Роман
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2015
Анаит Григорян (1983) —
родилась в Ленинграде, окончила биолого-почвенный и филологический факультеты
СПбГУ. В 2011 г. издательством «Геликон Плюс» был издан дебютный сборник
коротких историй «Механическая кошка», в 2012 г. издательством «Айлурос» —
роман «Из глины и песка». Тексты публиковались в журналах «Знамя», «Новый мир»,
«Волга», «Вопросы литературы». Живёт и работает в Санкт-Петербурге.
1 Diis ignotis — неведомым богам (лат).
Его
лицо — сумрачные небеса,
его
лицо наполнено густой тенью, подобно лесу.
Из заклинаний «Шурпу»
Легендарный царь Шаддад, праправнук Немврода, решил выстроить посреди пустыни, называемой арабами Роба эль Халиех («пустое место»), на полпути из Вавилона в Барсиппу, величественный город с множеством ослепительных дворцов, роскошных садов и высокими белыми колоннами, украшенными сердоликом и топазами и устремляющимися в самое небо. Шаддад был великий мудрец и чернокнижник, он постиг тайны жизни и смерти и обладал властью заклинать духов пустыни; по его приказу демон Амаимун возвёл величественный город Ирем, равных которому не было в мире людей. Cо временем Шаддад так возгордился, что перестал приносить жертвы богам, и они, разгневавшись, разрушили Ирем до основания, и песок засыпал развалины, — только белые колонны до сих пор, говорят, возвышаются в пустыне, но если человеку посчастливится увидеть их, он никогда не найдёт дороги обратно и так и сгинет, блуждая среди призраков.
Введение1
Я никогда не любил авантюрных предприятий в том, что касается научной работы, и не стремился встать в ряды героев, совершающих великие открытия, а потому ограничивал свои начинания теми, чьи конечные результаты были для меня более или менее очевидны и зависели лишь от моих умений и усердия. Возможно, результаты эти покажутся кому-то скромными, да таковыми они и являются, однако всякий, кто знаком с закономерностями развития научного знания хотя бы поверхностно, признает важность и этих незначительных находок и кропотливых изысканий, которые я и подобные мне бережно собирали, чтобы ими могли воспользоваться другие, более одарённые и решительные. Я убеждён в том, что великие победы подразумевают великие поражения, великие открытия сулят великие разочарования, и в нашей области расшифровка древних записей, добытых нередко ценой жизней, вместо непостижимых тайн и откровений может обогатить человечество рецептом рыбного супа или бухгалтерским отчётом.
Что же тогда побуждает меня заняться расшифровкой именно таких записей, в которых едва ли обнаружится что-то значительное, а если и найдётся, то я вряд ли смогу должным образом их интерпретировать, поскольку предмет, к которому я приступаю, лежит в стороне от моей основной специализации? Я не покривлю душой, если в качестве причины назову чувство ответственности, которое один исследователь испытывает перед другим; в данном случае — моё чувство ответственности перед Н., пребывающей в продолжительной археологической экспедиции и препоручившей мне некоторые обнаруженные ею письменные свидетельства.
Зная пристрастие Н. к ведению исследовательских дневников, в которых строгий научный отчёт соединяется с описаниями бытовых и биографических обстоятельств, а нередко — с отвлечёнными размышлениями, я решил снабдить свои переводы биографическими дополнениями, отбросить которые, в случае их ненадобности, не составит большого труда. Если же этим черновым записям суждено будет остаться в архиве и попасть в руки коллег, не знакомых лично ни со мной, ни с Н., эти подробности послужат им чем-то вроде «исторической справки», быть может, излишне субъективной. Обладай я писательским даром, я бы попробовал облечь свою работу в литературную форму, однако художественное творчество, столь любимое Н., никогда не привлекало меня, — более того, всегда казалось мне ребячеством, чем-то вроде поиска цветных камешков на морском берегу или ловли бабочек. Тем не менее хотя бы вкратце я должен описать ход событий, из-за которых данные материалы оказались в моём распоряжении.
Родившись в городе, за все сорок пять лет своей жизни я ни разу не покинул его, избегая даже командировок, несмотря на многочисленные предложения зарубежных университетов. Всякий раз, когда я уже собирался поддаться на уговоры и отправиться куда-нибудь на месяц-другой читать лекции, меня охватывал страх, никак не сообразующийся с уравновешенностью моей натуры, и я находил вежливый предлог для отказа. В конце концов меня оставили в покое, наделив репутацией человека замкнутого и нелюдимого, что, в общем-то, соответствует действительности, но вполне простительно учёному.
Ещё в детстве я проявил особую склонность к изучению языков, с лёгкостью усваивая новые слова и грамматические конструкции, интуитивно схватывая связи между ними и всегда безошибочно определяя общие корни, как бы сильно ни были они искажены. Следует отметить, что я никогда не рассматривал язык как средство коммуникации: во все времена на всех языках люди сообщали и сообщают друг другу примерно одно и то же, и едва ли эта информация стоит такого уж пристального внимания. Гораздо больше интересовали меня символы, с помощью которых производится запись информации куда более важной, чем та, что содержится в устной речи, ведь запись — это всегда трата чего-то более ценного, чем воздух, который можно сотрясать сколько угодно. Конечно, современные материалы, предназначенные для записи слов, не многим дороже воздуха: уж если этого нельзя сказать о бумаге, то о виртуальных пространствах — вполне.
Отсюда следует, что дороговизна материала, предназначенного для записи текста, определяет ценность самого текста. Когда-то бумага была слишком дорога, чтобы писать на ней что заблагорассудится, не говоря уже о более ранних материалах, использовавшихся задолго до появления первого бумажного листа. При всём желании трудно представить себе египтянина, составляющего на папирусе список продуктов, которые жена наказала ему принести к ужину. Свиток папируса, обожжённая глиняная табличка, а уж тем более каменная плита всем своим видом обещают поведать истории значительные и глубокомысленные, к которым неприменимы понятия «частного» и «сиюминутного». Весьма вероятно, что именно это ощущение — ощущение ценности материала, служащего опорой тексту, в сочетании с таинственным обликом самого текста, и заставляет людей испытывать к древним текстами большее, нежели к современным, доверие, искать в них «сокровенную мудрость» и ответы на всевозможные «вечные вопросы». Эти-то размышления, которым я предавался, будучи ещё совсем молодым человеком, и навели меня на мысль заняться изучением не современных, но древних, ныне забытых языков и поступить после окончания школы на Восточный факультет университета.
В день зачисления я познакомился с Н., которая была принята на исторический; здания наших факультетов располагались неподалёку друг от друга и были разделены только небольшим внутренним двориком и узкой речкой, берега которой соединял старинный каменный мост, украшенный фигурой неизвестного святого, в правой руке сжимавшего почерневшее от частых в городе проливных дождей распятие, в трещинах которого пробивался войлок мха, а в левой, как мне тогда показалось, пальмовую ветвь. Лицо святого было сильно повреждено, так что на неровной поверхности изъеденного временем камня выделялся только бугорок носа да несколько завитков, оставшихся от прежде роскошной бороды.
Этот скромный покровитель моста стал тем предметом, на который обратила моё внимание Н., когда нас, уже первокурсников, собрали в университетском дворике выслушать приветственное слово ректора. По своему обыкновению, я стоял с краю, откуда как раз открывался вид на мост.
— Не знаешь, кто это? — раздался над самым моим ухом низкий женский голос, очень чётко выговаривавший каждое слово, как будто его обладательница желала, чтобы всё произнесённое ею как следует врезалось в память слушателя.
Я понял, что вопрос обращён ко мне и относится к статуе, но, не оборачиваясь, только пожал плечами. Незнакомка этим не удовлетворилась, и я с неприятным изумлением ощутил, что левое плечо мне властно сжали не по-девичьи твёрдые пальцы. Она потянула меня прямиком к мосту. Я вдруг подумал, что она может столкнуть меня в реку, и нашёл разумным повиноваться, но при этом всё же упорно молчать, решив, что так ей скорее надоест возиться со мной, и она отстанет.
— Наверняка ты думаешь, что это пальмовая ветвь, — заявила Н., когда мы оказались подле статуи. — Но это, скорее, писчее перо. Известно ли тебе, что символ письма — это и символ пробуждения души?
Не дожидаясь ответа, она продолжала:
— Каламус — заострённая палочка из тростника. Она символизирует высший разум, или Творца, который записывает историю мира на табличке из первичной материи и порождает, таким образом, мир форм. В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Каламус, впрочем, также означает и пальму. Пальмовая ветвь — символ единения и поощрения обмена, а потому прилежный бог-писец Тхотх, или Набу, — также покровитель торговли. Так что ты не сильно ошибался, путая перо с пальмовой ветвью, поскольку calamus scriptorius1 и calamus rotang2 — в сущности, одно и то же.
Я освободился от её руки, отступил на пару шагов и обернулся. Н. оказалась неожиданно хрупкой, с коротко остриженной рыжей головой и тонкой шеей. Представившись, она широко улыбнулась, показав два ряда мелких зубов.
В первый же день нашего знакомства Н. сообщила, что намерена стать археологом, а услышав о моём желании изучать древние системы письма, в том числе шумерскую и эламскую клинопись, горячо меня похвалила.
Удивительно, но, кроме меня, впоследствии Н. так и не приобрела в университете друзей, да и вообще оказалась замкнутой и сосредоточенной на занятиях. Общалась она исключительно с теми, кто составлял ей компанию в многочисленных походах и археологических экспедициях, в которые она нередко приглашала и меня, но я так ни разу и не решился покинуть город и обменять привычную обстановку квартиры на неудобства палатки.
На первых курсах мы постоянно виделись, если только Н. не уезжала в очередную экспедицию, обедали в университетской столовой, встречались в перерывах и после занятий, подолгу беседовали и обсуждали почерпнутое из лекций и книг. В отличие от меня, Н. всегда питала бóльшую склонность не к сугубо научной, а скорее к околонаучной, почти художественной литературе, которая, по выражению Н., «мечтала и тосковала о мифе».
С течением времени Н. становилась всё более собранной и серьёзной. К моменту выпуска она заходила ко мне в основном за тем, чтобы подсунуть какой-нибудь сложный текст для перевода. Как попадали к ней все эти свитки, обрывки, кусочки глины, испещрённые подчас совершенно необычными знаками, — одному богу известно. Я никогда не представлял себе ни круга её знакомств, ни маршрутов её путешествий. Н. рассказывала только то, во что считала нужным меня посвятить.
Окончив университет, я остался на кафедре, а Н. уехала в очередную экспедицию, и в течение пятнадцати лет о ней ничего не было слышно, так что я уже было решил, что наше общение никогда не возобновится, но она вернулась, чтобы защитить кандидатскую, которая была необходима ей для участия в очередных раскопках. Сам я к тому времени уже был доктором — узнав об этом, Н., по своему обыкновению, насмешливо поздравила меня и предложила навестить нашего святого на мосту. Стояла поздняя осень, и мох, покрывавший его крест и распространившийся на одежду и исковерканное лицо, был не зелёного, но коричневато-жёлтого оттенка.
Н. совершенно не изменилась, разве что немного загорела, и на прямом и остром её носу обозначилось несколько бледных веснушек. Рассеянно пересчитывая про себя эти веснушки, я подумал, что завтра она снова уедет в такие края, куда не доберётся сигнал ни одного из устройств связи, а вернётся опять лет через пятнадцать или больше, нисколько, в отличие от меня, не изменившаяся.
Н. сообщила, что намерена совершить открытие, о котором вся предшествующая археология могла только мечтать. Я, по правде сказать, растерялся — да и кто бы не растерялся, услышав подобное! — и с осторожностью поинтересовался, что же за открытие она намерена совершить.
— Я раскопаю Ирем, город высочайших колонн, — чётко выговаривая каждое слово, ответила Н. и замолчала, ожидая моей реакции.
Решив, что она шутит, я улыбнулся, но лицо Н. сохраняло более чем серьёзное выражение. Тогда я заметил ей, что Ирем, или Ирам, никогда не существовал, что это только старинное предание и ничего больше, что не могли люди, жившие за шесть-семь тысячелетий до нашей эры, то есть задолго до середины пятого тысячелетия — эпохи древнейших поселений в Шумере, воздвигнуть посреди пустыни тысячеметровые башни из серебра и золота, украшенные топазами и сердоликом, и не могли они разбить сады, подобные садам царицы Амитис. Более чем глупо поддаваться очарованию мифов и бросаться в колодец прошлого, — добро бы для того, чтобы разбить голову об его дно, ведь такой трагический исход для исследователя означал бы только то, что дно у этого колодца всё-таки имеется, но бросаться в бездонный колодец — вот уж поистине странная затея. На это Н. сказала только, что Генрих Шлиман, следуя «указаниям» Гомера, открыл Трою, как бы ни критиковали его профессиональные археологи и всевозможные «кабинетные учёные».
— Ирем, город высочайших колонн, — Н. сжала кулак и подняла вверх левую руку, то ли угрожая небу, то ли призывая его в свидетели. — Блистательный Ирем был возведён по приказу Шаддада, праправнука великого царя и воителя Немврода. Шаддад был величайшим властителем и мудрецом, познавшим тайны трёх миров и владевшим властью заклинать демонов пустыни. Десять тысяч сыновей было у Шаддада, и были они могущественными царями, и у каждого из них было по сто тысяч воинов, и была у Шаддада дочь по имени Нани, столь прекрасная, что ей приходилось кутаться в плотное покрывало, показываясь на людях, иначе сердца людей воспламенились бы и сгорели дотла. И звезда Венера, своенравная и гордая Инанна, говорят, прятала своё лицо, едва завидев Нани, и Солнце-Уту улыбался ей и посылал к ней своих светлых гонцов, и Нибиру, небесный охотник, грезил о ней. Но так случилось, что Нани полюбил властитель царства усопших, мрачный Иркалла, и, явившись к Шаддаду, потребовал отдать красавицу ему в жёны. Что мог поделать Шаддад? Испросил он у нетерпеливого бога семь дней на то, чтобы попрощаться с любимой дочерью, и отпустил ему Иркалла этот срок, и ни мгновением больше. Едва услышав об этом, в слезах бросилась Нани на землю и до крови раздирала ногтями прекрасные свои груди, источавшие сияние, и молила не отсылать её в подземное царство, в землю Кигаль, на поля Иалу, во владения злого Аламу, где небо из камня, и нет на нём звёзд, где вместо земли — пепел, а реки полны чёрной зловонной водой. Невыносимо было Шаддаду видеть мучения дочери, и призвал он всех своих сыновей, и приказал им привести лучших быков и овец с их обширных пастбищ, и вырыть огромную яму, и устроить на дне её костёр, и бросать в него животных. Когда всё было исполнено, люди увидели, что дым от чудовищного костра не поднимается вверх, но уходит в глубь земли. Обрадовался Шаддад, поняв, что жертва его принята, и призвал демона Амаимуна, властителя духов земли, и повелел ему возвести в центре пустыни город с неприступными стенами, которые не могла бы разрушить никакая сила, город с тысячей башен и храмов, с садами и фонтанами, город из серебра и золота, украшенный драгоценными камнями и усыпанный жемчугом. Повиновался Амаимун, и в центре пустыни, которую сегодня арабы называют Роба эль Халиех, или «пустое место», на полпути от Кадингира, Врат Богов, в Киннир, Рог Моря, возвёл он город, равного которому не было ни среди городов людей, ни среди городов богов, и нарёк его Иремом, что значит Перекрёсток Трёх Миров. На исходе седьмого дня поднялись сверкающие колонны Ирема над песками, и спрятал за его крепкими стенами Шаддад свою дочь, несравненную Нани, и закрылся за воротами Ирема сам со своими многочисленными жёнами и бесчисленными воинами, слугами и рабами. Страшно разгневался Иркалла, узнав, что его хотели обмануть, и приказал своему верному слуге Намтару наслать на жителей города шестьдесят демонов болезней, и семь дней бушевал в Иреме мор, и люди гнили живьём и падали замертво, покрытые язвами, среди неземной красоты, их окружавшей. Вечером же седьмого дня, когда колесница солнца скрылась за вершинами священных гор, явился перед повергнутым в отчаяние и ужас Шаддадом сам Иркалла и спросил, неужели думал тот, что высокие стены и крепкие ворота могут послужить преградой для самой смерти? Шаддад просил грозного бога умерить свой гнев и пощадить город и взять себе в жёны прекрасную Нани, и Нани была уже согласна и в том клялась Иркалле, но хозяин земли, откуда нет возврата, лишь сурово сдвинул брови в ответ и, выхватив свой меч, с лёгкостью разрубающий любой из семи металлов, составляющих мироздание, вонзил его в землю, и в тот же миг земля расступилась, и Ирем провалился в преисподнюю; провалился вместе со всеми садами, дворцами, храмами и высокими белыми колоннами. Шаддада же и его прекрасную дочь обратил разгневанный бог в две чёрные скалы и поставил их охранять страшный провал, соединивший мир живых и мир мёртвых. Такова история Ирема.
Затея Н. показалась мне до того чуднóй, что я не нашёл ответа и молчал, отчего-то обиженный её стремлением покинуть город и спуститься в бездонный колодец, куда в незапамятные времена провалился её Ирем.
— Я уезжаю через месяц, всё уже почти готово, нас девять человек.
Уму непостижимо: она нашла ещё восьмерых, согласных отправиться вместе с ней в неизвестность.
— Будь десятым, — неожиданно добавила Н. — Когда мы найдём город, твои знания нам очень понадобятся.
Когда! Она даже не удосужилась употребить союз «если», так твёрдо была она убеждена в успехе. От этого её «когда» у меня закружилась голова, как будто я сам стоял на краю заброшенного колодца посреди пустыни и видел, как мелкие камешки сыпятся у меня из-под ног и, подпрыгивая, исчезают в чёрной глубине. Мне подумалось, что Н., увлечённо посвящающая меня в свои планы, едва ли сознаёт границы собственной личности, воображая себя одновременно всеми искателями приключений и исследователями, всеми Генри Роулинсонами и Остенами Лэйярдами, за многие поколения до неё отчаянно вгрызавшимися в земную твердь, чтобы извлечь оттуда статую какого-нибудь царя с курчавой бородой и неестественно широко распахнутыми глазами или глиняную лошадку на колёсиках, на которой катался ребёнок, живший многие тысячи лет назад. Из этого-то мечтательного неведения и происходило её «когда». В то время как я стоял на твёрдых камнях моста и прекрасно понимал, кто я и какова моя скромная роль в череде тружеников науки, Н., стоявшая передо мной, едва ли могла точно назвать своё имя и дату рождения, потому как сущность её была такой же зыбкой, прозрачной и текучей, как река, тихо напевавшая и шептавшая под мостом. И она хотела, чтобы я присоединился к ней в её поисках!
Я только и смог, что отрицательно покачать головой. Н., надо отдать ей должное, не стала настаивать. Спустя месяц она уехала. Коллеги передали мне, что она заходила попрощаться и, не застав меня в университете (в тот день я заболел и остался дома, отменив лекции), заметно огорчилась. Случай этот позволяет мне добавить ещё один штрих к её портрету, вернее, к портрету исследователя, поскольку личные качества определяют научную деятельность и значительность открытий учёного не в меньшей, а то и в большей мере, нежели характер писателя определяет тематику и стиль его произведений, а характер художника — своеобразие его картин. В университетские годы я видел Н. расстроенной всего дважды, и оба раза её огорчение было связано с безуспешностью попыток решить какую-нибудь историческую загадку; в то же время на житейские мелочи, болезни и всё в таком роде она не обращала ни малейшего внимания. Придя попрощаться, Н. расстроилась вовсе не потому, что ей не удалось повидаться со мной, — очевидно, она хотела ещё раз попробовать уговорить меня отправиться с ней на поиски мифического города.
Через семь лет после её отъезда мне доставили почтовый пакет с иракскими штампами, подписанный таким же чётким, как её речь, похожим на чертёжный шрифт почерком Н. В растерянности смотрел я на буквы, вдавленные в мягкую коричневую бумагу так глубоко, словно писавший пользовался не шариковой ручкой, а заострённой тростниковой палочкой. Обратного адреса на пакете не было. Вскрыв его, я обнаружил около сотни фотографий, сделанных с глиняных табличек, испещрённых знаками, похожими на первый взгляд на раннешумерскую клинопись (впоследствии выяснилось, что это предварительное заключение было ошибочным).
Значит, что-то Н. всё-таки нашла. Но отчего — ни одного пояснения после семи лет молчания? Или она была уверена, что все необходимые сведения содержатся в присланных ею фотографиях, лишённых даже примечаний относительно места обнаружения табличек, с которых они были сделаны? Однако Н. едва ли могла разобрать эти записи, да и спутники её, по всей видимости, тоже, иначе она не стала бы обращаться ко мне. К тому же я не мог найти объяснения отсутствию обратного адреса. На всякий случай я встряхнул уже пустой пакет, но из него высыпалось только несколько песчинок, тускло блеснувших в свете настольной лампы. Ничего.
Примерно через два месяца, за которые я не нашёл свободного времени для ознакомления с содержимым пакета, пришёл еще один, также подписанный Н. и также без обратного адреса, вмещавший очередную порцию фотографий, а в течение следующего года доставили ещё два. Надо сказать, что, пока Н. гонялась за своими фантазиями по Аравийской пустыне, я увлечённо занимался египтологией, на которой остановил свой выбор ещё в годы учёбы, читал лекции студентам и перебирал пыльные архивы, написал не один десяток статей, посвящённых судебному делопроизводству в Древнем Египте, пару монографий, получил звание профессора и переболел ангиной, стоившей мне нёбных миндалин.
«Блистательный Ирем был возведён по приказу Шаддада, праправнука великого царя и воителя Немврода». Нужно было обладать то ли нечеловеческой глупостью, то ли нечеловеческой отвагой, а скорее всего, и тем и другим, чтобы пересечь полмира ради этих слов, не подкреплённых ни одним научно доказанным фактом. Согласно библейскому тексту, Нимрод — легендарный строитель Мигдаль Бавель — Вавилонской башни, сын Хуша, внук Хама, правнук Ноя, правивший в конце третьего тысячелетия до нашей эры. Здесь определённо присутствует некоторая путаница: будь Шаддад действительно праправнуком легендарного Нимрода, он не мог бы жить раньше третьего тысячелетия до нашей эры, в то время как Ирем, даже если гипотетически допустить его существование, был построен на несколько тысячелетий раньше. Впрочем, миф произвольно играет со временем, смешивая прошлое с ещё более далёким прошлым; годы и тысячелетия ничего не значат для мифа, и все наши попытки проникнуть в историю и датировать события, случившиеся в так называемые «незапамятные времена» или, как говорили древние египтяне, «в дни Сета», обречены на неуспех.
Разве не был Вавилон стёрт с лица земли ассирийским царём Синаххерибом, приказавшим направить на улицы города освобождённые воды Евфрата? В записях сохранилось упоминание о 689 годе до нашей эры, если мы, конечно, верно их трактуем. Сын Синаххериба Асархаддон восстановил Вавилон и выстроил грандиозный зиккурат, который, согласно некоторым толкованиям, и стал «той самой» библейской Вавилонской башней. В таком случае предок Шаддада, которого звали вовсе не Немвродом, а Асархаддоном, жил всего лишь в первом тысячелетии до нашей эры, что кажется совершенно невозможным, если, конечно, не принять за аксиому постоянную повторяемость мифологической «истории», в свете которой устроенный Синаххерибом потоп должен быть лишь отождествлён с великим потопом, самой ранней установленной ипостасью которого было сильнейшее наводнение, обрушившееся на города Междуречья где-то около 2900 года до нашей эры, а зиккурат Асархаддона — с Нимродовой Мигдаль Бавель. Иными словами, каждый новый правитель был не столько самим собой, сколько своим легендарным предшественником и, ассоциируя себя с ним, упрочивал свой авторитет в глазах подданных. В этом случае неудивительным кажется и тот факт, что цари древности правили кто по шестьсот, а кто по тысяче лет, — для одного человека этот срок кажется немыслимым, но для человека, являющегося одним из звеньев уходящей в прошлое и протянувшейся в будущее цепи, он вполне естественен.
Возводя свою башню, Асархаддон отождествлял себя с правившим Бог знает когда Нимродом / Немвродом, и его мечтательное заблуждение послужило поводом для обновления полузабытой легенды. Нимрод — «тот самый» Нимрод, мог жить когда угодно, потому как с его времени жило, правило, занималось грандиозными завоеваниями и не менее грандиозным строительством бесчисленное множество потомков, вполне возможно, не связанных с «тем самым» Нимродом кровными узами. Среди этих «потомков» был, к примеру, Навуходоносор II, выстроивший в шестом веке до нашей эры семиступенчатый храм Этеменанки, поразивший своими чудовищными размерами Геродота, принявшего храм за «ту самую» Вавилонскую башню.
В таком случае Шаддад, который возвёл Ирем при содействии Амаимуна, могущественного демона пустыни, был попросту отщепенцем, паршивой овцой в нескончаемой череде Нимродовых «потомков», с завидным упорством возводивших, перестраивавших и подновлявших всего-навсего какую-то башню, страдавшую то от дождя и ветра, то от нашествий воинственных соседей. Шаддад задался целью нарушить стройность повторяющегося с неустойчивой периодичностью мифа и устроить посреди пустыни райский сад, невиданной красоты город, которому надлежало стать предметом нового мифа, спорящего с мифом о достигающей неба исполинской башне и в конце концов заменяющего последний. За это-то своеволие Шаддад в конце концов и поплатился, — несомненно, в большей степени, чем за отказ отдать свою дочь богу смерти.
октябрь
20** г.
Глава
11
Язык текстов, которые прислала мне Н., представляет собой причудливую, ранее никогда не встречавшуюся мне смесь из языков древнего Междуречья. Н. сказала бы, что это неудивительно, ведь таблички появились задолго до вавилонского столпотворения, а значит, надписи на них сделаны на универсальном языке, впоследствии распавшемся на множество наречий, говорящие на которых не могут понять друг друга. Меня такое объяснение не устраивает, и, полагаю, относительно этого следует проконсультироваться у специалистов.
Тот, кто знает, зачем ему это скрывать? Тому, кто владеет истиной, к чему молчать? Всякому, кто спросит меня — «Знаешь ли об этом?», отвечу: «Знаю доподлинно». Я, Иль2, записал, дабы ты прочёл, и знал известное мне, и владел, подобно мне, Илю, истиной.
В незапамятные времена среди богов не было никого сильнее Бэла, властелина земли, любимого сына бога неба, рогатого Ану. За что бы он ни взялся — всё ему удаётся, за какое бы дело ни принялся — спорится дело в его умелых руках. В одиночку выровняет обширное поле мотыгой, в одиночку обработает его бороной, вспашет плугом, разровняет граблями, разобьёт, не утерев пота со лба, молотом комья земли, засеет и соберёт урожай и сам же обмолотит зерно, — таков Бэл, нет ему равных среди богов.
Призвал однажды Бэла великий Ану к себе в небесный чертог и говорил ему так:
— Возлюбленный сын мой, не для того позвал я тебя, чтобы вести с тобой пустые беседы, не для того, чтобы развлечь себя разговором, но для того, чтобы рассказать тебе о печали, что давно уже не даёт мне покоя. С тех пор, как земля отделилась от неба, с тех пор, как родились первые боги, многое изменилось в мире, потому как боги устраивали его постепенно и сообразно своим потребностям, устраивали с умом и расчётом, так, чтобы был им мир достойным домом: создали реки, и горы, и бескрайние степи и бросили в землю семена разных растений, и мудрый Энки слепил из ила рыб, что плавают в солёных и пресных водах, я же из глины вылепил животных, что населяют землю, и птиц, парящих в небе. Однако хоть кишат моря и реки рыбой, хоть не счесть на земле животных, а птиц — в небе, всё же боги остаются в своём величии одиноки, и нет среди их созданий тех, кто был бы им равен, кто владел бы их речью, кто мог бы рассуждать и мыслить, а не только жить и плодиться. Нет среди наших творений тех, кто был бы нам верными слугами и помощниками, хлебопеками и кравчими. Даже мудрому Энки не удалось вылепить их из ила, взятого со дна океана Абсу: лишь подобие жизни теплилось в его созданиях, но не могли они ни сидеть, ни стоять, ни выговорить слова, потому как сущность их была зыбкой и водянистой, и не в силах была скрепить её даже воля властителя бездны. Я призвал тебя, сын мой, потому как ты среди богов всех сильней, и всякое ремесло тебе под силу, потому как ты среди нас ближний к земле, и твоим рукам послушна всякая глина. Изготовь, Бэл, из глины, или земли, или из иного материала фигурки, чтобы одна была богу подобна, другая — богине, оживи их словом, научи всяким ремёслам, обучи их речи, письму и чтению, чтобы были они не только лишь внешне, но и в сущности с нами сходны, чтобы были нам надёжным подспорьем.
<разбито около десяти строк>
…взял самой лучшей глины, принялся лепить из неё фигурки, богам подобные своим видом. Умелые руки у Бэла, — ладные получились у него фигурки, дивятся, глядя на них, боги, хвалят их статные тела и красивые лица, да вот только не могут создания Бэла, наделённые жизненной силой, вымолвить слова, не умеют вести речи, тростниковую палочку не удержать им в пальцах, и не больше в них разуменья, чем в зверях и птицах, чем в рыбах и насекомых. Огорчился Бэл, забрал у них жизненную силу, разбил глиняные тела, смешал с прахом.
— Нет, — сказал, — так задуманного мне не достигнуть, не получатся у меня создания, которые были бы богам подобны, возвысились бы над прочими, кто наделён только жизнью, но лишён разуменья. Чтобы словом владеть, чтобы уметь вести речи и искусством письма овладеть в совершенстве, мало быть слепленным из лучшей глины, мало обладать жизненной силой. Приказание Ану мне так не исполнить, не сдержать своего обещания, данного небесному владыке, а о том, как мне исполнить отца повеленье, как сдержать данную перед всеми клятву, не знаю, ничего на ум не приходит, не у кого спросить совета. Я отправился бы к мудрому Энки, погрузился бы в бездонные воды Абсу, да ведь и Энки не сумел слепить из липкого ила разумных созданий, а другие подавно не знают, как подступиться к делу.
Опечалился Бэл, в раздумьях бродит он по пустыне, меряет шагами степи, блуждает по горным тропам, не боясь оступиться, заходит в самую гущу леса. Хотел он вырезать тех, кто были бы богам подобны, из дерева, хотел высечь из камня — одна лучше другой выходят у него фигурки, да только разумения в них не больше, чем в прежних, и отнимает Бэл у них жизненную силу, данную им в избытке, без жалости пополам ломает, на куски разбивает. Всё перепробовал Бэл: нет того дерева, нет того камня, которых бы он не подверг испытанью. До самого края мира дошёл он, до западной его границы, где река, опоясывающая семижды по семь раз сушу, уходит в подземное царство.
<разбито пять строк>
— Скажи мне, кто ты, назови своё имя, расскажи, почему ты сидишь у входа в землю Кигаль, откуда никому нет возврата, к которому страшатся подступиться всемогущие боги?
— Моё имя — Нани, я его не скрываю, а здесь я потому, что мой друг и господин приказал мне встретить тебя, Бэл, владыка земли.
Удивился Бэл такому ответу, говорил:
— Раз ты знаешь моё имя, то известна тебе и моя забота, и ты знаешь, что ищу я, из чего бы мне изготовить созданий, во всём богам подобных, которые были бы нам во всех делах верным подспорьем. Быть может, тебе известно, где отыскать мне нужную глину, в каких краях срубить мне подходящее дерево, где добыть мне пригодного для работы камня?
— И это я знаю, и мне это известно, и скажу тебе: нет в мире подходящей глины, нет такого дерева или камня, из которых ты смог бы изготовить этих созданий, сколько бы ты ни старался, как бы ни было велико твоё мастерство гончара и резчика, потому как не в материале дело — хоть из теста слепи фигурки, хоть из приречной грязи — всё будет выходить одно и то же, сколько ни дай ты им жизненной силы, сколько ни пытайся внушить божественную премудрость — ничего не добьёшься. Чтобы было твоё создание богам подобно, высокую придётся заплатить тебе цену, и лучше бы тебе не знать ответа, отказаться от своей затеи.
Рассердился Бэл, воскликнул:
— Как же мне отказаться от своей затеи, если перед всеми я принёс клятву?! Я позором покрою своё имя, если не сдержу обещанья! Если знаешь ответ на вопрос — отвечай, каков бы он ни был, какую ни назначишь цену, — Бэл готов заплатить её без раздумий!
— Хорошо, — говорила Бэлу Нани. — Если так — я отвечу, потому как говорил мне мой друг и господин, что ты не отступишься, не повернёшь обратно, будешь настойчиво требовать ответа, каков бы он ни был. Он сказал: если хочешь создать тех, кто будут богам подобны, мало взять лучшей глины, мало дать своему творению в избытке жизненной силы — свою кровь, всю без остатка, ты должен отдать за это, своей жизнью придётся тебе заплатить за исполнение клятвы. Говорю тебе, Бэл, если хочешь своего добиться — войди в реку, что вниз стремит свои воды, отправься на поля Аламу, в дом мрачного Нергала, своего старшего брата, и проси его отрубить тебе голову, отделить её от твоего тела, чтобы твоя кровь пролилась вся без остатка на бесплодную землю, пропитала серую глину, сделала её красной, чтобы вязким сделался пепел, чтобы песок превратился в плодородную почву, чтобы родились из земли твои созданья, подобно колосьям, что вырастают из зёрен, чтобы, подобно траве, они сквозь почву пробились. Только так, рассказывал мой друг и господин, ты сможешь сдержать обещанье, не руками — волей создав человека.
Ни мгновения не колебался Бэл, услышав совет: сбросил с себя накидку, снял с ног сандалии, на берегу реки оставил, сам же вошёл в бурлящие воды, дал течению унести себя в пропасть, в самую преисподнюю…
<разбито более сорока строк>
— Возьми свой меч, что разрубает все семь металлов, из которых состоит мироздание, и отдели мою голову от тела, возьми свой меч и одним ударом отсеки мою голову, чтобы кровь горячим потоком хлынула на сухую землю, чтобы песок превратился в плодородную почву, чтобы красной стала серая глина, чтобы жизнь восстала из праха, — говорил Бэл Иркалле, своему старшему брату. — Пусть поднимутся из глины совершенные созданья, богам подобные статью и разуменьем, пусть, подобно траве, пробьются они из земли, выпрямятся, подобно колосьям.
Нахмурился Иркалла, отвечал Бэлу:
— Что ж, отговаривать я тебя не стану; раз ты ко мне явился, раз обращаешься ко мне с такой просьбой — значит, ничто не поколеблет твоего решенья. Я сделаю так, как ты просишь, и твоя кровь вся без остатка впитается в землю и сделает серую глину красной, и из глины выйдут те, кто во всём богам подобны, выйдут мужчина и женщина, прорастут из праха, подобно брошенным в поле зёрнам, и поднимутся из преисподней в мир, который ты оставил, и населят его на радость Ану и ему же на горе, потому как из-за своей прихоти сотворить человека он лишится любимого сына. Только знай, Бэл: выйдя раз из нижнего мира, человек в нижний мир возвратится, родившийся из мёртвой глины — мёртвой глиной однажды станет…
<утрачено окончание истории>
Неужели фантазии Н. в действительности были здравым рассуждением талантливого исследователя? Конверт содержит ещё два текста, относящихся, по всей видимости, к тому же мифологическому циклу, что и первый.
Тот, кто знает, зачем ему это скрывать? Тому, кто владеет истиной, к чему молчать? Всякому, кто спросит меня — «Знаешь ли об этом?», отвечу: «Знаю доподлинно». Я, Иль, записал, дабы ты прочёл и знал известное мне и владел, подобно мне, Илю, истиной.
В прежние времена Тиу и Этимму, демоны лихорадки и мора, да одноглазая ведьма Лабарту уводили людей в царство мёртвых только по ночам, когда Уту завершал своё странствие по небу и скрывался на западе, на востоке же показывался серебряный чёлн синебородого Сина. Так было им привычнее и сподручнее, ведь в их обиталище не проникает ни единого проблеска света, а ночью тьма пусть не совершенна и пронизана лучами множества звёзд, что походят на мирно пасущихся небесных овец, и планет, что походят на идущих по небосводу светозарных баранов, всё же ночь — это ночь, и предметы ночью расплывчаты и лишены красок, и только день придаёт им чёткость форм и яркость цветов. Ночь, напротив, стирает границы и погружает мир в бесформенность, и это приятно и радостно исчадиям преисподней, а потому они любят ночь и презирают день.
Потому, говорю я, был открыт путь в дом праха лишь ночью, и ночью демоны свободно бродили по земле и собирали души умерших, и ночью стоял над миром неумолчный плач, и живые провожали мёртвых < несколько слов неразборчиво > И каждую ночь смотрел из своего серебряного чёлна на залитую слезами землю Син, и невыносимо было видеть ему творящееся перед его глазами, и решил он сам спуститься в мир Кигаль, во владения Иркаллы, и просить, чтобы избавил его повелитель теней от еженощной муки.
Вот явился Син в мир Кигаль, и стал искать Иркаллу и звать его, и нашёл мрачного бога в его саду. Подивился Син саду Иркаллы, потому как огромен тот сад и густо засажен плодовыми и всякими другими деревьями, и растут те деревья не так, как на земле: могучие корни их уходят в каменное небо преисподней, кроны же обращены вниз, и нет на тех кронах зелёных листьев, а только диковинные плоды отягощают их, но не могут они утолить ничьей жажды и ничьего голода: из чистого серебра и золота их кожура, и драгоценными камнями наполнена их сердцевина. Если человеку случается добыть такой плод из-под земли, навсегда забывает он про нужду, и не знают нужды ни его сыновья, ни сыновья его сыновей. Однако чаще бывает так, что подземное сокровище приносит нашедшему не благословение, но проклятие и уводит его за собою до срока в обитель усопших.
Дивился Син сияющим плодам, но ещё больше дивился он чёрным и белым цветам, ковром устилавшим перед ним землю. Чудесный аромат источают цветы, что растут в саду бога смерти, но горе тому, кто вдохнёт его, — навеки забудет он своё имя, и имена своего отца и своей матери, и имена своих детей. Вьются над цветами мохнатые пчёлы, — бесшумен их полёт; трудолюбиво собирают они ядовитый нектар, чтобы сгустить его в горький мёд и принести тот мёд владычице подземной страны, рыжеволосой царице Эрешкигаль. Говорят, если воин помажет тем мёдом рану, она затянется, если же женщина помажет им своё лицо, то до самой старости останется прекрасной, и потому женщины тайком молятся царице Эрешкигаль, и приносят ей щедрые дары, и ставят на её алтарь кислое молоко и козий сыр, и тем, кто особенно ей угоден, удаётся выпросить каплю-другую горького мёда, и наносят они тот мёд на свои лица и становятся прекрасны, но никакого мужчину не может прельстить их преисподняя красота, и до самой старости остаются они одинокими. Говорят также, что Иркалла, однажды рассердившись на свою жену за то, что она потакает глупым желаниям смертных женщин, приказал пчёлам преследовать и жалить её, так что всё тело и лицо Эрешкигаль покрылись нарывами, и долго не могла она выйти из своего лазурного дворца: лечила нарывы и ждала, пока сойдут струпья.
Когда явился Син в землю Кигаль и пришёл в сад Иркаллы, увидел он хозяина пустынных земель, который обрезал инструментом гишпу деревья и собирал с них серебряные и золотые плоды и складывал их в сосуд из обожженной глины. Волосы свои подвязал Иркалла красивой тесьмой, что сплела ему царица Эрешкигаль, и оголил свои руки, чтобы не замарать белых своих погребальных одежд, и был задумчив и погружён в свою работу, так что как будто не заметил Сина, и не видел его, и не спрашивал, зачем тот явился. И тогда набрался смелости бог луны и окликнул повелителя царства мёртвых, и обратил на него Иркалла свой взор, от которого задрожал Син и повалился наземь.
— Для чего ты тревожишь меня в моём доме, отвлекаешь меня от моего дела, что приносит мне спокойствие и умиротворение? Отвечай, зачем покинул ты небо и спустился в мои владения, откуда нет возврата смертным, да и богам, если я того пожелаю? Или надоело тебе светить путникам, заблудившимся в ночной темноте? Или не желаешь ты больше обнимать своими лучами влюблённых, которые предпочитают тебя твоему слишком горячему брату? Разве не знаешь ты, что я не люблю пустых разговоров и прекраснословных бесед, которыми мои братья и сёстры привыкли развлекать друг друга?
Испугался Син, но нашёл в себе силы ответить грозному богу и говорил так:
— Прости меня, Эн-Уру-Гал, мудрейший из богов, за то, что потревожил я тебя в твоём доме и отвлёк тебя от твоего умиротворяющего занятия. Нет, не надоело мне светить путникам и выводить их на верную дорогу в ночной темноте, не надоело мне обнимать моими лучами влюблённых, которые только и ждут, когда Уту уведёт с небес свою огненную колесницу. Не для того я пришёл к тебе, чтобы докучать тебе праздными и пустыми разговорами, но для того, чтобы просить и умолять тебя о помощи и снисхождении, ибо только ты можешь помочь мне в моей беде, и бессмысленно и бесполезно обращаться мне к братьям и сёстрам, которые только и знают, что петь да веселиться при свете дня да почивать ночью.
И рассказал Син о своей беде, и поведал, что не может он больше смотреть, как демоны земли Кигаль еженощно уводят за собой смертных, ибо предпочитают они бесформенность ночи ясности дня, и нет больше у него сил слушать плач и стоны, раздающиеся с вечера до раннего утра.
— Пусть не только ночью, но и днём уходят те, кому суждено уйти, — говорил Син. — Пусть огненный брат мой разделит со мной мою печаль, ведь несправедливо, что он видит только радостное, творящееся на земле, мне же достаются одни несчастья и горести. Скажи, Иркалла, разве это справедливо?
Задумался Иркалла, и невеселы были его мысли, ибо ему, как и его подданным, тьма ночи была милее суматохи и яркости дня. Говорят, однажды день так расшумелся, что у Иркаллы разболелась голова, и тогда приказал он тысячеголовому змею Нингхицхидде поглотить солнце, и поднялся змей к небу и бился с Уту, и в конце концов обхватил его вместе с его круглой колесницей и огненным быком, что тащит её за собою, своими лапами, и обвил своим телом, и закрыл своими крыльями. Так держал Нингхицхидда солнце, пока у повелителя его не перестала болеть голова и он не разрешил отпустить Уту и его колесницу и вернуться в преисподнюю. С тех пор, когда богу смерти нездоровится, Нингхицхидда покидает свою пещеру под землёй, и поднимается к небу, и обвивает телом и обхватывает крыльями небесное светило, будь то солнце или луна, и случается солнечное или лунное затмение, и весь мир погружается во мрак и тишину.
Потому неприятны были Нергалу слова младшего брата, и не хотелось ему ночью и днём вести счёт душам умерших и записывать их имена в таблицу мёртвых, однако просьба Сина показалась ему всё же справедливой, и, подумав, отвечал он так:
— Что ж, я понимаю причину твоего огорчения и удовлетворю твою просьбу. Отныне не только ночью, но и днём будут уходить те, кому суждено уйти, и тебе не придётся видеть только горести, а твоему огненному брату — одни только радости. Пусть радостей и горестей будет поровну между ночью и днём, если таково твоё желание. Однако за то, что ты явился ко мне незваным и нарушил моё спокойствие, я примерно накажу тебя.
С этими словами схватил Иркалла инструмент гишпу, которым подравнивал до того ветви деревьев, и несколько раз ударил Сина по лицу рукояткой…
Далее текст прерывается; на одной из фотографий виден отбитый край таблички, но, сколько я ни перебирал содержимое первого конверта, мне так и не удалось обнаружить ничего похожего на продолжение — возможно, я найду его в других письмах Н. Впрочем, нетрудно догадаться, что после столь дружелюбного приёма в царстве мёртвых лицо несчастного Сина покрылось синяками и кровоподтёками, которыми должны объясняться тёмные пятна на лунной поверхности. Однако своего бог луны всё же добился, и люди стали умирать в любое время суток, а не только ночью, — таким образом, между ночью и днём установилось некоторое равновесие и даже гармония, особенно если учесть, что раньше день был наполнен не только радостями, но и зловещим предчувствием ночи. Иными словами, выполнение просьбы Сина придало смерти успокоительную неопределённость.
Н., очевидно, обнаружила собрание ранее не известных мифологических текстов, по крайней мере, часть из которых посвящена богу смерти — не самому популярному среди людей божеству, получающему жертвенные дары лишь благодаря внушаемому им страху, а вовсе не из-за любви и симпатии. Известно, что у Нергала и его жены Эрешкигаль имелся свой центр поклонения в аккадском городе Гудуа или Куту, располагавшемся на северо-востоке от Кадингира, но мифов, которые содержали бы сведения о его характере и привычках, практически не сохранилось.
Н. всегда проявляла к этому сумрачному божеству особенный интерес и утверждала, что Ирем был первым центром его культа, что не вяжется с историей разрушения города, которую она рассказала мне незадолго до своего отъезда. С другой стороны, один и тот же миф вполне мог существовать в разных, даже полностью противоречащих друг другу вариантах. Мне едва ли удастся восстановить все истории; уже теперь ясно, что многие их части безвозвратно утрачены, другие же перепутаны до такой степени, что представить их порядок и отношения едва ли возможно.
И всё же, глядя на россыпь фотографий на письменном столе, я невольно думаю о том, что порой руины могут быть прекраснее любого самого завершённого произведения искусства, принадлежащего современности. Законченность линий, чёткость узора, отполированная поверхность материала, лишённая трещин и сколов, — всё это столь же красиво, сколь и бесполезно для воображения, — ему куда милее какая-нибудь статуя с отбитыми руками или страница древнего фолианта, на которую нерадивый переписчик уронил каплю чернил, потому как в расколотом, разрозненном и утраченном оно находит источник пищи. Однажды, делясь своими соображениями относительно нашей науки, Н. заметила, что история мира — это нечто вроде множества покрытых скудной растительностью островов, разбросанных по океану, между которыми фантазия выстраивает мосты самых причудливых конструкций.
Очередная история начинается стандартным приветствием писца, утверждающего, что он намерен поведать читателю «истину», далее — несколько (от десяти до пятнадцати) сильно повреждённых строк, после которых с середины предложения продолжается текст мифа:
…сушёную и истолчённую в пыль водяную змею, и корень растения амамашумкаскаль, и растёртые семена овоща нигнагар, и размолотые листья нимги и растения нарина, и пихтовую золу, и помёт летучей мыши гариб, и каплю горького мёда, собранного пчёлами царицы Эрешкигаль, и размешал всё это в пиве, сваренном госпожой Нинкаси, и покрыл лекарством его обожжённую грудь, и вскоре очнулся Амар-Уту и увидел, что попал в страну Кигаль, в царство смерти, но велико было его удивление, когда ощупал он свои руки и ноги и дотронулся до своего лица и понял, что они не покрыты серыми перьями, подобно душам усопших, и ещё больше удивился Амар-Уту, увидев, что склонился над ним тысячерукий и безглазый Намтар, распорядитель судеб.
— Долго же мне пришлось дожидаться, когда ты проснёшься, — сказал Намтар. — Страшна была твоя рана, и уж думал я, что лучше оборвать нить твоей жизни, — больно она истончилась и сама едва не разорвалась в моих ловких пальцах, но я, великий умелец, скрутил и склеил разошедшиеся было волокна волшебной мазью, и даже выпросил для её приготовления горького мёда у царицы Эрешкигаль да свежего ароматного пива у госпожи Нинкаси, и вот, как видишь, ты жив и здоров, хоть и остался у тебя на груди отпечаток огненного копыта.
Поднялся Амар-Уту на ноги, поклонился Намтару, поблагодарил его и спросил, как так вышло, что живым и здоровым пребывает он в стране Иригаль, откуда никому нет возврата, отчего не мёртв он и не покрыт пепельными перьями, как положено душам усопших. Отвечал ему Намтар:
— Уж не думал ли ты, что из доброты и милосердия я врачевал твою рану? Судьбе неведомо ни то, ни другое, она щедра лишь на горести и печали. Разве мне служат светозарные керубы или добрые шеду? Вот ещё! Под началом у меня — шестьдесят демонов болезней и всяческих хворей, чумы и болотной лихорадки, под началом у меня семижды семь демонов утукку, алу, галлу, илу, рабицу, ламашту, лабацу, аххазу, лилу, лилиту и асакку, и ещё демоны Тиу и Этимму, что уводят души в преисподнюю, да одноглазая ведьма Лабарту, что переворачивает людям внутренности и мешает женщинам разрешаться от бремени1. А разве со мной, распорядителем судеб, обошлась судьба благосклонно? Знай, Амар-Уту, что был я когда-то красив и прекрасен и жил с другими богами в стране Дильмун, что на востоке, где никогда не наступает ночь. И пировал я с ними за одним столом, и танцевал с ними на вершинах священных гор Машý, из-за которых каждое утро восходит солнце, которое тащит за собой могучий огненный бык. Из мягчайшего руна плёл я нити судеб, из золотой и серебряной шерсти овец, что пасутся на склонах священных гор, и раскрашивал их в прекрасные и яркие цвета, и вплетал в них драгоценные бусины из ляпис-лазури и сердолика, и были счастливы боги и смертные, и никому не было горя и печали. Но случилось так, что полюбил я Нанше, царицу, что жила в городе Иреме1, про которую говорили, что нет справедливее и праведнее её в целом свете, и нет никого чище её. И вот явился я к Нанше и просил её принадлежать мне, но отвернулась гордая царица и сказала: «Разве не знаешь ты, дерзкий юноша, что мой муж, великий царь Шаддад, прикажет за такую измену побить меня до смерти глиняными табличками, на которых подробно напишут о моём преступлении, чтобы вина моя не стёрлась из памяти потомков? Разве не знаешь ты, что женщине, запятнавшей себя перед мужем, прижигают язык калёным железом и выбивают зубы об обожжённый кирпич2? Не пытайся же склонить меня к греху и поскорее уходи». Так повторяла Нанше, сколько я ни просил и ни уговаривал её. И тогда, рассердившись, пригрозил я порвать нить жизни её мужа и спросил, будет ли она тогда моей, но Нанше и на этот раз оттолкнула меня. Вне себя от горя перепутал я свою пряжу, смешал и порвал множество разноцветных нитей и переломал многие веретёна. И в тот час, когда лежал я во прахе, измазав в грязи своё лицо, ибо оскорблён был смертной женщиной, явился передо мной Иркалла, властитель подземного мира, что простирается в бесконечности. Гневно было лицо его, в кулаки сжались его пальцы, так что ногти впивались в его ладони. И спрашивал меня Иркалла, как посмел я прервать столько жизней, так что многие души устремились в его владения, и не дают ему покоя, и своими воплями и стенаниями досаждают ему. «Как смел ты, ничтожный, смешать и порвать нити жизней, как смел ты переломать веретёна, вверенные тебе небесным отцом, рогатым Ану? — говорил Иркалла. — Как смел ты нарушить мой покой, послав ко мне такое множество мертвецов? За это я накажу тебя, так что до скончания времён придётся тебе каяться в своём проступке». Так сказал Иркалла, и так случилось. Почернела моя кожа и стала чернее смолы, и ослепли мои глаза, и богатая одежда моя превратилась в лохмотья, и вложил властвующий над тенями в мои руки новые веретёна, но были они не из драгоценного кедра, но из чёрной бузины, и дал он мне новую шерсть для пряжи, но не была она выщипана со спин и боков серебряных и золотых овец, что пасутся на склонах священных гор, а была взята от тех овец, что пасутся на равнинах пустынной земли. И стал я из той шерсти прясть новые судьбы богам и смертным и наматывать нити на бузинные веретёна, но ужасны эти судьбы, как бы ни старался я и ни трудился, и редкие радости появляются в них лишь затем, чтобы ещё горше были следующие за ними горести. С тех пор остался я в жилище Иркаллы и служу ему, как последний из рабов, и молю его о прощении, но глух Иркалла к моим мольбам и равнодушен к моему раскаянью.
— Что ж, сожалею о тебе, — отвечал Амар-Уту. — Но ты так и не сказал мне, для чего сохранил жизнь в моём теле, отчего не покрыто оно перьями, подобно телу птицы?
— Только это и заботит тебя! Вам, смертным, нет никакого дела до чужих историй! Впрочем, ради твоей истории я и сохранил тебе твоё тело и твои уста, ибо души умерших безгласны, и всё, что они могут, это рыдать и стенать о своей горькой доле. Твоя же история весьма занимательна, и, быть может, она развлечёт моего сумрачного господина и развеет его уныние. Быть может, выслушав её, он снизойдёт до моих униженных просьб возвратить мне мой прежний облик и вернуть меня в мой прежний дом. Если же нет — что ж, я разорву нить твоей жизни, которую недавно сам скрепил и склеил и сберёг до поры, и сломаю веретено твоей судьбы, хотя так должен я сделать при любом исходе, ведь никому, кто пришёл сюда, нет обратной дороги — на то эта пустыня и зовётся землёй, откуда никому нет возврата.
Так сказал Намтар, подхватил Амара-Уту и понёс его через поля Иалу в жилище Иркаллы, в город, чьи стены так высоки, что упираются в своды каменного неба преисподней. Опустив Амара-Уту на землю перед железными воротами, сказал ему Намтар:
— В город мёртвых перенести я тебя не могу, а потому буду только безмолвно сопровождать тебя, пройти же через ворота ты должен сам, а не пройдёшь, — так тебе известно, что тогда случится.
Подивился Амар-Уту, глядя на железные ворота подземного города, которые охраняла чета чудовищ: наполовину людей, наполовину скорпионов.
— Эй, ты, явившийся к вратам дома Иркаллы, назови своё имя! — крикнул один из стражей. — За многие эш1 услыхал я твой запах! Как смел ты прийти в обитель мёртвых незваным?
Амар-Уту поклонился стражам, с достоинством назвал своё имя и указал на Намтара, что привёл его.
— Вот оно как! — сказал второй страж. — А известно ли тебе, что вошедшему в эти ворота заказана обратная дорога? Знаешь ли ты, что придётся тебе остаться здесь до скончания времён, раз уж ты осмелился спуститься в пустынные земли? Известно ли тебе, что придётся тебе отныне делить с мёртвыми их трапезу и вместо хлеба питаться глиной, а вместо вина утолять свою жажду помоями? Знал ли ты об этом, когда безрассудно отважился покинуть свой мир, или любопытство оказалось в тебе сильнее страха, как часто случается это с вашим племенем?
И отвечал Амар-Уту стражам, что не по своей воле и вовсе не из праздного любопытства спустился он в пустынные земли, однако, раз уж так вышло, придётся ему остаться до скончания времён среди умерших и делить с ними их скорбную трапезу. Тогда сказали ему полулюди-полускорпионы, что должен он снять с себя одежду, ибо рождается человек нагим, а потому нагим должен являться перед повелителем мёртвых, и следует ему тщательно вымыться в водах реки, что текут из-под стен железного города, дабы удалить со своих волос ароматное масло, которым он умащал их, а ещё придётся ему оставить у ворот свои сандалии, потому как не только нагим, но и босым дóлжно представать перед Иркаллой, и ни в коем случае нельзя смеяться, кричать и шуметь, потому как именно этого больше всего не любит хозяин подземного мира.
Всё выполнил Амар-Уту, что сказали ему стражи, и поблагодарил их за дельные и своевременные советы, и тогда открылись перед ним железные ворота, и за ними были следующие ворота — из меди, и охраняла эти медные ворота пара громадных львов со змеиными хвостами, и гривы тех львов были сплошь из змей, сплетавшихся в клубки и косы, и шерсть их горела, подобно пламени.
— Так-так, назови-ка нам своё имя, ты, явившийся без приглашения к вратам дома Иркаллы! — зарычали на Амара-Уту львы. — Хоть и омылся ты в водах реки, что течёт из-под стен города мёртвых, а всё же за многие эш учуяли мы твой запах и видим, что незваным явился ты в преисподние земли!
Поклонился Амар-Уту львам, и учтиво назвал своё имя, и указал на Намтара, что безмолвно сопровождал его.
— Вот оно как! — сказали в великом удивлении львы. — Похоже, стражи железных ворот дали тебе все надлежащие наставления и сделали тебя нагим и босым, однако не должен гость приходить с пустыми руками. Мы дадим тебе волшебный медный кувшин — что назовёшь, тем он наполнится.
Они дали ему волшебный медный кувшин, и задумался Амар-Уту, чем бы его наполнить. Было ему хорошо известно, что нет среди богов никого богаче Иркаллы, что вдоволь у него серебра, золота, ляпис-лазури и всяких драгоценных камней, вот только нет в подземной стране вкусного молока, какого можно надоить у коз верхнего мира, и тогда сказал он — «молоко», и наполнился кувшин свежим козьим молоком. Тогда открылись перед Амаром-Уту медные ворота, и вошёл он в них, сопровождаемый Намтаром, и за медными воротами были третьи ворота — из серебра, и охраняла эти серебряные ворота пара людей с пёсьими головами.
— А ну-ка, явившийся без приглашения, назови своё имя! — пролаяли хором пёсьеголовые люди. — Известно ли тебе, что хозяин наш Иркалла не любит, когда его беспокоят понапрасну?
Поклонился Амар-Уту стражам, назвал своё имя и показал медный кувшин с молоком, что нёс в руках.
— Ах, вот оно что! — воскликнул один из стражей. — Тогда мы пропустим тебя, только если ты отдашь нам это молоко, ведь мы стоим здесь с начала времён, и с той поры нас сильно измучила жажда!
Опечалился Амар-Уту, но делать было нечего, и безропотно отдал он кувшин стражам. Жадно принялись они лакать молоко, а когда выпили всё, разбили кувшин об землю и говорили Амару-Уту:
— Не печалься, путник, отдавший нам молоко, и не огорчайся потере. Взамен мы дадим тебе волшебную серебряную чашу — что назовёшь, тем она наполнится.
И дали они ему волшебную серебряную чашу, такую большую, что лишь двумя руками можно было держать её, и задумался Амар-Уту, чем бы её наполнить, и сказал он — «сыр», и наполнилась чаша белоснежным сыром. Тогда открылись перед Амаром-Уту серебряные ворота, и вошёл он в них вместе с Намтаром, и за серебряными воротами были четвёртые ворота — из золота, и охраняла эти ворота пара крылатых змей, одетых в золотую чешую, и каждая чешуйка их была подобна щиту воина.
— Ты, кем бы ты ни был, богом, царём или простым смертным, ты явился незваным, так назови своё имя! — прошипели змеи. — Разве не было тебе сказано, что хозяин наш Иркалла может наказать тебя карой худшей, чем смерть, если ты будешь ему неугоден?
Амар-Уту преклонил перед змеями колени, и назвал своё имя, и показал им серебряную чашу с сыром, что нёс в руках.
— Вот оно как! — зашипели змеи. — Тогда мы пропустим тебя, только если ты отдашь нам этот сыр, ведь мы приставлены охранять эти ворота от начала времён, и с той поры нас порядком измучил голод!
Поник головой Амар-Уту, но делать было нечего, и отдал он чашу змеям. Жадно принялись они есть, а когда доели всё до последней крошки, разбили чашу об землю и говорили:
— Благодарим тебя, путник, давший нам пищу, и не плачь о своей утрате. Взамен мы дадим тебе золотой посох, покрытый прекрасным узором, украшенный сердоликом и топазами, но не только и не столько в красоте его ценность. Всякий, кто возьмёт этот посох, забудет об усталости, сколько бы ни пришлось ему идти, и всякий, кто обопрётся на него, не устанет стоять, даже если бы и пришлось его ногам выдержать без отдыха шестьсот столетий кряду.
И дали они ему волшебный золотой посох, и открыли перед ним золотые ворота, и прошёл в них Амар-Уту в сопровождении Намтара.
Долго на этот раз пришлось идти, идти через пустыню, подобную высохшему морскому дну, но не чувствовал усталости Амар-Уту, и не было ни малейших признаков утомления в его ногах, и легко поспевал он за Намтаром, помогая себе золотым посохом, вручённым ему стражами четвёртых ворот. Наконец дошли они до пятых ворот — из ляпис-лазури, и охранял те ворота двуликий страж: одно лицо его было юным, как у семилетнего отрока, другое же было покрыто глубокими морщинами, как у семидесятисемилетнего старца, и одет он был в рвань и лохмотья, и ноги его были покрыты чёрными струпьями. Поклонился Амар-Уту стражу и назвал своё имя, хоть страж и не задал ему привычного вопроса, но в ответ на его учтивый поклон и приветствие сказал:
— Знаешь ли ты, смертный, явившийся незваным, кто перед тобой? Я — двуликий Исимут, гонец и посол великого Эа, которого также называют Эа-Оаннесом или же на старинный манер — Энки, чей дом в гордом Эреду, откуда правит он водной бездной, изначальным океаном, окружающим мир.
Удивился Амар-Уту и спросил удручённого бога, как так вышло, что он, слуга мудрого Эа, чей дом в городе Эреду, оказался в печальной земле Иригаль.
— Расскажу тебе всё без прикрас и обмана, — отвечал двуликий Исимут. — Хотя попал я сюда по своей вине и мне есть что скрывать, всё же твоя учтивость располагает меня к откровенности. А всё дело в том, что шестьсот столетий назад хозяйка горемычной земли, царица Эрешкигаль, чья красота согрела бы сердца многих там, наверху, а здесь служит утешением лишь её мрачному супругу, который никогда не смеётся и не улыбается, задумала вырастить восемь целебных трав, что унимают боль в восьми органах тела: в мозге, сердце, лёгких, печени, желудке, почках, селезёнке, а также избавляют от болезней тун и ну. Многих трудов стоило царице вырастить эти травы, ведь земля здесь, как видишь, не очень пригодна для возделывания, а вернее сказать, совсем не пригодна; вся она — только глина, песок да пыль, и если бросить в неё зерно, она не примет его, и зерно сморщится и не даст всходов. Но Эрешкигаль заботилась и ухаживала за посаженными зёрнами, и в конце концов они дали всходы, и радовалась царица, и плясала от радости, распустив свои рыжие косы, так что дивились все демоны подземного мира. Однако на беду в то же время заболел мой господин, мудрый Эа: как в огне пылал его мозг, на части разрывалось его сердце, гнили его лёгкие, и печень его покрылась нарывами, и желудок отказывался переваривать пищу, и кололо в почках, и селезёнка переполнилась кровью, и поразили его болезни тун и ну. Узнал Эа о целебных травах, выращенных царицей Эрешкигаль в саду подземного мира, и приказал мне спуститься сюда, украсть эти травы и принести их ему, и так я и поступил: на нефритовом чёлне, что плывёт равно легко по течению и против него, спустился я в землю Кигаль, пробрался в сад Иркаллы и вырвал одну за другой целебные травы, которые с таким трудом и усердием растила Эрешкигаль, и незамеченным и непойманным вернулся к своему господину. Мудрый Эа съел одну за другой волшебные травы, и угас огонь, терзавший его мозг, и успокоилось сердце, и лёгкие могли свободно дышать, и печень очистилась, и желудок стал переваривать пищу, и утихла резь в почках, и селезёнка освободилась от излишней крови, и отступили болезни тун и ну. И был я рад и счастлив, и было мне весело оттого, что удалось мне услужить моему господину, и перехитрить жителей преисподней, и ускользнуть от смарагдовых глаз их повелительницы, но недолгой была моя радость. Обнаружив пропажу, тотчас побежала Эрешкигаль жаловаться своему мужу, перед которым трепещут не только смертные, но и боги: говорят, когда однажды явился он в город Харран, местные боги так перепугались, что накрылись мешковиной и попрятались от него в пыли.
Когда Эрешкигаль, босая и растрёпанная, явилась перед ним, Иркалла читал свои таблички, на которых записана вся история мира и тех миров, что были прежде, и тех, что будут потом, и заносил имена умерших в свой список. Раздирая платье и до крови кусая от злости губы, принялась Эрешкигаль громко жаловаться, что её обокрали, что некто пробрался в её драгоценный сад и вырвал одну за другой целебные травы, которые она долго с упорством и нежной заботой растила. «Разве не защитишь ты меня, свою жену, всемогущий властитель бескрайних земель?! Разве интересны тебе лишь твои глиняные таблички, а до обиженной Эрешкигаль нет тебе никакого дела, и не хочешь ты отплатить гнусным ворам, унизившим её и оскорбившим?! Разве не отыщешь ты моего обидчика и не накажешь его?! Ай-ай, зачем я покинула ради тебя верхний мир, для чего ты сделал меня своей женой, если не хочешь теперь даже взглянуть на меня?! Уж лучше бы ты отдал меня на съедение страшному чудовищу Шаггашту! Вижу и знаю, что ты совсем не любишь меня!» — так кричала Эрешкигаль. Её полные негодования вопли и плач достигли слуха Иркаллы, и взял он глиняные таблички, которые говорили о моём преступлении, и прочитал их, и послал за мной своих слуг-демонов, больших и малых галлу, которые и приволокли меня к этим воротам, и передали мне слова их господина.
«За то, что посмел ты нанести обиду жене моей Эрешкигаль, — говорил Иркалла их устами, — за то, что явился как вор в мои владения и похитил то, что тебе не принадлежало, быть тебе отныне и навеки моим рабом, ибо тот, кто явился однажды в землю Кигаль, не может вернуться обратно, а потому ты принадлежишь мне, и бывший твой хозяин Эа не посмеет перечить мне и не сможет вызволить тебя отсюда, если только не предложит вместо тебя самого себя. Я же приказываю тебе быть стражем пятых ворот моего города». Так оказался я стоящим у этих нефритовых ворот, хотя, если рассудить по совести, разве я так уж виноват? Что ты скажешь на это, незваный гость?
— Что ж, поистине достойная сожаления история, — отвечал Амар-Уту. — Ты прав: что толку в том, если бы царица Эрешкигаль сохранила свои травы, — всем известно, что она отдала бы их людям, и они, считай, пропали бы зря, ведь нет смысла лечить человеку больное сердце или больную печень, — так и так жизнь человеческая коротка, и не так уж важно, когда именно она прервётся. Я сочувствую тебе, и признаю твою невиновность, и прошу пропустить меня через эти ворота.
— Я пропущу тебя через ворота, учтивый путник, — говорил ему двуликий Исимут. — Но за это ты отдашь мне чудесный золотой посох, потому что я изрядно устал, стоя здесь вот уже шестьсот столетий кряду.
Со вздохом отдал Амар-Уту стражу свой посох, который немало помог ему в пути через пустыню, и Исимут опёрся на посох и вздохнул с облегчением, потому как тотчас утихла боль в его усталых ногах.
— Не огорчайся, Амар-Уту, что я забрал у тебя посох — он уже сослужил тебе службу, а теперь послужит мне, — сказал Исимут. — Взамен же я дам тебе мой заговоренный нефритовый чёлн, что лёгок как перо и плывёт как вниз, так и вверх по реке с одинаковой быстротой.
Отдал Исимут Амару-Уту свой заговоренный чёлн — такой лёгкий, что и ребёнок мог бы нести его одной рукой, и открыл ворота из ляпис-лазури, и вошёл Амар-Уту в те ворота, и Намтар следовал за ним.
И увидел Амар-Уту, что за пятыми воротами города Иркаллы раскинулось бескрайнее гнилое болото, бездонная чёрная топь, но не испугался он, и опустил на воду нефритовый чёлн, и вместе с Намтаром сел в тот чёлн и без труда переплыл болото, и оказался перед шестыми воротами — из алебастра, и охраняла те ворота женщина, облачённая в скромное белое платье, закрывавшее её от шеи до ступней. Лицо её распространяло сияние, а чёрные косы касались земли, и в левой руке держала она табличку из мягкой глины, а в правой — остро заточенную тростниковую палочку.
Склонился Амар-Уту перед женщиной, поцеловал кончики своих пальцев и прикоснулся ими сначала к области сердца, а затем ко лбу, чтобы выказать свою почтительность, назвал своё имя и спрашивал её:
— Кто ты и почему поставлена здесь? Твоё лицо — не лицо смертной, твои руки — не руки смертной, и всё говорит о твоём божественном происхождении.
— Ты прав, гость, явившийся незваным, — отвечала красавица. — Имя моё — Нидаба, я дочь хозяина воздуха Энлиля и его жены Нинлиль, и вверены мне счёт и письмо, и всякий, кто посвятит свою жизнь этим искусствам, находится под моим покровительством. Не по своей вине и не по своей воле оказалась я здесь, в сумрачном царстве теней, но по вине моего родного брата и по воле того из богов, кому никто не возносит молитвы. Слушай меня, расскажу тебе всё без утайки, не солгу ни единым словом. Так случилось, что брат мой Ишкур, властитель бурь и песчаных смерчей, расшумелся однажды сверх меры. Он наслал на мир семь покорных ему ветров, и многие города вскоре лежали в руинах, и смертные в отчаянье возносили небу молитвы, а Ишкур всё не унимался: он кричал, бил в барабан и страшно бранился, так что не было сил его слышать, и на все уговоры отвечал только смехом, бросая в отца своего Энлиля камнями и песком засыпая священные каналы Энки. Наконец его непристойные крики достигли нижнего мира, так что потрескалось каменное небо преисподней, а души умерших в страхе метались, не зная, где им укрыться. Рассердился хозяин бескрайних земель, и предстал перед Ишкуром, и приказал ему умолкнуть, прекратить бить в барабан и браниться и накинуть узду на злые ветры, усмирить песчаные смерчи. Но Ишкур в ответ рассмеялся и выкрикнул бранное слово. Этого не стерпел Иркалла: один только раз он ударил буяна, и тот притих и унялся, второй раз ударил — упал Ишкур перед ним на колени. Тогда сказал ему повелитель подземного мира: «За то, что нет от тебя покоя ни живым, ни мёртвым, за то, что посмел ты сказать мне бранное слово, будешь отныне стражем шестых ворот города мёртвых». С этими словами схватил Иркалла моего беспутного брата за волосы, и увёл в преисподнюю, и поставил у шестых ворот своего города. Горько заплакал тогда Ишкур, упал на колени и принялся посыпать голову землёй и пеплом и звать на помощь своих сестёр и братьев, но никто не хотел его слышать, никто не откликнулся, и даже добрый Энлиль отвернулся, чтобы не слышать стенаний своего несчастного сына. День и ночь напролёт кричал Ишкур из преисподней, жаловался и каялся, и наконец его мольбы тронули моё сердце, и спустилась я в нижний мир, чтобы говорить с Иркаллой и просить его за глупого брата. Сдвинул брови, нахмурился Иркалла, меня увидев, и говорил так: «Что ж, ты просишь меня отпустить глупца и буяна, и это мне ясно. Но известны ли тебе законы подземного мира? Знаешь ли ты, что, однажды сюда спустившись, никто не вернётся обратно, пока другой не займёт его место? Готова ли ты остаться у меня вместо брата, Нидаба?» Я сказала, что готова встать на место проказника-брата, и тогда ещё сильнее помрачнело лицо Иркаллы, и он говорил мне: «Раз твоё сострадание так велико, я исполню твою просьбу, вот только мне она не по нраву. Пусть Ишкур отправляется в свой дом и не вздумает больше тревожить меня и отвлекать от моих занятий, ты же займёшь его место у шестых ворот города мёртвых, но не печалься, потому как не до скончания времён придётся тебе быть их стражем. Ты дождёшься того, кто отдаст тебе нефритовый чёлн, который вынесет тебя против течения чёрной реки в мир, освещённый солнцем, и на этом срок твоей службы завершится. Таково моё последнее слово». Так повелел Иркалла, и с тех пор я стою у алебастровых ворот и жду того, кто принесёт мне нефритовый чёлн.
— Но ведь известно мне, — воскликнула Нидаба, и слёзы покатились из её лучезарных глаз, — что нефритовый чёлн есть лишь у одного из богов — у Исимута, гонца и посланника мудрого Энки, и никогда Исимут не решится спуститься сюда и отдать мне свой чудесный чёлн, свою лёгкую ладью, а потому до скончания времён придётся мне служить повелителю теней и властителю мёртвых!
— Не печалься, госпожа Нидаба! — отвечал Амар-Уту. — Так вышло, что Исимут отдал мне свой нефритовый чёлн, что легче пера ночной птицы, а я с радостью подарю его тебе, если ты взамен откроешь мне шестые ворота!
Засмеялась Нидаба, мигом высохли её слёзы.
— Так вот, значит, как! Тебя-то, значит, я и ждала, незваный гость из верхнего мира! Благодаря тебе окончены мои злоключенья! В награду открою тебе тайну, а ты хорошенько запомни: дважды четыре и три, в сумме — одиннадцать, на письме же — всего два.
Заставила Нидаба Амара-Уту повторить сказанное ею несколько раз, пока не удостоверилась, что он всё хорошенько запомнил, взяла у него нефритовый чёлн двуликого Исимута и открыла перед ним алебастровые ворота. Поблагодарил Амар-Уту царицу и вошёл в ворота, а за ним следовал Намтар, его спутник и соглядатай. Вскоре увидел Амар-Уту седьмые ворота города мёртвых — из чёрного оникса, и охраняла те ворота пара чудовищ Шеду, один коготь которых выше человеческого роста. У обоих Шеду — женские лица, так что нельзя угадать, кто брат из них, кто — сестра, кто — супруг, кто — супруга, и растут на их лицах бороды во множестве завитков, что спускаются до самой земли, из лбов же торчат у обоих кривые бычьи рога. У каждого Шеду левая грудь — женская, а правая — мужская, тела и лапы у них львиные, а на спинах вздымаются покрытые чёрными перьями крылья. Не из плоти и крови — из камня высечены обе фигуры: из гранита — тела, из драгоценного опала — лица, рубинами выложены крепко сомкнутые губы, из оникса выточены недвижные глаза.
— Вот так стражи! — подивился Амар-Уту. — И как говорить с ними? Может быть, они только для украшенья поставлены здесь, для острастки тех, кто явился незваным?
Сказал так Амар-Уту и ударил в каменные створы ворот, но не дрогнули ворота. Тогда ударил по ним Амар-Уту во второй раз, но и теперь не поддались ворота, только пыль осыпалась с тяжёлых засовов. Замахнулся Амар-Уту, чтобы в третий раз изо всей силы ударить по воротам, но тут один из Шеду повернул к нему голову, поглядел на него и сказал:
— Напрасно стараешься, незваный гость, ибо мы поставлены возле этих ворот в незапамятные времена, и лишь мы можем открывать и закрывать их. Потому не трать понапрасну силы и отойди подобру-поздорову, или мне придётся поднять свою лапу, освободить её из песка и оторвать от земли, чтобы опустить на тебя, так что дыхание твоё мигом прервётся, и станешь ты бледным трупом, кем и надлежит тебе быть, раз уж ты сюда явился.
Амар-Уту поклонился чудовищу, назвал своё имя и повёл так свою речь:
— Простите меня, вековечные стражи, если я нечаянно потревожил ваше спокойствие и нарушил степенный ход ваших мыслей, я вовсе не имел этого в виду, однако со стражами всех предыдущих ворот мне удалось договориться, а потому я надеюсь, что и вы не станете чинить мне препятствий.
Засмеялись в ответ Шеду, так что эхо их хохота раскатилось по всей преисподней.
— Ну и горазд же ты болтать, сын пастуха и внук пастуха, ну и хорошо же подвешен твой язык! Знай же, что однажды — в незапамятные времена, говорим мы, случилось это, но твой жалкий ум едва ли постигает, о какой немыслимой древности мы ведём свою речь, — так вот, в незапамятные времена устроили боги весёлый пир и напились на том пиру допьяна, потому как именно тогда сварила госпожа Нинкаси особенно ароматное и хмельное пиво. Опьянев от чудесного напитка, начали боги придумывать себе разные развлечения: сначала принялись соревноваться в пении, но, поскольку языки их заплетались, они оставили это занятие и хотели было станцевать, но и с танцами у них не заладилось, потому как ноги их не держали. И тогда придумали боги сообща вырезать что-нибудь из камня себе на потеху, какое-нибудь невиданное создание, которому все они могли бы затем подивиться, и весело принялись они за работу, не зная, что должно у них в конечном итоге выйти. Энлиль вырубил из твёрдого гранита наши тела, жена его Нинлиль вырезала из драгоценного опала наши лица, рубинами украсил наши губы Син. Закончив работу, отошли боги в сторону, но к тому времени они уже немного протрезвели и оттого ужаснулись созданным чудовищам, потому как не были эти чудовища похожи ни на одно из небесных или земных созданий, но походили на всех, вместе взятых, и эта-то схожесть со всеми и потому — несхожесть ни с кем и была уродством в глазах богов, потому как рога, венчающие наши лбы, были бы хороши на лбу быка, но никак не на лбу прекрасной девы, а ты уже мог заметить, что у нас женские лица, — лица, обрамлённые мягкими женскими кудрями, но в то же время снабжённые жёсткими мужскими бородами! И непонятно, кто из нас кто — у каждого есть по одной женской и по одной мужской груди, но, если мы поднимемся из песка, ты увидишь, что боги забыли снабдить нас как женской, так и мужской статью, а потому мы вовсе не двуполы, что можно было бы назвать божественным совершенством, но девственны и бесплодны, а это весьма далеко от совершенства и является как раз его противоположностью. Это и тебе, сыну пастуха и внуку пастуха, а потому безграмотному тупице и грубияну, должно быть понятно! Так глядели на нас боги, застыв в изумлённом отвращении, пока не подала голос дева Инанна, и так повела она свою речь: «Братья и сёстры, для чего вы сотворили этих чудищ, которые не похожи ни на одну из небесных или земных тварей, но походят на всех них, вместе взятых?! Только спьяну и ради потехи можно было вытесать их из камня, только сдуру можно было приделать к львиному тулову орлиные крылья и увенчать женский лоб бычьими рогами! Кому их ни покажи, все будут смеяться и потешаться! Оставим ли мы их здесь среди нас, в нашей райской стране, — они превратят её в болото и пустыню, распространяя вокруг себя одну только мерзость! Отошлём ли мы их в мир смертных, чтобы люди над нами смеялись, и потешались, и спрашивали друг у друга, до чего это додумались премудрые боги, что за дрянь они сделали своими руками! Так давайте же объединим наши силы, возьмём этих чудищ, размахнёмся все вместе и швырнём их подальше, чтобы больше не видеть!» Так говорила Инанна, и все с ней согласились, и схватили нас боги, размахнулись все вместе и швырнули одного за другим, чтобы нас больше не видеть. Их совместных усилий хватило на то, чтобы забросить нас в самый центр бесплодной пустыни, где нас, зарытых в горячий песок, нашёл властелин царства мёртвых, когда бродил там в раздумьях, погружённый в свои невесёлые мысли. Он любит иногда погулять по пустыне, по склонам высоких гор или по берегу моря — иными словами, там, где безлюдно, и куда не придут его братья и сёстры, ведь на земле они любят лишь свои города и храмы, где отдыхают от веселья и принимают щедрые жертвы. Так вот, Иркалла, погружённый в раздумья, запнулся о торчащий из песка каменный рог и сильно ушиб свою ногу, что, конечно, заставило его остановиться и обратить внимание на то, что так некстати нарушило ход его мыслей. И тогда повелел он пескам расступиться, и взглянул на нас, а затем, подняв в удивлении брови, говорил так: «Что за диковинные звери? Несомненно, их создали мои братья и сёстры — едва ли смертные могли добиться такого совершенства линий и такой тонкой отделки материала, однако вряд ли боги сотворили их, именно их и имея в виду, приступая к работе. Пожалуй, они вытесали этих тварей из камня, побуждаемые каким-то безумьем, а затем, придя в себя, зашвырнули их куда подальше, чтобы больше не видеть. Ну что ж, у иных ума так мало, что они оказываются гораздо разумней, когда вовсе его теряют, потому как рассудительность их на деле оборачивается только слепотой и глупостью. Вижу, что они позабыли снабдить этих существ глазами, но это и к лучшему, ведь я могу сделать для них глаза гораздо более подходящие, чем кто-либо из этих олухов и пьяниц». Так сказал Иркалла и дал нам глаза из чёрного оникса, и глаза эти видят с лёгкостью на свету и во тьме, и проницают насквозь души, и знают прошлое, настоящее и будущее. Дав же нам эти глаза, Иркалла говорил так: «Теперь у вас есть глаза, которыми вы можете видеть, но мои глупые братья и сёстры никак вас не назвали, а это уж совсем никуда не годится, ведь у всякого должно быть его имя, а потому я нарекаю вас Шеду, что значит — охраняющие, и отныне вы принадлежите мне и будете служить мне до скончания времён». И мы склонились перед ним и клялись ему в вечной верности и послушании, и он поставил нас стражами седьмых, и главных ворот его города, чтобы мы испытывали всякого приходящего вопросом. Если ответишь на наш вопрос, незваный гость, мы пропустим тебя, если же не ответишь — сделаем тебя бледным трупом, ведь не зря нам было дано имя Шеду, которое мы носим совместно. Вопрос же такой: сколько раз единица входит в число одиннадцать, двойка — в число двадцать два, тройка — в число тридцать три, четвёрка — в сорок четыре, пятёрка — в пятьдесят пять, шестёрка — в шестьдесят шесть, семёрка — в семьдесят семь, восьмёрка — в восемьдесят восемь, а священная девятка — в девяносто девять? Не торопись с ответом и хорошенько подумай, ведь времени у нас — целая вечность.
Амар-Уту помнил доброе поучение Нидабы, покровительницы письма и счёта, и отвечал так:
— Это, несомненно, вопрос, достойный мудрых стражей седьмых ворот, однако же сын пастуха и внук пастуха вовсе не такой простак и грубиян, каким кажется на первый взгляд, и без промедления даст вам ответ, потому как единица входит в число одиннадцать, двойка — в число двадцать два, тройка — в число тридцать три и так далее — дважды на письме, и в каждом случае лишь дважды, но на деле всякий раз — дважды по четыре и один раз по три, что в сумме составляет одиннадцать, и если добавить к этим одиннадцати ещё единицу, то получится число знаков зодиака и число месяцев в году.
Удивились Шеду, ведь это был верный ответ, и даже избыточно верный, ведь про число знаков зодиака и число месяцев в году они вопроса не задавали, а всё же это добавление пришлось им очень по нраву, и сказали они Амару-Уту, незваному гостю:
— Ты изумил и поразил нас, сын пастуха и внук пастуха! Оказывается, ты вовсе не простак и не грубиян, каким кажешься на первый взгляд, а потому мы пропустим тебя. Мы знаем, что тебе пришлось получить многое и отдать многое, пока ты шёл сюда, и теперь ты не имеешь ничего и ломаешь голову, как тебе предстать перед нашим хозяином с пустыми руками. Не тревожься об этом, ведь древняя пословица гласит: «У кого много серебра, возможно, и счастлив; у кого много зерна, возможно, доволен; но крепкий сон у того, у кого нет ничего», потому смело иди к Иркалле, ибо он мудр достаточно для того, чтобы оценить ничто по достоинству.
С этими словами открыли Шеду перед Амаром-Уту тяжёлые створы последних ворот, и, поблагодарив суровых стражей, вошёл он…
Табличку наискось пересекает широкая трещина, уничтожившая, насколько я могу судить, сразу несколько «абзацев». Скорее всего, речь в них идёт о путешествии Амара-Уту по городу Иркаллы в сопровождении немногословного Намтара, вершителя судеб и верховного судьи мёртвых. Странно, однако, насколько Намтар, на которого возложена столь большая ответственность, беспечно отлынивает от своих обязанностей и вместо их прилежного исполнения занимается решением собственных проблем. Неудивительно, что не только про некоторых людей, но и про целые города можно без особенного преувеличения сказать: «Он как сквозь землю провалился, потому как судьба его была занята другими делами».
Любопытно имя главного персонажа, которое в переводе означает «бык солнца» или «телёнок солнца»; если же буквально, то телёнок он — утром, а днём он же — бык, умирающий, или, вернее, спускающийся на другую сторону света с наступлением ночи, но наутро неизменно возвращающийся всё тем же телёнком.
Как бы Н. прокомментировала эту историю? Она не оставила мне никакого способа связи с ней, а обращения в различные азиатские и восточные общества, которые могли бы иметь отношение к её исследованиям, ничего не дали: отовсюду ответили, что понятия не имеют об Н. и её поисках Ирема, причём некоторые из коллег не стеснялись в выражениях, что неудивительно, учитывая некоторую литературность предмета её поисков. Только из Лейпцига сообщили, что Н. получила от Германского Восточного Общества большой грант, срок отчёта по которому истёк ещё два года назад, но отчёта Н. так и не предоставила, и вообще она «как сквозь землю провалилась», так что они «будут весьма и весьма признательны», если мне удастся её как-нибудь разыскать. Полученный от немецких учёных e-mail не только не обнадёжил, но, напротив, обеспокоил меня, потому как за Н., несмотря на все её странности и пристрастие к тайнам, никогда не водилось склонности к подобному поведению, и уж ненадёжной я бы назвал её в последнюю очередь. К тому же мне-то она свои находки присылает, и все конверты подписаны именно её ровным почерком, который я без труда узнаю среди тысячи других, ведь я столько раз видел его за годы нашей университетской дружбы.
— Господин мой волен называть меня как угодно, ведь нет разницы, каким словом называть ничто. — отвечал Амар-Уту, смиренно опустив голову.
Ответ его понравился Иркалле, властителю мёртвых, и говорил он Амару-Уту так:
— Что ж, от того, кто называет себя ничем и ничто приносит с собою, входя в чужой дом, пожалуй, может оказаться больше толка, чем от того, кто называет своё громкое прозвище, вовсе не соответствующее его скромной натуре, и притаскивает с собою всякую ненужную дрянь, о которой его никто не просил. Но мне известно твоё имя, Амар-Уту, и известно также, что ты его вполне достоин, однако то, что известно мне, вовсе не умаляет моего интереса к твоей истории, с которой ты шёл ко мне, намереваясь её рассказать. Но ты шёл ко мне не по своей воле, и история твоя нужна лишь для того, чтобы я смягчился и простил слугу моего Намтара, который что с твоей историей, что без неё не заслуживает прощения. Потому ты можешь не трудиться, я же позволю тебе вернуться в мир живых, чтобы явиться ко мне вновь в срок, указанный для тебя в таблице судеб.
Склонился Амар-Уту перед подземным богом и отвечал ему:
— Ты очень добр, повелитель теней, но я всё же расскажу тебе свою историю, только для того, чтобы развлечь тебя, поскольку ты упомянул, что она тебе интересна, а затем ты решишь, как лучше поступить со мной и стоит ли возвращать меня в мир живых.
<разбито пять строк>
…полюбил дочь богатого землевладельца Иеруваала, девицу Ашнан. В твоём царстве видел я красоту божественную, в сравнении с которой красота Ашнан меркнет, но среди смертных не найти более прекрасного лица, более тонкого и гибкого стана. С детства Ашнан привыкла ни в чём себе не отказывать, потому как жена Иеруваала умерла вскоре после её рождения, и отец перенёс всю свою любовь на единственную дочь. С самого младенчества он баловал её, как мог, а когда пришла ей пора идти замуж, не стал насильно принуждать её выйти за нелюбимого, позволив самой выбирать среди тех, кто добивался её склонности. Но капризная Ашнан, привыкшая к беспечной жизни в родительском доме, не слишком-то хотела его покидать, а потому всячески подшучивала и издевалась над женихами, выдумывая для них разные невыполнимые задания. Так, говорила она, что выйдет замуж лишь за того, кто выкопает на вершине горы Гередом колодец, или же за того, кто проберётся ночью в святилище Энлиля, когда бог придёт туда отдыхать, и украдёт с его головы волос, или за того, кто подстережёт на поле вепря Ниниба, когда тот явится вытаптывать и портить посевы, и, вступив с ним в схватку, победит его. Но ведь всякому ясно, что невозможно выкопать колодец на вершине горы Гередом, да и найти-то эту гору никак нельзя, ведь она невидима для смертных, и нельзя вырвать волос из головы бога, и не может смертный сразиться с Нинибом и победить его. Услышав такое, женихи только плевали на землю, отворачивались и уходили прочь, оскорблённые.
— И что же придумала красавица Ашнан для тебя, Амар-Уту, живым спустившийся в землю Кигаль и преодолевший семь ворот моего города? — спрашивал Иркалла.
— А вот что придумала для меня красавица Ашнан, — отвечал Амар-Уту. — Сказала она, что не поверит в мою любовь и не пойдёт за меня до тех пор, пока не изловлю я огненного быка, что тащит за собою солнечный диск! В точности так и говорила она: «Излови, Амар-Уту, огненного быка, что на рассвете появляется телёнком из-за хребтов священных гор Машý, что впряжён в круглую колесницу без возницы, что тащит её через весь небосклон, набирая силу и зрелость к полудню, и, постепенно старея, уходит на другую сторону земли через западные ворота, чтобы следующим утром вновь появиться на востоке телёнком. Излови солнечного быка, Амар-Уту, излови его в тот самый миг, когда он войдёт в расцвет своей силы и зрелости, излови его в полдень, и приведи в усадьбу моего отца, и впряги его в повозку, чтобы он служил нам послушно, как все прочие животные, и тогда я поверю, что твоя любовь сильна, и пойду за тебя». Вот до чего дошла избалованная девчонка, вот что она придумала, а я, глупец, не плюнул на землю, не отвернулся и не ушёл прочь, досадуя на зря потерянное время, но тотчас принялся строить лестницу, чтобы подняться на небо и изловить огненного быка ровно в полдень следующего дня.
— Зачем же ты так спешил? — удивился Иркалла. — Ведь ты мог получше подготовиться и изловить быка в какой-нибудь другой день, а не тотчас?
— Человек рассудительный уж всяко подготовился бы лучше, — отвечал Амар-Уту. — Он облачился бы в крепкие доспехи и запасся бы прохладной водой из колодца, чтобы защититься от жара, исходящего от солнечного быка, но рассудительный человек — не влюблённый, а влюблённого едва ли можно назвать рассудительным, а потому, думаю я, рассудительный человек вовсе не взялся бы за столь дурацкое дело. Глупцу же нипочём любая опасность, он склонен полагаться на случай и надеяться на помощь судьбы, а потому я наспех сколотил лестницу, укрепил её в вязкой глине, взял тростниковую верёвку и, вскарабкавшись на самый верх, стал дожидаться полудня.
Отложив в сторону свои таблички, Иркалла обратил на Амара-Уту свой взор и говорил так:
— По своей рассудительности вы, смертные, как и ваши создатели, совершаете порой несуразности бóльшие, чем вследствие своей глупости или того, что вы именуете глупостью, потому как настоящая глупость — полагать, будто тебе известна разница между глупостью и умом. Не стоит так корить и ругать себя, думая, что женихи, которые плевали на землю и отворачивались, были разумны и рассудительны, а ты, принявшийся тотчас строить невиданной длины лестницу, был глупцом. Но рассказывай далее: мне, хоть я и знаю все свершившиеся в этом мире истории, любопытно послушать, чем всё закончилось.
— Ты знаешь, чем всё закончилось, мой повелитель! — воскликнул Амар-Уту. — Ровно в полдень увидел я огненного быка, тащившего за собой солнечный диск, и был тот бык так огромен и страшен, что во всём теле почувствовал я слабость и чуть было не упал с лестницы, но, собрав всё своё мужество, всё же удержался и набросил на шею быка тростниковую верёвку, когда он проходил мимо. Но могучий бык, даже не обернувшись, ударил меня своим огненным копытом прямо в грудь, и я, выпустив из рук верёвку, полетел с небес кувырком. Такова моя история, на этом она для меня завершается, потому как от удара быка я лишился чувств и был ни жив, ни мёртв, и не знаю, сколько времени я падал и как скатился в самую преисподнюю, в твои владения, где Намтар нашёл меня, врачевал мою рану и привёл к тебе, чтобы я рассказал тебе мою историю.
— Не каждый смертный осмелится приблизиться к солнечному быку, а уж тем более накинуть ему на шею верёвку, — говорил Иркалла. — Пожалуй, действительно не стоит возвращать тебя в мир живых, среди которых ты едва ли найдёшь себе равных, а потому до конца своих дней, пока не придёт твой срок, указанный в таблице судеб, будешь пребывать в одиночестве. Но и оставлять тебя навеки в подвластном мне мире также не кажется мне справедливым. Вот что я решил, Амар-Уту: быть тебе возницей круглой колесницы солнца, быть тебе погонщиком огненного быка — отныне и навеки. Я дам тебе ярмо, вожжи и кнут, которому он покорится, чтобы он стал тих и покорен твоей руке, чтобы ты разумно им правил и заботился о том, как бы не случилось слишком сильной засухи на земле и не погибли посевы, если бык вздумает слишком надолго задержаться на небе, и как бы не остались смертные вовсе без солнечного тепла, если захочется быку прилечь поспать за каким-нибудь облаком. Звать же тебя отныне будут не Амар-Уту, но просто Уту, и будет с тебя. Так я решил, а теперь ступай.
Так сказал Иркалла, и Уту, встав на колени и коснувшись лбом пола, поблагодарил его и покинул его дом, и Намтар отдал ему ярмо, вожжи и кнут, и, легко подхватив, вынес его из подземного мира, и отнёс на священные горы Машý. Там Уту ждал солнечной колесницы, и с наступлением утра увидел её, и подошёл к огненному телёнку, её тащившему, и тот остановился и сам просунул голову в ярмо и смирно ждал, когда возница войдёт в колесницу, чтобы умело править ею и заботиться о том, чтобы не случилось на земле сильной засухи и не произошло так, чтобы смертные остались совсем без солнечного тепла.
Итак, из «быка солнца», или «телёнка солнца», главный персонаж превращается в собственно «солнце», а Иркалла, конечно, иронизирует, добавляя «и будет с тебя», поддерживая свою репутацию мрачного и недоброго бога и делая вид, что чего-то лишает Амара-Уту, укорачивая его имя, в то время как в действительности оказывает ему благодеяние. Имя «Амар-Уту» подходит скорее солнечному быку, который тащит за собой колесницу, а вовсе не погонщику. Впрочем, все эти семантические тонкости едва ли понятны безграмотному, хоть и весьма смышлёному сыну пастуха и внуку пастуха, чем, собственно, Иркалла и пользуется, сохраняя своё загробное достоинство.
декабрь
20** года
Глава
2
Во втором конверте больше фотографий, чем в первом, однако некоторые из них продублированы; видимо, в первом случае Н. была охвачена слишком сильным нетерпением, чтобы делать лишние снимки, и, только когда радость от находки поутихла, она озаботилась более тщательной работой с материалом, за что я ей благодарен, поскольку чтение древних документов не способствует сохранению зрения. Это закономерно, ведь чем древнее текст, тем в более густую темноту приходится вглядываться читающему: свет настольной лампы постепенно рассеивается в глубине колодца, дна которого исследователь тщетно пытается достичь, изо всех сил напрягая свои глаза, вовсе не рассчитанные на разглядывание столь отдалённых и к тому же скрытых в темноте предметов. Даже чтение современных или почти современных текстов вредит зрению, а ведь его можно уподобить всего лишь прогулке в довольно-таки светлых сумерках, так что же говорить о блуждании наугад в ночной темноте?
На предварительное составление новой истории у меня ушло чуть больше двух недель, впрочем, не из-за сложности задачи (края большинства табличек сохранны), но оттого, что эти две недели пришлись как раз на конец семестра, и я вынужден был посвятить немало времени моим студентам, для которых настала пора сдачи экзаменов и защит курсовых работ. Также я завершил статью, посвящённую разбору сложного дела об украденной козе, которая, оказавшись в хозяйстве похитителя, принесла трёх козлят: чёрного, белого и рыжего. Дело это, случившееся в окрестностях города Уазе, как ни странно, было решено в пользу похитителя, поскольку рыжий цвет считался цветом бога солнца, соответственно, рыжее животное считалось благословенным, а человек, в хозяйстве которого появилось такое животное, угодным солнечному богу, что автоматически снимало с него всякую вину. Поскольку папирус был повреждён, мне так и не удалось узнать, была ли выплачена истцу, которого звали Нетернахтом, компенсация за похищенную козу, бывшую, возможно, его единственной кормилицей. Тем не менее я сравнил эту историю с несколькими аналогичными, разобранными ранее мной и моими коллегами; это дало основания предположить, что компенсация всё же была выплачена. Отправляя статью в «Проблемы египтологии», я гордился моими египтянами, умевшими так ловко уравновесить требования высших сфер и мирской справедливости, и рассеянно гадал, насколько разумными и справедливыми покажутся мне на их фоне персонажи текста, к которому я приступаю теперь.
Тот, кто знает, зачем ему это скрывать? Тому, кто владеет истиной, к чему молчать? Всякому, кто спросит меня — «Знаешь ли об этом?», отвечу: «Знаю доподлинно». Я, Иль, записал, дабы ты прочёл и знал известное мне и владел, подобно мне, Илю, истиной.
С той поры, как великий Ану сотворил небо, а мудрый Энки — безбрежный океан, окружающий мир, не было ни среди людей, ни среди богов никого прекраснее царицы Эрешкигаль, дочери Ану и Нинмах, великой матери. Жарче пламени горели рыжие волосы Эрешкигаль, ярче драгоценных смарагдов сияли её зелёные глаза, белее алебастра была её кожа, и не было среди людей и среди богов юноши, который не заглядывался бы на неё, когда танцевала она на рассвете, изгибая тонкий свой стан и приветствуя солнце, когда плясала она на закате, звонкой песней провожая его, ибо ничто не любила она больше солнца, и нередко сама вскакивала в круглую его колесницу и брала в руки вожжи и кнут, чтобы править быком, чья шерсть была такой же красной и огненной, как её кудри.
И так было давно, а насколько давно, нельзя и помыслить, ибо в ту пору ещё не было времени, и люди были бессмертны, как боги, и неведомы были им горести и печали, и каждый новый день был подобен дню вчерашнему, и каждая ночь была такой же, как та, что была прежде неё. И были счастливы [все] на земле и на небе, и счастливее всех была Эрешкигаль, ибо знала она, что нет никого прекраснее её ни среди людей, ни среди богов, и было известно ей, что нет такого юноши, который не мечтал бы о ней и не желал бы её. Но вот однажды, когда пировали боги на вершинах священных гор Машý, танцевала и пела Эрешкигаль перед ними, и был её танец особенно чудесен, и особенно чисто звенели золотые браслеты на её запястьях и лодыжках, и воскликнул тогда один из богов, восхищённый:
— Нет никого прекрасней нашей царицы, рыжеволосой Эрешкигаль! Никто не умеет лучше неё танцевать, славя солнце, никто не знает больше неё песен, и будет вечно счастлив тот, кому отдаст она своё сердце!
Засмеялась в ответ Эрешкигаль и так отвечала:
— Да, был бы счастлив тот, кому бы я отдала своё сердце, ведь я танцевала бы лишь для него, услаждая его пением, но не настанет тот день, когда отдам я кому-нибудь своё сердце! Нет, ни богу, ни человеку не отдам я своего сердца, ведь тогда остальных постигнут великая печаль и горе, и не будет того, кто о том бы не плакал, что не ему отдала я своё сердце, а другому. Ах, нет, не так зла Эрешкигаль, чтобы предпочесть кого-то одного всем остальным, нет, сердце моё не принадлежит никому и принадлежит всем, кто меня любит, а значит, всем богам и всем людям, ибо нет среди них того, кто не любил бы меня!
Усмехнулся, слушая её речь, мудрый Энки, повелитель водной бездны, и говорил ей:
— Нет, ты ошибаешься, сладкоголосая царица Эрешкигаль, говоря, что нет среди людей и среди богов того, кто не любил бы тебя, утверждая, что не будет того, кто бы не плакал, утратив твою любовь.
Услышав такие слова, потемнела Эрешкигаль лицом, сурово сдвинула брови.
— О ком ты говоришь, мудрый Энки, кого имеешь в виду? Кто среди богов или среди людей меня не любит, чьё сердце не трепещет от счастья, когда видит он мой танец, когда слышит мою песню? Назови его имя!
Погладил курчавую бороду Энки, покачал седой головой и отвечал так:
— Оставь, царица, это пустое. Не нужно тебе знать его имя, не нужно смотреть в его чёрные, словно беззвёздная ночь, глаза и говорить с ним. Изгони из своих мыслей эту заботу и прости меня, старика, что я омрачил твоё веселье.
Топнула ногой Эрешкигаль, гневно сверкнула глазами.
— Совестно должно быть тебе, мудрый Энки, знающий всё, что творится на небесах и под небесами! Ты разжёг моё любопытство и не хочешь его уважить, так знай же, что это жестоко, потому как мы, женщины, по природе своей любопытны, и нет для женщины ничего хуже неудовлетворённого любопытства! Или, может быть, ты обманываешь меня, нарочно внося смуту в мою душу, и в таком случае, клянусь, я не прощу тебе этой насмешки!
Так вела Эрешкигаль свою речь, то уговаривая, то угрожая, и долго спорила со старым Энки, пока он, наконец, не сказал ей со вздохом:
— Прости меня, сестра моя Эрешкигаль, что я разжёг твоё любопытство и не хочу его уважить, ибо мне больше не за что просить у тебя прощения, ведь я вовсе не обманываю тебя и не пытаюсь нарочно внести смуту в твою душу. Однако лучше бы тебе отказаться от удовлетворения своего любопытства и дальше плясать и петь, ловя устремлённые на тебя восхищённые взгляды. Я долго просил и упрашивал тебя об этом, но ты не хочешь извинить меня и не желаешь остаться в благотворном неведении, а потому я вынужден всё же против собственной воли уважить твоё любопытство и ответить тебе. Так знай же, имя того, о ком ты спрашиваешь, — Иркалла, и не принадлежит он ни небу, ни земле, и не встретишь ты его ни среди богов, ни среди людей, ибо ему в равной степени противно и чуждо общество как тех, так и других. В подземном мире найдёшь ты его, там, где небо из камня, а вместо земли — пыль и прах, там, куда не заглядывают небесные светила, где в темноте обитают чудовища, которым нет места в мире. Но оставь эту мысль, царица, не спускайся в печальное подземелье, не ищи встречи с его властелином, ибо его одного не обворожишь ты своей улыбкой, не прельстишь своим танцем.
— Глупости ты говоришь, мудрый Энки! — воскликнула Эрешкигаль. — Не родился ещё тот мужчина, которого бы я не обворожила своей улыбкой, не прельстила бы своим танцем! И ведь не из камня и не из железа тот, о ком ты мне поведал, и не слеп он, чтобы меня не увидеть, и не глух он, чтобы меня не услышать! Не мешкая и не медля, отправлюсь я в путь и спущусь в подземный мир, чтобы разыскать его властелина и предстать перед ним, и тогда мы посмотрим, останется ли среди богов и людей хоть один, кто смог бы устоять перед Эрешкигаль.
Испугались боги её слов и принялись отговаривать от безумного решения, но Эрешкигаль не желала их слушать и, не мешкая и не медля, отправилась в подземный мир, чтобы разыскать Иркаллу, и предстать перед ним, и испытать его сердце.
Очевидно, Энки, которому гораздо лучше подошёл бы эпитет «хитрый», а то и «лукавый», нежели «мудрый», намеренно заманил Эрешкигаль в ловушку, сыграв на её женском самолюбии. Это кажется странным, поскольку обычно роль трикстера играет молодое божество, взять хотя бы греческого Гермеса или германо-скандинавского Локи. Коварство сочетается в их характерах с весёлостью, и проделки свои они совершают скорее не по злобе, но из непреодолимой страсти к игре, к постоянной смене жизненных ситуаций, поскольку молодость не терпит уныния и скуки. В мире, застывшем в счастливом безвременье, когда каждый следующий день является точным повторением предыдущего, трикстер неизбежно бы заскучал и учинил бы какую-нибудь шалость, которая, будучи не слишком доброй по сути, привела бы в конце концов к позитивному результату, как это нередко и происходит с проделками трикстера. Однако от такого почтенного бога, как повелитель подземных вод, трудно ожидать невинного хулиганства, совершённого только из желания развлечься. Видимо, Энки прекрасно осознаёт, что делает, и понимает, что из визита Эрешкигаль к Иркалле, которого трудно назвать большим любителем танцев и пения, едва ли может выйти что-то весёлое.
Семижды по семь дней шла Эрешкигаль по пустыне, что за отрогами священных гор Машý, семижды по семь ночей блуждала она среди песков, прежде чем отыскала высохший колодец, накрытый тяжёлой каменной крышкой. Обеими руками схватилась Эрешкигаль за ту крышку, и отшвырнула её в сторону, и бросилась, не раздумывая, в чёрный провал, в бездонную пропасть, что вела в подземное царство. Подхватили её злые аххазу, бесформенные духи подземного мира, облепили со всех сторон, покрыли её, как одежда, и связали её руки и ноги, спутали её рыжие волосы, принялись терзать её белое тело, орошать его ядом и желчью, стали плевать в её смарагдовые глаза.
Через поля Иалу несли Эрешкигаль аххазу, через бесплодные земли и реки, наполненные зловонной водой, через болота, заросшие камышом, и молила она отпустить её, не терзать её тело, не плевать ей в лицо, но глухи они были к её мольбам, смеялись над её слезами, насмехались над её горем. Так мучили Эрешкигаль духи подземного мира, пока не достигли они дома Иркаллы в городе, окружённом семью высокими стенами: из железа, меди, серебра, золота, ляпис-лазури, алебастра и чёрного оникса. Перенесли аххазу пленницу через все высокие стены, минуя ворота, привели её в дом Иркаллы, швырнули перед своим господином на каменный пол.
Плакала от унижения Эрешкигаль, боялась обратиться к мрачному богу, склонившемуся над своими глиняными табличками, погружённому в свои размышления. Наконец взглянул он на неё и говорил так:
— Что привело тебя в мои владения, прекрасная царица Эрешкигаль? Зачем ты явилась ко мне? Разве не известно тебе, как люблю я покой и уединение, разве не знаешь ты, что не ищу я общества ни богов, ни людей? Или наскучили тебе любовь и восхищение всех, кто знает тебя, или разлюбила ты солнце, перед которым танцевала на рассвете, встречая его, и пела на закате, провожая его? Молчи, не отвечай, — все ответы и так мне известны, потому как нет для меня тайн ни в одном из миров, и знаю я, что нет ничего более простого, чем разбудить женское любопытство и задеть женскую гордость, и известно мне, к чему приводят подобные шутки. Вот ты лежишь передо мной в изорванной одежде и плачешь, ибо таковы правила подземного мира, и ты их на себе испытала, а теперь испытаешь главное из них: тот, кто явится ко мне по собственной воле или по принуждению, будь то человек или бог, принадлежит мне и останется в моём царстве навеки.
Вскочила на ноги Эрешкигаль, услышав эти слова, закрыла лицо руками, ещё сильней разрыдалась.
— Не хочу я оставаться здесь навеки, среди духов и демонов, что рыщут во мраке, не знающие света солнца! Ах, прошу тебя, старший мой брат, отпусти меня наверх, в мир, где все меня любят и восхищаются мною, ведь не незыблемы эти правила, и в твоей воле их нарушить! Прошу тебя, старший мой брат, не заставляй меня здесь оставаться ни мгновением дольше, не удерживай меня силой, не будь жесток и безжалостен к бедной Эрешкигаль!
Нахмурился Иркалла, горько усмехнулся.
— Что ж, если ты не хочешь остаться со мной, моя прекрасная сестра, я, так и быть, тебя отпущу, удерживать силой не стану. Но прежде, чем меня покинуть, возьми от меня в подарок золотую ручную мельницу, забери её с собой в мир, согретый лучами солнца, и запомни хорошо мой совет: не вздумай бросить в эту мельницу пряности и повернуть её украшенную драгоценными камнями ручку, кто бы тебя ни уговаривал и ни подстрекал это сделать, как бы тебе самой этого ни хотелось, иначе случится беда, и вновь обольёшься ты слезами, и снова явишься ко мне, и закроешь своё лицо ладонями, не смея взглянуть мне в глаза.
Обрадовалась Эрешкигаль, мигом высохли её слёзы, принялась она благодарить своего брата, хозяина бесплодных земель, и поклялась, что никогда не бросит в мельницу пряностей, никогда не повернёт её золотой ручки. Дал ей Иркалла ручную мельницу, что была из чистого золота и сверкала всеми цветами радуги, потому как была украшена драгоценными камнями и сплошь покрыта тонким узором, а затем позвал своих слуг — духов преисподней, и приказал им доставить Эрешкигаль наверх, в мир, где царят радость и беззаботное веселье, где не знают, что такое время, печали и горести. Подхватили духи Эрешкигаль, и вынесли её из подземного мира, и не терзали более и не мучили её, и не рвали её рыжие волосы, потому как приказал им Иркалла на этот раз сдержать свою ярость и умерить свою злобу.
Вновь оказалась прекрасная Эрешкигаль среди тех, кто любил её, снова танцевала она и пела перед богами и перед людьми, и не было того, кто не отдал бы ей своё сердце, её же сердце по-прежнему принадлежало всем в равной мере. И вот однажды решила Эрешкигаль похвастаться перед своими братьями и сёстрами чудесной мельницей, что подарил ей властитель подземного мира, принесла её с собою на пир и показала всем драгоценный подарок. Дивились боги, хвалили тонкий узор, рассматривали драгоценные камни, один только Энки, мудрый хозяин бездонного океана, кривил губы в усмешке.
— Отчего, мудрый Энки, ты насмешливо кривишь губы, зачем качаешь седой головой? — спрашивала Эрешкигаль. — Или тебе кажется, что недостоин меня подарок, которым наградил меня старший брат, что уединённо живёт в преисподней? Или ты хочешь сказать, что недостаточно красива и драгоценна моя золотая мельница, и глупо с моей стороны ею похваляться?
— Что толку в мельнице, которая не мелет? — отвечал мудрый Энки. — Разве это не просто кусок металла, не груда бесполезных камней? Ценность вещи лишь в том, как она выполняет своё предназначенье, а потому, прекрасная Эрешкигаль, брось в неё пригоршню пряностей, поверни её украшенную рубинами и изумрудами ручку, и тогда мы посмотрим, на что годна эта вещица, ведь, признаться, золото — металл подземного мира, а потому оно столь же бесполезно, сколь и красиво, и годно только на то, чтобы мутить разум женщин! Брось в свою мельницу пригоршню пряностей, вот мой совет, и поверни её ручку, и ты увидишь, что мельница твоя, которой ты так гордишься, ни на что не годится!
Задрожала Эрешкигаль от обиды, так сжала кулаки, что ногтями изранила свои нежные ладони. Позабыла она наказ старшего брата и схватила со стола пригоршню пряностей, бросила их в мельницу и не единожды — трижды повернула золотую ручку, украшенную изумрудами и сердоликом. И ужаснулись боги: полилась из мельницы кровь, посыпались перемолотые кости. Сама собою крутилась ручка мельницы, и не могла Эрешкигаль остановить её, не умела замедлить её хода. Когда же взглянула она в мир, сотворённый богами, то увидела, что каждый новый день более не походит на предыдущий, каждая последующая ночь не повторяет предшествующей: увидела Эрешкигаль, что старятся и умирают люди, что возвращаются в прах их тела, слепленные когда-то богами из праха, а души, которым нет более места на земле, в великой скорби отправляются в подземный мир бродить по пустынным полям Иалу до скончания времён.
— Ах, что же я натворила, что же сделала я своими руками! — закричала Эрешкигаль. — Зачем не послушалась я старшего брата, отчего не последовала его совету! Придётся мне теперь отправиться к нему в подземное царство вслед за душами умерших, и предстать перед ним, в великом стыде закрывая лицо ладонями, и молить его о снисхождении, не смея взглянуть ему в глаза! Я возьму эту мельницу, из которой льётся кровь вперемешку с перемолотыми костями, и верну её старшему брату, и уговорю его остановить крутящуюся ручку! О, брат мой будет милосерден ко мне, он простит мой проступок, заберёт свой страшный подарок, снимет с Эрешкигаль её вину, исправит её ошибку!
И, взяв мельницу в руки, крепко прижав её к груди, спустилась Эрешкигаль к подножию священных гор Машý, и приблизилась к пещере, в которую уходят воды реки, семь раз опоясывающей мир, и бросилась, не раздумывая, в бурный поток. Подхватили её злые этемму, обитатели подземных вод, спеленали её тиной и стеблями водорослей, приняли терзать её гибкое тело, кусать её за руки и за ноги, дёргать за волосы, всячески издеваться и насмехаться над нею. Так мучили они Эрешкигаль, пока не притащили её в дом Иркаллы, своего господина, и не бросили перед ним на каменный пол.
Долго не поднимал Иркалла головы, склонённой над глиняными табличками, долго плакала Эрешкигаль, не решаясь обратиться к нему; наконец взглянул он на свою сестру и говорил так:
— Что привело тебя в мои владения, прекрасная царица Эрешкигаль? Отчего ты снова лежишь передо мною в изорванном платье, с лицом, залитым слезами? Зачем ты хочешь вернуть мне золотую мельницу, которую я подарил тебе, чтобы она радовала тебя блеском камней, которыми я её украсил, и узорами, которые я нанёс на неё, чтобы они сплошь её покрывали? Молчи, не отвечай на мои вопросы, я сам вижу и знаю ответы: из мельницы льётся кровь и сыплются перемолотые кости, а преисподняя стала последним приютом для душ, расставшихся с плотью. Я заберу у тебя мой подарок, раз ты так хочешь, но не остановлю крутящейся ручки, не задержу потока крови и праха, и мельница будет кружиться до скончания времён, пока не перемелет всех людей и богов в муку.
<разбито около двадцати строк>.
Предметом, подаренным Эрешкигаль её старшим братом, было само время, ход которого, однажды запущенный, не может прервать даже сам бог смерти. Благодаря «мудрым» советам Энки предмет этот начинает самым непосредственным образом выполнять своё предназначение. Очевидно, Иркалла предвидел подобный исход, будучи не понаслышке знакомым с характерами своих младших братьев и сестёр, однако в свете этого логично задать вопрос о причинах такого странного поведения повелителя подземного мира. Нергалу едва ли могло понравиться, что в его владения устремится поток охваченных отчаянием и неизбывной скорбью душ, навсегда расставшихся с плотью, при том что души эти, как следует из других мифов, отнюдь не молчаливы и бесконечно досаждают ему своими стонами и воплями. Таким образом, объяснить поступок Иркаллы злонамеренностью едва ли возможно, и остаётся единственный вариант: бог смерти надеется, что его сёстры и братья поведут себя иначе, чем он ожидает, а вернее, чем он доподлинно знает.
— Что ж, печально, прекрасная моя сестра, что ты не хочешь остаться со мной и разделить мои заботы, однако силой я тебя удерживать не стану, и так и быть, отпущу в мир, согретый лучами солнца. Но прежде, чем покинуть меня, прими от меня в подарок золотую шкатулку, забери её с собой и запомни мой совет: не вздумай открыть эту шкатулку, не отмыкай её замка золотым ключом, украшенным драгоценными камнями, не откидывай её крышку, покрытую прихотливым узором, кто бы тебя ни уговаривал и ни подстрекал это сделать, как бы тебе самой этого ни хотелось; не поддавайся своему женскому любопытству и не иди на поводу у своей женской гордости, или вновь случится беда, и опять обольёшься ты слезами, и снова явишься ко мне, и закроешь лицо ладонями, не смея взглянуть мне в глаза.
Развеселилась Эрешкигаль, высохли её слёзы, принялась она благодарить своего старшего брата и клялась ему, что никогда не отомкнёт замка чудесной шкатулки золотым ключом, никогда не откинет её крышки, украшенной затейливым узором. Дал ей Иркалла драгоценную шкатулку, что переливалась и сверкала всеми цветами радуги, и позвал своих слуг — демонов преисподней, и приказал им вернуть Эрешкигаль наверх, и демоны подхватили её и в мгновение ока вынесли из подземного мира.
Вновь оказалась Эрешкигаль среди тех, кто любил её, снова танцевала она и пела перед богами и перед людьми, и не было того, кто не отдал бы ей своё сердце, её же сердце по-прежнему принадлежало всем в равной мере. И вот однажды решила Эрешкигаль похвастаться перед своими братьями и сёстрами чудесной шкатулкой, что подарил ей властитель подземного мира, принесла её с собою на пир и показала всем драгоценный подарок. Дивились боги, хвалили узор, изображавший все травы и животных, когда-либо сотворённых богами из праха, рассматривали драгоценные камни, с чьим сиянием могли сравниться разве что звёзды, один только Энки, мудрый хозяин бездонного океана, кривил губы в усмешке.
— Отчего, седой Энки, ты насмешливо кривишь губы, зачем качаешь своей мудрой головой? — спрашивала Эрешкигаль. — Или тебе кажется, что недостоин меня подарок старшего брата? Или ты хочешь сказать, что недостаточно красива и драгоценна моя золотая шкатулка, и глупо с моей стороны ею хвастать?
— Какой прок в закрытой шкатулке? — отвечал ей Энки. — Разве это не только кусок металла, не бесполезная груда камней? Ценность всякой вещи — в её назначении, а потому, прекрасная Эрешкигаль, отомкни замок шкатулки, откинь вверх её тяжёлую крышку, посмотри, достаточно ли она вместительна и просторна, удобна ли для хранения украшений: колец, серёг и браслетов, коих у тебя в избытке! Открой золотую шкатулку, прекрасная Эрешкигаль, и ты увидишь, что она вовсе не вместительна, вовсе не удобна, а потому хоть и драгоценна и красива, а всё же ни на что не годна!
Чуть не заплакала Эрешкигаль от обиды, до крови закусила губу. Мигом позабыла она слова Иркаллы, и схватила золотую шкатулку, и отомкнула замок золотым ключом, трижды его повернула и откинула крышку, покрытую чудным узором. И ужаснулись боги: вырвались из шкатулки демоны шестидесяти болезней, нескончаемым потоком хлынули в мир, и не могли их остановить никакие ограды, не могли их удержать никакие ворота, никакие засовы не могли заставить их повернуть назад. Попыталась Эрешкигаль захлопнуть золотую крышку, замкнуть шкатулку золотым ключом, но вышел из шкатулки сам царь демонов — злой Эрра, один глаз которого полон крови, а другой — затянут бельмом, и схватил Эрешкигаль за запястье, и не дал ей закрыть шкатулку, пока все злые духи не покинули её. Взглянула Эрешкигаль в мир, сотворённый богами, и увидела, что проникли демоны, будто змеи, в каждый дом, просочились, будто сквозняк, сквозь половицы, что всячески вредят они и досаждают людям, и отрывают детей от материнской груди, и разлучают жён с мужьями, и поражают людей безумием, и кричат, и стонут люди, и молят богов о спасении.
— Ах, что же я натворила, что же сделала я собственными руками! — воскликнула Эрешкигаль, схватившись за голову. — Как могла я ослушаться моего старшего брата, зачем нарушила его строгий запрет?! Что мне теперь делать, как остановить демонов, что питаются человеческим мясом и пьют человеческую кровь, что насылают ночные кошмары и поражают всякого, от мала до велика, подобно жалу гадюки! Придётся мне теперь отправиться к Нергалу в подземное царство и молить его о снисхождении, не смея поднять головы и взглянуть ему в глаза! Я возьму эту шкатулку, и верну её моему старшему брату, и уговорю его остановить бесчинства демонов, унять злого Эрру! Брат мой будет снисходителен, и не откажет Эрешкигаль, и простит ей совершённую по глупости ошибку!
Так говорила, сокрушаясь, рыжеволосая Эрешкигаль и, взяв шкатулку в руки, крепко прижав её к груди, отправилась на поиски входа в подземный мир1. Долго бродила она по пустошам, пока наконец, дойдя до самой западной оконечности мира, не увидела глубокую трещину в каменистой земле, из которой поднимались ядовитые испарения. Не раздумывая, бросилась Эрешкигаль в ту трещину, и подхватили её три демона: Лилу, Лилит и Ардат Лили, брат и две его сестры, духи ветра, несущего засуху, те, за кем следует пыльная буря и опустошительный смерч. Крепко держал Эрешкигаль Лилу, сёстры же его с криками вцепились в её огненные волосы, принялись царапать ногтями её лицо и шею, рвать её дорогие одежды. Долго мучили они Эрешкигаль, пока не приволокли её в дом Иркаллы и не бросили ему под ноги, прямо на каменный пол.
Сурово поглядел старший брат на сестру, молча забрал из её рук золотую шкатулку и говорил так:
— Во второй раз нарушила ты мой запрет, младшая сестра, и снова лежишь передо мной истерзанная, с залитым слезами и кровью лицом, и хочешь вернуть мне драгоценный подарок, уговорить меня загнать обратно в шкатулку демонов и духов преисподней, и захлопнуть за ними навеки тяжёлую золотую крышку, и трижды повернуть в замке ключ, а затем швырнуть его в ледяные пучины океана Нар Маттару, чтобы никто не мог отыскать его. Верно ли я понял тебя, прекрасная Эрешкигаль, за этим ли ты снова явилась ко мне, или же брат твой ошибается, чего с ним, к величайшему его огорчению и горькой досаде, никогда не случалось, и ты явилась лишь с целью его проведать и скрасить его одиночество приятной беседой?
Низко склонила Эрешкигаль повинную голову, услышав слова Иркаллы.
— Нет, не ошибся мой брат, как не ошибается он никогда, потому как действительно явилась я затем, чтобы униженно молить его о прощении, чтобы вернуть ему драгоценный подарок и уговорить его избавить землю от демонов и духов преисподней, наводнивших её по вине глупой Эрешкигаль, которая не послушалась совета своего брата, но вняла наущениям старого Энки!
Нахмурился властелин преисподней, гневно засверкали его чёрные, будто беззвёздная ночь, глаза.
— Ответь мне, милая сестра, отчего всякий, кому дано два совета — добрый и дурной, — предпочитает дурной совет доброму? Оттого ли, что те, кто даёт добрые советы, уступают в красноречии тем, кто даёт советы дурные, или же оттого, что добрым советам следовать труднее, ибо они предлагают пути сложные, подобные каменистым козьим тропам, в то время как нет ничего легче, чем последовать дурному совету, предлагающему путь, как будто подобный широкой и ровной дороге, на деле же ведущий прямиком в преисподнюю. Но доверие к тем, кто даёт дурные советы, из века в век не слабеет, потому как дающие дурные советы умеют читать в сердцах и всегда точно и доподлинно знают, чего от них ждут, и, можно сказать даже, они попросту произносят вслух то, что до поры до времени окутано боязливым молчанием, и ждущий совета боится сам нарушить это молчание, ведь не зря оно боязливо, боязливо оттого, что скрывает и хранит дурное и недопустимое. Однако одно дело самому нарушить молчание и произнести вслух недопустимое, а от произнесения вслух до совершения, как известно, меньше одного шага, и совсем другое — услышать дурной совет из чужих уст, ведь чужие уста всегда вызывают больше доверия, нежели собственные; чужие уста как будто и знать не знают никакого греха и могут болтать мерзости самым невинным тоном. Всё это повелителю подземных вод прекрасно известно, не зря к его имени прибавляют замечание о его мудрости — мудрости и проницательности, ибо что есть его мудрость, как не умение проницательно заглядывать в сокровенные и потаённые области чужих сердец, отыскивая там скверные и глупые желания, чтобы как можно более умело этим желаниям потворствовать, нарушая стыдливое молчание и облекая их в слова. Что ж, если мудрость равна такого рода проницательности, то Энки и вправду мудр и умён — умён в сравнении с глупцами, которые с жадностью внимают его подлым наущениям. Лучше бы вспомнила ты, моя сестра…
<разбито три строки>
…[и] были только хаос и бесформенность, и Энки созвал всех старших богов, всех своих братьев и сестёр, на совет и сказал им: «Печально и прискорбно, что мы, всемогущие боги, так одиноки во тьме, среди хаоса и бесформенности, и нет того, кто был бы подобен нам, и всё же не настолько подобен, чтобы мы могли назвать его себе равным, потому как сами мы в своём величии и могуществе подобны и равны друг другу, и, хоть с одной стороны это хорошо и прекрасно, с другой — совсем не хорошо и не прекрасно и даже очень скверно». Так говорил старый Энки и умолк на полуслове, и его братья и сёстры недовольно зашептались между собой, и наконец один из них ответил на слова Энки: «О чём и к чему ты ведёшь свою речь, седобородый Энки? Это ясно, что мы подобны и равны друг другу в нашем могуществе, и это хорошо и прекрасно, в этом нет никакого сомнения. И ясно также, что это хорошо и прекрасно, с какой стороны ни посмотри, а потому нам не понятно, о какой ещё другой стороне ты толкуешь, с которой это совсем не хорошо и не прекрасно, а даже — подумать только! — скверно, и притом очень скверно. Ты прервал свою речь на полуслове, оставив нас в растерянности и неведении относительно твоих многомудрых мыслей, что не слишком-то по-братски, а потому мы вынуждены просить у тебя разъяснений, что же такого скверного в нашем подобии и равном могуществе, и отчего может потребоваться нам некто не вполне нам подобный, и откуда, скажи на милость, ему взяться, если среди хаоса и бесформенности нет никого, кроме нас?» Усмехнулся старый Энки в седую бороду и отвечал так: «Скверно в нашем подобии и равенстве то, что ни один из нас не властен над другими, иными словами, каждый из нас одинок в своём величии, и нет ни у кого из нас преданных слуг, нет ни виночерпиев, ни хлебодаров, нет тех, кто славил бы нас в нашем могуществе — каждого по отдельности и всех купно». Снова умолк Энки, и на этот раз согласно закивали его братья и сёстры, и смиренно ждали, когда он продолжит свою речь, и он продолжил: «Потому-то я и созвал вас, потому-то и попросил вас явиться, чтобы посвятить в мои многомудрые мысли и сообщить моё решение, потому как решил я ни больше и ни меньше, чем сотворить того, кто был бы нам подобен настолько, что мы бы уже не чувствовали себя столь одинокими в своём равенстве и могуществе, и всё же не настолько подобен, чтобы мы не могли помыкать им, как нам вздумается, и сделать его нашим виночерпием и хлебодаром, иными словами, нашим преданным и верным слугой и прислужником». Тут уж совсем одобрительно поглядели старшие боги на седобородого Энки, а иные принялись даже хлопать в ладоши и кричать, чтобы скорее переходил он от слов к делу и рассказал им, из какого материала и каким образом собирается он создать им слугу и прислужника, и, если удастся ему выполнить свои обещания, изберут его боги первым среди равных, и каждый поклонится ему и поклянётся в вечном уважении и почитании. И тогда, помолчав ещё немного, чтобы распалить их любопытство, сказал Энки: «Вы спрашиваете меня о материале, из которого я намереваюсь сотворить нам верного слугу, а точнее сказать, слуг, ибо потребуются они нам во множестве, так я с готовностью отвечу, потому как именно у меня, повелителя подземных вод, этого материала в избытке, ведь на дне океана Абсу достаточно мягкого ила и грязи, из которых я с лёгкостью вылеплю фигурки, чтобы затем оживить их моим божественным словом» <несколько слов неразборчиво > зачерпнул Энки целую пригоршню грязи со дна подвластного ему океана и принялся лепить из неё фигурки, очертаниями схожие с очертаниями его братьев и сестёр, иными словами, имевшие по две ноги, по две руки, по одному туловищу и по одной голове, однако фигурки получались у него кривые и кособокие — частью оттого, что Энки был не столь умел в лепке, сколь в плетении витиеватых речей, частью же оттого, что грязь со дна океана была слишком липкой и водянистой, чтобы из неё можно было изготовить нечто определённой формы. Закончив лепить фигурки, приказал им Энки ожить, и они принялись возиться и копошиться, но ни одна из них не была в силах подняться на ноги и не могла произнести ни одного членораздельного слова, потому как с каждым мгновением грязь, из которой они были вылеплены, всё больше расплывалась и расползалась, и ноги их заплетались и склеивались друг с другом. Руки прилипали к телам, и не могли они также открыть ни рта, ни глаз, поскольку и губы их, и веки оставались сомкнутыми и запечатанными. С жалостью смотрели боги на творения Энки, невесело качали головами, и Нинмах, великая матерь, проникшись жалостью к бедным существам, попыталась накормить их, но они не могли принять пищи. Тут уж моё терпение иссякло, ведь своими разговорами Энки отвлёк меня от моих размышлений, которым я спокойно предавался вдали от своих братьев и сестёр, а из разговоров этих вышла одна только водянистая грязь, наделённая к тому же смутным подобием жизни, — нечто уже не безжизненное, но и не вполне живое, иными словами, ни то ни сё. Терпение моё иссякло, говорю я, а потому своим словом возвратил я новосотворённых существ в небытие, откуда они вышли, когда же Энки попытался за них вступиться, я ухватил его за седую бороду и вырвал её всю без остатка, так что он завопил от боли, и залился слезами, и швырнул его, кричащего и обливающегося слезами, в пучины океана Абсу. Такова история о том, как Энки пытался сотворить человека.
Мне пришлось отложить оставшиеся фотографии более чем на месяц из-за простуды, приведшей к двустороннему воспалению лёгких, уложившему меня в постель на все каникулы, которые я намеревался посвятить работе с древними текстами. Стоило мне прикрыть глаза и задремать, как в тумане, заполняющем область между бодрствованием и сном, начинали проступать смутные фигуры, схожие с человеческими, облачённые в свободные ниспадающие одежды самых невероятных расцветок; с каждым мгновением их очертания становились всё более резкими, а цвета одеяний — всё более густыми и яркими. Не дожидаясь, когда фигуры эти станут совершенно отчётливыми, так что в полной мере проявятся и тонкие черты строгих лиц, и драгоценные ожерелья и браслеты, чей покамест тусклый блеск осенял гордые шеи и изящные запястья моих посетителей, я открывал глаза и спешил протереть их ладонями, поскольку обрывки тумана как будто всё ещё клубились подле меня и наяву, и мне делалось страшно от мысли, что они могут собраться и оформиться в кого-то, сидящего на краю моей кровати и вперившего в меня свой неподвижный иссиня-чёрный взгляд.
К февралю болезнь отступила, и Н. прислала очередной конверт без обратного адреса. Взяв его в руки, я заметил несколько белых песчинок, прилипших по краю почтовой марки — там, где немного вытек клей, и вдруг подумал о том, сколь различны условия, в которых мы работаем. Если я пребываю в тишине кабинета, где меня не беспокоят ни холод, ни ветер, ни зной, ни дождь, то Н. приходится переносить все тяготы жизни на Месопотамской равнине, где летом жара достигает пятидесяти градусов, а над высохшими полями возникают гигантские смерчи и разражаются страшные грозы. Удивительно, как это я раньше не задумывался о неистовой и дикой природе местности, в которой Н. вздумалось разыскивать свой потерянный город, — об ужасном её климате, не считая того, что с середины весны пустыня кишит всевозможными опасными тварями: змеями, скорпионами и ядовитыми тысяченожками, воздух же гудит от комаров ночью, а днём — от песчаных мух, на укусы которых, вызывающие сильный зуд и нередко — лихорадку, сопровождающуюся болями в суставах и высокой температурой, жаловались многие поколения археологов.
Рассматривая конверт, я застыдился беспокойства, не оставлявшего меня во время болезни, которую мне пришлось провести всего лишь в постели, а не в беззащитной перед ветрами и бурями палатке посреди бесплодной равнины, где нет доступа к медикаментам и едва ли хватает пригодной для питья воды. Я бы хотел надеяться, что Н. не стала жертвой непостоянной стихии или песчаной лихорадки, но подобные надежды, учитывая, насколько глубоко она забралась в пустыню и сколько времени там уже провела, едва ли могут оправдаться. Какие сны снились ей, лежавшей (или даже лежащей в то время, когда я делаю эту запись) в бреду практически на голой земле, слышащей лишь завывания ветра, поднимающего тучи пыли в беспросветной ночной темноте, да стрёкот ночных насекомых?
Н. рассказывала мне легенду о живших в незапамятные времена юноше и девушке, которые так сильно любили друг друга, что в своей любви позабыли о поклонении богам, и боги разгневались на них за это, и сам великий Ану спустился с небес, чтобы вразумить двух безумцев, но, когда бог появился перед ними во всём своём блеске, они не обратили на него никакого внимания, поскольку каждый глядел лишь в глаза другого, и лишь друг к другу обращали они свои слова. Не стерпел Ану такого оскорбления и превратил двух влюблённых в цикад, схватил их и бросил в пустыню, где они до сих пор ведут свои бесконечные беседы, потому-то по ночам пустыня наполняется печальными и пугающими звуками, являющимися не чем иным, как бесконечной и безысходной песней любви.
Посчитав правильным до поры до времени не распечатывать конверт, я присовокупил его к другим, сложенным в ящике письменного стола и уже вытеснившим оттуда мои собственные работы.
В утраченном фрагменте текста, очевидно, рассказывается о том, как Иркалла в очередной раз забрал у Эрешкигаль свой злосчастный подарок, отказавшись, однако, усмирить демонов во главе с Эррой и загнать их обратно в шкатулку. Эрешкигаль вновь отвечает на его предложение остаться в подземном мире отказом, и Иркалла с сожалением её отпускает, впрочем, как обычно, не без подарка.
— …и накрепко запомни, возлюбленная сестра, что кольцо есть лишь видимое звено невидимой цепи, а потому если не хочешь ты больше спускаться в мрачное подземелье, которого не достигает ни единый луч солнца, то никогда и ни в коем случае не надевай это кольцо на безымянный палец левой руки, или ты навеки будешь принадлежать мне и никогда не вернёшься в любимый тобою мир, потому что я никогда уже не отпущу тебя; я закую тебя в цепи, которые Гирра выковал в жарком пламени и закалил в ледяных водах Нар Маттару, я запру тебя в потаённой комнате моего дома и приставлю к дверям её тысячеглазого демона Шаггашту, который мигом растерзает тебя, даже если тебе удастся освободиться от цепей и открыть запертые двери. Не надевай этого кольца, Эрешкигаль, не заглядывай в чёрный оникс, вставленный в гладкую серебряную оправу, как бы сильно тебе этого ни хотелось и кто бы ни подстрекал и ни уговаривал тебя это сделать. Если же в третий раз ослушаешься ты своего старшего брата, не последуешь его совету, то не жди от меня снисхождения, потому как и моё терпение имеет предел, и, уж когда этот предел будет достигнут, меня не тронут твои горькие слёзы и отчаянные мольбы, и не откликнусь я на твоё искреннее раскаянье, так и запомни1.
Утёрла Эрешкигаль свои слёзы, поблагодарила брата за подарок и добрый совет и поклялась на этот раз последовать ему в точности. Тогда Иркалла позвал демонов Лилу, Лилиту и Ардат Лили и приказал им вернуть Эрешкигаль наверх, более не терзая и не мучая её, и демоны подхватили её и в мгновение ока вынесли из преисподней.
Снова оказалась Эрешкигаль в окружении тех, кто смотрел на неё с восхищением, но не хотелось ей ни танцевать, ни петь перед ними, и заперлась она ото всех в своём дворце на далёком острове Дильмун, скрылась за высокими белыми стенами, за крепкими дверями, за надёжными засовами. Опечалились боги и собрались на совет, чтобы решить, как уговорить им прекрасную сестру выйти из дворца и снова радовать их глаза и сердца своими танцами и дивным пением. Долго совещались они и спорили и под конец едва не рассорились, потому как всякий, едва доходила до него очередь сказать своё слово, был горазд предложить другому отправиться к Эрешкигаль, сам же находил всяческие отговорки, чтобы не идти, боясь вернуться ни с чем и покрыть своё имя позором. Наконец сказал мудрый Энки, усмехнувшись в седую курчавую бороду:
— Что же, раз братья мои и сёстры так робки и нерешительны, в чём я имел возможность вполне убедиться, я сам отправлюсь к дворцу нашей сестры Эрешкигаль и буду стучаться в ворота, пока она мне не откроет и не согласится выслушать меня, а уж я-то с моим хитроумием и умением вести многомудрые речи уговорю её вернуться к нам и снова радовать нас своими танцами и пением.
Обрадовались боги и тотчас согласились с предложением Энки, решив, что он действительно мудрее и хитроумнее их всех, а потому ему уж непременно удастся уговорить царицу Эрешкигаль вернуться и вновь занять среди них своё место.
И отправился Энки к белоснежному дворцу, чей фундамент покоится на облаках, а стены украшены сияющими звёздами, и стал стучаться в его крепко запертые ворота, а когда вышел к нему страж, потребовал немедля впустить его, или же он, Энки, сделает так, что воды океана Абсу поднимутся до самых небес и поглотят дом его строптивой сестры. Побледнел бедный страж, и задрожал, как тростник на ветру, и впустил Энки, и отвёл его к царице Эрешкигаль, что сидела в задумчивости у окна в одной из комнат, держа на ладони серебряное кольцо с чёрным ониксом — подарок старшего брата. Поклонился ей Энки и говорил так:
— Отчего, возлюбленная сестра, не видно тебя больше на наших пирах, отчего не участвуешь ты более в развлечениях и веселье? Или ты захворала, или точит твою душу червь печали? Откройся мне, старику, поведай о причинах твоего странного и для всех огорчительного затворничества, а для меня — наиболее огорчительного, потому как из всех твоих братьев и сестёр я люблю тебя в тысячу крат больше, чем прочие, и даже больше, чем Уту, погонщик солнечного быка, потому-то именно я, а не кто другой явился к тебе, чтобы уговорить тебя к нам возвратиться и вновь вселить в нас радость и восхищение!
Промолчала в ответ на это рыжеволосая Эрешкигаль, закусила губу, нахмурилась, отвернулась от Энки, не желая слушать его речи. Он же, видя, что сестра его хранит молчание, не смутился и не удивился, ибо был он стар и мудр и знал, что всякое дело нередко поддаётся со второго, а то и с третьего раза, а потому только усмехнулся по своему обыкновению в седую бороду и продолжал:
— Теперь я вижу, любимая сестра, что тебя и вправду гложет печаль и великое горе, потому что ты не хочешь даже ответить мне и отворачиваешься от меня и моих слов, как будто я тебе наихудший враг. И также вижу я, что сидишь ты здесь в одиночестве, одетая в простое платье, и нет в твоих волосах золотых украшений, и нет ожерелья из драгоценных камней на твоей белой шее, и не унизаны браслетами и кольцами твои прекрасные руки. Лишь серебряное кольцо вижу я на твоей ладони, прекрасное серебряное кольцо с чёрным ониксом; этот оникс чёрен, как беззвёздная ночь, и я только диву даюсь, откуда бы взяться такому чудному камню! Как бы украсило тебя это кольцо, дорогая моя сестра, если бы ты не держала его вот так на своей ладони, но надела бы на безымянный палец левой руки — пожалуй, если бы ты надела его, то прочие украшения тебе бы не понадобились, так прекрасно это кольцо!
— Замолчи, Эа, уйми свой ядовитый язык! — закричала Эрешкигаль, вскочила на ноги и сжала кулак, спрятав серебряное кольцо, подарок из преисподней. — Или я не знаю, к чему ты ведёшь свою речь, или не догадываюсь, куда ты клонишь?! О, я хорошо знаю тебя и твои речи, я догадываюсь, с чем ты пришёл ко мне, — не вернуть меня хочешь ты, но навеки сделать пленницей моего старшего брата, чтобы заточил он меня в своём доме и поставил у дверей демона Шаггашту, мимо которого и муха не пролетит незамеченной, и мышь не проскользнёт непойманной, ибо сотворил его сам Иркалла из пепла, смешанного с болотной водой, и дал ему тысячу никогда не спящих глаз, которыми усыпано всё его тело! Такого стража посулил мне мой брат, если не послушаюсь его доброго совета и, поддавшись твоим дурным наущениям, надену кольцо на безымянный палец левой руки. Ах, мне хорошо известна судьба Нидабы, что стоит теперь перед шестыми воротами города мёртвых и ждёт, когда явится к ней незнакомец с нефритовым челном, на котором сможет она вернуться из земли, откуда никому нет возврата, ведь тот чёлн может плыть против течения чёрной реки, берущей начало в мире живых и стремящейся в преисподнюю. Вот только где это видано, чтобы по полям Иалу разгуливали незнакомцы с нефритовыми чёлнами под мышкой, когда есть такой чудесный нефритовый чёлн лишь у Исимута, твоего верного слуги, который бы и отправился по чёрной реке, и вызволил бы Нидабу из плена, да вот только ты на все его просьбы твердишь только «нет» и «нет», потому как чужая беда только веселит тебя, и ты чинишь козни и пакости без всякой для себя выгоды. И хороши же мои братья и сёстры, славящие твою мудрость и восхищающиеся…
Здесь текст снова прерывается: утрачено около тридцати строк, но, судя по началу следующего сохранившегося фрагмента, всё это время Эрешкигаль бранит и ругает явившегося к ней Энки.
…так слушай меня, шакал и пустынная гиена, не достойный глядеть на меня, не то что называть меня своей сестрой, слушай меня и передай тем, кто послал тебя, шакалам и пустынным гиенам, недостойным быть моими братьями и сёстрами, что никогда не вернётся к ним Эрешкигаль, никогда не станет плясать и петь перед ними. По своей воле Эрешкигаль отвергает тех, кто назывались её братьями и сёстрами, не желает она делить с ними трапезу, не хочет оставаться среди них в стране, где не каркает ворон, а волк не убивает ягнёнка, где нет смерти и слёз, а есть только жизнь и веселье. Даже брат её Уту больше не мил Эрешкигаль, и не хочет она более вскакивать в его круглую колесницу и брать в руки вожжи и кнут, чтобы править огненным быком, чья шерсть так же красна и пышет пламенем, как её кудри! Великая вина лежит на Эрешкигаль, потому как по женской глупости поддалась она твоим лживым витийствам и выпустила на волю старость, болезни и страдания, обрушившиеся на нижний мир, населённый всеми тварями, что создали боги, великая вина — как грязь, прилипает она к телу, крепче грубых верёвок связывает щиколотки и запястья, так что не шевельнуть Эрешкигаль ни рукой, ни ногой, и больнее когтей и зубов демонов подземного мира режут её кожу невидимые путы. А потому надела Эрешкигаль простое платье из белой ткани и сняла с себя все украшения, все драгоценные браслеты и ожерелья, чтобы по собственной воле, босой, с растрёпанными волосами предстать перед хозяином большой земли, дабы он судил её и наказал так жестоко, как сочтёт нужным.
Так говорила рыжеволосая Эрешкигаль, сказав же так, надела она серебряное кольцо с чёрным ониксом на безымянный палец левой руки, и взглянула в беззвёздную ночь колдовского камня, и тотчас оказалась в доме Иркаллы, и предстала перед своим старшим братом.
< разбито пять строк >
— …отдай меня на съедение демону Шаггашту, пусть отделит он от тела мои ноги и руки, пусть перегрызёт мою шею, пусть вырвет внутренности и разбросает по полям Иалу, пусть насытится моей кровью. Пусть будет так, Эрешкигаль заслужила жестокой и позорной казни.
Молча слушал свою сестру Иркалла, не поднимая головы, когда же она умолкла, отвечал ей:
— С каких это пор, возлюбленная и драгоценная моя сестра, ты распоряжаешься в подземном мире, с каких это пор принимаешь ты за своего брата решения о наказаниях и казнях? Или ты воображаешь, будто превосходишь меня в справедливости и рассудительности и можешь всякому определить меру его вины, а потому осмеливаешься давать мне советы относительно того, как поступить с тобою?
Задрожала от его слов Эрешкигаль, заалели от стыда её щеки, опустила она взгляд и тихо проговорила:
— Не ты ли, дорогой брат, грозил заковать меня в цепи, выкованные самим Гиррой, и запереть меня навеки в своём доме, приставив к дверям тысячеглазого демона Шаггашту, если нарушу твой запрет, если пренебрегу твоим советом и надену серебряное кольцо, что ты мне подарил? Я здесь, перед тобой, потому как нарушила твой запрет и пренебрегла твоим советом, и притом не поддавшись чужим наущениям, но по собственной воле, а потому вина моя велика и превышает ту, за которую грозил ты до скончания времён держать меня в заточении. Потому я и говорю тебе, мой милый брат, накажи меня соответственно моей вине, и называю наказание, моей вине вполне соразмерное, чтобы тебе не пришлось самому говорить о столь страшной каре, потому как тебе бы это едва ли пришлось по сердцу.
С удивленьем взглянул Иркалла на свою сестру и говорил ей:
— Вот уж не думал я, любезная Эрешкигаль, что в твоём собственном решении вины больше, чем в решении, принятом под влиянием чьей-то подлой болтовни; уж скорее, напротив, вина твоя от этого может только умалиться, а потому и заковать тебя в цепи и запереть в темнице было бы наказанием слишком суровым и никак твоей вине не соразмерным. Вина твоя действительно тяжела, хотя ты и явилась ко мне добровольно, босая и с растрёпанными волосами, в простом белом платье, отвергнув своих сестёр и братьев. Твой поступок снимает с тебя лишь часть вины, но не делает тебя совсем невиновной, а потому я бы поступил против справедливости, если бы снова отпустил тебя, возлюбленная сестра. Отпустить тебя я никак не могу, но и запирать тебя и приставлять к тебе кровожадное чудовище я тоже не собираюсь, потому как это было бы уже чересчур. Вот что решил я, обдумав твоё дело: я не отпущу тебя в верхний мир, но и не запру тебя в своём доме пленницей, как грозил тебе прежде, но отдам в твоё распоряжение бескрайние поля Иалу и высокие горы, что упираются в каменные небеса преисподней, отдам тебе реки, и озёра, и города мёртвых, и всё, что ни есть у меня, хозяина большой земли, будет также и твоим, и ты сможешь распоряжаться всем этим хозяйством по своему разумению, а над тобою не будет никого, кроме меня…
< разбито примерно двенадцать строк >
…надела чёрное платье, подвязала чёрной лентой свои рыжие волосы. Ожерелья из лучших драгоценных камней, что нашлись в преисподней, украшают её шею, тонкие серебряные и золотые браслеты обвивают запястья — ещё прекраснее, чем прежде, стала царица Эрешкигаль, хозяйка большой земли. Строго глядят её смарагдовые глаза из-под рыжих ресниц, без жалости и снисхождения судит она мёртвых, и помогают ей в этом семь демонов-писцов, ведущих учёт всем добрым и злым делам, совершённым человеком. Без устали помогает Эрешкигаль своему мрачному мужу управляться с великим хозяйством, ему подвластным, и ни в чём не смеет ему перечить, молча повинуется всякому его приказу.
Итак, Иркалла выбирает для Эрешкигаль весьма своеобразное наказание: попросту берёт её в жёны, получая, таким образом, женщину, с которой не может сравниться в красоте ни одна другая — ни из мира людей, ни из мира богов. Эрешкигаль, естественно, не может отказаться, поскольку в противном случае её ожидает самое страшное наказание, в сравнении с которым быть растерзанной демоном Шаггашту — сущие пустяки. Впрочем, едва ли в пропущенных строках содержатся сведения о её недовольстве своей участью; можно предположить, что решение брата её обрадовало, более того, что втайне она именно такого решения и ждала и на него и надеялась, добровольно отправляясь в преисподнюю.
март
20** года
Глава
3
Апрель практически целиком был занят конференциями. Слушая доклады коллег о последних достижениях и открытиях в египтологии, я неожиданно для себя обнаружил, что все эти достижения и открытия не слишком меня интересуют, даже если касаются они судебного делопроизводства, и что больше всего мне хочется снова сесть за письменный стол. Несколько раз, идя через университетский двор на очередное заседание, представлявшееся уже не удовольствием, как раньше, но тяжкой повинностью, я сворачивал на мост, где состоялась моя первая беседа с Н. и она сообщила о своём желании найти Ирем, и подолгу всматривался в стёртое лицо святого, как будто изваяние, правой рукой обнимавшее каменное древко креста (поперечная перекладина за прошедшие годы совсем рассыпалась), а в левой державшее, по мнению Н., писчее перо (статуя — левша, как и я), могло рассказать, в каких краях теперь Н. и скоро ли она возвратится.
Когда конференции закончились, я смог вздохнуть с облегчением и вернуться к преподаванию и ставшим уже привычными вечерним занятиям с табличками, ради которых мне пришлось вспомнить все мои познания в шумерской и прочих видах клинописи. Третий конверт содержит, в отличие от первых двух, сразу четыре относительно коротких текста, местами сильно повреждённых. Я решил переводить их в произвольном порядке; когда Н. вернётся, она расположит фрагменты как дóлжно.
Первый выбранный наугад текст начинается словом «дочь», следующим за утраченным началом; затем три строчки, которые невозможно расшифровать из-за многочисленных трещин в глине, за ними начинается годный для перевода фрагмент:
…едва поутру показывался край солнечного диска, бежала она к реке, что в четырёхстах эш от стен города, и оставалась там до самых сумерек.
Отца её сильно беспокоило, что любимая дочь проводит все дни на берегу реки, сторонясь людей и не проявляя интереса к учению. И вот однажды призвал он Нани к себе и спрашивал её, чем занимается она днями напролёт на берегу реки за стенами города, не дозволяя никому беспокоить себя и возвращаясь лишь в сумерках, когда солнце давно уже покинуло мир живых и на небо выехали на своих сияющих колесницах охотник Нибиру и гордая Инанна.
— Беспокоит и пугает меня, любимая моя Нани, — говорил царь, — твой упрямый и гордый нрав, которым ты, конечно же, пошла в меня, но что хорошо для мужчины и воина, то плохо и скверно для женщины и матери, а ведь тебе в скором времени придётся стать и первым, и вторым, ты же как будто пренебрегаешь своим будущим и не придаёшь ему никакого значения, и тебя как будто не интересует ничто, кроме реки и мёртвого дерева, что растёт там на камне, протянув над водой свои узловатые чёрные ветви. Ответь мне, Нани, зачем сидишь ты каждый день под тем деревом на камне, лежащем у самой кромки воды, где и застали тебя мои воины, которых я послал за тобою? Едва ты заметила их, а заметила ты их очень скоро, потому как от твоих зорких глаз не ускользнёт и тень в ночной темноте, ты тотчас скрылась, со смехом спрыгнув с камня, и они уже не смогли отыскать тебя в зарослях прибрежного тростника, сколько ни искали. Ответь, отчего не боишься ты диких зверей, рыщущих в пустыне, ядовитых змей и скорпионов, которыми кишат пески? Или ты думаешь, что тебя не могут настигнуть клыки, когти и ядовитые жала жителей пустыни, простирающейся за надёжными стенами города? Или тебе милее высохшая земля и болота, тянущиеся вдоль реки, чем пышные сады Ирема, или тебе нравится слушать жужжание мух и писк комаров больше, чем игру придворных музыкантов? Ответь мне, Нани, что заставляет тебя стремиться туда, куда другой не отправится без принуждения?
И отвечала Нани своему отцу, могущественному царю Шаддаду:
— Дорогой отец, царь царей и повелитель тысячи народов, ты спрашиваешь меня о том, чем занимаюсь я дни напролёт на берегу реки за стенами города, отчего не допускаю я к себе ни слуг, ни учителей, отчего возвращаюсь я лишь в сумерках, не боясь ни диких зверей, рыщущих по пустыне, ни змей, ни скорпионов. Я отвечу тебе, дорогой отец, что так занимает меня: в реке, что течёт за стенами города через пустыню, окружённая болотами, водится рыбка-четырёхглазка. В каждом глазу у неё — по два зрачка: один собирает солнечный свет, другой — лунный. Она не мечет икру, но рождает живых мальков, как человек. Эту-то рыбку я и пытаюсь поймать изо дня в день, бродя по колено в воде и высматривая её среди камыша. Что же касается диких зверей, змей и скорпионов, подстерегающих меня на пути туда и обратно, то об этом ты можешь не беспокоиться, дорогой отец, — ни один из жителей пустыни не причинит мне вреда, да и мухи и комары, о назойливом жужжании и писке которых ты говоришь, также не досаждают мне и умолкают, лишь только я прихожу на берег реки.
Больше ничего не сказала Нани отцу, сколько он её ни выспрашивал, а всё твердила про рыбку-четырёхглазку да про то, что нечего за неё беспокоиться и дрожать от страха, ведь она — царская дочь и с ней не может приключиться ничего дурного. Рассердился Шаддад, слушая эти дерзкие речи, и пригрозил Нани, что запрёт её во внутренних покоях дворца и заставит учиться чтению и письму, как подобает царской дочери, но в ответ на это Нани лишь рассмеялась и потребовала принести ей свежей глины и тростниковую палочку и, стоя перед отцом, ловко слепила табличку и вывела на ней острым концом палочки несколько строк из истории странствий Амара-Уту по земле, откуда никому нет возврата, да так быстро и ровно, что царь только диву дался и отпустил строптивицу восвояси.
На следующий же день призвал Шаддад меня, Иля, и, рассказав о том, как отвечала Нани на его вопросы, приказал мне проследить за ней и выяснить, как проводит она день от утра до позднего вечера, и как так выходит, что не кусают её ни мухи, ни комары, ни змеи, ни скорпионы, потому как это весьма странно и удивительно, и отчего не нападают на неё дикие звери, что ещё более странно и удивительно, и каким образом так вышло, что, не проведя ни единого часа с учителем, в совершенстве овладела Нани искусством писцов, во что бы и он, Шаддад, с лёгкостью толкующий явления небес и превосходящий в том учёных жрецов, никогда бы не поверил, если бы не видел собственными глазами так же отчётливо, как видит теперь перед собою меня, Иля.
— Ты, Иль, многие годы учился чтению и письму, и, хоть всегда был к тому способен, учитель не раз бил тебя по спине палкой и ставил коленями на битые черепки, так как же моя дочь, которой едва минул седьмой год от роду, научилась выводить на глине такие ровные надписи без единой ошибки, каким позавидовал бы и сам покровитель писцов Набу? И что это за рыбка-четырёхглазка, о которой мне, Шаддаду, усвоившему знания всех мастеров и в совершенстве овладевшему всеми науками и искусствами, какие только ни есть в мире смертных, ничего не известно? Ты умён и проворен, Иль, у тебя быстрые ноги, и ты можешь красться бесшумно, не то что мои воины, которые шумят и топочут так, что от них в ужасе разбегаются волки и львы пустыни. Тебе поручаю я проследить за моей дочерью, выйдя ранним утром следом за нею из ворот города и пройдя через пустыню, прокравшись через прибрежный тростник, спрятаться в зарослях или за каким-нибудь камнем, — это уж тебе виднее, где лучше, — провести в своём укрытии целый день, пока Нани не вернётся во дворец, а на следующее утро подробно доложить мне о том, что ты узнал и увидел. Хорошо ли ты меня понял и готов ли исполнить моё поручение в точности?
Я, Иль, хорошо понял приказание царя Шаддада, не зря я — главный писец в славном Иреме, а потому я пал перед своим повелителем на колени и клялся ему исполнить всё в точности и узнать, как проводит дни его любимая дочь.
Утром следующего дня я поднялся ещё до того, как на Востоке показались рога солнечного быка, вышел за ворота Ирема, и подстерёг Нани, и незамеченным последовал за нею к реке. И вот странное дело: я, Иль, гордившийся всегда проворством и резвостью своих ног, едва поспевал за царской дочерью, так быстро бежала она по песку, так ловко перепрыгивала через камни и сухие ветви, попадавшиеся на её пути; и так спешила она, что ни разу не обернулась на бегу, а потому не заметила меня, Иля, её преследовавшего, и я благополучно добрался до зарослей тростника, тянущихся вдоль реки, и нашёл себе в них укрытие, когда Нани добежала до камня, лежащего у самой кромки воды, за который цеплялось своими корнями мёртвое дерево.
Дойдя до берега, сняла Нани свои сандалии и оставила их подле камня, а из-под камня вытащила сачок с коротким древком и верёвку, затем подвязала верёвкой подолы своих одежд, так что ткань едва прикрывала её колени, и вошла в воду, и прошлась туда и обратно вдоль берега, высматривая что-то в реке. Несколько раз Нани зачерпывала воду сачком, но без всякого результата, однако не было видно ни досады, ни раздражения на её милом лице, обрамлённом светлыми волосами, ибо наружностью Нани пошла не в своего отца, чьи волосы черны, подобно крови земли, но в свою мать, привезённую воинами великого Шаддада откуда-то из далёких земель. Так вот, ни досада, ни раздражение ни на миг не исказили её лица, и всякий раз, потерпев неудачу, она только тихо вздыхала и продолжала бродить вдоль берега взад и вперёд, внимательно вглядываясь в воду, так что я, Иль, уже начал беспокоиться, что она, чего доброго, застудит ноги и подхватит лихорадку.
Тут кто-то окликнул Нани по имени, и она выпрямилась и обернулась, и радостная улыбка тронула её губы, и я, Иль, обернулся, однако, признаться, сердце у меня затрепетало, когда я услышал тот голос, потому как не походил он на голос смертного. И увидел я, Иль, что на камне, прислонившись спиной к сухому стволу мёртвого дерева и свесив вниз ноги, сидит юноша; одному Уту, что правит солнечным быком и обозревает сверху всю землю, ведомо, откуда он взялся. Если бы я, Иль, не был столь рассудителен и не мыслил бы так трезво, как и полагается мыслить главному писцу и начальнику над всеми писцами славного Ирема, то сказал бы я, что он вышел из ниоткуда, как выходят из ниоткуда видения во сне.
Ещё больше испугался я, Иль, когда хорошенько рассмотрел из своего укрытия того юношу на камне, потому как облик его был под стать его голосу, и трудно мне было поверить в то, что тело его сотворено из той же глины, из какой сотворены человеческие тела, и что заключает его тело в себе такую же душу, какая есть у всякого человека. Лицо его было бело, как алебастр, а кожа гладка, словно отполированный мрамор, и черты его лица с белой и гладкой кожей были строги и неподвижны, как если бы мастер высек их из твёрдого обсидиана; глаза же его были прикрыты, и смотрел он на дитя, стоявшее перед ним по колено в воде, так что невозможно было мне, Илю, увидеть, каковы были его глаза, и отчего-то его глаза пугали меня, Иля, больше всего. По правде сказать, мне бы вовсе не хотелось взглянуть в его глаза, и я был рад тому, что он их прикрыл, но также казалось мне, Илю, что этот незнакомый юноша с гладкими чёрными волосами, доходившими ему до пояса, которые он никак не прибрал и не завил, как полагается, а только подвязал красивой плетёной тесьмой, юноша в просторных белых одеждах, напоминающих одеяния усопших, всё видел из-под своих полуопущенных век, и видел меня, Иля, и видел всё моё прошлое, и настоящее, и будущее во всех мельчайших подробностях, и нигде невозможно было укрыться от его взгляда.
Но хоть незнакомый юноша и знал наверняка, что я, Иль, скрываюсь в зарослях тростника, страдая от укусов мошкары, которая, удивительное дело, и вправду совсем не беспокоила Нани, хоть он и знал моё прошлое, настоящее и будущее, всё же он никак не дал понять, что ему всё известно, и лицо его было обращено только к Нани, и он говорил ей:
— Что, Нани, и сегодня не удалось тебе поймать рыбку-четырёхглазку?
Покачала Нани головой и показала ему пустой сачок.
— Нет, дорогой друг и господин, сегодня, как вчера, а вчера — как днём ранее. Я трудилась изо всех сил, я пришла к реке на рассвете и усердно искала её в воде, пока ты не пришёл, и видела я много разных рыбок, серебристых, и золотистых, и тех, чья чешуя была подобна радуге, но не было среди них рыбки-четырёхглазки, о которой ты мне рассказывал, сколько я её ни высматривала.
— Что ж, не стоит из-за этого печалиться, — отвечал юноша (хотя, по правде, я, Иль, не мог бы даже примерно указать его возраст и потому только называю его юношей, что лицо его было гладким и лишённым морщин, только одна глубокая вертикальная полоса была у него между бровями оттого, что он, должно быть, часто хмурился). — Если не сегодня, не вчера и не днём ранее удастся тебе изловить для меня рыбку-четырёхглазку, то уж вечность назад у тебя непременно получится, а теперь выходи из воды, Нани, или ты застудишь ноги и подхватишь лихорадку.
— И что же случится со мной, если я заболею лихорадкой? — спрашивала его Нани, выходя из воды, и он отвечал ей:
— Тогда никакой лекарь не сможет помочь тебе, и твоя душа расстанется с твоим телом, и твоё тело будет предано земле и обратится в красную глину, из которой когда-то вышло, а твоя душа оденется в серые перья и отправится в мрачные чертоги Иркаллы, где небо из камня и никогда не восходит солнце.
Так говорил этот юноша, а когда Нани подошла к камню, наклонился и подхватил её своими руками, и на безымянном пальце его левой руки я, Иль, заметил серебряный перстень с чёрным камнем, и ещё страшнее, чем прежде, стало мне от вида этого камня. Юноша же подхватил Нани легко, как если бы она весила не больше пёрышка или песчинки, и усадил себе на колени.
— Каков из себя Иркалла, скажи мне, дорогой друг и господин? — спрашивала его Нани. — Хорош ли он собой, высок ли, строен ли, бело ли его лицо?
И он отвечал ей:
— Что ж, пожалуй, ростом он примерно с меня, и фигурой мы с ним схожи, а лицо его, думаю, не белее и не темней моего.
Засмеялась Нани, захлопала в ладоши.
— А скажи, дорогой друг и господин, каков его характер? Вспыльчив ли он и свиреп, как мой отец, или же спокоен и добр, как ты?
И на это он отвечал ей:
— Он не то чтобы вспыльчив и свиреп, как твой отец, но также едва ли можно назвать его спокойным и добрым, — вернее будет сказать, что он строг и не любит, когда ему докучают вопросами.
Нани ласкалась к нему и говорила:
— Ну что же, в таком случае он похож на тебя, дорогой друг и господин, ведь он хорош собой, как ты, и характер у него такой же, как у тебя, ведь ты тоже строг и не любишь, когда маленькая Нани докучает тебе вопросами, а раз он так похож на тебя и наружностью, и нравом, то я с радостью отправлюсь в его чертоги, где небо из камня и никогда не восходит солнце!
Юноша не улыбнулся в ответ, а только покачал головой да нахмурился и говорил Нани:
— Нечего болтать всякий вздор, или тебя подслушают злые духи пустыни, схватят за руки и за ноги, и утащат под землю, и бросят перед своим господином, и уж он-то не будет с тобой ласков и добр, как ласков и добр с тобою я, а ты говоришь, что я строг и строгостью своей похож на хозяина земли, откуда никому нет возврата. Или вчера весь день напролёт я не катал Нани на глиняной лошадке на колёсиках вместо того, чтобы учить её искусству письма и чтения, складывания и вычитания, умножения и деления, а также искусству заговоров от всяких болезней и недугов?
Насупилась Нани, услышав такие слова, поникла головой и замолчала, юноша же достал из складок своих одежд письменные принадлежности, вложил в её руки сырую табличку и тростниковую палочку, и до самого заката учил её чтению и письму, складыванию и вычитанию, умножению и делению, и задавал ей такие задачи, которые и мне, Илю, были не сразу понятны…
<разбито около двадцати пяти строк>
…слушай внимательно, Нани, я расскажу тебе историю. Когда-то давно Нерунагал, хозяин земли Кигаль, решил, что ему нужен меч, который с лёгкостью разрубал бы любой из семи металлов, из которых построено мироздание, ведь ему одному известно, что в одну горькую минуту, которой сам он ожидает с печалью, придётся ему обратить всё обветшавшее бытие в ничто, из которого оно вышло, и отрубить головы всем тем, кто считается его братьями и сёстрами, чтобы затем мог выйти из ничто новый мир и родились новые боги1.
Явился Иркалла к Гирре, мастеру-кузнецу, что трудится не покладая рук в подземном пламени, куёт доспехи и оружие для воинов и чудные украшения для женщин, и приказал ему выковать меч крепче и острее всех, что выходили когда-либо из его кузницы, что делал он когда-либо в своей мастерской. Задумался Гирра и думал семь дней, а по истечении семи дней отвечал Иркалле:
— Трудную ты задал мне задачу, старший брат, ведь для того, чтобы изготовить меч, который был бы прочней и острей всех мечей, что я когда-либо ковал, не подойдёт никакой обычный металл, и нельзя такой меч вырезать из камня, ведь любой металл и всякий камень, стоит тебе взять его в свою руку и сжать в кулаке, станет пылью и прахом. Тут нужен особый материал, такой, который был бы прочнее всякого металла и любого камня. Вот что: принеси мне мужское сердце, сердце самого храброго воина — быть может, оно окажется подходящим для того, чтобы выковать из него достойный тебя меч, ведь война закаляет мужские сердца и, говорят, делает их твёрже алмаза и прочнее железа.
Не понравились Нергалу слова Гирры, мастера-кузнеца, но всё же взглянул он в мир людей и увидел, что всюду бушует война, и мужчины яростно сражаются и без жалости убивают друг друга, и трудно разобрать, кто из них — самый храбрый воин, потому как все они равны в своём бесстрашии и жестокости. Но всё же один из воинов был особенно неистов, и больше других отправил он душ своих врагов в загробное царство. Тогда явился Иркалла перед тем воином, встал перед ним в самой гуще сражения и сказал:
— Ты — храбрейший из воинов, в битвах закалилось твоё сердце и стало крепче камня и железа, а потому я заберу твоё сердце, и Гирра, мастер-кузнец, изготовит мне из него меч, что крепче и острее всех мечей, что ни есть в этом и другом мире.
Сказал так Иркалла, и забрал у воина сердце, и принёс то сердце Гирре, мастеру-кузнецу; Гирра же выковал из него клинок меча, и получился у него такой меч, что подивился ему и сам Гирра, и с гордостью отдал его хозяину земли Кигаль и сказал:
— Возьми, старший брат, меч в правую руку, а левой сожми острый клинок — устоит ли он перед твоей рукой?
Взял Иркалла меч в правую руку, а левой взялся за острый клинок, и стоило ему лишь слегка сжать пальцы, как трещины пошли по сияющей глади клинка, и рассыпался он, на ладони же бога не осталось и пореза. Опечалился Гирра, покачал головой: «Значит, недостаточно крепко и сердце самого храброго воина, не намного оно крепче железа и камня», и задумался, и размышлял семижды семь дней, и по истечение этого срока сказал Иркалле:
— Вот что, старший брат, раз недостаточно крепко и прочно сердце воина, закалённого в битвах, быть может, крепче его окажется сердце любящей женщины — говорят, любовь делает женское сердце твёрже алмаза и крепче железа. Принеси мне сердце любящей женщины, и я попробую выковать из него новый меч.
Ещё больше, чем в первый раз, рассердили Нергала слова мастера-кузнеца, но взглянул он в мир людей и увидел женщин, которые терпеливо ждут своих мужей с войны, и трудно было разобрать, какая из них любит своего мужа сильнее, чем прочие, но всё же одна из них ждала особенно долго, и горечь её была особенно велика: двенадцать лет ждала она своего мужа, и каждый день выходила за стены города на дорогу, и всматривалась вдаль — не возвращаются ли воины из похода, и ничего не могла увидеть, потому как глаза ей застилали слёзы.
Явился перед ней Иркалла и сказал:
— Ты — самая преданная жена из всех смертных женщин, и благодаря любви твоё сердце закалилось и стало крепче камня и железа, а потому я заберу твоё сердце, и Гирра, мастер-кузнец, изготовит мне из него меч, что крепче и острее всех мечей.
И тогда женщина упала перед ним на колени, протянула к нему руки и просила не забирать её сердца, ведь тогда она не сможет дождаться с войны своего дорогого мужа, но Иркалла отвечал ей:
— Твой муж был храбрейшим из воинов, он был неистов в битвах и превзошёл всех прочих своей яростью и бесстрашием, но теперь его нет среди живых, и душа его блуждает по полям Иалу.
Тогда сказала женщина:
— Забирай моё сердце, пусть оно будет твоим, пусть Гирра выкует тебе из него прекрасный меч, я же отправлюсь в поля Иалу, чтобы вечно блуждать там и звать моего погибшего мужа.
Нергал забрал у женщины сердце и принёс то сердце Гирре, мастеру-кузнецу, и Гирра выковал из него клинок меча, и получился у него меч лучше первого, так что сам Гирра дивился своей работе и радостно отирал пот со своего покрытого копотью и сажей лица. С гордостью отдал он меч властителю земли Эрцету и сказал:
— Возьми, старший брат, меч в правую руку, а левой сожми острый клинок — устоит ли клинок перед твоей рукой?
Взял Иркалла меч в правую руку, а левой взялся за острый клинок и сжал пальцы, но устоял клинок, не пошли по нему трещины, не рассыпался он пылью и прахом. Тогда сжал Иркалла клинок посильнее, и трещины пошли по мечу, и сломался он, оставив на ладони бога неглубокий порез. Вздохнул Гирра, развёл руками:
— Что ж, и женское сердце оказалось не намного крепче мужского, не знаю уж, старший брат, что теперь придумать. Дай мне срок: семижды семьдесят дней…
— Оставь, Гирра, эту заботу! — воскликнул Иркалла, замахнувшись на мастера-кузнеца, так что тот в великом страхе чуть было не бросился прятаться в пылающем горне, да вовремя опомнился. — Или я не знаю, что и за семижды семьдесят дней не придумаешь ты ничего лучше, чем прежде!
<несколько слов неразборчиво>
…задумался Нергал, из чего бы изготовить ему меч, и ничего не мог придумать, сколько ни старался, и наконец так опечалился, что отказался забирать души умерших в загробный мир, пока не найдёт подходящего материала, из которого мог бы выковать для себя меч. Тогда перестали умирать люди, и переполнился мир живых, и раздались повсюду плач и стенания, но глух был Иркалла к мольбам: день и ночь искал он, из чего бы изготовить клинок, что был бы твёрже каждого из семи металлов, из которых сотворён мир. Наконец, утомившись поисками, уснул он на берегу реки, что текла через пустыню, под сенью дерева, протянувшего над водой свои зелёные ветви, а когда проснулся, увидел девочку, что бродила по колено в воде и пыталась поймать кого-то сачком. Бог смерти долго наблюдал за нею, пока она не вышла из реки, и не подошла к нему, и не опустила свою руку в сачок, в котором билось что-то живое, и не протянула ему на раскрытой ладони маленькую серебристую рыбку, и не сказала:
— Вот рыбка-четырёхглазка, в каждом глазу у неё — по два зрачка: один собирает солнечный свет, другой — лунный. Она не мечет икру, но рождает живых мальков, как человек. Я много дней пыталась изловить её в этой реке, вода которой чиста и прозрачна, а всё же обманчива, как всякая вода, и скрывает то, что есть на самом деле, а потому не раз, увидев рыбку, я упускала её, зачерпывая своим сачком лишь пустоту и ничто. Но вот я нашла и поймала рыбку, чтобы показать её тебе и спросить тебя, чего ты ищешь и кого ты хочешь поймать.
И рассказал ей Иркалла, что ищет он, из чего бы выковать меч, твёрже и острее которого не было бы ни в мире смертных, ни в мире богов.
— Разве сам ты не знаешь, что тебе нужно и кого ты ищешь, разве тебе не известно, из чего выковать такой меч, твёрже и острее которого не нашлось бы ни в мире людей, ни в мире богов? — удивилась девочка.
Покачал головой Иркалла:
— Ты права, мне всё известно, ибо при свете солнечном и при свете лунном вижу я не хуже рыбки-четырёхглазки, которую ты для меня изловила, и без труда глаза мои видят в кромешной тьме, а всё же не хотелось бы мне знать того, что я знаю, и не хотелось бы мне забирать у тебя то, что я должен забрать.
Так сказал Иркалла, и взял с ладони девочки рыбку-четырёхглазку, и подошёл к реке, и отпустил рыбку в воду, но не поплыла она прочь, не скрылась в зарослях тростника, потому как все её четыре глаза были закрыты, и не двигались её серебристые плавники, и была она мертва, как белый песок, устилавший речное дно.
— Ты не можешь быть никем иным, нежели самим собою, — говорила хозяину земли Кигаль девочка, и опустилась перед ним на колени, и развязала ленту, державшую её золотистые волосы.
Тогда наклонился над ней Иркалла, и собрал рассыпанные по её плечам золотистые волосы, и вырвал их из её головы. Кровь залила ей лицо, но не проронила она ни единой слезинки, не издала ни единого стона и молча упала на прибрежные камни. И дерево, росшее у реки, в тот же миг засохло, облетели все его листья, и протянуло оно над водой свои чёрные ветви.
Иркалла же сам выковал себе меч и, когда меч был готов, взял его в правую руку, а левой сжал что было силы клинок, но не поддался клинок, не пошли трещины по его сияющей глади, не рассыпался он пылью и прахом, а глубоко врезался в ладонь бога смерти, так что из открывшихся жил посыпался серый пепел. И тогда сменил Иркалла гнев на милость и вновь стал забирать души умерших в загробное царство, и стихли плач и стенания в мире людей.
Такова эта история, Нани, которую ты сейчас записала вслед за моим неторопливым рассказом и которую надлежит тебе выучить наизусть к завтрашнему дню…
Здесь текст прерывается: утрачена вся нижняя половина таблички, повествующая, по всей видимости, об остальных заданиях, которые Иркалла даёт Нани. Следует отметить, что во всей этой истории привычная циклическая повторяемость мифа нарушается. В случае меча Иркаллы, с помощью которого бог смерти разрушает мироздание, мы имеем дело с единичным эпизодом, произошедшим в некие незапамятные времена в неком (очевидно, первом по счёту, если здесь вообще можно говорить о какой-либо линейной последовательности) бытие, и впоследствии спроецированным во все последующие инкарнации материального мира уже только в виде воспоминания самого бога смерти, которое он воспроизводит в беседах со всеми [?] последующими воплощениями Нани. Окончание истории также сильно повреждено, однако строки, имеющиеся в моём распоряжении, содержат напутствия, которые Иркалла даёт своей ученице, и сцену их прощания.
…вскоре овладеет искусством писцов так, что ей позавидует и сам владыка писцов Набу, и будет производить сложные вычисления не хуже госпожи Нидабы, а заговоры будут слетать с её уст так же легко, как слетают они с уст госпожи Нингиримы. Всеми этими искусствами в совершенстве овладеет Нани, и тогда она поймает для меня рыбку-четырёхглазку, в каждом глазу у которой — по два зрачка: один собирает солнечный свет, другой — лунный, которая не мечет икру, но рождает живых мальков, как человек.
— Да, я овладею всеми искусствами, которым ты учишь меня, и поймаю для тебя рыбку-четырёхглазку, дорогой друг и господин! — воскликнула Нани…
<разбито три строки>
…поцеловала его и, легко спрыгнув с камня, резво побежала к стенам Ирема, что белели за широкой полосой пустынной равнины. Я же, Иль, долго не решался покинуть своё укрытие, потому как мне было страшно, что незнакомый юноша меня обнаружит, однако, взглянув на камень, что лежит у самой кромки воды и даёт опору корням мёртвого дерева, увидел я, что камень пуст, а юноши нет и в помине, словно его никогда и не было или же он рассеялся, подобно туману1.
<утрачено окончание истории>
Я завершил перевод в день начала летней сессии и снова был вынужден прервать работу, ощутив при этом непривычную досаду, поскольку всегда относился к экзаменам с таким же вниманием и даже интересом, как к собственным научным изысканиям. В этот же раз я удивил своих студентов, уделив каждому не больше двадцати минут и ни разу не задав больше трёх дополнительных вопросов. Ещё сильнее удивились бы мои подопечные, узнав, что я выслушивал их ответы без особенного внимания и даже с некоторым нетерпением. В день, когда я сдал в деканат последнюю заполненную ведомость, я в последний раз за этот семестр посетил статую святого на мосту.
Ближайшие два с половиной месяца принадлежат Н., а точнее, жившему много тысячелетий назад главному писцу славного Ирема, чьи таблички, сохранённые временем, Н. удалось обнаружить (впрочем, принадлежат всё же не полностью, поскольку я планировал написать для следующего года объёмный лекционный курс, посвящённый эволюции судебной системы Древнего Египта, начиная с воцарения первой династии и заканчивая временем захвата страны Александром Македонским).
Я, Иль, должен уведомить читателя2, что весьма неразумно поступать так, как поступили старый Утухенгаль и сын его Намхани. В давние времена отправились они вместе с женой Намхани, молодой Нин-ти, бывшей на сносях, в путь через пустыню, поддавшись на уговоры Нин-ти, которая желала разрешиться от бремени в доме своего отца Нарамсина. Женщина — существо непостижимое, ибо носит внутри себя ничто, из которого рождает сыновей и дочерей, однако оно же смущает и помрачает её разум.
То, что история, которую я намереваюсь пересказать, завершилась благополучно, не должно послужить читателю примером, иными словами, не должен он брать свою готовую вот-вот родить жену и тащиться с ней через пустыню, усадив её на широкую спину самого спокойного осла, который только отыщется в его хозяйстве. Настоящая же история вовсе не должна была завершиться благополучно, и то, что это всё же произошло, повергает меня, Иля, в удивление и негодование. Я бы по-иному рассказал её, однако я, Иль, не могу пойти против истины, которой поклялся следовать, как бы ни была истина в иных случаях возмутительна и мне самому противна.
История эта случилась тогда, когда люди не умели ещё строить высоких ступенчатых башен и прокладывать в глубь пустыни оросительные каналы, и не знали, откуда взять огонь, и потому дожидались удара молнии в дерево, чтобы зажечь от него пучок сухих веток. В те времена было особенно опасно отправляться в дальнюю дорогу со слабой и ослабевшей из-за своего положения женщиной, едва державшейся на широкой спине осла, которого вёл под уздцы Намхани и за которым следовал старик Утухенгаль, также восседавший на осле и время от времени менявшийся с Намхани местами. Они покинули дом ещё на рассвете, когда на востоке только показались рога огненного телёнка, и должны были достичь дома Нарамсина не позднее вечера того же дня, однако Намхани взял с собой глиняный горшок с толстыми стенками, наполненный тлеющими углями, и пучок сухих веток на случай, если ночь застигнет их в пути. Это было весьма предусмотрительно и разумно, если можно говорить о предусмотрительности и разумности во всей этой истории, ведь Нин-ти то и дело просила вести осла помедленнее и жалобно вскрикивала всякий раз, когда покорное и осторожное животное случайно спотыкалось о лежащий в пыли камень или попадало копытом в небольшую ямку, коих множество было на их пути.
Нет ничего удивительного в том, что они не добрались до дома Нарамсина вовремя, — к вечеру они не прошли и половины дороги, и тьма застигла их, когда они продвигались по диким и пустынным местам, где на многие сотни эш вокруг не было никакого человеческого жилья, и не у кого было попросить крова на ночь. Однако Намхани не унывал, поскольку был не робкого и весёлого нрава, помог своей молодой жене слезть со спины осла и устроиться на расстеленном на земле покрывале и принялся разводить огонь из взятых в дорогу горячих углей и сухих веток. Но, когда он уже раздул угли и пламя охватило сухие ветки, сильный порыв ветра погасил его костёр, разметал его в разные стороны, и с неба хлынул дождь, вмиг промочивший одежды путников.
Когда дождь стих, все трое дрожали от ночного холода и страха, и неизвестно ещё, от чего больше, и старый Утухенгаль принялся жаловаться на ломоту в костях, и Намхани стал укорять и стыдить свою жену, из-за каприза которой они оказались в столь глупом и достойном сожаления положении, а Нин-ти, испуганная больше мужчин своей судьбой и судьбой своего не рождённого ещё ребёнка, заплакала и заголосила так, что пустынные шакалы, чей вой раздавался неподалёку, умолкли и навострили свои треугольные уши, гадая, что это за неведомое существо оглашает их владения такими жуткими и пронзительными воплями.
— Горе мне, горе! — убивалась Нин-ти. — И зачем я только уговорила моего дорогого мужа, который никогда мне ни в чём не отказывал, и моего доброго свёкра отправиться в путь через пустыню лишь потому, что мне взбрело в голову произвести дитя на свет в отчем доме! Ах, бедное моё, разнесчастное дитя! Что теперь с тобой будет?! Если не разорвут в клочья и не сожрут твою неразумную мать шакалы и волки, и тебя — с нею в придачу, то ты вместе с нею замёрзнешь до смерти в ночном холоде и отправишься с нею в тёмное царство мрачного Иркаллы, в чертоги безжалостного Аламу!
Так причитала Нин-ти, и муж её, видя такое сильное и искреннее горе и раскаяние, перестал корить и ругать её и принялся утешать, взявши за дрожащую от холода и страха руку, и старый Утухенгаль прекратил жаловаться на ломоту в своих дряхлых костях, и склонился к уху своей неразумной снохи, и стал нашёптывать ей успокоительные речи. Долго рыдала несчастная Нин-ти, а когда не могла уже рыдать, только жалобно всхлипывала и ломала руки, но наконец и это стало для неё слишком утомительно, и она умолкла, склонив голову на плечо Намхани. И тогда в наступившей тишине услышали путники голос, от звука которого им стало до того жутко, что они бросились бы бежать, не разбирая дороги в кромешной тьме, если бы не были слишком утомлены и не закоченели до того, что не могли шевельнуть ни рукой, ни ногой.
— Зачем вы кричите и своими криками оглашаете пустыню, так что шакалы прижимают свои треугольные уши и разбегаются от вас в разные стороны в страхе, зачем вы наполняете пустоту своими горестными воплями, словно вы — мертвецы, чьи тела не были погребены должным образом, вынужденные искать вход в подземное царство, лишённые надёжных провожатых? Для чего вы своими криками и горестными воплями отвлекли меня от моих мыслей, в которые был я погружён, бродя здесь в одиночестве и раздумьях?
Хотела было Нин-ти ответить незнакомцу, но от страха у неё отнялся язык, и сидела она молча и неподвижно, словно обратилась в камень; хотел было старый Утухенгаль повести речь и рассказать о несчастьях, их постигших, но и он никак не мог заставить свой язык, в другое время готовый болтать без умолку, как если бы он принадлежал женщине, пошевелиться в беззубом рту. Один только Намхани превозмог свою робость и отвечал на вопрос, заданный из непроглядного мрака:
— Прости нас во имя великого Ану, властелина небес, и мудрого Энки, повелителя подземных вод, незнакомец, любящий бродить по пустыне в кромешной тьме, которую не проницает свет звёзд и луны, ибо небо в настоящий момент затянуто такими тучами, что не видно за ними плывущего в вышине серебряного челна Сина! Прости нас за то, что мы нарушили ход твоих мыслей и вторглись своими причитаниями и жалобами в твои размышления и раздумья, ведь это совсем не входило в наши намерения, и мы не могли предположить, что кто-то бродит по этой бесплодной равнине, находя в этом отдохновение и даже удовольствие! Ты, кем бы ты ни был, человеком ли недюжинной смелости и отваги или же духом пустыни, без сомнения, смягчишься, извинишь и простишь нас, если позволишь мне рассказать о причинах, приведших нас к теперешнему удручающему положению!
— Не утруждай себя рассказом, Намхани, — был ответ. — Мне известно, что ты и твой старый отец Утухенгаль отправились в путь к дому Нарамсина, торговца эммером из соседнего ки1, поскольку твоя жена Нин-ти, которой вскоре предстоит благополучно разрешиться от бремени, пожелала сделать это непременно в отчем доме, где в подвале стоят глиняные терафимы2, к которым она с детства очень привязана и верит, будто они помогут ей в родах. Известно мне и о том, что ты предусмотрительно захватил с собой глиняный горшок с толстыми стенками, наполненный тлеющими углями, и пучок сухих веток и хотел развести в ночи костёр, но ветер задул твой огонь, а дождь погасил его и вдобавок насквозь промочил ваши одежды, так что вы все трое теперь дрожите, как прибрежный тростник, и боитесь замёрзнуть до смерти от ночного холода прежде, чем вас разорвут в клочья дикие звери, рыщущие в пустыне.
Тут уж и Намхани растерянно прикусил язык и умолк, услышав, что незнакомец называет его по имени и знает даже то, о чём ему, Намхани, ничего не известно, а именно — о глиняных терафимах в подвале отчего дома Нин-ти, ради которых она уговорила его и старого Утухенгаля отправиться в опасное путешествие через пустыню. Но всё же он собрался с силами и сказал:
— Должно быть, ты и вправду могущественный дух пустыни, если с одинаковой лёгкостью прозреваешь прошлое и будущее, и тебе известно, отчего моей любимой жене Нин-ти пришла в голову вздорная затея отправиться в дом её досточтимого отца, и ты знаешь, что она благополучно разрешится от бремени, что ей не суждено покинуть в скором времени мир живых, замёрзнуть от ночного холода или быть разорванной в клочья дикими зверями, рыщущими в пустыне. Это вселяет в мою душу надежду и радость, и я благодарю тебя за твои слова и прошу тебя о помощи, ведь, если тебе ведомо прошлое и будущее, для тебя не составит труда как-нибудь выручить нас из нашего затруднительного положения в настоящем. Я прошу тебя, добрый дух, бродящий по пустыне в темноте и мраке, спаси мою неразумную жену и моего старого отца от смерти, я же в уплату за это готов верно служить тебе до скончания моего земного срока, пока не отправлюсь навеки в поля Иалу.
— Протяни перед собой руку и обрати свою раскрытую ладонь к небу, затянутому тучами, — ответил тот, кого Намхани принял за могущественного духа пустыни, и Намхани покорно вытянул перед собой руку, которой глаза его не видели, сколько он ни щурил и ни напрягал их, и обратил раскрытую ладонь к небу.
И незнакомец положил на его ладонь два камня и сказал:
— Я даю тебе два камня: чёрный — от непроглядной черноты ночи, белый — от мертвенной белизны тени, и если ты ударишь одним об другой, то появится огонь, древний, как огонь подземных недр, и юный, как пламя молнии. В семи шагах за твоей спиной растёт сухой куст, — наломай от него нижних веток, не промоченных дождём, и разведи костёр, у которого вы все отогреетесь и дождётесь рассвета, когда сможете продолжить свой путь к дому Нарамсина, не боясь потеряться в темноте ночи и быть разорванными дикими животными или унесёнными злыми духами в подземное царство.
Радостный возглас вырвался из груди Намхани, и крепко сжал он в руке данные ему чудесные камни, и говорил так:
— Какими словами могу я благодарить тебя, добрый пустынный дух? В счастливый час ты посетил нас и спас от неминуемой гибели! Прошу, назови своё имя, чтобы знал я, за кого возносить благодарственные молитвы в храмах, ибо, обещаю и клянусь тебе, я посещу храмы всех самых могущественных богов и у каждого буду просить для тебя всяческих милостей: и у рогатого Ану, и у мудрого Энки, и у прекрасной Инанны, и у милосердного Энлиля, и всем принесу щедрые жертвы, и всем назову твоё имя, и лишь в храм мрачного Нергала, чья чёрная пирамида возвышается в славном Ираме, не пойду я и не стану у него просить за тебя и называть ему твоё имя, ибо лучше сохранить твоё имя в тайне от властителя преисподней, дабы не коснулась тебя по веки веков его мрачная воля и хранили тебя от неё милосердные боги!
— Ты добрый человек, Намхани, — был ответ. — Лишь об одной услуге я попрошу тебя: когда ты вернёшься из пустыни к людям, отдай им эти камни и расскажи, как следует ими пользоваться, чтобы добывать огонь, дабы твои соплеменники не ждали, когда молния ударит в сухое дерево, и не таскали с собой горшки, наполненные тлеющими углями, которые гасит лёгкое дуновение ветра и несколько капель дождя. Отдай эти камни людям, чтобы не оставались они посреди пустыни в темноте и беспомощности и не оглашали округу своими воплями и стенаниями.
Пал Намхани на колени, и не было числа благодарностям, с которыми обратился он к спасшему его дорогую жену, его старого отца и его самого духу, однако слушала его только ночная темнота да укрытое тучами небо. И когда встал Намхани с колен, то повернулся он, и прошёл семь шагов, и наткнулся на сухой куст, росший в пустыне, и наломал от него сухих веток, и, ударив одним камнем об другой, получил огонь, древний, как огонь подземных недр, и юный, как пламя молнии, и развёл костёр, подле которого обогрелись путники и дождались рассвета. Утром же следующего дня достигли они дома Нарамсина, где спустя неделю Нин-ти благополучно разрешилась от бремени, и родились у неё близнецы: мальчик и девочка, и у мальчика были волосы чёрные, как непроглядная ночь, у девочки — белые, как мертвенная тень, и оба были немы, и не издавали ни звука, и лежали, подобно маленьким мертвецам, в своих колыбелях. Тогда понял Намхани, что в ненастную ночь повстречал он в пустыне не кого иного, как самого Нергала, хозяина бесплодных земель.
И, отдавая людям камни, чёрный и белый, Намхани говорил так:
— Возьмите два камня, чёрный и белый: чёрный — от непроглядной черноты ночи, белый — от мертвенной белизны тени, и если ударить одним об другой, то появится огонь, древний, как огонь подземных недр, и юный, как пламя молнии, но будьте осторожны и бережны с этим огнём: он может обогреть и помочь в приготовлении пищи, но если попадёт он в неумелые руки, то пожрёт вас в ваших жилищах, и вы навеки отправитесь в страну, откуда никому нет возврата.
Приступая к работе и предполагая, что вместо непостижимых тайн и откровений присланные Н. материалы могут содержать бухгалтерские отчёты и кулинарные рецепты, я всё же в большей степени, в силу специфики собственных научных интересов, склонялся к бухгалтерским отчётам, однако Иль, предваряя свои записи стандартным вступлением, посвящает «читающего сие повествование» в довольно простой рецепт рыбного супа.
Возьми окуня, лучшего, какого пошлёт тебе Энки, когда ты отправишься на рыбную ловлю, очисти его от чешуи, как полагается, и отдели от тела его плавники, голову и хвост, очищенное же мясо нарежь острым ножом на куски подходящего размера. Ты можешь взять также вяленой рыбы, купив её у вялильщиков, и приготовить кушанье из неё, однако на мой, Иля, вкус, свежая рыба предпочтительнее вяленой, и я советую тебе взять рыбы свежей и к тому же пойманной твоими собственными руками, потому как на пойманной твоими руками рыбе — печать благосклонности мудрого Энки.
Затем возьми ячменной крупы, замочи её в воде на рассвете и дождись полудня, тогда слей воду, переложи крупу в подходящий глиняный либо бронзовый горшок, добавь чистой воды, и поставь на огонь, и вари около получаса. По истечении этого срока добавь вяленой или нарезанной свежей рыбы, лучше всё же свежей, а вместе с нею — растёртых в ступке зёрен горчицы и кунжута, и вари, помешивая, примерно семь минут. Пока варится рыба, разотри в ступке ещё чеснока, и за несколько мгновений до готовности добавь его в блюдо, и брось листьев съедобных трав по твоему вкусу. После этого ты можешь подавать кушанье на стол, и не забудь вознести благодарности Энки, мудрому властителю вод.
Завершив перевод этого небольшого текста, я особенно подосадовал на то, что не могу обсудить его с Н. Подумать только, в век, когда одному человеку так легко найти другого, когда для подсчёта средств коммуникации едва ли хватит пальцев на обеих руках, ей удалось потеряться, притом потеряться самым основательным образом, так что даже Германское Восточное Общество — организация с более чем обширными и разветвлёнными связями — махнула рукой на её поиски. Прочитав рецепт, Н. тотчас попробовала бы приготовить описанное Илем «кушанье», скорее всего, она бы даже отказалась от использования покупной рыбы и последовала бы рекомендациям летописца в полной мере, то есть отправилась бы на рыбную ловлю и не успокоилась бы, пока бы ей не попался крупный окунь, однако я всё же ограничился походом в магазин, обойдясь без благословения Энки. В остальном я следовал советам Иля практически в точности, хотя Н. осудила бы меня за использование обыкновенной эмалированной кастрюли вместо глиняного или бронзового горшка и газовой конфорки вместо очага, а, попробовав получившееся варево, осведомилась бы, отчего я не догадался добавить в свою реконструкцию тысячелетней ухи хотя бы немного соли, коль скоро Иль, обычно относящийся к каждой мелочи с педантичным вниманием, то ли упустил этот момент из виду, то ли счёл, что посолить суп — вещь настолько очевидная, что не требует отдельного упоминания.
[начало текста сильно повреждено]
…был богат золотом, и серебром, и драгоценным кедром, и медью, и сердоликом, и ляпис-лазурью, и стены самого бедного дома были сложены не из сырцового кирпича, но из лучшего диорита, привезённого из Страны Ила1, что уж говорить о храмах и дворцах, коих было в славном Иреме великое множество, один другого выше и прекраснее.
И являлись в Ирем правители сопредельных и отдалённых ки: из Страны Кедровой Горы и из Элама, из Эреду и Мархаши, из Мари и Ура, из Страны Гутиев и Эанны, из Адаба и Киша, и все приходили с богатыми подарками и пожертвованиями для храмов, но главным образом с тем, чтобы поклониться царю Эрре и получить дозволение говорить с ним и вести с ним беседу, ибо был Эрра мудр и умён, и изучил в совершенстве искусство писцов, и овладел знаниями обо всех предметах, что ни есть в мире, и знал всё о минералах, и о свойствах растений, и о повадках насекомых, и гадов, и зверей, и птиц, и с лёгкостью решал задачи, которые другому были не под силу, и безошибочно толковал движение небесных светил. Столь мудр был Эрра, что мирно умел решить всякий спор и, не ведя жестоких войн, поддерживал подвластные ему земли в благоденствии и процветании, и энзи2 других земель приходили к нему, чтобы просить его совета, и славили его во всех землях, и повторяли, что не найдётся среди смертных того, кто превзошёл бы Эрру в мудрости и познаниях, да и среди богов, пожалуй, едва ли отыщется тот, кто превзошёл бы его в находчивости и остроумии, и даже Энки, мудрому повелителю водной бездны, едва ли под силу задать Эрре такой вопрос, на который он не дал бы ответа.
Слухи эти дошли до ушей мудрого Энки, и нахмурил он свои седые брови, и закусил губу от злости, и решил сам явиться к правителю славного Ирема, и вести с ним беседу, и посрамить его перед всеми, чтобы никто не смел болтать, будто среди богов едва ли найдётся тот, кто превзошёл бы Эрру в находчивости и остроумии. Переоделся Энки странствующим купцом, и приказал слуге своему Исимуту сопровождать его, и явился в Ирем верхом на верблюде, которого вёл под уздцы переодевшийся в дорожные одежды и прикрывший платком своё второе лицо Исимут, пришёл в город с богатыми подарками и приношениями для храмов и просил дозволения говорить с царём Эррой, и Эрра принял его в своём дворце, и угощал изысканными кушаньями, и лучшими винами, и пирогами с кунжутным маслом, и сладкими финиками, и расспрашивал его о положении дел в далёких землях, и наконец спросил, с какой заботой и с каким вопросом явился к нему странствующий купец и чем он, Эрра, может ему помочь. Усмехнулся Энки в седую бороду и говорил так:
— Я пришёл из далёких земель, мой господин, я видел людей, чёрных, как напту, кровь земли, и людей с шакальими головами, и тех, чьи тела были подобны телам змей и скорпионов, и немало вопросов было у меня к творению богов, и на многие вопросы получил я ответы, потому как искал упорно и прилежно, и к тебе я пришёл с единственным вопросом, который давно занимает меня и на который давно ищу я ответа, но никто до сих пор так и не смог его дать, и все мудрецы, к которым я приходил, только качали головами да пожимали плечами.
Подивился Эрра словам купца, но не подал вида, а только попросил его задать поскорее свой вопрос, чтобы он, Эрра, мог над ним поразмыслить и попробовал дать на него ответ.
И тогда говорил купец, который на самом деле был хозяином водной бездны, могущественным Энки, мудрейшим из богов:
— Вопрос мой, в сущности, не так уж сложен, даже можно сказать, что он совсем прост, и касается совершенной безделицы, а потому мой господин с лёгкостью на него ответит, ведь не найдётся среди смертных того, кто превзошёл бы его в мудрости и познаниях, да и среди богов, пожалуй, едва ли отыщется тот, кто превзошёл бы его в находчивости и остроумии, и даже Энки, мудрому повелителю водной бездны, едва ли под силу задать господину такой вопрос, на который он бы не дал ответа.
— Не стоит так говорить, уважаемый странник, — отвечал ему Эрра. — Твои волосы уже покрыло серебро, и негоже тебе повторять досужие сплетни и слухи, которые выдумывают те, чья молодость извиняет их горячность.
Вновь усмехнулся Энки в седую свою бороду, поклонился царю и продолжил свою речь:
— Что же, даже если и самая малая часть этих досужих сплетен и слухов верна, то мудрость твоя превосходит мудрость человеческую и мудрость божественную, а потому ты всё же без труда ответишь на мой сложный для других, но для тебя — простой и лёгкий вопрос. Вопрос же мой вот каков: скажи мне, Эрра, сколько демонов уместится в простой шкатулке навроде тех, в каких женщины хранят свои золотые и серебряные украшения, ожерелья, браслеты и кольца?
Удивился царь Эрра такому вопросу и хотел было покачать головой да пожать плечами, как те мудрецы, которым странник задавал его ранее, но решил, что негоже так поступать и что этим он обидит старого купца, проделавшего в поисках ответа долгий и опасный путь через пустыни и степи, а потому попросил семь дней на раздумья и обещал по истечении седьмого дня дать ответ, и с тем отпустил купца, который в действительности был не кем иным, как Энки, властелином бездонного океана.
Семь дней думал Эрра над вопросом, заданным седым странником, и чем больше он думал, тем меньше казался ему этот вопрос простой безделицей, и страх охватывал его и окутывал его, подобно одежде, когда размышлял он над тем, каким должен быть ответ, который удовлетворил бы купца, а по истечении седьмого дня призвал он гостя к себе и говорил ему:
— Весьма непростой и даже очень трудный задал ты мне вопрос, уважаемый странник, хоть на первый взгляд и кажется он как будто совсем не сложным и даже простым. Вот к чему пришёл я, размышляя над твоим вопросом в течение семи дней: в обыкновенной шкатулке, в какой женщины хранят свои золотые и серебряные украшения, ожерелья, браслеты и кольца, как бы ни была эта шкатулка мала и изящна, может уместиться демонов без счёта, потому что демоны, как известно, способны принимать любую форму и проникать в самые узкие щели, в какие не пройдёт и волос с головы ребёнка. Таким образом, ответ мой тебе будет так же прост, как и твой вопрос: во всякую шкатулку без труда войдут все, какие только есть, демоны болезней и всяческих хворей, чумы и болотной лихорадки, и все семижды семь демонов утукку, алу, этемму, галлу, илу, рабицу, ламашту, лабацу, аххазу, лилу, лилиту и асакку, и ещё войдут в неё демоны Тиу и Этимму, что уводят души в преисподнюю, и влезет в дополнение к ним одноглазая ведьма Лабарту, что переворачивает людям внутренности и мешает женщинам разрешаться от бремени; иными словами, вся нечисть, что состоит под началом тысячерукого и безглазого Намтара, вершителя судеб, с лёгкостью уместится в самой обыкновенной шкатулке.
Низко поклонился мудрый Энки, переодетый странствующим купцом, царю Эрре и говорил ему:
— Это лучший ответ из всех, что я получал, мой господин, и не зря я проделал долгий и опасный путь через пустыни и степи, ибо ты и вправду превосходишь в своей мудрости всех смертных, да и богов, пожалуй, тоже, и едва ли даже Энки, властелину водной бездны, под силу задать тебе такой вопрос, на который ты бы не дал ответа.
Так сказал старый Энки, и многое ещё сказал он, притворно восхищаясь проницательностью и находчивостью царя Эрры, и с многочисленными поклонами распрощался с ним, и царь Эрра приглашал его вновь посетить славный Ирем и задать ему, Эрре, другие вопросы, на которые он с радостью и готовностью отыщет в своём уме ответы, пусть это будет не просто и даже весьма трудно, а всё же Эрра готов к непростым и трудным размышлениям, лишь бы ищущие ответов остались ими довольны.
Поклонился Энки в последний раз и покинул дворец царя Эрры, сопровождаемый своим слугой Исимутом, и вышел за белые ворота славного города, и тут уж дал волю своему гневу, и ударил верного Исимута рукою наотмашь, и поверг его на землю, и долго бил его, пока не взмолился Исимут о пощаде, потому как оба лица его были уже разбиты в кровь, и не мог он пошевелиться, не закричав от боли.
С тех пор затаил Энки, властелин вод, злобу против мудрого правителя Ирема и стал ждать подходящего случая, чтобы извести и унизить его, и выставить на всеобщее посмешище и поругание.
Время шло, и всё так же богат и прекрасен был город Ирем, и не меркла слава царя Эрры, однако стали поговаривать, что слишком уж он погружён в свои учёные занятия да в беседы с мудрецами и правителями, и пора бы ему ненадолго отвлечься от этих дел и подыскать жену себе под стать, чтобы появился у славного Ирема наследник, которого Эрра обучит искусству писцов и расскажет ему обо всех предметах, что ни есть в мире, чтобы знал он всё о минералах, и о свойствах растений, и о повадках насекомых, и гадов, и зверей, и птиц, и с лёгкостью решал задачи, которые другому не под силу, и безошибочно толковал движение небесных светил, и был так же мудр, как его отец, умел мирно решить всякий спор и, не ведя жестоких войн, поддерживал подвластные ему земли в благоденствии и процветании. Так при каждом удобном случае твердили Эрре его советники, и наконец Эрра сказал им:
— Что ж, если так хотите все вы, чтобы взял я жену себе под стать и дал славному Ирему достойного наследника, то отпустите мне семь дней на раздумья, и по истечении семи дней я вам отвечу.
С тем отпустил Эрра своих советников, и закрылся в своих покоях, и не принимал никого, и ни с кем не перемолвился ни единым словом в течение семи дней, а по истечении семи дней созвал своих советников вновь и говорил им так:
— Весьма непростую и даже очень трудную задачу задали вы мне, потому как весьма непросто и даже очень трудно выбрать жену мне под стать, чтобы могла она вести со мною беседы обо всех предметах, что ни есть в мире, и была к тому же красива и прекрасна, как и подобает царице славного Ирема, и чтобы могла она дать достойного наследника подвластным мне землям, чтобы не знали они и впредь забот и несчастий. Вот что решил я, проведя в раздумьях семь дней: я отправлюсь в дом мудрейшего из богов, седого Энки, что находится в гордом Эреду, и возьму с собой всяких щедрых подарков и приношений, и отдам Энки семижды по семь лучших быков, какие найдутся в Иреме, и семижды по семь лучших коз, и семижды по семь лучших овец, и всякой другой живности без счёта, и разнообразной снеди, и полью ароматным финиковым вином и кипарисовым маслом его алтарь, и буду просить его отдать за меня его единственную дочь Нингириму, рождённую из бездонного океана, владычицу заговоров, которая красотой не уступает рыжеволосой Эрешкигаль и черноокой Инанне, мудростью же — своему отцу.
Так сказал Эрра, царь славного Ирема, и советники принялись наперебой хвалить его решение, и спустя ещё семь дней отправился Эрра в гордый Эреду с богатыми подарками и приношениями и принёс в дар храму мудрого Энки семижды по семь лучших быков, какие только нашлись в Иреме, и семижды по семь лучших коз, и семижды по семь лучших овец, и всякой другой живности без счёта, и разнообразной снеди, и полил ароматным финиковым вином и кипарисовым маслом его алтарь, и, распростёршись на полу перед кумиром бога, смиренно просил Энки отдать ему в жёны Нингириму, рождённую из бездонного океана, владычицу заговоров.
И тогда выступила вода из щелей между кирпичами, слагавшими стены и потолок храма, и потоками хлынула на пол, так что пришлось Эрре, чтобы не утонуть и не захлебнуться, подняться на ноги и встать перед кумиром мудрого Энки во весь рост, и тогда зашевелились губы каменной статуи, и заговорила она в ответ на обращённую к ней молитву:
— Как смеешь ты, жалкий, сотворённый из пыли и праха, стоя говорить с твоим господином и повелителем, да ещё обращаясь к нему со столь непотребной мольбой, требуя себе в жёны единственную его дочь Нингириму, рождённую из океанской бездны…
<разбито четыре строки>
…и твой дом будет лежать сражённый, точно мёртвый юноша, ты же будешь сидеть у порога его, босой, одетый в рубище, и пеплом твоих земель будешь посыпать свою голову, и твои колесницы и суда будут стоять без дела, забытые, как будешь забыт ты сам, ибо люди твои отвернутся от тебя, они разобьют твои изваяния и сотрут твоё имя со своих табличек. Подземные воды поднимутся, и реки выйдут из берегов и покроют твои поля, и бурный поток унесёт плодородный тук с твоих полей, и родившая некогда земля станет пустыней. Я обращу твой дом в пыль, и здания твоего города, что были полны серебром и золотом, оловом и ляпис-лазурью, я обращу в руины, и ворота твоего города будут валяться разбитые, и никто более не войдёт в них с добрыми вестями и щедрыми приношениями, и скоро позабудут все даже место, где стоял твой город, потому как даже руин от него не останется, и всюду будет только голая бесплодная степь да каменистая пустыня!
Так сказала статуя и умолкла, и так было: поднялись подземные воды, и реки вышли из берегов и покрыли поля окрест славного Ирема, и бурные потоки унесли с собой плодородный тук, и родившая некогда земля стала пустыней, и рухнули крепкие стены города и погребли под собою тех, кто не успел спастись, и обратились в камни и пыль. И ни один из богов, чьи дома были в Иреме, не вступился за город, ибо правым перед ними был Энки, и каждому брату своему и каждой сестре своей на вопрос, чем навлёк славный Ирем на себя его гнев, отвечал: «Неужели ты, брат мой, или ты, сестра моя, хочешь, чтобы каждый смертный мог запросто взять в жены твою дочь или лечь с твоим сыном, чтобы божественное смешалось с творением, и не было уже между всемогущими и бессмертными и жалкими, что живут лишь мгновение, вечность же прозябают в мрачных чертогах Иркаллы, никакого различия?» И соглашались его братья и сёстры, а иные из них говорили, что ещё недостаточно наказание, постигшее некогда славный Ирем и его дерзкого правителя.
Сам же царь Эрра, вернувшись в Ирем и увидев, что произошло с его городом, сел у его разбитых ворот и посыпал голову свою землёй, и всякий, кто проходил мимо, смеялся над ним и плевал в его лицо, а иные бросали в него камни, приговаривая:
— Был ты мудр и умён, Эрра, да, видно, позабыл ты всю свою мудрость, и помрачился твой разум, и стал ты глуп, как верблюд, если возомнил, будто Энки, властитель вод, отдаст тебе свою единственную дочь, владычицу заговоров Нингириму! Поделом же тебе, глупец перед богами! Твои колесницы и суда стоят без дела, забытые, твои статуи разбиты, а твоё имя стёрто из всех табличек, и скоро все забудут, где стоял твой город! Ещё на рассвете был ты великим царём, и не было числа преклонявшим перед тобою колени и превозносившим твои познания и добродетели, но чего стоят все эти славословия ныне, когда сидишь ты босой, в отрепьях в придорожной пыли, и борода твоя и волосы твои свалялись и висят клочьями, и всё тело твоё в синяках и порезах, и оба глаза твои подбиты камнями, которые бросает в тебя всякий прохожий, и правый твой глаз налился кровью и, того и гляди, вытечет, а левый и вовсе закрылся и ослеп, и ты ничего не можешь им видеть!
Так говорили проходившие мимо, и много чего ещё говорили они, понося на все лады несчастного Эрру и обвиняя его во всех горестях, обрушившихся на подвластные ему земли, он же хранил молчание, и не отвечал им, и сидел у разбитых ворот некогда славного Ирема, и не двигался с места, и не принимал ни воды, ни пищи, и спустя ровно семь дней умер, и тело его, покрытое ушибами и ссадинами, осталось лежать в пыли, душа же отправилась в поля Иалу, и встретил на полях Иалу царя Эрру Намтар, тысячерукий и безглазый распорядитель судеб, и сказал ему:
— Вот и ты, царь некогда славного Ирема, возомнивший, будто мудрый Энки отдаст тебе, смертному, свою единственную дочь Нингириму! Вот и ты, глупец перед богами, осмеянный и униженный, оплёванный и забросанный камнями! Глядите-ка, божества и демоны ночи, что за гость к нам пожаловал: был он богат, а стал беден, был зряч, а стал слеп, подобно мне, Намтару, распорядителю судеб и пастырю умерших!
Ничего не отвечал ему Эрра, только низко опустил свою ослепшую голову, и тогда сказал Намтар:
— Ладно уж, не горюй и не думай, что в земле мёртвых не лучше, чем в земле живых, и что здесь над тобою также все будут глумиться и потешаться до скончания времён. Не для того, чтобы унижать и позорить, встретил я тебя здесь, но для того, чтобы отвести тебя в дом Иркаллы, властелина усопших и хозяина бесплодных земель. Уж не знаю, зачем ты понадобился Нергалу, но только не завидую я тебе, Эрра, и, хотя в мрачные мысли нашего господина даже мне, Намтару, путь заказан, едва ли в городе за семью воротами, что находится в самом центре земли, откуда нет возврата, ожидает тебя что-то [хорошее].
С этими словами подхватил Намтар Эрру и отнёс его в дом Иркаллы…
<разбито около пятнадцати строк>
…ты сидел у разбитых ворот твоего города, славного Ирема, и одежды твои, сотканные из шерсти лучших овец, превратились в лохмотья, и те, кто недавно славили тебя, бросали в тебя камни… < несколько слов неразборчиво > Скажи мне, Эрра, изучивший повадки всех тварей земных, всех созданий, вышедших из рук богов, знал ли ты до сей поры мир, или истина открылась тебе только теперь, когда высоко вознесённая твоя голова поникла, а зоркие некогда глаза, которыми ты наблюдал движения небесных светил, стали слепы, как глаза земляных червей?
Поднял ослепшую свою голову Эрра и отвечал властителю земли мёртвых:
— Ты никогда не ошибаешься, Эн-Уру-Гал, господин непроглядной черноты ночи и мертвенной белизны тени, ты знаешь ответы на все вопросы, а потому к чему мне лгать перед тобою и говорить тебе, будто бы только сейчас открылась мне истина, что не было мне и раньше известно, что всякий народ любит своего энзи лишь до той поры, пока тот угоден богам и голова его высоко вознесена, ибо энзи представляет свой народ перед всем миром и являет в себе его воплощение. Если богат энзи, хорош собою и вдобавок мудр и умён, то и люди его предстают перед миром таковыми, если же беден, некрасив и глуп, то и люди его кажутся всему миру бедными, некрасивыми и глупыми, а каким людям захочется стать перед всеми посмешищем, и вправе ли я осуждать их за то, что не захотели они стать посмешищем перед всем миром, и потому отреклись от меня, и побили меня камнями, и по-всякому обзывали и хулили меня? Нет, господин мой, я не стану лгать перед тобою и отрицать того, что горькая истина была мне известна и в счастливую пору, и было мне известно, что и самые преданные отвернутся от меня, стоит мне потерпеть неудачу и облачиться вместо царских одежд в жалкое рубище.
Нахмурился Иркалла, выслушав ответ Эрры.
— Так значит, ты, царь Эрра, думаешь, что тебя заслуженно поносили те, кто ещё недавно тебя славили, или, по крайней мере, будто у них были на то основания. И вижу я, что в твоей душе нет желания отомстить людям за то, что они отвернулись от тебя, стоило тебе облачиться в жалкое рубище. Что же, пусть так, но скажи мне, Эрра, мудрейший из земных царей, повелитель разрушенного Ирема, не хочешь ли ты наказать того, кто стал причиной твоих несчастий, кто обратил в пыль стены твоего славного города и разбил его ворота, кто приказал подземным водам и водам рек подняться и направил их на улицы Ирема и на его плодородные поля? Не желаешь ли ты воздать по заслугам тому, кто несправедливо отверг тебя и не дал тебе в жёны своей дочери, которой ты был достоин более, чем кто-либо другой?
— Нет, Эн-Уру-Гал, повелитель бескрайних пространств, — говорил Эрра, глядя на властителя земли мёртвых слепыми своими глазами, — не хочу я наказывать мудрого Энки, что не дал мне в жёны своей дочери Нингиримы, и стёр с лица земли мой некогда славный город, и разбил его ворота, и большую часть моих подданных сделал твоими рабами. Не хочу я воздать по заслугам седому хозяину бездны, ибо ничтожен и мал я перед ним, и моя мудрость — ничто в сравнении с его мудростью, потому как жизнь моя — лишь миг в сравнении с его жизнью.
Ещё больше нахмурился Иркалла, выслушав ответ Эрры.
— Так значит, ты, царь Эрра, считаешь, что седой Энки поступил с тобой справедливо, что жизнь твоя — лишь миг в сравнении с его жизнью, а потому твоя мудрость и знания ничтожны в сравнении с его знаниями и мудростью. И снова вижу я, что в твоей душе нет желания отомстить богам за то, что они отвернулись от тебя и повергли тебя во прах. Что же, пусть так. Ты честно ответил на мои вопросы, хотя и знал, что ответы твои мне не понравятся. Однако теперь, царь Ирема, ты — мой раб и принадлежишь мне, потому как душа твоя навеки рассталась с твоим телом, и вот моё решение…
<разбито шесть строк>
…царствовал ты над живыми, теперь же станешь царём над демонами, и помещу я тебя вместе со всеми твоими подданными в золотую шкатулку, которую сделал я и украсил её крышку узором; я замкну эту шкатулку золотым ключом, и будет она замкнута до скончания времён, а когда будет открыта, вырвутся из неё все демоны, и ты выйдешь из неё и не дашь её крышке опуститься до той поры, пока все злые духи не покинут её, пока не проникнут они, будто змеи, в каждый дом, пока не просочатся они, будто ветер, сквозь половицы в жилищах; и примутся они вредить и досаждать людям, не деля их на царей и рабов, и будут отрывать детей от материнской груди, и разлучать жён с их мужьями, и поражать людей болезнями и безумием…
<утрачено окончание истории>
Поскольку края глиняных табличек наиболее уязвимы, они нередко оказываются сильно повреждены или даже вовсе отбиты, из-за чего теряется важнейшая информация, которая в данном случае могла бы объяснить мотивацию довольно жестокого, учитывая нежелание Эрры кому бы то ни было мстить, решения Иркаллы. Тем не менее в качестве рабочей гипотезы я отважусь предложить следующий вариант объяснения его приговора: бог смерти пытается на свой лад восстановить справедливость (в пользу этого свидетельствует его оговорка относительно того, что демоны станут вредить и досаждать людям, «не деля их на царей и рабов») и принуждает Эрру мстить роду человеческому, пользуясь своей неограниченной властью.
В этой ситуации Иркалла выступает не только как жестокий деспот, но как трагический персонаж, парадоксальным образом неспособный реализовать своё стремление к порядку, несмотря на то, что, помимо неограниченной власти, он также наделён исчерпывающими знаниями о бытие и небытие, о прошлом, настоящем и будущем. Справедливость в его исполнении оборачивается хаосом и кошмаром, о чём уже известно из мифа, в котором фигурирует та самая золотая шкатулка, куда Иркалла помещает Эрру вместе со всеми демонами, чем попутно подтверждает правоту мудрого царя при ответе на провокационный вопрос Энки, переодетого странствующим купцом. Известно также и то, что шкатулка будет открыта по наущению самого Энки, и, таким образом, вина за происшедшее оказывается на нём, а не на Эрешкигаль, непосредственно открывшей шкатулку. Едва ли, однако, Иркалла мог ограничиться в своей мести Энки только переадресацией вины: если хозяина преисподней можно уличить в некоторой тонкости чувств и даже сентиментальности, то Энки не проявляет ни того, ни другого, а потому Нергал должен понимать, что подобная мера не окажет на владыку вод особенного эффекта, и тут потребуются более действенные средства из разряда «я ухватил его за седую бороду и вырвал её всю без остатка», о которых он, возможно, и говорит в утраченной части текста.
Здесь также можно было бы сделать предварительный вывод о том, что бог смерти и разрушения в принципе не способен к конструктивным действиям, какими бы ни были его изначальные намерения, если бы этому выводу не противоречила, например, история Амара-Уту, имеющая вполне благополучный для героя исход. Как бы то ни было, на данный момент Иркалла предстаёт персонажем, которого нельзя однозначно трактовать как «доброго» или «злого», если подобные определения вообще могут быть применены к божеству, или, в более общем смысле, как «положительного» или «отрицательного»; он по меньшей мере амбивалентен, и чего в этой амбивалентности больше, пока не ясно.
июль
20** года
Глава
4
Утром седьмого августа курьер доставил увесистую бандероль от Н., упакованную в деревянный ящик и, как обычно, без обратного адреса. Неприятное предчувствие удержало меня от того, чтобы тотчас открыть её, и я оставил ящик лежать на письменном столе, однако так он привлекал слишком много внимания, и в конце концов, впав в несвойственное мне беспокойство, я засунул его в шкаф и попытался заняться запланированными на день делами, но всё буквально валилось у меня из рук, и к вечеру я чувствовал себя совершенно разбитым. Ящик, а вернее, его содержимое не шло у меня из головы, и уже глубокой ночью, отчаявшись и не надеясь спокойно уснуть, я извлёк его из шкафа и открыл. Внутри, бережно укутанная в несколько слоёв белой шерстяной ткани, лежала замечательно сохранившаяся алебастровая статуэтка с глазами из чёрного оникса, так живо блеснувшими в свете настольной лампы, что я неожиданно для самого себя с нею поздоровался.
В высоту статуэтка ровно сорок пять сантиметров, изображает юношу с правильными, удивительно хорошо проработанными, тонкими чертами строгого лица. Его губы плотно сомкнуты, как будто он только что принял какое-то бесповоротное решение, а брови со странным изломом сдвинуты, так что посередине высокого лба обозначилась вертикальная полоса, придающая лицу, помимо выражения строгости и решимости, оттенок печали. Повернув фигурку в профиль, я обнаружил, что при таком ракурсе её лицо — видимо, за счёт выдающегося подбородка и прямого носа — приобретает выражение жёсткости, переходящей в жестокость. Глаза миндалевидной формы, большие и широко расставленные, выточены, как я уже упомянул, из чёрного оникса и прекрасно отполированы; прямые волосы, доходящие юноше до пояса, сделаны из того же материала, что и глаза; «одета» фигурка в свободно ниспадающие алебастровые одежды, прикрывающие её ступни; украшений нет, если не считать крохотного, меньше булавочной головки, оникса, врезанного в безымянный палец левой руки.
Н., по своему обыкновению, не отправила с бандеролью никакого сопроводительного письма или хотя бы краткой записки. Впрочем, для меня не составило труда догадаться, кого она мне прислала, и я хотел было снова завернуть статуэтку в шерстяную ткань и положить в ящик, но мысль о том, что этому давно забытому богу и так пришлось провести взаперти несколько тысячелетий, и из-под гнёта песка он был освобождён лишь для того, чтобы вновь оказаться похороненным, остановила меня, и после некоторых колебаний я поставил его рядом с настольной лампой и лишь тогда смог наконец отойти ко сну, в который, впрочем, то и дело вторгались некоторые персонажи клинописных историй, не обращавшие на меня никакого внимания и занятые беседами друг с другом. Один из них — точная копия фигурки, присланной Н., молча стоял поодаль от остальных, скрестив на груди руки с длинными пальцами, такими белыми, что они почти терялись на фоне его одежд.
Утром я извлёк внушительную пачку фотографий из четвёртого конверта и занялся их разбором. Нужно сказать, что на каждой фотографии, за исключением материалов из первого конверта, Н. тщательно дорисовала карандашом трудно различимые символы, что существенно облегчает процесс перевода. Текст (или один из его смысловых фрагментов) начинается с пробела, объём которого я не могу оценить даже приблизительно, и диалога, строки которого хорошо сохранились и легко прочитываются:
— …знаешь ли ты, дитя, кто я, известно ли тебе моё имя?
— Да, мне известно, кто ты, я знаю твоё имя, — отвечала Нани. — Мой друг и господин, учивший меня искусству письма и чтения, рассказывал мне про царство мёртвых, где правит мрачный Нергал, повелитель пустынной земли, и говорил мне про тебя, и называл твоё имя. Ты — Хумут-Табал, демон каменной лодки, что перевозит души усопших через реку, поглощающую всякого, кто осмелится войти в её воды.
Подивился Хумут-Табал такому ответу, покачал косматой своей головой.
— Вот оно как, и вправду знаешь ты моё имя, известно тебе, кто я, несмотря на то, что на вид-то ты молода и неопытна, и, должно быть, чей-то злой умысел стал причиной того, что стоишь ты теперь на берегу реки, преграждающей путь в страну Кигаль, откуда никому нет возврата, потому как вижу я два красных пятна на твоих одеждах: одно ровно в области сердца, а второе — на спине, между лопаток, — должно быть, некто вонзил меч в твою грудь, да с такой силой и злобой, что клинок прошёл твоё тело насквозь. Что же ещё ты знаешь, дитя, что тебе известно обо мне, Хумут-Табале, демоне каменной лодки?
— Ещё известно мне, — отвечала Нани, — что весло твоей каменной лодки так тяжело, что даже тебе, демону, не ведающему усталости, приходится держать его обеими руками, потому как, если ты хоть на мгновение отпустишь его, оно выскользнет из твоих рук и утонет в водах реки, откуда его уже нельзя будет поднять. А из-за того, что приходится тебе держать весло обеими руками, ты не можешь принимать ни воды, ни пищи, и оттого тебя вечно мучают голод и жажда. Так рассказывал мне мой друг и господин, а потому я, зная это, принесла тебе из верхнего мира лепёшек с кунжутным маслом, которые сама испекла, и кувшин козьего молока, которое сама надоила, чтобы мог ты поесть, и попить, и утолить свой голод и свою жажду. Наклонись ко мне, чтобы я могла накормить и напоить тебя из моих рук, потому как твои руки должны крепко держать каменное весло, чтобы оно не утонуло в водах реки и не упало на дно, с которого ты его уже не поднимешь.
Ещё больше удивился Хумут-Табал, и наклонился к Нани, и раскрыл свою пасть, такую огромную, что легко мог бы проглотить целое стадо быков, но не испугалась Нани, и положила в пасть демона лепёшки с кунжутным маслом, и дала ему попить козьего молока, и держала кувшин, пока он не опустел. Поев и попив, выпрямился Хумут-Табал во весь свой рост, сравнимый с высотою семиступенчатой башни, и воскликнул:
— С начала времён правлю я каменной лодкой, с начала времён перевожу я души с одного берега реки на другой, и многое повидал я, и многое мне известно, но никогда не бывало так, чтобы не мучил меня жестокий голод, не терзала меня злая жажда! Теперь же Хумут-Табал сыт, потому как вкусные лепёшки с кунжутным маслом, которые ты испекла своими руками, утолили его голод, и не терзает горло Хумут-Табала жажда, потому как свежее молоко от коз, которых ты доила своими руками, утолило его жажду! Хумут-Табал не из тех, кто неблагодарно забывает добро, а потому я хочу наградить тебя и отплатить тебе. Скажи мне, быть может, ты тоскуешь по кому-то и ищешь кого-то, быть может, есть в земле Кигаль тот, с кем хотела бы ты разделить вечность, чтобы не блуждать по полям Иалу во тьме и одиночестве до скончания времён? Опиши мне только его наружность, и я с лёгкостью укажу тебе, где его искать, ведь я — демон каменной лодки Хумут-Табал, перевозящий усопших с одного берега реки на другой, а потому я знаю в лицо всех, кто ни есть в земле Кигаль!
— Спасибо тебе, Хумут-Табал, демон каменной лодки, держащий в руках каменное весло! — отвечала Нани. — Все, кого я знала, блуждают теперь по полям Иалу, и если бы попросила я тебя отвести меня к каждому, по кому я скорблю и тоскую, то пришлось бы тебе свести всех их вместе и нарушить тем самым законы земли Эрцету, согласно которым души должны пребывать здесь во тьме и одиночестве, и твой господин Нергал жестоко покарал бы тебя, ведь мне известно, что он очень строг и не прощает никому и малейшей провинности. Нет, я не стану просить тебя о том, чтобы из благодарности ты совершил столь тяжкий проступок и был за это наказан. Но всё же хотелось бы мне хоть один ещё раз повидать моего друга и господина, который учил меня искусству складывания и вычитания, а иногда, чтобы развлечь меня, катал меня на глиняной лошадке на колёсиках. Он высок, и лицо его бело, как алебастр, а глаза черны, как беззвёздная ночь, и руки у него белые, а на безымянном пальце левой руки носит он серебряное кольцо с чёрным ониксом. Не видел ли ты его, не переправлял ли ты его через реку, разделяющую мир живых и мир мёртвых, не укажешь ли мне, где его искать?
Задумался Хумут-Табал и долго думал, а затем говорил:
— Нет, никогда не перевозил я никого похожего на твоего друга и господина через реку, разделяющую мир живых и мир мёртвых, никогда я его не видел и не знаю его в лицо, однако есть в земле Эрцету тот, чья наружность вполне подходит под твоё описание, но никогда бы не стал он учить тебя искусству складывания и вычитания или катать тебя на глиняной лошадке на колёсиках. Увы, я не могу должным образом отблагодарить тебя и помочь тебе, однако я отвезу тебя на своей каменной лодке к дому Энмешарры, что стоит на другом берегу реки. Энмешарра умён и сметлив и уж точно сможет тебе помочь.
Так сказал Хумут-Табал, демон каменной лодки, и Нани села рядом с ним, и он перевёз её на другой берег — туда, где стоял дом Энмешарры, сложенный из необожжённого кирпича и покрытый тростником. Поблагодарив демона и семь раз поклонившись ему, сошла Нани на берег, и, не оборачиваясь, направилась к дому Энмешарры, и сняла у его дверей всю одежду, что на ней была, и оставила свои сандалии, и так вошла в дом. В первой комнате увидела она кувшин с водой, взяла его и омыла водой своё тело и волосы, чтобы не осталось на них пыли из мира живых, и вошла во вторую комнату, где сидел на тростниковой циновке сам Энмешарра, и был перед ним ткацкий стан, и ткал на нём Энмешарра платье1 из чёрной шерсти. Нани поклонилась ему и приложила к своим губам пальцы правой руки, прося разрешения говорить. Тогда Энмешарра отвлёкся от своей работы, поглядел на Нани и спрашивал:
— Знаешь ли ты, дитя, кто я, известно ли тебе моё имя?
— Да, мне известно, кто ты, я знаю твоё имя, — отвечала ему Нани. — Мой друг и господин, учивший меня искусству умножения и деления, рассказывал мне и про царство мёртвых, где правит мрачный Нергал, повелитель пустынной земли, и говорил про тебя, и называл твоё имя. Ты — Энмешарра, слуга и помощник царицы Эрешкигаль. Ты в совершенстве владеешь всеми ремёслами и особенно преуспел в ткачестве, и когда-то ты жил в мире, согретом лучами солнца, и делал чудесные наряды для богинь и одежды для богов, но полюбил ты рыжеволосую Эрешкигаль больше мира, и света солнца, и своих сестёр и братьев, и когда спустилась она в царство умерших, ты отправился вслед за ней и просил у неё позволения стать её слугой и помощником, и ткать для неё прекрасные платья, и вышивать на них диковинные узоры, и Эрешкигаль согласилась, а потому нет ни у кого платьев и накидок лучше, чем у владычицы подземного мира.
Подивился Энмешарра такому ответу и говорил:
— Действительно, ты знаешь моё имя и тебе хорошо известно, кто я, хотя лет тебе, как я погляжу, не так уж много, вернее сказать, ты совсем мала и с виду неопытна, и нет сомнений в том, что чья-то жестокость привела тебя в страну Кигаль, в край Эрцету, потому как стоишь ты теперь передо мной совершенно нагая, ибо полагается мёртвым оставлять свою одежду, входя в царство Нергала, и вижу я рану в области твоего сердца, — должно быть, она была нанесена острым мечом, и клинок прошёл насквозь твоё тело и, вонзившись в твою грудь, вышел из твоей спины. Что же, я не стану спрашивать тебя о том, кто так поступил с тобой, лучше сотку для тебя новое платье из чёрной шерсти овец, что пасутся на бескрайних полях земли, откуда никто не возвращается. Хоть и питаются эти овцы серым пеплом да жухлой травой, шерсть у них такая же мягкая, как шерсть тех овец, что кормятся сочной травой, произрастающей в верхнем мире, и полотно, сотканное из неё, такое же прочное и тёплое, как лучшее полотно, которое есть в верхнем мире!
Так сказал Энмешарра, искусный ткач, и снял с Нани мерку, и соткал для неё новую одежду, и одел её, а затем спрашивал:
— Скажи мне, дитя, как ты нашла мой дом, кто указал тебе его и с какой заботой ты ко мне явилась?
<разбито одиннадцать строк>
…пожалуй, есть в земле Кигаль тот, чья наружность вполне подходит под твоё описание, но никогда бы не стал он учить тебя искусству умножения и деления или катать тебя на глиняной лошадке на колёсиках. Однако вот что расскажу я тебе, дитя, выслушай меня внимательно и уясни хорошенько мои слова. Поговаривают, когда-то полюбил хозяин бескрайних пространств, мрачный Нергал, смертную женщину по имени Нани, что жила в славном городе Иреме, и каждый день на рассвете покидал он царство мёртвых и поднимался в мир живых, чтобы встретиться со своей возлюбленной на берегу реки, что несёт свои воды через пустыню, у мёртвого дерева, что цепляется своими корнями за камень. И проводили они каждый день вместе от рассвета до заката, и вели меж собою беседы, и соединяли свои ноги и головы, и никто не тревожил их и не нарушал их покоя. Так продолжалось долгое время, пока однажды не вздумала птица Имдугуд, у которой тело орла и голова льва, свить себе гнездо в ветвях мёртвого дерева и вывести в том гнезде своих птенцов, которые шумной вознёй и криками стали досаждать Нергалу и Нани и нарушать их уединение, и тогда взял хозяин земли, откуда нет возврата, свой лук, и натянул тугую тетиву, и перебил стрелами птенцов Имдугуд, саму же её изловил, сломал её орлиные крылья и бросил в поля Иалу, где лежит она и доныне, раненая, не в силах подняться. Ты говоришь, что обучил тебя твой друг и господин искусству заговоров от всяких болезней и недугов1, а потому я отведу тебя к раненой птице, что лежит среди пыли, и если хватит у тебя умений и знаний излечить её, чтобы смогла она вновь расправить свои орлиные крылья и поднять свою львиную голову, то мигом отнесёт тебя Имдугуд к моей госпоже, царице Эрешкигаль, которая добра и справедлива и уж точно сумеет тебе помочь.
Так говорил Энмешарра, слуга и помощник царицы Эрешкигаль, и, сказав это, взял он Нани за руку и вывел её из своего дома, сложенного из необожжённого кирпича и покрытого тростником, и проводил её к птице Имдугуд, что лежала, раненая, в пустыне и не могла расправить свои орлиные крылья, не могла поднять свою львиную голову. Только раз взглянула на неё Нани и так говорила Энмешарре:
— Спасибо тебе, Энмешарра, что привёл ты меня к птице Имдугуд, потому как я знаю средство излечить её, чтобы могла она вновь расправить свои орлиные крылья и поднять свою львиную голову. Послушай меня, Энмешарра, и сделай так, как я тебе скажу, ведь мне не обойтись в этом деле без твоей помощи и подмоги. Излови черепаху, что живёт в тростнике у реки, и сними с неё панцирь, и измельчи и тщательно растолки его в ступке, и просей его так, чтобы вышел порошок, сходный с той пудрой, которую женщины наносят на лица. Мы смешаем истолчённый таким образом панцирь черепахи с измельчёнными побегами растения нáга1 и корнями колючего кустарника, и добавим семена растения нигнагар и растёртые в порошок иглы пихты, и смешаем всё это со свежим пивом, и приготовим мазь, которой покроем раны птицы Имдугуд, и это облегчит её страдания и уймёт её боль. Затем мы воскурим мирт, и кедр, и душистые травы, и я произнесу подходящее этому случаю заклинание, и разъятые на части кости мигом срастутся, и восстановится оперение, и станет птица Имдугуд здорова, как прежде.
Всё сделал Энмешарра так, как сказала Нани: изловил в приречном тростнике черепаху, и снял с неё панцирь, и приготовил из него порошок, сходный с той пудрой, что женщины наносят на лица, и собрал все растения, части которых были необходимы для приготовления мази, и раздобыл свежего пива, и, когда Нани всё смешала в правильных пропорциях, помог ей нанести снадобье на раны Имдугуд, и страдания птицы облегчились, и боль её утихла, и смогла она поднять свою львиную голову. Тогда Нани и Энмешарра воскурили мирт, и кедр, и душистые травы, и Нани произнесла подходящее случаю заклинание, и сломанные кости Имдугуд мигом срослись, и выросли на её крыльях новые перья, и смогла она расправить свои крылья и стала здорова, как прежде. Обрадовалась Имдугуд и благодарила Нани и Энмешарру, искусного ткача, за своё спасение, и говорила так:
— Спасибо вам за то, что излечили меня, срастили мои разъятые кости, так что могу я теперь вновь расправить свои крылья, поднять свою голову, могу подняться высоко над землёй и за один миг пролететь такой путь, какой пешком и за семь лет не осилить! Скажите, чем могу я отблагодарить вас, что я могу для вас сделать?
И отвечал птице Имдугуд Энмешарра:
— Могучая птица Имдугуд, ты можешь подняться до самого каменного неба преисподней, ты можешь пролететь от одного края пустынной земли до другого, не принимая ни воды, ни пищи, ты не ведаешь усталости и утомления, ты справедлива, твоё слово нерушимо! Прошу тебя, добрая птица Имдугуд, возьми на спину это дитя и отнеси ко дворцу моей госпожи и хозяйки, царицы Эрешкигаль, отнеси дитя ко дворцу, сложенному из лазурита, ко дворцу с железными воротами, которые охраняет тысячеглазый демон Шаггашту. Дитя умно и сметливо, и уговорит демона открыть ворота, и войдёт во дворец, чтобы предстать перед хозяйкой пустынной земли, чтобы рассказать ей о своей заботе! Моя госпожа Эрешкигаль добра и справедлива, пусть дитя предстанет перед ней и обратится к ней с просьбой!
Кивнула в ответ птица Имдугуд, и взяла Нани на свою спину, и наказала крепче держаться за свою львиную гриву, и, дав Нани только попрощаться с Энмешаррой, искусным ткачом, взмахнула своими могучими крыльями и поднялась к самому каменному небу преисподней…
<разбито около сорока строк>
— Проваливай, убирайся! Никого не пущу, никому не открою ворота! — закричал демон Шаггашту, плюясь ядовитой слюною. — Сделай только шаг — проглочу тебя, сделай только шаг — раздавлю тебя, смешаю с прахом! Ступай прочь в поля Иалу, чтобы блуждать там до скончания времён, как положено душам умерших, не подходи к воротам дворца владычицы подземного мира, не открывай своего рта, чтобы к ней обратиться! Разве не знаешь ты, что удел мёртвых — молчанье, разве не учили тебя, что мёртвые одеты в серые перья и безгласны, что могут они лишь стенать да плакать о своей горькой доле?!
— Не кричи, не ругайся понапрасну, не плюйся ядовитой слюною! — отвечала Нани. — Разве время твоё — не вечность, разве не найдётся у тебя минуты, чтобы выслушать меня прежде, чем проглотить меня, чем раздавить меня и смешать меня с прахом? Был у меня друг и господин, который учил меня искусству письма и чтения, складывания и вычитания, умножения и деления, а также искусству заговоров от всяких болезней и недугов, и всем его словам я прилежно внимала, и овладела искусством писцов так, что мне позавидует и сам владыка писцов Набу, и могу производить сложные вычисления не хуже госпожи Нидабы, а заговоры слетают с моих уст так же легко, как слетают они с уст госпожи Нингиримы. Но забыл рассказать мне мой друг и господин о том, что души умерших одеты в серые перья, что они безгласны и могут лишь стенать да плакать о своей горькой доле, а потому я этого не знаю, и это мне неизвестно. Зато известно мне, кто ты, и знаю я твоё имя: ты — демон Шаггашту, тебя сотворил сам Нергал из праха, смешав его с болотной водою, и дал тебе тысячу глаз, которыми усыпано всё твоё тело, и поставил тебя охранять железные ворота дворца Эрешкигаль, владычицы подземного мира. Он выковал цепи для твоих малых ног, он выковал цепи для твоих больших ног, потому как ты строптив и своенравен; он заковал твои малые ноги и заковал твои большие ноги, чтобы не мог ты отойти от железных ворот дальше, чем на семь шагов, и знаю я также, что оттого ты так зол и свиреп, что медный гвоздь вонзился в твою щиколотку и причиняет тебе боль уже много столетий, медный гвоздь длиной в семь локтей вышел из твоих кандалов, когда ты метался и рвался и хотел сделать лишний шаг, который тебе не позволен, но всё же ты хотел его сделать в угоду своей строптивости и своенравию, и медный гвоздь вошёл на всю глубину в твою ногу — тебе в наказанье, он проткнул твои сухожилия, порвал твои жилы, повредил твои мышцы и кости, и вот уже много столетий гноится и смердит твоя рана, и в ней копошатся черви, и ты воешь от боли, и бьёшься в оковах, и пытаешься вытащить гвоздь зубами, но не ухватить гвоздя твоими кривыми зубами, и ты только кусаешь и рвёшь сам себя и ещё сильней раздираешь свою рану.
Удивился, умолк демон Шаггашту, перестал кричать и плеваться, поник головою.
— И правда, известно тебе, кто я, и знаешь ты моё имя, и знаешь про медный гвоздь, что вонзился мне в ногу и причиняет невыносимые страданья.
Так сказал демон, и поднял одну из своих больших ног, и показал Нани, и она увидела медный гвоздь, торчащий из гноящейся раны, и рана эта страшно смердела, и в ней копошились черви, однако Нани не отвернулась и говорила:
— Вот что, Шаггашту, наказанный за непослушанье Нергалу, сиди-ка ты смирно, и не двигайся с места, и зажмурь свою тысячу глаз, и сожми покрепче свои кривые зубы, и прикуси свой ядовитый язык, я же возьмусь теперь обеими руками за торчащий из твоей раны гвоздь, и дёрну изо всей силы, и вырву из твоей ноги медную занозу, и очищу рану от червей и гноя, и рана твоя вскоре закроется и боль утихнет.
Со вздохом присел Шаггашту на камни, и зажмурил свою тысячу глаз, и сжал крепко свои кривые зубы, и прикусил свой ядовитый язык, а Нани взялась обеими руками за торчащий из его раны гвоздь, и дёрнула изо всей силы, и вырвала из его ноги медную занозу, и очистила рану от червей и гноя, и тут уж не сдержался Шаггашту и заскрежетал зубами, и раскрыл свою пасть, и завопил, и завизжал, и затопал всеми своими ногами так, что задрожало каменное небо преисподней, однако рана его вскоре закрылась, и боль в ней утихла, и перестал он вопить и визжать, ругаться и топать ногами, и принялся благодарить Нани за избавление от долгих страданий…
Далее утрачено порядка тридцати строк, однако догадаться, о чём в них повествуется, не составляет большого труда: демон Шаггашту, избавленный от многовековых мучений, пропускает свою спасительницу через железные ворота дворца Эрешкигаль. В связи с содержанием этого фрагмента возникает закономерный вопрос: известно, что души умерших, оказавшись в земле Кигаль, теряют человеческий облик и сплошь покрываются серыми перьями (в частности, Амара-Уту, когда он оказывается в загробном мире, в первую очередь поражает тот факт, что он не утратил своей обычной внешности, но впоследствии это объясняется очень просто — он провалился в преисподнюю, предварительно не умерев), однако с Нани этого не происходит. В чём причина столь вопиющего нарушения законов ада? Только ли в том, что Иркалла, обучая Нани, «забывает» (вне всяких сомнений, умышленно) рассказать ей о правилах поведения души после её расставания с телом?
Тщетно пытаясь подобрать удовлетворительный ответ, я взял со стола присланную Н. статуэтку и принялся машинально очищать складки её одежды от набившегося в них мелкого песка. Удивительно, какого уровня мастерства достиг древний художник. Я невольно залюбовался строгими чертами полупрозрачного алебастрового лица, и неожиданно ответ пришёл мне на ум сам собой, притом столь простой и очевидный, что я подосадовал на свою недогадливость. Конечно же, бог сам устанавливает законы и правила, действующие в его владениях1, и волен в любой момент изменять их и делать исключения, не утруждая себя лишними объяснениями; соответственно, для писца, рассказывающего историю, подобные объяснения также кажутся излишними. Для бога существует лишь один мотив и одно объяснение всех его действий: «Я так хочу. Такова моя воля», и именно эти черты, которые можно охарактеризовать как капризность и непостоянство, во все времена являлись главными характеристиками божественного. Поставив статуэтку под настольную лампу, я подумал, что Н., в отличие от меня, не пришлось бы так долго размышлять и искать в мифе логику — вовсе не потому, что её теоретические познания в этой области более глубоки, чем мои. Пожалуй, даже если бы Н. не была знакома с трудами Фрэзера и Элиаде, она всё равно ориентировалась бы в мифологическом пространстве лучше меня, смотрящего на миф с отвлечённых позиций академической науки. Для человека, который не проливает на землю полчашки утреннего кофе и не выбрасывает за окно часть обеда, чтобы поделиться пищей с духами, миф всегда будет оставаться лишь предметом довольно скучных исследований, не имеющим никакого отношения к действительности.
Увидев Нани, вскочила Эрешкигаль, всплеснула руками.
— Вот так тáк, как же удалось тебе найти мой дом, как смогла ты пересечь пустыню, переплыть реки, через которые нет переправы?! Как сумела ты пройти мимо тысячеглазого демона Шаггашту, что пожирает всякого, кто к нему приблизится?! Да известно ли тебе, дитя, кто я, знаешь ли ты моё имя?!
И отвечала Нани владычице подземного мира:
— Я накормила Хумут-Табала, демона каменной лодки, лепёшками с кунжутным маслом, напоила его молоком из кувшина, и в благодарность за это отвёз меня демон к дому Энмешарры, твоего слуги и советника, и Энмешарра одел меня в новое платье и привёл меня к раненой птице Имдугуд, что лежала в пустыне, не в силах расправить свои орлиные крылья, поднять свою львиную голову, и помог мне Энмешарра приготовить снадобье и излечить могучую птицу, и на своей спине перенесла меня Имдугуд через бескрайние земли и бурные реки прямо к твоему дворцу, который охраняет свирепый Шаггашту, мучившийся уже много столетий оттого, что медный гвоздь в семь локтей вонзился ему в ногу. Я взялась за тот гвоздь обеими руками и вырвала его из раны, и боль Шаггашту утихла, и он растворил передо мной железные ворота, чтобы я предстала перед тобой, ведь тебя я искала, потому как известно мне, кто ты, и я знаю твоё имя. Мой друг и господин, который научил меня всему, что я знаю, который катал меня на глиняной лошадке в минуты досуга, рассказывал мне про тебя. Ты — царица Эрешкигаль, хозяйка земли, откуда никому нет возврата, и нет женщины прекрасней тебя ни среди богов, ни среди смертных. В незапамятные времена ты полюбила Нергала и спустилась к нему в подземелье, отбросив камень, лежавший на крышке колодца, бросившись без оглядки в бездонную пропасть. И многие покинутые тобой в верхнем мире были опечалены, потому как всякий мужчина искал твоего взгляда, был бы рад разделить с тобой ложе, однако ты не вернулась, но вместо того переменила своё платье, и омылась в подземных водах, и вкусила преисподней пищи, а Нергал выстроил для тебя дворец из чистого лазурита, и дал тебе во владение сад, полный чудесных растений, и вручил тебе ключи от ворот города мёртвых, и сделал тебя госпожой над умершими, владычицей бесплодной пустыни. К тебе, царица, я пришла со своей заботой, потому как ты столь же добра и справедлива, сколь прекрасна.
— Это я-то полюбила Нергала, это я-то спустилась к нему в преисподнюю! — закричала Эрешкигаль, со злости кусая губы. — Ты и вправду знаешь моё имя, да не всё тебе известно о том, кто я! Ах, Нерунагал, скверный и негодный муж мой! В незапамятные времена я не знала забот, я плясала и пела на пирах перед богами, и чудно звенели золотые и серебряные браслеты на моих запястьях! Не было того, чьё сердце бы при взгляде на меня не трепетало, не было мужчины, который бы от меня отвернулся, вздумай я протянуть ему руку! Я не знала забот и печалей, пока не явился передо мною владыка преисподней, пока не уволок он меня, ухвативши за мои прекрасные рыжие волосы, в своё мрачное подземелье, где толкутся лишь чудища да души умерших и не с кем перекинуться словом! Это я-то отбросила крышку колодца, это я-то прыгнула в реку, это я-то бродила по пустошам и дошла до самой западной оконечности мира, это я-то бросилась в трещину в скалах, из которой поднимались ядовитые испарения, обжигавшие мою белую кожу, оставившие на щеках моих язвы?! Это я-то как будто надела его кольцо с чёрным камнем на безымянный палец, чтобы навеки принадлежать преисподней?! Он принудил меня, он бросил меня в тёмный погреб, он приставил ко мне тысячеглазого зверя, сотворённого им из болотной воды и пепла! О, бессердечный! Не зайдёт лишний раз, не перемолвится словом, не поцелует, — как уткнётся в свои глиняные таблички — не дозовёшься! Ласки мои для него — что мёртвому припарка, протяну к нему руку — он отвернётся, обращусь к нему с просьбой — пожимает плечами! Вот каков муж мой, чтоб ему провалиться сквозь землю, да вот только и так его дом — подземелье! Будь проклят тот день, когда я его, бессердечного, повстречала! Если выдастся у него свободное от дел и забот время, так только и знает, что в саду подстригать деревья, нет ему ничего милей его сада! А однажды свила в том саду птица Имдугуд гнездо и вывела в нём птенцов, и повадились птенцы шуметь, да возиться, да забавы ради таскать золотые и серебряные плоды с деревьев. Рассердился Иркалла, вышвырнул птенцов Имдугуд из своего сада, саму же её изловил, сломал её орлиные крылья и бросил её, искалеченную, с разъятыми костями, в полях Иалу! Синебородого Сина, что правит серебряным чёлном, побил по лицу инструментом гишпу, когда тот пришёл к нему со скромной просьбой! Всякого, кто нарушает его покой, он жестоко карает, всякого собеседника от себя прогоняет! Как молила его я дать мне дитя, чтобы могла я то дитя растить и нянчить, чтобы было оно мне отрадой и спасеньем от скуки, так вспылил Иркалла, оттаскал меня за волосы, надавал мне пощёчин! «Нет, — сказал, — или ты, сестра моя и жена, безумна? У кого ты просишь дитя — у владыки заката, у хозяина дома праха? О чём думала ты, в колодец спускаясь, на безымянный палец левой руки данное мною кольцо надевая? Если так желала дитя, так пошла бы за пастуха Думузи, он поил бы тебя свежим молоком и кормил бы тебя сладким сыром, он одевал бы тебя в тонкие ткани из овечьей шерсти, обнимал бы тебя и ласкал, повалив на мягкие травы. Если так желала дитя, так пошла бы за Энкимду, хозяина мотыги и плуга, возделывающего землю, — он сварил бы тебе из ячменя пива, накормил бы тебя хлебом, обнимал бы тебя и ласкал, уронив на взрыхлённое поле. Если хотела ты веселья и жизни, так среди живых искала бы счастья, с весёлыми бы веселилась, ты же покинула их и бросилась в пропасть, чтобы обнять неживого мужа, чтобы вкусить с ним чёрствого хлеба, чтобы пить вместо молока и пива подземную воду. Ты явилась ко мне, а теперь меня бранишь и ругаешь, просишь меня, жнеца, срезающего колосья, бросить в землю зерно, чтобы проросло оно в новый колос». Так мой муж ответил на мой плач и упрёки, такие речи вёл, цедил сквозь сжатые зубы, с тем меня покинул. Долго с тех пор я томлюсь в темнице, тоска накрыла меня сетью, опутала мои руки и ноги, скорбь меня покрыла, точно одежда! Думала я, нет конца моему ожиданью, но вот открылись железные ворота, и ты прошла в них, чтобы предстать передо мной и рассказать о своей заботе. Что же, раз удалось тебе найти мой дом и пересечь пустыню, раз нашла ты способ преодолеть реки, через которые нет переправы, и пройти мимо тысячеглазого Шаггашту, я выслушаю тебя и помогу тебе ради забавы, разве обеднеет Эрешкигаль от того, что сделает доброе дело?
— Благодарю тебя, царица, — говорила в ответ Нани. — Чужая жестокость стала причиной того, что я раньше срока оказалась в земле, откуда нет возврата, в доме праха, злая рука порвала нить моей жизни, вырвала веретено из рук Намтара, разбила его в щепы. Я пришла к тебе, чтобы просить позволенья один только раз свидеться с моим другом и господином, что передал мне свою премудрость, что катал меня на глиняной лошадке на колёсиках в минуты досуга. Он высок, мой друг и господин, и лицо его бело, как алебастр, а глаза черны, как беззвёздная ночь, и руки у него белые, а на безымянном пальце левой руки носит он серебряное кольцо с чёрным ониксом.
Нахмурилась Эрешкигаль, слушая Нани, отвечала со вздохом:
— Мне знаком тот, с кем ищешь ты встречи, одного не пойму — с чего ему вздумалось катать тебя на глиняной лошадке? Что же, дитя, я знаю, как помочь тебе и сделать так, чтобы ты встретилась со своим другом и господином, однако для этого придётся тебе остаться со мною и жить в моём дворце из лазурита, потому как теперь я — твоя хозяйка, и если принадлежала ты в мире живых своим отцу и матери, то теперь ты принадлежишь мне, и если была ты — их дитя, то теперь ты — моё дитя. Раз негодный и скверный муж мой не желает бросить зерна в землю, чтобы поднялся из земли новый колос, то подниму я с земли срезанный колос и тем буду рада. Я натру тебя мыльным корнем и дочиста отмою, вплету в твои волосы душистые травы, надену на твои запястья и лодыжки золотые браслеты, накормлю тебя мягким хлебом…
Через табличку наискось проходит широкая трещина, сделавшая нечитаемой всю её нижнюю половину, хотя и без того ясно, что Эрешкигаль удочеряет Нани и вся история завершается благополучно, если не принимать в расчёт место её действия.
Пока я был занят скитаниями Нани по владениям бога смерти, наступил сентябрь, возобновились занятия в университете, и мне пришлось в спешке дописывать лекционный курс, который я планировал составить за лето параллельно с работой над текстами Н., но совершенно о нём позабыл. В первый же учебный день я навестил святого на мосту. Древко распятия, которое он всё ещё держит в правой руке, целиком покрылось уже начавшим по-осеннему ржаветь мхом, так что кажется, будто статуя устало притулилась к покосившемуся замшелому столбу. В сравнении с фигуркой, стоящей теперь на моём письменном столе, этот бедный идол, можно сказать, только вчера родился, а всё же имени его уже никто не помнит, потому как его лицо и надпись на постаменте давно стёрлись, и недалёк тот день, когда святой упадёт с моста в реку, предварительно потеряв останки своего креста и выронив calamus scriptorius или calamus rotang — какая, в сущности, разница? — из ослабевших пальцев.
Наверстав дела, в конце сентября я вернулся к четвёртому конверту, от содержимого которого осталось немногим меньше половины. Просматривая фотографии, я заметил, что почерк Иля, обычно идеально ровный и правильный, здесь становится сбивчивым и торопливым. Строки то уходят вверх, то съезжают вниз, наползают друг на друга, клинописные символы нечёткие, смазанные; очевидно, что в некоторых местах нажим тростниковой палочки был слишком сильным, а в других — недостаточным. За несколько вечеров я с трудом разобрал часть строки …и явился <…> Энки к царю Шаддаду… на покрытой сетью мелких трещин верхней части первой таблички, но ничего больше; остальной текст совершенно не пригоден для расшифровки, хотя по отдельным сохранившимся знакам можно понять, что Энки явился к Шаддаду во всём своём блеске, облачённый в роскошные царские одежды, с завитой по всем правилам хорошего тона седой бородой и умащёнными благовонными маслами волосами.
…я напомню тебе, господин океана, о том, как ты овладел своей женой Нинхурсаг против её воли, заманив её в пальмовую рощу, уведя её в заросли сада, чтобы никто не услышал её полных негодования криков, чтобы никто не пришёл к ней на помощь. Не ты ли соблазнил свою дочь Нинсар, когда гуляла она по берегу моря, не ты ли зачал с нею Утту, и не спрятала ли Нинхурсаг её в доме, запретив ей выходить наружу, и не ты ли приказал своему слуге Исимуту разобрать тростниковую крышу, не ты ли проник тайком в спальню, не ты ли овладел Уттой, заткнув ей перед тем рот клубком овечьей шерсти? Стыдись, старый Энки, я напомню тебе о твоих прегрешеньях! Нет счёта смертным девицам, которых ты подстерёг у водоёмов, которых ты хватал у колодцев! Борода твоя покрыта серебром, серебром давно стали твои волосы, ты же завиваешь бороду и укладываешь волосы, умащаешь свою голову маслом мирта, наряжаешься в яркие одежды, как молодой жених в мой дом входишь, говоришь — «не потерплю отказа!». Не ты ли, старый Энки, разрушил славный Ирем, не ты ли древний город сровнял с землёю, так что упал он во прах, точно мёртвый юноша, не ты ли разбил его ворота и погубил мудрого царя Эрру лишь за то, что посватался он к твоей дочери Нингириме? Чем, скажи, провинился перед тобой добрый правитель? Тем ли, что пришёл, молитвенно сложив руки, в твой дом в Эреду, взяв с собой всяких щедрых подарков и приношений, отдал тебе лучших быков, коз и овец, что нашлись в Иреме, и всякой другой живности и снеди без счёта, и окропил пол в твоём доме кипарисовым маслом, и возлил на твой алтарь финикового вина и ячменного пива? Тем ли, что смиренно просил тебя дать Ирему царицу? Для чего ты сорвал с него царское платье, обрядил его в рвань и лохмотья, зачем обрёк на насмешки и поруганье? Стыдись, седой Энки, старый бесстыдник, не ты ли подговорил царицу Эрешкигаль открыть запечатанную шкатулку, повернуть ручку мельницы, что людей превращает в муку и пускает дела их на ветер, не ты ли подстрекал Эрешкигаль нарушить запреты, чтобы отправилась она за то в подземное царство? Ты являешься передо мной, сыном бессмертной богини, говоришь со мной хвастливо и грубо, требуешь отдать тебе самое дорогое, что есть у меня, кричишь: «Только посмей отказаться!» Или думаешь ты, у царя Шаддада — сердце изменника и печень труса? Или ты полагаешь, я уступлю тебе, твой дом не разрушу, не разметаю твой пятиступенчатый храм по пустыне? Я омою свою секиру в океане Нар Маттару, тебе не подвластном, я принесу жертвы богам войны и, семь раз воздев руки, воскликну: «Это вас я призываю, божества и демоны ночи, саму ночь я призываю, чтобы окутала она моих врагов своим покрывалом, запечатала их глаза и уши, связала их руки и ноги! Откликнитесь, великие боги, выслушайте мою жалобу, установите справедливость!» Я сожгу дотла гордый Эреду, оставлю на его месте лишь холм из глины, твоих людей уведу в плен, сделаю своими рабами, отрежу им носы и уши, вырежу из спин полосы кожи, свяжу их крепкой верёвкой, тех же, кто мне не покорится, — живыми замурую в стены храма Нергала!
<четыре строки неразборчиво>
…и тебя самого, старый Энки, я повергну на землю, я ударю тебя наотмашь, не пожалею твои седины! Был ты владыкой чистых рек и священных каналов — будешь в сточной канаве валяться, был господином океанской бездны — будешь царствовать в мутной луже!
Так ответил Шаддад на слова мудрого Энки, прогнал его за стены Ирема с позором, выставил за городские ворота, сам же приказал жителям города привести всякого скота с обширных пастбищ, лучших быков и овец, и приказал вырыть огромную яму и устроить на дне её костёр, и бросать в него животных, и явился в семиступенчатый храм Нергала, упал перед кумиром бога на колени, семь раз воздел руки, так говорил:
— Выслушай меня, Нергал, повелитель великого воинства, в час заката, сеющего ужас в мире! Рассуди моё дело, прими по нему решенье! Ты — хозяин Ирема, по твоему приказанью я, Шаддад, выстроил многоколонный город, обнёс его высокой стеною, разбил сады посреди пустыни! Я тебе и твоим слугам, Намтару и Эрре, никогда не жалел приношений, щедро лил на твой алтарь вино и масло; я жене твоей, прекрасной Эрешкигаль, еженощно возносил молитвы, на алтарь её приносил лучших быков и овец, что только были в Иреме! Выслушай меня, откликнись на мою молитву, возьми мою щедрую жертву! Я впервые тебя тревожу, обращаюсь к тебе с мольбой и просьбой, потому как боюсь лишиться самого дорогого, что есть у меня на свете: любимую мою дочь требует себе в жёны старый Энки, хозяин Эреду, владыка Апсу! Явился ко мне старый Энки, наряженный в царские одежды, с умащёнными миртовым маслом седыми волосами, с завитой седой бородою, говорит: «Слушай моё требованье и только посмей отказаться! Отдавай мне Нани, твою дочь с золотистыми волосами, не трать время на приготовленья! Пусть явится ко мне, как есть, в домашнем платье, босая, без румян на лице, не подведя синей тушью брови! Заберу её, сделаю своей наложницей и служанкой, будет в моём дворце прибираться, выметать сор из углов, полы мыть до блеска, вести хозяйство, пока хватит у неё силы! Отдавай мне Нани немедля, она передо мной провинилась: изловила она в моей реке рыбку-четырёхглазку, в каждом глазу у которой — по два зрачка: один собирает солнечный свет, другой — лунный, что не мечет икру, но рождает живых мальков, как человек. Этой рыбкой не позволено владеть людям, ибо тот, кто её поймает, сможет видеть при солнечном и при лунном свете, а твоя дочь её изловила, забрала у неё дар зренья, погубила мою драгоценную рыбку! Уж не знаю я, кто ей в этом помог, кто её надоумил! За свою провинность пусть идёт ко мне в услуженье, отдавай мне её немедля, не потерплю твоего отказа!» С такими словами явился ко мне старый Энки, требуя Нани себе в наложницы и служанки, ругая её за то, что изловила она в реке четырёхглазку, отняла у неё дар зренья, погубила волшебную рыбку. Сжалься, Нергал, ответь на мои стенанья, рассуди справедливо: разве так виновато дитя, которому едва минул седьмой год от роду, разве так страшен её проступок? Неужели теперь до скончания жизни придётся ей ублажать старого Энки, да ещё и быть в его доме служанкой, полы подметать, выливать нечистоты?! Обрати на меня, прошу, свою милость, я пойду войной на гордый Эреду, я смешаю его стены с глиной, сокрушу город Энки, уведу в плен его жителей, сделаю своими рабами; тем же, кто не бросится передо мной на землю, не обнимет мои ступни, прикажу выколоть глаза и выгоню в пустыню, чтобы их разорвали львы и пустынные волки! Вложи в руки мои оружие, чтобы поверг я в битве и самого Энки на землю, ударил его наотмашь, не пощадив его седины, чтобы валялся он в сточной канаве, чтобы царствовал в мутной луже! Или должен я, Шаддад, царь Ирема, стерпеть оскорбленье, отдать любимое дитя бесстыднику Энки, который и своих-то дочерей не пощадил, насильно их обесчестил?!
Нахмурился кумир подземного бога, разомкнул каменные губы, отвечал Шаддаду:
— Для чего ты шумишь и кричишь в стенах моего дома, отвлекая меня от спокойных раздумий? Зачем рвёшь свои волосы, раздираешь одежды, жалуешься на старого Энки, когда и без тебя мне хорошо известны его озорства и бесчинства? Или ты не познал всего, что есть в мире, или ты позабыл всю свою мудрость, поддавшись буйству? Тебе невдомёк, что дочь твоя не совершила дурного, что, изловив в реке рыбку-четырёхглазку, научилась она видеть при солнечном и при лунном свете1, — чем кричать и шуметь, ты бы лучше взял с запылённых полок таблички, по которым тебя учил премудрости Эрра, наставляла госпожа Нингирима, и прочёл, что отныне, расставшись с телом, душа Нани не ослепнет, будет ясно видеть во тьме загробного царства, ты прочёл бы, что сама смерть теперь не страшна ей. Ты же вместо того, чтобы утихомирить Энки, отослать его без ответа, не допустив кровопролитья, оскорбил его, выставил за ворота. Ты же вместо того, чтобы спросить свою дочь, чего бы она хотела — отправиться в услужение к Энки или же спуститься тотчас в мои владенья, — сваливаешь быков и овец в горящую земляную яму. Или я подобен моим братьям и сёстрам, что слетаются, будто мухи, почуяв запах сжигаемых приношений? Или думаешь ты, что за твои крики я дам тебе своё благословенье, чтобы ты разрушил, смешал с глиной город Эреду, что я вложу в твои руки оружие, чтобы ты поверг старого Энки на землю? Шаддад, шестьсот лет ты правил Иремом, ты познал все искусства, ты толкуешь движение небесных светил без ошибки, но на то ли тебе дано разумение, чтобы пленникам отрезать носы и уши, а непокорных бросать львам пустыни? Как будто вам, людям, мало напастей, мало болезней и хворей, что сводят вас раньше срока в могилу, мало вам смерти от голода, смерти от жажды, смерти от старости, мало вам печалей, что Намтар вплетает в нити ваших судеб. Вы сами, будто злые шеду и кровожадные аххазу, стремитесь умножить свои несчастья, вы, подобно духам утукку, что бродят в горах и над морем, хватаете друг друга за горло, не даёте дышать, мешаете глотать пищу и воду, вы, как демоны галлу, выкручиваете друг другу руки, как свирепый Аллу, вы вонзаете нож в грудь своему брату, как Ашакку, разбиваете ближнему голову камнем. Я — Иркалла, хозяин нижнего мира, куда день за днём, ночь за ночью стекаются души, и нет мне ни мгновенья покоя от их стонов и плача, а ты просишь о том, чтобы я своей волей вдвое умножил горе, которое ты сам накликал в своей неуёмной гордыне, ведь скоро явится Энки со своими войском к стенам Ирема, вновь прикажет подземным водам подняться, рекам из берегов выйти и направит бурный поток на твои поля, чтобы рождавшая некогда земля обратилась в пустыню. Он повергнет дом твой в пыль и здания твоего города, что были полны серебром и золотом, оловом и ляпис-лазурью, обратит в руины, и ворота твоего города будут валяться разбитые, и никто более не войдёт в них с добрыми вестями и щедрыми приношениями, и скоро позабудут все место, где стоял твой город, потому как даже руин от него не останется, всюду будет только голая степь да каменистая пустыня. О чём ты меня просишь? Или должен я взять свой меч, что с лёгкостью разрубает все семь металлов, из которых состоит мироздание, и опустить его на шею бессмертного бога, пролить кровь властителя бездны, чтобы всюду, где только есть реки, колодцы и каналы, они пересохли, чтобы все земли постигло разоренье, чтобы мор охватил все страны? Или ты хочешь, чтобы я вдобавок к Ирему разрушил Эреду, чтобы я замарал свои руки местью, забрал прежде срока всех его жителей в преисподнюю? Раз суждено лежать Ирему в руинах, так пусть один Ирем и погибнет; он был разрушен однажды смирением Эрры, так будет разрушен вновь гордыней Шаддада.
Услышав ответ Нергала, распростёрся Шаддад на полу, заплакал от горя, тогда вновь разомкнула статуя каменные губы, сказала:
— Слушай меня, Шаддад, энзи славного Ирема, и смирись с судьбой, сплетённой для тебя Намтаром. Энки скоро придёт в твой дом, чтобы ответить на оскорбление, станет искать твою дочь Нани. Скажи ей, чтобы готовилась к встрече с демоном каменной лодки, чтобы вспомнила, что она знает о земле без возврата, чтобы сама, когда явится Энки, вышла ему навстречу.
Больше статуя ничего не сказала, сколько ни простирал к ней Шаддад руки, сколько ни просил смягчить приговор судьбы Ирему и его любимой дочери Нани.
Как мне, Илю, продолжать своё повествованье? Табличка крошится в моих пальцах, тростник из них выпадает; моё искусство я проклинаю, уж лучше бы быть мне резчиком камня, лучше бы мне плести корзины, лучше бы лепить горшки из глины, чем быть переписчиком и летописцем, чем остаться живым среди мёртвых, чем видеть некогда славный Ирем, лежащий в руинах, отданный ветру! Прекрасный Ирем, царственный Ирем разрушен, смыт быстрой водой, разорён бурным потоком! Больше нет в стойлах быков, овцы не гуляют по пастбищам, поля стали пустырями, только сорные травы растут на них, только колючий кустарник! Не обнимают больше жёны своих мужей, не качают на руках младенцев, не поют им колыбельных песен! О, злая судьба, ты подобна зверю, что всегда ищет удобной минуты, чтобы укусить, ты подобна собаке, бегущей за человеком, дикому псу, следующему по пятам за обессилевшей жертвой! Ты, как грязная одежда, липнешь к телу раба и его господина, не делаешь ни для кого различий, ты, как бешеный вихрь, как юго-западный ветер, мчишься над страною, всё на своём пути сметая! Шаддад, мой господин, царь славного Ирема, решил поспорить с судьбой, бессмертным богам бросить вызов, оскорбил мудрого Энки в своей гордыне, и что из этого вышло? Явился владыка бездонного океана под белые стены Ирема, горя жаждой мести, и за ним шло великое войско…
Насколько я могу судить по фотографии, Иль собственноручно стёр последующие строки, проведя несколько раз пальцами по ещё влажной глине. Это немало огорчило меня, и несколько часов кряду я пытался, вооружившись увеличительным стеклом, разобрать затёртые письмена, некоторые символы которых действительно смог прочитать, но составить из них связный текст, как пришлось мне в конце концов признать, совершенно невозможно. Могу только предположить, что царь Шаддад передал своей любимой дочери Нани сказанное Иркаллой, и она, должным образом приготовившись к сошествию в загробный мир, вышла навстречу явившемуся за ней Энки, который пронзил её грудь мечом. Что бы сказала на это Н., отправившаяся на поиски Ирема в уверенности, что город высочайших колонн был разрушен его покровителем Нергалом, получившим отказ от красавицы Нани, которой, как следует из рассказа Иля, на момент происшедших с городом трагических событий было всего семь лет?
Оставив попытки расшифровки стёртого окончания мифа, я сложил фотографии аккуратной стопкой и возвратил в конверт, однако неожиданно обнаружил, что он не пуст — одна фотография ранее осталась внутри, прилипнув к шероховатой коричневой бумаге. Осторожно взявшись за её край двумя пальцами, я извлёк её на свет: на матовой поверхности виднелся круглый тёмный след, — Н. использовала стопку фотографий в качестве подставки для кружки с кофе. На фотографии — всего несколько клинописных строк, исполненных привычно ровным почерком Иля, хотя некоторые знаки всё же выглядят так, будто их писали в сильном волнении. Соскоблив засохшую кофейную гущу, я прочитал краткий «постскриптум» Иля к переведённому тексту:
Я, Иль, главный писец Ирема, маг храма Нергала, советник Шаддада, правителя Ирема, царя Вселенной, обязуюсь в скором времени переписать сие как полагается, исправив допущенные по причине моего болезненного состояния ошибки и [оформив всё] согласно правилам.
ноябрь
20** года
Глава
5
В пятом, на сегодняшний день последнем конверте от Н., помимо фотографий, обнаружилась плоская деревянная коробочка, в которую было вложено четыре бережно завёрнутых в мягкую ткань таблички. Это тонкие глиняные пластинки прямоугольной формы, толщиной около полутора сантиметров, покрытые с обеих сторон ровными столбцами знаков таким образом, что верх оборотной стороны примыкает к низу лицевой, так что глиняные страницы следует переворачивать не через левый край, как страницы обычной книги, а через верх. Столбцы, расположенные слева направо на лицевой стороне, на обороте идут справа налево (на фотографиях можно встретить самые разные варианты порядка расположения знаков и, соответственно, направлений чтения). Взяв одну из табличек в руки, я ощутил то же неприятное предчувствие, которое посетило меня после получения бандероли со статуэткой и которому я, слишком увлечённый переводом текстов, не придал значения. Держа табличку на раскрытой ладони, я поднёс её к самому лицу статуэтки: ониксовый взгляд равнодушно скользнул по ровным столбцам клинописных символов.
Н. не могла прислать мне эти предметы — в этом было что-то неправильное. Археологические находки должны быть тщательно собраны, снабжены этикетками, описаниями, внесены в полевую опись, переданы на временное хранение и затем — в музей. Если бы я хоть раз принял приглашение Н. отправиться на раскопки, эта простая мысль посетила бы меня много месяцев назад, но я был слишком погружён в изучение письменных свидетельств. Что могло заставить Н. нарушить правила, принятые в науке? Что с ней произошло? Я поймал себя на том, что задаю эти вопросы вслух.
Тот, кто знает, зачем ему это скрывать? Тому, кто владеет истиной, к чему молчать? Всякому, кто спросит меня — «Знаешь ли об этом?», отвечу: «Знаю доподлинно». Я, Иль, записал, дабы ты прочёл, и знал известное мне, и владел, подобно мне, Илю, истиной.
В незапамятные времена среди богов не было никого сильнее Бэла, властелина земли, любимого сына бога неба, рогатого Ану. Махнёт рукой — свалит столетний кедр, ударит — как глиняный горшок, рассыплется гора. Какой из братьев его ни выйдет помериться с ним удалью, того он повергнет на землю, отсечёт руку или ногу, а то и вовсе изрубит на куски своей медной секирой, какой зверь ни выпрыгнет на него из чащи, того разорвёт пополам голыми руками. Все стали бояться Бэла: зверь бежит он него в самую гущу леса, боги прячутся от него в своих домах, запирают двери и окна; в одиночестве бродит он по равнинам, блуждает по горным тропам, меряет шагами пустыни и степи — ищет, с кем бы ему сразиться, на ком бы испытать свою силу, кого бы поразить своей отвагой, но встречает только ветер, дождь и пустынные смерчи. Наконец понял Бэл, что не с кем ему сразиться, не на ком испытать свою силу, некого поразить своей отвагой, и решил отыскать вход в нижний мир, спуститься в царство праха, в самой преисподней встретить себе противника, сразиться со своим старшим братом Нергалом. Облачился он в одеянье для битвы, щитки надел на руки и ноги, на грудь — расписной нагрудник, шею семь раз обернул заговорённым ожерельем, плащ на плечи набросил, наточил свою медную секиру, взял пригоршню песка, пригоршню глины и пригоршню соли, завернул в свой пояс, так отправился в поля Иалу, во владенья Алáму. Долго искал Бэл путь в подземелье, но не мог отыскать: хочет спуститься в пропасть в горах — смыкаются перед ним горы, не пускают, хочет броситься в колодец — закрывается перед ним колодец, не пускает, хочет в омут нырнуть — река, подобно змее, от него уползает, остаётся перед ним только голая почва.
Рассердился Бэл, схватил свою медную секиру, закричал:
— Уж если я что решил, так тому и быть! Какая дорога для меня закрыта, какой путь заказан, какая дверь заперта, какой засов задвинут?! Ударю раз своей острой секирой — разлетится в щепы всякая дверь, выпадет из неё засов, откроется путь, свободной станет дорога! Или земля, что мне подвластна, осмелится мне перечить?!
Взмахнул он секирой, изо всех сил ударил в землю, и расступилась перед ним земля, разверзлось ущелье, посыпались вниз песок и камни. Смело шагнул Бэл в страшную пропасть. Подхватили его было злые аххазу, вцепились было галлу в его горло, хотели терзать и мучить, кусать за руки и за ноги и плевать в лицо, но только отмахнулся от них Бэл, как от стаи мух, и в страхе разлетелись они кто куда, попрятались по тёмным закоулкам.
Ступил Бэл на землю нижнего мира, почувствовал слабость в коленях, в груди стесненье — тяжело идти по чёрному полю, как отрава, жжёт горло подземный воздух. Но не таков был властелин среднего мира, чтобы покориться мороку подземелья: стряхнул он с себя оцепенение, расправил плечи, бесстрашно зашагал по бесплодной пустыне и шёл семь дней без отдыха, а быть может, семь лет, пока не увидел перед собой гору из ляпис-лазури, которую охраняло множество демонов, и главным над ними был Нéти. Испугался Нéти, увидев перед собой Бэла, задрожал, хотел было спрятаться за своё войско, да только разбросал Бэл демонов в разные стороны, схватил Нéти за волосы, поверг на землю, занёс над ним медную секиру.
— Постой, погоди, могучий воин, герой, которому в двух мирах нет равных! — закричал Нéти. — За что ты меня ударил, зачем хочешь рубить меня секирой?! Что дурного сделал тебе Нéти, страж горы из ляпис-лазури, какую нанёс тебе обиду?! Разве он не брат тебе, разве не рождён был вместе с другими богами?! По своей воле ушёл Нéти в подземное царство, по своей воле стал стражем горы из ляпис-лазури, чтобы не быть никому помехой, ни с кем не делить владений! Проходи мимо с миром, Нéти задерживать тебя не станет, ступай куда тебе вздумается, только не опускай на меня секиру, не отделяй моей головы от тела!
Засмеялся Бэл, не опустил секиры, ответил:
— Что ты там бормочешь сквозь слёзы? Или не знаешь ты властелина земли Бэла? Кто попадётся мне на пути — того изрублю на куски, швырну его тело в степь, чтобы клевали его небесные птицы! Кто осмелится сказать мне поперёк слово — тому отсеку голову, подвешу её на дереве в моей священной роще! Зачем ты говоришь мне, что ты мой брат, зачем молишь о пощаде?! Или не знаешь, что многие из моих братьев выходили помериться со мной силой, и никто из них не ушёл невредимым — кому руку отсёк, кому ногу, а кого бесплотным духом отправил в поля Алáму! Никого не щадил я прежде, так почему над тобою сжалюсь?!
— Послушай меня, Бэл, властитель среднего мира! — заплакал Нéти, страж горы из ляпис-лазури. — Какой тебе прок в моей смерти?! Никому Нéти не причинил вреда, от роду никого пальцем не тронул, только и занят он тем, что охраняет гору, до которой нет никому дела, на которую никто не хочет взобраться! А если бы и хотел кто взойти на вершину горы из ляпис-лазури, так разве стал бы Нéти бить его палицей, которой нет у него вовсе, или рубить мечом, за который он не знает, с какой стороны взяться?! Разве стал бы Нéти отдавать жестокий приказ своему войску, разве приказал бы растерзать, разорвать на куски гостя?! Нет, только задал бы Нéти ему вопросы, положенные по правилам нижнего мира, и если бы тот на них ответил — беспрепятственно мы бы его пропустили; Нéти бы только послал с ним спутников, что показали бы ему дорогу попроще; а не ответил бы — так что же, пусть бы ступал себе с миром, возвращался туда, откуда явился! А тебя я пропущу и так, без лишних вопросов, дам тебе надёжных провожатых, что доведут тебя до самой вершины! Только прошу тебя, заклинаю, не руби меня своей медной секирой, не отделяй моей головы от тела!
Засмеялся Бэл, не опустил секиры, ответил:
— Что ты там бормочешь сквозь слёзы? Или не знаешь ты властелина земли Бэла? Нет мне дела до правил подземного мира, нет мне дела до твоих вопросов! Не нужны мне твои провожатые, чтобы взойти на гору — в два шага миную любую тропу, одолею отвесные склоны! Потому не трать слов на пустые увещеванья, никого не щадил я прежде, и тебе не будет пощады!
Заплакал Нéти, схватил Бэла за руку, взмолился:
— Постой, Бэл, не опускай своей медной секиры на мою бедную шею! Страшно разгневается на тебя Нергал, владыка нижнего мира, если ты меня тронешь! Кто будет играть с ним в шашки, кто будет читать ему по табличкам, кто будет вести с ним беседы? Отрубишь мне голову, отделишь её от тела — навлечёшь на себя месть моего господина и старшего брата! Как бы ни был ты силён и отважен, скольких храбрых мужей ни одолел бы ты в битвах, а с Нергалом тебе не сладить! Я прошу тебя и умоляю, опомнись, пока не поздно, не совершай напрасного злого дела! Разве и так ты — не сильнейший в среднем и верхнем мире, разве не трепещут перед тобою все боги, разве не прячутся от тебя в домах, не запирают двери и окна?! Разве дикий зверь не скрывается в густой чаще леса, страшась с тобой встречи, потому как самого свирепого зверя пополам разрываешь ты голыми руками?! Ты махнёшь рукой — столетний кедр упадёт, как надломленная тростинка, кулаком ударишь — гора развалится на части, как необожжённый кирпич! Зачем ты пришёл в нижний мир, в обитель духов, или ты ищешь здесь своей смерти?
Отвечал ему Бэл, замахнувшись медной секирой:
— Угадал ты, ищу я здесь смерти, но не для того, чтобы ей поддаться, чтобы остаться навсегда в подземелье, а для того только, чтобы саму смерть сразить в поединке, чтобы не было во всех трёх мирах того, кто со мной бы сравнился в силе и отваге, чтобы не было мне соперников ни на небе, ни на земле, ни под землёю!
Так сказал Бэл, и опустил свою секиру, и отделил голову Нéти от его тела, и разметал в разные стороны войско, охранявшее гору из ляпис-лазури, и поднялся на самую её вершину, в два шага одолев крутые склоны. Оказавшись на самой вершине, увидел Бэл поля, покрытые пеплом, и реки, полные гнилой воды, увидел болота и заросли колючего кустарника, всю землю Кигаль до самого её края, что скрыт в густом тумане, а что уж за тем туманом — никому не известно, и даже с вершины горы из ляпис-лазури нельзя проникнуть взглядом за туманную стену, потому как не имеет подземное царство пределов. И увидел Бэл вдали город, окружённый семью высокими стенами: первая была из железа, вторая — из меди, третья — из серебра, четвёртая — из золота, пятая — из лазурита, шестая — из алебастра, седьмая — из чёрного оникса. И закричал Бэл, стоя на вершине горы из ляпис-лазури, так громко, чтобы услышали его все духи нижнего мира:
— Эй, Нергал, хозяин бескрайних пространств! Подними свою голову, склонённую над таблицами судеб, оставь работу в своём саду, отложи в сторону инструмент гишпу, меня послушай! Нергал, старший мой брат, меня послушай! Это Бэл зовёт тебя, Бэл, владыка земли, царь среднего мира, тебя призывает! Одним взмахом руки я рассеял злых аххазу, что хотели схватить меня и вцепиться мне в горло, я прошёл поля, покрытые пеплом, не поддавшись страху и оцепененью, я убил твоего слугу Нéти, что играл с тобой в шашки и развлекал тебя чтеньем и беседой, я отделил его голову от тела своей медной секирой, я разметал его войско, я в два шага одолел крутые склоны горы из ляпис-лазури, я поднялся на самую её вершину, откуда видна мне земля Кигаль и твой дом, окружённый семью высокими стенами! Это я, Бэл, твой младший брат, тебя зову и призываю! Нет среди богов того, кто был бы равен мне в воинском деле, превзошёл бы меня отвагой! Нет среди моих братьев того, кто одержал бы надо мной победу — в двух мирах я сильнейший, и вот явился я в третий, тебе подвластный, хочу и здесь испытать свою силу, с тобой желаю сразиться! Иркалла, хозяин нижнего мира, оставь свои таблички, оставь деревья в саду, оставь чёрные и белые шашки, возьми свой меч, сразись со мною! Если же не явишься, скажу, что ты испугался, что ты проиграл мне в битве! Не явишься, говорю тебе, покроешь себя позором, братьев и сестёр своих заслужишь презренье!
Так кричал Бэл с вершины горы из ляпис-лазури, размахивая острой секирой, грозя кулаком каменному небу. Наконец услышал он звук, подобный хлопанью множества птичьих крыльев, и от этого звука ужас проник в его кости, подкосились его ноги, секира чуть было не выпала из его ослабевших пальцев, но не таков был Бэл, чтобы поддаться смятению, чтобы страху взять над собой верх позволить. Крепче сжал он древко секиры, расправил плечи, широко расставил ноги, поднял взгляд к каменному небу, но не увидел его, а увидел великое множество одетых в серые перья духов преисподней, круживших вокруг колесницы, в которую был впряжён двухголовый демон Асаг, чей голос подобен урагану, чьи уста — пламя, смерть — дыханье. Правил сам Нергал колесницей, облачённый в белые одежды, и глаза его гневно сверкали, когда обратился он к Бэлу:
— Зачем ты кричишь, Бэл, для чего сотрясаешь криками каменное небо преисподней? Зачем вызываешь меня на битву и отвлекаешь меня от моих занятий? Или мало тебе того, что нет тебе в двух мирах равных, и ты хочешь прослыть сильнейшим среди богов, как будто в том, что ты можешь искалечить всякого, кто встретится тебе на пути, много чести? Или много умения потребно на то, чтобы разорвать пополам дикого зверя, одним рывком содрать с него шкуру? Вот ты отрубил голову моему верному Нéти, отделил её от тела, а в той голове было побольше, чем в твоей, рассудка, он хорошо читал мне по табличками и нередко обыгрывал меня в шашки, а бывало и так, что удивлял суждением в беседе. Ты же, если возьмёшь в руки шашки, раскрошишь их в неумелых пальцах, если возьмёшь доску, пополам её сломаешь, если же дать тебе глиняную табличку, ты не прочтёшь ни слова, потому как когда-то прогнал от себя с бранью свою сестру Нидабу, что пыталась обучить тебя искусству чтенья. Беседы вести ты не умеешь, если рот открываешь — слышна от тебя только ругань. Послушай же хоть раз доброго совета: отправляйся наверх, туда, откуда явился, забудь о сражении со своим старшим братом, потому как никто, какой бы ни обладал он силой, как бы ни был отважен, не выйдет победителем из схватки со смертью. Отправляйся наверх, Бэл, в мир, согретый лучами солнца, я тебя отпущу, не оставлю в земле, откуда нет возврата, нарушу закон нижнего мира.
Выслушал Бэл старшего брата, грубо в ответ рассмеялся.
— Или ты испугался, хозяин земли, откуда нет возврата, или не хочешь быть побеждённым в битве, боишься упасть из своей колесницы, замарать грязью свои одежды?! Не для того я сюда спустился, чтобы ты решал, когда мне отсюда выйти! Не случалось ещё такого, чтобы кто-то указывал Бэлу, не случалось и так, чтобы Бэл проиграл кому-либо в битве, а потому выйду победителем и из схватки со смертью, стану господином твоих владений!
Нергал только головой покачал, пожал плечами.
— Что за странная мысль тобою владеет, — стать хозяином бесплодной равнины, полей, засыпанных пеплом. Если тебе так неймётся, так сразись для начала с Асагом, запряжённым в мою колесницу, докажи свою силу и удаль, попробуй от его клыков увернуться, отруби обе его головы, разруби на части косматое тело. Если справишься ты с Асагом — буду с тобою биться, а не справишься, потеряешь в бою секиру, упадёшь на колени, запросишь пощады, — отправишься туда, откуда явился, навеки будет тебе закрыт путь в мои земли.
Ничего не сказал на это Бэл, только выше поднял секиру, и тогда отпустил Иркалла вожжи, распрягли его слуги страшного Асага, чей голос подобен урагану, чьи уста — пламя, смерть — дыханье. Злобой горят четыре глаза Асага, скалятся кривыми зубами две его пасти, извиваются два длинных языка — хотят дотянуться до героя, пронзить его, подобно двум копьям. Не испугался Бэл, увидев перед собой Асага, не опустил секиры. Бросился на него Асаг: горячим пламенем дышит, жгучей слюной брызжет, сжёг Бэлу брови, опалил бороду; поднял Асаг лапу — сорвал с Бэла расписной нагрудник, другую лапу поднял — плащ изодрал в клочья. Но не поддался Бэл, взял пригоршню песка, что принёс с собой из мира, согретого лучами солнца, швырнул Асагу в глаза — завизжал демон, отпрыгнул, трёт глаза лапами, плачет. Тут Бэл и ударил секирой — разрубил одну его шею, одну из голов отделил от тела, схватил за косматую гриву, высоко поднял, хвастливо крикнул Нергалу:
— Эй, Нергал, хозяин подземного мира! Не твоего ли раба Асага голова эта?! Солнечный бык не успеет пройти половины пути в верхнем мире, прежде чем твою голову сниму я с твоих плеч, подниму за волосы из пыли и праха, чтобы видели все, что нет никого сильнее Бэла, что саму смерть одолел он в честной битве!
Асаг поднялся с земли, — ещё свирепей, чем прежде, бросился на Бэла: вцепился зубами в щитки на его руках — сорвал щитки, в кровь изодрал Бэлу руки, разорвал заговорённое ожерелье, семь раз обвивавшее Бэлу шею, — раскатились драгоценные бусины, затерялись среди пыли. Теснит Асаг героя, наваливается на него косматым телом — того и гляди, задушит, но не таков Бэл, чтобы сдаться: вывернулся он из цепких лап Асага, разжал его железные когти, вскочил на ноги, взял пригоршню глины, что принёс с собой из мира, согретого лучами солнца, швырнул Асагу в глаза — завыл демон от боли, отпрыгнул, трёт глаза лапами, жалуется слёзно. Тут Бэл и ударил секирой — разрубил вторую его шею, вторую голову отделил от его тела, схватил за косматую гриву, высоко поднял, хвастливо крикнул Нергалу:
— Эй, Нергал, хозяин бескрайней пустыни! Не твоего ли раба Асага голова эта?! Не твоего ли раба Асага тело скатилось с вершины горы из ляпис-лазури и валяется теперь в пыли и прахе, чтобы никогда уже не подняться?! Солнечный бык не успеет пройти четверти пути в верхнем мире, прежде чем твоё тело будет валяться в пыли и прахе, прежде чем твою голову сниму я с твоих плеч, подниму за волосы повыше, чтобы видели все, что нет никого сильнее Бэла, что саму смерть одолел он в честной битве! Ты сказал, возьму верх над Асагом, — будешь со мной биться!
Покачал Иркалла головой, ничего не ответил, молча взял в руки вожжи, из опустевшей упряжи их вырвал, подвязал широкие рукава своего одеянья, встал перед Бэлом. Размахнулся Бэл секирой, опустил что было силы — рукой встретил Нергал его оружье, — и царапины не оставила медь на его ладони.
— Ты глупец, Бэл, если думаешь, будто есть оружие против смерти, — говорил Иркалла младшему брату. — Разве не видишь — секира, которой ты без труда разрубаешь на части любого, кто тебе попадётся под руку, не оставляет и царапины на моей ладони. Опомнись, уходи из подземного мира, здесь нет того, что ты ищешь; как было разорвано на твоей шее заговорённое ожерелье, так будет с самой твоей шеей, как затерялись в пыли драгоценные бусины, так пылью покроется само твоё имя. Говорю тебе, Бэл, оставь свою затею, нет позора в том, чтобы отказаться от битвы со смертью.
Не отступился Бэл, бросил секиру, взял пригоршню соли, что принёс с собой из мира, согретого лучами солнца, швырнул Нергалу в глаза — вздрогнул Нергал, отступил на полшага, закрыл лицо руками. В тот же миг бросился на него Бэл, хотел повалить на землю, но отнял Нергал руки от своего лица, отшвырнул от себя Бэла, так что тот повалился навзничь, наступил ногой на грудь хозяину среднего мира, чтобы не мог тот подняться, так говорил:
— Дважды я предостерегал тебя от битвы со мною, дважды ты не послушал совета, а третьего раза не будет. Ты непрошеным гостем явился в мои владенья, ты нарушил законы нижнего мира, ты убил моего слугу Нéти, ты отрубил обе головы моего раба Асага, ты оставил тела их валяться в пыли, ты швырнул мне в глаза пригоршню соли. Разве могу пощадить я тебя, разве могу я сказать — ступай себе восвояси туда, откуда явился? Разве могу я оставить тебя невредимым после того, какие ты мне нанёс оскорбленья?
И ответил на это Бэл Нергалу, хозяину земли Эрцету:
— Всякий скажет, — ты не прощаешь обиды, не знаешь пощады, так разве стану я тебя молить о прощении, упрашивать пощадить меня, оставить меня невредимым? Разве, спускаясь в твой мир, не был готов я столкнуться со смертью, в честной битве с тобой сразиться, остаться в преисподней навеки, если потерплю пораженье, но где уж тут честность, если не режет моя секира твоей ладони, не разъедает соль, принесённая из моего мира, твоих глаз? Верно говорят: не найдёт в подземелье герой себе славы, не покроет себя величьем, только грязь он найдёт да нечистую воду, только пылью себя покроет!
Не дал Иркалла договорить младшему брату, выхватил меч и отсёк голову Бэла, отделил её одним ударом от тела, так что кровь Бэла обагрила гору из ляпис-лазури, потоком хлынула на покрытую пеплом равнину, смешалась с прахом.
Увидел рогатый Ану, властитель неба, что сталось с любимым сыном, зарыдал, по нём сокрушаясь:
— Бэл, сын мой, сильнее тебя не было никого ни на земле, ни на небе, одной рукой сокрушал ты могучий кедр, одной рукой мог сровнять с землёй высокую гору! Как так приключилось, как вышло такое, что лежишь ты теперь поверженный на полях нижнего мира, трупом бездыханным лежишь посреди пустынной степи?! Пантера боялась тебя, лев бежал от тебя, скрывался в чаще! В сражениях тебе не было равных! Для чего ты спустился в подземное царство, во владения старшего брата?! Для чего ты пошёл дурными дорогами, глухими тропами, где задерживался каждый твой шаг, где некуда ступить было ногой, зачем шёл ты тяжёлыми путями, дорогами духов, почему не повернул ты назад?! Зачем ты вызвал Нергала помериться с тобой силой, для чего замахнулся на него своей медной секирой — или не знал ты, что не сразить смерть никаким оружием, не одолеть никакой силой?! О, Нергал, почему не простил ты младшего брата, почему не отпустил ты его обратно в мир, откуда он явился, почему ты отрубил ему голову, обагрил его кровью проклятую землю твоих владений?! Горе мне, горе, любимый мой сын стал бледным трупом, тело его пожирают создания преисподней, имя его перечёркнуто в таблице судеб!
Ответил Иркалла безутешному богу:
— Не плачь, рогатый Ану, о своём бесславно погибшем сыне, не сокрушайся о его кончине. Не горюй о том, что его кровь пролилась на преисподнюю землю, смешалась с прахом и пылью, впиталась в песок подземелья. Уйми свои рыданья, послушай, что говорит тебе Нергал, хозяин нижнего мира. Возьми две пригоршни земли, пропитанной кровью Бэла, возьми две пригоршни скреплённой его кровью пыли, смешанного с его кровью праха и вылепи из них две фигурки — одну такую, чтобы походила на тебя, и вторую такую, чтобы походила на твою жену Нинмах, великую матерь, так что первая будет мужчиной, а вторая — женщиной. Ты искусный гончар и опытный мастер, не мне учить и поучать тебя, как сделать из красной глины человеков, ведь ты слепил всех рыб, что обитают в водах, всех животных, что населяют землю, всех птиц, что парят в небе. Возьми мёртвой земли преисподней, пропитанной живой влагой, слепи из неё своих любимых созданий, сделай так, чтобы могли они принимать пищу и воду, рождать себе подобных, знали язык богов, хорошо служили моим сёстрам и братьям. Слепи из красной глины людей себе на радость, только помни, рогатый Ану, небесный отец, чья кровь течёт в человеческих жилах: ты слепишь их своими руками, с любовью придашь им форму, дашь им головы, и руки, и ноги, прекрасными сделаешь их лица, ладными сделаешь их тела, ты вдохнёшь в них душу, отдашь им частицу своего дыханья, потому и они будут добры, подобно тебе, и честны, подобно тебе, и будут знать любовь и состраданье, и протянут руку другу, которого постигло несчастье, и многие герои и мудрецы выйдут из человеческого рода, и ты будешь доволен своим твореньем. Но не забывай же, рогатый Ану, чьей кровью оживлена земля преисподней: родятся среди людей и такие, что будут почём зря отправлять других в преисподнюю, умножать мои заботы, будут такие, которым неведомы ни жалость, ни состраданье, будут жестокие и неистовые, и ими ты не будешь доволен, и придёт день, когда ты проклянёшь собственное творенье. Помни, небесный отец, из какого материала рождены человеки, — оттого, что плоть их — суть прах, в прах она обратится, оттого, что кровь их — кровь Бэла, будут они вечно искать пустой славы, тешить своё тщеславье, будут вечно томиться желанием одержать верх над смертью, избегнуть своего удела. Запомни мои слова, рогатый Ану, до скончания времён запомни, из праха моей земли и крови любимого сына вылепливая человека: его дни сочтены, его деяния — ветер.
И сделал Ану всё в точности так, как сказал ему Нергал: взял он две пригоршни земли, пропитанной кровью любимого сына, две пригоршни праха, скрепленного красной влагой, и вылепил из них две фигурки: одну походившую на него, а вторую — на жену его Нинмах, и вдохнул в них душу, и назвал их Адапом и Гевой, и поселил в среднем мире, наказав им жить в мире друг с другом. От детей же Адапа и Гевы произошёл весь человеческий род — и те, кто знают любовь и сострадание и всегда протянут руку другу, которого постигло несчастье, и те, кто не знают ни того, ни другого и почём зря отправляют своих братьев и сестёр в преисподнюю, умножая заботы Нергала и печаля владыку неба.
В течение последнего года я не получал от Н. никаких вестей, если не считать алебастровой статуэтки, которую и самый убеждённый оптимист не счёл бы добрым знаком. Вечер за вечером, сидя за письменным столом и не находя в себе решимости заняться последним текстом из последнего конверта, я то мысленно, то вслух обращался к сурово хмурившемуся божеству на всех известных мне языках, как будто ожидал, что статуэтка разомкнёт свои каменные губы и ответит мне, что сталось с Н. и когда ждать её возвращения.
Тот, кто знает, зачем ему это скрывать? Тому, кто владеет истиной, к чему молчать? Всякому, кто спросит меня — «Знаешь ли об этом?», отвечу: «Знаю доподлинно». Я, Иль, записал, дабы ты прочёл, и знал известное мне, и владел, подобно мне, Илю, истиной.
День сменяет ночь в верхнем и среднем мирах, ночь следует за днём; Уту проезжает над землёй в своей огненной колеснице, синебородый Син проплывает по небу в своём серебряном чёлне, и только в нижнем мире вечно царит непроглядная тьма, и день не сменяется ночью, и за ночью не следует день. Сильно тосковала царица Эрешкигаль в своём лазуритовом дворце, что построил для неё Нергал посреди бесплодной равнины, в печали бродила по коридорам и комнатам, ища, с кем бы перекинуться словом, с кем бы завести разговор, но служили ей только бесплотные немые духи, и нельзя было перекинуться с ними словом, нельзя было завести с ними разговора. Не часто навещал Эрешкигаль её муж, а если и приходил, то оставался недолго и скоро покидал её, сколько она его ни просила и ни упрашивала остаться, сколько ни лила она слёз, сколько ни ругала его жестоким и бессердечным, — отвечал ей на всё хозяин обширных земель, что слишком много у него забот, чтобы отвлекаться на пустые разговоры, что слишком он занят, чтобы развлекать себя прекраснословной беседой.
— Разве не дал я тебе ожерелья из лучших драгоценных камней, что нашлись в преисподней, чтобы ты украсила ими шею, дорогая сестра, разве не подарил я тебе серебряные и золотые браслеты, что обвивают твои запястья? — говорил ей Нергал, когда принималась она жаловаться на свою горькую долю. — Разве не завидуют сёстры твоим серьгам и кольцам, разве не хотели бы они облачиться в наряды, что ткёт для тебя Энмешарра, искуснейший мастер? Разве мои владения не принадлежат тебе, разве не вручил я тебе ключи от всех дверей, что есть в подземном мире, разве не можешь ты, когда одолеют тебя уныние и скука, взять в свои прекрасные руки таблички, на которых записаны все истории от начала и до конца мира, и читать их для своего развлечения?
— О жестокий, о бессердечный! — кричала в ответ Эрешкигаль. — Ты запер меня пленницей во дворце из лазурита, приставил к железным воротам свирепого Шаггашту! Ты думаешь, мне ожерелья и браслеты, мне драгоценные серьги заменят мужа, считаешь, твои пыльные таблички развеют мою скуку?! Ты дал мне власть над бесплодной землёй, над полями, покрытыми пеплом, над городами, населёнными одними тенями! Ты дал мне право судить души умерших, ты дал мне семерых демонов-писцов в помощь, но какой толк из того, что ведут они учёт злым и добрым делам человека, что записывают каждый шаг его в таблицу судеб, если всегда один приговор и одно решенье?! И разве у меня, твоей сестры и жены, доля лучше, чем у призраков, одетых в серые перья, чем у теней, что носятся во мраке, слепые, мучимые тоской по утраченным близким?! Отвечай, я призываю тебя к ответу!
Молчал Иркалла, хмурился, покидал Эрешкигаль, оставлял её в одиночестве. Плакала Эрешкигаль и кусала от обиды губы до крови, выглядывала в окно своего дворца, утирая слёзы, и жаловалась демону Шаггашту, охранявшему железные ворота:
— Послушай меня, Шаггашту, подними свою голову, заросшую косматой гривой, посмотри на стену дворца, сложенную из лазурита, посмотри на окно, в котором увидишь ты залитое слезами лицо своей хозяйки! Взгляни — прекрасное лицо твоей госпожи распухло и покраснело от слёз! Не с кем перекинуться ей словом, не с кем завести разговор, лишь немые тени окружают её, лишь безгласные духи прислуживают ей! Суровый муж её погружён в дела и заботы, выстроил он для Эрешкигаль высокий дворец из лазурита, чтобы отдалить её от себя, окружил дворец железной стеной, приставил тебя охранять железные ворота, наказал тебе не спускать с ворот свою тысячу глаз! Послушай же меня хоть ты, Шаггашту, обрати на меня свои глаза, которых у тебя без счёта, посмотри на свою госпожу, чьё лицо поблёкло от тоски и печали!
Услышал причитанья Эрешкигаль демон Шаггашту, поднял свою голову, покрытую свалявшейся шерстью, уставился тысячей немигающих глаз на свою госпожу, оскалил кривые зубы, в ответ пролаял:
— Я слушаю тебя, хозяйка, слушаю тебя очень внимательно! Большие мои уши и малые мои уши ловят каждое твоё слово, если тебе так угодно! Но едва ли смогу я достойно тебе ответить, навряд ли сумею поддержать беседу, ведь в большом моём теле невелик разум, глотка моя здорова, а разуменья во мне немного! Ни читать, ни писать, ни складно вести речи не умеет Шаггашту, а умеет он только рычать да брызгать ядовитой слюною — таким сотворил его Нергал из праха! Потому не серчай на меня, госпожа, не ругай дураком и невеждой, если придётся повторять мне дважды, а то и трижды и больше, не моя в том вина, нисколько я в том не повинен!
— Слушай меня, слушай очень внимательно, косматый Шаггашту, — говорила Эрешкигаль, осушив свои слёзы. — Ты сидишь у железной ограды, сторожишь железные ворота, держишь меня пленницей во дворце из лазурита по приказу Нергала; я уже истомилась в своём заточении — и сама я не знаю, сколько прошло дней и ночей в верхнем мире с той поры, как спустилась я в преисподнюю. Хоть и мало в тебе разуменья, хоть и невелик твой разум, а всё же сам посуди, каково мне, ведь раньше я плясала на рассвете и на закате, приветствуя и провожая солнце своей звонкой песней, потому как никого не любила я так, как брата моего Уту, что правит круглой огненной колесницей, запряжённой могучим быком с крутыми рогами, и не раз бывало так, что сама я вскакивала в колесницу и брала вожжи и кнут в свои руки. Выпусти же меня из дворца, Шаггашту, открой для меня железные ворота, чтобы могла я выйти из мрачной темницы и подняться в мир, где рассвет наступает вслед за ночью, чтобы могла я песней приветствовать солнце, вновь вскочить в его колесницу! Обещаю тебе — я вернусь очень скоро, не задержусь и на лишний миг в верхнем мире!
Испугался Шаггашту, в ответ пролаял:
— Я слушаю тебя, хозяйка, слушаю внимательно каждое твоё слово! Невелик мой разум, мало моё разуменье, да вот только хорошо мне известно, как страшен гнев Нергала! Он подвесит меня к каменному небу преисподней, прикажет содрать с меня шкуру, отделит мою голову от тела, обратит меня в прах, из которого сам меня создал! Что ты говоришь мне, хозяйка, зачем просишь нарушить приказание моего господина?! Нет, не открою я для тебя железные ворота, не выпущу тебя из заточенья!
Заплакала Эрешкигаль:
— Послушай меня, тысячеглазый Шаггашту, на одного тебя полагаюсь, один ты можешь помочь мне! Не подвесит тебя Нергал к каменному небу преисподней, не сдерёт с тебя шкуру, не отделит твоей головы от тела! Я сама паду перед ним на колени и буду просить о твоей пощаде! Да разве, скажу я, мог отказать ты своей повелительнице и царице, разве мог ты не внять её слёзной просьбе?! Не бойся гнева Нергала, лучше бойся, Шаггашту, гнева своей хозяйки: если не откроешь ты мне ворота — сама к тебе выйду, ухвачу тебя за твой хвост, оборву тебе уши — узнаешь, как мне перечить, как пренебрегать моей просьбой!
Ещё больше испугался Шаггашту, весь затрясся, поджал свой хвост, прижал свои уши, залаял:
— Я слушаю тебя, хозяйка, слушаю внимательно каждое твоё слово! От страха, ты видишь, я уменьшился вдвое, я съёжился, подобно собаке под ударами палки! Ты своими словами меня, как камнями, побила, как кнутом меня высекла, ты своим горьким упрёком! Пожалуй, гнев господина ты отвратить от меня сумеешь, пожалуй, твой гнев и вправду будет страшнее, если я не открою ворота! Но как, скажи, мне внять твоей просьбе, как исполнить твоё пожеланье? Ты умна, госпожа, велико твоё разуменье, так взгляни на мои большие ноги, на мои малые ноги погляди же скорее: ты видишь, в медные цепи закованы мои малые ноги, медными цепями связаны мои большие ноги! Ты видишь, хозяйка, что медными цепями прикован я к железной стене, медными цепями к ней крепко привязан! Сам Иркалла ковал эти цепи, чтобы не ушёл я дальше, чем на семь шагов от железной стены дворца из ляпис-лазури, но не столько затем, чтобы не ушёл я, а больше затем, чтобы не подошёл я к самым воротам, чтобы не мог отпереть их, не мог раздвинуть их створы! Ты добра, моя госпожа, ты простишь Шаггашту его бессилье, не станешь хватать его за хвост и обрывать ему уши, ты же видишь сама: он прикован, и скован, и связан, и не может никак подойти к железным воротам, дотянуться до пыльных засовов!
— Послушай меня, верный Шаггашту, не пропусти ни единого слова! — говорила Эрешкигаль, утирая слёзы. — Я вижу, что ты прикован, и накрепко скован, и связан цепями, но разве цепи — тебе помеха? Ты силён среди демонов подземного мира, и в свирепости нет тебе равных, так скажи, разве цепи тебя удержат? Ты одним рывком их звенья растянешь, разорвёшь их единым движеньем, без труда ты достигнешь железных ворот, шутя раздвинешь их створы! Раз в твоей голове ума недостаток, так положись на моё разуменье! Погляди: один лишний шаг нужно сделать, и только, и ты с лёгкостью исполнишь мою просьбу, выполнишь моё пожеланье! Если сделаешь так — награжу я тебя по заслугам, принесу тебе вкусной еды из верхнего мира, принесу тебе всякой снеди, питья принесу в кувшине! Ты получишь пенной сикеры и вкусных лепёшек, ты получишь вдоволь свежего сыра и мягкого хлеба в награду!
Подпрыгнул от радости Шаггашту < окончание строки неразборчиво >:
— Я слушаю тебя, хозяйка, слушаю внимательно каждое твоё слово! Пусть и туп, как полено, Шаггашту, пусть разуменьем своим не превосходит он глиняной ступки, а всё же знает он толк в лепёшках, не откажется от пенной сикеры! Пусть боится Шаггашту гнева Нергала, а всё же хочется ему отведать свежего сыра, наесться вдоволь мягкого хлеба! Разве и вправду Шаггашту не силён среди демонов нижнего мира, разве не крепки его кости, не упруги его сухожилья? Раз он рванётся — растянет звенья, другой раз соберёт свои силы — разорвёт медные цепи, как простые верёвки!
Так воскликнул Шаггашту и побежал изо всей силы — семь шагов легко пробежал, а восьмого ему не сделать: натянулись медные цепи на малых ногах — не пускают, зазвенели медные цепи на больших ногах — не поддаются. Во все стороны метался Шаггашту, бесился, плевал на землю ядовитой слюною, ругался, — только туже стягивались оковы, только крепче узлы становились. Наконец собрал все свои силы Шаггашту и в последний раз рванулся, да так, что затрещали цепи, медный гвоздь в семь локтей длиною из кандалов его вышел и на всю глубину в его щиколотку вонзился, проткнул сухожилья, повредил мышцы и кости, застрял намертво в ране. Завопил от боли Шаггашту, так что пыль облетела с засовов, так что задрожали железные стены, а всё же хватило его усилий на то, чтобы сделать на целый шаг больше, чем хватало на то длины цепи. Восьмой шаг сделал Шаггашту к воротам, ровно восемь шагов он прошёл, растянув из меди оковы, дотянулся-таки до тяжёлых створов, рогатым лбом в них ударил — разошлись створы, стала свободна дорога!
Обрадовалась Эрешкигаль, захлопала в ладоши, засмеялась, надела самое красивое платье, самым дорогим ожерельем украсила шею, лучшие серьги продела в уши, звенящие золотые браслеты нанизала на запястья, выбежала за ворота — с безымянного пальца левой руки сорвала кольцо с чёрным камнем, в сторону отшвырнула. Тотчас открылась перед ней дорога из подземного царства — по той дороге Эрешкигаль вышла из преисподней <окончание строки неразборчиво >.
<разбито более тридцати строк>
…как увидела Эрешкигаль своих сестёр и братьев, — забыла все свои обещанья, данные Шаггашту, забыла бескрайние земли под каменным небом; на поля Иалу возвращаться не хочет, на пирах поднимает чашу пенной сикеры, с утра до ночи на горах Машý танцует, на рассвете встречает весёлой песней солнце, на закате его провожает.
— Радуйтесь, любимые братья, Эрешкигаль из подземелья вернулась, ликуйте, дорогие сёстры, Эрешкигаль из пустынных земель возвратилась! Сменила она черный наряд на яркое платье, улыбкой сменила слёзы печали! Поднимет она за вас чашу пенной сикеры, вина выпьет за вас из золотого кубка! Как раньше бывало, вскочит Эрешкигаль в огненную колесницу солнца, возьмёт в руки вожжи, кнут сожмёт в пальцах! Уту, уступи поскорее сестре своей место, отдай ей кнут, передай вожжи! Давно Эрешкигаль не веселилась, давно не слышали вы её смеха!
Так воскликнула Эрешкигаль, осушив чашу пенной сикеры, вина выпив из золотого кубка, и покорно уступил ей Уту огненную колесницу, отдал вожжи, кнут вложил в её руки. Ударила Эрешкигаль быка по спине — бык ни с места, другой раз ударила — сделал он только два шага, голову наклонил, в небесный свод рогами упёрся — не хочет никому, кроме Уту, покориться. Рассердилась Эрешкигаль, до крови закусила губу, выкрикнула проклятье, протянула кнутом быка вдоль спины изо всей силы, так что остался кровавый рубец на его шкуре. Грозно замычал огненный бык, топнул золотым копытом, рванулся с места — вперёд бежит всё быстрее, летит за ним колесница, Эрешкигаль всё сильней натягивает вожжи, всё больней хлещет быка по бокам и загривку. Бросились врассыпную боги — попрятались кто куда, в домах своих позапирались, задвинули все засовы; хотел было могучий Уту встать у быка на пути, остановить его бег — в сторону был отброшен, не узнал его бык налитыми кровью глазами. Провалился от его яростного топота небесный свод, на семь частей раскололся; рухнула огненная колесница прямо в бездонный океан Абсу, во владения мудрого Энки упала. Закипела вокруг колесницы вода, рыбы мигом сварились, всплыли кверху брюхом. Увидел Энки, что творится в его доме, бросился к солнечной колеснице: хочет быка из неё выпрячь, отпустить его на свободу, но огненный бык обезумел, ударил Энки копытом, перебил ему кости, прочь отбросил. Хотела Эрешкигаль выйти из колесницы, помочь хозяину бездны, да только запутались вожжи, обвились, подобно браслетам, вокруг её тонких запястий. Испугалась Эрешкигаль, наполнились её глаза слезами…
<разбито пять строк>
— …прости свою неразумную жену, старший брат, приди к ней на помощь! Виновата Эрешкигаль, что сняла подаренное тобою кольцо с безымянного пальца, в сторону его отшвырнула, покинула дворец, сложенный из лазурита, уговорила тысячеглазого Шаггашту открыть ей железные ворота! Прости меня, суровый муж мой, не наказывай жестоко — ты видишь, Эрешкигаль сама себя наказала, упала с небес в пучины океана Абсу, не может выйти из огненной колесницы — крепко вожжи обвились вокруг её запястий! Прошу тебя, Иркалла, владыка нижнего мира, оставь свои дела и раздумья, услышь меня — я тебя призываю! Приди мне на помощь, забери обратно в пустынные земли!
Услышал Нергал, как Эрешкигаль звала его, плача, отложил в сторону инструмент гишпу, которым подрезал в своём саду деревья, приказал запрягать в свою колесницу Асага, явился в дом Энки, седого хозяина бездны.
<четыре строки неразборчиво>
…разрубил взмахом меча спутанные вожжи, освободил Эрешкигаль из плена, сурово взглянул на неё, ударил по лицу наотмашь.
— Взгляни, дорогая сестра: твоё веселье обернулось несчастьем, горем обернулось твоё безрассудство. Возвращайся в подземное царство, во дворец, сложенный из лазурита, и не вздумай более уговаривать стража Шаггашту отпереть для тебя железные ворота, освободить для тебя дорогу, а не то навлечёшь на себя гнев своего мужа, хорошо узнаешь, какова за непослушание кара.
Так сказал Иркалла и отпустил Эрешкигаль восвояси, и огненный бык возвратился на небо, усмирённый, и Уту вошёл в свою колесницу. <несколько слов неразборчиво > окликнул Нергала Энки, сказал ему гневно:
— Оглянись вокруг, брат мой, посмотри, что твоя жена натворила: в моём доме шум и смятенье, волнуются солёные и пресные воды, рыба гибнет от жара огненной колесницы, от горячего дыханья могучего быка Уту! Что за муж, который за женой не смотрит? Иркалла, повелитель божеств и демонов ночи, один ты виноват в происшедшем, тебе платить за ущерб, мне нанесённый!
— Что ж, — отвечал Иркалла. — Ты прав, Энки, требуя с меня плату. Я готов отдать тебе половину золота и серебра подземного мира, если хочешь, дам тебе лазурита и сердолика, дам тебе всяких драгоценных камней без счёта.
— Не нужны мне золото и серебро, у меня у самого их в достатке, — говорил мудрый Энки. — И не стану я просить у тебя лазурита, и сердолика, и других драгоценных камней, какими богаты твои владенья, — не уступит земле Кигаль бездонный океан Абсу. Нет, мой брат, рассудив мудро и здраво, не стану говорить тебе: за то, что случилось, отдай половину золота и серебра подземного мира, отдай половину всего, что имеешь. Этого, если взглянуть с одной стороны, слишком много, если же посмотреть с другой — слишком мало, чтобы уладить дело.
Не удивился Нергал, только пожал плечами.
— Не тяни, мудрый Энки, говори, чего хочешь.
— Хорошо, брат мой, как скажешь, я не стану утомлять тебя длинной беседой, только об одном попрошу тебя, и мы в расчёте: накажи свою жену так, как она заслужила, пусть заплатит сполна за своё злодеянье, за причинённую мне обиду. Подвесь жену свою за ноги к каменному небу преисподней, прикажи злым утукку, свирепым аххазу терзать её и мучить, прикажи наслать на неё шестьдесят страшных болезней, пусть жгут до скончания времён её тело, пусть, как пламя, пожирают её члены и мышцы, пусть недуг её грудь разрывает, пусть проломит ей бока, как старой лодке. Вот чего я хочу, вот чего требую у тебя, Нергал, хозяин пустынной равнины, — если сделаешь так, прощу обиду, смирюсь с нанесённым мне оскорбленьем.
Отвечал Иркалла мудрому Энки:
— Большое зло причинено твоему дому и миру, оставшемуся без солнца в кромешном мраке. Ты мудр, седой Энки, тебе известно: всякое зло злом остаётся, в каком из миров оно бы ни совершалось, и нет в нём нигде недостатка. Или думаешь ты, что зла, причинённого твоему дому, мало, и просишь меня, хозяина нижнего мира, это зло умножить, подвесив Эрешкигаль вниз головой к каменному небу преисподней, наслав на неё шестьдесят болезней? Если бы ты попросил у меня золота и серебра за оскорбленье в уплату — я бы дал их тебе сколько угодно, ты же просишь у меня зла вдобавок к тому, что уже совершилось. Что ж, пусть будет по-твоему.
Так сказал Иркалла, и схватил мудрого Энки за бороду, и вырвал её без остатка. Заплакал Энки, закрыл лицо руками, не посмел перечить Нергалу…
<окончание истории утрачено>
Когда я уже практически закончил перевод этой истории, вместе с которой закончились и присланные Н. фотографии, мне пришло письмо из Германского Восточного Общества. Коллеги уведомляли меня, что получили от Н. полный научный отчёт о её экспедиции, полевые описи и все прочие материалы, предусмотренные выданным ей грантом, а также краткую сопроводительную записку. Н. ни словом не обмолвилась ни о своём теперешнем местонахождении, ни о планах дальнейшей работы; она только сообщала, что передала мне копии части обнаруженных ею письменных свидетельств и некоторые артефакты, а поскольку я, по её мнению, являюсь наиболее подходящим специалистом, она просит привлечь меня к дальнейшей работе над переводом и систематизацией текстов из храмовой библиотеки Ирема. Я несколько раз перечитал письмо, как будто официальные формулировки могли открыть мне больше, чем они в себе содержали. В заключение немецкие коллеги выражали надежду на то, что я смогу отложить свои дела и нанести им визит, в ходе которого мы договоримся о нашем дальнейшем сотрудничестве.
Четыре таблички, присланные Н. помимо фотографий, оказались не чем иным, как закладными «камнями», использованными при строительстве храма. Текст на всех них идентичен и написан каллиграфическим почерком Иля от лица Шаддада.
Богу Нергалу, властителю бескрайних земель, хозяину загробного мира, этот храм воздвигнут Шаддадом, царём Вселенной, строителем Ирема, сыном Эрры.
Н. не допускала сомнений относительно моего участия в её авантюре — ни много лет назад, когда только собиралась отправиться на раскопки, ни теперь, а я никогда не допускал мысли, что она может не вернуться. Вчера наш святой потерял пальмовую веточку, — как будто выбросил её за ненадобностью, дописав свою длинную историю. На письмо из Германского Восточного Общества я ответил согласием.
май
20** года.