С верой в высшую справедливость
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2015
Виктор Подшивалов — окончил
Уральский политехнический институт (УПИ), почти полвека проработал на
производстве, много лет был главным металлургом Машиностроительного завода им.
Воровского. Живет в Екатеринбурге.
1 Из
книги «Наша семья, война, — 1940-е годы». Первая часть под названием «Мама и
война» была опубликована в журнале «Урал», № 5 за 2014 год.
…Оглядываясь назад — обнажите головы,
глядя вперед — засучайте рукава.
Бернард Шоу
К концу 1945
года возвратились живыми и невредимыми Иван Тихомиров, сын кузнеца — Саша, сын
дяди Коли — Шурик и Иван Петухов (младший); позднее еще двое вернулись из
плена, но в деревне остался один из них. Про другого, с его
же слов, высказанных не от ума, узнали, что он, оказавшись в плену, был
прислугой в хозяйстве какой-то немки, работал на разных работах и даже доил
коров. Звали его Михаилом, а немка звала его «Михас».
Взрослые по-разному относились к его злоключениям во время войны, а дети, почти
все, а особенно те, у которых погибли отцы, были жестоки и, когда встречали
его, особенно подвыпившего, дружно кричали: «Михас,
подои корову!» Вскоре он из деревни куда-то уехал… Дядя Семен — отец Юрки и
Кольки — пропал «без известий».
Возвратились
домой дядя Миша Куликов, Левкин отец — дядя Федя-«глухой»
и дядя Ваня-сапожник. Из наших родственников вернулись домой мамины братья:
сначала — дядя Саша, отвоевавший и финскую, и от
звонка до звонка — Отечественную, позднее — Алексей, освобожденный из плена.
Третий брат мамы, Дмитрий, и сестра отца Наталья погибли в блокадном
Ленинграде… В первый год войны на фронте погиб муж тети Мани — дядя Петя…
Возвращение
домой дяди Вани-сапожника было и трагичным, и комичным… Жарким, уже летним
днем кто-то увидел, что по дороге в деревню идет человек, идет медленно — но
уверенно, подняв голову и рассматривая все вокруг. Когда он подошел к амбарам,
кто-то из старших узнал его и крикнул нам, бегающим поблизости, чтобы мы
передали его жене. С криками: «Тетя Дуня, дядя Ваня идет!» — мы подбежали к ее
дому. Она вышла на крыльцо, спустилась на землю и, посмотрев в сторону амбаров,
остолбенела. Никто не догадался ее поддержать, и она как подкошенная упала
навзничь, больно ударившись головой о землю. Долго приводили ее в чувство, а
потом начались разговоры о причинах такой реакции тети Дуни. Оказалось, что на
протяжении последних двух лет от него не было писем, и она его уже почти
похоронила. Он же отвечал, что письма хоть нечасто, но писал и сам удивлялся,
что ему не пишут. Так и осталось непонятным, что произошло. Только объяснения
дяди Вани, что они там работали больше чем по двенадцать часов в сутки, были не
очень убедительны, и мужики посмеивались, что наверняка в свободное время «халтурил», зарабатывая себе на «четвертинку»…
Возвратившиеся с
войны солдаты и офицеры для нас, мальчишек, — кумиры. Мы не даем прохода Ивану
Тихомирову — упрашиваем рассказать «про вой-ну». И он рассказывает… Он попал
в школу и получил специальность радиста. В самый тяжелый момент войны, в 1943
году, он стал радистом стрелковой роты только что сформированного пехотного
полка. Свой очередной рассказ о войне он начинает обычно словами: «Если бы вы,
ребята, понимали, что такое война и что такое передовая, мне было бы просто
говорить, а так я боюсь, что вы мне не поверите». — И он доходчиво объясняет
нам картину какого-то эпизода, когда за несколько часов нашего наступления или,
наоборот, атак со стороны немцев потери составляли до тридцати процентов
личного состава подразделений полка. Таких боев было так много, и,
соответственно, потери были такими, что к концу 1944 года, когда зашли на
территорию Германии, в роте да и во всех
подразделениях полка почти не осталось «стариков», а были одни восемнадцати- и
девятнадцатилетние мальчишки, только что призванные, молодые, неопытные…
Рассказывая об этой трагедии, Иван делал оговорку, что и ему-то только что
исполнилось двадцать, но два года войны уже сделали свое дело, — он считал себя
опытным солдатом… С помощью связи, которую он осуществлял между командиром
роты и командирами взводов, а также командирами других подразделений полка,
отдавались важнейшие команды, связанные с выполнением приказов и поставленных
командованием задач… В его рассказах нас разочаровывало только одно, что он
не убил ни одного немца. На наши наивные вопросы об этом он отвечал, что у него
была очень серьезная работа — помогать командиру управлять
подчиненными ему людьми, чтобы по возможности уменьшить их потери…
О случаях, когда
мог погибнуть, он рассказывал так просто, как будто речь шла не о нем, а о
ком-то постороннем. Со своей рацией он обязан был быть на самом переднем крае.
На его глазах люди поднимались в атаку, на его глазах в атаку поднимались и
немцы, и его, радиста, не один раз спасали свои вынужденные отступать товарищи.
О случаях взаимной выручки и взаимной помощи Иван рассказывал с особой
гордостью:
«Вот представьте
себе, — говорил он нам, — готовится наступление, наши танки должны прорвать
оборону немцев, и за ними должна устремиться пехота. Остается 15 минут до
начала. И вдруг командир танкового подразделения обращается к командиру нашей
роты: «Коля, помоги, в первой линии немецких траншей залегли немцы с
фаустпатронами, ведь сейчас они пожгут все мои танки!» И командир роты просит
командира первого взвода взять десять-двенадцать «старичков» и забросать
гранатами приготовившихся к стрельбе немцев. И в пять минут эта задача
выполняется без потерь с нашей стороны… А дальше свое делают танкисты, и
операция идет успешно. А группу бойцов первого взвода можно представить к
награждению, они заслужили…»
Рассказывал Иван
и о комических приключениях: «Занимаем мы совсем без боя немецкое селение,
наверное, восемь или десять капитальных домов со всеми хозяйственными
постройками; в двух домах размещается на ночлег наш взвод. Облазили все
помещения и не можем понять, что это за селение. Пришел комиссар роты и
объяснил, что это хутор немецких помещиков; они были напуганы немецкой
пропагандой и перед нашим наступлением убежали… Это нам стало понятно, но,
обустраиваясь на ночлег, мы никак не можем найти туалет. Обыскали все, все
подсобные помещения, территорию вокруг построек. Лейтенант вместе с нами ищет,
— ничего не можем найти. Послали солдата в соседний дом, и все прояснилось, —
туалет оказался на уровне второго этажа, поблизости от спальных помещений.
Этого никто не ожидал…» Когда эта информация дошла до дяди Миши, он от души
рассмеялся: «Как же заморочили вам головы ваши комиссары, — никакой это не
хутор помещиков, а обычная немецкая деревня…» Иван, пораженный этим
утверждением дяди Миши, долго не мог поверить этому…
Возвратившиеся с
войны включились в работу; с трудом находят себе занятие инвалиды, потерявшие
здоровье на войне. Не хватает лошадей, изношена сбруя, неисправны телеги.
Принимаются меры по восстановлению пришедшего за войну в упадок хозяйства…
Лето 1945 года было голоднее, чем в прошедшие военные годы…
Василия
сельсовет направил на учебу на агронома в город Калинин…
Наступил 1946
год. Зимой отцу сделали операцию, но было уже поздно… Он умер в конце апреля,
в половодье, когда у нас были каникулы… В этот день Толя возвращался с
молокозавода, и при переправе через разлившуюся речку
его телега одним колесом соскользнула в омут, под нависшую льдину. Лошадь не
смогла вытянуть телегу. Стоя по пояс в воде, он распряг лошадь и верхом приехал
за подмогой… Об этой трагедии отец уже не узнал…
Лиду ждали до последней минуты, но она на похороны не успела… После похорон,
в конце обеда, мама хотела поблагодарить собравшихся, но так расплакалась, что
я испугался, представив себе, что она может сейчас умереть, — такого плача я
еще никогда не видел и не слышал. Но в притихшем помещении прозвучал негромкий,
сочувственный голос тети Шуры: «Поплачь, Нюша, поплачь, легче будет. Это Москва
слезам не верит, мы-то все видим…» Неожиданно встал из-за стола Толя и
неуверенно подошел к маме, тронув ее за локоть. Мама подняла заплаканное лицо,
обняла его за плечи и прикоснулась губами к его лбу. Потом вытерла лицо
полотенцем, тихо, но уже спокойно сказала: «Спасибо» — и поклонилась… Я
увидел, что Толя только на полголовы ниже мамы. Через неделю ему будет
пятнадцать лет…
Два месяца
назад, когда отец слег, он начал работать доставщиком молока на молокозавод. Я
уже видел, как ловко он катает наполненные молоком сорокалитровые фляги.
Погрузить на телегу помогают взрослые, а разгружать — грузчики завода… На
лето мы уже планируем: Толя берет меня с собой, я схожу в кустарнике и, пока он
ездит на завод, заготавливаю хворост. На обратном пути он заезжает за мной, мы
загружаемся и едем домой с «дровами»… А зимой мы с Толей поедем в лес без
мамы, мне пойдет уже одиннадцатый год. Я заканчиваю второй класс… Зина в этом
году идет в школу… Лида учится в Ярославле… Валя уже большая, может побыть
дома и одна или пойти с мамой на работу… А мама — на прежней работе, ей
недавно исполнилось тридцать шесть лет…
После похорон
отца, после того плача мамы в конце обеда, я долгое время боялся за нее: мне
казалось, что с ней может произойти что-нибудь страшное, непоправимое, — и что
тогда мы будем делать?.. Но мама была в обычном состоянии, все время чем-то
занята и, как и прежде, осталась работать на ферме. Заняты и мы: Толя
по-взрослому работает, я учусь в школе, достаю из колодца и приношу домой воду,
занимаюсь дровами… Приходят соседки, о прошедших похоронах уже не упоминают,
говорят о насущных делах и проблемах. Нам в школе постоянно рассказывают, что в
стране объявлена Сталинская пятилетка, главной задачей которой является
восстановление разрушенного войной народного хозяйства. Мы знаем, что в этом
нам никто не поможет, а наоборот, «иностранные империалисты» будут нам мешать,
чтобы не дать нам стать сильным и независимым государством…
Деревня живет
своей жизнью, проблемы остались прежние, главная из которых — нехватка лошадей.
Невозможность правильно обработать землю и получать необходимые урожаи угнетает
людей. Люди еще справляются с обеспечением сеном скота, и, несмотря ни на что,
сохраняется его поголовье, но земля запускается, урожаи год от года падают…
Между тем в газетах идет непрерывная информация о каких-то невероятных
достижениях отдельных хозяйств, и это показывается как пример, что и в
создавшихся нелегких условиях можно получать хорошие урожаи. О снижении налогов
и объемов поставки сельхозпродукции государству нет и намека… А люди ждут и
надеются на это. Но по итогам 1945 года колхозники получили только по 350
граммов ржи на трудодень, как и в прошедшие военные годы…
Перед сенокосом
1946 года мама родила нам братика, его опять назвали Юрой. Я сначала испугался.
Подросшие девочки почти уже не требовали большого внимания, по крайней мере, от
меня. А теперь снова маленький ребенок, и всех нас он свяжет по рукам и ногам.
Конечно, для мамы забот прибавилось, но мы вскоре увидели, какое чудо этот
ребенок! Он стал настоящей живой игрушкой для Зины и Вали, тянется и ко мне, но
особенно выделяет Толю. Мы с Зиной ходим в школу и не замечаем, как быстро
растет наш братик. Уже как-то научилась нянчиться с ним и Валя. В зимние
каникулы, общаясь с Юрой, я заметил, что он произносит слово «Толя», конечно,
не совсем чисто, но понятно. Я сказал об этом Толе, и с тех пор между ними
установились такие необычные отношения, что мама, проходя мимо них,
останавливается, не скрывая счастливой улыбки. Весной, еще не умея ходить, увидев,
что появился в доме Толя, Юра ползет по полу, добирается до его ноги и влезает
к нему на колени, восхищая всех своей ловкостью и настойчивостью. А когда Толя
уезжает на лошади на работу, он, сидя или стоя перед окном, следит за его
отъездом и долго остается в этом положении, ожидая, когда он вернется…
У нас хорошая
корова, мы с молоком, есть картошка, но не хватает хлеба. Полученное авансом за
1946 год зерно мама растягивала почти до весны, пока не сделали полный расчет
за год. В итоге 300 граммов ржи на трудодень, — такого не было даже в военные
годы. Остается какая-то надежда на помощь в связи со смертью отца. Такой «фонд»
заложен, на него многие рассчитывают, но никто ничего не обещает. Ходят слухи,
что во многих районах страны голод, урожай погиб из-за засухи. Голод и в нашей
местности; по деревне проходят и поодиночке, и группами нищие, просят
милостыню, среди них — дети. Денег нет, получаемые за
отца 72 рубля ничего не стоят. Все в ожидании денежной реформы и очередного
снижения цен…
Голод у наших
соседей; мать Юрки осенью продала часть картошки, и вот с весны их семья
голодает. Юрка с Колькой уходят в дальнюю деревню, якобы к тетке, но уже кто-то
узнал, что там они «побираются»…
Наконец
объявлена денежная реформа. Собирают старые деньги, чтобы обменить их на новые. У нас, конечно, их нет или есть столько, что об
этом можно и не говорить. Но мама довольна и полна веры в то, что жизнь
наладится. Уже в твердой цене картошка — можно кое-что выгадать, и 72 рубля уже
деньги… Недавно я увидел, как мама кормит Юру грудью, и впервые услышал, как
она поет ему колыбельную. Наверное, я не раз наблюдал процесс кормления, но
чтобы мама пела, — это казалось невероятным! Она удобно сидела на стуле и пела,
повторяя, один и тот же куплет:
Кушай, Яша, кашу, молочка-то
нет.
Где ж коровка наша? — Увели
в совет…
Мне было приятно
слышать мамино пение, чистое, теплое, родное, но было непонятно, зачем она
искажает текст, — я где-то слышал эти стихи. После того как мама кончила петь,
я спросил: «Мама, так корову-то в сельсовет, что ли, увели?» Она,
улыбнувшись, сказала, что песню эту знает с давних пор, — ее пела еще маленькая
тетя Маня, когда они были детьми, что правильно будет «Кушай, Яша, тюрю», а
последние слова «увели, мой свет»… Я уже знал из школы, что раньше
крестьянам жилось очень плохо, зачастую у семьи помещик забирал за долги
корову, и приходилось питаться тюрей…
Приехала на
каникулы Лида. Ей осталось учиться еще один год. После окончания она будет
преподавателем в школе или в каком-нибудь художественном училище и будет иметь
возможность заниматься творчеством. Все удивляются, что даже во время войны
учащихся подкармливали и платили им стипендию. Женщины рассуждают о том, как
мудр был отец, дав возможность дочери учиться. Рядом с Лидой мама тоже высоко
держит голову — ее заслуга не меньше, чем заслуги отца… Нам Лида привезла
гостинцев — связку белых баранок. Юра, приняв баранок за игрушку, уже
настроился катать его по полу, пока ему не объяснили, что это такое…
Проходит лето
1947 года. Сено хоть по минимуму, но заготовили; сжали и обмолотили рожь и
выдали авансом. Урожай низкий, полученное зерно опять мелем вручную, сберегая
каждую пылинку. Страшит будущая весна…
Юре полтора
года, он все говорит, забавляя нас необычным произношением. На чем он вырос и
выжил? Конечно, — мамино грудное молоко. А сейчас он питается с нами, ему
достаточно молока коровьего. Наверное, о хлебе он еще не думает, ему важнее
общение с нами, а особенно с Толей. Толя учит его самым необычным словам,
сочиняет для него смешные песенки, шутки-прибаутки, и все мы заходимся от
смеха, слушая их общение. Так, недавно Толя сочинил и научил петь Юру частушку:
Мы — ребята-хулиганы,
Сильно топаем ногами,
Громко песенки поем
И никого не признаем!..
А еще он
объяснил Юре, что его лошадь жереба и у нее скоро
родится маленький жеребенок. Это слово «жереба» он
стал употреблять к месту и не к месту… К нам часто приходит «просто посидеть»
женщина-соседка, немолодая, довольно грузная, с трудом передвигающаяся, но
доброжелательная собеседница. К ней издавна пристало прозвище Журиха, с ударением на первом слоге. Она не обижается, свои
дети у нее уже взрослые, но мира между ними нет, и ей, я думаю, хочется
пообщаться с маленькими… Кто из нас первым видит из окна ее еле
перемещающуюся фигуру, сообщает всем, что вот опять Журиха
идет. Юра, по просьбе Толи, уже не раз показывал, как Журиха
ходит, как зевает и многое другое. Как это сложилось в детском уме, непонятно,
но недавно, общаясь с Толей, Юра вдруг спросил: «А Журиха
тоже «жереба»?». Конечно, этот вопрос привел
окружающих к некоторой неловкости — Журиха была
рядом, — но потом разразился такой смех, что вместе со всеми смеялись и Журиха, и зашедшая на смех мама, и об этом узнала вся
улица…
Уборочная
проходит с небывалыми трудностями; после засушливого лета наступила дождливая
осень. Неисправен конный привод молотилки, рожь оставили в скирдах, вручную в
риге обмолачиваются овес и ячмень, сушится лен… Наступает зима…
Я слушаю все
разговоры в избе-читальне. Намечаемым планам по окончанию обмолота мешают новые
указания властей о привлечении населения к лесозаготовкам. Колхозу дается
определенное задание по заготовке и вывозке из леса «деловой древесины». Все
здоровые лошади направлены на выполнение этой задачи. Подбирается бригада рабочих.
Толя в эту бригаду напросился, хотя работа и тяжелая, и целый день на морозе,
но там хорошо кормят, готовят мясные блюда. Практически вся бригада состоит из
таких, как Толя, подростков, в бригаде только одна женщина — повар. Работа за
25–30 километров от дома, живут в лесном поселке по две-три недели…
Голодная весна
1948 года. Все колхозники в напряженном ожидании хлеба нового урожая. К
счастью, рожь уродилась. Кажется, только это, только вид ржаного поля с тяжело
склоненными вниз колосьями интересует людей, только об этом разговоры в
избе-читальне. Подготовлены серпы, заранее отточенные и зазубренные. Люди
готовы к работе… Откуда берутся силы — рожь сжали за три дня! Теперь
подождать совсем немного, рожь должна постоять в бабках — дозреть… У Толи не
хватило терпения: возвращаясь ночью с молокозавода, он по пути прихватил с
собой и привез домой сноп ржи. Мама испугалась, но что было делать? Толя
успокаивал маму, что этот сноп с чужого поля и он
сделал все аккуратно, никто не заметит… Колосья со снопа тихонько срезали
ножницами, мама высушила их в печи, вручную ошелушили, и, закрывшись наглухо в
хлеву, мама смолола зерно на домашних жерновах. Муки получилось килограмма три,
и на следующий день она испекла какую-то нестандартную лепешку, которой мы закусывали
наш простой картофельно-луковый суп. Вкуснее, чем эта лепешка с супом,
казалось, я никогда ничего не ел… Об этой тайной, подсудной операции знали
только мама, Толя и я. Конечно, мама наказала и Толе и мне, чтобы в будущем мы
не смели никогда так делать… Существующие строгости законов и ответственность
за их нарушение мы знали…
Выдали авансом
зерно, хватило и для выполнения плана поставок государству; но опять вышла из
строя молотилка, время было упущено, и часть необмолоченной ржи оставили в скирдах…
В августе Лида,
по распределению учебного заведения, уехала на работу в город Красноярск.
Потребовались для Лиды какие-то деньги, нужно было что-то купить. Хотя она от
всего отказывалась, говоря, что денег на дорогу ей дали, а там
на месте дадут хотя бы общежитие, все понимали, что на всякий случай деньги
должны быть… Лиду провожали всей деревней, как провожают ребят в армию. Тетя
Анна плакала и причитала, что, если бы был жив отец, он не отпустил бы ее в
такую неизвестность. Но Лида была весела, со всеми ласкова, поблагодарила всех
и, только прощаясь с мамой, расплакалась. Мама стояла озабоченная, с
повлажневшими глазами. На попутной подводе Лида уехала в город. Там ее ждала
подруга, вместе с которой они вечером сядут на поезд…
Предстояла очередная
зима с задачами, привычными для зимы, главной из которых является заготовка
дров. Но снова пришло задание «сверху» — заготовка деловой древесины,
необходимой для страны так же, как и хлеб… Только один раз в начале зимы нам
удалось съездить в лес… Толя снова собирается на лесозаготовки…
В одну из таких
«командировок» Толи мы похоронили нашего Юру… В конце зимних каникул, уже в
начале 1949 года, была прекрасная погода. Целыми днями мы катались на санках,
Юра был всегда с нами, ему это нравилось. Один раз мы, веселые и разогревшиеся
от бега, не доглядели, не заметили, что он, сидя в санках, переохладился,
замерз. Пришли домой, отогрелись, и казалось, все пройдет. Назавтра он бегал
веселый, активный, без каких-либо признаков заболевания, но вечером я понял,
что он охрип, — пытается что-то сказать и не может. Сначала мы еще посмеялись
над его попытками что-то сказать, не догадываясь, что он заболел. Но утром,
собираясь в школу, я увидел его запекшиеся губки, испугался, поцеловал его и
спросил: «Плохо?» Он чуть слышно выдохнул: «Да». Зашла мама, она уже поняла всю
опасность состояния Юры. Послали за фельдшером, а я все-таки ушел в школу, даже
не посмев подумать, что Юра умрет… Пришедшие на вторую смену ребята мне
сообщили… Дифтерия, какая-то необычная, быстротечная… Я шел домой один,
падал в снег головой, набивал снег в шапку, горстями глотал его. И все равно
слезы душили меня… Он лежал уже в гробике, как живой, но неподвижный,
необычно серьезный, как бы пытающийся что-то сказать… За Толей не поехали —
никто толком не знал, где они работают, и не на чем было ехать. Мама собрала
свободных парней и мужиков, и Юру похоронили рядом с отцом. Слез не было, мы
сидели в опустевшей, холодной и темной избе и боялись смотреть друг на друга,
каждый плакал в одиночку…
Толю,
приехавшего из командировки с хорошим возом березовых колотых дров, первой
увидела Зина и со страхом сказала мне. Мамы дома не было. Я вышел на крыльцо и
молчал; Толя распрягал лошадь. «Почему ты один, где Юра, я же ему конфеток от
белочки привез?» — спросил он меня. Собравшись с духом, я сказал прямо: «Толя,
умер наш Юра, совсем не болел и умер. Позавчера похоронили»… Толя зарыдал,
как ребенок, и долго не мог остановиться, повторяя одну фразу: «Ну как же так?»
Я начал распрягать лошадь, хотел повести ее на конюшню, но Толя сел верхом и
уехал. Я собрал и отнес в сени сбрую… Обратно он пришел вместе с мамой…
Ужинали молча.
Мама зачем-то налила Толе рюмку вина, и он расплакался так горько, что вместе с
ним заплакали все. Плача, он произнес фразу, смысл которой означал, что лучше
бы все мы умерли, а Юра бы остался жить. После этой фразы плачущая мама шепнула
мне, чтобы я сбегал за тетей Анной… Тетя Анна зашла тоже с плачем, с иконой в
руках. Она обняла Толю, шепча ему о том, что Юра сейчас находится среди
ангелов, которые служат самому Господу, видит нас и не хочет, чтобы мы так убивались, а также о том, что Юра в облике ангела в будущем
будет нас охранять… Горсточка конфеток-подушечек на клочке газетной бумаги
осталась на столе…
Смерть Юры не
выходит из моего сознания. Наверное, чувствуя себя виноватым, я перебираю в
памяти, как все случилось… Сколько раз приходилось каждому мальчишке в
деревне мерзнуть до посинения, — не счесть! Как ходили в школу по бездорожью в
любую погоду, порой обмораживая нос, щеку или ухо, — и ничего не случалось. За
время войны не умер ни один ребенок в деревне ни от холода, ни от голода!.. За
что нам такое наказанье?.. Я не хотел учиться и сказал маме, что брошу школу.
Но мама, наверное ожидая такого разговора, спросила
меня: «А что ты будешь делать? Тебе двенадцать годов, ты еще ни для какой
работы не годен. Юрка Портнов ведь учится, еще год — и пойдет в ремесленное… Я знал, что Юрка в школу уже почти не ходит,
прогуливает уроки, болтаясь на ферме в чужой деревне, хотя отца боится. Но он
уже побывал в ремесленном училище в городе, и ему пообещали, что примут после
шестого класса. Вот этот класс он и заканчивает, зная, что тройки все равно
выставят… И я продолжил учебу в пятом классе школы-семилетки.
Юрка уже курил,
правда, тайно от отца; имел при себе махорку. По дороге в школу он закуривал,
предлагал и мне. И я пробовал, хотя мне это совершенно не нравилось — после
затяжки еще сильнее ощущалось чувство голода и кружилась
голова. Но чего не сделаешь за компанию… На следующий год Юрка поступил в РУ,
и в 6-й класс я ходил один. К тому времени в нашем классе уже тоже были
курящие, и иногда я с ними баловался, показывая, что я это тоже умею, хотя
никакого удовольствия от этого не получал. Один случай надолго убедил меня в
том, что курение в этом возрасте вредно и смертельно опасно… Курильщики
узнали, что в магазине на ближнем полустанке продают поштучно самые дорогие,
«офицерские», папиросы марки «Казбек». Я вложил свою долю на одну папиросу,
кто-то сходил в магазин и купил. После уроков компания голодных «курильщиков»,
в которой был и я, отойдя от школы, остановилась покурить, представляя себе,
что раз это дорого, то должно быть и приятно и, по крайней мере, безвредно.
Первые же затяжки озадачили нас — ничего приятного не было, и если бы мы курили
махорку, то плюнули бы и разошлись. Но как можно бросить то, за что заплачены
деньги? И мы выкурили по одной папиросе… Кого-то тут же начало рвать, кто-то
держался, не подавая вида, что ему плохо, а я вынужден был сесть на землю, а
потом даже лечь вниз лицом, — я не мог дышать, была боль в области сердца. Я
понимал, что курение на нас подействовало так плохо потому, что мы были
голодными, наверное, и другие это поняли… Эта боль у меня не проходила в
течение всего времени, пока я с остановками шел домой, и отступила только
тогда, когда я выпил молока, чего-то поел и полежал на кровати. Маме я сказал,
что у меня непонятно отчего разболелась голова…
Весны 1949-го
боялись не напрасно. Оставленная в скирдах рожь почти полностью была съедена
мышами, и, когда уже в самом конце зимы, ее начали молотить, зерна там почти не
было. Председателя дядю Колю хотели судить, было расследование, но его заслуги
по заготовке леса и по работе во время войны были настолько очевидны, что его
не посадили, а просто сняли с должности. Рассчитываться с колхозниками за 1948
год было нечем, кроме полученного авансом зерна, только по 100 граммов на
трудодень дали при окончательном расчете…
Как почти у всех
жителей деревни, у нас кончается хлеб. Я слышу разговоры мамы с Толей о том,
что хлеба хватит только до середины апреля, а до нового урожая ждать еще 4
месяца. И было принято решение обменять на хлеб нашу новую, молодую корову.
Человека, согласившегося на такой обмен, мама встретила на базаре. Он привез
нам 4 мешка муки и увел корову. Какие-то небольшие деньги, дополнительно сверх
муки, мама у него выторговала, — нам всем нужна была одежда. Это решение многие
осуждали, но мама считала его правильным. Толя мог кружку молока выпить на молокозаводе,
а домой привозил «обрат», — его давали бесплатно, — и мама делала из него
обезжиренный творог и иногда делилась им с соседями. И хоть не каждый день,
найти в деревне кринку молока на каких-то условиях мама могла… Молока было
недостаточно, но у нас был хлеб, картошка, скоро в огороде будет свежая
капуста, свекла, огурцы, зеленый лук — а это уже не голод…
Новым
председателем попросили стать дядю Мишу Куликова, и сельсовет его утвердил. Мне
понравилось его выступление на общем собрании, где он довольно жестко оценил
работу колхозников и прямо сказал, что только несколько человек в деревне
работают хорошо, с полной ответственностью за свою работу, многие же работают
кое-как, не используют благоприятные погодные условия
как во время посевной, так и при уборке урожая, и от этого страдает общее дело.
При общении с молодежью он рассказывал, как работают немецкие крестьяне и как
они живут, имея круглый год и хлеб, и мясо, и молоко. Правда, на вопрос, почему
у нас такие налоги, дядя Миша ответить не мог, повторяя всем надоевшее
объяснение о «временных трудностях»… В посевную дядя Миша добился в
сельсовете, чтобы колхозу выделили трактор, сам обучал трактористов,
специалистов по вспашке. И дело сдвинулось в лучшую сторону; посевную закончили
вовремя, землю удобрили, освободили от повседневных дел двух лошадей для конной
сенокосилки — им нужно было погулять, набрать силу…
Все каникулы я
занимаюсь заготовкой хвороста, пасу маминых телят и нередко по просьбе соседей хожу пасти колхозное стадо, как правило, «за молоко». Теперь
уже мне не так скучно — я беру с собой книгу. Толя работает уже несколько лет
доставщиком молока, причем в летние месяцы делает два рейса — утром и вечером.
Вечерний рейс — особенно неприятен, на сдачу молока скапливается на заводе большая
очередь, и он возвращается домой только к полуночи. Он устает и иногда просит
меня подменить его. Вечернего рейса я боюсь, а утром делаю это с удовольствием.
Мне исполнилось тринадцать лет, я высокий ростом, только очень худой.
Разгрузить фляги с телеги и перекатить куда надо, иногда с помощью грузчиков
или соседей по очереди, ничего не стоит — все помогают друг другу…
Начало лета,
когда в огороде еще ничего нет, старая капуста перекисла и испортилась, а
картошка изросла и тоже потеряла свои качества, — время самое голодное. Едим
все, что растет и имеет хоть какую-то сладость. Вокруг деревни на лужайках, в
болоте такая «съедобная» трава есть. Дети ходят группами, и часто можно
услышать, как маленький, показывая какую-то траву, обращается к старшему: «А это едят?», а старший, не глядя на то, что
показывает малыш, отвечает: «Все едят, ешь, не бойся. Если очень горько, —
выплюнь…»
Этой весной,
наверное, занятая мыслями, связанными с обменом коровы на хлеб, мама забыла
вовремя сдать государству положенное в виде налога количество картошки, а когда
приехавший уполномоченный напомнил об этом, картошки в нужном количестве не
оказалось — осталась только отложенная на семена. Был установлен срок, в
течение которого долг должен быть погашен. Мы были в панике — приедет комиссия,
и заберут всю подготовленную на посадку картошку… Вечером мы с мамой вырыли в
пустом хлеву яму и ссыпали туда семенную картошку, оставив два ведра для
комиссии — вот все, что у нас есть… Приехавшую комиссию это не устроило.
Просьба мамы перенести этот долг на следующий год, не была принята, и комиссия
сделала опись имущества, которое необходимо будет отдать за невыполнение
задания по госпоставкам. Из имущества, достойного
описи, оказалась швейная машина с ножным приводом известной фирмы «Зингер».
Расстаться со швейной машиной мама не могла ни при каких обстоятельствах. Пришлось обойти с ведром всех родных
и близких соседей и просить в долг, кто и сколько может дать. Нужное количество
было набрано, и машина была спасена…
К концу июня у
нас в огороде выросла новая для наших мест, диковинная культура — тыква. Она
росла на удивление быстро, и отдельные плоды были уже больше футбольного мяча.
Кто-то узнал, что из нее можно сварить хорошую, полезную кашу. Мама
попробовала. Жидкую киселеобразную массу без всякого вкуса никто есть не стал.
Тогда догадались, что надо смешать натертую тыкву с натертой картошкой и
сварить. Это стало похоже на кашу, только жидкую, водянистую и такую же
безвкусную. За обедом поели, поел и я, и вроде бы немного. Но вскоре я
почувствовал тошноту, и меня вырвало, заболел живот, вырвало еще раз, и был
понос. Я слег обессиленный, лежал на сене, в дальней кладовке, в сенях, — там
была моя постель. Приходила мама, спрашивала, что надо. Я пытался
есть, что давали, но улучшения не было. Привезли фельдшера. Он дал каких-то
таблеток, я их принимал, запивал водой, ничего не ел. Заходила тетя Паша
Куликова, спрашивала, не надо ли чего-нибудь молочного, но я боялся, что опять
будет рвота, и от всего отказывался. Так прошло дней пять; я вставал, держась
за стенки, доходил до туалета и опять ложился. Я видел беспокойство мамы, видел
ее беспомощность и не знал, о чем ее попросить… Далек ли я был от смерти, мне
сказал Толян после того, как я чуть-чуть поправился.
Оказывается, тетя Паша заходила к маме, заглядывала в кладовку несколько раз и
говорила всем, что я уже не жилец на этом свете. В последний раз она принесла
маме полстакана меду и велела мне дать ломтик хлеба, политый медом. Мама
принесла мне этот «бутерброд»; я положил его рядом с подушкой, встал, чтобы
умыться и вымыть руки. Когда я вернулся на свое место, моего лакомства на месте
не было. Я проверил все места у себя в кладовке, около умывальника и даже в
туалете — нигде его не было. Почти в беспамятстве и в расстройстве я зашел в
избу и обратился к маме: «Мама, у меня кто-то взял хлеб». Мама с удивлением
посмотрела на меня и сказала: «Кто же мог взять, никого нет дома». Пошли посмотрели вместе, — хлеба нигде не было… «Не знаю,
куда ты дел, но у меня больше нет», — сказала мама, и я понял, что она мне не
поверила. Я ушел к себе. Было обидно до слез, но я уже не плакал, лежал, думал
о том, куда мог деться этот хлеб; мне уже померещилось, что его унесла крыса и что я вроде бы видел, как она промелькнула в
приоткрытой двери. Но в нашем дворе крыс никогда не было, и я уже не верил
самому себе, что видел крысу… А самое главное, я думал о том, почему мама мне
не поверила в такой момент, когда я сказал чистую правду. И находил оправдания
для мамы: наверное, я не всегда был честен перед ней, говорил неправду, когда
мне это было выгодно, иногда прикидывался больным, когда мне не хотелось что-то
делать, был ленив… И, расстроенный от этих мыслей и от того, что произошло, я
уснул… Проснулся от крика петухов и от острого чувства голода. Было раннее
утро, все еще спали, а мама топила печь. Я зашел в избу и спросил у мамы, нет ли чего-нибудь поесть. Она сказала, чтобы я сел за стол,
пошла в сени и возвратилась с чашкой, наполненной творогом. Достав с полки
стакан с остатками меда, она передала его мне, налила в него воды и принесла
хлеб. «Только не торопись, ешь творог с хлебом и запивай водой, сметаны нет» — таков был краткий мне совет. Я размешал
остатки меда в стакане — вода стала немного подслащенной, вкусной. Запивая
крутой творог с хлебом этой водичкой, я не торопясь
все съел…
Я выздоравливал,
но силы возвращались медленно, и долгое время я даже не мог работать топором,
чтобы рубить на пучочки хворост, заготовленный зимой и в начале лета.
Приходилось пасти телят или коров — не мог же я сидеть без дела, когда летом
все работают. На пастбище можно взять с собой книгу, легкую дерюжку, чтобы
постелить на траве и лежа почитать. Это, казалось бы, полезное времяпровождение
обернулось для меня новой болезнью, которую никто не мог понять, — у меня
заболел правый бок, заболел так серьезно, что я не мог глубоко вздохнуть,
просыпался ночью, с трудом находя положение, где боль чувствуется меньше. По
совету мамы сходил к фельдшеру, и он нашел причину: простуда тканей брюшной и
грудной полости. Я не поверил фельдшеру, — какая может быть простуда, и какие
там ткани, когда я почти прозрачный от худобы и лежу под жарким летним солнцем
не на голой траве, а на подстилке? Но тетя Шура подтвердила это заключение, —
ее младший сын уже много лет работает пастухом, и такие случаи с ним уже
были… Я с удивлением познавал особенности человеческого организма.
Сенокос
закончился, клевер скосили конной сенокосилкой. Началась и за несколько дней
закончилась жатва; в хорошую погоду обмолотили рожь. Люди голодали, и с
разрешения сельсовета колхозникам было выдано авансом зерно. Приступили к сдаче
зерна государству, одновременно жали и молотили яровые… Готовимся к школе, —
я иду в шестой класс, Зина — в четвертый, Валя — во второй. За лето Зина
научилась доить коров и помогает маме. Мы без коровы, но осталась телка от
променянной на хлеб коровы, и почти два года придется ждать, когда она станет
коровой. Это большой срок, но какую-то уверенность на будущее дает
образовавшийся небольшой запас хлеба, и мама нам говорит, что, пока есть хлеб,
— голодными не будем… Толя на прежней работе, он привык и живет по своему
распорядку. Прошедшей зимой мы с ним один раз ездили в лес, хороший воз дров он
привез с лесозаготовок, летом заготовили несколько во-зов
своего хвороста. Мама продала часть причитающегося нам сена и купила и мне, и
Толе по паре брюк; у меня впервые появились брюки нормальной длины. Обувь мне
тоже приходится покупать, — ни у кого из знакомых нет такого размера, — и по
росту, и по размеру обуви я перерос Толю. Теперь мои валенки — самые большие. А
одежду я донашиваю Толину — и рубашки, и пиджаки, и пальто. Все это мне
коротко, но в плечах нормально, — я остаюсь очень худым…
Но с одеждой и
обувью решены вопросы далеко не все. Нужна одежда и обувь девочкам: и на осень,
и на зиму. Себе мама уже давно ничего не покупает, перебрала и перешила все,
что было в ее сундуке, все донашивается до полного износа. Летом ходить некуда
— все время на работе, а зимой, выходя в город или куда-то «на люди», мама
поверх изношенной фуфайки накидывает на себя шаль, красивую, довоенную,
конечно, уже тоже, достаточно поношенную… Так живет деревня, и, конечно, не
только наша…
Зиму 1949–1950
годов переживали так же трудно, но с надеждой на послабление налоговой нагрузки
на колхозников со стороны государства. Но никакого послабления не последовало,
а было объявлено о продаже государством населению облигаций Государственного
займа, при этом была определена минимальная сумма, на которую каждая семья
должна была подписаться. Эта сумма соответствовала среднему месячному доходу
семьи. По каким-то правилам этот доход был рассчитан и на общем собрании
колхозников озвучен. На собрании, многочисленном и шумном, уполномоченный
называл фамилию главы семьи и объявлял сумму в рублях, на которую глава семьи
должен подписаться. Выступившие на собрании представители сельсовета и районной
власти обратились с призывом поддержать инициативу государства. Но подобные
«инициативы» уже настолько надоели людям, что на собрании поднялась ругань,
женщины-вдовы требовали освободить их от этого побора, и собрание было сорвано.
Ожидали реакции властей, и через несколько дней она последовала. Прибывшая
группа уполномоченных вызывала поодиночке хозяина или хозяйку на правление
колхоза, долго беседовала с ними и уговорами и угрозами добивалась согласия на
покупку облигаций. Многих вызывали по несколько раз, и опытные «уполномоченные»
добивались своего. После третьего вызова маму и еще нескольких женщин тоже
«уговорили», но сумму все-таки снизили до полумесячного среднего дохода…
Я заканчиваю
шестой класс и, конечно, буду ходить в седьмой, что же еще делать? Для
поступления в РУ мне не хватает одного года. Учатся еще две девчонки, но учатся
без охоты и без настроения, — заставляют родители. Зимой Толя возит молоко через
день, у него есть свободное время, и он помогает маме. Два или три раза мы
съездили с ним в лес за хворостом, и теперь он рубит его на дрова. Зина с Валей
ходят в начальную школу, там компания большая — восемь-десять человек. Валя
переболела, простудившись, — получилось осложнение на уши, стала плохо слышать.
Мы обеспокоены, удастся ли ей окончить начальную школу. Толя прошел комиссию в
райвоенкомате, летом ему идти служить в армию…
В конце зимы все
лошади в колхозе заболели заразной болезнью — чесоткой. Их лечили, окуривая
какой-то «горючей серой» в специально построенном помещении, в котором лошадь
стояла внутри помещения, а ее голова была снаружи. От лошадей заразились и
люди. У нас всех острей болел Толя, да, наверное, не легче болел и я. Чесались в
основном ноги, но так, что невозможно было терпеть. Мы тоже брали эту «серу»,
толкли ее в порошок, разводили в молоке и этой кашицей смазывали себе ноги и
руки. Не знаю, что помогло, но весной удалось вылечиться…
Усердие нового
председателя сказалось положительно, за 1949 год колхозники получили по 400
граммов зерна на трудодень. В нашей семье двое работающих, причем работающих со
значительной переработкой всех норм, установленных законодательством.
Предстоящий год мы будем с хлебом…
На селе
серьезные новости — предлагается объединение колхозов. Наш председатель за
такое объединение и выступил с инициативой, с какими колхозами, с его точки
зрения, нам бы лучше объединиться. Но его предложение было раскритиковано, и
вариант объединения был предложен «сверху». Теперь не стало колхоза «Победа
Сталина», а наша деревня стала отделением № 3 большого колхоза «Знамя Коммуны».
Центральной усадьбой нового колхоза стала деревня, где был сельсовет. Сын тети
Мани Василий выучился на агронома и назначен главным агрономом нового
объединенного колхоза. Протез к его укороченной ноге несколько раз
переделывали, но при ходьбе он сильно хромал, быстро уставал, и ему выделили
молодую лошадь. Теперь верхом на лошади, в седле, он объезжает колхозные поля,
следит за соблюдением технологии посева, посадки и уборки. Николай Портнов тоже
окончил какие-то курсы в сельхозучилище и получил
должность экономиста. Он выглядит вполне здоровым человеком, и только близкие
ему люди знают, что рана время от времени открывается. Иван Тихомиров с
родителями уехал в другой колхоз, которым руководит фронтовик, майор в
отставке. Говорят, что он, пройдя Германию с боями, был поражен тем, как жили
там крестьяне, и, заступая на пост председателя, поклялся, что добросовестные
колхозники будут жить не хуже, чем живут рабочие в городе. И свое слово держит,
информация об этом колхозе и его председателе, обрастая легендами,
распространилась далеко за пределы района. Приезжая к нам в
гости, Иван подтверждает, что доходы колхозников в их колхозе в разы выше, чем
в нашем… И люди задумываются над тем, что можно сделать, чтобы
изменить жизнь в колхозе. Для этого необходимо не только изменить свое
отношение к делу, но и отстаивать свои права перед районным начальством,
находить специалистов-механизаторов, обучать своих, чтобы не уходили в город…
А в деревне еще много людей, выросли и уже работают дети конца 1920-х годов
рождения, подрастают, учатся и начинают работать дети 30-х годов. От
объявляемых планов на будущее настроение людей повышается; колхоз отправляет на
учебу молодых, способных людей с целью создания своих кадров на селе. Успехи
отдельных хозяйств также вселяют уверенность в том, что жизнь в деревне можно
изменить к лучшему… Теперь вечерами собирается много молодежи, обсуждаются
планы на будущее, создаются новые семьи… Но сила притяжения города очень
велика, а перспективы развития деревни неочевидны, туманны…
Дядя Миша стал
руководителем отделения № 3 нового объединенного колхоза. Много планов и
вариантов дальнейшей жизни в деревнях обсуждалось в это время. В деревне нет
еще ни электричества, ни радио, нет надежных тракторов, самая малая механизация
производственных процессов требует специалистов. Закупленная еще до войны и
вновь закупаемая техника, не доведенная до рабочего состояния, стоит круглый
год под открытым небом. Почти все производственные процессы осуществляются с
помощью лошадей, поголовье которых растет медленно. Тяжелый труд колхозников
оплачивается крайне скудно…
Между тем газеты
полны объявлений о том, что в городах, на предприятиях, нужны рабочие самых
разных специальностей и даже разнорабочие без какой-либо квалификации.
Ремесленные училища, техникумы, институты приглашают на учебу, требуются
работники на стройки. Устроившиеся в городе на работу после службы в армии
парни приезжают в деревню в гости и выглядят уже «по-городскому». Как правило,
они скромны, не успели еще нажить себе никакого состояния, зачастую и живут на
частных квартирах или в общежитиях и даже чувствуют свою вину перед колхозом,
но обратно в деревню уже не хотят. Там восьмичасовой рабочий день, много
свободного времени, можно учиться, повышать свою квалификацию… Уже несколько
раз приходил Юрка Портнов, зовет меня поступать в училище. Он хорошо одет —
чистая, наглаженная форма, ремень с фирменным знаком «РУ» на бляхе, добротные,
чистые ботинки. Я побывал у них в училище. Посторонних не пускали, но Юрка меня
провел. Поражали строгость и порядок в этом заведении: аккуратно заправленные
койки, покрашенные тумбочки и табуретки, чистота; вокруг общежития — крашеный забор.
Зная, что Юрка курит, я спросил, где место для курения, на что он ответил, что
курение на территории училища категорически запрещено… Но больше всего меня
поразило то, как ровным, безупречным строем учащиеся пошли в столовую на ужин.
Перед их строем останавливались прохожие и, наверное, как и я, с восхищением и
завистью слушали исполняемую ими песню:
С одним желаньем и с думою
одною
Со всех концов родной своей
земли
Мы собралися
дружною семьею
И все учиться мастерству
пришли.
А дальше еще
более мощно и торжественно звучал припев:
Пройдут года, настанут дни
такие,
Когда советский трудовой
народ
Вот эти руки, руки молодые,
Руками золотыми назовет!
А дальше еще
куплет, и еще припев, и еще. Не хотелось отставать от строя, но следовать за
ним дальше было уже неудобно…
Верилось, что из
такого учебного заведения многие выйдут с «золотыми руками»…
По дороге домой я невольно повторял слова этой песни… Разные мысли
возникали в голове. Ведь кроме Юрки, учащегося в РУ, на моих глазах был пример
Лиды. У нее было не высшее образование, а средне-специальное, дающее право на
преподавательскую деятельность по рисованию и по непонятным нам предметам:
«Изобразительное искусство», «История искусств» и по другим предметам,
связанным с искусством и его историей. Но у Лиды был талант, кем-то вовремя
замеченный. А у меня ни таланта, ни даже особых успехов в учебе, хотя
считается, что я учусь хорошо. Опыт учебы Лиды, наверное, из-за большой разницы
в возрасте я не мог еще оценить, но вот сейчас мысль о техникуме запала мне в
голову, и я стал интересоваться условиями приема и учебы в этих учебных
заведениях…
Приближалось
лето 1950 года. Я окончил шесть классов и должен пойти в 7-й. О том, что нужно
бросить учебу, не было и речи… Мы знали, что Толя должен пойти служить в
армию, комиссию он прошел еще осенью. Но зимой прошел слух, что парней 1931
года рождения призовут в армию в 1951-м, а не в 1950-м, и мы надеялись, что
Толя еще год поработает, что мы съездим с ним два-три раза в лес, и я после
этого буду чувствовать себя уверенней… Наши надежды не сбылись, пришло
известие, что призыв будет в июле 1950-го. Об этом сообщили Лиде, надеялись,
что она приедет в отпуск. Но она отозвалась телеграммой на имя Толи: «Береги
честь отца честно служи Родине». Я, получив телеграмму, долго раздумывал над
этими непривычными и необычными словами. Толя, прочитав, тоже на минуту
задумался и бережно положил бумажку в шкаф, где хранились разные документы…
После окончания
посевной по инициативе дяди Миши правление колхоза решило сделать выходной,
поблагодарить работников и немного отметить, как это практиковалось раньше, еще
до войны. Закололи барашка, натушили картошки с мясом, был в огородах зеленый
лук и укроп, у кого-то сохранились соленые огурцы; было и спиртное. Столы и
скамейки вынесли на улицу под окнами дома Портновых. Дядя Петя был главным
виночерпием, взрослые ребята по полному праву участвовали в этом пире. Очень
скоро зашумели, появилась гармошка, молодежь отделилась и переместилась на
соседнюю площадку. Женщины и немногие мужики остались на месте, пели «Катюшу»,
«Хазбулата…», «Мой костер…» и другие известные
песни; шутили, временами кто-то выходил на круг с частушкой, кто-то прикладывал
к глазам платок, вспоминая прошлое. Было прохладно, и в какой-то момент мама
сбегала домой пододеться и вышла, одетая в отцовские
брюки. Это было неожиданно и непривычно, но сверху была кофта, и реакции
осуждения не было; может быть, только кто-то из старух поворчал недовольно. Я, конечно, был удивлен такой формой одежды мамы, но как-то сразу
подумал, что ей, наверное, и одеть-то больше нечего, а, может быть, решила
просто подурачиться — обстановка позволяла… Мысль о том, что Толе
такой наряд мамы может не понравиться, у меня промелькнула, — я знал, что Толя
уже примерял эти брюки на себя, и хотя они были для него великоваты, в будущем
он на них рассчитывал… Зная, что я на ситуацию повлиять не могу, мы,
подростки, занялись игрой в лапту… Через какое-то время меня окликнула
старуха с нашей улицы по прозвищу Сорочиха: «Ты что
мать-то не защищаешь, Толька-то чуть не побил ее». Я был поражен, оглянулся, —
мама сидела на краешке скамейки, опустив голову, — наверное, плакала. Я не
знал, что делать. Толи нигде не было видно, близкие соседки мамы были заметно
встревожены, но общее веселье продолжалось. Я боялся подойти к маме, не знал,
что ей сказать. Выручил дядя Петя, отозвав меня чуть в сторону: «Ничего не
случилось, Толе какой-то дурак сказал, что ваша мать
ведет себя вызывающе, ну он и погорячился, сказал ей, чтобы она пошла и
переоделась». Чуть позднее мне сказали, что Толя не только сказал ей какие-то
неприятные слова, но при этом слегка подтолкнул ее в том направлении, куда мама
должна была пойти… Мама, конечно, никуда не ушла, была среди своих, но временами прикладывала к глазам платок, — обида
была видна… Наступал вечер, мама ушла пораньше — на вечернюю дойку. Я долго
был на улице, а когда пришел домой, Толи не было, девчонки, набегавшись, уже
улеглись спать. Пришла мама и через некоторое время сказала мне, чтобы я
поискал Толю. Я не знал, где он, и побежал в ту улицу, где был праздник. Но
кругом было уже тихо, темнело. Не торопясь, я возвращался домой, придумывая,
что сказать маме. Но, еще находясь в сенях, я услышал громкий плач, а открыв
дверь в избу, едва разглядел стоящих друг перед другом и плачущих навзрыд маму
и Толю. Услыхав, что я хлопнул дверью, они прекратили плач, а мама коснулась
Толиного плеча и тихо сказала: «Идите спать». Мы ушли по своим местам…
Вечерний удой
молока не был отвезен, и Толя рано утром уехал на молокозавод. Вечером у него
был еще рейс, и он, только немного отдохнув днем, опять уехал. Все было как
обычно — тихо и спокойно, но перед ужином зашла Сорочиха,
наверное, «посочувствовать» маме. Она сидела и рассуждала о том, какие «ноне»
неблагодарные дети, что ее дочь живет в городе, но матери никакого внимания не
оказывает и что за такие поступки надо как следует наказывать. Я видел, что
мама ее не слушает, занимается своими делами то на кухне, то в сенях. Уходя, Сорочиха все-таки высказала маме совет: «Ты, Нюша, это так
не оставляй. Вот скоро ему в армию идти, всех будут провожать с угощеньями, с
подарками, а ты насуши ему сухариков, и пусть едет. Будет знать, как матери
грубить…» Мама молча хлопнула дверью и ушла, загремев ведрами…
Я не мог задать вопрос ни маме, ни Толе и, думая, что же произошло за эти
несколько минут, пока меня не было дома, пришел к следующему выводу: как и
большинство молодых ребят деревни, выросших в условиях голода военных и
последующих за ними лет, воспитываемых без отцов, начавших работать с
тринадцати-четырнадцати лет, испытывающих несправедливость в оплате своего
труда, мы были, наверное, резки в своих оценках и суждениях, недостаточно культурны,
чтобы по мелочам извиняться друг перед другом, признаваться в собственном
хамстве или в неправоте по отношению к другому. И в
нашей семье порой мы отмалчивались, слушая упреки мамы, не признавались в
непристойных поступках и не умели извиняться… Но в этот раз, наверное,
одумавшись, а также, может быть, по совету кого-то из разумных людей, Толя
пришел к маме и со слезами попросил у нее прощения. Я знал, что мама его
любила, часто ставила его мне в пример, видела его ответственность и
трудолюбие; наверное, она ждала, что он придет и что-нибудь скажет, и… он
пришел. И одного его слова было достаточно, чтобы все простить, и забыть, и
никогда об этом не вспоминать. С обильными слезами вылилась горечь от
случившегося днем… Наверное, так и было. Но другая мысль долго не давала мне
покоя: почему мама послала меня разыскать Толю? Может, она сама решила
извиниться перед ним, поняв, что своим «нестандартным» поступком заставила его
переживать и, возможно, выслушивать от товарищей какие-то неприятные намеки и
суждения? Могло быть и так, и мне почему-то хотелось верить, что так и было…
Хорошо, что меня
в этот момент не было дома, — мое присутствие могло помешать…
Перед сенокосом
я увидел, что мама проращивает солод. Я подумал, что она сварит домашнее пиво,
а после, по ее технологии, будет всем известный квас. Но после того, как солод высушили и смололи в жерновах, мама сварила и
тщательно истолкла два ведра картошки. Все это поместили в чистую бочку из-под
капусты, залили теплой водой и, хорошо размешав, добавили немного дрожжей.
Через день раствор заиграл, а еще через четыре дня он был годен к перегонке.
Приспособления для перегонки всегда имелись на ферме, где был водогрейный
котел. Перегонку осуществили мы с мамой, пока Толя отвозил молоко вечернего
удоя. Прозрачную как слеза жидкость мама слила в эмалированный чайник и унесла
домой…
Уже заканчивался
сенокос, когда был назначен день отправки Толи. Мы всей семьей участвовали в
подготовке холодной закуски: салат из отварной картошки с зеленым луком и
свежими огурчиками, заправленный откуда-то взявшейся сметаной, стоял на столе;
вокруг стола — скамейки и стулья. Гостей, кроме наших родственников, было
немного; Толя приглашал их сам. В назначенное время приехал Василий на своей
лошадке, и приглашенные зашли в избу. Мама рассадила
гостей за стол, расставленные стопки наполнила из чайника, хотела что-то
сказать, но смутилась и произнесла только привычные слова: «Кушайте на
здоровье», но Василий продолжил и предложил выпить за солдата, идущего защищать
Родину. Все дружно выпили, потянулись за закуской, на минуту замолчали, а
потом, не в лад, начали хвалить водку, Толю, маму. Вспомнили и меня, пообещав
Толе, что будут меня брать в лес и, если нужно, помогут. После этих слов Толя
встал, наполнил стопку, подал мне и сказал: «Давай выпьем за этих ребят, они правда помогут. Да ты и сам справишься». Я выпил
обжигающую жидкость, мне дали ложку салата, стало неожиданно хорошо. Потом
ребята выпили по второй, и все их внимание обратилось к маме. Все наперебой
предлагали маме помощь, просили не беспокоиться и выражали надежду, что все
будет в порядке. Выпили по половинке в третий раз и, возбужденные,
вышли на улицу. Толина лошадь, не запряженная, стояла на привязи, он хотел
проскакать по деревне взад-вперед — попрощаться. Но Толян,
ловко подхватив маму под колена и взяв на руки, посадил ее на лошадь, как на
скамейку, в одну сторону ногами. Он хотел, чтобы Толя сел рядом и проехал по
деревне с мамой, но она запротестовала, смущаясь, поправила юбку на
заголившихся коленях и сползла с лошади опять в объятия Толяна.
Толя сел верхом, проскакал вдоль деревни туда и обратно, приветствуя встречных
старушек и стариков, и подвел лошадь мне. Неожиданно он обнял и поцеловал меня,
сказав одно слово: «Держись!» У меня покатились слезы. Процессия двинулась
вдоль деревни, я вел на поводу лошадь. Провожающие остались у своих домов, только
несколько человек пошли дальше. В конце деревни, у амбаров, остановились, Толя
подошел к маме, неловко обнял ее и поцеловал. Мама приложила голову к его плечу
и что-то говорила ему. Их слов я не слышал. Никто, кроме меня, не плакал. Тетя
Анна дала Толе поцеловать икону и перекрестила его. Толян
и еще двое парней уехали проводить Толю до сборного пункта. Мама махала вслед
им рукой…
Толяна в армию не взяли из-за близорукости…
В эти дни, уже
во второй половине лета, я пытался включиться в работу. Но Толина лошадь
перешла в руки нового доставщика молока, мне давали случайных кляч с разбитыми телегами и изношенной сбруей. Свозить
небольшими возами сено или клевер в сарай или на скотный двор, перевозить снопы
ржи, ячменя, овса в ригу — это было еще возможно, хотя расхлябанная
телега и здесь доставляла неприятности. Но поездка с возом сена на расстояние
почти в двенадцать километров для сдачи этого сена государству была настоящим
мучением. Еще на выезде из деревни мой воз завалился набок. Его подняли, и старший
предупредил меня, чтобы я внимательнее следил за дорогой… Этот воз готовил не
я и поэтому не знал, что моя телега неисправна. И вот теперь я должен
перемещаться на возу то вправо, то влево, объезжая малейшие колдобины, в то
время как другие спокойно дремали на своих возах. И так все четыре часа — всю
дорогу в один конец. Довезя сено до места и взвесив на
весах, воз совместными усилиями опрокидывался у основания большого омета, и
сено передавалось местным работникам… Измученный, голодный и злой, я приехал
из этой первой дальней поездки; дяде Мише сказал, что на этой телеге сено
возить нельзя. А зло у меня возникло еще на пункте сдачи сена: я увидел
неподалеку большой, осевший и почерневший от времени омет и спросил у
работников, что это такое. Мне спокойно объяснили, что это прошлогодний омет
такого же сена, какое принимается сейчас; оно просто оказалось никому не
нужным, а к следующему сезону полностью сгорит. Выходило так, что мы, мучаясь
сами и надрывая лошадей, делаем ненужную работу… Я объяснил ситуацию маме и
сказал, что лучше я буду заготавливать хворост. Мама согласилась, обеспечение
дровами было одной из главных забот всех хозяек…
Кончились
каникулы, я пошел в 7-й класс, — выпускной класс школы-семилетки. В школе
сменился директор; им стал мужчина, не старый, но прошедший войну, израненный,
хромающий и очень строгий. Он ввел за правило обязательную утреннюю линейку, на
которой был беспощаден, особенно к нерадивым ученикам. Проверялось все, начиная
от того, как ученик подстрижен, и кончая чистотой и опрятностью обуви. Меня он
в первый раз предупредил за грязную обувь и за то, что в пиджаке костюма были
потертости, сквозь которые была видна белая подкладка. Говорили, что этот
пиджак дядя Миша привез, когда возвращался из плена из Германии. Он долгое
время где-то хранился, пока у дяди Миши не появились и не выросли сыновья. Его
сначала носили Василий и Толян, потом наш Толя, и вот
он достался мне… Я объяснил директору, что его уже невозможно
отремонтировать, а другого у меня нет. Директор молча прошел мимо, разбираясь
уже со следующим, а на меня набросилась классная, упрекая, что ей стыдно за мой
внешний вид. Я ничего не мог ей ответить, кроме того, что мне тоже стыдно. О
пиджаке у нас с мамой уже разговор был; сейчас, когда Толя ушел в армию,
наверное, она передаст его пиджак мне. Правда, я стеснялся идти в нем в школу,
боялся выделиться среди других, к тому же он был для меня великоват… На
очередной проверке я был в вымытой в луже обуви, но пиджак был прежний. Когда
подошел директор, я опустил вниз глаза, и он прошел мимо меня молча… В новом
пиджаке я появился только после Нового года…
Получили
долгожданное письмо от Толи. Он сообщал, что карантин и курс молодого бойца
проходили под Москвой, а сейчас уже готовятся команды по распределению по
частям. Попал в команду авиаторов, где служат по четыре года, конечно,
расстроился, но ничего изменить нельзя; ну, а в остальном — все нормально…
Через месяц пришло письмо, где он сообщил, что находится уже в Мурманской
области, в авиационной части, которая обслуживает аэродром. Там наступает зима
и полярная ночь, все необычно, интересно… Только служить очень долго…
Деревня живет
обычной жизнью: ездят в лес за дровами, выполняют задания по лесозаготовкам, в
то время как остается в скирдах необмолоченная рожь. Я хожу в школу мимо этих
занесенных снегом «памятников», подсчитываю в уме, сколько там хлеба. И тяжело
на сердце — ведь он уже почти весь пропал или, по крайней мере, наполовину. Да,
сложились тяжелые погодные условия, с потерями закончили уборку сена, опоздали
с жатвой, но все-таки сжали. Казалось, раздай эту рожь необмолоченной, в
снопах, колхозникам, и они бы сами, каждый в своем дворе что-нибудь придумали
бы, чтобы зерно сохранить. Нет, так нельзя… Я слышу разговоры мамы с тетей Шурой,
которая часто стала к нам приходить. Она недавно схоронила мужа-кузнеца,
средний сын уехал к старшему в город, младший уже
много лет работает пастухом, только не за трудодни, а за зерно и за деньги.
Она, наверное, так и не смирилась с той несправедливостью, какая была допущена
по отношению к их семье. Не желая работать, как все, она несколько лет подряд
нанималась в пастухи, иногда всей семьей. Вот и в этом году оставшиеся младшие
ее сын и дочь числятся пастухами. Понимая, что детям это смертельно надоело,
она сама с легкостью и, кажется, с удовольствием становится главным пастухом, а
на вопрос, не трудно ли ей, отвечает: «Кнут да рог не переломят бок». Сейчас,
обсуждая с мамой обстановку в колхозе, она, никого не стесняясь, говорит:
«Правители дьявольские, взялись править народом, думали, руководить — это
руками водить, думали, церкви мешают, или помещики во всем виноваты. Вот и
церквей нет, и помещиков нет, а с каждым годом все хуже и хуже. Теперь все
снова надо начинать». Я не понимал, что надо начинать снова, мама тоже с ней не
соглашалась, говоря, что ведь какое-то время было хорошо и что без колхозов в
войну не выжили бы… Тетя Шура не была спорщицей и много не говорила, но в ней
всегда была уверенность в своей правоте. Мне нравились ее рассуждения, и я
спросил, с чего же надо начинать. Наверное, ей доставляло удовольствие, что я
хочу ее слушать, и она, как заготовленную заранее речь, мне прочитала: «Вот ты
уже, наверное, замечал, что хозяин, строя новый дом, не ломает старого, пока не
убедится, что новый уже почти готов и он лучше старого. А у нас как получилось?
Кто-то сказал, что нужен колхоз, и только колхоз, — для всех, без всяких
исключений, еще не зная, что из этого получится. А зачем был нужен колхоз нашей
семье? Мы жили, никому не мешали, занимались серьезным делом, которое не
каждому по силам. Было удобное для жителей место, кому было плохо? И вот что
получилось, умер мой Алексей — и на пять верст в округе нет
кузнеца, разорена кузница, вон телеги без осей и без колес стоят по всей
деревне… А вот еще тебе пример: дед Михаил, в то время еще молодой, делал
мебель, все ему заказывали столы, стулья, табуретки, даже шкафы. Все было под
руками — удобно и просто. Зачем его-то в колхоз загнали? Он мастер от Бога, а
ему поручают ремонтировать грабли, точить черенки для лопат… Я не говорю, что
колхоз — это все плохо, плохо то, что всех уравняли без учета способностей, а
главное — желания самого человека… Ты спрашиваешь, с чего нужно начинать? Я
тебе отвечу, но ты не согласишься со мной, — с Закона Божьего…» Да, с этим я
не был согласен да отчетливо и не понимал, что это такое. Я видел заброшенные
церкви, полуразрушенные, уже без крестов, но с красивыми росписями внутри, и
возникало чувство сожаления — ведь эти уникальные сооружения кто-то и для чего-то
строил… Я вижу озабоченность людей состоянием дел в деревне, все понимают,
что нужно многое серьезно менять, и в то же время осознают, что без серьезных
изменений в отношениях к деревне со стороны правительства ничего сделать
невозможно. Люди устали ждать, молодые любыми путями уезжают в города…
Женившись на приехавшей в деревню в гости девушке, уехал в Ленинград Толян…
К весне, еще по
снегу, рожь свозили в ригу, с потерями сушили и молотили, приспособив к
молотилке какой-то бензиновый движок. Некачественное зерно раздали на трудодни.
Люди и этому были рады…
За зиму я два
раза съездил в лес, и, хотя было трудно, я обошелся без посторонней помощи.
Мама была довольна…
Вечерами мы, три
ученика разных классов, собираемся вокруг настольной лампы со стеклом, которую
недавно начали зажигать вместо коптилки, каждый делает свое. Девочки еще ничего
не планируют, кроме учебы в очередном классе. Иногда мама подсаживается к нам,
расспрашивает, кто учится в классе, находит среди перечисляемых нами фамилий знакомых,
уточняет, как они учатся. Ей, видимо, интересно это знать, ведь многие родители
наших одноклассников — это бывшие ее подруги. Кроме того, мама расспрашивает,
кто как одет, наверное, беспокоясь о том, не хуже ли других одеты и обуты мы.
Эти разговоры порой выявляют интересные случаи, когда дети сами разбирались с
теми, кто неожиданно появлялся в классе вызывающе нарядно одетым. Так, Валя
рассказала, что некая Геля Косая пришла в такой дорогой и яркой кофте, что
девчонки пообещали забрызгать эту кофту ченилами,
если она еще раз ее наденет. И на второй день девочка пришла на занятия, ничем
не выделяясь среди класса. Мама сразу догадалась, что Геля — это дочь того
уполномоченного, который ходит по дворам выбивать недоимки по налогам. Конечно,
она никак не показала это Вале, но та подтвердила мамину догадку, назвав отца
Гели дармоедом… Зина серьезна, хорошо учится, в
пятый класс пошла не в ту школу, где учусь я, а в другую — не хотела
расставаться с подругами по начальной школе…
Еще в начале
зимы мама купила для меня на рынке старые валенки, которые, по ее мнению, еще
можно хоть зиму поносить. Они были настолько широки, что нога болталась в валенке и неудобно было ходить. Я уже хотел
отказаться от них, но других не было. Тогда, ни с кем не советуясь, я вырезал в
подошве полосу шириной почти в пять сантиметров и, сомкнув между собой кромки
получившейся прорехи, скрепил их нитками. Валенок приобрел нормальную ширину,
но его необходимо было подшить. Моя идея маме понравилась, валенки подшил дед
Илья, я проходил в них всю зиму, и они остались еще пригодными для поездки в
лес…
Наступила весна.
Директор школы ведет у нас математику. Я никак не выделяюсь по успеваемости
среди других в классе, но люблю и математику и не боюсь за русский язык. И
однажды, после доказательства какой-то теоремы у доски, директор вдруг сказал
мне: «Тебе можно в Калязин ехать». Я слышал, что есть такой город в нашей
области, но ничего о нем не знал, и на мой вопрос, зачем туда ехать, он сказал:
«Там техникум хороший»… Эти слова, конечно, запали мне в голову, и я узнал,
как туда добираться. Сразу же возникало много вопросов: прямого поезда нет и,
кроме поезда, другого транспорта нет, хотя расстояние всего 110 километров.
Никому ничего не говоря, я нашел в сельсовете в
подшивке прошлогодней областной газеты приглашение учиться в этом техникуме,
условия приема и информацию, от которой сильнее забилось сердце: стипендия от
180 до 280 рублей в месяц. Послал запрос, будет ли прием в этом году, и получил
подробный ответ не только об условиях приема, но и о том, по каким
специальностям ведется обучение. О специальностях я не имел никакого
представления… Посоветовался с Юркой — он уже скоро заканчивает учебу в РУ…
«Только в литейщики не ходи, там жарко, грязно и пыльно», — посоветовал он мне…
Приближается
конец учебного года, экзамены. Я никогда не был круглым отличником и не
надеялся, что можно заработать какие-то привилегии для поступления в техникум.
И тут меня начали одолевать сомнения: а вдруг получу на
экзаменах хоть одну тройку и мне не дадут стипендию — ведь я не смогу
учиться, даже если пройду по конкурсу. Не советуясь с мамой, написал о своих
сомнениях Лиде. Она еще ни разу не приезжала к нам с тех пор, как уехала. И
Лида ответила мне, чтобы я не сомневался, готовился к экзаменам, а она летом
приедет… Наконец, рассказал о своих планах маме. После долгого молчания она
сказала: «Хорошо, если 280, при других условиях мне не потянуть, — и еще минуту
подумав, добавила: — А ты сам-то не боишься, ведь чужой город, чужие люди…» Я
не боялся, но маме ничего не ответил…
Директор
предложил организовать выпускной вечер, и почти все это поддержали; нужно было
собрать по 15 рублей с участника. Деньги небольшие, и мама не стала меня
отговаривать. Я уже знал, что поездка на поезде до Калязина будет стоить 18
рублей в один конец, и сказал об этом маме. Как-то устало и безнадежно она
ответила мне, что я еще не представляю себе, какие дополнительные расходы у
меня будут, когда, если Бог даст, начну учиться…
В волнении и
суматохе прошли экзамены, в итоге — почти все четверки, пятерка по математике,
троек — нет…
Вечер получился
чудесный — грустный, откровенный, незабываемый. На сдвинутых
столах, накрытых скатертями, стоял большой самовар, большой заварочный чайник,
чашки; на одних тарелках — печенье, пряники, баранки, а на других — бутерброды
с сардинами. На крайних столах стояли большие вазы с «летним» салатом.
Но восторг всех присутствующих вызвало то, что, когда уже все садились по
местам, вышла завуч с помощником, который нес поднос с
бутылками вина. У большинства из нас было понятие о напитках домашнего
производства, а покупное вино все видели впервые, поэтому мы с удивлением
рассматривали бутылки. Это было вино с большим содержанием сахара, крепостью
16–18 градусов и называлось «Спотыкач»… После
краткого поздравления с окончанием нами школы и всяческих добрых пожеланий в
наш адрес директор провозгласил тост за наши успехи в будущем и уточнил
полушутя-полусерьезно, что девочкам вино можно добавить только в чай, а
мальчикам налить понемногу в стаканы. Девчонки хором запротестовали, и вино
разлили всем поровну — по полстакана… Готовой к веселью компании было
достаточно глотка вина, чтобы началось это веселье. В каждую тарелку положили
салат и бутерброд, под руками стояли открытые баночки с сардинами, которые
большинство из нас видели впервые. Дружно подняли стаканы;
кто по глоточку, а кто залпом, выпили, минуту помолчали, закусывая, а потом
посыпались, кстати и некстати, благодарственные отзывы в адрес учителей, школы,
директора… Выступали с пожеланиями учителя, классный руководитель
параллельного с нашим класса всплакнула оттого, что ей
приходится расставаться с любимыми учениками… А потом пели, наверное, впервые
таким большим составом; пели, конечно, «Катюшу», военные и последние новые песни.
И откуда-то взялись солисты, смело начинающие и
ведущие песню от начала до конца. И было интересно и удивительно узнать, что
рядом с тобой три года учился и ничем не выделялся талантливый человек. К этому
человеку присоединялись другие, как оказывалось, не менее талантливые, и эта
группа становилась ведущей и задавала тон всему празднику. Кто-то предлагал
добавить им за их талант, откуда-то нашлось и вино, и им, а вместе с ними и
остальным добавляли, конечно, по глоточку… Веселые и
наиболее активные вышли в коридор пели и без какой-либо музыки начинали плясать
с шутками, с частушками, подзадоривая друг друга… Я впервые заметил,
что девчонки — наши ровесницы — выглядят взрослее, активнее и самостоятельнее
ребят… И, как бы доказывая справедливость моих мыслей о взрослости девчонок,
ко мне подошла самая лучшая в нашем классе ученица, умная и серьезная, и
спросила: «Так ты поедешь в Калязин или нет?» Я растерялся и ответил, что хочу,
но боюсь… «А я тебе завидую, если бы я знала, как ты, математику, я бы
поехала», — сказала она и добавила, что уже решила поступать в педучилище в
Бежецке. Я знал, что она любит русский язык и литературу, и сказал ей, что у
нее все получится. Хотелось сказать ей еще что-то доброе, благодарное, нежное,
но нужных слов не находилось… Снова возвращались за стол, пили чай с
баранками и пряниками, снова пели, шутили, плясали… Кончался бесконечный
летний день… Зашло солнце, но было еще светло; прощались, сдерживая слезы, а
иногда и не сдерживая… Было грустно… Что-то ждет нас впереди… Нам по 15
лет, некоторым — еще не исполнилось…
Лето,
беспокойное лето 1951 года. Пасу коров и заготавливаю хворост; телят пасут Зина
или Валя, они обе помогают маме на ферме. Я получил приглашение на сдачу
вступительных экзаменов и поэтому целые дни провожу с книгой в руках —
«Конституция СССР». Почему-то боюсь, хотя наизусть знаю, сколько чугуна и стали
было произведено в 1913 году, сколько выпускается в год в текущей пятилетке и
сколько будет произведено в следующей; наизусть знаю, сколько зерна, молока,
мяса и яиц на душу населения производится и сколько
будет производиться… Я также давно знаю и уверен, что наша страна — самая
лучшая, самая справедливая страна в мире, и только «иностранные империалисты»
мешают нам построить коммунизм… Русский язык… Я же знаю, сочинение на
свободную тему я напишу, не сомневаюсь. Контрольные работы, диктанты, сочинения
— у меня ниже четверки никогда не было. Что может случиться?.. Ну, а математика
— мой любимый предмет, я даже учебник не открываю… К экзаменам я готов…
Мама сшила белый мешочек; она напечет сдобных печенюшек и наполнит его. Документы — в кармане пиджака,
который мне достался от Толи, под пиджаком старенькая, но выстиранная, белая с
голубой полоской, рубашка; брюки немного уже коротки, но чисты и поглажены, на
ногах — чистые дешевенькие парусиновые полуботинки… Все, больше мне ничего не
надо, на дворе, лето, а я еду всего на шесть дней… До последнего дня ждали
Лиду, но она по каким-то причинам задерживалась…
Мама проводила
меня до амбаров, в городе встречала дочь тети Мани, моя двоюродная сестра Шура,
уже давно живущая в городе и работающая в больнице медсестрой. Она сразу
обратила внимание на то, что я держу мешочек в руках, и дала мне
сеточку-авоську; стало удобнее. Шура проводила меня на поезд… В дороге с
пересадкой прошла ночь, подремал сидя; рано утром, выйдя из вагона, я сразу
увидел «своих», все шли группами в одном направлении — в техникум…
Необычно быстро
и организованно нас расселили по комнатам в общежитии, каждому — кровать с
чистым тюфяком, тумбочку; распределили по группам и к концу дня вывесили
расписание экзаменов… Я оказался в группе литейщиков…
Экзамены… Сдаю
«Конституцию СССР» — отлично; сочинением по русскому языку и литературе —
доволен, уверен, что четверка будет. Экзамена по математике (письменно) все
боятся. Я удивлен и иду смело… От первой задачи — шок, не знаю решения.
Смотрю вторую — тоже не все понятно. Оглядываюсь на сидящих
вокруг: у многих на лицах недоумение, растерянность… Не может быть, я
же знаю… Смотрю на третью задачу — тут все понятно, решаю. Но что же с
первыми? Пытаюсь решить и не могу, захожу в тупик. Время уходит. Решаю и вижу,
что неправильно. И первую, и вторую… Ничего не могу сделать — время вышло…
Сидим в комнате расстроенные, ошарашенные
произошедшим… Один из присутствующих, приехавший поступать второй раз,
объясняет нам хитрости, которые заложены в задачах. Они просты, и нам сейчас
все ясно: задача экзаменатора — «завалить» абитуриента. Бюджет
техникума строг, денег на всех не хватает, а сэкономить на вновь поступающих
проще, чем на учащихся… На математике (устно) я отвечаю
безукоризненно, и экзаменатор соглашается, что я предмет знаю, но общую оценку
ставит «удовлетворительно». На мое робкое заявление о том, что математику я
знаю хорошо, он возражает: «Ваша письменная работа оценена
«неудовлетворительно», и я не имею права… Все проверяет комиссия»… Разговор
закончен…
Все вокруг
помрачнело, тихий зеленый городок, полузатопленный при возведении Угличской ГЭС, чистая Волга шириной почти два километра,
красивое двухэтажное здание техникума, возвышающаяся над водой многоярусная
церковь, оказавшаяся на затопленной территории, и большие многопалубные
теплоходы — все это не для меня…
Собрание в
актовом зале… Оглашают фамилии зачисленных на учебу в техникуме со
стипендией, их совсем немного, затем фамилии принятых, но без стипендии — я в
этом списке, остальные не сдали или не прошли по конкурсу — их большинство…
Раздумываю, посоветоваться не с кем; подхожу к секретарю комиссии: «Я не смогу
учиться без стипендии». В ответ два слова: «Забирайте документы»… Молча
ухожу… Иду на вокзал; там уже собралась большая группа отъезжающих. Нахожу
знакомых, таких же, как и я, удрученных, растерянных… Печенюшки
доедены, деньги только на билет…
После ночи в
вагонах и ожидания на пересадке, после десятикилометровой дороги, пробираюсь
огородами домой. Лида со слезами встречает меня первой, извиняется, что не
успела к моим экзаменам, успокаивает, хвалит, что не забрал документы. Мама по
нашему виду сразу все поняла, я боюсь смотреть в ее сторону… За обедом я
объясняю все, что было со мной за неделю… Долго сидим почти молча. Наконец
Лида говорит, что она постарается эти четыре месяца рублей по 80 в месяц
высылать. Я знаю, что месяцев будет не четыре, а пять, но молчу. После слов
Лиды мама подняла голову и смотрит на меня… Я боюсь вопроса, сколько мне надо
денег на месяц. К счастью, никто этого вопроса не задает… В общежитии мы
пришли к выводу, что нужно не менее двухсот рублей… Я обращаюсь к маме, чтобы
она разрешила мне обратиться за помощью к крестному, дяде Саше. У него две
взрослые дочери, обе уже работают в городе. Она категорически возражает: «У
каждого своя нужда, уж как-нибудь сами». Я соображаю, что значит «как-нибудь»…
Это значит, что все пойдет на меня; ни самой маме, ни девчонкам — ни копейки. И
откуда деньги? Те 72 рубля, что мы получаем за отца, — это же мало. Картошка…
Наверное, мама уже прикинула, какой будет урожай и сколько можно выручить на ее
продаже… «Хоть на зимних каникулах в лес-то съездишь?» — вдруг спрашивает она
меня… Я растерялся, еще не понимая, что она сказала, а когда понял, — слезы
покатились из глаз. Это значит, что она меня отпускает учиться! Я подхожу к
ней, обнимаю ее голову… Зина и Валя с тревогой слушают наш разговор, вопросов
не задают… Помолчав минуту, мама вдруг спросила: «Не узнавал, есть там
маргарин в магазинах?.. Картошку на маргарине хорошо поджарить… Ну, а порцию
щей в столовой надо брать каждый день, тут уж ничего не поделаешь. У нас в
городе щи бывают очень вкусные — они же на мясном бульоне, наверное, и там не
хуже. Здоровье надо поддерживать, вон какой ты худой», — это мама уже меня
инструктирует… Я видел, что ребята делали какие-то бутерброды, но с чем, не
понял и на вопрос мамы о маргарине не ответил… О сливочном масле речь не шла,
потому что его в продаже не было…
Мама… О чем
она думала в эти минуты, когда, может быть, решалась моя судьба, да и не только
моя?.. И о чем думал я… Фантазии заглянуть далеко в будущее не хватало, но
верилось, что это мой путь и надо пережить эти трудные месяцы. Чувствовал ли я
свою неправоту по отношению к маме, к сестрам? Нет, я был уверен, что в моей
жизни что-то надо менять. Я не до конца понимал, почему я не такой, как все,
почему, перегнав по росту своих ровесников, я не могу, например, косить? Так
было уже несколько раз: в сенокос, когда мама брала меня рано «на росу», я
пристраивался за ней, но не только не выдерживал ее темпа, но вынужден был
останавливаться из-за боли под сердцем, которая не давала мне дышать, и я не
знал, куда деться от стыда. Да, в прошлом году был голод, и мне было просто
рано заниматься такой работой. В этом году мама предложила другой вариант: она
выходила косить одна, но оставляла часть недокошенной
полосы мне. Я, уже выспавшийся, приходил один на оставленную мамой полосу, без
лишних свидетелей начинал, проходил ряд, второй и вскоре вынужден был
останавливаться, как и ранее чувствуя под сердцем боль, которая напоминала мне
ту боль, какую я испытал тогда, в начале шестого класса, когда выкурил папиросу
«Казбек». Кое-как докосив, я приходил обессиленный и ложился, не в состоянии
что-либо делать. Я догадывался, что причина моего бессилия в неполноценном
питании как раз в тот период, когда я очень быстро рос. Но сказать об этом маме
я не мог, потому что это было бы упреком в ее адрес, и я не знал, что мне
делать. С другой стороны, в пятом классе на медосмотре проверяющий,
прослушав меня, сказал: «Ваше сердце гудит, как колокол», и я считал себя здоровым
человеком. Работая с Левкой, я не отставал от него, и Толя часто хвалил меня.
Что же со мной случилось? Мою догадку в отношении питания подтвердил дядя Петя:
«Мясо нужно, жиры… Вон мой Юрка как поздоровел, а еще обижается, что в
училище плохо кормят. Правильно там кормят, и все здоровы — вот и весь
секрет»… Я задумался над тем, что значит «правильно» и когда нам удастся так
питаться…
Сейчас
оставшееся время до занятий я буду целыми днями заниматься заготовкой хвороста;
у нас есть запас сена, и зимой у нас будет корова. Это значительно облегчит
проблему питания мамы с девчонками, и главным вопросом останутся дрова. Поэтому зимой, в каникулы, я, конечно, съезжу в лес, может быть,
удастся — два раза, порублю привезенный хворост на дрова. А со второго
полугодия я буду получать стипендию — целых 280 рублей, я уже знаю, что такая
стипендия в группе литейщиков, куда я зачислен помимо моей воли. Я также знаю,
что полноценный обед в студенческой столовой стоит 4 рубля, и у меня будет
возможность каждый день обедать; хватит и на ужин… Конечно, в эту уверенность
вкрадывается страх, а все ли получится с учебой, — стипендию надо заработать…
Но я приложу все силы, ведь я в долгу перед всеми!.. И я мечтаю…
Я еще не знаю,
что учиться в техникуме я смогу вполне успешно и буду надежно получать
стипендию, даже иногда — повышенную; что полученная в техникуме специальность
станет делом всей моей жизни; что по окончании техникума я по распределению
поеду в город Свердловск, на Уральский компрессорный завод, отслужу в армии на
Камчатке и снова, в солдатском обмундировании, возвращусь на тот же завод. Я не
знаю, что мне еще долго придется жить в общежитии, получать небольшую зарплату
начинающего специалиста со средним образованием и на практике постигать все
тонкости технологии производства чугунного, стального и цветного литья. Я еще
не знаю, что Зина после меня окончит тот же техникум, ее распределят в Воркуту,
и она там отработает три года, пока муж не увезет ее в Харьков. Я даже не могу
предположить, что мы с Зиной, уже работая, будем еще учиться и получим высшее
образование… Я еще не знаю, что Лида с мужем переберутся из Красноярска в
Симферополь, и у Лиды будет там любимая творческая работа. Часто
думая о Толе и зная, что он окончил всего четыре класса, я не могу себе
представить, что он после армии устроится в Ленинграде, будет работать на
заводе простым разнорабочим, у него будет семья, и вскоре он, ответственный и
добросовестный работник, первым из нас получит от завода жилплощадь, и у мамы
появится первая внучка… Я не знаю, сколько времени
маме с Валей придется жить деревне, не знаю и того, что однажды мне потребуется
их помощь в Свердловске, и они все бросят и приедут ко мне, и мы будем жить в
благоустроенной квартире, где у бабушки, уже с другой внучкой, будет своя
комната, а Валя поступит на завод и вскоре заработает себе квартиру. И я не представляю себе, что настанет время, когда все мы, став
городскими жителями, несмотря на разъединяющие нас расстояния, будем регулярно
ездить друг к другу в гости, встречаться семьями, отмечать памятные даты, а
однажды соберемся все вместе, чтобы проводить в последний путь нашу маму, Анну
Васильевну Подшивалову, которая, посвятив нам всю
свою жизнь, не дождавшись следующих внуков, в возрасте пятидесяти восьми
лет упокоится на Кольцовском кладбище…
Всего этого, как
и многого другого, что произойдет с нами, я не знаю и с сомнениями в
собственных силах, но с верой в высшую справедливость еду учиться в Калязинский машиностроительный техникум… 1951 год… Мне
— 15 лет…