Геннадий Каневский. Подземный флот: шестая книга стихов
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2015
Геннадий Каневский.
Подземный флот: шестая книга стихов. —Нью-Йорк: Ailuros Publishing, 2014.
Было бы наивно утверждать, что Геннадий Каневский как поэт меняется от книге к книге, например, растет, укрупняется, усложняется или, наоборот, теряет элементы самобытности, экспериментирует с простотой и вообще экспериментирует — и утверждать мы это не будем, хотя о его эволюции интересно порассуждать в какой-нибудь укрупненной статье, не обязательно даже посвященной ему самому. Но сейчас хочется отметить, что Каневский очень точно выдерживает важную для поэтического книгоиздания стратегию: не повторяться. Его книги не похожи друг на друга: каждая последующая несет в себе что-то новое в отношении предыдущей, и это новое может быть гносеологического порядка, или же смыслообразующего, или же формотворческого, но — респект автору — не уныло однообразного. Книги, таким образом, превращаются в действительные вехи творческого пути, которые поэт если не расставляет сознательно, то все равно контролирует, как контролирует сам процесс пути. Скажем так: творчество в случае Каневского вполне стихийно, и здесь я не соглашусь с Дмитрием Артисом, углядевшим в нем искусственность и вычурный филологизм, а вот книготворчество у поэта очень и очень продуманное. Другими словами, Каневский мастерски работает над собственным позиционированием, которое может вовсе не совпадать с развитием его поэтики, но в том-то и фокус, в том-то и творческая стратегия, с тем-то и придется разбираться исследователям, которые рано или поздно да появятся.
«Подземный флот», как отмечено в выходных сведениях, шестая книга Геннадия Каневского, и она предсказуемо не дублирует пятую, «Поражение Марса», изданную тем же Ailuros Publishing в 2012 году, хотя и принципиально ей не оппонирует. Существенный зазор между этими книгами заключается в герметичности, плотности стиха, что подразумевает как погруженность поэта в некую феноменологическую вещественность, так и саму фактуру поэтического текста. Так вот, в пятой книге материя более герметична, плотна, в шестой предпринимаются попытки ее размыкания, разряжения.
Объектный мир у Каневского всегда разнообразнен, вещественность всеохватна и по-своему стихийна. Настолько стихийна, что, погружаясь в «подземное» ее пространство, не замечаешь, когда вещественность перестает быть равной самой себе, когда происходит перерождение феномена с его, казалось бы, неизбывной предметностью в нечто ноуменальное, в чистый смысл или набор смыслов. Так, по-моему, и должна работать поэзия, хотя поэзия, разумеется, никому ничего не должна.
В «Подземном флоте» Каневский, с одной стороны, продолжает расширять и без того широкий мир объектов и предметов: весь его израильский травелог — тому красочное подтверждение. «плотной пробкою заполняется мост ла гуардиа. / узкой тропкою пробираются вдаль олимм. / рассказал бы ей о библейском камелопарде я, / но об этом мы чуть попозже поговорим». Отсюда же все эти экзотические торговки мацони, маечки чирлидера, каблограммы о наступлении. И совсем экзотика: бугенвиллея, петтифолия, жаккаранда или же полутанки, железное клювокрылие, домофонь — перед нами не просто окказиональное словообразование, ставшее общим местом для поэзии, но принципиальная установка на называние, работа инженера-изобретателя, предлагающего абсолютно новый точный механизм, который срабатывает в нужное время в нужном месте. Собственно, не обязательно писать «зарекой», «зарощей» слитно, но в контексте смыслового целого стихотворения они могут быть написаны только так, потому что дело-то происходит вовсе не за рекой и не за рощей, а в дискурсе монгольского дедушки «бодрымбыл», и этот дедушка по-другому сказать не может: здесь и возраст с его изменениями мозговой деятельности, и география, осложненная этноспецификой. «Зарекой», «зарощей», таким образом, оказываются не только пограничными маркерами, зависшими между статикой и движением, языком и сознанием, но и еще какими-то новыми реалиями, смутно ощутимыми, но уже объективированными. Уже названными, стало быть, существующими.
С другой стороны, «Подземный флот» хоть и флот, хоть и подземный, но, конечно, он не про вещественность: здесь веют сквозняки и образуются воздушные потоки, которых не было в таком количестве в предыдущей космическо-вакуумной книге. Показателен выбор заглавного стихотворения, акцентированного курсивом:
вы оставайтесь, я уйду.
я уже давно намекаю.
есть ли там музыка, в аду? —
тихая, громкая — хоть какая.
если нет, то я заберу
что-нибудь, саундтрек к рекламе —
чем еще затянуть дыру
эту, зияющую меж нами?
Если бы я встретила это стихотворение где-нибудь в сети и если бы не модерновый «саундтрек к рекламе» во второй строфе, то могла бы решить, что это, пожалуй, Георгий Иванов, каким-то образом не попавший в известный трехтомник. Впрочем, Иванов, столь знающий о музыке и безднах, не стал бы откровенно сетовать на межчеловеческое отчуждение, тем паче искать способы «затянуть дыру», а вот Каневский, скажу вам, когда не показательно циничен, то вполне человечен. Да и книга его посвящена недавно ушедшему из жизни Алексею Колчеву, а этот текст — наособицу, потому и выделен курсивом: текст-обращение, текст-вопрошание, текст-прощание. Вся его обостренная экзистенциальность разрушает предметные ряды. И этот непроизвольный минус-прием если не отменяет любые последующие вещественные построения, то ставит их под сомнение. Как ставят под сомнение любые дискурсы неожиданные для непосвященных квадратные скобки в названиях стихов.
И еще один маркер Каневского в приведенном тексте: ад. Ибо вся его поэзия, по большому счету, попытка бегства из окружающего ада, даже если этот ад пристально рассматривается и детально описывается.
я люблю филологов
это не шутка
способ их отношения к миру
их абстрагирование от многих вещей
кажущихся и мне неприятными
некая их внеположность суете
воспринимаются мною как род эскапизма
а я не знаю ничего на свете
прекраснее эскапизма
С адом и желанием вырваться из него, как мне представляется, связано и название книги, иначе каков же еще функционал подземного флота?
В названии, ко всему прочему, есть и идея вывернутости пространства: на обратной стороне земли, вполне возможно, существуют моря и воздух — стихии, самые подходящие для флота, только надо отказаться от гелиоцентрической картины мира («предать ее», в терминологии Марианны Гейде, написавшей послесловие к пятой книге) и представить, что Солнце — это ядро Земли, и такая концепция существовала в квазинауке. И это тоже в духе Каневского: ад-то здесь, а вовсе не там.
Эскапизм, уход от ожидаемого — стилеобразующие черты творчества Геннадия Каневского. Не припомню, чтобы кто-то еще из современных поэтов так симпатично признавался в любви к филологам, «без иронии» и «двойного дна», самым что ни на есть прямым высказыванием. Не исключаю, что признавался, но в целом приходится констатировать слом стереотипа. Так и хочется сказать: Гена, мы тебя тоже обожаем. Да и кто утверждает, что филологизм — однозначно плохо? В чем-то и плохо, а в чем-то и хорошо — поэт как раз способен наполнить жизнью любые формы и пересмотреть любые стереотипы, чем и занимается бесстрашный Каневский. Здесь важен новый ракурс зрения, который у поэта, без сомнения, есть: так филологи перестают быть этакими паразитами на теле поэзии, а советские летчики из соответствующего цикла — не просто советские герои или объекты деидеологизирующей иронии, а герои и их симулякры одновременно, что и создает странную, но живую картину памяти об этих людях.
Заявленная свобода стиха Каневского проявляется на многих уровнях. Она может быть декларативной:
от дюка с люка через одну
ступеньку, спеша объявить войну,
сворачиваясь пружиной стальной.
гремя столицей вставной,
вспыхивая бунтом, грозой, виной —
в темные плавни, в днестровский лиман,
в смысловой туман
(как
поэт владимир аркадьевич гандельсман)
Она может быть заключена в поэтике стиха, в его разнообразных элементах. Каневский в этом смысле действительно свободен, что обозначается, например, в отказе от устойчивой метрики и в увеличении количества верлибров в новой книге.
При том автор «Подземного флота» обостренно переживает полученную в результате бегства свободу, потому и нужны ему все эти архивации и циклизации: синематографика, песни о советских летчиках, израильский травелог и т.д.
Ну и, конечно же, игры Каневского — от уже интертекстуальных игр до стимпанка. В новой книге их не меньше, чем в предыдущих, и здесь Каневский остается верен себе, хотя вовсе не значит, что он никогда не изменится.
Мне кажется, что Каневскому пора уже выпускать избранное в двух или даже трех томах, он дозрел до него. Да, седьмая книга — это седьмая книга, ответственный момент, но весь феномен, коли он существует, лишь тогда подлежит оценке, когда прекрасного разрозненные части соединяются в одно, и оно, это целое, внезапно оказывается живым и еще более прекрасным.