От заимствования «регулирующих» моделей к формированию смешанной экономики
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2015
Александр Татаркин —
академик РАН, директор Института экономики УрО РАН,
главный редактор «Журнала экономической теории». Окончил Свердловский
юридический институт (1972). В 1990–1991 годах был членом ЦК КПСС.
Великие нации никогда не беднеют из-за
расточительности и неблагоразумия частных лиц,
но они нередко беднеют в результате
расточительности и неблагоразумия
государственной власти.
Адам Смит. Исследование о природе
и причинах богатства народов
Перебьемся на «заначке». А что потом?
В заключительный период советской истории, кажется, ни у кого не было сомнений в неэффективности советской экономической модели — ни у руководителей производства, ни у рядовых работников, ни у властей. Все сходились на том, что существующую модель надо радикально перестраивать. И перестроили, да так, что точкой отсчета для оценки экономических «успехов» стал 1990 год — как 1913 при советской власти. Но последний год перед катастрофой Первой мировой войны для экономики Российской империи считается самым благополучным, и сравнение с ним почти по всем показателям для советской экономики выглядело выигрышным. Теперь же за благополучный принимается последний советский год, который в свое время казался провальным (иначе зачем бы подвергать страну «шоковой терапии»?). И вот мы уже гордимся, если хотя бы по некоторым показателям «новая Россия» приближается к показателям того года, когда страна стояла на грани краха…
Беда не в том, что «шоковая терапия» оказалась болезненной: такая реакция предполагалась изначально. Беда в другом: эта радикальная операция обещала, но не принесла оздоровление экономики. Сначала глухо, а потом все громче все стали говорить о том, что российская экономика больна, и с этим диагнозом нехотя согласились даже сами реформаторы, а также высшие чиновники, непосредственно отвечающие за экономическое здоровье страны. Дважды за постсоветский период болезнь экономики резко обострялась — в 1998 и в 2008 годах. В обоих случаях государственные чиновники своих ошибок не признавали, а кризисы объясняли неблагоприятной мировой конъюнктурой и успокаивали общественность тем, что у отечественной экономики достаточно надежная база, чтобы противостоять внешним вызовам. Кого-то такое объяснение устраивало, кто-то сомневался, но, так или иначе, те опасные перевалы мы миновали без особых потрясений.
И вот накатило в третий
раз. Новый кризис назревал довольно медленно. С весны до осени 2014 года
заметнее обычного опускалась стоимость рубля по отношению к доллару и евро.
Продажа и покупка иностранной валюты не входит в круг повседневных забот
рядового российского обывателя, так что ситуация на валютном рынке никого бы не
волновала, если б снижение курса рубля не приводило к повышению розничных цен
на внутреннем рынке. Власти страны долго не решались назвать вещи своими
именами, объяснялись эвфемизмами: «сложная ситуация» с курсом национальной
валюты, «очень непростая ситуация на внутреннем валютном рынке» и т.п. Но в
конце ноября Центробанк вынужден был отпустить рубль «в свободное плавание», и
тот, как выразился кто-то из обозревателей, тут же «вошел в пике». К середине
декабря его стоимость достигла исторического минимума. Между тем падение рубля
— не локальная финансовая проблема, а индикатор слабости национальной экономики
в целом и в то же время фактор, усугубляющий эту слабость. Финансовые
«сложности» все более походили на системный кризис, и это слово решился наконец употребить президент Путин на
пресс-конференции 18 декабря, хотя заверил при этом аудиторию, что
правительство и Центробанк делают все правильно и держат ситуацию под
контролем. Последние недели старого года и первые месяцы нового руководство
страны разрабатывало и делало практические шаги по реализации антикризисной
программы. Увы, не очень обнадеживающие шаги…
Нынешний кризис похож и не похож на предыдущие. Как всегда, он проявляется в спаде производства, росте безработицы, снижении покупательной способности и в целом уровня жизни населения, в нарастании неуверенности граждан страны в завтрашнем дне. Однако два предыдущих российских кризиса более или менее вписывались в международный экономический контекст: нам, мол, плохо, потому что и другим плохо. Тем как бы подтверждалось, что мы стали частью мирового сообщества, и общность беды даже утешала: вместе и будем выкарабкиваться. Но на этот раз существенно иначе, чем прежде, воспринимается международный экономический и политический контекст того, что происходит в рамках национальной российской экономики. Если сказать коротко, нынче мы переживаем свой кризис на виду у всего мира практически в одиночку.
Правда, и на этот раз большое влияние на нашу экономику оказал глобальный фактор: резкое снижение цен на нефть. Но цены на нефть снизились по причине структурной перестройки на нефтяном рынке, которая была задумана не нами и без учета наших интересов. Не будем разбираться в деталях этой активно обсуждаемой специалистами и экспертами макроэкономической игры; важно, что кто-то от этих маневров выигрывает, но мы-то сильно проигрываем. Правда, проигрываем не одни: нашими товарищами по несчастью оказались Венесуэла, Нигерия, Казахстан, Норвегия. Присутствие в этой компании развитой Норвегии делает картину неоднозначной, но все же для нас неутешительной: у Норвегии доля доходов от продажи углеводородов составляет менее 20 процентов бюджета, причем она год от года планомерно снижается, в то время как наш бюджет зависит от этой статьи более чем наполовину.
И вот что еще важно. Помня о «золотом веке», когда цена за баррель нефти годами держалась выше 100 долларов, наши экономические стратеги сетуют на то, что кто-то злоумышленно сбил ее до 50 долларов и ниже, и грезят о постепенном возвращении прежних высоких цен. Так вот, этого не случится, потому что не нынешняя цена занижена, а прежняя была завышена (в результате биржевых махинаций). Нынешний кризис настоятельно требует: хватит уже строить планы на будущее (и верстать государственный бюджет) в надежде, что на все про все хватит «природной ренты»; пора всерьез задуматься о том, чем мы сами, не обирая потомков, можем зарабатывать на достойную жизнь.
Но если даже ситуация на нефтяном рынке не позволяет нам ощутить себя частью мирового сообщества, то санкции, объявленные против нас экономическими лидерами планеты, и вовсе ставят нас в особое, причем крайне невыгодное для нас положение. Санкциями Россию «наказали» за «аннексию» (как выражаются на Западе) Крыма. Российское руководство, в свою очередь, «наказало» «наказателей» ответными санкциями. Противостояние зашло в тупик и не оставляет надежд на скорое преодоление. Между тем, как оценил президент Путин на упомянутой пресс-конференции 18 декабря, на влияние санкций приходится около 25–30 процентов нынешних проблем нашей экономики. То есть этот фактор следует рассматривать как очень существенный и долговременный, и экономическая стратегия страны должна считаться с ним в такой же мере, как с неизбежно низкими ценами на нефть.
Любые житейские испытания легче переносятся, когда знаешь, за что они тебе ниспосланы и как скоро завершатся. Противостояние России и Запада по поводу Крыма и Новороссии настолько диаметрально противоположно трактуется той и другой стороной, что ожидать в обозримом будущем какого-то компромисса было бы столь же наивно, как рассчитывать бюджет следующего года, беря за точку отсчета стоимость нефти 100 долларов за «бочку». Вот почему аналитики сегодня либо вовсе избегают прогнозов по кризису, либо говорят, что «дно экономического кризиса еще не нащупано» (С. Жаворонков), что «сейчас пока трудно оценить масштаб бедствия» (Р. Гринберг) и т. п. Тревожность ожиданий усугубляется тем, что, во-первых, в «зоне бедствия» мы оказались не из-за «невезения», а по причине своей экономической слабости: будь мы более сильным игроком на мировой арене, наши позиции были бы менее уязвимыми. Во-вторых, мы пока что не ощутили всей тяжести испытаний, которые нам предстоит перенести, потому что у нас есть Резервный фонд — золотовалютная «заначка» на черный день, отложенная в «тучные» годы. Но на покрытие бюджетного дефицита, образовавшегося в связи с падением цен на нефть и санкциями, уже в текущем году будет потрачена примерно половина отложенной суммы1. На другую половину, если не случится чего-то непредвиденного, мы и следующий год перебьемся. А что потом?
«Потом» будет лишь при условии, если корабль нашей экономики сумеет вырваться из власти экономической стихии, которая вряд ли по случайности вынесет нас к райским кущам — скорее, посадит на мель или разобьет о скалы. Но не следует ли отсюда, что кораблем нужно «рулить»? Или «рулить» все-таки нельзя? А если можно, то кто должен «рулить»: сами «эффективные менеджеры» или уполномоченные на то государственные органы? А ведь это ключевые вопросы экономических дискуссий, обязательно переходящих в политические баталии, раскалывающие нашу страну на протяжении последней четверти века на два непримиримых лагеря: «государственники» стеной стоят против «либералов-рыночников», разваливших страну, а те обличают противников в приверженности обанкротившейся командно-административной системе и пугают общественность картинками из прошлого: «Не дай Бог!» «Государственники» напоминают о былых победах российского и советского народа, а «либералы» апеллируют к опыту Запада: подвигов, мол, не совершают, а живут в достатке, который нам и не снился.
Если снизить накал политических страстей, то окажется, что вопрос о том, может ли и должно ли общество (через органы государственной власти или какие-то иные институты) регулировать экономические процессы, возник не у нас и не на грани 1980-х — 1990-х. Это один из ключевых вопросов экономической науки на протяжении как минимум трех столетий, он и сегодня находится в эпицентре научных изысканий2. И если за века ученые не пришли к консенсусу, то это значит, что «единственно правильного» решения вопрос не имеет.
На самом деле если сопоставить доводы разных авторов, то становится очевидно, что фактор регулирования экономики государством сам по себе ни хорош, ни плох. Какую роль он сыграет в том или ином случае, зависит от условий, сложившихся в конкретной стране в конкретное время. От пространственных, климатических, инфраструктурных особенностей территории. От хозяйственных, культурных, религиозных традиций населения. От способа государственного устройства (унитарное, федеративное, конфедеративное государство), от формы государственного правления (монархия, президентская или парламентская республика). А еще — от приоритетных задач, стоящих в данный момент перед обществом. Результаты регулирования могут быть диаметрально противоположными в условиях войны или мира, кризиса или процветания, социального мира или нестабильности.
Так что признание или отрицание необходимости регулирования экономики не может быть «символом веры», разделяющим экономистов на два противоборствующих лагеря, а успех экономической политики определяется не тем, что вот, мол, и у нас стало «как у них», а тем, что стало лучше, приблизились горизонты. Мало того, говоря о регулировании экономического процесса, нельзя ограничиваться ни к чему не обязывающим рассуждением: «с одной стороны», «с другой стороны». Надо точно знать, почему, когда, какими средствами можно и нужно его регулировать, а когда — лучше не вмешиваться.
Думаю, мы попали в кризис не столько из-за падения цен на нефть или санкций, сколько из-за некомпетентной государственной экономической политики.
Вмешиваться или не вмешиваться?
В среде экономистов популярен принцип Парето («принцип 20/80»): 20% усилий дают 80% результата, а остальные 80% усилий — лишь 20% результата. Мало того, какие бы усилия ни предпринимали участники экономической гонки, а конечный результат будет все тот же: примерно 20% лидеров, получающих 80% суммарного дохода, в то время как на долю остальных 80% экономических субъектов остается лишь 20% дохода.
Но почему именно 20/80? Ни сам Вильфредо Парето (1849—1923), ни кто-то из его последователей этого не объяснил; вывод носит чисто эмпирический характер, да и цифры условны: может, не 20/80, а 18/82 или 21/79. Подсчитать это соотношение точно невозможно в принципе. К тому же это соотношение — не жесткая константа, которую можно вычислить с точностью до десятого, к примеру, знака, не математически однозначно действующий закон, а тенденция, которая может проявляться в некотором диапазоне значений. Но существование этой тенденции подтверждается статистикой, она реальна, и с ней приходится считаться так же, как, к примеру, с законом всемирного тяготения: неважно, какова его природа, а важно, что он действует.
Какой же смысл в обнаружении этой тенденции? Чисто практический! Планируя движение к какой-то цели, можно наметить лишь минимум самых важных действий. К полному результату это не приведет, но дальнейшее уточнение программы было бы неэффективно: затраченные средства и усилия не окупятся равнозначными достижениями. Нельзя ли отсюда сделать вывод, что стихия экономической жизни на 80% непредсказуема и целенаправленному регулированию не поддается?
Примерно так и рассудили (еще задолго до Парето с его принципом) экономисты Саламанской школы (XVI век, влияние их идей распространилось и на век XVII) — Хуан де Матьенсо, Хуан де Луго и др. Они стали родоначальниками теории свободного рынка с конкурентным соперничеством и полной свободой действий рыночных агентов. Мыслители из Саламанки шли не от хозяйственного опыта, не от статистики — они развивали традиции средневековой схоластики. Не пытались понять и разъяснить кому-то, «как государство богатеет», а вслед за Фомой Аквинским искали религиозно-нравственные основания человеческого поведения. Рынок их интересовал лишь как важная грань естественной среды жизнедеятельности человека.
Тем не менее теоретическая традиция профессорами из Саламанки была заложена, ее подхватили и продолжили мыслители Нового времени: Вильям Петти (1623–1687), Адам Смит (1723–1790), Давид Рикардо (1772–1823), Жан Батист Сэй (1767–1832). В отличие от испанских предшественников, они шли от жизни, которая совершалась на их глазах. Это было время промышленной революции, которая взрывала изнутри традиционные формы социально-экономических отношений. Эти события давали богатую пищу уму, к суждениям философов, размышляющих об экономических основах жизни, стали прислушиваться экономические стратеги. Так были заложены основы Классической политэкономии.
Вильям Петти, предтеча замечательной плеяды, одним из первых показал, что рыночная стоимость товаров зависит от овеществленного в нем труда. Эту мысль подхватил Адам Смит, обретя в ней ключ к пониманию природы рыночных отношений. Смит же ввел в оборот популярное поныне выражение «невидимая рука рынка». Правда, роль этой «руки» он трактовал не совсем так, как нынешние интерпретаторы. В его понимании, она не регулирует экономические отношения наиболее оптимальным образом, а «встраивает» интересы всех агентов рынка в общий контекст общественной пользы. «Разумеется, — рассуждал Адам Смит, — обычно он (владелец капитала. — А.Т.) не имеет в виду содействовать общественной пользе и не осознает, насколько он содействует ей… Он имеет в виду лишь свой собственный интерес… преследует лишь собственную выгоду, причем в этом случае, как и во многих других, он невидимой рукой направляется к цели, которая совсем не входила в его намерения…»3 Давид Рикардо исследовал, каким образом эта «рука» делит единый результат экономической деятельности на доходы разных классов общества: на ренту, прибыль и заработную плату. Жан Батист Сэй, французский единомышленник и друг Давида Рикардо, усмотрел в той «руке» инструмент гармонизации отношений труда и капитала и выдвинул гипотезу, что при беспрепятственном развитии рыночных отношений мир будет избавлен от кризисов перепроизводства и социальных конфликтов.
Мы, однако, хотим здесь не столько обратить внимание на нюансы взглядов великих экономистов, не столько оценить достоверность их выводов, сколько очертить круг убеждений, которые разделяли они все, то есть основные постулаты Классической школы: рыночные отношения должны быть совершенно свободны от вмешательства государства; государство не вправе препятствовать свободе предпринимательства и свободе торговли. Протекционизм объявлялся помехой экономическому развитию.
На почве идей Классической школы разрослись многочисленные учения и школы периода зрелого капитализма. Бурно развивающееся предпринимательство побуждало к развитию теорию. Экономика искала опору в экономической теории так же, как инженерное дело — в физике и механике.
В рамках этой тенденции еще в XIX веке зародилась и в ХХ веке приобрела популярность Кембриджская научная школа Альфреда Маршалла, Артура Пигу и др. Ее представители принимали идею свободного рынка как постулат, не подлежащий обсуждению. Они рассматривали свободную конкуренцию как особый институт организации бизнеса, обеспечивающий беспрепятственное развитие предпринимательства и оптимальное распределение труда и ресурсов в интересах роста экономики.
Представители Австрийской научной школы (Фридрих фон Хайек, Людвиг фон Мизес, Бенджамин Андерсон и др., XIX–ХХ вв.) сосредоточили внимание на изучении ценового механизма, который, по их мнению, способен оптимально разделить и синхронизировать общий и личный интерес, позволяя обществу добиваться наивысших экономических результатов за счет самоорганизации. Но ценовой механизм может работать эффективно лишь при условии, если государство не будет вмешиваться в его работу. Следовательно, делали они вывод в духе основоположников классической политэкономии, попытки государственного регулирования рынка, какими бы благими намерениями они ни диктовались, способны принести экономике только вред.
Духом рыночного либерализма проникнута и концептуальная основа Чикагской научной школы, видными представителями которой считаются Милтон Фридман, Арнольд Харбергер, Гарольд Демсец и др. По убеждению ученых этого круга, существует прямая зависимость между экономическим ростом и экономической свободой населения и рыночных агентов. Поэтому главная их теоретическая «фишка» — децентрализация власти и передача полномочий на максимально низовой уровень
За последние двести лет рыночный либерализм превратился в рыночный фундаментализм, что легко объясняется высоким уровнем хозяйственного развития и благосостоянием населения стран, где эти идеи возобладали в экономической политике. Но двухсот лет хватило также и для того, чтоб стали очевидны изъяны теории, основанной на некритически воспринятых от предшественников мировоззренческих постулатах и невнимании к таинственному соотношению 20/80. А ведь что-то же есть в этих 80 процентах, оказавшихся за пределами внимания ученых-прагматиков! Не подтвердилась, в частности, гипотеза Сэя о том, что свободный рынок исключает кризисы перепроизводства. Не подтвердилось ожидание, что свободная конкуренция установит справедливые отношения между трудом и капиталом и позволит достигнуть социальной гармонии. Не подтвердилось, что свободный рынок благоприятствует развитию демократии, а демократия способствует экономическому процветанию.
Поэтому еще в XIX веке авторитет рыночного фундаментализма заметно пошатнулся, и получили распространение экономические учения, основанные на признании правомерности и даже необходимости государственного регулирования экономических отношений и процессов.
В этом плане особый интерес представляют две научные школы.
В отличие от рыночников-прагматиков, представители Школы экономического романтизма (Жан Шарль Сисмонди, Пьер Жозеф Прудон) придавали серьезное значение тому обстоятельству, что «невидимая рука» рынка не всегда способствует установлению равноправных и справедливых отношений между участниками экономического процесса. Почему-то она больше «заботится» об увеличении дохода богатеев и «не противится» тому, что прибавка к толстым кошелькам фактически отнимается у малоимущих. Экономисты-«романтики» полагали, что государство вправе и должно вмешиваться в эту ситуацию, оно обязано «сглаживать страдания населения» в периоды кризисов, которые суть результаты опережения производством спроса населения. Тут может возникнуть вопрос: а почему они — «романтики»? Да потому, что одно из значений понятия «романтизм», зафиксированное словарями: мечтательная созерцательность, и разве такое определение не подходит к идее строить экономическую политику на пробуждении сострадания к тем, кто менее напорист и удачлив?
Романтизм этого рода был совершенно не свойственен другой научной школе, последовательно противостоявшей экономическому либерализму: Карл Маркс и Фридрих Энгельс, а вслед за ними Карл Каутский, Владимир Ленин и другие виднейшие представители марксистской школы, через которых марксизм оказал огромное влияние на социально-экономические и политические процессы в ХХ веке, были убеждены, что экономическая жизнь общества должна быть управляемой. Это возможно, считали Маркс и его последователи, лишь при общественной собственности на средства и результаты производства. При таком условии у всего народного хозяйства имеется только один хозяин — само общество, которое вправе организовать свою экономическую жизнь так же продуманно и целенаправленно, как это делает всякий рачительный хозяин в подвластном ему владении. Другими словами, становится возможной плановая организация производства и потребления, а план, с точки зрения марксистов, позволяет устранить «анархию» и «диспропорции» рынка и обеспечить устойчивость социально-экономического развития.
Марксистские идеи покоряли ясной логикой и видимой простотой достижения результата, поэтому они с большим энтузиазмом были подхвачены многими на заре бурного ХХ века. Но простота — вовсе не синоним истины, особенно когда дело касается таких сложных материй, как мотивировка экономического поведения. Негативный опыт «социалистической» экономики в СССР и странах советского блока развеял чрезмерные иллюзии, связанные с плановой экономикой.
Но еще в ту пору, когда плановая экономика могла предъявить миру определенные успехи, появились экономические учения, основанные на предположении, будто можно соединить государственное регулирование экономики и рыночное саморегулирование. Многие авторы называют этот смешанный вариант двухпутной (double track) экономикой; для широкой публики, однако, привычней понятие конвергенции. В ряде стран — например, в Швеции, Китае, Бразилии и некоторых других — двухпутный вариант достаточно успешно реализован на практике. Правда, критики либерального толка находят там и там вопиющие недостатки, причем связывают их обычно с эклектичностью идеологических основ такой экономической политики. Пытаются представить конвергенцию как нежизнеспособный гибрид, сочетающий в себе несовместимые принципы, заимствованные у двух противоборствующих научных школ.
Нужно признать, что устойчивая, внутренне непротиворечивая научная модель третьего пути экономического развития до сих пор действительно не сложилась. И все же движение мысли в этом направлении не было бесплодным, в ряде случаев оно достигло переднего края экономической науки. В частности, еще в исследованиях Торстейна Веблена (1857–1929) убедительно показано, что свободная конкуренция не более чем миф: в условиях рынка используются разнообразные виды давления на потребителей, под воздействием которых те принимают решения, противоречащие их интересам. Ученые, принадлежащие к Кейнсианской научной школе (сам Джон Кейнс, его последователи Джон Хикс, Джоан Робинсон и др.), за основу своих исследований принимают постулат об объективной неизбежности экономических кризисов при капитализме, что побуждает государство заняться регулированием экономического процесса для поддержания его устойчивости и сбалансированности. Вслед за Вебленом и Кейнсом Джон Гэлбрейт (1908–2006) считал, что ситуация на рынке определяется не свободной конкуренцией, а неравенством сил и возможностей участников экономической борьбы, вследствие чего «невидимая рука рынка» часто работает не на пользу обществу, а во вред4.
Изменились не только умонастроения ученых. Уже и широкая публика поняла, что если в условиях кризиса лидеры рынка обращаются за помощью к правительствам, то как можно продолжать говорить о невмешательстве государства в экономику? Рыночный фундаментализм утратил прежние позиции. Это нынче общемировая тенденция. Мало того, не нами впервые замечено, что убежденных его сторонников сегодня можно встретить разве только в России. Да и то не потому, что Россию и в экономическом плане окончательно перевели на «зимнее» время, а потому, что рыночный «символ веры» все еще выполняет у нас идеологическую и политическую функцию.
Сторонники и противники капитализма и социализма сегодня ведут между собой, как правило, не научную, а политическую дискуссию, акцентируя внимание лишь на негативном опыте своих оппонентов. Но разве научно-технические достижения социализма — вымысел? И разве только в воображении рыночников существует «потребительский рай» капитализма? Выходит, в экономической реальности возможно и то и другое. А кто-то доказал, что, вступив на один путь, нужно непременно забыть о другом? Нет, это требуют принимать на веру.
Можно повернуть вопрос иначе: если «невидимая рука рынка» заставляет предпринимателя работать для пользы общества, хотя он сам этого не осознает, то станет ли хуже и предпринимателю, и обществу, если они это осознают? И почему нельзя проводить хозяйственную политику в стране, отыскивая в экономическом пространстве такие точки притяжения, где частные интересы совпадают с общественными?
Можно или нельзя, а у нас просто нет другого выхода.
К тому же есть исторический прецедент. Кажется, все сейчас
признают, что экономика предреволюционной России развивалась успешно, иные даже
считают, что если б не революция, то мы бы в два счета обогнали Америку. Пусть
это преувеличение, но успехи были точно. А все дело в том, что государство
помогало деловым людям встать на ноги, дорасти до уровня конкурентоспособности
— и разве те могли быть против такого вмешательства в их дела? Да вмешательство
и не было директивным: главными рычагами такой политики были тарифы и цены.
Хотели как лучше…
Руководители российской экономики самого успешного ее периода не только не скрывали, но даже подчеркивали, что осуществляют «покровительственную» политику и что они категорически против «фритредерства» и за протекционизм. Нынче Россия вступила в ВТО, вследствие чего слово «протекционизм» вытеснено в разряд обсценной лексики. Наши чиновники от экономики вслух его и не произносят, а между тем обойтись без регулирующего воздействия на опекаемую ими область не могут. Вот только можно ли назвать результаты их регулирования «покровительственной» политикой?
Государственное регулирование хозяйственной деятельности может по-разному влиять на развитие социально-экономических и общественных процессов. Конечно, к нему обычно прибегают затем, чтобы мотивировать социально-экономическое развитие в нужном обществу направлении и содействовать такому развитию. Цель вполне реальная, но, чтобы ее достигнуть, нужно тщательно изучить внешние условия и правильно оценить способность именно этой экономической системы, которую мы хотим усовершенствовать, воспринять планируемое воздействие. Если же такие условия не соблюдены, то регулирование может послужить не развивающим, а тормозящим фактором.
Негативных примеров подобного рода из нынешней государственной практики можно привести сколько угодно: от ничем не мотивированного желания правительственных чиновников ежегодно, вплоть до 2020 года, повышать цены и тарифы на газ, электроэнергию, железнодорожные перевозки, коммунальные услуги и т. д. на 8–31% — до столь же произвольного увеличения страховых и пенсионных взносов малого бизнеса и индивидуальных предпринимателей.
Последний пример особенно нагляден. В 2013 году чиновники из высшего эшелона власти, озабоченные оскудением пенсионного фонда, взяли да и повысили размер фиксированного страхового взноса по обязательному пенсионному страхованию для индивидуальных предпринимателей сразу более чем в 2 раза. И что же — достигли цели, получили больше денег в пенсионный фонд?
Увы, результат получился совсем не такой, какого ожидали. После того, как было принято это постановление, во многих субъектах Федерации предприниматели просто стали закрывать свои бизнесы и сниматься с учета. Во Владимирской области, например, таких случаев отмечено 6800, в Кировской — 6493, в республике Бурятии — 4133, в Томской области — 4000, в Калининградской — 2872, в Брянской — 7557 и т.д.5 В общей сложности этим актом «регулирования» чиновники отлучили от продуктивной экономической деятельности более 100 тыс. индивидуальных предпринимателей, лишив их (и тех, кому они давали рабочие места) источника существования. Так что тех, кто должен был выплачивать удвоенные взносы, не то чтобы вовсе не стало, но заметно поубавилось.
Но мало того, еще и число налогоплательщиков уменьшилось. По оценке аудитора счетной палаты Ю. Росляка, бюджеты Белгородской области от регулирующих мер правительства оскудели в 2013 г. на 247 млн рублей, Владимирской — на 46 млн руб., Кировской — на 28 млн руб.6 И это только из-за недобора прямых налогов!
Такова цена чиновничьей некомпетентности.
Попытки регулировать хозяйственную деятельность при слабом знании ее законов (или просто без должного уважения к ним) становятся очевидным препятствием на пути устойчивого социально-экономического развития экономики страны в целом или отдельных ее сегментов. По мнению специалиста, «500 тысяч или даже миллион человек можно вовлечь в малый бизнес дополнительно, правильно отрегулировав и настроив налоговую систему»7. Можно! Но чиновникам будто и невдомек, что систему надо «регулировать и настраивать», им кажется, что достаточно отдать команду — и понесут деньги, много и сразу.
Серьезные претензии к качеству государственного регулирования экономики у Российского Союза промышленников и предпринимателей (РСПП). По мнению членов этой организации, выявленному в результате специального опроса, слабая научная проработка принимаемых правительством решений в сфере экономики негативным образом влияет на деловой климат в стране8. Претензии высказывались не только по поводу некомпетентного регулирования, но и по поводу отсутствия регулирования там, где навести порядок как раз следовало бы. Так, значительная часть опрошенных — более 38% — выразила обеспокоенность тем, что государство не контролирует рост цен и тарифов, особенно в сфере посреднической деятельности. Предприниматели считают также, что государству следует активнее использовать ценовые стимулы для импортозамещения, освоения инновационной продукции, повышения конкуренции, модернизационного обновления и др.
Некомпетентному чиновнику удобно, конечно, получая приличную зарплату, быть всего лишь «ночным сторожем» при экономике и ни за что не отвечать. Но экономика, тем более пребывающая в кризисе, нуждается не в стороже, а в умном стратеге и координаторе, умеющем так организовать хозяйственную жизнь страны, чтобы все ее участники нашли свой интерес в общем деле. Этого наши «менеджеры» не умеют, потому и предпочитают заявлять себя сторонниками «рыночного фундаментализма».
Компетентность и честность
Многие экономисты говорят сегодня о необходимости повышения эффективности и результативности регулирующего воздействия государства на социально-экономическое и общественное развитие9. Предлагаются разные варианты, но все единодушны в главном: нельзя навязывать обществу какие бы то ни было реформы без серьезной научной экспертизы, публичного обсуждения и (только на этой основе!) общественного одобрения. И даже если есть то, другое и третье, проводить реформу нужно не по принципу: одно говорим, другое подразумеваем, а делаем третье, — а, что называется, «по-честному».
Образцом в этом плане может послужить опыт покойного сингапурского реформатора Ли Куан Ю, чьи реформы были, пожалуй, самыми радикальными и в то же время самыми успешными из всех реформ, проведенных в ХХ веке во всем мире.
Вот как сформулировал свою позицию в момент начала реформ сам реформатор: «…для улучшения положения дел в стране нами с командой с самого начала было решено быть честными и компетентными»10. Видите: честность он даже называет в первую очередь.
Что он имел в виду, говоря о честности? Если суммировать все, что Ли Куан Ю написал об этом прямым текстом и что вычитывается между строк, суть дела достаточно проста: действовать открыто, не обещая скорого успеха и трудности разделяя со всеми, а ответственность за возможные просчеты и неудачи брать на себя.
А «решено быть компетентными» означало, что он и его сподвижники не последовали известному принципу «главное, вступить в драку, а там будет видно», а сочли возможным приступить к реформам лишь после того, как точно сформулировали (и для себя, и для всех сограждан), чего хотят добиться, и самым детальным образом продумали, как принято сегодня говорить, «дорожную карту».
Благодаря этим двум ключевым требованиям — компетентности и честности — Ли Куан Ю и его соратники с самого начала повели за собой сограждан. Для того они, прежде всего, наладили надежную обратную связь. Позаботились о том, чтоб сограждане имели возможность наблюдать ход реформ «в режиме on line», собственными глазами видеть, чтó из намеченного сделано и чтó еще предстоит сделать. Заинтересованность общества росла по мере продвижения к цели; каждый, кто видел возможность эффективно помочь общему делу, легко находил для себя точку приложения своих сил. Благодаря общему интересу и соучастию сложилась система вертикальной и горизонтальной мобильности кадров высокой квалификации, что во многом и обеспечило убедительные результаты реформ.
Рассуждать о том, как не похожа Россия на Сингапур, излишне. Чем же, в таком случае, опыт сингапурских реформ может быть интересен для России? Исключительно вот этими ключевыми принципами: компетентность и честность.
Принципы эти не так
просты, как может показаться на первый взгляд, и смысл их выходит за рамки
морали. Компетентность — это же не докторский диплом в кармане и не солидный
послужной список. Прав С.Н. Конопатов, утверждающий, что «невозможно «с нуля» и сразу построить
сложную систему так, чтобы она изначально стала эффективной; невозможно
кардинально реформировать сложную систему так, чтобы она стала эффективной»11.
Даже технические системы нуждаются в доводке. Что же касается систем,
действующих в социальном пространстве, — будь то система ЖКХ или местного
самоуправления, образования или здравоохранения, академической науки или
федеративных отношений в рамках РФ, — любая из них явилась результатом
длительной эволюции. Она приобретала именно те черты, которые мы видим сегодня,
потому что когда-то они отвечали условиям, которые тогда были. А потом условия
менялись, а система жила по своим законам: ее черты сохранялись в привычках, в
самом образе жизни людей. Все это нужно понимать и учитывать, планируя реформы.
Компетентность и честность реформатора можно объединить в единой формуле: не можешь — не берись, взялся и не получилось — не сваливай вину на исполнителей или тем более на народ, который, видите ли, не такой, как сингапурцы, китайцы или американцы.
Успешные реформы проводились в мире не раз. Еще до Сингапура — в послевоенной Германии, в Японии, сравнительно недавно — в КНР, Индии, Бразилии и других «новых индустриальных странах». Во многом успешной была и реформа А.Н. Косыгина 1965–1970 годов в СССР. При очевидном различии исторических условий, целей, методов, результатов, были у всех этих реформ общие черты, благодаря которым они и стали успешными.
Отметим, прежде всего, что во всех случаях цели преобразований были заранее четко сформулированы, каждый житель страны знал, что именно получит от реформ страна, его дело, его семья и он лично. Он мог взвесить, нужно ли это ему. Реформы стали успешными потому, что они отвечали интересам всех и всеми были поддержаны.
Совсем иначе проводились российские реформы: импульсивно и бессистемно, без внятного определения целей и без объяснения выбора путей. Уже первые их результаты для большинства населения оказались негативными. Поверившее было в ваучеры большинство скоро почувствовало себя обманутым. Чем дальше шли реформы, тем очевиднее становилось, что любая очередная инициатива реформаторов (прикрываемая обычно заверениями, что «так делается во всех цивилизованных странах») продиктована не стремлением нормализовать ситуацию, а желанием переложить на население и бизнес издержки непрофессионального регулирования и управления.
После двух десятилетий движения «по пути цивилизации» само слово «реформа» стало для граждан России символом обмана и ухудшения качества жизни. Это слово не мобилизует общественность на поддержку перемен, а просто пугает. И всякое новое заявление властей предержащих о необходимости что-то реформировать вызывает нынче бурное неприятие общественности. Большинство даже не пытается разобраться: а вдруг да дело на этот раз предлагают? Ибо «единожды солгавши, кто ж тебе поверит».
Примеров много, возьмем навскидку хотя бы один.
В последнее время обострился вопрос о местном самоуправлении. Послушать иных комментаторов, так приспичило вдруг решить, нужно или не нужно горожанину свою непосредственную власть «знать в лицо», должна ли она, власть, находиться «в шаговой доступности» или нет беды, если на прием к чиновнику придется съездить на трамвае.
А на самом-то деле проблема, конечно, в другом.
Не так давно Генеральная прокуратура опубликовала результаты проверки использования бюджетных средств за 2013 год. Вот некоторые цифры. За тот год «оком государевым» замечено было по стране 73900 нарушений во всех сегментах госзакупок для государственных и муниципальных нужд. По этим поводам возбуждено более 500 уголовных дел, внесено более 16100 представлений и 2700 протестов на незаконные правовые акты. К ответственности привлечено 20000 руководителей разного уровня12. Ну, и так далее.
По поводу этих цифр высказался известный финансист А.Л. Кудрин: «…эффективным государство будет не только тогда, когда официальные контрольные органы — Счетная палата и Госфиннадзор — будут работать… Мы все платим налоги… но мы не всегда спрашиваем о том, куда идут полученные казной деньги. Без этой формы контроля расхода бюджетных средств нет эффективного государства»13.
Нынче Алексей Леонидович не при чинах, так что может себе позволить даже лозунги Болотной площади поддержать, а уж тем более обратить внимание на вопиющую бесконтрольность в расходовании казенных денег. Но возникает вопрос: а каким образом рядовому налогоплательщику контролировать расходование бюджетных средств, если этот процесс совершается в сакральных высотах, недоступных наблюдению с поверхности земли?
А вот в том, что он совершается не на виду, а в «горних высях» правительственных кабинетов, как раз сам же А.Л. Кудрин и повинен. Именно он, будучи министром финансов и заместителем главы правительства РФ, инициировал централизацию бюджетных средств и отказ от бюджетной самодостаточности региональных и муниципальных органов власти. Все деньги страны стали собирать в одной московской «кубышке», а уж потом делить «по понятиям»: сверху, мол, виднее, как лучше их потратить. Да и воровать у верховной власти на виду, видимо рассудили, будут меньше, чем где-то там, в медвежьих уголках.
Однако же «воруют-с».
Может, начали воровать уже после того, как Кудрин ушел в отставку? Да нет, при
нем же еще совершались эти масштабные аферы в МВД, Министерстве обороны, Росрыбоводстве… Конечно, он хотел аккумулировать деньги
страны на самом верху, чтоб бюджет у него закрывался с профицитом, — и это у
него получилось, за этот профицит его и до сих пор хвалят. Но ведь получилось и
другое: вся казна оказалась под рукой у финансовых мошенников, им особо и
напрягаться не надо было, чтоб оказаться при крупных суммах.
Таким вот оказался
реальный результат той, уже давней, финансовой реформы.
И вот теперь нас пугают новой реформой — «реформой местного самоуправления». Смысл ее, разумеется, не в том, как удобней бабушке общаться с чиновником, а в том, как лучше направить живительный бюджетный поток с правительственных высот: целиком ли в распоряжение городских властей или разделив на отдельные ручейки для каждого района? Ну, и в каком случае будет удобней наблюдать, правильно ли расходуются средства из казны, нет ли злоупотреблений? Да ни в каком, пока не будет изменен порядок, созданный по инициативе «лучшего министра финансов» А.Л. Кудрина.
Нынче у нас какой-то культ контроля. Но деньги контролируй не контролируй — уведут, если ими не будет распоряжаться рачительный хозяин. А хозяин — это не тот, кому «выделяют» деньги на бедность, а тот, кто их зарабатывает сам и сам же ответственно тратит, сообразуясь со своими потребностями и возможностями, с видами на будущее.
Цель и средства ее достижения
Многое в нашем нынешнем экономическом устройстве нужно и можно менять, но делать это надо по испытанному принципу «семь раз отмерь, один раз отрежь». Это самое «отмерь и отрежь» хорошо укладывается в понятие «проектное регулирование». Чтобы изменить что-то в плохой ли, хорошей, но худо-бедно работающей системе отношений в социальной сфере (в том числе и финансово-экономических отношений), всего надежней — разработать толковый проект.
Требования к проекту такого рода (как и любому другому — будь то, к примеру, дачный домик или летательный аппарат) очевидны: он должен обладать совершенством конструкции и быть технологически осуществимым. Социальным проектированием у нас, как следует из рассмотренных выше примеров, занимаются больше дилетанты, оказавшиеся у власти, а нужны специалисты самой высокой компетенции. Поэтому стоит серьезно отнестись к предложениям создавать для проектирования социальных преобразований специализированные институты и/или конструкторские бюро.
Такую идею высказывал, в частности, академик РАН В.Л. Макаров, экономист и математик14. По его мнению, в работе любой проектной организации «должны принимать участие не только инженеры, экономисты, менеджеры, но и демографы, социологи, юристы и т. п.». При этом ученый делает две оговорки. Во-первых, «руководство проектом, его разработку и реализацию следует осуществлять на принципах единоначалия». Во-вторых, возглавлять проект должен генеральный или главный конструктор, профессионал в инженерных делах и организации проектного развития. «А уж вторым лицом может быть менеджер, специалист в бизнесе…» Почему? Потому, объясняет ученый, что руководитель проекта «должен держать в голове главное — достижение цели. А если во главе проекта будет менеджер, бизнесмен, то, какова бы ни была исходная цель, он будет стремиться получить прибыль… В чисто рыночной экономике… каждый стремится получить прибыль, а не реализовать проектную цель».
То и другое замечания исключительно важны. Единоначалие необходимо для придания всей работе осмысленного порядка и преодоления «демократической» обезлички. Человек, точно знающий, в чем смысл задуманного преобразования, и убежденный в его необходимости, должен иметь достаточные полномочия для его осуществления, а это предполагает и персональную ответственность за результат. А в том, что на роль «главного конструктора» действительно нужен специалист, а не «менеджер», убеждают печальные метаморфозы объектов государственной и муниципальной собственности, совершающиеся после того, как их приватизируют. Можно сослаться и на опыт руководства «кураторами от бизнеса» такими разрекламированными проектами, как РОСНАНО и «Сколково».
Но руководство проектом — лишь одна грань многогранной проблемы. Другая сторона: а чем конкретно предстоит заниматься инженерам, экономистам, менеджерам, демографам, социологам, юристам, которые, по мнению академика В.Л. Макарова, должны войти в штат «конструкторского бюро»? Естественно, каждому будет определен участок работы в соответствии с его компетенцией, но общая их задача складывается из трех составляющих.
Во-первых, как уже сказано, механизм «конструкции» должен получиться совершенным. Например, если вводится новый налог, то он должен стимулировать экономику, а не разрушать ее. Специалисты обязаны точно просчитать его работу, учесть все прямые и опосредованные зависимости и не предположить, но обосновать результат.
Во-вторых, проект должен быть юридически безупречен. Дело не в том, что кто-то может «придраться», а в том, что невинное вроде бы отступление от сложившегося порядка (который закреплен в Конституции) зачастую влечет за собой «снежный ком» других отступлений, которые чем далее, тем становятся все более опасными. Изменили порядок выборов в Законодательное Собрание — захотелось большего, и оказалось, что вполне «проходят» и отказ от прямых выборов губернаторов, и введение института сити-менеджеров, и изменение сроков полномочия депутатов и президента, и совмещение местного самоуправления с режимом распоряжения его ресурсами с более высокой административной ступеньки… Что еще собираются решать за нас господа чиновники, исходя из принципа «верховенства Власти над Народом»?
В Конституции РФ (ст. 3, п. 1) записано: «Носителем суверенитета и единственным источником власти в Российской Федерации является ее многонациональный народ». Если устойчивость власти зависит от стабильности конституционного порядка, то она должна понимать, насколько опасно предпринимать шаги, ощутимо меняющие сложившийся порядок жизни общества, не заручившись безусловной народной поддержкой. Для того и предусмотрены разные — в зависимости от масштаба проблемы — формы апробации планируемых решений: от предварительного обсуждения с профессиональным сообществом до одобрения общероссийским референдумом. Но заручаться поддержкой народа нашему Федеральному Законодательному Собранию, похоже, кажется излишней формальностью: что, мол, от него зависит? Что решим, то и поддержит. Только по такой логике могли быть приняты законы о реформировании РАН, о реформе общего и высшего образования, законы, предусматривающие многочисленные ограничения в части предоставления населению медицинской помощи, и др., принятые либо без апробации, либо даже вопреки четко выраженному отрицательному отношению к ним профессионалов и общественному мнению.
Если правовой нигилизм стал настолько привычен на самом верху государственной власти, то нужно ли удивляться пренебрежительному отношению к правопорядку во всех слоях общества? А если власть все решает по своим понятиям, не считаясь с мнением населения, то на чем должно держаться доверие населения к власти и проводимой ею политике — тем более «по совершенствованию демократических принципов управления общественным развитием»?
Между тем третья, и важнейшая, задача «конструкторского бюро» как раз в том и состоит, чтобы созданный компетентными специалистами проект вызывал доверие общества. Без того он не будет поддержан — не станет общим делом — и точно будет провален!
Нужна смена курса
Сломав советскую систему, реформаторы повернули страну на либерально-рыночный курс и пообещали, что вследствие этого крутого поворота экономика страны взлетит к небесам. А она (закономерно: уж так были «спланированы» наши реформы!) сорвалась в штопор. «Менеджеры» пытаются теперь что-то поправить, перелицовывая привычные для нас формы общественного устройства по умозрительным схемам (как в случае с централизацией казны) или по образцам, заимствованным из «цивилизованных» стран. Получается при этом «как всегда», но «эксперименты» дилетантов продолжаются, потому что никто не несет ответственности за экономические провалы, усугубляющие раскол общества и растущую социальную напряженность.
Свою неукротимую «реформоманию» госчиновники оправдывают, апеллируя к опыту «цивилизованных» стран, которые якобы достигли процветания, устроив у себя жизнь по законам свободного рынка. А если, мол, что-то у нас получается не так хорошо, то лишь потому, что наша демократия «слишком молода» (то есть народ «не дорос»), а рынок недостаточно свободен.
Не так давно по этому поводу высказался Е.М. Примаков15. К мнению этого экономиста и политика следует отнестись с тем большим вниманием, что именно он, назначенный на должность премьер-министра в тот момент, когда экономика страны была отброшена реформаторами на край пропасти, сумел увести ее от обрыва на относительно безопасное расстояние.
Так вот, выступая с
докладом на заседании «Меркурий-клуба» (при
Международном торговом центре в Москве), академик Примаков убедительно доказал,
что изъяны и провалы нынешней российской экономики в принципе невозможно
устранить и даже минимизировать, оставаясь в плену неолиберальной модели*.
Ибо явились они результатом именно «рыночного саморегулирования». Если мы
хотим, чтобы наша экономика могла успешно развиваться, эту причину ее
торможения и должны решительно устранить.
Один из ключевых тезисов Е.М. Примакова заключается в том, что, продолжая вести страну неолиберальным курсом, нынешнее российское правительство все время апеллирует к опыту Запада, между тем как Запад давно ушел от примитивных рыночных схем. Там давно поняли, что «свободная конкуренция экономических сил» вовсе не обеспечивает социальную справедливость, поэтому развитые в рыночном плане страны практикуют государственное регулирование цен на жизненно важные продовольственные и лекарственные товары, поддерживают на доступном уровне ипотечный кредит и регулируют другие сферы.
Апологеты неолиберального курса убеждают общественность в том, что государственное регулирование экономики неэффективно, ссылаясь при этом на пример российских государственных корпораций. У Примакова к нашим госкорпорациям тоже есть серьезные претензии, но не потому, что они государственные, а потому что «неэффективна» экономическая политика нашего «либерального» государства. Зачем, например, Газпрому искать пути повышения своей эффективности, если он уже получил право на ежегодное повышение цен на газ на внутреннем рынке? А на международном рынке цена и без наших усилий вырастет. Между тем французские энергетические компании, полностью или частично принадлежащие государству, за последние пятнадцать лет осуществили успешную международную ценовую и сервисную экспансию. И Газпром, и другие наши госкорпорации могли бы стать, по мнению Примакова, «локомотивами экономического развития Российской Федерации», если б руководили им не рыночники-«менеджеры», нацеленные на прибыль, а «инженеры», озабоченные тем, чтобы встроить этот мощный «мотор» в тихоходный дредноут российской экономики.
В противоположность российским, французские чиновники, отвечающие за экономику, видят смысл своей работы в том, чтобы увязать интересы государственных и частных компаний для поддержания общественной устойчивости и наращивания конкурентных преимуществ национальной экономики на мировом рынке, и, как правило, им это удается. А в России, на взгляд французского аналитика, хорошо знакомого с проблемой, скорее «политическая, чем правовая обстановка, в которой развивается российская государственная промышленность, не создает аналогичных возможностей и препятствует шансам получения международного статуса российским промышленным группам»16.
Российский экономист Ю.Я. Ольсевич выдвинул понятие фундаментальной неопределенности рынка; смысл его примерно в том, что априори нельзя предсказать, в какую сторону подвинет того или иного конкурента пресловутая «невидимая рука». Эта неопределенность, по мнению ученого, «может быть преодолена лишь при условии обеспечения оптимально необходимого и скоординированного государственного регулирования на всех трех уровнях — макро-, мезо- и микроуровне… Рынок способен к конкурентному саморегулированию лишь в той мере, в какой государство обеспечивает регулирование институциональных и организационных основ рынка, а также его макропропорции»17.
Пока мы рассуждаем о том, что для успешного развития экономики нам недостает экономической свободы, нас уверенно обходят «новые индустриальные страны» — Китай, Индия, Вьетнам, Филиппины и др. Секрет их экономического успеха не в том, что там предпринимателям предоставлена полная свобода конкурировать с зубастыми транснациональными акулами, а в активности и национальной ориентированности проводимой ими экономической политики. Ни одно из этих государств не отказывалось от рыночных механизмов и конкуренции, но с помощью государственно-правовых регуляторов заключило их в русло социально-экономической целесообразности. Предоставив широкие возможности частной инициативе, оно сохраняло за собой рычаги воздействия на экономические интересы предпринимателей и в результате оказалось способным жестко «дирижировать» процессами социально-экономического и общественного развития, нацеливая их на достижение высокого уровня научно-технического и производственного развития и формирование нового качества жизни населения страны. Последовательно и открыто проводя такую политику, реформаторы опирались на безусловную поддержку со стороны общественного мнения.
Российским же неуемным реформаторам стоит трезво оценить ситуацию, к которой они привели страну. Не станем комментировать почти аллергическую реакцию на само слово «реформа» — о том мы уже говорили. Важнее другое — отношение населения к социально-экономической модели, которую они с помощью реформ тщатся «достроить».
В 2011–2012 гг. Институт
социологии РАН провел на эту тему исследование18. Было опрошено 1750
респондентов из 22 субъектов Российской Федерации, им всем был задан вопрос:
«Какой общественный строй наиболее подходит России?» Ответ предлагалось выбрать
из трех основных вариантов:
социализм с плановой экономикой и господством государственной и колхозно-кооперативной собственности (проще говоря, то, что было у нас до реформ);
капитализм со свободной рыночной экономикой и господством частной собственности (то, что предложено реформаторами и «достраивается» нынешними экономическими стратегами);
смешанная экономика. Тут, однако, было учтено, что смешивать социально-экономические уклады можно по-разному: либо «социализм с плановой экономикой и элементами рыночных отношений», либо «капитализм с рыночной экономикой и с элементами планирования и сохранения социалистических принципов (доступность образования, здравоохранения, государственное регулирование в интересах населения цен и тарифов, дифференцированное налогообложение доходов и др.)». Сторонникам конвергенции предлагалось выбрать либо то, либо другое.
И как же распределились предпочтения респондентов?
Самым неприятным сигналом для властей предержащих должна быть оценка того способа мироустройства, который так проломно и безальтернативно насаждался и продолжает насаждаться в стране под видом возвращения на «торный путь» цивилизации: за «капитализм со свободной рыночной экономикой и господством частной собственности» высказалось лишь 17% опрошенных. Это даже меньше той доли населения, которая, в соответствии с принципом Парето, должна была так или иначе извлечь выгоду из свершившихся перемен. К тому же способ извлечения этой выгоды далеко не всегда был нравственно безупречным, так что выделение этого слоя «счастливчиков» не запустило мотор социально-экономического прогресса, а раскололо общество на части, которые едва ли можно объединить в обозримом будущем для совместной реализации какой-то общенациональной программы.
Не менее показателен в плане оценки реформ вывод об отношении к социализму. Идеологи перехода к «нормальному» обществу на протяжении четверти века делали все, что было в их силах, для дискредитации разрушенного строя. И каков результат? 22% респондентов будто ничего этого не слышали и категорично высказались за «социализм с плановой экономикой и господством государственной и колхозно-кооперативной собственности». То есть именно за «бесчеловечный», «преступный» и т. п. «режим», который некоторые «либеральные» публицисты (хочется думать, что лишь в запале полемики) даже уравнивают с гитлеровским режимом!
Наверно, кому-то очень неприятно узнать, что после столь основательной идеологической обработки в стране осталось такое количество «совков» и «коммуняк». Но на поверку дело обстоит и того «хуже»: ведь и респонденты, которые высказались за смешанную экономику, тоже не против социализма! Только одни предпочли бы социализм с элементами капитализма (31% опрошенных), другие — капитализм с элементами социализма (25%). А мир вовсе без социализма их почему-то не привлекает.
И вот вам социально-психологическая загадка: все плохое, что можно было сказать о социализме, энтузиастами радикальных перемен за 25 лет было сказано — убежденно, изобретательно, порой даже талантливо. Чем же он до сих пор привлекает не «упертых совков», которых по определению не может быть так уж много, а подавляющее большинство (22 + 31 + 25 = 78% опрошенных) общества? Ну, не репрессиями же, не бесчеловечными методами реализации хозяйственных проектов, не принудительным единомыслием!
Подсказкой для разгадки этого парадокса могут послужить результаты еще одного исследования общественного мнения, проведенного примерно в то же время — в январе-марте 2012 года — Левада-центром. В этом случае ученые опросили более 10 тыс. россиян из 47 регионов по теме: «Целесообразность использования института планирования в российской практике». Результат получился такой: 51% опрошенных высказался безоговорочно за планирование, особенно в части социально-экономического развития, и еще 15% опрошенных хотя и с разными оговорками, но тоже за планирование. Цифры несколько иные, чем в исследовании Института социологии (так ведь и предмет опроса был другим), но тенденция проявилась та же самая: большинство населения страны предпочитает не непредсказуемую стихию жесткой конкуренции частных интересов, а планомерное развитие общества в интересах не кучки наиболее мускулистых и зубастых особей, а всех граждан страны. Но это же и есть социализм!
Планирование в интересах всех — это можно истолковать как утопию. Но это утопия никак не в большей степени, нежели, скажем, американское общество «равных возможностей». Любую позитивную социальную идею можно профанировать — вплоть до Христовых заповедей. Но она важна не столько как «рецепт», сколько как вектор развития. И советский социализм во многих своих чертах, безусловно, был профанацией. А все ж из памяти живших при столь несовершенном социализме людей не выветрились ни очень приличное, если сопоставить с нынешним, образование, ни общедоступное здравоохранение, ни наука на уровне высших мировых достижений, ни песни, которые до сих пор поем, ни фильмы, которые все еще смотрим… Ну и, конечно, разгул коррупции и попрание принципов социальной справедливости в советское время не ощущались так остро и болезненно, как сейчас.
Приведенные цифры и тенденции говорят не о том, что косный «совок» никак не может выбраться из «болота» советского прошлого, а о том, что нынешняя российская государственная власть уклонилась от ключевой конституционной нормы: «Российская Федерация — социальное государство, политика которого направлена на создание условий, обеспечивающих достойную жизнь и свободное развитие человека» (Конституцией РФ, ст. 3, п. 1). Чтобы возвратиться в конституционное русло, государство обязано решительно и гласно отказаться от удобной лишь для безответственных чиновников ширмы «невмешательства в экономику» и приступить к планированию модернизационных обновлений приоритетных для страны сфер на основе двухпутной (конвергентной) экономической модели. Суть этой реформы (и пусть будет она последней!) проста: под эгидой государства разрабатываются (специально для того созданными «проектными институтами» или «конструкторскими бюро») подробные и реалистичные планы движения к точно обозначенным целям, а творческая энергия бизнеса направляется на то, чтобы вписаться в эти планы и зарабатывать дивиденды честно — выполняя плановые задания быстрей, качественней и с меньшими затратами, нежели конкуренты. Получится — значит, будем мы «здоровыми и богатыми», а не получится — сразу будет видно, с кого спрос: с негодного подрядчика или генерального конструктора.
P.S.: Выжить или жить?
Антикризисная программа, над которой аврально трудились под присмотром президента правительство и Госдума России на протяжении полутора месяцев на рубеже 2014 и 2015 годов, представлена общественности19. Она состоит из двух частей: «Общие положения» (краткое изложение идеологии документа) и «Перечень первоочередных мероприятий» (в котором названы эти мероприятия, определена их правовая база, определены сроки, ответственные исполнители, объем финансирования и ожидаемые результаты). Словом, нормальный бюрократический документ, удобный для составления отчетности. Обсуждать его в подробностях здесь, конечно, не место. «Навскидку» можно лишь сказать, что из 60 (ровное число!) запланированных мероприятий примерно треть можно признать при любом повороте событий полезными, относительно же остальных двух третей такой уверенности нет. Но главные вопросы касаются все же не «мероприятий», а идеологии этой программы.
В «Общих положениях» сформулировано семь основных антикризисных мер. В принципе, их можно свести к трем основным направлениям действий: сократить расходы (в обиходе говорят: затянуть пояса), смягчить, насколько возможно, воздействие кризиса на население и поддержать (в основном дополнительными ассигнованиями) те опорные конструкции, от которых зависит устойчивость нашей экономики. Меры, безусловно, разумные, но все вместе они представляют собой программу выживания: «день простоять да ночь продержаться». И лучшей программы, наверно, было бы не нужно, если б была хоть какая-то уверенность, что цены на нефть снова поднимутся до отметок, удобных для нашего бюджета, а санкции наши оппоненты одумаются и отменят. Но поскольку ни то, ни другое точно не произойдет (см. первую главку этой статьи), то «первоочередных мероприятий» хватит лишь до окончательного израсходования Резервного фонда.
Следовательно, надо думать не о том, как выжить, а о том, как жить. Собственно, о том и написана эта статья.
* Е.М. Примаков поясняет, что «существует огромная разница между неолиберальной политикой, особенно в экономике, и истинно либеральными требованиями независимости суда, прекращения вседозволенности чиновничьего аппарата, борьбы с коррупцией, с фальсификацией на выборах, за обязательность подчинения закону всех сверху донизу… без четкого определения грани между либеральными идеями и принципами неолибералов, без противодействия неолиберальной политике возникает угроза серьезных негативных последствий для России. Если говорить о платформе российских неолибералов, то основная ее составляющая — это уход государства из экономики. Наши неолибералы не только исходят из универсальности западных экономических теорий, даже без учета их эволюции, но главное, не считаются с особенностями и степенью развития рыночных отношений в России».
1 См.: http://lenta.ru/news/2015/02/27/resfund/
2 Назову в числе последних по времени: Бочарова А.К. Развитие института оценки эффективности государственного управления // Мировая экономика и международные отношения. 2013, № 9; Макаров В.Л. К вопросу о проектной экономике // Экономические науки современной России. 2013, № 3; Татаркин А.И. Государственно-правовое регулирование в России. Как его оценивать? // Экономика и управление. 2013, № 9; Использование оценок регулирующего воздействия для совершенствования корпоративного законодательства. Авторский коллектив: С.Б. Авдышева, Р.А. Кокорев, П.В. Крючкова, С.П. Плаксин, А.Е. Шестико. Бюро экономического анализа. М.: ТЕИС, 2006; Марголин А., Бучнев О. Правотворческая деятельность: оценка регулирующего воздействия // Проблемы теории и практики управления. 2014, № 1; Тодосийчук А. Наука как объект государственного регулирования // Проблемы теории и практики управления. 2014, № 1.
3 Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. Пер. с англ.; предисл. В. С. Афанасьева. М.: Эксмо, 2009. С. 443.
4 Гэлбрейт Джеймс К. Третий кризис в экономической науке // Мир перемен. 2013, № 1. С.24-28.
5 Мирер Я. Ограниченная Россия // Мир перемен. 2011, № 4. С. 153-169.
6 Там же. С. 3.
7 Фомченков Т. Соберут у одного окна. Все налоги для малого бизнеса могут заменить одним платежом // Российская газета. 2014, № 17 (28.01.2014). С. 5.
8 См: О состоянии делового климата в России. Доклад. Краткая версия. М.: изд. РСПП, 2013.
9 См., например: Примаков Е.М. 2013: тяжелые проблемы России. Почему сегодня нельзя согласиться с политикой неолибералов. Доклад на заседании «Меркурий-клуба» // Российская газета. 2014, № 6 (15.01.2014). С. 5; Клейнер Г.Б. Экономические задачи не решить без участия государства // Экономика. Налоги. Право. 2013, № 2. С. 7-10; Конопатов С.Н. Методология государственного управления РФ: анализ реформы академии наук // Менеджмент в России и за рубежом. 2013, № 6. С. 50-53; Хрусталев Е.Ю., Рыбасов М.В. Роль государства в экономике: институционально-эволюционный анализ // Экономический анализ: теория и практика. 2013, № 21. С. 2-9; Эйсен Н., Горбунов В. Политэкономические аспекты реализации функций управления системой «наука — производство — потребление» // Общество и экономика. 2013, № 11-12. С. 67
10 Ли Куан Ю. Сингапурская история: из третьего мира в первый (1965-2000). М.: изд. Манн, 2013.
11 Конопатов С.Н. Методология государственного управления РФ: анализ реформы академии наук // Менеджмент в России и за рубежом. 2013, № 6. С. 52.
12 Титов Д. Бизнес и граждан приглашают контролировать госрасходы // Экономика и жизнь. 2014, № 05 (7.02.2014). С. 1, 2.
13 Там же.
14 См.: Макаров В.Л. К вопросу о проектной экономике // Экономические науки современной России. 2013, № 3. С. 12.
15 См.: Примаков Е.М. 2013: тяжелые проблемы России. Почему сегодня нельзя согласиться с политикой неолибералов. Доклад на заседании «Меркурий-клуба» // Российская газета, 2014, № 6 (15.01.2014).
16 Мирер Я. Ограниченная Россия // Мир перемен. 2011, № 4. С. 161.
17 Ольсевич Ю.Я. Экономическая наука и политика перед фундаментальной неопределенностью рынка // Вопросы экономики. 2013, № 6. С. 95.
18 См.: О чем мечтают россияне: идеал и реальность. Под ред. М.К. Горшкова, Р. Ктумма, Н.Е. Тихоновой. М.: Весь Мир. 2013.
19 Российская газета. 2 февраля 2015 г.