Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2015
Мария Малиновская —
родилась в Гомеле (Беларусь). В настоящее время живёт в Москве. Студентка
Литературного института им. А.М. Горького. Публиковалась в журналах «Юность»,
«Волга», «Новая Юность», «Дети Ра», «Зинзивер» и других
изданиях.
***
Мачты крейсера ломаются о небо,
люди ломаются о небо,
палуба расплющивается о небо.
Ты наступаешь на виноградину,
она лопается под подошвой твоей летней туфли.
Я бросаю тебе мяч,
ты не успеваешь ни схватить,
ни увернуться.
Располагайся, я пойду украду
пару свечек из ближней церквушки.
Проведём здесь время до восхода.
Когда начнёт светать, ложись
и закрой голову руками,
а главное — ни звука.
В полдень — точка слепоты,
тогда и сбежим.
Ну, ты же сам просил показать тебе
современное искусство.
В общем, я пошла.
Можешь сесть за рояль и спеть себе.
Закончи через пять минут —
я не должна услышать.
А ты не должен видеть клавиши.
Когда принесу свечи,
не смей взглядывать в сторону рояля.
Мы будем ужинать,
как делают все порядочные люди, при свечах,
и каждый, как подобает,
будет смотреть в свою тарелку.
После ужина у нас есть выбор:
потушить свечи
и не найти друг друга
или не тушить —
ждать, пока сами погаснут.
***
Осталась одна стена — с подоконником.
Сидя на нём, бесцельно смотрю в окно.
По телефону ответил, сказался покойником.
Это, добавил, формально подтверждено.
Я повесила трубку и больше её не видела:
Где был телефонный столик, зацвёл репей.
— Мои — хорошо, — продолжал, — как твои дела?
Пока не исчезла кухня, сходи попей.
Пила из-под крана. За ножкой его тоненькой
Уже широко и неровно алел горизонт.
Всё на свете как будто держалось неверной тоникой.
— Можешь вернуться. А впрочем, какой резон? —
Продолжал. И правда: во времени и прострации
Осталась одна облупленная стена.
— Буду заглядывать, слышишь? Буду стараться.
Целую, до встречи. И не сиди допоздна.
***
В бархатном поле мой дядя поставил вышку:
— Девочка будет. Пусть учится видеть вперёд,
Близкое зрение чаще всего и врёт.
А поселения до горизонта выжгу.
И, обернувшись покровом семейных легенд,
Исчез навсегда, аферист и финансовый гений.
С пустующей вышки его сумасшедших везений
Звучало раз в год отчуждённое «Thisistheend…»
Я с детства сбегала туда, хоть потом пороли,
Из-под ладони смотрела, как даль горит.
Внутри на опорах — из книг и журналов Магритт,
Площадка вся в цифрах — шифровки, счета, пароли?
Под крышей однажды нашла именной каракал,
Имя — моё. Заплакала, ниже глядя —
На мелкую подпись вдоль по стволу: твой дядя,
Который сегодня — считай что тебя разыскал.
Напротив курка: Везение — родич риску.
С другой стороны: Испытывать — лучше (Чейз).
Да знаю я, знаю! Если бы не исчез,
Как бы любил ты рыжую авантюристку,
Лишь у тебя учившуюся всему, —
И не имеет значения, что понаслышке.
Я дольше обычного не уходила с вышки,
Видя вперёд: подарок с собой возьму.
На погосте живых
Наблюдать, как родного кого-то…
Мне не верится, кто там на фото…
Измождённый,
в какой-то дерюге,
смотришь пусто и шало.
А когда-то я руки,
руки твои
держала.
На погосте живых
тяжелее стократ:
кличем их,
слышат мёртвые — эти не слышат.
Крест на плечи — и молча стоят.
На погосте живых
тишина,
сколько этих крестов ни руби мы.
Что я делать, что делать должна? —
На погосте живых
мой любимый.
Я пришла, ты не видишь, я здесь?!
Видят мёртвые — эти не видят.
Между нами туманная взвесь.
Над чернеющим дёрном,
весь в чёрном,
и в моей безысходности весь,
держишь крест,
смотришь пусто и шало.
А когда-то,
не верится,
руки твои…
я держала их, боже, держала!
Сколько взгляда хватает — ряды
так же молча стоящих,
и чёрные
по земле их обходят кроты,
в этих чащах
дозорные.
Воронов нет.
Не притронутся к падали духа.
Только дух здесь и падает глухо,
Глуше высохших мёртвых планет.
Посадить бы сосну,
под сосной
будет вскопанный дёрн да скамья.
Всё тебе помилее, чем я.
Оживёшь —
посиди там… со мной.
Sodade
Где ты живёшь, покажи мне, давай посидим
На пороге. Посмотрим, как даль курится,
Разливанное золото. Ты мне необходим.
Знаешь об этом. Безветрие. Чай с корицей.
Ещё посидим — и покажешь гранатовый сад.
Он с той стороны? Улыбаешься. Угадала.
В каждом умершем — прозрачный небесный sodade,
В каждом создателе — тайная блажь вандала.
Пó полю катится к нам ветровая слеза,
Узкой дорожкой мнёт молодые травы.
— Высоко забралась. Как хочешь теперь слезай.
В детской ладошке выгнутый ствол корявый
Солнце зажало. Куришь, глядишь туда.
Неуловимо вздрагивают ресницы.
Кисть пианиста, как прежде, смугла, худа.
Но если сыграешь, музыка будет разниться.
Гончая
Гончая-гончая, шубка горящая,
Пó снегу, пó ветру, женской рукой
Повод натянутый, снизу смотрящая
Смерть — начеку — под ладонью мужской…
Гончая, белая гончая, выследи…
Страшная сила выходит на лов!
Гончая, будь мне — молитва… И ввысь лети!
Ноги бывают правдивее слов.
Миг укради мне — чтоб руку родимую —
Накрепко! Ляг под призывной пальбой,
В пасти добычу зажав невредимую, —
Смерть заметается перед тобой…
Вспомнит, рванётся, пугнёт приближением —
Но далека, далека, далека…
Женской ладони чуть явным движением
Слабо ответит мужская рука.
***
Как младенец ручкой голенькой,
Свет мой тянется со дна.
А молитва всё одна:
«Господи, верни Николеньку».
И в семнадцать — седина,
И неверие — от верности.
Свет мой тянется к поверхности,
Что ещё темнее дна.
Платье пёстрое размётано,
И коса расплетена.
Около веретена
Жизнь безжизненно размотана.
Всё оплачено сполна:
За его спасенье отдана,
Жизнь безжизненно размотана,
В топком воске зажжена.
Свет мой тянется… Сдержала бы,
Да сама уж не вольна:
Вся — за фитильком — страна,
Всё обеты, слёзы, жалобы,
Все родные имена.
Небеса — сплошная рытвина.
Свет мой тянется молитвенно,
А молитва всё одна.
***
Снег без неба, дни без счёта,
Тянет вниз молитва, — и
С ней по снегу ходит что-то,
А глаза ещё — твои…
До душевной амнезии —
«Отче наш» — разы подряд.
Что в святых местах России
С лучшими людьми творят?
Стой, опомнись! Для того ли
Ты? Мятежный, ясный ты…
Церковь, где лишают воли? —
Знать, с могил на ней кресты!
Лишь Псалтырь в церковном сквере…
Вновь и вновь по снегу с ней…
Если так приводят к вере —
Уводящие честней.
***
Почему не сотворил ты меня, Боже,
его собакой?
Он рассказывал,
что «по матери слезу смахнул,
а по псу рыдал в голос».
Моя больная мечта —
стать его собакой,
ничейной его собакой,
ходить за ним по земле
и получать от него
подачку редкую —
чтобы не делать этого — женщиной.
К ногам ласкаться.
И не рыдать от обиды,
когда крикнет:
«Пошла вон!»
Просто идти вон,
продрогшей, взъерошенной,
чтобы снова мчаться,
не вытерпев,
по следу,
засыпать,
мордой уткнувшись в след,
чтобы снова
от лиха
в один скачок заграждать.
Чтобы не делать этого — женщиной.
А ещё смотреть на него,
как собаки смотрят,
всю любовь говоря глазами…
Ему бы отвечать не пришлось
и слушать.
Почему не сотворил ты меня, Боже,
его собакой?
Он бы назвал меня Бимкой
или Каштанкой,
он бы вытаскивал из меня
не душу, а пищу,
бросался камнями,
а не словами.
А я просто была бы
его собакой,
не зная, что это и есть
слишком любить его,
слишком.