Невыдуманные истории детей войны
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2015
Нашим погибшим отцам
и братьям
посвящаю
Раиса Дмитриевна Мадер (в девичестве — Зуева) — методист, литературовед, профессор. Автор нескольких монографий и десятков научных статей, посвященных анализу поэтических произведений и методике преподавания литературы. Работала в различных учебных заведениях: школах, гимназиях и вузах. Более двадцати лет преподавала спецкурс «Эстетический идеал и эстетические взгляды Пушкина» в Нижнетагильском педагогическом институте, читала лекции и публиковалась за рубежом. Живет в Германии.
1 Журнальный вариант, печатается со значительными сокращениями.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Наша временная
обитель и наше спасение
Детский дом № 1 им. Парижской коммуны, о котором пойдет речь в дальнейшем повествовании, находился на Урале — в Верхотурье. Этот небольшой город у реки Туры расположен в красивейших уральских местах. Он стоит на высоком скалистом берегу. Когда подъезжаешь со стороны старой Ямской к центру города, то первое, что видишь, это — огромный камень, скалу, на вершине которой возвышается величественный Троицкий собор и старинный каменный Кремль.
В свое время город сыграл значительную роль в истории России, при завоевании и освоении Сибири став не только форпостом и столицей восточных областей Урала и Зауралья, но важнейшим ее экономическим, а позднее — и духовным центром. Он был основан в 1597 году на месте мансийского городища и сначала служил острогом для защиты водных путей в Сибирь по рекам Каме, Туре и Оби. Постепенно Верхотурье становится главной крепостью на этих путях. Сибирские богатства недр и ценная пушнина потекли в Центральную Россию. Особое значение город приобрел, когда здесь в начале 17 века были построены первые монастыри и в Верхотурье перенесли святые мощи Праведного Симеона Верхотурского и всея Сибири чудотворца. На высоком берегу Туры для них был построен собор и открыт мужской Свято-Николаевский монастырь. В 1621 году в Верхотурье был открыт женский монастырь, первый в этой части России. На его территории построен сначала деревянный, затем каменный храм во имя Покрова Пресвятой Богородицы, Свято-Покровский собор. Верхотурье становится местом паломничества верующих со всех концов России.
В послереволюционные, особенно 30-е годы XX века свирепствовавшая антирелигиозная пропаганда и преследование священников привели к разрушению храмов и церквей. Городская жизнь пришла в упадок. Верхотурье превратилось в неприглядный, бедный, заброшенный поселок. Церкви, которые были разрушены не до конца, преобразовали в клубы, дома культуры, детские дома, колонии, овощехранилища. Конечно, при этом все предметы культа, иконы, росписи стен, фрески и т.д. изымались или просто уничтожались.
На территории Свято-Николаевского мужского монастыря была отрыта колония для «малолетних преступников» (!), на месте Свято-Покровского женского монастыря — детский дом.
История его тоже драматична, как жизнь всей нашей страны в XX веке. Он был открыт в 1924 году, после Гражданской войны, как коммуна для беспризорников. Монахини были изгнаны, а большинство из них были осуждены «за членство в низовой группе контрреволюционной организации»2.
В эти же годы в стране появились пионерские организации. Пионерские отряды создавались повсеместно, в том числе в детских домах. Есть сведения, что в Верхотурье были переведены дети из Надеждинска и Богословска. Детский дом стал называться «Пионерским городком», так как в нем были организованы пионерские отряды, и ему присвоили имя Парижской коммуны3.
В 30-е годы в Верхотурье разместилось Главное управление СевУралЛага, в его окрестностях появились лагеря заключенных, занимавшихся лесоповалом. Пионерский городок был преобразован в детский дом, главным образом для детей «врагов народа» и раскулаченных. В 1941 году, когда началась война, старшие воспитанники-юноши были призваны на фронт. Многие из них с нее не вернулись. Ряды воспитанников младших и средних групп значительно пополнили дети, эвакуированные с оккупированных территорий, и дети погибших на фронте — сироты.
Мы прибыли в
Верхотурье…
В Верхотурье было эвакуировано несколько детских домов из Ленинграда и Петродворца, с Украины — детские дома из-под Ровно, дети из Белоруссии, из Даниловского детского приемника Москвы, нищие и бродяги, снятые с поездов и подобранные милицией с перронов вокзалов. Когда после гибели на Ленинградском фронте моего отца, Дмитрия Федоровича Зуева (моя мать умерла, когда мне было 5 лет), я прибыла в детский дом, в нем уже насчитывалось около тысячи воспитанников.
От бывшего Свято-Покровского женского монастыря, на территории которого расположился детский дом, осталась одна церковь, разрушенная внутри, но очень красивая снаружи. Стояла она несколько в отдалении от всего комплекса зданий, на красивом зеленом лугу около берега реки Туры. В ней находилось наше овощехранилище. И весной мы перебирали там гнилую картошку. А сверху на нас глядели яркие лица святых угодников, до которых не дотянулась рука разрушителей: церковь была очень высокой. Уже после войны в нее попала молния, она горела, и пожар был виден очень далеко. Другое сохранившееся здание, молельный дом монашек и трапезная, служило нам клубом и столовой.
Нас кормили 3 раза в день: завтрак, обед и ужин. В столовой одновременно помещались 2–3 группы. Накрывали столы, убирали и мыли посуду дежурные. Не помню, чтоб с нами питались воспитатели, у них была своя рабочая столовая, мы там дежурили тоже. Но украинская группа всегда приглашала их хором: «Сидайтэ з намы исти!» Меню тоже не помню, но, конечно, разнообразием оно не отличалось. В обед был обязательно суп, иногда — с мясом, и что-то на второе, в ужин — каши, пили мы чай и даже компот. В завтрак нам клали на хлеб (пайку) кусочек масла или американской колбасы из банок, масло часто заменялось кубиком сала (это была американская помощь). Сало я не переносила и отдавала соседу, а запах «выковыривала» из драгоценного хлеба. Большим подспорьем в питании были картошка и овощи с нашего подсобного хозяйства. Часто готовили каши из брюквы с добавлением манки, морковное и картофельное пюре, щи из капусты. Но мы все равно были голодными, так как пища была в основном некалорийная, порции небольшие, а мы росли, и организм требовал добавки. Но за такое питание мы должны были быть благодарными. Ведь домашние дети в городах и даже в деревнях питались еще хуже. Моя институтская подруга была деревенская девочка, и она рассказывала, что во время войны из колхоза весь урожай собирали до последнего колоска, упавшего на землю; отсылали в города и на фронт, а сами ели лебеду и крапиву… Мои сестры во время войны обменяли на муку, картошку и овощи всю папину и мамину одежду…
В столовую ходили группами, так как всех воспитанников одновременно в бывшую трапезную поместить было невозможно. Туда мы бежали бегом не только потому, что были всегда голодные, но еще и раздетые, даже зимой, чтобы в столовой не терять времени на раздевание, а сразу оказаться за столом. По дороге надо было пробегать мимо какой-то стены, оставшейся от разрушенной монастырской постройки. На этой стене был изображен святой лик. Его постоянно забеливали известкой, но через некоторое время святой лик возникал на стене вновь. Это было какое-то чудо, и мы с нетерпением ждали, появится ли картина снова. В других монастырских строениях открыли контору для администрации и бухгалтерии, три интерната, а через дорогу, на берегу Туры, располагался конный двор, раньше принадлежавший монастырю. Но помещений все равно оказалось недостаточно. Тогда было построено два огромных продолговатых двухэтажных здания. Мы их называли «баржами».
От первого поколения детдомовцев сохранились легенды, в которых рассказывалось о катакомбах и подземных ходах, связывающих женский и мужской монастыри.
Мы «оттаяли»:
радуемся, танцуем и поем…
Как ни покажется странным, но, несмотря на такое тяжелое время, особой заботой руководителей детского дома было наше художественное воспитание и развитие. Постоянно работали симфонический, духовой оркестры, состоящие из воспитанников и сотрудников. А также оркестр народных инструментов, струнный оркестр; несколько хоров, танцевальный, балетный, акробатический, цирковой кружки, группы вокалистов и чтецов. Проводились праздники, фестивали и конкурсы, городские и областные смотры. Руководили всем этим многообразным творчеством настоящие профессионалы, местные и эвакуированные из Ленинграда и Москвы. Кроме того, в Верхотурье было много переселенцев и находящихся на поселении репрессированных. Среди них тоже было много творческой интеллигенции, музыкантов и актеров, режиссеров. Так, например, драматическим кружком руководил Э. Шмерлинг, немец-переселенец с Поволжья. Он занимался и с чтецами. Для того чтобы приобщить к выступлениям как можно больше детей, составлялись литературно-музыкальные композиции и монтажи, которые готовила каждая группа под руководством воспитателей. До сих пор помню текст, который я произносила на одном из праздников: —
И когда Россия встала против общего врага,
«Всё на фронт», — Москва сказала.
«Все отдам», — сказал Кузбасс.
«Никогда, — сказали горы, — не бывал Урал в долгу».
«Хватит нефти для моторов. Помогу», — сказал Баку…
Автора я не помню, и о художественной ценности подобных произведений мы не думали, но мы верили в каждое произнесенное слово.
Никаких специальных «политбесед» у нас в детском доме не было. Кстати сказать, никаких пионерских сборов, слетов и прочего я совсем не помню, за исключением линеек в летнем лагере. Пионерская организация была в школе, там отмечали праздники 1 Мая и 7 Ноября с пионерскими атрибутами. Зато мы, собираясь по вечерам в «рабочей комнате» (комнате для занятий), ловили каждое слово сообщений Советского Информбюро, которые читал по радио Левитан и которые мы слушали, замирая так, что слышно было, как муха пролетит. Мы знали названия всех оставленных, а потом отвоеванных сел и городов, и европейских тоже. В каждой рабочей комнате на стенах висели географические карты, по ним мы отслеживали движение нашей армии.
Однако наши занятия в группах и художественная самодеятельность были не всегда столь серьезными и не посвящены исключительно войне. Наоборот, мы веселились, пели и танцевали, играли в популярные игры, и они были разнообразными, интересными и очень часто веселыми. Не меньшей популярностью пользовались и шуточные народные песни. С удовольствием мы исполняли «Смуглянку-молдаванку», а солисты старших групп классические произведения, романсы и появившиеся новые лирические песни: «Синий платочек», «Землянка» и «Темная ночь».
Пели мы и по вечерам в спальнях, когда воспитатели уже ушли. В шестом классе я оказалась в группе украинцев. До сих пор помню многие их фамилии и имена: Саня Кавун, Дуся Броусенко, Надя Дубровенко, Наташа Либава… Так вот, мы нередко затягивали задушевные украинские песни, и с того времени я их помню и люблю. Пели и «Ой, ты, Галю, Галю молодая. Пидманулы Галю, повэли з собою…», «Ты ж мени пидманула»… Песню «Ихав козак на вийноньку, «Прощай, — сказав, — дивчиноньку» исполняли и на сцене. Она была созвучна времени.
Справедливости ради надо заметить, что мы не были, как может показаться, «правильными», послушными паиньками. Мальчишки пели (в отсутствие воспитателей, конечно) и другие песни: «Мурка, моя Мурка, Мурка дорогая…», «Вот мчится поезд долинами, горами…», «Гоп со смыком — это буду я…», а мы, девочки, хотя и не пели, но слушали и слова этих блатных песен знали. Что такое или кто такой «Гоп со смыком», я не понимала, но песню помнила. Эти песни приносили с собой ребята, которые, потеряв родителей и не имея крова, становились бродягами и попадали в различные компании, иногда — преступные.
Знали мы и старинную «сиротскую» песню: «Ах, зачем я на свет уродился?», которая навевала на нас тоску. И бывало, когда становилось невмоготу, затягивали и её, хотя это было похоже, скорее, на инсценировку. Но ведь «сирота» должен знать «приютские» песни»! Как же без этого?!
Был в детском доме и балетный кружок. Руководил им Евгений Иванович Стахов. Он набирал в кружок тех, кто имел соответствующие физические данные, но если ребенок настаивал, то брал и тех, кто уж очень хотел танцевать в балете. В конце концов, главное — это желание и интерес человека. Ведь не профессионалов же он готовил, а развивал детей. А это главное! Был он человеком учтивым. Девочек именовал «дамами», что им очень нравилось и возвышало в собственных глазах, формировало самоуважение.
Акробаты и цирковые «артисты» поражали гибкостью, смелостью и сложностью номеров. В то время популярными на сцене были гимнастические пирамиды. Каждая пирамида имела добрый десяток участников, которые перестраивались на ходу. И пирамида приобретала новую форму.
Оркестры на сцене сменяли друг друга. Струнным оркестром и оркестром баянистов руководил Вячеслав Федорович Шахов. Он же обучал ребят игре на фортепьяно. Вячеслав Федорович с отличием закончил Ленинградскую консерваторию, но был репрессирован и выслан в Верхотурье. Под его руководством ансамбль скрипачей исполнял произведения Бетховена, Листа, Брамса, Сен-Санса, Чайковского. Среди его подопечных выделялась очень талантливая девочка — Зина Грайпель. Она играла на флейте и владела ею виртуозно. И как сложилась ее дальнейшая жизнь и реализовала ли она свой талант, не знаю, но хочется надеяться, что успешно. На фортепиано замечательно играла Галя Рявкина, особенно «Лунную сонату» Бетховена. После войны Владимир Федорович был реабилитирован, но остался в Верхотурье и организовал музыкальную школу, где был директором.
В оркестре народных инструментов балалайки, домры, ложки, перекликались задорными или грустными голосами. Настоящими виртуозами были солисты-ксилофонисты. В их руках палочки так летали, что казалось, не касаясь клавиш, сами издают бешеные музыкальные ритмы.
Духовой оркестр, которым руководили Иван Петрович Окишев и его помощник Николай Немчинов, сопровождал нас повсюду: на праздниках, парадах и смотрах. Играл на линейках и танцах в нашем летнем лагере «Островки», а горнисты будили по утрам. Когда сегодня слышишь «Прощание славянки», «Амурские волны», «Севастопольский вальс», «На сопках Маньчжурии», «Егерский марш», невольно вспоминаешь наш духовой оркестр.
Чтецы читали со сцены понравившиеся стихотворения. Я поэзию любила с детства и выступала почти на каждом концерте. Исполняла не только любимые стихи, но и была «конферансье» — объявляла номера. Выступали мы на смотрах-конкурсах в городском клубе, соревнуясь с колонистами. Запомнился один их солист со знаменитым именем — Николай Островский. Он обладал красивым тембром голоса и просто завораживал своим пением, побеждая многих певцов из других конкурирующих коллективов.
Особенно охотно мы выступали в госпитале. По мере увеличения раненых на фронте, их эвакуировали в тыл. Для них открывали госпитали. В это время госпиталь находился в здании средней школы и на станции Актай, неподалеку от Верхотурья. Нас небольшими группами приводили туда, мы заходили в палаты, где лежали раненые, мы им пели песни и читали стихи. Раненые пытались нас приласкать-погладить по голове или похвалить. Мы же, идя на выступление, всегда думали, а не встретим ли там наших родных или отцов…
У нас в детском доме имелась большая библиотека. В ней можно было найти произведения русской, зарубежной литературы и литературы народов СССР всех родов и жанров. Она значительно пополнилась за счет книг, привезенных из Москвы и Ленинграда. Я очень любила книги и была постоянным читателем библиотеки. Мне разрешали брать все, что я хотела. Сейчас я вспоминаю, как с упоением читала «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели и знала поэму почти наизусть. А такие сентенции из нее, как: «Кто не ищет дружбы с близким — тот себе заклятый враг», или: «Что отдашь — твое, что скроешь — то потеряно навек», — стали жизненным правилом. Подростком я много раз перечитывала «Мифы Древней Греции», романы «Всадник без головы» Майн-Рида, «Голова профессора Доуэля» Александра Беляева, «Аэлита» Алексея Толстого, «Дети капитана Гранта» Жюля Верна, а также повести «Детство», «Отрочество»» и «Юность» Льва Толстого, и трилогию Максима Горького «Детство», «В людях», «Мои университеты», «Два капитана» Вениамина Каверина, «Тимур и его команда» Аркадия Гайдара. Конечно, и «Овод» Этель Лилиан Войнич и «Хижину дяди Тома» Гарриэт Бичер-Стоу, рассказы и повести Джека Лондона и Марка Твена. Любимыми героями наших мальчишек были Том Сойер и Гекльберри Финн. Авантюры Тома и приключения друзей не только их увлекали — они пытались их повторить. Сбегали из детского дома не столько в поисках приключений, но в надежде попасть на фронт, или если не удастся, то, может быть, найти родных, изменить жизнь к лучшему. Их, конечно, разыскивали, находили и возвращали в прежнюю колею.
Очень популярными среди нас были романы Чарльза Диккенса, особенно «Приключения Оливера Твиста». Я читала роман с иллюстрациями. Художника не помню, но мне в память врезалась картинка, на которой был изображен тщедушный мальчишка, протягивающий худенькую ручку с жестяной чашкой повару. Под ней стояла подпись: «Оливер просит добавки». О, как нам, вечно голодным, была понятна эта просьба героя. Многие сегодняшние дети могут не знать, что такое «добавка» и почему мы жаждали получить её! Ведь порции еды в заведении Оливера были такие маленькие, что наесться досыта было невозможно, и тогда он просил добавки. Это обычное дело в «казенных домах»… Судьба Оливера Твиста напоминала истории наших мальчиков, ставших во время войны беспризорными, бродягами, попадавшими в сомнительные, как Оливер, компании. Детский дом и оказался для них спасением.
Мы знали наизусть стихотворения Константина Симонова «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины» «Майор привез мальчишку на лафете», «Песня фронтового корреспондента», «Жди меня», стихи Александра Твардовского, особое чувство вызывало смертельно-горькое «Я убит подо Ржевом», читали стихи Алексея Суркова и Михаила Исаковского.
Прозу, рассказы и очерки мы из газет вырезали и наклеивали на картон. Так у нас появились целые «книги», собранные из фронтовых очерков и рассказов. Собираясь в группах, мы читали вслух многие опубликованные в газетах произведения. Так до нас дошли рассказы: «Наука ненависти» Михаила Шолохова, «Родина», «Что мы защищаем» и «Русский характер» Алексея Толстого, а также статьи Эренбурга, главы поэмы «Василий Теркин» .
Но заниматься чтением мы могли лишь в отводимое свободное время, после уроков, выполнения домашних заданий и занятий в кружках, уборки помещений, мытья полов и заготовки дров для печей. Ведь центрального отопления не было. Кроме того, надо было выполнять школьные задания.
Мы трудимся…
Дел было великое множество, начиная с заправки постелей, мытья полов во всех помещениях, заготовки дров в лесу. Потом их надо было напилить и наколоть, разжечь огонь в печах. У нас было подсобное хозяйство, и мы копали землю и сажали картошку и овощи, а потом их убирали, на лошадях и быках свозили в овощехранилище, а весной перебирали их, выбрасывая или отбирая подгнившие для переработки. Мы дежурили на кухне и в столовой, мыли посуду и накрывали столы. Поэтому постоянно были в работе. И кто-то должен был нас научить всему этому. В основном занимались с нами воспитатели и сотрудники. Основные навыки мы получали в кружках. Их тоже было достаточно. Кружки рукоделия: швейный, вышивальный, вязальный для девочек. Нас учили не только шить, вязать и вышивать, но и искусно ставить заплаты на прохудившуюся одежду, да так, чтобы отремонтированная вещь после этого смотрелась как новая, с «художественными дополнениями». Мы штопали носки и чулки, умели заштопать небольшую дырку на одежде, чтоб было незаметно. Одна из наших наставниц в этом ювелирном деле была, по-видимому, немка из высланных с Поволжья. Она учила нас, что нитка в иголке не должна быть длинной, а то она запутается, при этом приговаривала по-немецки: «Lange Fädchen — faul Mädchen» («Длинная ниточка — ленивая девочка»). Кроме ремонта одежды мы шили и вышивали кисеты для табака, их в посылках отправляли на фронт. Кисеты для солдат шили в то время многие женщины, не только мы. Популярной тогда была шуточная частушка о девушке-неумехе:
Шила милому
кисет —
вышла рукавица.
Меня милый
похвалил:
«Вот так «мастерица!»
Мы, конечно, не хотели на нее походить и старались. И еще мы вязали сетки, те, что прежде называли авоськами. Конечно, научиться всему этому было нелегко. Пока научишься — работу приходилось переделывать не раз. Но зато мы умели многое, что пригодилось в дальнейшей жизни, после войны очень небогатой. Я занималась в швейном кружке у Марии Тимофеевны Пуховой. Это была спокойная, неторопливая в движениях, уже немолодая женщина. Она меньше объясняла, чем показывала, как правильно держать ножницы при крое, как шить на машинке, не натягивая материал, а иначе появятся складки на изделии и т. д. Она была внимательна и добра. Когда я приезжала в студенческие каникулы работать, то всегда заходила к ней, чтобы посмотреть и еще чему-то поучиться, а она так хорошо ко мне относилась, что приехала даже в Нижний Тагил, чтобы посмотреть, как я там устроилась после окончания института. Вот благодаря таким простым людям мы в жизни не пропали, так как умели многое, и это придавало уверенности.
Мальчики занимались в архитектурном, картонажном, столярных и сапожных кружках, так что сносившиеся подметки и отставшую подошву на обуви было кому подбить.
Cапожному делу обучал Иван Иванович Корчемкин. Он работал в детском доме на протяжении почти сорока лет и подготовил к жизни не одно поколение умельцев.
Да и табуретку, стул, стол изготовить для них тоже было не проблема. На них же, еще подростков, ложились все тяжелые физические работы: они носили воду, ездили в лес на заготовку дров
Иногда туда брали и девочек. Я помню, в классе седьмом тоже была на вырубке. Уральский лес красив в любое время года: могучие деревья разных пород, особенно кедры, которых вблизи Верхотурья тогда было много. Некоторым ребятам удавалось съездить на заготовку кедровых шишек. Но любоваться красотой и богатствами леса было некогда. Она впечатляла нас непроизвольно, и увиденные картины оставалась в памяти на всю жизнь. И работу по заготовке леса я запомнила именно тогда. С нами в лесу на местах вырубки были взрослые сотрудники-мужчины. Они выбирали деревья, которые надо спилить, и, держа пилу поперек внизу ствола, начинали пилить. Когда пила пересекала середину дерева, всем велели отойти подальше, а в конце подпиленное дерево наклоняли в сторону, и оно с треском валилось на землю. Мальчики обрубали ветки, мы их собирали, а потом по очереди распиливали стволы на чурбаны. Их грузили на лошадь и увозили на нашу территорию, распределяя по корпусам и домам. Когда нужно было топить печи, мальчики не только топорами, но тяжелыми колунами, которые не всем были под силу, кололи чурки на поленья.
Летом ребята из старших групп ездили на покос, заготавливали сено на зиму. Покос находился далеко, километров 25—30 от Верхотурья, в деревне, если мне память не изменяет, Меркушино. На краю огромной поляны, около леса были построены шалаши. В них мы спали, подстелив ветки и сено. Руководил нашей работой, а главное — учил держать косу и правильно делать размах, чтобы трава не скользила, а подкашивалась, Кир Михайлович Берсенев. Рано утром он громким голосом будил нас, неизменно произнося фразу: «Вставай, народ, насчет проверки — Берсенев задумал убежать». Фраза казалась необычной, но ее смысл я поняла много лет спустя. Кир Михайлович, видимо, был из репрессированных, отсидел срок и жил в Верхотурье на поселении. Отсюда и «проверка», и задуманный «побег». Он был необычным во всем: высокий, статный, интеллигентный, носил шляпу и, когда мы встречали его на территории, он, здороваясь первым, приподымал шляпу, причем даже если ты шел один. И этим он преподавал нам урок вежливости, учтивости и уважительности. Такому человеку хотелось подражать.
Деревня, где был покос, было расположена у реки, по берегам которой росли кусты черной смородины. Ягоды были такие крупные, что походили на виноград, о котором мы тогда не могли и мечтать. Но смородина была не хуже винограда. Мы собирали ее после работы в ведра и ели до оскомины на зубах. Работать на вольном воздухе, среди красивой природы, которая еще нас и «подкармливала», было необременительно. Кир Михайлович часто давал нам передышку. Косить, конечно, было трудно. Я даже поранила косой ногу. Как память об этом лете, на ноге остался рубец. Но была и работа полегче. Когда сено подсыхало, мы его сгребали в валки, а потом копнили. Взрослые и мальчики копны свозили на лошадях в отведенное место и вместе со взрослыми складывали в стога.
О лошадях надо сказать особо. Это был незаменимый транспорт. Никаких машин, кроме тракторов, мы тогда и не видели. Лошадей содержали на конном дворе. Летом по ночам их выгоняли на лесные поляны-пастбища. Ребята ездили, как тургеневские мальчики в рассказе «Бежин луг», в ночное. Мне посчастливилось только раза два побывать в ночном. Но впечатлений хватило на всю жизнь. Всё необычно: поляна, окруженная лесом, постепенно наступающие сумерки и прохлада. Мы собираем сучья для костра. А лес становится зловещим. Кажется, вот-вот кто-то выйдет к нам: зверь, бродяга, или сбежавший из лагеря заключенный, способный и убить (что было в те времена не исключено, а лагерей на севере Урала и вокруг Верхотурья были десятки). Но вот мальчики складывают из сучьев костер, поджигают, и все становится иным. Подвигаемся к костру, протягиваем руки к огню, греемся и начинаем разговаривать, рассказывать, кто о чем вспомнит. Чаще всего вспоминалась жизнь до войны… Лошади ходили поблизости в путах, чтоб не ушли далеко.
Наше подсобное хозяйство находилось на «Кликуне», так прозвали скалу над рекой. Она возвышалась в конце поля. Весной вся покрывалась мелкими разноцветными гвоздиками, но привлекала нас не только красотой и высотой, но и тем, что, когда крикнешь громко, эхо откликалось и звучало по всей реке, возвращаясь последними глухими звуками (отсюда и название — Кликун). Территория Кликуна была довольно просторной. Самая большая площадь отводилась под картошку, и разных овощей сажали тоже много. Были и теплицы. Мы делали не всю хозяйственную работу, а только пололи, окучивали и убирали картошку и овощи. Но даже и здесь, в подсобном хозяйстве, были кружки для желающих — кружки юннатов (юных натуралистов).
Одним из них руководила бывшая монашка тетя Луша — женщина небольшого роста, сухонькая, с лучистыми глазами, очень добрая. Ходила тетя Луша всегда в платочке. Она знала о растениях буквально все. И умела не только рассказать, но и показать, и научить, как выращивать овощи, ягодные культуры и цветы.
Для этого были отведены специальные экспериментальные участки, на которых ребята проводили опыты по улучшению сортов растений, наблюдали и записывали результаты. Ее подопечные были не только практически подготовлены к выращиванию овощных, плодово-ягодных культур, но и обладали определенными агротехническими знаниями.
Надо сказать, что в то время были популярны мичуринские опыты по скрещиванию растений и фруктовых деревьев. В учебнике биологии была помещена фотография груши «Бере зимняя Мичурина». Об улучшении сортов растений и плодов писали и сочиняли стихи. Мы даже выступали на сцене с композицией на тему «преобразования» природы. До сих пор помню строфу песни из неё еще и потому, что в ней было мое имя:
Говорит
ребятам Рая:
«Разведу я в тундре сад,
Чтобы зрел,
не замерзая,
в нем кавказский виноград.
Чтобы рос,
чтобы рос,
абрикос, абрикос,
Невзирая не мороз…
И эта песня, как ни странно, могла иметь прямое отношение к нашему Кликуну. Эксклюзивностью и украшением всей территории Кликуна был яблоневый сад, который весной расцветал, ветви деревьев покрывались бело-розовыми цветами и распространяли нежнейший аромат.
Как на северном Урале, в суровом климате, когда зимой мороз достигал 35–40 градусов, могло появиться такое чудо? Историю его появления и выращивания сохранили в памяти бывшие воспитанники и сотрудники. Больше всего мы узнали от Анны Ивановны Никитиной, которая работала в швейной мастерской детского дома. Она с семьей была выслана с Украины во время коллективизации4. Вот что она рассказала: «30-е годы, 1930—1933, в Верхотурье со стороны речки Неромки целыми обозами на телегах въезжали ссыльные переселенцы. Большинство семей было с Украины, с Кубани, Смоленщины5. Попав в суровые климатические условия, переселенцы больше всего скучали по родным местам, по своим фруктовым садам, страдали от холода, но руки не опускали. Среди них были агрономы. Сохранилось имя Петра Петровича с Украины и агронома с Кубани — Автонома Родионовича Заболоцкого. Был еще один, но его имени никто не помнит. Вот эти специалисты и решили попробовать выращивать яблоки и груши на Урале. С ними работали их собственные дети и детдомовцы. Их труды были природой возблагодарены: яблоневый сад зацвел! Позже были высажены кусты смородины и малины. И хоть эти кустарники росли в окрестных лесах и по берегам речек, но снять ягоды «со своего сада» было удобнее, и урожаи были большими, а ягоды крупнее, чем в лесу».
Петр Петрович еще и учил довоенное поколение ребят агрономии. Он тоже, как и тетя Луша, вел юннатский кружок. Между яблонями были выкопаны грядки, у каждого кружковца — своя. На них они, под руководством агронома, выращивали различные овощи. После сбора урожая устраивали выставки, а победители отправлялись на областные соревнования юннатов и далее. Автоном Родионович кроме работы на Кликуне вместе с ребятами благоустраивал и территорию детского дома. На ней были разбиты цветники и газоны. Сюда приходили отдохнуть даже горожане. Настоящий человек, профессионал и труженик, в любых условиях и в любое время найдет применение своим силам и знаниям, как это доказали раскулаченные переселенцы в Верхотурье. Во время войны территория детского дома была вся перестроена, площади заняты, и цветников почти не осталось.
Мы учимся…
Я училась в четвертом классе, когда меня в ноябре 1942 года привезли в детский дом. Уже заканчивалась первая четверть. Группа, в которую направляли всех вновь прибывших детей, называлась «сборная группа» или, по-нашему, «сборняга». В ней кого только не было! И дети из детских приёмников, и отловленные уличные бродяги, и «сыновья полков», и дети, воевавшие в партизанских отрядах Белоруссии, дети, ставшие сиротами после гибели отцов на войне и смерти матерей. Конечно, все прибывающие в детский дом ребята были психологически травмированы из-за потери родных и страха смерти, которые они пережили. Но самыми «переродившимися» были подростки, которые оказались на фронте или воевали в партизанских отрядах, держали в руках оружие. Это было видно уже по их реакциям на самые, казалось, безобидные ситуации: им нельзя было возразить или хуже того — их критиковать. Особенно выделялся среди детей мальчик-партизан из Белоруссии. У него, видимо, сохранилось спрятанное холодное оружие (нож), и он за него хватался и бросался на «обидчика», пока взрослые не отобрали его. И вот таких детей, с разными судьбами, характерами, надо было не только накормить и напоить, но и создать для них ситуацию защищенности, вернуть им веру в добро и справедливость и залечить свежие душевные раны. И, как видим, воспитателям и работникам детского дома это удавалось благодаря правильно выбранному пути «лечения душ» с помощью искусства и такой организации работы, когда времени на размышления о своей «несчастной доле» у ребят не оставалось.
Здание, в котором поместили сборную группу, находилось на отшибе, за конным двором, среди домов местных жителей. Мы были свободны, меньше опекаемы и с трудом привыкали к «казенному житью» и его порядкам.
Детский дом имел собственную семилетнюю школу. Это было двухэтажное здание. Занимались в 2 смены. Классы были переполнены. Преподавали в это время замечательные учителя, местные профессионалы и эвакуированные ленинградцы. Хорошо помню тогдашнюю мою учительницу. Она была вывезена из Ленинграда уже во время блокады. Видимо, переболела тифом, так как волосы на её голове были полностью острижены под машинку. Конечно, я не помню сейчас, что мы тогда изучали, но помню, как почти каждый день на последнем уроке она рассказывала нам интересные книги. Именно рассказывала, а не читала. С ее слов я узнала многие произведения, которые потом брала в библиотеке.
Она и заронила во мне интерес к книгам и страсть к чтению. Потом, когда в старших классах я стану воспитательницей, то буду рассказами, как эта учительница (к сожалению, не помню ее имени), усмирять, успокаивать моих подопечных в спальне перед сном. Пригодился мне этот опыт и в моей будущей профессии. Конечно, и на её уроках ребята-непоседы и «бунтари» из сборной группы мешали ей, но она всегда спокойно реагировала на все проделки. Особенно отличался мальчик по фамилии Пчелинцев, нервный и неуравновешенный. Имени тоже не помню, так как тогда учеников называли только по фамилиям, и в детском доме также редко по имени. Так вот: что бы ни делал Пчелинцев — ему всё прощалось. Говорили, что он был похож на её погибшего сына…
В средних классах тоже было немало добрых (что нами особенно ценилось!), хорошо образованных и справедливых учителей. Интересно вела уроки учительница биологии с необычной фамилией — Литяга. Она сопровождала свой рассказ опытами, экспонатами из коллекций растений, статьями из атласов. Но проработала недолго. Мы спрашивали, где она, но нам ничего определенного не говорили. Потом пошли слухи, что якобы она в оккупации служила у немцев. В это было трудно поверить, ведь многие ребята из репрессированных семей знали, как фабриковались обвинения.
Помню учительницу географии Марию Александровну. Она не только интересно рассказывала, но постоянно обращалась к карте и требовала, чтобы мы ориентировались в нахождении материков, морей, рек и стран и запоминали их названия. Названия рек и морей звучали как стихи. Сейчас могу повторить, в карту не глядя: Белое море, Карское море, море Лаптевых, Восточно-Сибирское море… Или реки — Лена, Индигирка, Колыма… Зея, Бурея, Уссури… Но не только этим мне запомнилась Мария Александровна. Я уже говорила, что времени на чтение книг было очень мало. Читать приходилось урывками. Поэтому я пристрастилась читать под партой, на уроках. Когда не было письменных работ, когда ученики отвечали устно, я читала очередной роман. Но ухо держала востро, стараясь не пропустить момент, когда начинал говорить учитель. Иногда так увлекалась, что забывала обо всем. Как-то на уроке географии я читала заключительную сцену романа Этель Войнич «Овод». Я так переживала, что слезы полились из глаз, и не заметила, что учительница уже давно стоит у моей парты, и, когда я заплакала, она положила руку мне на плечо и проговорила: «Рая, успокойся и закрой книгу». Вторая подобная история закончилась не столь безобидно и чуть не стоила кардинального изменения моей судьбы.
Это случилось, когда я училась в седьмом классе. В то время наши любимые учителя после окончания войны вернулись на родину, в Ленинград, Москву, на запад. Учителей не хватало. В школе появилось много новых, случайных людей, непрофессионалов. Так, в один год физику преподавал студент, не закончивший курса. Он всегда волновался и постоянно повторял слово «так». Вместо того чтобы слушать его сбивчивые объяснения, мы считали, сколько раз от повторит «так», и прозвали учителя «30 так». В средней школе физику нам преподавал А.И. Фрюауф. Его биография тоже знаменательна для того времени. Он был профессор-репатриант. Вернулся на родину из Китая. Его, конечно, направили куда подальше — в Верхотурье. В школе он никогда не работал. Но он был нам интересен. Кроме физики он преподавал астрономию. Раздобыл телескоп, и по вечерам мы смотрели на звезды и изучали созвездия. Но самым невероятным для нас были его рассказы о телевизоре. Именно от него мы впервые услышали об их существовании. Когда он нас убеждал в том, что можно с помощью этого «аппарата» увидеть, что происходит, например, в Москве, более того, что можно смотреть и слушать концерт из любой точки страны, мы ему не верили и не представляли, как это возможно, хотя он и пытался нам объяснить этот феномен физическими законами.
Химию в это время преподавала пожилая, уже уставшая от жизни учительница, очень нервная. Я тогда была старостой класса. И надо же было, чтоб именно на уроке химии я опять отвлеклась, читая очередной роман. И все прошло бы незамеченным, если бы не Сережка Г.: он вечно следил за мной и пытался привлечь мое внимание к себе. На этот раз, заметив, что я поглощена чтением, решил меня встряхнуть и бросил в мою сторону какой-то растрепанный сверток. Я, очнувшись, воскликнула: «Птица Рух летит!» (вспомнив про птицу огромных размеров). Этим я сразу привлекла внимание учительницы, и она сразу же вызвала меня к доске, на которой были написаны химические формулы. Я, конечно, не знала, для чего предназначены эти формулы, но, как прилежная ученица, стерла их, чтобы приготовить доску для моего задания. Оказалось, что я должна была продолжить решение задачи, начатое моим одноклассником.
Как возмутилась, и по праву, учительница. Как закричала, неожиданно выбежала из класса и через несколько минут вернулась с директором школы. Меня отправили с уроков, а после уроков собрался педсовет, который постановил исключить меня из школы на 3 дня. Это было уж не такое строгое наказание. Но в детском доме меня ожидало непредвиденное!..
После войны у нас стали часто меняться не только воспитатели, учителя, но и директора. В это время нами правил вернувшийся с фронта контуженный офицер с не совсем адекватными реакциями на наше поведение. Он не имел никакого представления о воспитании детдомовских детей, воспринимал их как солдат. Все чрезвычайные происшествия рассматривались у нас на линейках. Когда из школы пришло сообщение о моем исключении, тут же собрали линейку. Нас выстроили в коридоре. Директор уже заготовил свой приказ и прочитал его: «За нарушение дисциплины в школе, за срыв урока отчислить из детского дома Зуеву Раису и отправить работать на кирпичный завод». Я стояла ни жива ни мертва.
Но, к счастью, у нас тогда еще сохранились «макаренковские» структуры управления — существовал Детский Совет с правом решающего голоса. Своеобразная демократия. Я тоже была членом Детского Совета, но в этот раз меня на заседание не пригласили. Приказ директора о моем отчислении Детским Советом был отменен. Вот если бы он реализовался, можно себе представить, как сложилась бы моя дальнейшая жизнь. Мне было 13 лет, ни родных, ни дома, ни семьи. И работа на кирпичном заводе, где все делалось вручную. Мы были там однажды на экскурсии и видели, как понурые лошади ходили по кругу и вращали емкость, в которой разминалась глина для кирпичей.
Конечно, в детском доме детей наказывали. Каких-то правил для наказаний я не помню, или я о них не знала, пока это меня не коснулось. Расскажу еще об одном случае. После школьных уроков нами занимались воспитатели. Уроки мы выполняли в рабочих комнатах. Воспитатели следили за их выполнением. В пятом классе меня из сборной перевели в обычную группу. Эта группа жила в отдельном двухэтажном деревянном доме с сенями. На первом этаже находилась бывшая кухня с большой русской печью, затем большая рабочая комната, где стояли столы для занятий и стулья. За каждым столом сидело четыре человека, и один из них назначался ответственным за выполнение заданий остальными. Когда все четверо выполнят домашнее задания, ответственный должен был сообщить об этом воспитателю. После чего мы могли быть свободными и заняться другими делами. Я была ответственной, как одна из лучших учениц, но с характером непокорным и свободным. Одной из воспитательниц в группе была очень строгая и несправедливая, из местных, по имени Анна Федоровна. Она постоянно придумывала изощренные наказания для непослушных детей. Как-то раз она подошла к нашему столу и спросила, все ли выполнили задание. Я ответила, но, как ей показалось, неясно и неучтиво. Тогда она вывела меня из группы на кухню, прислонила головой к печной стенке и несколько раз ударила головой о кирпичи, приговаривая:
«Научись разговаривать со старшими и не ворчи!». До сих пор, когда я вспоминаю о детстве, я не могу забыть не боль от ударов о печку, а унижение, незащищенность и бессилие, которое тогда испытала.
Но большинство воспитателей, работавших в детском доме со времени основания, были интеллигентными, образованными людьми, либеральными в отношениях с нами. Их ряды во время войны пополнили эвакуированные из Ленинграда, Москвы и других западных территорий педагоги. Среди всех выделялся Александр Александрович Александров. Пришел он к нам, когда я в шестом классе попала в группу, в которой большинство детей было из Украины. Мы жили в «барже» напротив школы, тоже не на основной территории. Александр Александрович дал нам полную свободу. Мы могли в любое время уйти из группы по своим делам, играть на улице, а осенью совершать набеги на поля гороха за городом. Необычную картину представляла рабочая комната во время выполнения домашних заданий: никаких определенных для каждого мест, никаких ответственных — каждый отвечал за себя и занимался своим предметом. Кто сидел за столом, кто ходил по комнате, держа в руках учебник. Все читали или повторяли заучиваемое вслух. В одном углу слышалось: «Волга берет начало на Валдайской возвышенности…», в другом — «в Англии возникли шерстяные мануфактуры…». При этом мы научились сосредоточиваться при любых условиях, умудрялись понимать и запоминать прочитанное и получать в школе хорошие оценки.
Шла последняя четверть учебы в шестом классе. Война уже была на подступах к Берлину. Мы с нетерпением ждали, что скоро она кончится.
И весть о конце войны принес нам любимый Александр Александрович. Как-то утром он не вошел, а вбежал в спальню и громко, радостно произнес: «Вставайте, девочки, скорей. Сегодня я разрешаю вам ходить на головах! —Война окончилась!» Мы попрыгали с постелей, закружились, закричали. Сколько было радости, смеха и слез… Неописуемое состояние. В этот день в Верхотурье шел дождь, но никто не обращал на него внимания. Мы побежали в клуб, там уже собрались ребята и воспитатели. Что там было — не помню. Помню только возбуждение, радость, веселье. Хотелось петь и плясать, и мы это делали, но неорганизованно, хаотично, как бог на душу положит. Незабываемый день!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Рассказы о детском
доме, жизни и судьбе бывших воспитанников
Александра
Павловна Беседина (в замужестве — Федулова)6
Год
рождения — 1935-й
Я родом из Курской области. В далекие военные годы я была малышкой и представления не имела о том, в каком знаменитом крае жила моя семья. Только став взрослой, я узнала, что над нашей землей пролетели сотни самолетов, прошли через нашу деревню сотни танков и разрушили все на пути. Лишь много позже я начала ценить, что мы выжили в этом аду в то кошмарное время, кратко обозначенное фразой: «Битва на Курской дуге». Эти многозначащие слова для меня не просто слова. Об этом я помню всю жизнь.
В 1937 году арестовали моего отца. Известно лишь, что, спустя девять лет, он умер в тюрьме. Других сведений нет. В семье было трое детей: я, сестры Рая и Валя. Наша деревня Прицепиловка, тонувшая в зелени яблоневых, вишневых, сливовых садов, была сравнительно небольшой. Через неё проходила железная дорога.
С начала войны дорогу начали бомбить. И мы оказались под непрерывным обстрелом то со стороны немцев, то наших. До сих пор перед глазами стоят рвы от снарядов, в памяти — плач и крики детей и женщин, рев летящих и падающих снарядов, вой самолетов… У нас в огороде была выкопана глубокая яма, в которой мы прятались, как только начиналась бомбежка. Приходилось отсиживаться в посадках подсолнечника и кукурузы. Иногда мы сидели там по несколько дней без еды и воды. Мама, правда, умудрялась что-нибудь найти — нам поесть, но нас было трое, да еще одного она носила под сердцем…
Ближе к осени немцы сожгли деревню. Торчали только одинокие печные трубы сгоревших изб. Каким-то чудом уцелела часть нашего домика, где можно было укрыться от дождя и холода. Наголодались, натерпелись так, что хватило на всю жизнь. В эти тяжелые дни у нас появилась еще одна сестричка — Клава.
1943 году мы со старшим сестрами — все трое — заболели дифтерией. Эту страшную болезнь я смогла перенести, выжила, а сестры не выдержали — умерли. Наверное, многие мои ровесника помнят послевоенный 1947 год. Тогда пришла страшная засуха, а вместе с ней — голод. Мы бросили дом в деревне и приехали в Свердловск, к маминой сестре, надеясь, что на Урале жизнь будет полегче. Но наши надежды не оправдались. Страшный голод был и здесь. Голодали в буквальном смысле слова. Собирали на помойках картофельные очистки и все съедобное. Жили вшестером на десяти квадратных метрах. Теснота и нищета. И никакой надежды на лучшее.
Мама боялась, что мы можем заболеть от недоедания, от холода и неустроенности, а она не сможет нас спасти. У нее не было другой возможности, как отдать нас в детский дом. Она вынужденно пошла на это во имя нашего спасения. Ей было нелегко. Она сказала мне: «Шура, ты уже большая. Просто так тебя в детский дом не примут. А если я оставлю вас на рынке, то вечером при обходе милиция вас обязательно подберет и определит в детский дом7. Простите меня, доченьки мои, — другого выхода нет». Так и случилось. Нас с сестрой Клавой забрали. Отвели в детскую комнату. Там мы пробыли три дня. Спали на одном старом диване. Здесь мы впервые наконец-то досыта наелись хлеба. Потом — приемник-распределитель. Из него развезли по детским домам. В документах мы значились подкидышами. С сестрой нас разлучили на целых семь лет, пока мы не подросли и не стали искать друг друга.
Меня отправили в Верхотурский детский дом № 1 имени Парижской коммуны. После пережитого детский дом показался просто раем. Чистые большие спальни с аккуратно заправленными кроватями, специальные классные комнаты, где мы выполняли домашнее задание. Кормили 3 раза в день! Но главное, я пошла в школу! Училась я хорошо, очень старалась. С воспитателями ладила. Несмотря на строптивый характер, мне многое прощалось. Занималась в кружках художественной самодеятельности, особенно увлекалась пением. Это стало смыслом моего существования.
Запомнились многие учителя и воспитатели, особенно преподаватель истории Илья Иванович Давыдов и его жена, первая моя учительница — Клавдия Дмитриевна. Они часто звали нас к себе домой, угощали пряниками, карамелью, печеньем. Не забыть воспитателей Марию Ивановну Могилянскую, Анну Константиновну Урусову, Идею Павловну Леонтьеву, учителя физкультуры — Северюхина, руководительницу швейного кружка — Марию Тимофеевну Пухову, которая научила нас шить. Обо всех вспоминаю с благодарностью.
После окончания седьмого класса меня вместе с другими воспитанниками направили в Нижний Тагил, в ремесленное училище № 25. Там я окончила школу рабочей молодежи. Продолжала заниматься пением, серьезно увлекалась спортом. Мне посчастливилось участвовать во Всесоюзном параде физкультурников в Москве. До сих пор сохранились в памяти эти три беззаботных месяца в столице. Почему-то часто вспоминается Лида Зырянова. Она вместе со мной и другими ребятами была отправлена из детского дома в ремесленное училище. Мы не были близкими подругами, но я к ней относилась с уважением. Она походила на мальчишку. На заводе работала на станках, как заправский мужчина. Ходила с огромным гаечным ключом, который весил около тридцати килограмм. Обслуживала 6–7 станков. Откуда у молоденькой девчонки брались такие силы?!
В жизни мне пришлось всего добиваться самой, ни на кого не надеясь. В 1968 году окончила Московский технологический техникум, затем институт технического прогресса в машиностроении, а в 1988 году — курсы экономистов и нормировщиков в Новосибирске. Двенадцать лет проработала токарем на Уралвагонзаводе, потом — старшим технологом по холодной обработке металла на инструментальном заводе. После этого девятнадцать лет руководила группой сложнорежущего инструмента на заводе имени Свердлова в Екатеринбурге. Успела даже в «лихие девяностые» поработать на мясокомбинате. Работу оставила в 62 года. Жизнь моя достойна, есть о чем помнить и чем гордиться.
Борис
Александрович Волхонский8
Год
рождения — 1934-й
Родился я в селе Завидово Московской области (в настоящее время — Тверская область). Отец работал на железной дороге, мама была домохозяйкой. В 1937 году отца арестовали и выслали на Колыму, где он трудился на золотодобывающих приисках десять лет.
После ареста отца нас сразу же выселили из служебной квартиры. Мама с двумя детьми вынуждена была поселиться в холодном сарае. Там она простудилась, тяжело заболела и умерла. Хотя, как я помню, было немало родственников, но никто не рискнул взять опекунство надо мной: все жили в страхе и с мыслью: «А вдруг и за мной придут…» Сначала я попал в детский приемник на озере Селигер, в Подмосковье. В 1941 году, когда немцы начали приближаться к Москве, нас погрузили в вагоны, и эшелон двинулся в сторону Урала. По дороге наш состав обстреляли. Было очень страшно, но мы, малышня, не осознавали, что можем погибнуть…
Эшелон разгрузили на станции Бродово в Свердловской области. Приспособленных для жилья помещений не оказалось, и нас разместили в каменном помещении, где гулял ветер, было холодно и сыро. Несмотря на то, что я был еще очень мал (мне не исполнилось и семи лет), вдруг понял, кто я такой. До сих пор во мне живет воспоминание, как одна молодая воспитательница, рассердившись на меня за совсем безобидный проступок, с яростью произнесла: «Не забывай, чей ты сын. Твой отец — враг народа». Такое забыть просто невозможно! К счастью, не все люди были такими бессердечными и ограниченными, понимающих и добрых в жизни мне встретилось больше.
Из бродовского детского дома с диагнозом «хронический бронхит» я был отправлен в детский санаторий. Санаторий находился в поселке Гора Ежовая Свердловской области. Здесь мы жили, лечились и учились. После окончания четвертого класса часть нашей группы перевели в детский дом № 1 города Верхотурья. Для меня этот детский дом оказался уже четвертым. Здесь в кружке я обучился столярному делу. Здесь учился и окончил семь классов. С детства увлекаюсь охотой и рыбалкой и не изменил своему увлечению до сих пор.
В 1949 году поступил в Нижнетагильский горно-металлургический техникум. Проучился два года и бросил — было не на что жить, стипендии не хватало. Устроился работать в геологоразведочную партию, расположенную в поселке Кордон Свердловской области. Оттуда и ушел в армию. Служил в отдельном военно-топографическом отряде при воинской части под Владивостоком. Эта служба, по сути, и определила мою будущую профессию.
Как-то вечером, незадолго до демобилизации, после очередных топографических съемок ко мне подсел командир и стал расспрашивать, куда я поеду после службы. Он знал, что я детдомовский, что у меня нет родителей, что отец репрессирован как «враг народа». «Давай-ка, — предложил он, — наведем справки про твоего отца через военкомат, — а вдруг он жив и давно реабилитирован?!» Сообщение, что отец действительно жив и реабилитирован, пришло довольно быстро. С отца сняли все обвинения, вернули квартиру в Завидове, предоставили работу на железной дороге. Вернули всё, кроме здоровья.
В 1957 году, после армии, отработав в буровой партии около года, я поступил в Новосибирский топографический техникум, который окончил с красным дипломом. Затем закончил заочно Новосибирский институт инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии. До самой пенсии проработал инженером-аэрофотогеодезистом. Имею правительственные награды и почетные грамоты. С женой, Тамарой Шарифулиной, тоже воспитанницей детского дома, прожили 50 лет. Вырастили двух дочерей. У нас три внука и один правнук — это наше бесценное богатство. В семейной жизни я счастлив! Воспоминания о временах, прожитых в Верхотурском детском доме № 1, — самые добрые. Это же детство!
Михаил
Александрович Воронин
Год
рождения — 1939-й
Задумываясь о прошлом, поневоле вспоминаю стихи Сергея Есенина: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..» Как будто совсем недавно прошло мое голодное детство, которое, вопреки всему плохому, было счастливым.
Я родился в 1939 году в Китае, в городе Ханькоу. Моя мать, Воронина Лидия Викторовна, с четырнадцати лет жила в гражданском браке с моим отцом — Хитоси Кондо. Он был кадровым офицером японской армии, на момент знакомства с матерью ему было тридцать три года. Помню, как мы жили в Харбине в собственном доме с прислугой. На противоположном берегу реки Сунгари, недалеко от Харбина, находилась наша дача. В детстве мне говорили, что мой дед по матери — просто сапожник. Только в 1999 году в архивах КГБ я нашел документы, подтверждающие, что дед был белогвардейским офицером, который после революции эмигрировал из России в Китай
Работал там автомехаником. Там же умер и там похоронен. В Китай даже приезжал офицер КГБ, с проверкой, жив ли еще наш дед. Долгое время и моя мать находилась под надзором КГБ.
Помню, как с отцом мы ездили на реку Сунгари и он учил нас ловить удочкой рыбу. Не забуду, как однажды ощутил чувство невыразимого счастья, когда шел туманным утром за молоком через деревянный мостик. Это ощущение счастья осталось у меня на всю жизнь.
Оно всплывало потом часто. Помню, как отец привел меня на военный аэродром. Летчики уважительно относились к моему отцу. Меня посадили в учебный истребитель. Там пахло кожей, бензином, было жарко так, что нечем дышать.
Хорошо помню 1945 год. В один прекрасный день нас с мамой посадили в товарный вагон и отправили в СССР. Отец пришел провожать. На всю жизнь я запомнил удаляющийся стук его костылей о деревянную платформу, когда он уходил (он был ранен осколком в правую ногу, и ее ампутировали). В СССР нас ждал фильтрационный лагерь. Потом была разлука с мамой. Мамину сестру — тетю Люду, меня, старшую сестру Тосю и младшего брата Кирилла посадили в поезд. Он тронулся, а мама осталась и только помахала нам вслед. Для меня это был шок. Разумом не мог понять, как такое может быть. Весь 1946 год мы прожили в какой-то лесной школе в Сибири. Через год нас отправили в Верхотурье, меня — в детский дом № 1, а брата в дошкольный детский дом около Верхотурья. Я очень тяжело переживал разлуку с матерью и отцом. Общее горе объединило меня с другими детдомовскими ребятами. Все они тоже остались без родителей. Война всем принесла слезы и горе.
В детдоме нас приучали к труду, к дисциплине. С семи лет мы зимой пилили и кололи дрова, летом работали в подсобном хозяйстве. Каждый воспитанник осваивал азы ремесла в какой-либо из мастерских — слесарной, столярной, картонажной, сапожной. В свободное время посещали библиотеку. Занимались в кружках — в духовом и струнном оркестре. Были и другие кружки. Я играл на домре. Участвовал в хоре. Мне нравилось работать в кружке юннатов, там за достигнутые успехи я получил бронзовую медаль ВДНХ.
Летом мы отдыхали в пионерском лагере «Островки», играли в футбол, волейбол, гоняли на самокатах, купались в озере. Зимой после школьных занятий бегали на лыжах и коньках. Жизнь в детском доме кипела и бурлила. Когда пришло время, очень жаль было расставаться с друзьями. Но началась самостоятельная жизнь.
Три месяца отработал разнорабочим в цехе благоустройства на Верх— Исетском заводе города Свердловска, а до этого была неудачная попытка поступить в Военно-медицинскую академию в Ленинграде. Был призван в армию на Дальний Восток, в школу младших авиаспециалистов. После службы поступил в Свердловский сельскохозяйственный институт. Средств на жизнь не хватало, голодал. Многие тогда голодали. У нас на пятом курсе даже умер студент от истощения. По совету преподавателя физики я уволился после второго курса. Поступил в паросиловой цех Верх-Исетского завода, сначала учеником, потом машинистом грейферного крана. Но учиться хотелось.
Впоследствии поступил на вечернее отделение Свердловского горного института и закончил его. За свою жизнь сменил много профессий, объездил всю страну. Женат вторым браком. Вырастил четверых детей, имею внуков. Жизнь складывалась непросто. Но детский дом вспоминаю всегда с теплотой в сердце.
Александра
Поликарповна Иванова (в замужестве — Зырянова)
Год
рождения — 1931-й
Какое замечательное дело задумали мои однокашники и друзья — оставить память о нашем детском доме! Это прекрасно!
Я родилась в Анжеро-Судженске, в Сибири. Отец работал на руднике, потом окончил рабфак и начал преподавать рудное дело в институте. Был членом партии, Мать была домохозяйкой, занималась детьми и хозяйством. В семье было трое детей, я — самая младшая.
В 1936 году отца арестовали. Мать пошла работать уборщицей в школу. Через год пришли и за ней. Как жену «врага народа» ее выслали в Магадан. Там она проработала восемь лет. Нас отправили в Верхотурский детский дом. Старшую сестру затем перевели в Нижнетагильский детский дом. Там она окончила семь классов, а после этого — ремесленное училище. Брат тоже был направлен в ремесленное училище города Серова.
Я сначала жила в дошкольном детском доме на Заимке. В 1939 году пошла в первый класс уже в Верхотурском детском доме № 1. О годах, там проведенных, у меня сохранились самые теплые воспоминания, хотя это были очень трудные военные и послевоенные годы. Но не все взрослые тогда понимали, почему наши родители арестованы. Некоторые вымещали свое неприятие на нас как на детях «врагов народа». И мы очень переживали по этому поводу… Но вспоминаются не эти бессердечные люди, а наш образ жизни, занятия и забавные, как теперь кажется, моменты нашего детдомовского детства.
Главным событием дня в военное годы был обед и его ожидание. Ждали, когда дежурный по столовой позовет нас. Обычно в это время мы сидели у корпуса и жевали листья калачиков, травы манжетки. Как только раздавался крик дежурного, звавшего нас, все мгновенно вскакивали с мест и пулей летели в столовую — есть. С голодом боролись все время. Летом собирали лебеду и крапиву для супа, заготавливали грибы, бруснику, черемуху. Вспоминаю дни дежурства на кухне. Бывало, чистим картошку, нарезаем ровненькие пластики и прикладываем к «буржуйке» с боков. Когда пекли блины, успеваем стащить по штуке прямо из-под носа у неповоротливой стряпухи тети Агаши. Если заметит — шума не оберешься! Мы были счастливы в эти мгновения.
Поваром у нас много лет работала милая и добрая тетя Дуся. Она часто варила суп с клецками. Опускать в котел с бульоном готовые клецки доверялось дежурным по кухне. Мне до сих пор чудится запах мяса из этого котла.
Некоторых детей, особенно мальчишек из младших групп, до войны частенько усыновляли. Мы им завидовали. Из сотрудников хорошо помню врача Валентину Ендальцеву и еще деда-бухгалтера. Он был немой, но очень добрый. Мне казалось, что это был мой отец, уж так он был на него похож, так его напоминал, что я могла часами на него смотреть. Своего родного отца я в это время уже почти не помнила.
Никогда не слышала, чтоб дети из нашей группы сквернословили. Не было в то время у нас такого. С удовольствием ходила я в музыкальный кружок в нашем клубе. Научилась прилично играть на скрипке. Часто выступала на концертах, которые детский дом устраивал в госпитале или на городских предприятиях, например, на коньковом заводе. Мы часто выступали дуэтом с талантливой Зиной Грейпель. До сих пор сожалею, что мы с ней разминулись. Зина была очень способна. Зрители нас очень тепло принимали. Такое не забывается. В музыкальном кружке вместе со мной занимались Боря Силуянов, Сема Зак, Коля Сушин, Толя Шалимов, Коля Шалеев. После войны почти все они поступили в военно-музыкальное училище в Свердловске. Когда я была студенткой, мы несколько раз встречались.
В числе немногих мне удалось в детском доме окончить десятилетку. После школы я поступила в педагогический институт, на физико-математический факультет. Вышла замуж за нашего воспитанника — Бориса Зырянова, уехала с ним в город Ангарск Иркутской области. В течение десяти лет работала учителем математики и физики в школе, затем более двадцати лет — программистом в вычислительном центре при Ангарском химическом комбинате.
У нас две дочери. Ольга окончила медицинский институт и работает в Иркутске санитарным врачом. Елена — выпускница Иркутского университета, работает программистом. Четверо наших внуков тоже имеют высшее образование, трудятся в разных сферах.
Только в 1955 году я получила справку о реабилитации моего отца и свидетельство о его смерти в 1937 году, причина смерти и место захоронения не указаны. Мама также реабилитирована. Сейчас ее уже нет в живых. В 2002 году отметили с мужем золотую свадьбу. У нас прекрасная семья. Сейчас я на пенсии и занимаюсь дачей и садом в поселке Мурино, который расположен в двадцати минутах ходьбы до озера Байкал. Считаю, что моя жизнь состоялась.
Ольга
Михайловна Карманович (в замужестве — Байкова)
Год
рождения —1934-й
Моя судьба, наверное, мало чем отличается от судеб других воспитанников. Но это моя судьба. Трудности перемежались периодами, более спокойными, радостными, добрыми, счастливыми. Испытала многое. Продолжаю радоваться каждому прожитому дню.
Родилась я в Свердловской области. Папа был родом из Белоруссии. На Урал попал вместе со своими родителями, ставшими переселенцами во время реформы Столыпина. Переезжали на новые места тогда в основном крестьяне-бедняки. Родители отца приехали на Северный Урал, в Гаринский район, деревню Черепки. Пока строили себе хаты, осваивали землю, произошла революция, потом — Гражданская война. Мой будущий отец воевал в Гражданскую. Получил тяжелое ранение в голову. Вернулся с этой войны с черепно-мозговой травмой, от которой еле-еле оправился. Только начал выздоравливать — родились мы с братом Сашей. В 1930-е годы в стране начался страшный голод. Отец сутками пропадал в поле, работал до изнеможения — так за плугом и умер, еще очень молодым.
Как для всей страны, годы Великой Отечественной войны для нашей семьи были невыносимо трудными. Мерзли, голодали. Луговой лук, чеснок, весенние мороженые картофелины — это было наше спасение. Мы съели всю луговую крапиву и лебеду в своем огороде и вокруг дома. Даже было воровали у соседей, чтобы прокормиться. Однажды мы попались. Убегали с братом через высокий забор. Этот случай до сих пор помню. Когда бежали, братишка запнулся и упал, сломал руку. И он впервые громко закричал: «Мама!» Я остолбенела — ведь до этого случая, лет с 4–5, он слыл немым. От острой боли и испуга он внезапно заговорил. С тех пор, хоть и с заиканием, брат начал говорить.
В этот момент нам повстречался какой-то старичок. Он внимательно посмотрел на нас, догадался, в чем дело, привел к себе домой. Там положил на сломанную руку Саши ровненькие дощечки и плотно перевязал. Кость срослась, но не совсем ровно. С такой чуть-чуть согнутой рукой брат и прожил всю жизнь…
Мама долго болела. Помню, как мы ей в больницу носили отгон (обезжиренное молоко). Но спасти маму так и не смогли — она умерла. Еще когда мама была в больнице, мы с братом заболели коклюшем. Вылечила нас деревенская бабушка, добрейшая старушка. Она утром и вечером доила кобылицу и поила нас кобыльим молоком. Через неделю без всяких лекарств поставила нас бабулечка на ноги. О ней я помню всегда и благодарю всю жизнь.
После смерти матери председатель колхоза определил нас в семью к одному трактористу. Мы были, конечно, обузой для семьи, особенно для хозяйки. Я уже ходила тогда в первый класс. Писали мы чернилами из сажи на каких-то пожелтевших от времени книжках и газетных листах. Бедствовали. Помню, как-то раз я очень промерзла. Стояла у доски, переминаясь с ноги на ногу, была босиком, ноги совсем застыли, и я ничего не соображала и даже не могла разделить на слоги слово «зайка». Некоторое время спустя, перестала ходить в школу, так как нечего было надеть на ноги.
Потом начались наши скитания по детским домам. Точно не помню, когда мы очутились в Верхотурье, в детском доме № 1. Там я училась. Как все, занималась в кружках, работала и отдыхала. В 1954 году закончила школу. Училась всегда хорошо. Вся моя последующая жизнь прошла в Верхотурском районе. Сегодня часто бываю в Верхотурье, испытываю ностальгию при виде знакомых и родных с детства зданий. Ком подступает к горлу, влажнеют глаза, становится трудно дышать. Эти места мне очень дороги. Как-то брат приехал в Верхотурье. Мы бродили здесь, он расстроился до слез, что детства уже не вернуть.
Когда мы с братом прибыли в Верхотурский детский дом, я попала в группу Нелли Александровны, женщины с крутым характером и трудной судьбой. Она была эвакуирована из Петергофа вместе с подростком-сыном. Это была высокая, красивая, всегда со вкусом, по-городскому одетая женщина, следила за собой даже в это непростое время. Её любимой певицей была Клавдия Шульженко, и она сама её напоминала.
Совершенно неожиданным образом Нелли Александровна помогла мне понять значение учебы. Перед началом учебного года выдавали школьную форму. Самую хорошую, новую форму получали отличники. Я не сомневалась, что и мне выдадут новую форму — ведь я в Шабуровском детском доме, откуда меня перевели в Верхотурье, была отличницей. Но Нелли Александровна сказала, что здесь им еще неизвестно, отличница я или нет. «Вот закончишь этот год отличницей — тогда и получишь новую форму», — заключила она. Обидно было. Но я решила, что добьюсь своего. И все старалась делать на «отлично» — любое дело.
Жизнь в детском доме вспоминаю с благодарностью. Я жила в двухэтажном деревянном корпусе, между собой мы называли его баржей. Теперь его уже нет. В нем тогда в спальнях было холодно, и мы в сильные морозы (а в войну они достигали минус 40–45 градусов) приносили из раздевалки черные шинели мальчиков и укрывались ими, а утром, в шесть часов, нам ночная нянечка напоминала о том, что шинели надо вернуть на место.
В детском доме нам было некогда скучать и бездельничать. Все время было расписано по часам и минутам, и все дела надо было сделать вовремя. Очень часто делали что трудно, но нужно. А все равно было интересно. У нас было самообслуживание. Мы сами поддерживали порядок в помещениях. В группах и спальнях всегда было чисто. Длинный коридор второго этажа воспитанники мыли через день. Коридор первого этажа и групповые комнаты каждый день. Иногда вместо работы на Кликуне меня оставляли мыть окна в спальне и двери в коридоре. Проверяла Нелли Александровна, проводя по вымытому стеклу не только рукой, но и носовым платком. За любое упущение я получала словесную трепку и все перемывала. На кухне дежурили по несколько человек. Эту работу я очень не любила: посуды было много, котлы огромные. Их мыли специальными деревянными лопатками.
Занимались мы и в швейной мастерской. Василий Иосифович Куликов, бывший фронтовик, учил нас шить мужскую одежду, в частности — кальсоны. Ох, как я не хотела их шить. Зато научилась и умела разбирать и собирать швейную машинку, ремонтировать ее. Как пригодились эти навыки позже!.. Наволочки, простыни, платья мы шили под руководством Марии Тимофеевны Пуховой. В те годы появилось штапельное полотно. Ткань хорошо драпировалась. Платья выглядели красиво и элегантно. Когда я надевала сшитое мной платье — все окружающие обращали на меня внимание.
Мне всегда было интересно в нашей библиотеке. Сколько книг стояло на стеллажах. Однажды я нашла серенькую, довольно объемистую книгу «Воспоминания современников о Пушкине». Она меня потрясла. Часто потом я ее перечитывала. В нашем детском доме читали все и много. Воспитатели это поощряли. Наши праздничные концерты были удивительными. Как много среди нас было талантливых ребят! Духовой оркестр возглавлял Иван Петрович Окишев. Мой брат научился у него играть на флейте. Как-то на концерте он исполнял большое произведение, названия не помню, но помню, что весь зал слушал, затаив дыхание. Спустя много лет Иван Петрович, вспоминая брата, сказал, что тот мог бы быть хорошим музыкантом. Музыку Саня всегда любил. Расскажу о нем. Саша из детского дома, как многие, был отправлен в Нижний Тагил, в ремесленное училище № 25. Никогда не забуду, как мы впопыхах простились перед его отъездом в ремесленное училище.
Мы были детьми и не понимали, что разлука может быть долгой. После этого мы не виделись целых двенадцать лет. Из Тагила он уехал на Украину, работал в сельском хозяйстве. Оттуда ушел в армию. После армии женился. Работал шофером. Машины Саша очень любил. Он скончался скоропостижно, после скоротечной болезни.
В 1954 году я окончила десять классов. Пора было уходить из детского дома. Меня пригласили работать в школу, где я училась. Директор школы Илья Иванович Давыдов предложил мне работать учителем немецкого языка в пятом, шестом и седьмом классах. Директор посчитал, что я справлюсь, обещал помогать и помогал, за что я ему благодарна. Без его помощи я бы не смогла определиться в своей дальнейшей судьбе.
Через год работы районо направил меня в деревню. С тех пор началась моя деревенская жизнь. Я поступила в институт иностранных языков в Свердловск, на заочное отделение. Появилась семья, дети — Наташа, Анатолий, Алена. Все они получили высшее образование. Дочери работают в школе, сын — специалист по сельхозтехнике. Их жизнь достойна. Да и моя состоялась. Все, чему меня учили в детском доме, пригодилось. За все это я искренне благодарна наставникам.
Постникова
Валентина Ивановна (в замужестве — Распутина)
Год
рождения —1937-й
Постникова
Татьяна Ивановна (в замужестве — Волкова)
Год
рождения — 1939-й
(О
себе и сестре рассказывает Валентина Постникова)
В детский дом нас с Таней привез дядя Алеша, брат отца. Наша мама умерла, отец был на фронте. В 1943 году его ранили. Из госпиталя он написан дяде Алеше, чтоб тот о нас позаботился. Нас было пятеро, а у дяди Алеши — четверо детей. Старшие братья и сестра Нина сразу пошли на работу и выжили самостоятельно, после войны получили высшее образование. Ведь оно было тогда бесплатным. Мы с Таней были самые младшие. Голодали, ходили «по миру». И тогда, в 1947 году, дядя Алеша решил отдать нас в детский дом. Помню, что сначала нас поместили в детдомовский изолятор. Там мы встретились и познакомились с Шурой Бесединой. И сразу подружились на всю жизнь. Шура была активная, веселая, несмотря на пережитое во время войны: бомбежки, голод и холод. В полдник позвали нас в столовую и дали по два бутерброда и чай. Мы с Таней съели по одному, а второй принесли и положили под подушку. Шура и говорит своим южнорусским говорком: «Девки, ешьте, еще ужин будет, снова хлеба дадут».
В детском доме мы с Таней поступили в первый класс и учились вместе, хотя Таня уже училась в первом классе, живя у дяди Алеши, но мы не хотели расставаться, и ее посадили снова в первый класс. Учились мы хорошо, с интересом. Я была отличницей. В четвертом классе меня даже наградили путевкой во Всесоюзный лагерь «Артек». В «Артеке» меня ребята полюбили. Я была сильная, ловкая. Когда я легко села на шпагат, они удивились и зауважали меня еще больше, даже выбрали физоргом — проводить с отрядом зарядку. Всему этому меня научили в детском доме.
У нас в детском доме работали не только хорошие воспитатели, но и медицинские работники. Помню, во втором классе я попала в медицинский изолятор, стала плохо слышать. Видимо, после перенесенной кори произошло осложнение на уши. Я почти ничего не слышала. Когда сестра пришла ко мне в палату и стала разговаривать со мной, я все переспрашивала. Она даже заплакала, думала, что слух утрачен навсегда. Но его восстановили. Вылечил меня детский врач, такой человек небольшого роста, горбатенький, но очень внимательный и ласковый. Вот какие были тогда врачи! Но в наше время дети в детском доме, как ни покажется странным, болели редко.
После войны у детского дома появилось много шефов. Они помогали детскому дому и детям привозили подарки. Мне в изолятор принесли новый портфель, а в нем — огромное яблоко, красное, большое, вкусное. Кажется, что в жизни больше не видела таких яблок! Принесла его в столовую. Разрезала на кусочки, и все мы угостились. В детском доме было принято всем делиться. Вот такие эпизоды остаются в памяти на всю жизнь. В них отражается человеческая доброта, на которой все в жизни и держится.
Конечно, больше всего запомнились наши занятия художественной самодеятельностью. Мы все пели в хоре, занимались в драмкружке и в музыкальных кружках. Я занималась музыкой у Вячеслава Федоровича Шахова. В восьмом классе мне подарили гитару. Я училась на ней играть, а Вячеслав Федорович посоветовал мне заниматься фортепьяно. Со мной у него училась Галя Рявкина. Она была способная, на концертах даже исполняла «Лунную сонату» Бетховена. А я играла вальс Чайковского. Вячеслав Федорович, видимо, был из репрессированных и после лагеря находился в Верхотурье на поселении. После реабилитации он остался в Верхотурье, организовал музыкальную школу и был ее директором. Как-то раз мы с Шурой Бесединой приехали в Верхотурье и встретили Вячеслава Федоровича. Он преобразился: шел в костюме с иголочки, на нем были лакированные туфли, в галстуке сверкал камень; седая красивая голова, гордая осанка, голубые умные грустные глаза — ну настоящий Чайковский! Это был его любимый композитор. Вот такие интеллигенты, как он, привили нам вкус к настоящей музыке. Я и сейчас слушаю радио «Орфей», где передают классическую музыку.
Моя сестра Таня занималась в балетном кружке. Им руководил Евгений Иванович Стахов. Таня была изящная, ножки стройные и подходила для балета, а меня сначала не взяли: косолапенькая, вся в веснушках и волосы ежиком. Но Таня сказала, что без меня заниматься не будет. Тогда Евгений Иванович и меня взял. Занятия преобразили мою фигуру, и ножки выпрямились. Нам нравилось заниматься балетом. Это нас подтягивало, придавало грациозность движениям. Евгений Иванович был свердловчанин, и вскоре уехал. В Свердловске он работал в Доме культуры железнодорожников.
Был еще и архитектурный кружок. Там ребята чертили, рисовали, изготовляли модели и проекты. Руководил им Штольц (имя не помню). У нас была большая библиотека. Я в свои 10 лет читала Гончарова, Тургенева, Пушкина, большие тома с прекрасными иллюстрациями. Заберусь на кровать в спальне и читаю. Сейчас мечтаю внучке такой иллюстрированный том подарить…
Конечно, вспоминается и работа на Кликуне. Мы занимались в кружке юннатов у Петра Петровича. Он был агроном, наверное, из репрессированных. И жил в Верхотурье не по своей воле. У каждого из нас была своя грядка, на которой мы выращивали овощи и соревновались: у кого будет лучший урожай. Очень хороший лук выращивала Шура Беседина, его отправляли на выставку.
Петр Петрович был высокий седой человек, с гордой осанкой и хорошо поставленным голосом. Мы на Кликун бегали и вечером — поливать грядки. Однажды бежим по берегу Туры, а он ведь скалистый. Смотрим: стоит у сосны наш Петр Петрович и поет русскую народную песню, а эхо вторит ему. Мы прошмыгнули под скалами, чтобы его не смутить… Да, с нами занимались тогда образованные, интеллигентные люди, и мы от них набирались настоящей культуры.
А еще у нас бывали походы за брусникой: перейдем через Туру по висячему мосту — и в лес. И когда мы стали постарше, нас отпускали в лес без воспитателя. Это было после войны, и хлеба было вдоволь. Мы просили на кухне булку хлеба, брали с собой. Брусники было красно, и мы ели ее с хлебом. Вкусно! Чудесное было время.
Помню многих учителей, но особенно чету Давыдовых. Илья Иванович Давыдов был директором школы и преподавал историю. Его жена — Клавдия Дмитриевна, молодая, черноглазая красавица, добрая. Это была моя первая и любимая учительница. Мы с ребятами любили к ним в гости ходить. Напьемся чаю со стряпней, а потом Клавдия Ивановна брала гитару и пела нам песни, а мы подпевали. Конечно, на уроках она была в меру строгая, но сердитой мы ее никогда не видели. Только доброта и жизнерадостность — такой мы ее запомнили.
Очень доброй и внимательной была Мария Тимофеевна Пухова. Она учила нас шить. Мы шили для детдома все сами: платья, рубашки, простыни и нижнее белье. Мария Тимофеевна была приветливая, терпеливая, от нее исходило человеческое тепло. Мне кажется, что она была православная. Я поняла это только сейчас, а тогда это не афишировали. Умения, которые мы приобрели, очень пригодились нам в жизни, но главное еще и в том, что мы научились от наших сотрудников добру, пониманию людей и терпению.
Из директоров детского дома помню Федора Степановича Сафонова. Он был хороший организатор и хозяйственник. При нем построили водопровод. Мы тоже участвовали: рыли канавы для труб. На территории, которая освободилась от военных корпусов — «барж», разбили клумбы. Поставили скамейки. Даже фонтан был. Дорожки песком посыпали. У детского дома появилось много шефов. Они помогали все обустраивать. Кроме того, мы стали по-другому одеваться. В это время девочкам стали шить платья разного фасона и разной расцветки. Все пришло в норму. Мы заканчивали в детдоме 7 или 10 классов. А потом поступали в техникумы или в институты.
Я после 10 класса сначала поступила в Серовское медицинское училище, а после его окончания — училась на вечернем отделении Свердловского медицинского института. Долго работала врачом-терапевтом, до 69 лет. Работала всегда с желанием, интересом и с душой. Имею диплом «Лучший цеховой врач области», награждена орденом «Знак Почета».
Но главное — это благодарность и уважение людей, которые я и сегодня ощущаю.
С мужем вырастили и воспитали двоих сыновей. Они оба имеют высшее образование, хорошие специалисты. Мы довольны сыновьями, их семьями и внуками, которыми сейчас есть время заниматься. Мужа уже нет в живых. Но мы вырастили достойную смену себе.
Анна
Григорьевна Самочерных (в замужестве — Теряева)
Я не знаю своих родных отца и мать. В моих метриках их имена выдраны, и дата рождения — тоже. Меня подобрал машинист поезда на железной дороге по направлению в город Серов. Я семенила по путям, и ему пришлось затормозить и остановить поезд. По рассказам очевидцев, мне было около двух лет.
Привезли меня в Верхотурье. Куда девать такую кроху?
Меня взяла на попечение бывшая монашка — Лукерья Григорьевна Самочерных (тетя Луша). Она работала в подсобном хозяйстве детского дома, руководила кружком юннатов. Я стала ее приемной дочкой. Жила у нее на квартире, а училась вместе с детдомовскими детьми, питаться бегала каждый день в столовую детского дома. Вместе с ребятами я работала на Кликуне, окучивала картошку и полола, дежурила на кухне и в столовой. Дежурство на кухне особенно запомнилось. Там были котлы такой глубины, что, когда я залезала туда, чтобы вымыть их после супа или каши, меня не было видно. А повар после нас домывала их какой-то огромной щеткой на длинном черенке и протирала огромной тряпкой. Вот такие были котлы! Да и нас было немало — до тысячи человек надо было накормить.
При детском доме я числилась до 16 лет.
Моя мама — тетя Луша — трудилась в подсобном хозяйстве детского дома до пенсии. Ее труд оценили. Наградили ценным подарком и Почетной грамотой, портрет повесили на Доску почета. Она была очень добра к детям. До сих пор все вспоминают о ней с теплотой. Детей любила и жалела, потому что сама выросла сиротой и попала в монастырь, где ее приютили.
Я ее очень любила. Она научила меня всему, что нужно в жизни. А уметь жить, иметь жизненные силы и необходимые навыки — это непросто. Я живу по маминой науке. Мамы, к сожалению, уже нет с нами. Я вспоминаю «маму Лушу» самыми добрыми словами и храню светлую память о ней. Ее фотографии — моя самая большая ценность. Не осуждаю свою родную мать, но меня не покидает мысль: что же вынудило ее оставить свое дитя у железнодорожного полотна. Вновь и вновь задаю себе этот вопрос: «Что?.. Может быть, война?..»
Я создала собственную семью. Не опустилась. Всю жизнь работаю. Я благодарна приемной маме. Я благодарна детскому дому от имени всех воспитанников, ставших достойными людьми.
Фалалеева Анастасия Фоминична
Год
рождения — 1934-й
Наконец-то взялась написать о жизни, проведенной в детском доме № 1 в городе Верхотурье. Долго не могла начать — меня захлестнули воспоминания, нарушили спокойствие, выбили из равновесия, нахлынула тоска-печаль. Душа стонет и плачет…
Мой отец был простым колхозником. После продолжительной болезни перед самой войной умерла моя мать. Отец остался вдовцом с тремя детьми. Я была самой младшей, даже мамы не помню. В 1940 году отец, забрав меня и сестру Кристину, ушел из колхоза и отправился на поиски лучшей жизни. Таких людей было в то время много. Помню бесконечные переезды в товарных вагонах, ожидание на вокзалах. Днем зачастую прятались, отсиживались в лесах, так как бегство из колхоза было наказуемо. Скитались и по Казахстану, и по Алтаю, и еще где-то, пока не попали на Урал, в Верхотурский район. Жизнь оказалась повсюду одинаково тяжелой. Осели в деревне Батраково (могла точное название забыть). Отец устроился сторожем в детский сад, куда стала ходить и я. Тут нас застала война. Наступил голод. Постоянно хотелось есть. В августе 1941 года я заболела, меня отвезли в город Верхотурье, в больницу, в которой я провела целый год. Болела тяжело, думала, что не выживу.
Пока я находилась в больнице, отца призвали на фронт. Практически мы осиротели. Сестру Кристину отправили в Верхотурский детский дом № 1. Меня, как очень ослабленную болезнью, определили в дошкольный детдом на Заимке, чтоб пока в первый класс не отдавать, хотя по возрасту надо было. Через год, в августе 1943 года, я уже была переведена в детский дом, где находилась моя сестра. Прожила я там целых десять лет, окончила 10 классов.
Шла война. Фронт требовал все новых и новых бойцов. Новобранцы покидали город рано утром, когда в детском доме мы еще спали. Но один раз я увидела их. Помню, как они уходили из городского сада, где они собирались перед отправкой (сад находился рядом с детским домом), и пели песню «Вставай, страна огромная…». Даже сейчас пробегают мурашки по коже. Вся страна — на фронте. Поредевшие ряды работающих на заводах и фабриках нуждались в пополнении. Мою сестру Кристину, как многих других ребят, отправили в ремесленное училище города Нижнего Тагила с дальнейшей перспективой работы на заводе. Сестры не стало после тяжелой болезни…
В нашем детском доме нас научили быть самостоятельными. Несмотря на малый возраст, мы почти полностью себя обслуживали: мыли пол, кололи дрова, топили печи, дежурили на кухне, летом работали на огороде. У нас было огромное подсобное хозяйство на Кликуне. Мы пололи, поливали, осенью собирали урожай. Лошадей было мало, машин не имелось, поэтому урожай в детский дом отвозили на быках. На нашей территории, около корпусов, еще и сахарную свеклу выращивали. Старались использовать любую возможность, чтобы улучшить наше питание.
Несмотря на тяжелое время, мы, в отличие от многих домашних, были хоть как-то одеты, обуты, накормлены. Свои 400 грамм хлеба мы имели. Правда, хлеб этот был такого качества, что из него можно было лепить разные фигурки. Но мы и ему были рады. Некоторые ребята свою порцию не съедали. Копили в течение дня, а вечером бежали на городской рынок и обменивали на сладкие леденцы или на полученные деньги шли фотографироваться, в надежде послать фотографии на фронт родным или братьям. Домашние ребята тоже испытывали нужду. Недоедали и обменивали на хлеб, что только могли. Помню, что к нам приходила помощь из Америки: вещи, в основном поношенные, и продукты: яичный порошок, плавленый сыр, сушеный картофель. До сих пор иногда чувствую вкус овсяного киселя. Тогда казалось, что вкуснее ничего не бывает.
Конечно, мы не были ангелами. Когда воспитатель сдавал дежурство ночной нянечке и уходил домой, думая, что мы спим, начиналось самое интересное. Наша спальня была угловая и самая большая, человек на 15–20. Мы придумывали всевозможные игры, читали, рассказывали сказки, сочиненные прямо на ходу. Я почему-то каждый вечер придумывала всякие истории про наших же девочек, про каждую по очереди…
А зимой, бывало, в теплые снежные вечера тайком одевались, брали на конюшне сани с оглоблями и катались с горки (гористая улица проходила около нашего корпуса). Однажды нас застукали: кто-то из воспитателей вернулся в спальню, а там половины детей нет, кровати пустые — а на дворе ночь, кругом темнота. Ну, и досталось же нам!
Наконец пришел день Победы. Мы еще спали — влетает кто-то из старших, бегает по комнате и кричит: «Война закончилась! Война закончилась!» Сколько было радости!!!
Остался в памяти и день, когда отменили хлебные карточки. Заходим в столовую, а на столах вместо пайки на каждого стоят тарелки, доверху наполненные белым хлебом. Ешь, сколько влезет! Мы просто остолбенели. Это было невиданно!
Кроме трудов и забот, были в нашей жизни и радости. Дети в любой ситуации остаются детьми. Каким наслаждением было после трудового дня искупаться в речке Туре. Она протекала рядом. А отдых в летнем лагере «Островки»! Там такие замечательные места: лес, озера, речка. А лагерные линейки утром и вечером! На свежем воздухе! Костры, военные игры! Если бы вернуться туда, в детство…
Интересно проходили праздники. У нас был замечательный клуб, где занимался духовой оркестр, оркестр народных инструментов, танцевальный и драматический кружки. Велись занятия хоров, были чтецы, певцы-солисты. Желающие учились играть на пианино, баяне, гитаре, скрипке. Имелась и бильярдная комната. А какая была библиотека! Много книг я там прочитала, как разрешенных, так и запрещенных. Для развития были все возможности. Поэтому, наверное, многие бывшие воспитанники Верхотурского детского дома № 1 стали врачами, педагогами, инженерами, учеными, музыкантами, квалифицированными рабочими. Да и просто хорошими людьми.
Я с благодарностью вспоминаю годы, проведенные в детском доме. Вряд ли в те тяжелые времена в своей родной деревне могла бы получить высшее образование. Я после 10-го класса поступила в Казанский авиационный институт и успешно его окончила. Впоследствии работала инженером— конструктором на авиационном заводе. На протяжении всей своей жизни я никогда не скрывала, что выросла в детском доме, никогда не страдала от этого. До сих пор скучаю по тем годам, часто во сне вижу город детства — Верхотурье. Брожу по улицам, непременно захожу в родной корпус, в клуб, в столовую…
Увы, приехать сегодня некуда: детский дом № 1 был расформирован тридцать с лишним лет назад. И на душе так грустно, как будто я утратила что-то очень родное, дорогое.
Вместо эпилога
А в 1973 году детский дом № 1 имени Парижской коммуны с оставшимися воспитанниками расформировали, а детей не спросили, как часто делалось раньше, когда разлучали при переводах и расформированиях братьев и сестер или близких друзей, так делается и сегодня. Что это настоящая трагедия для детей, считающих детский дом и товарищей своей семьей, те, кто принимает решения, видимо, не думают. Вот как вспоминает об этом событии одна из воспитательниц (её рассказ записала Ольга Михайловна Байкова).
Когда расформировывали детский дом, детей развезли по разным местам, все имущество куда-то ушло (больше всего жаль библиотеку). Кое-какие документы передали в архив, но не все9. Кому это потребовалось — не знаю. Но из нашей памяти эти годы не вычеркнуть.
Тот, кто решал судьбы детей, сам не развозил детей по разным детским домам, не думал, что они пережили и как все восприняли. Им никто ничего не объяснил, не настроил психологически на отъезд. Сотрудники детских домов, куда их отправляли, были не готовы к приему такого количества новичков. Воспитатели Любовь Федоровна Корчемкина и Александра Даниловна вспоминают: «Когда детей привезли на вокзал и стали рассаживать по вагонам, они не хотели садиться. Дети кричали, плакали, некоторые доходили до истерики. Их вталкивали силой. Отправление поезда было задержано на час. А потом дети стали сбегать из мест, куда их привезли. Прибегали в Верхотурье, обратно в свои корпуса, подолгу здесь скрывались. Ночевали на чердаках, голодали. Тогда Антонина Павловна (тоже бывшая воспитательница) сообщила в милицию, чтоб ребята окончательно не пропали. Милиция их вылавливала, отправляла обратно, но они опять убегали и появлялись на бывшей территории их ДОМА… И эта бесполезная борьба продолжалась очень долго. Кому-то эта трагедия сломала жизнь, кого-то озлобила, у кого-то отняла веру в людей, в добро, которое проповедовалось их воспитателями и учителями.
Так печально закончилась полувековая военная и послевоенная история Верхотурского детского дома № 1, спасшего десятки тысяч детей во все годы его существования: в довоенное время, во время войны и в послевоенные годы.
2 Об истории монастыря см.: Дионисий Тимирьянов. «Дом молитвенного уединения». — «Вестник Верхотурья». № 3, 09.09. 2011.
3 См.: Н. Постникова. Дом над Турой. — Новая жизнь, 2008, июнь.
4 Рассказ записан О.М. Байковой, бывшей воспитанницей
5 На Урал в поселок Ляля, в десяти километрах от Верхотурья, с этими обозами прибыла высланная со Смоленщины семья Твардовских: мать, отец и братья поэта Александра Твардовского.
6 Шура умерла в 2012 году.
7 Во время войны всех детей, подобранных на улице, помещали в детские комнаты милиции и без проволочек и проверки направляли в детские приемники и детские дома. Любой ребенок или подросток, обратившийся хоть в какой государственный орган, был также без всяких бюрократических препон направлен в детское учреждение. Это спасло жизнь сотням и тысячам детей.
8 Умер в 2014 году.
9 Действительно, когда я обратилась в Нижнетагильский архив, куда, как мне сообщили, передан архив г. Верхотурья, работники нашли только административные материалы. А где хранятся личные дела бывших воспитанников, они не знают, хотя искренне хотели мне помочь. На вопрос, могли их просто выбросить, — ответили, что это возможно. Поэтому мне пришлось довольствоваться тем, что прислали оставшиеся еще в живых «дети войны», наши детдомовцы.