Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2015
Константин Кравцов —
учился в художественном училище в Нижнем Тагиле, работал
художником-оформителем, журналистом, сторожем, дворником, реставратором,
преподавал гомилетику в Ярославском епархиальном училище и основы религиоведения
в Ярославском государственном университете. Окончил Литературный институт. В
1999 г. принял священнический сан (РПЦ МП). Автор четырех книг стихов.
Публиковался в журналах «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Интерпоэзия»
и др., в различных антологиях. Лауреат премий им. С. Есенина (1997), «Antologia» (2013) и Волошинской
премии «За сохранение традиций русской поэзии» (2014). Живет в Москве.
Атлантика
По прихоти им вымышленных
крил.
Баратынский
Блестит Дорога Мертвых — Птичий Путь.
Верхом на Козероге — козодой,
Погонщики бредут в воде по грудь,
А утром над крикливою
водой —
Обломки перекрытий и стропил,
Размытый гравий, водоросли, ил,
И золотом на Пасху вспыхнет ртуть,
И, помнишь, Алигьери говорил…
Салон, иллюминатор, Птичий Путь,
И всяк не без руля и
без ветрил
По прихоти им вымышленных
крил
Летит во тьму. Вода взошла по грудь,
Но ад — он флорентийцу
говорил,
Что первою любовью сотворен.
Обломки перекрытий и стропил,
А связь времен — вот солнце вне времен
И в синеве струящийся берилл.
Зауралье
Ни реки, ни плотины — пусты, холодны,
Город детства, твои привокзальные сны,
И, кого окликая, в них галки звенят?
Если мертвые только не имут
вины,
Значит, все мы мертвы, но земля
Нас не хочет принять?
Голоса не слышны,
Но со взглядом
встречается взгляд:
Всюду в водах железнодорожной страны
Звезды кладбищем детским стоят.
Из
незабытого
1
Что я на свете видел,
Кроме весенней тундры?
Прутики в снеговине,
Вечер впадает в утро:
Солнце пришло с повинной
И до утра, пропащее,
Замерло блудным сыном.
Десна кровоточащие,
Свет над оврагом стылым.
2
Июнь, а погляди: уже весна.
И тундра — коридор ночной больницы.
В ней лампа — приозерная луна —
Сама в себя, бессонная, глядится.
Чернилами Татьяны пахнет лед,
И затаенных красок переливы
Проникли в сон твой, ветреная дива,
И залит светом лестничный пролет.
Вода и твердь бездомно, прихотливо
Блестят в твоих глазах, и все плывет:
Луна и солнце, забереги, ивы…
3
Вот уплывает лодка по реке
От спящих в молодом
березняке.
Прикидывает бабка Акулина:
Не Катька? Не Натаха
ли, вражина?
И уплывает лодка по реке.
На берегу, где, стиркой одержимы
По воскресеньям с самого утра,
Передают известье: мол, вчера
Утопленника засветло искали:
Икона доплыла до островка,
Где вечерами снег березняка
Белей ростков картофеля в подвале.
И что забыл я в этом городке?
Плывут куда-то в сторону плотины
Там облака и дышат налегке.
И, как они, без видимой причины
Ракушечник блестит себе из тины,
И уплывает лодка по реке.
4
Спать, спать и видеть водные пустыни,
А вслед за ними — иней, всюду иней:
Вселенная склоняется ко сну,
Замерз утиный след на серой глине,
Нырни — и не расплещешь тишину.
Из
сочиненного в в/ч 7408
1
Подводной лодки духота,
Тысячеглазое, как Аргус, тесто.
В какой печи ты будешь испечен?
Что снится этим девочкам-студенткам?
За окнами стремительно темнеет
И новый редкий снег витает в небе.
2
Снег и небо и белые
печи
С пепелищ подымаясь
плывут
Слепнешь как перед детским увечьем:
Полустанок и лес наяву
Снег и небои печи
плывут —
Бесконечные белые печи
3
Ваши письма в белых конвертах,
Они были моим запасным парашютом,
Когда я дергал за кольцо,
А мир не раскрывался надо мной.
Белые, словно шелк парашюта,
Белые, гипса белей,
В котором срастался
мой мир —
Сломанный позвоночник.
Око за око — звездное небо,
Рассыпавшийся позвоночник созвездий,
Дерево-дверь, антрацитовый плац
И апрельский асфальт в зыбких огнях —
Нитях зыбких огней за окном казармы,
Где вы, мои доктора?
Ваши письма были моим лазаретом,
Моим Назаретом…
4
Лачуга, цветы — алтари стеклотары —
В бутылках, кувшинах и банках пузатых,
И кисти блестели, как веточки вербы,
Когда проплывали за окнами фары,
А жизнь золотым сентябрем истекала.
Цветы не завяли, а, словно Икары,
Погасли, в зените спалив свои крылья,
И жизнь золотым сентябрем истекла.
5
Фонарей ледяной журавлиный косяк,
Он все хочет окликнуть отснившийся
сон,
Но летит и не движется с места в сетях
Площадей-пустырей. Мир ответа лишен.
На луне уже осень стоит. Словно плот,
Поднимается выше и меркнет луна.
Космос, неповоротливый, как кашалот,
Отдохнет во мне рощей прозрачного сна.
Китайская
грамота
Обрубки весенних кленов
И апельсиновая штукатурка, весна
В подснежнике твоей улыбки
И близорукие лужи, развалины грязные снега
И небо в багровом дыму из труб
Металлургического комбината.
Звонки трамваев, бросающих искр сиреневые
кусты
В ночное промытое небо,
И дышали смешанной с гарью талой вселенной
Девичьи опочивальни, а утром
Мы открывали этюдники, заляпанные, как
курятники.
Окно с солнцелестницей,
крыши Гальянки, ее тополя
По пояс в воде, полоумные воробьи,
Яблони ночью в мае, всюду их голубятни,
Пруд с изваяниями парусов в июне, июле и
августе,
Немые твои шаги, воздушные коридоры,
Стрижка твоя и джинсы, мальчишеская рубашка.
Годовые кольца радужных лунных нимбов,
Яблоко восковое с вмятиной от зубов в глубине
И глубокая, глубже осенней ночи, синева
драпировки,
И с отколотым пенисом, каковой изъян
Первокурсницы замаскировали желтой березовой
веточкой,
Одинокий, не в кругу танцующих муз, Аполлон,
а дальше
Лишь северные деревца — тонкие, серые, словно
Свернутые утиные шеи, березки-заморыши,
Напоминающие иероглифы, их китайская грамота
И дымы над сугробами крыш, тундра и облака
над ней,
И в облаках — вереница слепцов: слепцы,
Они держатся друг за друга в Брейгеля снежном
мире,
И что с высоты птичьего полета
Видят они обращенными внутрь глазами
Из утраченного навсегда, какие
Сокровища зренья хранит
Их слепота?
И кто надкусил то яблоко в райском саду —
В металлургическом Нижнем Тагиле,
Где перспектива ночной улицы напоминала
Цветущую ветку яблони, которой я — или то был
не я? —
Осветил вашу комнату — вашу девичью
опочивальню
С балконом на пятом, недосягаемом,
Сквозняками пронизанном этаже?
Московская
осень
Обвалившись в себя как в воронку земля
Ищешь память в сырых погребах сентября
С лесотундры глядишь лики
красок сошли
Фреска воздуха рушится в мороке тли
Дождь уходит в себя как в воронку земля
Замерзай говорит замерзай и лети
Наука
любви
И упряжью уходят лебединой
В какой-то лимб, в какой-то ветхий зев
Снега твои преступные, Овидий,
Их гасит вьюги варварский распев,
Но сколько лилий нежной Прозерпине!
Остыла печь, в углах белеет иней,
Давно забыл ты ветреницу ту,
Давно зима в твоем посмертном Риме:
Летят снежинки клетками твоими,
Витают, угасают на лету.
Но проступают перья на рогоже,
Фонарь на развалившемся мосту,
И горстка огоньков пустопорожних
Твою оберегает немоту.
Прогулка
Все словно венчанье в разрушенной церкви:
Снег валит сквозь купол, зачем-то по кругу
Все ходим и ходим в полночной столице.
Сырые сапожки твои, твои речи
О том да о сем, и,
как прежде, «возможно»
Присутствует вместо «аминь» в твоей праздной,
Как снег, болтовне на Прудах Патриарших.
Пустынна Москва, и лишь клюшек удары
С катка, лишь прожектора сонное око
Да отблески-блестки на кроличьей шубке.
Наблюдая
деревья
I
Отлетали души от деревьев
И струились зыбкие тела
В древнем свете свете невечернем
Натекала медленная мгла
Снилась замирающим деревьям
И зола над улицей плыла
В обозримом воздухе вечернем
Плавала над улицей зола
И меня к невидимым деревьям
Глаз не отводившая
звала
II
Моя ли кровь остекленела
Дерев ли розовых на белом
И дыма белые деревья
И солнце как священник в белом
Мое разламывает тело
И кормит дым и кормит корни
Деревьев розовых на белом
Меня соткавшее светило
Мной белых птиц сегодня кормит
Как и меня оно
кормило:
То дым, то розовые корни
Но и оно, я знаю, пища
Как небо — пища, только пища:
Земля летит не улетая
Домишки как кормушка птичья
Как горстка крошек и всё вместе
Летит летит не улетая
Времен творенья снятся вести
И солнце как священник в белом
Мое разламывает тело
И кормит птиц обледенелых
И не меняется их стая
III
Или землю, безлюдную землю узреть,
Пережившую воды потопа: вот нить
Солнце тянет сквозь тину, висящую средь
Веток, коими боги судили обвить
Мне древесные руки твои — умереть
Не дано нам, но лишь двуединым всходить
Нескончаемым древом, чьи кроны в земле,
Корни в небе срослись и блестят, как в золе,
Струи хвороста, грея небесное дно,
День и ночь повторяя, что веткам во мгле
Перегнивших их листьев таить суждено.
IV
Дерево — вслушайся — это
То, что было до времени в райском саду,
Это выход во время и выход из времени,
вретище
Но и доверие к рекшему:
Аз есмь дверь, все вы — двери
Друг в друга открытые или
закрытые из недоверия,
Все вы — деревья во времени или вне времени
Время вне времени, время прозренья и время
Для вызревания зерен (что требует времени) —
Зерен, что станут, эти — деревьями
Те — деревами под солнцем,
Плодоносящим в доверчивых
а потому и
Зрячих деревьях,
солнцем, живородящим в одних
И иссохшем до корня
в других
Тотчас же после проклятия как во мгновение ока
Та ослепленная вспышкой жена —
Столп соляной, изваяние взгляда
На покидаемый ад
Лавра
Вся в полунощный иней вросла,
Глядя золотом, белым от стужи,
Не во времени ты замерла,
Не в пространстве красуешься вьюжном.
И внезапно земля так мала,
Холодна, неподвижна, недужна,
Вся ушла в ожиданье-вдовство.
Вот лампада горит над вратами,
Снег скрипит, говорит, ничего,
Переможем, старик…
Брату Тео (письмо из Овера)
Повозка под ливнем и солнце над нею,
Как брошенный плуг, и по зыбкому кругу,
Шагаешь, тряпьем арестантским синея,
Но, глядя в затылок безвестному другу,
Вдруг видишь подсолнух, и рыжей мольбою
Колышется полдень — мольбой и недугом,
И пашня светил — над дорогой любою.
Горят виноградника вены цепные,
Испариной балки блестят по забою,
И всеми корнями врастаешь в холсты, и
Последнего солнца жрецы золотые,
Как просто жнецы, за тобою приходят,
И их силуэты клубятся и стынут
Полуночной лавой в полуденном поле.
И разве так важно, всплакнет ли блудница
И что будут помнить молочные вишни?
Вот вишни, вот метеоритом повисло
На фоне вишневом, как самоубийство,
Лицо мое, глядя в глаза мне, а выше —
Душевнобольные гуляют по раю
Больничного желтого сквера, их двое,
Играет огнями брусчатка сырая.
Себя обретаешь, покончив с собою:
Горушным кустом из зерна этой пули
Растешь, умирая и смерть попирая.
Мы то, милый Тео, на что мы дерзнули.
Плетешься, кровищей постскриптум кропая,
Пугая ворон, и бесслезной мольбою
Светила горят над дорогой любою,
И изгородь зябнет, от солнца слепая.
Китайскую тушь захватил я с собою,
А те башмаки я тебе уступаю.