Письмо 8. Язык и смысл
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2015
В своей предыдущей колонке я коснулся проблемы функционирования языка с точки зрения нейробиологии, в частности, того, как хранится в мозге лексический запас. Здесь я хочу поговорить об этом более подробно.
Но начну я с работы, написанной не нейробиологом, а лингвистом. Книга Бориса Гаспарова «Язык, память, образ» посвящена «повседневному языковому существованию». Лингвист сразу отказывается следовать установкам структурализма. Он говорит, что искать идеальную структуру, которая полно и непротиворечиво описывала бы язык — бессмысленно. Нужно всматриваться в то, как язык живет, как его используют люди, погруженные в коммуникативную среду.
Гаспаров рассматривает два подхода к описанию языка: операционную модель (которую традиционно используют лингвисты) и мнемоническую модель (которую описывает сам Гаспаров).
Операционная модель. Есть первоначальный набор лексем (лексикон), правила образования слов (например, склонения) и высказываний (синтаксис). Лексикон относительной короткий, а словарное гнездо порождается по фиксированным правилам, которые можно хотя бы приблизительно описать.
Мнемоническая. Словарное гнездо состоит ровно из одного слова. То есть «стол» и «столы» — это два разных, вообще говоря, существительных. Правило словообразования в этом случае тривиально — это выбор нужного слова. Лексикон достаточно длинный по сравнению с операционной моделью.
Гаспаров считает, что мнемоническая модель более экономна со следующей точки зрения. Если верна операционная модель, то при формировании высказывания мы всякий раз заново применяем правила для построения словоформ, а при мнемонической модели мы только совершаем нужную выборку. (Конечно, нельзя забывать, что выборка — это тоже процесс, и чем длиннее лексикон, тем этот процесс сложнее, но Гаспаров полагает, что выбирать нужные слова проще, чем склонять существительные или спрягать глаголы.)
Гаспаров приводит пример конкретной словоформы.
«Для человека, в достаточной степени владеющего русским языком, словоформа ▒рук’ существует не как «родительный падеж множественного числа» слова ▒рука’, но как отрезок языкового материала, напоминающий ему о целых полях конкретных выражений, присутствующих в его языковом опыте. Попытаюсь назвать хотя бы некоторые из таких выражений, в составе которых эта словоформа укоренена в моей языковой памяти:
множество взметнувшихся/вскинутых/протянутых рук; «лес рук» [ассоциируется в моей памяти с школьным бытом: одобрительное и слегка ироническое восклицание учителя при виде множества поднятых рук в ответ на легкий вопрос] творение человеческих рук/рук человеческих/рук человека
[это] дело его/твоих рук! — полюбуйся на дело своих рук!
[совсем/окончательно/вконец] отбился от рук — лечит наложением рук
[день и ночь/часами/сутками] не спускали с рук/с рук не спускали
[благополучно] сбыть с рук [как бы получше/поскорее] сбыть с рук
не хватает рабочих рук — [острая] нехватка рабочих рук
без [обеих] рук [ассоциируется со статуей Венеры Милосской]
«слепой и без двух рук» [из слышанного в детстве рассказа об инвалиде вой-ны]
«Без рук, без ног на бабу скок» [пародия детской загадки: по-видимому, еще одно порождение послевоенного времени]
я без тебя/него/нее как без рук…»
Согласно Гаспарову, в «повседневном языковом существовании» мы используем не лексикон, составленный из слов, а коммуникативные фрагменты (КФ) — словосочетания, состоящие из одного, двух, трех, но не более четырех лексических единиц. Эти словосочетания образуются динамически в коммуникативной среде и ощущаются устойчивыми. Пример коммуникативного фрагмента — словосочетание «коммуникативный фрагмент». Оно постоянно встречается в книге Гаспарова, и его устойчивость утверждается постепенно, по мере того как варьируются контексты употребления этого словосочетания. КФ порождается динамически. То есть два слова, поставленные рядом, могут в одном случае быть КФ, а в другом — нет. Для человека, гаспаровскую книгу не читавшего, выражение «коммуникативный фрагмент» — не есть КФ.
Согласно Гаспарову, знание языка — это не умение вспомнить лексему и правильно ее просклонять, а способность применить в нужный момент набор КФ, связанный с возникшей коммуникативной ситуацией.
То, что мозг упорядочивает лексикон, — достаточно очевидно, иначе мы не могли бы так быстро отыскивать нужные слова. Мозг строит тот или иной индекс (классификацию). Но порядок построения этих индексов — то есть тех последовательностей, используя которые мы отыскиваем необходимое слово, в двух моделях языка совершенно разный.
При использовании операционной модели индексы обязательно учитывают морфологию. Если мы не понимаем, что перед нами существительное, мы не сможем применять правила порождения словоформ. То есть мы должны постоянно помнить склонение, падеж, число. Нельзя не заметить, что вся эта информация служит только задаче корректного построения предложения. После того как предложение построено, наше знание грамматики и морфологии оказывается избыточным. Это своего рода строительные леса. Они абстрагированы от смысла высказывания.
При мнемонической модели мы упорядочиваем КФ по ситуациям словоупотреблений, в том числе по ситуациям неязыковым — сердитый окрик, запах дегтя, плесень на стене — позволяют нам запомнить возникшие в этот момент КФ. Чтобы припомнить высказывание, мы припоминаем, когда и где мы его встретили и почему оно нам запомнилось. Классификации, по которым происходит упорядочивание КФ, связана с их применением. Понятно, почему мы берем не отдельное слово, а его минимальный контекст — КФ. Именно КФ является обозначением внеязыковой или языковой ситуации, «случаем из языка», конкретизирующим отдельное слово. Хотя и отдельное слово может играть роль КФ, но в общем случае оно слишком свободно и потому абстрактно.
В мнемонической модели КФ попадает в словарь вместе с конкретными семантическими связями. Встраивание КФ в активную речь требует его обязательного использования, причем использования многократного. Необходимость нового КФ диктуется неязыковыми причинами. КФ приживается в словаре, вообще говоря, необязательно в им. п. ед. ч., а в том виде, в котором оно было употреблено. Правила его использования будут формироваться постепенно — по ситуативной аналогии. КФ проходит проверку на действительную его необходимость в языке.
Спросим себя, а зачем нам так нужно говорить правильно? Ведь поэты, например, говорят иногда совершенно неправильно. Может быть, это не обязательно? Или, скажем мягче, не всегда обязательно. «Говорить правильно», то есть в соответствии с определенным набором предписаний, необходимо только с одной целью: чтобы быть однозначно понятыми. То есть чтобы максимально упростить коммуникативную функцию языка. Это все. Если речь сводится только к передаче сообщений от адресанта к адресату, неправильная речь вносит нежелательный шум. Но почему в любом естественном языке такое количество исключений? Ведь ясно же что язык без исключений справлялся бы с задачей однозначной передачи информации гораздо точнее. В языке делопроизводства, в языке нормативных и законодательных актов исключения вообще недопустимы, поскольку порождают разночтения, что, как следствие, может привести к судебным разбирательствам, поэтому постоянно происходят попытки этот язык юристов и законодателей сделать практически формальным. Но естественный язык предназначен для описания неязыковой реальности, еще не ставшей фактом языка, а только становящейся, а в этом случае случайности, исключения, ошибки неизбежны. И тогда мнемоническая модель гораздо лучше применима к описанию функционирования языка, чем модель операционная, — для нас главное схватить смысл, а правильно просклонять мы потом как-нибудь научимся.
Самое время спросить: а как на самом деле работает мозг? Какую модель он использует — операционную или мнемоническую? Конечно, мы еще не располагаем полнотой материала, чтобы ответить на этот вопрос уверенно. Но определенные соображения можно высказать.
Как должно выглядеть оптимально устроенное хранилище для языка, работающего по операционной модели? Это хранилище можно представить как набор контейнеров, на которых написано: «Существительные», «Глаголы», «Прилагательные», «Местоимения» и т. д. Внутри контейнера все лексемы должны лежать в алфавитном порядке, причем существительные в именительном падеже, единственном числе, глаголы в инфинитиве и т. д. Одно и то же слово может оказаться в двух разных контейнерах только в том случае, если оно может быть и существительным, и глаголом. В русском языке таких слов немного, например, омонимы «месть» (существительное) и «месть» (глагол-неологизм, придуманный Маяковским от «мести»), но в английском такое встречается достаточно часто.
Естественно, слова русского и английского языков будут лежать в разных местах или даже разных «словарях»: «дом» и «house» никогда не окажутся в одной ячейке такого хранилища.
Если операционная модель работает с таким хранилищем — ей удобно, она знает, что можно и нужно делать со словом, взятым в определенном контейнере, — склонять его или спрягать.
Опираясь на экспериментальные данные, полученные на сегодняшний день, с помощью метода функциональной томографии (fMRT) мы можем достаточно уверенно утверждать, что мозг хранит слова совершенно по-другому. Контейнеры заполняются словами, близкими не по форме, а по смыслу. В предыдущей колонке я уже упоминал работу американских нейробиологов3, в которой им удалось показать, как примерно хранятся существительные.
Я позволю себе коротко пересказать фрагмент своей заметки. В коре мозга имеются участки, в которых представляются глобальные смысловые ассоциации. Таких ассоциативных групп — три. Каждая группа хранится в отдельном контейнере, и таких контейнеров соответственно — три. Первая группа отражает связь с домом или укрытием. Вторая группа указывает на процесс еды: яблоко, зуб, ложка. Третья — это инструменты: молоток, отвертка. Каждая смысловая группа представлена в мозге несколькими вполне определенными участками, каждый из которых включает три-пять центров возбуждения в различных отделах коры; всего определено 12 таких центров. Возбуждение нейронов в центрах каждого представительства указывает, что слово относится только к одной смысловой группе, то есть весь смысловой багаж размещен в одном контейнере. Если слово ассоциируется сразу с двумя смысловыми группами, как, например, «ложка» — слово из второй и третьей групп, то возбуждаются нейроны сразу в двух представительствах, смысловая нагрузка расположена в двух камерах хранения
Отсюда мы можем сделать вывод, что мозг может хранить слово дважды — в двух разных контейнерах, поскольку «ложка», с помощью которой мы едим, это — одно (инструмент), а «ложка», с помощью которой мы едим, это — другое (она относится к потребляемой нами пище).
В дальнейшем было поставлено достаточно много экспериментов, и все они подтвердили такое смысловое разделение существительных.
Адам Джаст и Том Митчелл с коллегами из Карнеги Мэлон университета (Carnegie Mellon University), поставившие замечательный эксперимент, позволившей нам так много узнать о «ложке», продолжили исследования. В статье 2012 года4 они обратились к хранению слов в мозге у людей-билингв. Этот эксперимент как раз позволяет увидеть, действительно ли разные слова, обозначающие одно и то же, будут храниться в разных контейнерах, как в разных словарях (что соответствует операционной модели языка).
В эксперименте участвовали 12 человек, у которых первый язык был португальский, но они кто-то раньше, кто-то позднее — выучили английский и могли на английском говорить совершенно свободно.
Их попросили внимательно прочитать 14 существительных на английском и 14 соответствующих переводов этих существительных на португальский. 7 существительных относились к семантической группе «дом», а другие 7 — к семантической группе «инструменты». Я приведу эти наборы по-русски и в дальнейшем, чтобы не затруднять чтение, буду использовать вместо португальских русские слова. Существительные группы «Дом»: дворец, замок, лачуга, квартира, особняк, изба, дом. Существительные группы «Инструмент»: молоток, отвертка, пила, гаечный ключ, плоскогубцы, топор, дрель.
Участникам эксперимента показывали слово и просили его внимательно прочитать, потом после паузы следующее. Томограф регистрировал возникающую активность мозга.
Исследовали задались вопросом: если человек думает «дом», зарегистрирует ли томограф активность, соответствующую слову «house»?
Оказалось, что в большинстве случаев так и происходит: человек думает «дом» — на экране вспыхивает «house», и наоборот. Более того, оказалось, что зоны мозга, в которых хранятся эти слова разных языков, в значительной степени совпадают, то есть дом и house лежат в одном контейнере рядом.
Операционной модели это противоречит. Ничего общего с точки зрения грамматики между этими словами нет. У них совпадает только их смысл. И этот смысл оказывается первичным, он и управляет хранением лексики в мозге человека.
В процессе эксперимента были сделаны и другие любопытные наблюдения. Большинство участников эксперимента освоили английский тинэйджерами или юношами, и чем позднее человек выучил английский, тем больше были заметны отличия. Регионы, возбуждавшиеся при «думании» английского слова, оказались сильнее смещены относительно регионов, возбуждавшихся при «думании» португальского перевода у тех, кто выучил английский в юности, а не подростком.
Если у слов «drill» — «дрель» хранилище совпало, то у слов «hammer» — «молоток» оно заметно отличалось. Исследователи предположили, что использование «молотка» более укоренено в культурном контексте народа, чем использование дрели, и потому различия фиксируются достаточно рано. Разными оказались и регионы хранения «mansion» — «особняк». Видимо, тоже дело в культурном контексте.
Нейробиологи предположили, что чем более абстрактными являются существительные, тем меньше будет общего в типах хранения их смыслов в разных языках. То есть с точки зрения мозга «freedom» и «honor» — совсем не то же самое, что «свобода» и «честь». (Замечу, что если язык — основа национальной идентичности, то в этих экспериментах нейробиологи, кажется, нащупывают проявление этой идентичности.)
Из этих экспериментов следует, что предложенная Борисом Гаспаровым мнемоническая модель значительно ближе к реальности мозга, чем операционная.
Борис Гаспаров выпустил свою книгу за 15 лет до того, как американские ученые поставили свои эксперименты с билингвами, но он приводит пример, который полностью подтверждает выводы нейробиологов.
Я приведу большую цитату. История того стоит.
«Эффектный пример того, до какой степени может доходить отделение смысла, полученного из речи, от самой этой речи, приводит Элиас Канетти в автобиографической книге «Die gerettete Zunge». Автор провел первые четыре года своей жизни в Болгарии в буржуазной еврейской семье. В доме говорили на двух языках: ладино (архаическая версия испанского, сохранившаяся в среде выходцев из Испании) и болгарском, на котором общались с прислугой, не знавшей никакого другого языка. Впоследствии семья переехала в Вену, так что в конце концов (начиная с семилетнего возраста) немецкий язык сделался родным языком писателя. Канетти вспоминает о своем детстве в Болгарии — как по вечерам, когда взрослые уходили в гости, он оставался в доме с девочками-служанками. Они усаживались в темной комнате и рассказывали друг другу страшные истории про привидения и вампиров — несомненно, рассказывали по-болгарски. Эти рассказы сохранились у него в памяти с исключительной свежестью и яркостью, так что и несколько десятилетий спустя он мог их пересказать в подробностях. Однако болгарский язык, который он понимал ребенком, был им впоследствии полностью забыт; истории, слышанные в детстве, он «помнил» по-немецки, то есть на языке, который в то время, когда он их слышал, был ему абсолютно незнаком. Примечательно в этом случае то, что воспоминание сохраняет языковое воплощение: это не просто неартикулированные образы-картины, которые каждый помнит из раннего детства, но именно «истории», смысл которых неотделим от связного рассказа. Поэтому, когда языковой материал, в котором первоначально воплощались для субъекта эти рассказы, исчез из его сознания (во всяком случае, из того аспекта сознания, в котором он способен дать себе отчет), это не означало исчезновения рассказов как таковых: они перевоплотились в другой языковой материал, в то время ему неизвестный, но впоследствии ставший его родным языком. Ребенком он ничего бы не понял, если бы услышал эти истории по-немецки; взрослым человеком он ничего бы не понял, если бы услышал их по-болгарски. Но полная смена языкового воплощения не нарушила непрерываемое единство смысла».
Если иметь в виду результаты эксперимента с билингвами, то можно предположить, у ребенка по мере того, как он забывал болгарский, произошло реальное замещение слов — новые буквально «легли» на место (смысл) забытых, и сказки про вампиров оказались, таким образом, переведены на немецкий. И наверное, был такой момент, когда мальчик рассказывал эти сказки на невероятной смеси языков, которую никто, кроме него самого, не понимал.
Мозг сохраняет смысл, а язык этот смысл транслирует и преображает. Так и живем.
1 Губайловский В. Письма к ученому соседу. Письмо 7. Язык и мозг. — «Урал», 2015, № 2.
2 Гаспаров Б.М. Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования. М.: «Новое литературное обозрение», 1996.
3 Predicting Human Brain Activity Associated with the Meanings of Nouns. Tom M. Mitchell, Svetlana V. Shinkareva, Andrew Carlson, Kai-Min Chang,, Vicente L. Malave, Robert A. Mason, Marcel Adam Just. — «Science», Vol. 320, 30 may, 2008. http://www.ccbi.cmu.edu/reprints/Mitchell_Science2008_corpus-prediction.pdf.
4 Identifying bilingual semantic neural representations across languages Augusto Buchweitz, Svetlana V. Shinkareva, Robert A. Mason, Tom M. Mitchell, Marcel Adam Just. — Brain & Language, 2012, 120. http://www.ccbi.cmu.edu/reprints/Buchweitz_BrainLang-2011_Journal%20preprint_Bilingual-Neurosemantics.pdf