Светлана Кекова — родилась на Сахалине, окончила филфак Саратовского государственного университета. Автор 13 поэтических книг. Стихи публиковались в периодике России и за рубежом. Лауреат ряда литературных премий. Доктор филологических наук, профессор кафедры гуманитарных дисциплин Саратовской государственной консерватории. Живет и работает в Саратове.

 

 

 

 

***

 

Ты, грызущий яблоко истин падших, —

человек, не помнящий братьев младших —

 

муравья, ползущего по дороге,

воробья, не платящего налоги,

 

мотылька, скрестившего правду с ложью,

стрекозу, а также коровку Божью,

 

ты, забывший горлицу, краснопёрку

да дверную щёлку, ржаную корку,

 

ты, не слышащий перебранки

двух синиц,

но владеющий счётом в банке,

 

дорогим авто с голубым экраном

и экспрессом жизни с его стоп-краном,

 

ты один не знаешь, о чём ты тужишь,

ты один не помнишь, кому ты служишь,

 

и понять не можешь ты — что ты значишь…

 

Ты идёшь один по земле и плачешь.

 

 

***

 

Помолчи, не говори ни слова:

где-то птица мелкая поёт…

Жизнь вокруг соснова и елова —

колется, а плакать не даёт.

Вот стоят деревья-соборяне,

дивные высокие дубы.

Я хожу по ягодной поляне,

собираю красные грибы.

 

От моих усилий мало толка:

тронешь шляпку — и прилипла к ней

жёлтая сосновая иголка

и другая — чуть позеленей.

 

Спутники мои оторопели,

спрятались, попадали в траву.

Я кричу, пугая птичьи трели.

жалобное детское «ау!».

 

В небе виден месяца осколок,

где-то рядом озеро блестит,

падают на землю иглы ёлок,

и листва на дубе шелестит.

 

 

***

 

День проходит без смысла и толка,

но летят пауки в облаках

с небольшими запасами шёлка

в небогатых заплечных мешках.

 

Среди прочих вещей непонятных

возникает такой артефакт:

платье осени в шёлковых пятнах

небольших серебристых заплат.

 

И, запутавшись в гуще событий,

царь природы в железном венце

вдруг почувствует шёлковых нитей

тонкий холод на трезвом лице.

 

Вечность невод раскинула тайный…

В паутине её мы могли б

притвориться толпою трамвайной

или стаей бессмысленных рыб,

 

иль, насытившись смертью мгновенной,

сняв сосновый пиджак мертвеца,

вдруг проснуться с улыбкой блаженной,

паутину стирая с лица.

 

 

 

        Солдатская трава

 

Не лодырь, не завистник,

сухая голова, —

цветёт тысячелистник —

солдатская трава.

Роса на хвойных лапах

как слёзы маеты…

Но этот горький запах

и мелкие цветы,

зелёно-серый стебель

среди лесных шпалер…

А рядом — то фельдфебель,

то унтер-офицер.

Жужжит комар-безбожник

и трутень-атеист,

скрывает подорожник

невинно-нежный лист;

но он глядит с любовью

сквозь призрачную синь

туда, где долю вдовью

клянёт трава-полынь.

 

 

***

 

Мы встретились в день избавленья от мук.

Деревья листвой шелестели.

Была я печальна, как маленький жук,

лежащий в холодной постели.

 

Печаль раздавалась, как голос с небес,

и рос над покинутым городом лес.

 

А в городе этом в квартире одной

кипел, задыхаясь, кофейник,

и я засыпала, и рос надо мной

случайной любви муравейник.

 

Вокруг шевелился таинственный сор,

и птицы смотрели из лиственных нор.

 

А в городе крутят немое кино,

прощальный горит целлулоид,

и бабочки в пёстрых летят кимоно,

и смерть их, преследуя, ловит.

 

И, силы теряя, ползёт муравей

к фонтанам деревьев под струи ветвей.

 

Коричневый город на узкой тропе

не зря называют Китаем…

Увидев друг друга в случайной толпе,

мы ужас любви испытаем —

 

и, взявшись за руки, как дети, пойдём

туда, где вдвоём навсегда пропадём,

 

туда, где в сплетении чёрных корней,

не связанных узами брака,

исчезло пространство,

и спины камней

едва выступают из мрака.

 

 

***

 

Есть два дерева — лавр и секвойя,

чья листва зелена и суха.

Есть три времени — время покоя,

время памяти, время греха.

 

Ветви ивы висят, словно плети,

лёд стеклянным звенит бубенцом.

Существуют три встречи на свете —

с мужем, сыном и блудным отцом.

 

А четвёртая смертной стрелою

в камень бьёт, на котором стоим,

и уводит от Дафниса Хлою,

и сшивает стальною иглою

душу старости с детством твоим.

 

 

***

 

Всё в природе приходит в движение,

и выходит в лесу на амвон

иерей, запрещённый в служении, —

потерявший величие клён.

Где восторг его, трепет, свечение?

Где священной листвы ремесло?

Золотое его облачение

потемневшей водой унесло.

 

Мы тоже заплакали, только ведь

заключённая в теле душа

всё твердит, что последняя проповедь

несказанно была хороша.

 

 

***

 

Берёз священная эротика,

дождя осеннего елей

и пламенеющая готика

пирамидальных тополей.

 

Дрожащей рощицы осиновой

оглядка на романский стиль

и старой лампы керосиновой

коптящий, как всегда, фитиль.

 

И клёны византийской роскоши,

и жалобы китайских ив,

что ясень у деревни Ростоши

листвой торгует на разлив.

 

 

***

 

Очертания душ я ищу в облаках,

чтобы шелест земной затаился, притих.

Заседает в ветвях воробьиный конклав.

Спрятал в пёрышки клюв воробей-еретик.

 

Каждый день в половине восьмого утра

воробьиное дерево — грецкий орех —

начинает звучать, выдавать на-гора

воркование, свист, щебетание, смех.

 

Этот щебет напомнил мне форму бровей

Суламифи и губ её алых изгиб,

но на ветке сидит еретик-воробей

и с сочувствием смотрит на пастбище рыб —

 

голубой водоём, где гуляют вдвоём

краснопёрка и линь среди рыбьих отар,

где они затаились в молчанье своём

на военном параде супружеских пар.

 

 

***

 

Что сердце для тебя? Земных страстей оплот.

Оно мне говорит, что мир — созревший плод,

но разум не готов к познанию итогов.

Узор земных вещей подобен ряби вод,

подземным городам, где есть владыка — крот,

волнению листвы в ее лесных чертогах.

 

Кто создал сей узор? Не Ангелов ль Совет?

Узор земных вещей то ярок, словно свет,

то блёкл, неуловим, то праздничен, как фреска.

Я вглядываюсь в мир, и вопрошаю я:

где явленный для всех орнамент бытия?

Где зодчий облаков и фосфорного блеска?

 

Зачем нас этот мир пускает на постой

и под невнятный шум дождя в листве густой

нам задаёт, как Сфинкс, одну из трёх загадок?

Но, знаешь ли, в ответ раздастся детский всхлип,

поскольку, человек, — будь ты хоть царь Эдип, —

узор земных вещей земному сердцу сладок.

 

Китайцы говорят, что нет запретных тем.

Что вянут лепестки цветущих хризантем,

когда они во всём подобны перьям птицы.

Рисунок на воде — ущербная луна —

напоминает мне иные времена,

иные письмена,

иных стихов страницы…

 

***

 

С церковью рядом ремесленник бродит печальный:

глину он ищет и стан размещает гончарный.

Рядом на паперти голуби ходят кругами.

Вылепил мастер фигурку с крутыми рогами,

ослика белого и голубую синицу,

кисть для художника, а для поэта — цевницу,

вылепил лиру, не нужную грешному миру,

вылепил ангела — бедным мирянам и клиру.

 

Что-то мне кажется, что-то мне чудится, мнится:

с церковью рядом горбатая бродит травница,

в яркую зелень бросает стальную булавку,

в лавку приносит простую целебную травку:

горький бессмертник, сухой подорожник и млечник,

чтобы заваривал чай себе старый горшечник,

чтоб становилось горшечнику горько и сладко

и от больного бежала бы прочь лихорадка.

 

В гибких ветвях воробьи раскричались, как турки.

Старый ремесленник новые лепит фигурки:

двух снегирей на заснеженной ветке рябины,

пойманных рыб, изогнувших блестящие спины,

лепит павлина на древе из райского сада,

лепит Орфея, ведущего душу из ада,

и Моисея с жезлом, источающим воду.

Лепит из глины он грех, поразивший природу.

 

Мастер уснул, распростившись с земными делами,

церковь стоит и сияет во тьме куполами,

с церковью рядом горбатая бродит знахарка —

ждёт, чтоб ей подали дым от свечного огарка.

Облако в небе, как время, меняет обличье,

глиняный ангел летит, причитая по-птичьи,

тихо летит над землёю, убогой и сирой,

глиняный ангел со сломанной глиняной лирой.