с пиджаком. Повернула к
свету, чтобы сукно заиграло под вечерним светом, вгляделась, удовлетворенно
кивнула и вернула Цимлянскому.
— Спасибо большое… — сказал он, принимая пиджак. — А
что с третьим сыном Раи? Я видел его портрет… Он, наверное, воюет? Почему-то я
так подумал.
— Лучше бы он воевал. Хотя война — это ужасно, ужасно!
Знаете, у меня есть связи в прокуратуре и в милиции… Уж
как они меня просили, умоляли, угрожали… Но зло должно быть наказуемо или перевоспитуемо… Я как раз пришла на обед. И как-то убедила
его не причинять мне вреда. Ну, вы понимаете, о чем я.
— Честно сказать, не очень.
— Он пытался обокрасть меня. Залез по балкону. Вообще,
за такое дают пять, но дали три. Если по УДО, то выйдет через год.
Медленно, упрямо, позвякивая буферами, тянулись к
пасмурным границам траурные эшелоны.
На пиджаке не было ничего неприятно-мистического.
Материк был выведен с лацкана безвозвратно.
— Никакого следа, — пробормотал он, облачаясь.
— Хороший порошок, — сказала она любовно и кивнула. —
Очень рада, что купила его thо
thкидкой.