Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2015
Сергей Луцкий
(1945) — прозаик. В 1975 г.
окончил Литературный институт им. А.М. Горького, работал редактором. Печатался в журналах «Юность», «Октябрь», «Роман-газета», «Урал»,
«Сибирские огни», «Зарубежные записки», «Наш современник» и др. Автор книг
«Десять суток, не считая дороги», «Яблоко в желтой листве», «Ускользающее
время» и др. Лауреат Всероссийской премии им. Д.Н. Мамина-Сибиряка.
Произведения С. Луцкого переводились на украинский, удмуртский, арабский языки
и язык дари (Афганистан). Живет в селе Большетархово
(Тюменская область, ХМАО).
1
В обед
выяснилось, что исчез Димка Побочный.
— Виктор
Иванович, у нас, кажется, чепе, — сказала аспирантка Ирина. — Побочного нет.
Утром по деревне он с группой тоже не ходил. Куда только мог деться?.. — Ирина
в недоумении пожала худыми, как у топ-модели, плечами.
— То есть? —
спросил Анохин. Борщ у девчонок получился отменный, густой, с молодой зеленью,
Анохин такой любил. И оттого его голос прозвучал благодушно. — Может, дрыхнет где-нибудь? Куролесил всю
ночь с местными, теперь отсыпается, барбос.
Как ни
контролируй ребят, некоторые после отбоя выбирались через окно и гоняли со
здешними парнями на мотоциклах. Побочный первый, среди местных он сразу стал
своим.
— Да нет, мы
смотрели. Нигде нет.
— А что же
раньше не сказали? — вскользь пожурил Анохин, поднимаясь из-за стола и все еще
оставаясь спокойным. — Пойдемте вместе посмотрим.
С Ириной, а
потом и с пообедавшими студентами он обошел школу, подергал ручки запертых
классов и подсобных помещений, спустился в подвал. Все более озабоченный,
Анохин осмотрел пришкольную территорию, укромные места в бурьянах за спортивной
площадкой.
Побочного нигде не было. Анохин собрал студентов.
— Кто видел Диму
последним? Скрывать ничего не советую.
— Правда,
ребята, выкладывайте начистоту. От ваших слов многое зависит, — поддержала
Ирина и преданными глазами посмотрела на Анохина. В экспедиции она была его
заместителем.
Но ничего
внятного студенты сказать не смогли. Спать Побочный лег вместе со всеми, а
утром его спальный мешок оказался пустым. Анохину сразу не сообщили потому, что
думали, вот-вот заявится. За Димкой и раньше такое
водилось — мог прийти под утро, а то и к завтраку.
О том, чтобы
продолжить запись фольклора, теперь не могло быть и речи. Но по домам Анохин
все-таки пошел, надеясь что-нибудь узнать у местных ребят. Оказалось, тем тоже
ничего о Побочном не известно. Большинство вместе с
родителями уехали на сенокос, а те, что оказались дома, возились во дворах с
мотоциклами или высовывали из окон заспанные физиономии и отвечали одно и то
же: не знаем.
Оставалось
обратиться к властям.
Выслушав
Анохина, глава сельской администрации позвонил участковому.
— Бог троицу
любит, — сказал не по годам дородный участковый, появляясь в кабинете главы.
Отдуваясь, он снял фуражку, вытер околыш изнутри пухлой ладонью. — Ну, жарища! Пекло прямо. У вас, типа, каждое лето так?.. Баргадаевы и Голошубовы тоже
своих парней ищут.
Будто не слыша
последних слов, глава администрации налил из пластиковой бутылки минералки,
прищурился:
— Это тебе не в
городе прохлаждаться. Нынешнее лето с прошлогодним не
сравнить, то жарче было.
— Скажете тоже —
прохлаждаться…
— А то нет. —
Глава крупными глотками выпил воду, налил еще. Вид у него был помятый, под глазами
набрякли мешки.
— Дежурствами
начальство заколебало, личного состава не хватает.
— А я все думаю,
чего это он на село подался!..
Торопиться здесь не было принято. Анохин едва сдерживался. Руководитель практики, он
отвечал за каждого студента. Сидевшая рядом Ирина коснулась его руки. Анохин с
досадой отстранился. Глуповата все-таки барышня!.. Демонстрация отношений
сейчас была особенно неуместна.
— У Баргадаевых и Голошубовых тоже
проблемы, — повторил участковый и расстегнул на папке из кожзаменителя молнию.
— Ушли вечером, до сих пор нет. Я вот чего думаю. Соберем население и прочешем
ближние колки. Мало ли… — Он вопросительно смотрел на главу администрации.
Тот
неопределенно шевельнул бровями, словно говорил: твоя забота, ты и решай.
Участковый протянул Анохину листок:
— Вот бланк,
пишите заявление.
2
— Клево! —
крикнул сверху кто-то из ребят. Сильный ветер сносил его слова. — Жмурик собственной персоной! Улёт!..
Студенты,
молодые здоровые лоси, первыми выбрались из оврага и сейчас с рюкзаками и спальниками
стояли у его края, дожидаясь остальных. Смотрели они куда-то в сторону.
— Виктор
Иванович, встретить покойника — это к неприятностям? — спросил кто-то из
студенток.
Анохину впору
было самому помогать, но он подал руку Ирине и тянул ее вверх по крутой
тропинке. Кисть у аспирантки была белая, крупная, с проступающими под ухоженной
кожей лучевыми костями. Ирина, опустив глаза, смущенно, женственно улыбалась.
— Что за
пораженческие настроения! — преувеличенно удивился Анохин, стараясь говорить
так, чтобы не было заметно одышки. — Все будет тип-топ.
Наберем материала — машину заказывать придется!..
Духовой оркестр
они услышали еще в овраге. Сочетание было противоестественное, дикое. Июльская
буйная зелень, жадно тянущаяся к солнцу, бойкая скороговорка ручья — и
печальные, теснящие сердце звуки. Путь в Михеевку
через овраг им подсказали в автобусе, так было короче. Угораздило, подумал
Анохин. Вот как бабы-Зоино село встречает!..
По улице с
одноэтажными панельными и темными брусовыми домами
медленно двигался грузовик. Его борта были опущены, посередине кузова стоял
обтянутый красной материей гроб. За грузовиком шли подростки с горящими на
солнце трубами и играли, старательно надувая щеки. Странно, но ни в кузове, ни
за грузовиком родни и провожающих видно не было. Венков, как это принято, тоже
никто не нес.
— Одинокий
какой-нибудь человек, — вполголоса предположила Ирина, как и всё последнее
время, стараясь держаться рядом с Анохиным. В голосе аспирантки слышались
исследовательские нотки. — Не по традиции обряд, неправильный… Ребята,
прекратите, наконец, имейте уважение хотя бы к смерти! — несердито,
по-другому у нее не получалось, сказала она студентам.
Те, посмеиваясь,
смотрели на Димку Побочного. Димка, закатив глаза и втянув щеки, прижимал к
груди крест-накрест сложенные руки со сжатыми кулаками. Напоминало это
трафаретку на трансформаторной будке. «Всё еще так далеко от них!..» — с
неясным чувством подумал Анохин.
То, что
произошло следом, заставило его лишь усмешливо повести головой. Покойник,
профиль которого виднелся в гробу, вдруг сел, оперся руками на обтянутые
кумачом края и крикнул музыкантам:
— Без туфты! Все по правде, как на самом деле! А то хрен вам, а не
деньги!..
Студенты
хохотали, Димка Побочный свалился на траву и дрыгал ногами в стрейчевых джинсах.
— Похоже, у
здешнего народа с выдумкой все в порядке. Фольклор доложен быть богатый, —
смутилась Ирина. И опять это получилось у нее мило, женственно.
Второй раз
грузовик с гробом они увидели уже возле сельской администрации. Ее здание было
приметно издали — над крышей трепетал на крепком ветру триколор.
Судя по всему, Михеевка в советские времена была
центральной усадьбой совхоза, село немаленькое, но народа на улицах почти не
было видно. На редких встречных Анохин, посмеиваясь над собой, смотрел тем не менее пристально. Вдруг родня?..
Во внешности
главы сельской администрации он тоже пытался отыскать нечто знакомое.
Нагруженные рюкзаками и спальными мешками студенты остались на просторном
крыльце, а Виктор Иванович сидел в кабинете с анодированным двуглавым орлом на
стене и рассказывал о целях фольклорной практики. Глава, где-то его возраста
мужчина — узколицый, полуседой, со сметливым взглядом, — понимающе кивал,
озабоченно хмурил брови. Об экспедиции ему уже сообщили из района. Он оглянулся
на окно, за которым медленно проплывал грузовик с гробом.
— Обряды нужны,
говорите, песни? Тогда Серега Дыбов вам в самый раз. Помещик наш.
— Помещик?.. —
Анохин тоже посмотрел на окно.
— Ну, фермер.
Сейчас еще ладно, никто не причитает. А то наймет старух, те сядут вокруг,
плачут, какой, дескать, был хороший. А Серега лежит в гробу, довольный!.. И так
кругами по селу, пока не надоест. Прямо как сейчас.
— Любопытно… И часто это у него?
Глава помолчал,
слушая траурную музыку.
— А ничего
играют, верно? Наша клубная самодеятельность, между прочим, я нашел им
специалиста… Ну, не так чтобы очень. Но раза
три-четыре в год однозначно. Это когда Серега запивает. — Глава администрации
вдруг подался вперед и, оглянувшись на соседнюю комнату, где находилась
секретарь, приглушил голос: — Анекдоты тоже собираете? Частушки с картинками
там, мужские всякие поговорки? А то у меня есть… — И подмигнул. — Ладно,
устраивайтесь, я Лидии Степановне сейчас позвоню.
Директора школы
пришлось подождать. Когда эта Лидия Степановна появилась, стало ясно,
задержалась она не случайно. Вид у женщины был недовольный. Во время
фольклорных практик Анохину приходилось сталкиваться с разными директорами школ
и заведующими клубами — обычно туда определяли студентов на постой. Одни
старались во всем помогать, вспоминали собственные студенческие годы,
заискивали перед горожанами. Другие относились сдержанно, сухо, если не
сказать, враждебно. Почему — неизвестно.
Лидия
Степановна, похоже, принадлежала к последним. Это была
рыхлая женщина с белесым стелющимся пухом на щеках.
— Здравствуйте,
— четко выговаривая каждую букву, ответила она на приветствие Анохина. —
Предупреждаю, в помещении школы не курить, спиртные напитки не распивать!.. Вы
старший? Ваша фамилия?
Анохин
представился.
Директор школы
достала блокнот и записала. Повисла неловкая тишина.
— Сейчас будут
брать отпечатки пальцев… — вполголоса сказал Димка Побочный.
— Не умничай! —
одернула Лидия Степановна, поворачиваясь всем телом к нему. — Я не обязана вас
принимать!
Ее следовало бы
осадить, но Анохину не хотелось начинать с этого отношения. И то сказать,
какому администратору понравится, когда на голову сваливается такая орава. Незваный гость, как известно… Не
отказала — и на том спасибо.
— Пошли, —
махнул он студентам, направляясь вслед за директором к высокому крыльцу
двухэтажной кирпичной школы.
— Какая
неприятная тетка, — тихо сказала Ирина. Она догнала Анохина, подхватив с травы
рюкзак своей большой белой кистью. — Какой вы все-таки выдержанный человек,
Виктор Иванович. Я бы так не смогла!..
Анохин опустил
голову, скрывая усмешку.
3
Одна из
несправедливостей жизни в том, что старших начинаешь понимать поздно. Когда
они, зрелые люди, могут рассказать, что чувствуют и думают, ты еще не готов. Ты
пацан со своими интересами, потом парень, интересы
тоже соответствующие. А когда созреешь для понимания, бабы Зои уже нет, умерла.
Ты помнишь ее сухопарую фигуру, нос уточкой, то, как быстрым движением она
вытирала большим и указательным пальцами уголки рта, а чем жила, что за свой
век передумала — не знаешь. И никогда уже не узнаешь, хотя она родной тебе
человек. Трагическое несовпадение поколений. Несовпадение зрелости, акме, как говорили древние…
День
заканчивался. Здесь, на юге огромной области, белых ночей не было. Солнце
зашло, ветер утих, сумерки затягивали село, делая все вокруг невнятным, только
угадываемым. Треволнения неблизкой дороги, закупка необходимого, а еще раньше —
унизительные поиски спонсоров (институтских денег на фольклорную практику, как
водится, не хватало) — все это было позади. Анохин вздохнул свободней, пружина
внутри ослабла. Неспешно шел по улице, смотрел на освещенные окна, на черные,
по-особому плотные в густеющих сумерках палисадники.
Липы, наверно,
баба Зоя помнила. Старые. Они да еще, пожалуй, церковь из тех времен — по виду,
недавно восстановили. А все остальное знать не могла. Дома наверняка другие,
водонапорной башни не существовало по определению, нынешних
клуба и школы не было тоже. Были толчки телеги на комьях застывшей грязи,
запахи лошадей и дегтя от ступиц, стыд, злорадные лица вокруг, обида. Люди
доверчивы, им показали на таких, как бабы-Зоина семья,
мол, кровопийцы, кулачье, виноваты во всех бедах — они поверили. Из мстительной
зависти плевали вслед и швыряли комьями мерзлой земли. Хотя чему было
завидовать, знали бы о будущем высылаемых — плакали
бы. Все-таки люди.
«Не знаю даже,
где дом бабы Зои стоял. Не расспросил…»
Анохин
возвращался к школе, проводив Анатолия Григорьевича — так звали главу сельской
администрации. Тот заходил посмотреть, как устроились. В общем, лучше, чем
можно было ожидать. Директор школы открыла два класса, один для ребят, другой
для девчонок. Анохину дала ключ от учительской, где имелись телефон и диван.
Такого подарка Анохин не ожидал, он готов был расположиться со студентами. Хорошо
и то, что Лидия Степановна разрешила пользоваться школьной столовой — будет где готовить. Директор оказалась не такой уж и
суровой. Резкие смены настроения. Менопауза?..
Глава
администрации, похоже, надеялся выпить. Разговор часто прерывался, оба замолкали,
но Анатолий Григорьевич всё не уходил. Выпить для налаживания контакта
следовало бы, но Анохин в экспедициях устанавливал сухой закон, в том числе для
себя. От кофе же глава решительно отказался: не надо, не надо, и так женщины на
работе запоили!.. О прошлом Михеевки он знал мало,
был не здешний, в середине восьмидесятых приехал после сельхозинститута по
направлению. Когда Анохин попытался выяснить, много ли в селе старожилов,
скучно заметил, что надо обратиться к секретарю, все списки у нее. А если требуются
довоенные документы, это в районный архив.
Насчет архивов
Анохин не обольщался. Широко открытые в перестроечные годы многие фонды опять
стали недоступны. В том числе те, что были связаны с репрессированными. Да и не
нужны ему были сейчас архивы.
— А зачем вам
наши старожилы? — спросил глава. — Обычаи помнят, фольклор разный — потому?
— Это тоже. —
Анохин провел ладонью по полированному столу учительской. За время каникул тот
припал пылью, сделался тусклым. — Моя бабушка из здешних мест. Вдруг родственники
найдутся.
— А как
бабушкина фамилия?
— Гостюхина.
Анатолий
Григорьевич подумал.
— Нет, не знаю.
Чтобы оживить
вялый разговор, Анохин напомнил, улыбаясь:
— Так что насчет
частушек с картинками?.. Обещали.
— Ну, это надо
под настроение… — Отведя глаза, глава поднялся с дивана. В его движениях, в
отведенном взгляде чувствовалась сдержанная досада. И Анохину еще раз
подумалось, что Анатолий Григорьевич рассчитывал выпить. — Потом как-нибудь.
Баян опять же…
Но несколько
частушек по дороге все-таки вспомнил. Правда, они были без «картинок», и
Анатолий Григорьевич их не спел, а продекламировал. «По деревне мы идем, / В
том конце воротимся. / На сарае девки спят, / Ночевать
попросимся». Один из многочисленных вариантов распространенного сюжета. «Хорошо
тому живется, / У кого одна нога./ Тому пенсия дается, / И не надо сапога». Эта
частушка встречалась реже, ее глава слышал еще в детстве, от отца. Тот был
инвалидом войны, пел, можно сказать, про себя.
— О войне отец
не рассказывал, — заметил Анатолий Григорьевич таким голосом, словно извинялся
за глупость частушки и за то, что вспомнил ее. — Я был пацан,
мне интересно. Подвиги там, героизм, а отец — молчок. Отстань, говорит. Когда и
по шее даст, если очень приставал.
— Что
вспоминать… Узаконенное убийство. Бойня.
Глава
администрации на это промолчал, развивать тему войны в таком ключе не
собирался. Он сорвал ветку черемухи в палисаднике, мимо которого проходили, и
спросил, отмахиваясь от комаров:
— Вы что,
специально в Михеевку приехали? В смысле, о
родственниках узнать?
Анохин ответил
не сразу.
— В какой-то
мере.
Не зная того,
Анатолий Григорьевич затронул потаенное, главное, больное. Можно было бы
фольклорную практику провести где-нибудь и ближе к их северному городу, не
портить отношений в деканате. Но в последние годы Анохин все настоятельнее
чувствовал необходимость побывать на родине бабы Зои, увидеть, точнее —
почувствовать, места, где та выросла, откуда пошел их род. Словно это могло
дать ответ на нечто важное. Анохин не совсем понимал, что за этим стоит, но
потребность такая была, и острая. Расставить акценты?..
Сумерки, тишина,
неторопливое движение по выложенной светлыми бетонными плитами улице
располагали к доверительности.
— Странно, я
своей жизнью обязан коллективизации, — сказал Анохин. — Не было бы ее, и меня
не было бы.
— Как это?
— Я не все вам
сказал. Семью бабушки раскулачили, сослали на Север. Мать уже там родилась.
Разве встретились бы родители, если б не коллективизация, не сослали Гостюхиных?..
— М-да, —
неопределенно отозвался в сумерках глава.
Не понимает,
подумал Анохин. Он и сам остро, по-настоящему осознал это не так давно.
Коллективизация еще не всё. Нужно было, чтобы первый муж бабы Зои погиб в
начале войны и она сошлась с занесенным в деревню
комиссованным солдатом, от которого и родилась мать. Не случись войны и
коллективизации, все было бы сейчас другим. И Михеевка,
и его нефтяной город, и страна. Другие, не родившиеся люди
жили бы, и не существовало бы большинства тех, кто живет теперь.
Думать об этом
странно, желать, пусть задним числом, кощунственно, но ныне живущие должны быть
благодарны, что всё произошло именно так. И мясорубка войны, и бесчеловечное
раскулачивание, а если заглянуть глубже — и ордынское нашествие, и княжеские
междоусобицы, и Петр Первый, ломавший страну через колено, и многое другое, чем
наполнена история. Все это нужно было, чтобы родился именно ты и живущие теперь
люди. Дикость, бред, а тем не менее.
— Как все-таки
странна жизнь, — сказал Анохин. — И жестока.
Анатолий
Григорьевич внимательно посмотрел на него и не ответил.
— Пришли, —
заметил он у дома с ярко освещенными окнами, похоже, стеклопакетами. Как и
полагалось у человека при власти, выглядел дом солидно. — В случае чего,
обращайтесь. — И глава администрации скрылся за калиткой.
Анохин еще
прошелся по селу. Людей, как и днем, на улицах почти не было. Горьковато пахло
огородами и остывающей к ночи листвой из палисадников. Наверно, так же было и в
бытность бабы Зои. Еще помыкивание коров из стаек,
звучные удары молочных струй в подойники, запахи болтанки для коров, оседающей
дорожной пыли…
От школы
слышался треск мотоциклов, и видны были рубиновые огоньки стоп-сигналов.
Кирпичные стены мазал свет фар. Обычная история, местные пришли знакомиться.
Чем в итоге обернется ситуация, дружбой или дракой, предугадать было трудно.
— Что скажете,
парни? — спросил Анохин, подходя и стараясь, чтобы его голос прозвучал в меру
строго, но и доброжелательно.
Ближний к нему
подросток повернул ручку газа, мотоцикл взревел.
— А ты кто
такой?
— Вообще-то к
старшим обращаются на «вы».
— Это он от
застенчивости, — со смешком вмешался Димка Побочный, который, оказывается,
находился среди мотоциклистов. — Они нормальные ребята, Виктор Иванович.
Аборигены. Приглашают наших девчонок на дискотеку.
Ни на слова о
застенчивости, ни на «аборигена» подросток не обиделся. К нему и к Димке
Побочному, опустив с обеих сторон мотоциклов на землю ноги, стали съезжаться
остальные здешние парни. Коммуникабельный человек, подумал о студенте Анохин.
Практика у него должна пойти хорошо. Но и глаз да глаз за таким нужен.
— Ладно, Димон, выступать!
— Конкретно
говорю.
— Не гони пургу,
хрюндель!..
— На дискотеку?
Это, конечно, можно, — сказал Анохин, стараясь не упускать инициативы, это было
важно. — Но не сегодня, мы с дороги… Дима, что это у тебя?
Мотоциклисты
радостно заржали. Почти у каждого в руках была банка с пивом. Как они при этом
умудрялись управлять мотоциклами, оставалось загадкой.
— Всего лишь
пиво, Виктор Иванович. — Голос Побочного звучал
невинно. Он продемонстрировал бутылку, которую держал за спиной. —
Безалкогольный напиток, Минздрав ничего не имеет против.
Честное слово!..
Анохин
направился к крыльцу школы. Выйти из разговора тоже следовало вовремя.
— Ладно, потом
поговорим… Напоминаю, в одиннадцать отбой.
Молодежная
субкультура, своя табель о рангах. Со временем большинство придет к общепринятому, станут нормальными скучными взрослыми. А пока
сленг, сходная манера поведения, престижная в их среде одежда (они говорят, «прикид») — стремление быть в стае своим, потому что
непохожим приходится туго. И осуждать нельзя, сам был молодым, хотя от
некоторых вещей коробит. Зэковские лексемы на каждом
шагу, сидение на корточках, мат от девчонок, назойливые «как бы», «короче», «на
самом деле». И это повальное увлечение пивом, банка или бутылка в руках как
система опознавания свой-чужой. Многое, конечно, от
комплексов, от неуверенности, от подспудного страха перед взрослой жизнью —
понять, в общем, можно.
Анохин
усмехнулся. «Что-то я стал всех в последнее время понимать… Возраст, клыки
поизносились?»
— Ой, как
хорошо, что вы пришли! — обрадовалась аспирантка Ирина, выглядывая из
отведенного девчонкам класса. — Жареную картошку будете? — И оглянулась,
окликнула кого-то в классе: — Ты куда дела спальник, Даша? Найди, солнышко,
Виктора Ивановича будем кормить!
Ей ответили
что-то невнятное. Похоже, там были заняты разговором через открытое окно с
мотоциклистами.
— Дашуля, лапонька, скоренько!.. — Это уже было сказано с
игривой капризностью.
Анохин в
очередной раз отметил, Ирина кокетничает не только с ребятами, но и с
девчонками. Тоже, наверно, форма защиты — неопределенный статус, не студентка и
не преподаватель, чужая тем и этим. А может, просто избыток женского начала,
особый талант. Или бисексуалка, что сейчас не редкость. Но важно другое:
всего-то на несколько лет старше, а уже не как остальные, внимание и забота о
руководителе практики. Пусть небескорыстные, но тем не
менее.
— Это где же вы
картошку раздобыли? Старой ни у кого не должно остаться, для
новой рано.
— У нас рано, а
здесь… Дашуля, осторожно, умоляю, перевернешь!.. —
Ирина опрометью бросилась обратно в класс.
Через минуту она
стояла в учительской с пластиковой миской в руках.
— Почти пюре,
Виктор Иванович, с молодой картошкой всегда так!.. Зато теплая,
в спальнике пришлось держать. — Аспирантка засмеялась, опустила миску на стол и
огляделась. — Как хорошо у вас, Виктор Иванович!.. Даже нормальный стол есть.
Можно, я буду здесь обрабатывать материал?
— Не вопрос.
— Защита на
носу, а у меня еще конь не валялся, — сочла необходимым пояснить она
извиняющимся голосом.
— Не
прибедняйтесь, Ира, кое-что у вас есть.
— Только
благодаря вам. Вы мне так помогли, Виктор Иванович!..
— Прямая
обязанность научного руководителя.
— Если бы не вы…
Я вам не знаю как признательна!..
Эти взгляды,
постоянное стремление находиться рядом, как бы случайные прикосновения…
Аспирантка взрослая женщина, он еще не старый мужчина — почему бы и нет? Но
сейчас, в Михеевке, это было совершенно ни к чему,
мешало. Все в Анохине было настроено на другое. Тем не
менее он сказал:
— Скромность
прекрасное качество, Ира. Но жизнь слишком коротка, чтобы долго быть скромным.
По крайней мере, так считали древние полинезийцы.
Девушка с
готовностью засмеялась:
— Древние
полинезийцы, прекрасно!.. Такой хороший вечер, Виктор Иванович. Может,
посмотрим село?
— Обязательно.
Но завтра.
— Ловлю на
слове!..
Поужинав, Анохин
выключил в учительской свет, достал мобильник и набрал домашний номер.
Представил, как жена, отложив баночку с кремом, потянулась от туалетного
столика, взяла трубку. Она уже в ночной рубашке, готовится спать — жаворонок,
всегда ложилась рано. Приглушенный свет бра, будничное лицо немолодой
интеллигентной женщины.
— Да, Витя.
Что-то случилось?
Легкое
удивление, сегодня он уже звонил.
— Все нормально.
Как вы?
Анохину не хотелось,
чтобы жена думала, что он рад — вырвался из дома. Отношения у них были хорошие,
ровные, но в фольклорные экспедиции Анохин уезжал с удовольствием. Не только
потому, что полагалось по службе. Время, когда они жили в балке на окраине,
топили буржуйку, носили воду из колонки и не могли друг без друга, давно
прошло. Но показывать это было бы неправильно, Людмила подобного не заслужила.
Однако не это
сейчас было главным.
— Настя где?
Дома? — Анохин задержал дыхание.
— У девчонок,
они в клуб собрались, — легко ответила жена. — Знаю, как ты к этому относишься,
но мы не можем лишать ее развлечений. Она молодая, согласись.
Эта
необязательность тона, за которым понимание своей вины и в то же время желание
усовестить его за излишние страхи.
— Люда, я тебе
тысячу раз говорил, нечего ей в этом клубе делать!.. — Хотелось сказать
резкость, но Анохин сдержался. Смешно ругаться по телефону.
Жена
заторопилась, быстро перевела разговор на другое:
— Да, совсем
забыла. На конкурс подал документы некий доктор филнаук
по фамилии Нечипаев. Схватки под ковром предстоят
нешуточные. Говорят, он хороший знакомый проректора.
Анохин
промолчал. Да бог с ним, с этим конкурсом!.. В жизни существовала масса вещей,
на которые не стоило обращать внимания, но к дочери это никак не относится.
Анохин за нее боялся — до паники, до сжатых кулаков. Семнадцать лет, домашняя,
милая, глупая — всё может случиться. У ночного клуба была дурная слава, там
кололись в туалетах и нюхали, там же трахались.
Это несмотря на регулярные рейды полиции.
— Витя, ты
слышишь меня?
— Нечипаев так Нечипаев, — сухо
сказал Анохин. — Одним претендентом больше, одним меньше.
— Тебе это
неинтересно? — удивилась Людмила. В голосе сквозило осуждение. За почти
двадцать лет совместной жизни она стала не столько женой, сколько коллегой и
другом. — Ты давно заслужил кафедру, Витя! А что касается докторской,
так это дело времени. Вспомни Веретенникова. Если уж он…
То, что жена
ставит его на одну доску с пронырливой бездарью Веретенниковым, было досадно и
неприятно.
— Ладно, Люда,
потом. Я сегодня набегался, спокойной ночи.
Анохин распахнул
окно. Мотоциклистов во дворе школы уже не было. На крыльце курили, слышались
голоса и молодой смех. Анохин смутно удивился: на небе были звезды. Из-за белых
ночей в их северном городе звезд сейчас не видно. Чтобы успокоиться, несколько
раз глубоко вздохнул и закрыл окно. Комары. Не включая света, Анохин прошел к
дивану.
Хватит
либеральничать, надо всё жестко поставить на свои места. Пусть жена и дочь
считают его самодуром, потом поймут. Молодость —
опасное время. Ломка стереотипов, тяга к новому, в итоге движение цивилизации,
если уж по большому счету, — всё так. Но как легко в молодом стремлении к
необычному и новому стать тем же наркоманом. Частный случай, но от этого не
легче, если такое произойдет с твоим ребенком. Перевод стрелок в тупик,
деградация и гибель. Молодость не в состоянии понять скрытых угроз, пусть и
звучит это расхоже.
Когда-то он
прочел научно-фантастический рассказ, запомнившийся своей странностью. Позже
понял, это метафора. В отсеке командира космического корабля из другой
галактики стояло нечто вроде контейнера с растением. Это был сын командира. На
их планете с пятью лунами существовал обычай достигшую определенного возраста
молодежь подвешивать к деревьям. Из полных жизни юношей и девушек они
превращались в субтильные вялые существа. Но это был единственный способ
сохранить им разум. Те, с кем не удавалось проделать подобное, в полнолуния сомнамбулически двигались к ручьям, погружали в воду руки и
прорастали в дно. Командир космического корабля вовремя не перевел сына в
состояние, позволяющее оставаться мыслящим существом. И тот превратился в
растение. Прямолинейно, наивно. Но как, черт побери,
верно!..
4
Поход по ближним
к Михеевке березовым колкам ничего не дал. Участковый,
сменив обычную форму на камуфляж, подбадривал двигавшихся между деревьями
людей. Но, похоже, сам не очень-то верил в свою затею. Это чувствовалось по его
многословию и суете, никак не идущим полному телу.
Родственники
пропавших сельских ребят перестали искать первыми. Негромко переговорив между
собой, вернулись в Михеевку. Вскоре по дороге мимо
колков пронеслась темная «Нива». Баргадаевы и Голошубовы, похоже, решили действовать самостоятельно. По
одному принялись возвращаться в село и остальные участники поисков. У каждого
находилась причина. Прочесывающая колки цепь редела, становилась короче. Часа
через полтора поиски продолжали одни студенты.
— Мы, русские,
всегда так! В армии служил, несколько чурок всю роту держали. А мы каждый за
себя!.. — Гена Бобров, невысокий кареглазый крепыш,
презрительно смотрел вслед уходящим. — Почему так, Виктор Иванович?! В
фольклоре сам погибай, а товарища выручай, один за всех, и все за одного! А на
деле…
Анохин
среагировал не сразу. Колок занимал скат холма, отсюда, с возвышенности, хорошо
были видны и улицы Михеевки, и заслоняющее крыши
зеленое кипение июльских деревьев, и окрестные поля. О том, что на них не так
давно что-то выращивали, можно было лишь догадываться. Сейчас почти все
пространство вокруг села заполонила сурепка, ее яркое желтое пространство
подбиралось к крайним домам, окружало село едва ли не со всех сторон. Лишь
кое-где угадывались ряды картофеля, издали кажущиеся игрушечно красивыми, и
полосы дымчато-зеленой пшеницы.
Анохин сдержал
вздох. Для него, выросшего в деревне, видеть подобное было непривычно,
диковато. Но и то правда, ничего постоянного не существует. Время смывает не
только совхозные поля. Когда-то здесь стояла тайга, Михеевки
и в помине не было. Звери рыскали в чащобе, коршуны, словно распятые, висели в
небе, время будто застыло. Казалось, навсегда. Но, громоздя с Уральских гор
морену, надвинулся ледник, смял тайгу, выморозил и омертвил все вокруг. Люди в
звериных одеждах кочевали по тундре, охотились на мамонтов — и тоже казалось,
это навеки, так будет всегда…
— Виктор
Иванович, что вы молчите? Почему так получается? Почему русский народ
организоваться не может? Сам, а не варягов ждать, чтобы пришли и нас построили.
Фольклор, выходит, одно, жизнь — другое!..
Анохин оторвал
взгляд от полей. Его и самого занимала противоречивость, а порой и откровенное
несоответствие паремий реальности. Но сейчас рассуждать об этом не хотелось.
— Спроси
что-нибудь полегче, — сказал он, устало опускаясь на
пень.
Даже здесь, под
деревьями, было жарко. Хотелось пить. На редкой траве застыли жидкие, в
солнечных пятаках тени от берез. Вести сейчас серьезные разговоры никакого
желания не было, но, чтобы не ударить в грязь лицом перед студентами, Анохин
добавил:
— А может,
пословицы — это еще и нравственный ориентир в народном сознании? То, что должно
быть, к чему следует стремиться? Не думал?
Бобров
загорячился:
— Да ладно,
Виктор Иванович! Вы на лекциях сами говорили: фольклор — это народный опыт,
выработанный веками. Цитату из Потебни приводили,
типа, пословицами становится то, с чем народ абсолютно
согласен, что прошло через слои его понимания. Даль о том же говорил.
Горький вообще считал, не литература, а фольклор точнее всего отражает жизнь.
Не о нравственных ориентирах речь, Виктор Иванович, бросьте!..
Ох уж эти
отличники. Даже полузабытого Горького знает. Особенно въедливо допытываются те,
кто кое с каким житейским опытом — работали до
института или в армии служили. Но отвечать Анохин не стал — к ним, глухо
похлопывая березовым прутом по просторным камуфляжным штанинам, приближался
участковый.
— Все под
контролем, все нормально! — бодро заявил он. — Здесь не обнаружили, значит,
больше шансов в другом месте найти. Отрицательный результат — тоже результат!
Верно, девчата?
Студентки
отводили глаза, вяло пожимали плечами. Они тоже устали на жаре.
— Кстати, что он
из себя представляет, этот ваш Побочный? Как его
охарактеризуете? С кем дружил, чем интересовался?
— Нормальный
парень… Прикольный, — неохотно сказала круглолицая хантыйка Света Кунина.
Участковый
пытливо прищурился — он, похоже, подражал какому-то персонажу из милицейского
телесериала.
— Неформальный
лидер, я правильно понимаю?
Света
промолчала, вместо нее ответила Даша Калинникова:
— Можно и так
сказать. — Она смотрела на участкового на удивление
ясными, чистыми глазами. — Димка неординарный человек, об этом не только на
факультете — все в универе знают.
— Неординарный,
говоришь?.. М-да, жизнь у таких бывает яркая, но
ухабистая, — глубокомысленно изрек полицейский. — И частенько короткая.
Девчонки
молчали, а Бобров уперся в участкового взглядом.
— Вы так
говорите, будто мы труп ищем!
Участковый
выпрямился, его лицо стало отчужденным:
— Вот этого не
надо! Я ничего такого не говорил. Я считаю, человек не мог пропасть бесследно,
зацепки должны быть. Не так, что ли?
— Почему надо
искать здесь, а не в деревне? Вы людей опрашивали? — не уступал Бобров, его
карие глаза смотрели зло.
Участковый не
сдержался:
— Ты что, учить
меня вздумал? Проверяешь?
Анохина тоже
раздражал не очень умный полицейский, но дать разгореться
страстям было нельзя. Участковый и Бобров почти одного возраста, а
конфликты между такими возникают на ровном месте. Тем
более если девчонки рядом.
— Хватит,
успокоились! Не время выяснять отношения. Я вот что думаю. А если с собакой
попробовать искать?
На мгновение
выражение лица участкового стало неловким.
— Кинолог в
райотделе работает за деньги.
— То есть?
— Оплачиваете
услуги — приезжает с поисковой собакой.
Анохин задержал
на участковом взгляд. Впрочем, сейчас все что угодно может быть. Рынок.
— Хорошо, я
оплачу. Вызывайте.
— Погодите, у
меня еще одна версия, — полицейский оживился. — Как там французы говорят, шерше ля фам?
Вот и мы отработаем этот вариант, будем искать женщину. Есть кое-кто на
примете…
Участковый повел
плечами, взявшись за мягкий козырек, поправил пятнистую камуфляжную то ли
фуражку, то ли кепку. Похоже, полевая форма придавала ему уверенности,
заставляла чувствовать себя ловким и удачливым.
— Значит, так.
Студенты возвращаются в село, а вы со мной. Если хотите, конечно.
— Хочу, — сказал
Анохин.
5
Первый день
практики сложился на редкость удачно. Ирина оказалась права, фольклор в Михеевке был богатый. В живых еще оставались бабушки,
которые помнили свадебные песни и похоронные причитания, различные приметы,
пословицы и загадки. А уж частушки, приличные и с «картинками», были коньком михеевских жителей.
Особенно повезло
группе, с которой ходила Ирина. Вернувшись в школу, студентки показывали друг
другу записи и прыскали. Просматривая их дневники, Анохин отмечал другое. Конечно, любовь, ревность, насмешки над недотепой ухажером или глупой девицей, соленое словцо, ерничание — то, что всегда было в жизни и всегда будет.
Анохин находил
свое. «Надоели нам бараки, / Надоели коечки, / Еще пуще
надоели / Лесозаготовочки». «Ой, колхоз, колхоз,
колхоз, / Тяжелая работушка.
/ Хлеба нету, есть охота, / Дай аванса, тетушка!» Но
тут же: «Наша песня всюду льется, / С ней и труд идет смелей. / Нынче весело
живется, / Завтра будет веселей». «Наша Таня молодчина, / Трудовым горит огнем,
/ Успевай носить бидоны, / Вмиг наполнит молоком!»
Одни частушки
действительно народ придумал, другие сочинены самодеятельными стихотворцами по
заказу начальства. Но ведь сохранились, запали людям в память и те и эти. Не
так уж, получается, все безысходно было при колхозах, ради которых, собственно,
и затеяли раскулачивание, если даже казенный оптимизм не отторгнут как
инородное тело. Может, потому, что невозможно только о тяжелом? Сознание народа
противится, губительно это для нравственного здоровья, необходимо и о бодром, хорошем.
Или всё глубже?
Двойственно оно, народное сознание, необходимы ему и
кнут, и пряник? Делам Ивана Грозного ужасается интеллигенция, а в народной
памяти царь остался чем-то вроде божьей кары — значит, и сам почти как бог. Или
Сталин, этот эффективный менеджер на чужих костях…
Заиграл телефон.
На дисплее «Настя». Наконец-то!..
Хотелось тотчас
нажать клавишу приема, стремительно прижать трубку к уху. Но Анохин сдержал
себя, проделал все не спеша.
Могла бы
позвонить и раньше. Дочь должна понимать, он беспокоится, Людмила наверняка
передала.
— Слушаю тебя, —
сказал Анохин сухо.
— Мапуля, не сердись! Это я.
— Слышу.
— Ну, извини,
пожалуйста! Я только что проснулась.
— Что так рано?
— Не издевайся, мапуля!..
При первых же
словах дочери Анохин почувствовал, как в груди повернулся ласковый звереныш. Он
ждал этого звонка и только для того, чтобы заглушить тревогу и отвлечься, засел
за дневники. Теперь, стараясь быть иронично сдержанным, уже не думал о дурной
славе ночного клуба и о своем запрете ходить туда. Главное, с дочерью все
хорошо, он слышит ее голос.
Настя
торопилась:
— Вчера так
клево было!.. Мы с девчонками до четырех часов тусовались, в клубе классно, это
все ерунда, что о нем говорят. Потом на набережную пошли, там круги нарезали…
— Комаров кормили,
— вставил Анохин. Даже молодежный сленг сейчас его не раздражал
— Не ехидничай,
пожалуйста!..
— Разве я
ехидничаю? Констатирую факт.
Он был безумным
отцом. Пожалуй, единственное, что делала жена, это кормила новорожденную
грудью. Менял подгузники, мыл, поднимался к дочери ночью, бессонно ходил с ней
по темному балку, пристроив на сгибе локтя, объяснял
картинки в детских книжках, а позже и читал их, учил кататься на велосипеде и
многое другое — все делал он, Анохин. Маленькая Настя путалась, называла его мапой. Она и сейчас, когда надо было подлизаться, так
обращалась.
В своей любви к
дочери Анохин переставал понимать обычные вещи. Потребовалось вмешательство
жены, чтобы он лет в десять прекратил мыть Настю. «Витя, ты с ума сошел! Она
вот-вот девушкой станет, а ты за ней в ванную!..» — «Ну и что? — не понимал
Анохин. — Она мой ребенок». — «А ты не замечал, что она стесняется тебя? Ты
мужчина». — «Я отец, а не мужчина». Но мыть дочь после этого разговора он
все-таки перестал.
Людмила была
права, с возрастом дочь менялась, и не только внешне. Она понемногу отдалялась
от него, становилась ближе к матери. И подружки занимали все большее место в ее
жизни. Если бы Анохину сказали, что он ревнует, он бы усмехнулся. Умом понимал,
это неизбежно, вспоминал себя в подростковом возрасте, когда друзья становились
важнее родителей, но душой смириться с этим было невозможно. Классе в восьмом
дочь опять потянулась к нему, стала почти прежней Настей, однако где-то
параллельно маячили мальчики, школьные дискотеки, шушуканье с матерью, а сейчас
еще и этот клуб…
Он затягивал
разговор, но Настя поняла, что прощена, и быстро закончила. На телефоне,
дескать, кончаются деньги. Некоторое время Анохин сидел молча. Дочь позвонила,
это хорошо, однако он не мог избавиться от ощущения: Настя что-то
недоговаривает. У нее опять какая-то тайна. Пора было бы уже к этому
привыкнуть, но не получалось.
В учительскую
постучались. Ирина.
— Виктор
Иванович, посмотрите, какая прелесть! «Сел воевода на колоду да бултых в воду. Уж он мок-мок, уж он кис-кис. Вымок, выкис,
вылез, высох, сел на колоду — бултых в воду! Уж он
мок-мок, уж он кис-кис…» Изумительно!
Переключиться
сразу на окружающее было невозможно, потребовалось время, прежде чем Анохин
хмыкнул:
— Смотри-ка,
сохранилась. Эта докучная сказка есть в сборнике Афанасьева.
— Правда? А я
думала…
— Не
расстраивайтесь, найдется и оригинальное. Кстати, — сказал Анохин, оживляясь, —
вот вам и тема для статьи. Сравнительный анализ фольклорных жанров, переживших
время и присущих определенному периоду в истории народа. Читал дневники, пришла
такая мысль. Название сырое, но рациональное зерно есть. Вам нужны публикации,
Ира.
— Ну-у, это слишком серьезно. Это на докторскую
тянет, — вытянула губы трубочкой аспирантка. Получилось это у нее мило,
подкупающе, почти по-детски. — А я, как вы знаете, Виктор Иванович, всего лишь
скромный соискатель звания кандидата.
— Так уж и на
докторскую. К тому же у вас есть научный руководитель, готовый подсказать и
помочь.
— Ой, Виктор
Иванович, вы такой!..
Все-таки она переигрывала.
Вся как на ладони. Звезд с неба не хватает, но в школьные словесники не пошла —
в институте преподавать престижней. Нужно лишь сочинить диссертацию и
защититься. Ради этого готова на многое, судя по
всему, не очень-то принуждая себя. Другое поколение. Представление о
незыблемых, казалось бы, вещах у них тоже другое.
— Виктор
Иванович, вы обещали прогулку по селу. Не забыли?
— Это когда я
обещал? — Анохин сделал удивленное лицо.
— А вчера, когда
мы сюда приехали! — подхватила игру аспирантка. — Нехорошо обманывать
доверчивую девушку. Негуманно.
— Неужели?..
Ирину следовало
держать на расстоянии, своей откровенной готовностью она сбивала настрой,
отвлекала от главного. Но Анохину самому тоже хотелось пройтись по селу.
Засиделся за дневниками, да и вечер хорош.
— Ну что ж, пацан сказал — пацан сделал.
Аспирантка
засмеялась:
— Значит,
пойдем? Давайте прямо сейчас!
— Почему бы и
нет? Дневные труды завершены, настало время отдохновения. Самое то, как говорят
в Одессе.
Потому ли, что
он уже пообвыкся в Михеевке,
или оттого, что рядом был посторонний человек, но окружающее Анохин воспринимал
теперь не так остро и полно, как накануне. О бабе Зое и о том, как семью
раскулачивали, сейчас не думалось. Уже привычными казались и одноэтажные
блочные дома вперемежку с брусовыми, и уложенные
бетонными светлыми плитами улицы, и палисадники с черемухой и сиренью. За
деревьями садилось большое малиновое солнце, жарким огнем полыхали выходящие на
запад окна.
— Коровы! —
сказала Ирина. — Я их боюсь!..
Навстречу
неторопливо двигались буренки, останавливались, тупо смотрели на них. Судя по
всему, пастух пригнал коров в село, а разбредались по дворам они уже
самостоятельно.
— Что их
бояться, безобидные существа.
— Ага, это вам
не страшно, вы мужчина!..
Анохин вскользь
взглянул на аспирантку. Считает, именно так должна вести себя городская
жительница, видевшая коров только по телевизору. Это должно располагать к ней,
добавлять милой женственности, пусть и глуповатой.
Улыбаясь про
себя, Анохин стал рассказывать о Ягодном, о коровах, которых никто не пас, они
бродили в лесу сами по себе. Случалось, их задирал медведь, бабы-Зоина
Милка однажды тоже не вернулась домой. Дед с мужиками выследил косолапого. Малолетнего Анохина в тайгу не взяли, но
освежеванного зверя он все-таки увидел. Без шкуры медведь походил на голого
человека, и эта беззащитность запомнилась.
— Так вы с
дедушкой и бабушкой жили? А как же родители?
— У меня был
отчим.
— Конечно,
дедушка с бабушкой ближе… Родители развелись?
Анохин
промолчал. Рассказывать, что мать родила его до замужества, не хотелось. Теперь
такое не редкость, но в детской памяти засело осуждающее лицо бабы Зои. «Доночевалась! — попрекала она дочь. — Байструка
принесла!..» — «Не шкварчи, — урезонивал ее дед Саша.
— Это у вас, кулаков, не полагается, а у других нормально. Чей бы бычок ни
прыгал — теленок наш!» И взлохмачивал левой рукой маленькому Вите голову.
Деда комиссовали
в сорок третьем, родные места находились в оккупации, и он поехал в сибирскую
деревню с хорошим названием. Туда приглашало письмо, оказавшееся в посылке на
фронт с кисетом и варежками. По приезде выяснилось, в Ягодном его никто не
ждал, но угол нашелся, а председатель колхоза был рад каждому мужику, пусть
даже тот без руки. Общительный демобилизованный сдружился с таким же инвалидом
из соседней старосельческой деревни, а там не
считалось зазорным, если девушка рожала без мужа — дело молодое. У местных
парней и девчат принято было вместе ночевать, порой — с последствиями. Нравы
соседних деревень постепенно смешивались, молодежь была в этом первой.
— В наших старосельческих деревнях существовал любопытный обряд.
Запоминайте, Ира, может пригодиться, — заговорил Анохин, постепенно увлекаясь.
— Прежде чем заслать сватов, в дом девушки на выданье приходила самая уважаемая
женщина из родни жениха. И обязательно садилась под главную матицу. Это был
знак. Разговоры могли вестись самые обычные, малозначащие, о главном — ни
слова, но садятся под главную матицу неспроста, все это знали. Договаривались
увидеться через три дня. За это время собирался совет из ближних родственников.
Прикидывали, кто может быть жених. Вычисляли, как правило, безошибочно.
Обсуждались в подробностях не только семья сватов, но и их хозяйство — это
обязательно…
— Совет в Филях,
— усмехнулась аспирантка.
— Почти. Подсчитывалось,
сколько семья держит скотины, где покос, какой огород — родня входила во все
мелочи. Вплоть до того, далеко ли до колодца. А то чего нашей, скажем, Нюре
жилы рвать, за три дома ходить за водой. Пусть сначала свой колодец выкопают, а
уж потом свататься приходят.
— Переборчивые какие. Будто принцессу замуж отдавали.
— Родню понять
можно. Хотели, чтобы молодой жилось не слишком тяжело
— своя все же…
Анохин помнил,
как приходили сватать мать, ему уже было пять лет. Вот уж когда баба Зоя
отыгралась. Все ей в женихе и его семье не нравилось. Теперь Анохин понимал:
бабушка защищала мать, не вздумайте, мол, попрекать Витькой. Она никак не могла
смириться с местными обычаями.
— Так вот, мой
отчим был из Ленинграда. Его к нам ребенком во время блокады эвакуировали.
Усыновила бездетная семья. Отчим потом уговорил маму уехать в Ленинград. Мне
там не понравилось — вокруг камень, деревьев нет, разве что в Летнем саду. А я
все-таки на природе вырос. Упросил отвезти меня обратно в Ягодный.
— Променяли
Петербург на деревню…
— Каждому свое.
Да и как — променял? Учиться все равно в городе пришлось. Институт имею в виду.
Он подыгрывал
Ирине, посмеиваясь про себя над курьезностью ситуации. По извечным лекалам
соблазнения, теперь она должна была рассказать о себе. Доверительно, с
деталями, о которых не пишут в автобиографиях. Цель все та же — расположить,
заручиться поддержкой и покровительством на будущее. А чтобы было прочней,
войти в гендерный контакт. У женщины, в конце концов, не так уж много средств для достижения цели.
Рассказывать о
себе аспирантка стала в кафе. Оказывается, в Михеевке
оно существовало, находилось при въезде в село, у трассы. Судя по всему, хозяин
держал его не в ущерб себе, рядом были припаркованы несколько легковушек.
Видимо, постоянных клиентов.
— Виктор
Иванович, заглянем?
Конечно, сухой
закон, но нужно было соответствовать ситуации. Анохин кивнул. Он взял бочкового
пива, несколько пакетиков сушеных кальмаров и прошел к занявшей столик Ирине.
— Живое, —
сказал Анохин, опуская на пластик большие литровые стаканы тонкого стекла. —
Сейчас всё больше баночное, с консервантами.
— Не говорите,
травят людей, — отозвалась аспирантка, но вскользь, невнимательно.
Она
рассматривала кавказцев за одним из столиков. Тех было несколько, время от
времени к ним присоединялся кто-нибудь новый. В зависимости от статуса сидящие
за столиком кому-то пожимали ладонь одной рукой, кому-то обеими. Высшая форма
уважения состояла в том, что из-за стойки выходил немолодой тучный хозяин с
выбритыми тонкими усиками и тоже здоровался обеими руками, слегка кланяясь и
заглядывая в глаза.
Именно так
произошло, когда в кафе появился Анатолий Григорьевич. Кавказцы задвигались,
стали наперебой предлагать место. Глава администрации, солидно покивав, подсел.
— Уже в Сибирь
поналезли, — неприязненно заметила Ирина. — Как тараканы!..
— Природа не
терпит пустоты.
— Лучше свои бы
обманывали. По крайней мере, деньги к боевикам не уходили бы… Виктор Иванович,
почему нашу власть так легко купить? С потрохами продается, только дай денег!..
Общее поветрие,
в очередной раз подумалось Анохину, молодежь не любит кавказцев. Скинхеды,
футбольные фанаты, националисты… Еще недавно ничего
подобного в помине не было. Не говоря уж о временах его молодости, когда
процветал сплошной интернационализм. Сами кавказцы причиной? Или кому-то это
выгодно раздувать?..
Ничего
особенного о себе аспирантка не рассказала. Городская школьница, потом
студентка — всё как у других. Была, правда, большая любовь (Ирина так и
сказала, «большая любовь»), но ее парень предпочел дочь топ-менеджера нефтяной
компании. Ирина его не осуждает, партия выгодная, в свадебное путешествие
молодых отправили на теплоходе вокруг Европы. Шикарный круиз с известными
артистами. Ну и, конечно, квартира в Москве, хорошая должность в фирме тестя… Но обидно! Она им докажет. Она тоже чего-нибудь да стоит,
пусть и не дочь долларового миллионера!..
— Как живется
вам, несчастный, с товаром рыночным после… какого-то там мрамора!.. Да,
Каррары! — Ирина неожиданно быстро захмелела. — Прекрасная поэтесса, правда?
Женскую душу как никто, на самом деле, чувствует!.. В смысле, чувствовала.
— Не знал, что
вы любите поэзию.
— Обожаю! Душа
будто на крыльях, она парит как бы в небе!.. Виктор Иванович, повторим?
— Повторим. Но
сначала погуляем. — Ирину надо было срочно выводить на свежий воздух.
— Обещаете?
— Пацан сказал…
— Пацан сделал! — подхватила аспирантка и громко засмеялась.
Проходя мимо
столика кавказцев, она неожиданно остановилась, с пафосом продекламировала:
— Россия, мать,
храни себя, храни! Не то смотри, на города твои и села со всех сторон нахлынули
они, иных времен татары и монголы!..
Кавказцы молча,
с подчеркнутым недоумением переглянулись. Анатолий Григорьевич со значением
посмотрел на Анохина. В самом деле, нехорошо. Анохин взял аспирантку за локоть.
— Пойдемте, Ира,
пойдемте.
В дверях они столкнулись с Побочным, тот был с местными ребятам. Ирина цепко ухватила его за
футболку.
— Дима, не ходи
ты в этот гадюшник! Посмотри, кто здесь. Тебе не
противно?!.
— О-о-о, —
понимающе протянул Димка. Быстрыми глазами перепрыгнул на Анохина, потом опять
посмотрел на аспирантку. — Клянусь, это в последний раз, Ирунчик.
Чтоб я сдох! — И подмигнул Анохину.
— Дима, без
глупостей. — Анохин кивнул на кавказцев. Чувствовал он себя дурацки. Как теперь
требовать от других, если сам сухой закон нарушаешь?..
Побочный приложил руку к груди.
— Виктор
Иванович, все будет тип-топ. Гарантирую!
На улице было
темно. Или так казалось после ярко освещенного помещения. За спиной над входом
в кафе тихо гудели гнутые неоновые буквы «У Аслана». Заглавная
«У» время от времени мигала.
— А не
искупаться ли нам, господин профэссор?.. — забубенным
голосом сказала Ирина.
Самое лучшее
было отвести ее сейчас в школу и уложить спать, но аспирантка ни в какую не
соглашалась. «Не хо-чу! Не хочу я домой!.. У нас
романтический вечер!» Понимая, что поступает глупо, Анохин
тем не менее двинулся за Ириной куда-то за село. Там, как она утверждала, есть
пруд — сегодня днем видела. Не бросать же пьяную. Дернул черт зайти в кафе!..
Действительно,
пруд был. Его поверхность ртутно светилась, отражая
не до конца еще темное небо на западе. Спускаясь в низину, Анохин лицом
чувствовал попеременно наплывающие токи теплого и прохладного воздуха. Пресно
пахло водой. Ирина на ходу принялась раздеваться, всё больше, откровеннее белея
в темноте телом.
— Я не готов.
Без плавок.
— Оставьте
предрассудки, профэссор! Будем как Адам и Ева, никто
не видит!.. Впрочем, плохо. Я чертовски хороша, можно
сказать, неотразима. Никакого целлюлита, обратите ваше
высокое внимание!..
Вода оказалась
теплой, приняла в себя, нежно обняла тело. «Как парное молоко», — подумал
Анохин, чувствуя под ногами податливое илистое дно. И усмехнулся литературному
штампу.
— Ира, не
заплывайте далеко. Опасно в нашем состоянии.
Он специально
сказал «в нашем», а не «в вашем», боясь задеть
девушку. Но, похоже, зря — Ирина не воспринимала нюансов.
— Профэссор, кому вы это говорите! Я кандидат в мастера
спорта по плаванию. Призер окружных соревнований!..
— И все же, Ира.
Пожалуйста.
— А я вообще
никуда не поплыву, — отозвалась девушка. И Анохину показалось, что ее голос
прозвучал трезво.
Ломая едва
светящуюся поверхность воды, аспирантка приблизилась к нему. Анохин неожиданно
почувствовал на своем теле ее руки, девушка слегка оттолкнулась от дна и обхватила
бедрами его талию.
Практически
невесомая в воде, она подалась к нему, перехватила бедрами плотнее и принялась
медленно двигаться вверх-вниз, скользя затвердевшими сосками по груди Анохина.
Сопротивляться
было бесполезно. Да и глупо. Все-таки еще мужчина.
6
То ли небольшой
ящик, то ли грубой работы шкатулка, он пытается открыть ее, почему-то это очень
нужно. Цепляет пальцами крышку, ломает ногти, но то ли ящик, то ли шкатулка не
поддается. В щель между крышкой и стенкой он вставляет нож, пробует повернуть
рукоятку, чувствует, как напрягается кисть, — и опять безуспешно. Крышка не
отходит. Он крутит шкатулку, пытается подобраться с другой стороны, налегает
всем телом, но результат все тот же.
«Почему? —
удивляется во сне Анохин. — Шкатулка с секретом? Каким?..» Он откладывает нож,
опять захватывает крышку пальцами. Никак. Вновь вставляет лезвие в щель, так и
этак двигает. Наконец крышка отходит. Но прежде чем он успевает заглянуть
внутрь, из шкатулки слышится угрожающее ворчание, высовывается поросшая шерстью
рука и захлопывает крышку. Морозный ветер по телу, шевелятся волосы на голове.
Открыв глаза, Анохин некоторое время еще находится во сне. Ужас уходит
медленно.
Он садится на
диване. Темно, тихо. Учительская. Подушечки пальцев все еще чувствуют грубую
поверхность шкатулки. Этот сон снится Анохину лет пятнадцать, с тех пор, как он
стал заниматься фольклором. Не часто, но снится.
Скрипнув
пружинами, Анохин встает. Все равно не заснуть. Нужно время, чтобы отойти от приснившегося. Оно рядом, новая волна морозного сквозняка
тут как тут, стоит только подумать. И почему этот сон связан с его занятиями
фольклором? Странно, какая связь между одним и другим?..
Собственно
говоря, в фольклористику он попал случайно. На большую землю уехал доцент,
который читал в институте курс, и Анохину предложили его часы. Он тогда был
молодым преподавателем, готовил кандидатскую по Глебу
Успенскому и, если бы не безденежье, вряд ли бы согласился.
Если уж
соглашаться, то на перспективное дело. А перспектив в классической фольклористике
Анохин не видел. В ней все было вдоль и поперек изучено, заниматься же
современностью, всеми этими бардовскими песнями или детскими считалками и
дразнилками — несерьезно. Особенно после Глеба Успенского. Но у них родилась
Настя, жена не работала, и деньги были очень нужны.
Удивил научный
руководитель, с ним он решил посоветоваться. «Как вы относитесь к художникам,
импрессионистам в частности? — Заметив недоумение, профессор пояснил, улыбаясь
глазами: — Вот вам притча. Один молодой художник спросил у мэтра, какой путь
ему избрать, традиционный или же искать себя в чем-то новом. Мэтр ответил, всё
зависит от того, какое будущее тот для себя хочет. Если такое, как у Ренуара,
который до старости писал пышущих здоровьем купальщиц, это одно. А если как у
Ван Гога, отрезавшего себе ухо, — это другое».
Слышать подобное
было странно. Во-первых, научный руководитель, казалось ему, ничем, кроме
отечественной литературы, не интересовался — и вдруг импрессионисты. Во-вторых,
профессор посвятил свою жизнь писателю, который из-за окружающего скотства сошел с ума, — следовательно, должен был разделять
его бескомпромиссные взгляды. Однако в мире много путаницы и противоречий,
Анохин к тому времени это уже понимал. Фольклорные сборники, за которые он
засел, а потом и экспедиции в окрестные деревни со старосельческим
населением вполне подтверждали это.
В сборниках
четких границ между плохим и хорошим не существовало.
Чем глубже он в них вникал, тем больше в этом убеждался. В одном случае народ
утверждал, что терпение и труд все перетрут, а в другом, что от трудов
праведных не бывает палат каменных. Практически на любой нравственный посыл
находился диаметрально противоположный. С удивительной легкостью неизвестные
творцы переходили от уважения скромной честной жизни к любованию загульным
размахом. Смущавшие Анохина стихотворения Некрасова об ухаре-купце, с согласия
матерей покупавшем на ночь девушек, или о коробейнике, за те же услуги
рассчитывавшемся лентами и румянами, — потому, видимо, и стали народными, что
народ не видел в этом ничего предосудительного. Как не видел предосудительного
и в том, что пьяный Стенька Разин топил в Волге ни в чем не повинную персидскую
княжну. Наоборот — видел удаль и верность товариществу. Одним словом, ренуаровской безмятежности изучение фольклора не обещало.
Почему научный руководитель лукавил, оставалось неясным.
Анохин прошелся
по учительской. Хотелось чаю. Приготовить его не проблема — в экспедиции он
всегда брал с собой кипятильник и заварку, — но после чая точно не заснешь. А
подниматься рано, еще даже не светает. Впрочем, он и так уже не заснет. Сон с
непонятной шкатулкой тускнел, уходил в глубины сознания, но все настойчивей
становились мысли, занимавшие его в последнее время, не дававшие жить спокойно.
Народ в
фольклоре любовался разгульной удалью и диким молодечеством, не слишком чтил
труд и честную жизнь — всё так. Но в то же время была строгость старосельческой жизни, которую Анохин еще застал в
приобских деревнях. Простыней после первой брачной ночи не вывешивали, но к
труду приучали с детства. Воровства, пьянства и супружеских измен почти не
водилось, а родственники цепко держались друг друга. В таких деревнях можно
было рассчитывать на помощь, пусть ты даже посторонний. Что понятно — на Севере
иначе нельзя, в одиночку погибнешь.
Крепкие правила
существовали и в бывших спецпоселках.
Уж кто, казалось бы, мог разувериться во всем, в том числе в необходимости
честно жить, работать, кормить старых, заботиться о малых, как не их обитатели.
А они не показывали своей обиды на власть, разорившую их дворы, а самих
загнавшую к черту на кулички. Ставили на новом месте избы, заводили скот,
работали в колхозе. Баба Зоя стала передовиком, ее бригада получала лучшие в
районе урожаи капусты и свеклы. Детской памятью Анохин навсегда запомнил горделивое
бабы-Зоино лицо, когда по местной радиотрансляции ее
назвали первой среди пожилых женщин, которые помогли колхозу убрать до снега
капусту, несмотря на возраст. Раскулачиванием власть надеялась убить двух
зайцев: лишить деревню самостоятельно думающих мужиков и за счет их сметки и
трудолюбия вдохнуть жизнь в неугодья, в севера, куда по доброй воле никто
ехать не хотел. И это у нее получилось.
После
реабилитации стало можно уезжать. Но сосланные обжились на новом месте, а для
молодежи спецпоселки стали родиной, так что уезжали
отдельные семьи. Некоторые возвращались обратно. Анохин помнил, как баба Зоя
зимними вечерами ходила к таким людям, приходила расстроенная. «Какие новости
на хвосте принесла, сорока?» — насмешливо щурясь, дед Саша одной рукой ловко
выуживал из пачки беломорину. «Все равно не поймешь»,
— отмахивалась бабушка. «А ты скажи, вдруг пойму».
Одно время в
семье всерьез обсуждали, переезжать на родину бабы Зои или нет. Дед был
категорически против: «Чего я там буду делать? Здесь
рыбы поймал, слопцы на глухарей поставил — жить можно. В сторожа, что ли, в
твоей деревне запишусь?» У бабы Зои были свои сомнения. Она боялась угодить в
тюрьму. «Ох, как тянет, кто бы знал!.. — говорила она и замолкала, покачивая
головой и мечтательно глядя куда-то в сторону. — Но в первую же ночь спалю. Я
их всех помню, кто пинками из избы выгонял. До могилы
им не забуду! Кол осиновый вобью, кто сдох!»
Занятия
фольклором сделали болезненным вопрос, который Анохин задавал себе и раньше,
когда штудировал классическую литературу. Тем более что художественная
литература во многом вымысел, а источник фольклора — народ напрямую. Кто он,
русский человек? Что из себя представляет? Смиренный всепрощенец или от
безграничной удали рвущий на себе рубаху герой? Богоносец или помнит все обиды
и ждет случая, чтобы отомстить? Готов подчиняться всем и всему, понуро
смиряться, как щедринская коняга,
или вся соль в староверах? Они не приняли реформ Никона, десятками тысяч
уходили на окраины, в дикие леса и пустоши, были гонимы, гибли, сжигали себя в
скитах, но не отступились от того, чему были верны со времен Владимира.
А смерды-лапотники, упорно бегавшие от бар после отмены Юрьева
дня? Оседали по Северной Двине и Каме, на границах Дикого Поля, рискуя в один
из татарских набегов оказаться без избы и лошаденки, в полоне, а то и убитыми.
Тяга жить по-своему, не ломать шапку, не подчиняться чужой воле была сильнее.
Или взять казака — в чистом виде свободного русского человека, который не
признавал над собой никого, кроме Бога, а на цареву службу пошел много позже,
выговорив послабления, о которых военные сословия Европы могли разве что
мечтать.
Но и диалектика.
Какой-нибудь свиноподобный троекуров, считавший, что
крестьянину нельзя давать обрастать, а следует стричь, как овцу, тотчас отдававший
мало-мальски толкового мужика в солдаты, сам до Екатерины обязан был служить. И
дворянское сословие вместе со своими крепостными, с городскими обывателями, с
купцами и фабричными, с офенями, воронежскими прасолами, волжскими бурлаками,
архангельскими поморами и остальным русским людом создали жизнеспособное
государство, отдельную цивилизацию, с которой всему миру приходилось считаться.
И все бы хорошо, вот только цена создания и жизнестойкости была дороговата. Что
при царе-батюшке, что при Сталине, что сейчас.
Не получается
отчего-то главенствующему классу, как мечтали почвенники и Глеб Успенский тоже,
относиться к народу, словно отцу к детям — строго, но с любовью. Всё сбивается
этот верховенствующий класс на ордынское беспрекословное подчинение, когда
народ должен молча, а еще лучше — с восторгом сносить всё. Когда об отцовской
любви и заботе власти говорить не приходится. Из вводимых европейских
институтов лукаво выхолащивается суть, одна оболочка остается. «Бьют и плакать не дают», — любила повторять баба Зоя. Пусть
и говорила это о своем времени.
Анохин не
заметил, как рассвело. Ходил по учительской, пил чай, в голову лезло много раз передуманное. О сне со шкатулкой не вспоминалось. В утреннем
трезвом свете сон казался чем-то вроде детской страшилки. Смущало лишь одно:
почему он стал сниться, когда Анохин занялся фольклором?
7
Старуха была не
по возрасту шустрой. Это Анохин отметил еще у колодца. Ухватившись за
металлическую ручку узловатыми артритными пальцами, она бойко вращала
колодезный ворот. В такт движениям ходили худые плечи, над сухими икрами бился
широкий подол.
— Давайте
помогу, — сказал Анохин, отделившись от студентов.
— А чего ж,
помогите! — с готовностью отозвалась старуха. — Спасибо скажу. Это вы позавчера
приехали? Вроде как сказки записывать?
— Не только
сказки. Загадки, например, пословицы, поговорки, всякие обряды. Много чего.
— То-то, смотрю,
незнакомые!.. — Старуха повернулась к студентам, махнула рукой. — А пойдите
сюда, ребята, загадку хочу сказать! Вот слушайте: у нашей Параши сорок рубашек,
вышла на улицу, ветер подул — вся жопа голая. Кто такая?
Анохин, весело
поглядывая на группу, перехватил у старухи вытертую до глянца ручку ворота.
Похоже, об экспедиции уже знало все село. Вчера утром, направляясь в
администрацию за списком старожилов, он слышал, как одна женщина, навалившись
грудью на забор, говорила соседке: «Светка, ты не матюкайся
и своему скажи. Городские приехали».
— Чего молчите?
Не знаете?
Студентки, глядя
друг на друга, посмеивались, откровенное словечко забавляло их. Отгадки никто
не знал.
— Курица, —
пришел на помощь Анохин. — А почему вы из колонки воду не берете? Легче.
— Невкусная! —
недовольно отозвалась старуха. Она не ожидала, что загадку отгадают так быстро.
Но желание поговорить было сильнее. — Стирать можно, а для борща такая не годится. Для первого самая лучшая из колодца… В Казахстане вообще вода плохая, так то Казахстан. А здесь
выбирай хорошую, здесь можно.
— Вы жили в
Казахстане?
— Ну да. Как на
целину в молодости уехала, так сорок лет прожила. Может, не вернулась бы, кабы советская власть осталася. На
русских теперь косятся, домой, дескать, ехайте. Из
Монголии тамошних казахов завербовали, они дикие, жилу у лошади надрежут, крови
в чашку нацедят и с молоком пьют. А то просто так из жилы сосут. — Старуха
говорила торопливо, как-то невнимательно, ей явно хотелось реванша: — А ну
такую загадку! Режут меня, вяжут меня, бьют меня, колесуют меня. Пройду огонь и
воду, а конец мой — нож и зубы. Ну-ка?..
Анохин подхватил
и поставил на край сруба ведро с темным металлическим обручем поверху, перелил
воду в алюминиевую флягу. От сырого, отдающего мхом запаха колодца, от тяжелого
обруча (Анохин знал, это чтобы ведро сразу тонуло) пахнуло детством, бабой
Зоей, Ягодным. Да и сама подвижная, как синица, старуха напоминала Анохину
бабушку.
— Может,
чем-нибудь помочь? Дров, к примеру, наколоть, огород прополоть… — предложил он,
останавливая тележку с полной флягой у калитки. Отгадку он знал, но говорить не
спешил. Пусть ребята поломают голову, да и бабушка потешится. — А то мы можем,
вон какие орлы!..
Сказано это было
громко. Мастер-класс. Пусть учатся, как расположить к себе носителя фольклора и
вызвать доверие.
Старуха
стремительно оглянулась на студентов, сказала с сожалением:
— Кабы раньше! Картошка-то давно окученная…
Ну, так чего, какая отгадка будет?.. А-а, не знаете! И начальник ваш не
знает… Хлеб! То-то же!.. Пшеницу косят, в снопы вяжут, молотят, потом зерно на
мельницу, из муки буханку пекут… Вы знать не можете,
так раньше было, давно. — Старуха повернула лицо к Анохину. — А они сорную
траву от свеклы отличат? Заместо бурьяна не
повыдергают?.. Грядки прополоть надо, у меня на все рук не хватает. То с
правнучкой посиди, то сготовь, то постирай на всю ораву… Мы семьей переехали, а
семья у меня — ого-го!..
Дело нашлось не
только для девчонок. Предприимчивая Анна Семеновна — так звали старуху —
вспомнила, что с прошлого года зятья не могут расколоть суковатые чурки. За них
взялись ребята. В благодарность Анна Семеновна решила напоить чаем со свежим
вишневым вареньем. Пока она заваривала чай, а студенты работали, Анохин как бы между прочим принялся расспрашивать о молодости, о
прежних временах, о том, кого хозяйка помнит или о ком от других слышала.
Оказалось,
помнит не так уж много. Коллективизацию Анна Семеновна не застала, родилась
позже, что и как там было, неизвестно. И о Гостюхиных
не знает, даже фамилии такой не слыхала. А вот в войну
поработать пришлось, это правда, хотя совсем девчонкой была. В колхозе на
трудодни давали с гулькин хрен, а еще государственные займы. Деньги найди где хочешь, но на облигации подпишись! Если б не
огороды, с голоду подохли…
Анна Семеновна
все время сбивалась на Казахстан, как там жарко летом, и какие бураны зимой, и
как все хорошо растет, если воду дать. Говорить об этом ей было интересней. Она
и потом, когда уселись пить чай и Анохин включил диктофон, принялась
рассказывать явно не здешнюю сказку.
— Ну вот, жил
один богатый человек. Жил себе, жил, а тут пришла пора женить сына, —
приосанившись и не смущаясь ни диктофоном, ни тем, что ребята достали полевые
дневники и принялись записывать, начала старуха. — Ну, надо гостей приглашать,
угощать, понятное дело — свадьба. Так что этот богатый человек придумал? Кто
хорошо одет, в один шатер ведет. Шатер всяко
разукрашен, еда самая лучшая, много мяса. А кто победнее,
плохо одет, тех в другой шатер, где объедки да кости от барана. И не сам ведет,
уважение показывает, а слуги. Для шантрапы и так
ладно…
Дальше
следовало, что один дальний родственник обиделся. Он пришел в старом халате,
его и отвели в плохой шатер. На второй день родственник надел красивый халат,
на сапоги — новые галоши… Анна Семеновна вдруг замолкла, прислушиваясь.
— Опять стреляет
помещик хренов! А если в кого попадет?! Пьяный-то!
Анохин и
студенты повернули лица к открытому окну. Какое-то время было тихо, потом
раздался выстрел, и довольно близко. Его услышали все.
— К моему
огороду идет, — подхватилась хозяйка. — Вытопчет всё! И никого мужиков дома
нет. Дал бог соседа!..
За Анной
Семеновной вышел из дома и Анохин. По ту сторону забора прямиком через высокую
картофельную ботву двигался мужик. В одной руке он держал двустволку, другой за
задние ноги то ли зайца, то ли кролика. Зверек безжизненно болтался.
— Сережка, черт,
опять пальбу устроил! Вот я участковому скажу, взгреет
тебя!..
— Ты зайцев моих
не видала? — сипло спросил мужик. Лицо у него было опухшее, глаза похмельно заплыли. — Рагу хочу, баба Нюра, всё за рагу
отдам. Имею право, скажешь, нет? Из собственных зайцев!
— Имеешь,
имеешь, чтоб они подохли, твои зайцы!.. Ну ты смотри, слыханное ли дело? — Анна Семеновна живо
повернулась к Анохину. — Выпустил из клетки кролей и охотится на них! Охотник!
Скучно ему, черту!.. Ты хоть жену не позорил бы, все-таки директор школы.
Мужик, мутно
глядя на соседку, ответил не сразу:
— А чего, только
горбатиться всю жизнь? На вас, дармоедов, упираться?
Имею полное право отдохнуть. Скажешь, нет?..
— Ага, много ты
на нас горбатился! Аж с лица спал. Все на свой карман,
все мало тебе!.. Не зря помещиком прозвали. По-старому, так кулак.
— Горбатился! —
упрямо повторил мужик. — Как где пахать — Серега! Зерно убирать — опять
Серега!.. Потому что дурак. Где твои? Вахтовиками заделались, мать вашу, по северам
разъехались!..
Анна Семеновна
не слушала его:
— Вот напишу,
пусть участковый штраф с тебя слупит. Ничего нельзя посадить, зайцы твои жрут, чтоб они подавились!..
— Баб Нюр, не
пугай меня!.. Кто мне чего сделает? У меня начальник милиции друг, прокурор
друг. На заимку ко мне отдыхать ездят, у меня там, знаешь… — Мужик перевел
медленный взгляд на Анохина. — Это ты, что ли, старший над студентами?.. Чего
ко мне не зашел? Знаешь, кто я? Я Сергей Викторович Дыбов, меня весь район
знает. Область!.. В Москву на выставку приглашали. Виноград в Сибири вырастил!
Сам допер, никто не учил!..
Еще до того, как
старухин сосед назвал себя, Анохину он показался знакомым. Конечно, недавний
мнимый покойник!
— Все картошка
да картошка, а когда же молоко? — хрипло заблажил Дыбов. — Превратился х… в
гармошку и не лезет глубоко!.. — Он пел, упорно не сводя глаз с Анохина. — Ты
заходи, я много чего знаю. У меня мать кровь заговаривала, боль снимала, травы
всякие знала — я всё на ус мотал! Всё!..
Сминая ботву,
Дыбов побрел по картошке искать своих «зайцев» дальше. Его заносило. Видимо, не
до конца проспался.
— Так Лидия
Степановна его жена? — Анохин вспомнил неприветливую
директора школы. Ничего удивительного, с таким затейником мужем радоваться не
приходится.
— Трезвый —
хозяин, лучше в селе нету. А запьет, дурак дураком… Это он правду сказал — и вспашет, и на комбайне, когда
уборка. Совхоз на ладан дышит, стоящие мужики кто куда разбежались. А как в
запой сорвался — всё!..
— А почему
помещик? Уже не первый раз слышу.
— Помещик и
есть. У него не заимка, а целое поместье, чего только там нет! Директор совхоза
на поклон ходит, технику просит, когда уборка или посевная.
Во время сценки
с Дыбовым студенты тоже вышли из дома.
— Так чем
заканчивается ваша сказка, Анна Семеновна? — поинтересовалась ясноглазая Даша Калинникова. — Это бытовая новеллистическая сказка, да,
Виктор Иванович?
Старуха не дала
Анохину ответить.
— Все
настроение, черт, перебил… На чем там я?
— Один
родственник обиделся, на следующий день надел новый халат, сапоги с галошами…
— Ага. — Анна
Семеновна опять приосанилась. И рассказала, что на этот раз родственника
встретил сам хозяин, с почетом проводил в шатер, где всего было вдоволь. А
гость стал чудить — взял полу халата и принялся тыкать ею в еду.
— Ты чего это,
бешбармак человек должен есть, а не халат! Совсем с ума сошел!.. — Изображая
хозяина, Анна Семеновна округлила глаза, подняла руки и стала трясти ими над
головой. — А умный родственник говорит, вчера я пришел в рваном халате, меня
никто не встретил и по-человечески не угостил. А как надел новый халат, новые
сапоги с галошами, так меня сам хозяин встретил, полные чашки всякой еды
поставил. Что же получается? Хозяин не меня уважает, а мой халат. Тогда пусть и
халат наестся. И сапоги с галошами надо угостить!.. — Старуха замолчала,
лукавыми глазами обежала всех. — Вот и сказка вся, больше сказывать нельзя.
— Казахская? — уточнил Анохин.
— Ага, там слыхала. Мы с соседями дружили. У казахов родню уважают,
седьмая вода на киселе, а…
— Крепкие
родоплеменные связи, — хмуро заметил Гена Бобров. — У них, как кавказцы в
армии, друг за друга держатся.
Старуха мимолетно
взглянула на него.
— Казахи до
седьмого колена знают, как деда, прадеда и дальше всех звали. Сколько сыновей и
дочек было, где кочевали, сколько скотины имели…
— Письменности у
них не было, поэтому, — опять вставил Бобров и посмотрел на Дашу Калинникову. Похоже, ему было важно, чтобы последнее слово осталось за ним и чтобы девушка это видела.
Анна Семеновна
засмеялась, прикрывая ладонью рот:
— А у нас раньше
разве кто грамотный был?.. Спроси меня, как прадеда звали или прабабку. Деда и
бабку еще скажу, дальше — хоть убей! И откуда появились в селе, и чем
занимались, тоже не знаю… И обо мне забудут. Обо всех
забудут, пусть только время пройдет. О вас, ребятки, тоже!..
Студенты
переглядывались, усмехались. «Это еще так далеко от них, — как и тогда у оврага,
когда встретился «покойник» Дыбов, подумал Анохин. — Рано понимать. Это
впереди».
8
Из затянутого
марлей окна раздавались злые женские голоса. Дом был старый, осевший набок, с
гнилым крыльцом. В окна заглядывала крапива. Женщины в выражениях не стеснялись,
крики за марлей перемежались матом.
— Весело живут,
— с непонятным удовлетворением заметил участковый. — Интересно, с кем на этот
раз разборки? Сейчас мы это выясним.
Но зайти в дом
не получилось. На крыльцо вывалили скандалящие. Оттого
что женщины злобно толкали друг друга и громко кричали, понять, сколько их, —
было трудно. Анохину в первую минуту показалось, что много.
— Прекратите! —
зычно потребовал участковый. — Я к кому обращаюсь! Немедленно!..
Анохин взглянул
на него. Умеет. Не такой уж тюфяк, как поначалу кажется.
Первой
среагировала бабенка неопределенного возраста. Она
быстро спустилась с крыльца и заторопилась навстречу, приглаживая обеими руками
растрепавшиеся волосы.
— Ничего не
понимаю, Виталий Васильевич! Какие-то дикие претензии! Кому нужен
ее тинейджер? Люди культурно отдыхают, смотрят
телевизор — так нет, надо обязательно все испортить!.. Ну, скажите, не свинство? Нам свинства на работе
хватает, извините за каламбур.
«Однако!» —
подумал Анохин. Грамотная речь не вязалась с потасканным видом женщины.
— Отдыхают
они!.. Все знают, как вы здесь отдыхаете! Наехало б…, что, не так? Не так,
скажешь?.. — крикливо вмешалась другая женщина. Она
тоже спустилась с крыльца и с болезненной истовостью смотрела на участкового,
словно ждала от него защиты. — Ладно мужики, так и
ребят молодых приваживают! Те и рады, дураки, — за
бутылку-то все удовольствия!..
— Виталий
Васильевич, обратите внимание, бездоказательно оскорбляет. Я на вас, женщина, в
суд подам.
— Какие еще
доказательства! Генка Сурковых с отцом по пьяни
подрались, все село знает. Таньку не поделили, профуру
эту!.. — Женщина повернулась, крикнула в марлю окна: — Я до тебя доберусь! Ты у
меня попляшешь, курва!..
Молчавшая до сих
пор третья участница свары — она оставалась на крыльце
— негромко сказала:
— Фильтруй
базар. Я тебе за Таньку… — Но посмотрела на полицейского и не закончила
фразу.
Выглядела эта
третья участница необычно: мужские брюки, мужская рубашка, сигарета в углу
плотно сжатых узких губ. В лице и движениях тоже было мало женского.
— А ты, кобёл, молчи! Не на зоне, и на тебя…
— Хватит!
Прекратили!.. — рявкнул участковый. Когда женщины
примолкли, сказал той, что ждала от власти защиты: — Напишите заявление на мое
имя. Развращать малолетних никому не позволено. У вас
претензии к гражданке Назаровой, я правильно понимаю? Разберемся. Сейчас идите
домой, не мешайте работать.
— Они моего
парня… — попыталась было сказать что-то еще жалобщица.
— В письменном
виде. Идите. А вы давайте в помещение!.. Есть разговор.
Участковый опять подражал какому-то киношному сыскарю,
решительному, веско разговаривающему, уверенному в себе. Это продолжилось и внутри
дома.
— Женщины,
называется, — с брезгливой насмешкой сказал он, широким движением сдвигая на
столе грязную посуду. На освободившееся место положил уже знакомую Анохину
папку из кожзаменителя, потянул за молнию. — Ну что, Назарова, будем составлять
протокол? Слышала, какие к тебе претензии? Новую ходку хочешь?
Обращался он к
блондинке на диване. То, что это блондинка, можно было лишь предполагать,
волосы девушки были заплетены в многочисленные плотные
дрэды. Она с отсутствующим видом обрабатывала пилкой
ногти и поглядывала в телевизор. Впечатление было такое, что ни слова
участкового, ни недавний скандал никакого отношения к ней не имеют. Девушка
была молода, миловидна и кого-то Анохину напоминала. Угол, где стоял диван,
разительно отличался от общего бедлама в доме. Пуфик, что-то вроде бархатной
накидки на диване, туалетный столик рядом, на стене — большой глянцевый плакат
какой-то музыкальной группы.
— Назарова, я с
тобой разговариваю!
— Она болеет, —
хмуро вмешалась мужеподобная. Весь ее вид говорил, что блондинку она в обиду не
даст.
Участковый
хмыкнул:
— Передозировка,
что ли?.. То-то, смотрю, цыгане в село зачастили.
— Ну что вы, Виталий
Васильевич, мы к этому никакого отношения не имеем. Мы понимаем, что чревато,
мы не враги себе. А вот водочка — да, это бывает, грешны.
— Распустил вас
хозяин! Где он, кстати?
— Где помещику
быть? Вышел из запоя господин Дыбов, трудится не прикладая
рук.
Участковый, не
удержавшись в роли крутого сыскаря,
хлопнул по столу мясистой ладонью, повернулся к Анохину:
— Во дают! Дыбов их трудоустроил, продуктами
обеспечивает, платит, а они — «не прикладая рук»…
Допрыгаетесь, дамочки, турнет он вас, других привезет! Куда пойдете,
кому нужны после зоны? Сейчас нормальным людям устроиться тяжело, а уж
вам-то!..
— Женщина
создана не для работы, а для любви, — раздалось с дивана.
Участковый
преувеличенно обрадовался:
— Гляди-ка, полегчало! У кого это там голосок прорезался?.. Ты и ты — во
двор, там подождите! А мы пока со жрицей любви потолкуем.
Бывшая
интеллигентка вышла сразу, а мужеподобная уходить не торопилась. У порога
остановилась, раздельно произнесла:
— Начальник, у
нас права тоже есть. Мы люди.
Участковый ничего
на это не ответил. Подождав, когда дверь закроется, буднично сказал блондинке:
— Где студент? И
не тяни давай, мне некогда.
— Какой еще
студент? — Та перестала обрабатывать ногти, с вызовом посмотрела на
полицейского.
— Дима. Дима
Побочный, — сказал Анохин.
Блондинка
прыснула:
— Побочный,
прикольно!.. Я бы с такой фамилией повесилась. Никакого
Побочного не знаю и знать не хочу.
— Это ты зря.
Всё на тебя указывает. Не поверю, чтобы этот, в смысле, эта, — участковый
кивнул за окно, — спокойно на твои дела смотрела. У них тоже ревность есть.
Короче, могла студенту что-нибудь устроить. Сама знаешь, зону топтала. Ну,
давай.
— Я тебе
сказала, ничего не знаю! Не знаю!..
— Может, ты и
Генку Суркова с отцом не знаешь? И сына Тютяевой, которая сейчас приходила?.. Ты вот что, Татьяна, дело
серьезное. Я тебя не пугаю. Пропали студент и еще два парня. Последними их
видели возле вашей хавиры.
Поможешь следствию — зачтется. А начнешь пургу гнать…
Блондинка
швырнула в телевизор пилку для ногтей, истерично закричала:
— Это ты не
гони! Не на ту напал! Вчера никто не приходил, девки
подтвердят! У меня алиби! Не вешай на меня своих глухарей!..
«Ну и работенка у человека», — Анохин сочувственно взглянул на
участкового. Женских истерик он не переносил.
Полицейский
переждал крики.
— Это у тебя
какая ходка была? Знаешь отношение судей к рецидивисткам? Дадут на полную
катушку, будешь тянуть от звонка до звонка… А ну
покажи вены. Давай-давай!
— Отстань от
меня! Ничего не знаю! Пошел!.. — Блондинка рыдала, но как-то слишком бурно.
В дверях
показалась мужеподобная.
— Начальник, мы
так не договаривались.
— Ладно. —
Участковый достал из папки несколько листков бумаги и бросил на стол. —
Напишите, чем занимались последние сутки. Каждая. И без лабуды!
Что бывает за ложные показания, знаете… Я еще зайду.
Советую подумать. Крепко подумать!
На дворе
собирался дождь. Небо затянуло, с запада двигалась тяжелая синяя туча.
Погромыхивало. Все вокруг стало тусклым. «Не зря весь день парило», — вскользь
отметил Анохин.
— Что, в самом деле вчера видели ребят у их дома?
—
Психологический прием. Может, они действительно здесь были, попытка не пытка. С
этими шалашовками по-другому нельзя.
И участковый
рассказал, что раньше Михеевка была нормальным селом.
Проблемы начались, когда Дыбов привез на свиноферму освободившихся зэчек, местные работать за пять тысяч не хотят. Люди
недовольны, общагу уже поджигали, и вообще, рассадник. Но Дыбова
поддерживает начальство, с товарным сельским хозяйством в районе не очень.
— Танька вам
никого не напоминает? — неожиданно спросил участковый. — Мерилин
Монро, один к одному! Ну, «В джазе только девушки» смотрели? Старый фильм.
Сделай Таньке нормальную прическу — копия!
«В самом деле, —
подумал Анохин. — Дал же бог такую внешность потаскухе».
Вспомнилось приписываемое Крылову: женщина, как и сыр,
как и груша, должна быть немного подпорченной. Эта была подпорчена слишком. Еще
и «муж» с зоны. Она что, сутенер вдобавок?..
— Получается,
тупик.
— Почему тупик,
— не согласился участковый. — Я их все равно раскручу. Зацепки есть, заметили,
как Танька вены прячет? И кобёл ради нее душу
продаст. Так что все под контролем, все нормально!
«Твоими бы
устами…» Громыхнуло совсем близко, по деревьям прошел ветер, листва вскипела.
Весомо, тяжело упали первые капли.
«Теперь и собаку
вызывать бесполезно, дождь все следы смоет. Да и ночь скоро. Что делать?..»
9
На следующий
после ночного купания день Ирина вела себя как ни в
чем не бывало. «Доброе утро, Виктор Иванович», — поздоровалась во время
завтрака. Спокойное лицо, ясный взгляд, ни тени смущения или намека на вчерашнее. «Доброе утро, Ира».
Еще один
показатель разницы поколений, другого времени, подумалось Анохину. Сам он
чувствовал себя неловко. Со стороны произошедшее
действительно могло выглядеть пошло. Подпоив, воспользовался зависимым
положением аспирантки. Точнее, спровоцировал.
На этот раз с
группой по Михеевке он не пошел. Нужно было
позаботиться о продуктах для столовой. Назначив старшим группы Боброва, Анохин
еще с одним студентом, меланхоличным Денисом Малеевым, одним из немногих на
филфаке парнем, направился в сельский магазин.
По логике,
дешевле было бы закупиться в городе, но по жаре мясное не повезешь. К тому же
за проезд в автобусе тоже надо платить. В итоге выходило так на
так. Небольшие деньги, которые удалось получить в институте и от спонсоров,
приходилось расходовать очень экономно.
У служебного
входа в магазин стояла грузовая «Газель», из ее нутра выгружали ящики с
помидорами. Ничего удивительного в этом не было, если бы не женщина с блокнотом
и ручкой, следившая за выгрузкой. Это была директор школы Лидия Степановна.
— Богатый
урожай, однако, — полушутливо сказал Анохин, поздоровавшись. — Сами вырастили?
Лидия Степановна
шутки не приняла.
— Нет. Муж.
— Он у вас, я
слышал, фермер?
— Да.
— Насколько могу
судить, преуспевает?
Лидия Степановна
не ответила.
— Нуман, два последних ящика не трогай, — сказала она в
темное нутро «Газели» и закрыла блокнот. Не глядя на Анохина, села в кабину и
включила зажигание.
Смуглолицый
грузчик проворно соскочил на землю, захлопнул распахнутые дверцы и тоже
забрался в кабину.
Странная
женщина, подумал Анохин. Сердита на весь мир.
— Помещица, на
х…! Половина чуркестана на них пашет. — Сбоку
появился немолодой мужичок. Несмотря на лето, был он в резиновых сапогах и в
куртке с капюшоном.
— На кого — на
них? — Анохин неприветливо посмотрел на подошедшего.
Утро, а этот уже принял на грудь, похоже.
— Ну, на нее и
Серегу Дыбова. Эксплуататоры, на х…! Имение у него за
Гаврюшкиным лесом, а говорит, типа, заимка… Раскулачивать пора!
Мужичок старался
держаться на некотором расстоянии. От него действительно попахивало. За
готовностью рассказать новым людям о местных порядках чувствовалось что-то еще.
Денег похмелиться будет просить, решил Анохин. Но подошедший денег просить не
стал. Посетовав на то, что совхоз дал, в общем, дуба, а пахать на Серегу Дыбова он не собирается, мужичок вдруг предложил:
— Слушай, купи
рыбу! Свежая, всю ночь комаров на озере кормил, нах. — Он подхватил стоявший у
стены магазина целлофановый пакет, торопливо достал еще гнущегося снулого
карася, приподнял жаберную крышку. — Нюхай!.. Или пусть твой студент понюхает,
если брезгуешь. Гад буду, свежак!
— А что не через
магазин?
— Дак не берут! Сертификат качества им дай. А какой, нах,
сертификат, когда вот она, прямо с озера!.. У помещика сертификат не требуют,
там все схвачено. Сам видел помидоры сейчас… Во
гадская жизнь!
Прямодушный этот
мужичок располагал к себе. Но покупать продукты с рук, рисковать здоровьем
студентов Анохин не хотел. Мешало что-то еще. Что — Анохин толком понять не
мог. То, что таких незамысловатых мужичков можно направить на что угодно?
Неспособность их жить своим умом? То, что они, простые русские люди, послушный
предмет манипулирования в руках харизматиков и власти?..
— Извини, не
могу.
— Свежее не бывает,
отвечаю! — Рыбак смотрел истово, словно собирался перекреститься. — Дешево
отдам!..
— Не могу.
Детская
растерянность появилась на лице мужичка. Но ненадолго.
— Ну и хер с
тобой! — бросил он и отошел.
Сценка,
увиденная вскоре в магазине, озадачила Анохина. Хотя, в общем-то, ничего
нового. Очередь была небольшая, однако двигалась медленно. Запахи в магазине
витали самые разные — от свежего хлеба до селедки и халвы. Шел общий разговор,
в котором принимала участие в том числе продавщица в
завязанной по-пиратски, узлом на затылке, косынке.
— Бандана, — пробормотал все время молчавший Денис Малеев. —
Круто. Не скажешь, что село. — И принялся внимательно изучать впечатляющий
выбор пива на полках.
Женщины
обсуждали растущие цены, но делали это как-то спокойно, буднично. Похоже, в
последние дни цены в магазине поднялись опять. Еще не на всех товарах были
ценники, и продавщица то и дело заглядывала в какие-то листки, сверялась, водя
по ним пальцем.
— А вот при
Сталине каждое первое марта цены снижали, — заметили в очереди.
— Ты-то откуда
знаешь? Молодая.
— Дак мать рассказывала. Это как закон было, первое марта — и
пожалуйста, все дешевле!
— Ты еще
вспомни, что до революции было. Тогда вообще всё копейки стоило.
— А ты их
сначала заработай, тогда всё пупком. Деньги-то другие были, дорогие — не то что сейчас.
Не отрываясь от
дела, продавщица заметила:
— Точно, другие.
Прадед наш партизанил против Колчака, жене пенсию назначили. Одно название. Она
говорит дочери, бабке моей то есть. Зинка, пойдешь на базар, возьми пуд
пеклёванной муки, две головки сахара, ведро олеи,
селедок — с три короба закажет… — Продавщица поглядывала на дисплей электронных
весов, но считала почему-то не на калькуляторе, а щелкала костяшками лежащих
рядом счетов. — Прабабка взять в толк не могла, деньги-то другие уже,
советские. А что на несколько рублей купишь?.. Сказать ей боялись, серьезная
была старуха. Еще обматюкает — как, мол, так, не
делайте из меня дуру!..
В очереди Анохин
оказался за молодой женщиной с девочкой. Девочка томилась, то и дело выбегала
на улицу и возвращалась обратно. Повернувшись к Анохину и студенту, снизу вверх
рассматривала их.
— Мам, «сникерс»
купишь? — дергала она за руку женщину. — И жвачку. Ма-а-м,
купи-и-и…
Та невнимательно
отзывалась:
— Подожди ты.
Еще не наша очередь.
— Ма-а-м…
— Я тебе русским
языком сказала, подожди!
Наконец их
очередь подошла. Женщина заказала:
— Бутылку водки
и бутылку вина.
— Мам, сникерс…
— Отстань ты!..
Рис сколько стоит?
Продавщица
заглянула в свои листки и назвала цену.
— А перловка?
Перловка стоила
дешевле.
— Тогда так,
бутылку водки, бутылку вина и полкило перловки.
— Ма-а-м…
— Отстань,
зараза! Вот я тебе дома!..
Получив заказанное, женщина уложила покупки в сумку и рассчиталась.
Лицо у нее было довольное, будто она решила сложную задачу. Дернув хнычущую
девчонку за руку, женщина вышла из магазина.
— О, господи… —
сказала продавщица.
Очередь молчала.
Когда, нагруженные продуктами, возвращались в школу, Денис Малеев
удивил:
— Виктор
Иванович, как вы думаете, почему продавщица считает на счетах? Ведь калькулятор
есть.
Анохин пожал
плечами.
— Представления
не имею.
— А я знаю.
Чтобы наглядно было.
— То есть?
— На
калькуляторе набрать все что угодно можно. А на счетах не обманешь, покупатель
видит. Деревенская тактичность как бы.
Анохин посмотрел
на студента. Вот тебе и витающий в облаках меланхолик!.. Похоже, в самом деле так.
За
хозяйственными заботами прошел день. После ужина устроили баню, Димка Побочный
договорился с кем-то из михеевских ребят. Летом
здешняя общественная баня, оказывается, не работала, а помыться было пора,
девчонки просили. Они первыми и пошли в баню.
— Это ничего,
Виктор Иванович, что мы сначала? — Даша Калинникова,
держа в руке пакет с банными причиндалами, уже готова была двинуться за
остальными студентками. — По деревенским обычаям, первыми моются мужчины…
Сказано это было
извиняющимся тоном, что не помешало Гене Боброву тотчас вмешаться:
— Ага, так вы
нам и дали, эмансипированные создания!
— Я не тебе
говорю, а Виктору Ивановичу.
— Он деликатный,
промолчит. А я скажу от всего мужского коллектива, честно и нелицеприятно:
позор!..
Калинникова и Бобров часто пикировались, хотя было известно, что они
пара. «Как все-таки на мою Настю похожа!» — подумал
Анохин. Когда он видел эту ясноглазую студентку, сердце вздрагивало от
нежности, будто перед ним была дочь. От девушки словно шел свежий ветер. Знать,
что она встречается с Бобровым,
было почему-то неприятно, хотя тот славный, честный парень. Анохин так же
ревновал бы Настю, если бы узнал, что у нее кто-то есть.
Возможно, уже и
есть, просто ему неизвестно. И целует его дочь какой-нибудь молодой самец,
запускает всюду руки, может, и дальше у них зашло, сейчас это запросто. Еще
этот ночной клуб, в который втихомолку отпускает жена… От
подобных мыслей каменели желваки, пробивало ненавистью к возможному бойфренду,
представлявшемуся Анохину похотливым прыщавым типом. Хотя смешно и глупо — ведь
для чего-то же раздались у Насти бедра, а грудь появилась еще в шестом классе.
Ей самой необходимы эти чужие парни, такова природа, не вечно же дочери быть
наивным домашним ребенком. Но как убедить в этом себя, свое сердце, как? Что за
комиссия, Создатель!..
Анохин мылся
последним. Воды оставалось мало, темная баня с низким потолком почти выстыла,
но все равно было хорошо. Веник из только что наломанных березовых веток славно
пахнул, делал немолодое уже тело упругим, слегка мыльным. Анохин будто опять
оказался в Ягодном, того и гляди, разбухшую дверь
дернет единственной рукой дед Саша, спросит в щель: «Ну, чего, не угорел тут?..
Ополаскивайся да пошли, бабка чай пить зовет». Лет с четырнадцати Анохин мылся
один — стеснялся.
Пил чай он и
после этой бани. Ирина позаботилась, принесла в учительскую закутанный в
спальник заварочный чайник, весело объявила:
—
Крупнолистовой, Виктор Иванович, настоящий! Не люблю я эти пакетики — эрзац и
гадость!..
Вела она себя в
учительской свободно, уже не первый день обрабатывала здесь материал, который
мог понадобиться для кандидатской. И опять, как и
утром, никакой неловкости на лице, словно ничего между ними не было. «Я-то чего
комплексую? — с досадой подумал Анохин. — Другие
времена, другие песни!..» Однако вести себя естественно не получалось. В конце
концов, у аспирантки вырвалось:
— Что-то не так,
Виктор Иванович?
— Почему? Все
нормально.
— Зажатый вы
какой-то. — Словно успокаивая, Ирина опустила свою породистую белую кисть на
его руку. — Я сегодня останусь?..
Чувствуя всю
нелепость, даже постыдность своего поведения, Анохин осторожно высвободил руку.
— Спасибо за
чай, Ира… Уже поздно, вам пора спать. Спокойной ночи.
10
Ворота у Голошубовых были классические сибирские: высокие, глухие, с
двухскатным козырьком сверху. Что за такими
происходит, можно было только предполагать. В обе стороны от ворот шел забор,
тоже высокий и глухой. Вверху, похоже, была колючая проволока, толком понять
было невозможно — уже стемнело.
«Еще кобель на
цепи, а может, два», — подумал Анохин и принялся сильно стучать, надеясь, что
услышат. Уверенности не было, и Анохин стучал до тех пор, пока за воротами
мужской голос не сказал:
— Слепой, что
ли? Звонок есть!
Клацнул врезной
замок, калитка в широких воротах открылась. Человек направил Анохину в лицо
свет фонарика.
— Ну?
— Я руководитель
фольклорной практики, тоже ищу своего студента. — Анохин заслонился от света
рукой. — Есть какие-нибудь новости?
— А-а… — Мужчина
узнал Анохина и отвел фонарик. Видимо, он был в числе тех, кто ходил сегодня
вместе со всеми по колкам, а потом отправился искать своего парня
самостоятельно. Что хозяин усадьбы из себя представляет,
Анохин понять не мог. Глаза были ослеплены, но по голосу — средних лет мужчина,
скорее всего, отец. — Ни хрена не узнали. Придется
черных нанимать.
— Черных?..
— На нашего мента надежды мало. Пустозвон. А те мужики деловые,
должны помочь. За деньги, понятно.
Вновь принялся
накрапывать дождь, но приглашать в дом Голошубов явно
не собирался. Анохину, в общем-то, было уже все равно, он вымок еще тогда,
когда обрушился ливень. Участковый с первыми тяжелыми каплями торопливо ушел,
прикрыв голову папкой, Анохин же встал под дерево, надеясь переждать. Переждал,
но промок до нитки — спасти от такого дождя листва не могла.
— У других,
которые тоже ищут, у них как?
— Баргадаевы? Глухо. Мы договорились вместе черных нанимать.
— Вы держите
меня в курсе, хорошо?
— Ладно, —
помедлив, сказал Голошубов. По голосу было ясно, что
держать Анохина в курсе для него дело десятое.
Когда Анохин уже
подходил к школе, заиграл мобильник. Высветившийся номер ни о чем не говорил.
— Виктор
Иванович?
— Да.
— Это Лидия
Степановна. Мне нужно срочно с вами поговорить.
— Слушаю.
— Не по
телефону. Жду вас в учительской.
Первой, кто
встретился Анохину в школе, была Ирина. Озабоченно глядя, она сообщила, что
пришла директор, попросила номер его телефона, сейчас находится в учительской.
— Что-нибудь о
Димке удалось узнать?.. Ой, да вы совсем мокрый, Виктор Иванович! Вам
переодеться надо!..
Анохин не
ответил. Из-за дождя все студенты находились в школе, но ни музыки, без которой
они жить не могли, ни голосов из классов слышно не было. «А ведь будет кому-то
хорошей женой, — некстати подумалось про Ирину. — Внимательная, заботливая…»
Директриса
сидела на диване, на котором Анохин спал и уже привык считать своим.
— Я знаю, где
ваш студент, — сказала Лидия Степановна, не поднимаясь с места и отложив в
сторону какую-то брошюру с книжной полки. — Если обещаете отозвать заявление в
милицию, сегодня сможете своего студента забрать.
Анохин
пододвинул к себе стул и сел. Несколько секунд молчал, ощущая, как к ногам
липнут холодные мокрые штанины. Наконец спросил:
— С ним все в
порядке?
— Могло быть
хуже.
Облегчение и
радость, окатившие Анохина, стали слабее, но не исчезли. Главное, нашелся, жив,
засранец!..
— Что вы имеете
в виду — могло быть хуже?
— Увидите.
Поехали.
Рядом со школой
стояла «Газель», на которую Анохин в спешке не обратил внимания. Лидия
Степановна села за руль, Анохин на сиденье рядом. В салоне за спиной был кто-то
еще, но в темноте не рассмотреть. «С телохранителем, что ли, ездит?..» Вряд ли
это мог быть грузчик, с которым Лидия Степановна привозила на днях в магазин
помидоры.
Выехали за село,
какое-то время двигались по автостраде, затем свернули на проселок.
— Куда все-таки
едем?
— На заимку.
— Мой студент
там?
— Да.
— Почему?
Лидия Степановна
не ответила. Слабый свет доски приборов освещал ее замкнутое лицо, падал так,
что особенно явственно был виден белесый пух на щеках. «Побрилась бы, что ли, —
раздраженно подумал Анохин. — Кабаниха!» Властных женщин он недолюбливал.
Минут через пять
езды по проселку из темноты появился шлагбаум. Сидевший сзади человек выскочил
из салона, повозившись с замком, сбросил цепь, соединявшую шлагбаум с
основательным металлическим столбом, и отвел полосатую трубу в сторону.
Проделал он это быстро, ловко — чувствовалась выучка.
Вскоре, мазнув
светом фар по приземистым строениям, остановились.
— Как он? —
спросила Лидия Степановна у подошедшего мужчины. Из-за своей комплекции
выбиралась из «Газели» она медленно.
— Немного пьет,
ругается, опять пьет, — с акцентом сказал подошедший.
— Ключи забрал?
— Слушай, не
хотел давать! Я говорю, хозяйка сказал, зачем не слушаешь, зачем руки,
понимаешь…
— Забрал или
нет?
— Забрал.
— Не выпускай
его. Не понимает, это серьезно. Если бы еще свои, а то… Пошли
откроешь.
Двигались в
темноте, Анохин несколько раз споткнулся. Впереди прыгал свет мощного фонаря.
Наконец остановились у рубленого здания на отшибе. Встретивший «Газель» человек
щелкнул замком, открывая дверь. В лицо пахнуло затхлым духом холодной бани.
Щелкнул еще один замок.
— Спите, абреки?
Э, вставай, выходи — свобода, понимаешь!..
Зажегся свет под
потолком, с полков сауны, щурясь, стали подниматься ребята. Было их трое, вид у
всех не из лучших. На лицах ссадины, у Димы Побочного
под обоими глазами синяки. Охранник повернулся к Анохину:
— Слушай, только
самооборона, да? Они воровать пришли, поросенка такой смерть, э, страшно!.. Мы
никого первый не трогаем, мы с местным населением…
— Потом
расскажешь, — оборвала Лидия Степановна. — Парни, давайте за мной.
Когда
возвращались к «Газели» мимо неказистого строения, напоминавшего сторожку,
услышали злобный голос:
— От винта,
ишаки! Отвали, говорю!.. Я пашу, чтоб всякие пидоры меня грабили?! Порву всех
на хер!..
Из сторожки кто-то рвался наружу, дверь дергалась, стучала —
похоже, кричавший пытался открыть ее, ему не давали. Голос был знаком. Серега
Дыбов.
— Кому сказал!..
Сговорились, суки! Я по-человечески не живу, пашу как проклятый, любому
начальству жопу лижу, а эти!.. Задавлю козлов!
Лидия Степановна
принялась торопить:
— Быстрее,
быстрее! Он сейчас дурной, всё что угодно может сделать.
Анохин трусом не
был, однако и он ускорил шаг. Дикое, звериное
слышалось в криках Дыбова. Такой
в самом деле мог натворить бед. Вот тебе и мнимый покойник, вот тебе и придурковатый охотник на кроликов!..
Всю обратную
дорогу молчали. Первыми высадили Баргадаева и Голошубова. Вышедшим у школы Анохину и
Димке Побочному Лидия Степановна сказала:
— С утра
подойдете к участковому и заберете заявление. Как договаривались.
— Посмотрим.
Лидия Степановна
с нажимом повторила:
— Мы
договаривались!..
На этот раз не
ответил Анохин. Ох уж эти кабанихи!..
К тому же надо
было сначала расспросить Побочного.
11
Никогда не
знаешь, где встретишь бывших студентов. В школах выпускников их пединститута, с
недавних пор носящего гордое название гуманитарного университета, было не так
уж много. Узнающие взгляды Анохин ловил в самых неожиданных
местах: из-за толстого стекла отделения банка, в нефтедобывающих ЗАО, в которые
приходилось обращаться за спонсорской помощью, в какой-нибудь из городских
библиотек или в краеведческом музее.
Однажды на грудь
ему бросилась кондуктор в автобусе: «Виктор Иванович, не узнаете? Я у вас
училась!.. Конечно, почти десять лет прошло, забыли. А я ваши лекции помню,
была в вас влюблена. Надо же, ссыкуха, сразу после
школы, в преподавателя влюбилась!..» И открытый смеющийся взгляд, уверенность
молодой женщины, у которой всё хорошо.
Не все, конечно,
вели себя так. Случалось, бывшие студенты при встрече старались не замечать.
Может, потому, что не у всех учеба была связана с приятными воспоминаниями, а
теперь появилась возможность продемонстрировать независимость. Или, быть может,
институт и все с ним связанное стало для этих людей прошлым, ненужным, тогда
как жить следовало только настоящим и будущим. Анохин к такой реакции давно
привык и относился к ней так же, как и к ностальгической радости. Хотя,
конечно, второе было приятней. Помнят, благодарны. Его труд имеет не только
денежный эквивалент, ежемесячно переводимый на карточку. Вернее — не столько.
О Вассине Анохин сначала услышал. Дежурившие на кухне
студентки сообщили, что приходил какой-то человек, говорит, выпускник их
университета. Обещал зайти вечером. И в самом деле, ближе к ужину на пороге
учительской стоял крупный, с наметившимися залысинами мужчина лет тридцати и
неуверенно улыбался.
— Виктор
Иванович, разрешите?..
Вассина Анохин не помнил, разве что в уголке сознания брезжила необычная фамилия
— с двумя «с», от «Васса». Да и сложно было узнать в этом матереющем мужчине
недавнего выпускника. Анохин отодвинул от себя полевые дневники.
— Заходите,
конечно.
Мужчина ступил в
учительскую.
— Днем я вас не
застал…
— Так это были
вы?.. Мне говорили. Присаживайтесь.
Мужчина взял
стул, опустил на полированную столешницу сцепленные в замок руки. Волнуясь, тут
же убрал их.
— Услышал про
фольклорную экспедицию, думаю, хорошо бы пообщаться. Время учебы в институте
для меня… Ну, отечество нам Царское Село… В смысле, по
Пушкину….
Смешавшись, Вассин замолчал. Эта не идущая взрослому человеку робость
располагала, вызывала к Вассину симпатию.
— Да вы не
волнуйтесь, — сказал Анохин то, что говорил в подобных случаях на экзаменах. —
Не волк же я, не съем.
Вассин улыбнулся. Улыбка тоже понравилась Анохину. Открытая, почти детская. Вассин рассказал, что живет в соседней деревне, учитель
местной девятилетки. Сначала работал в городе, преподавал
язык и литературу, но пришлось переехать — в деревне им с женой дали жилье,
есть приусадебный участок. А в городе нужно было снимать квартиру, что с
учительской зарплатой и ребенком делать непросто.
Плохо же в
деревне то, что практически не с кем общаться. Конечно, интернет, электронная
почта, форумы — всё это доступно даже здесь, но живого общения заменить не
может. Коллеги в основном пожилые, пенсионного и предпенсионного
возраста люди, их мало что интересует. Потому он так обрадовался, когда узнал,
что в Михеевку приехала фольклорная экспедиция из
института.
Вассин действительно истосковался по серьезным разговорам, это стало ясно во
время первой же встречи. Они просидели в учительской до темноты. И лишь когда
раз в третий заглянувшая в учительскую Ирина напомнила про ужин, Вассин поднялся.
— Заболтал я
вас, Виктор Иванович. Может, зайдете в гости?.. Здесь недалеко, по трассе
полчаса.
Вассины обитали в вагончике, или, как говорят на севере, в балкé.
Жилье, похоже, было временным, рядом стоял домишко с
оголенными стропилами и окнами без рам. Из него и появился Вассин
с молотком в руках, когда Анохин на следующий день отыскал в ближней деревушке
его усадьбу.
— Нашли, Виктор
Иванович? Я же говорил, деревня небольшая, любой покажет. — Вассин
повернул голову к вагончику: — Михаил, слышишь меня? Ко мне аллюром!
Из вагончика
никто не появился.
— Решил вот
заняться ремонтом. Пока дождешься от администрации, лучше самому, так быстрее.
Да и качественнее.
Анохин окинул
взглядом участок. Теплица с просматривающимися за армированной пленкой
помидорами. Морковные, свекольные и капустные грядки. Картофельная ботва на
задах… Всё ухоженное, не скажешь, что здесь живут
вчерашние горожане.
Перехватив
взгляд, Вассин не без самодовольства заметил:
— Обживаемся
понемногу. К следующему лету, думаю, накопим на машину, без нее здесь нельзя.
На подержанную, конечно. А пока дом отремонтирую, подпол приведу в порядок… К сентябрю, думаю, заселимся.
— Ремонт
непростое дело. Опыт нужен. — Анохин отметил, насколько увереннее Вассин чувствует себя здесь, чем тогда, когда приходил в
школу.
— Не боги горшки
обжигают, Виктор Иванович! Главное, желание, а этого не занимать. — Вассин опять повернул лицо к вагончику. На этот раз позвал
громче, строже: — Мишка, обормот, отлучу от компьютера!
Слышишь меня?..
Наконец из
вагончика показался мальчишка лет восьми, недовольно протянул:
— Чего?..
— Быстро за
мамой! Скажи, Виктор Иванович пришел. — И уже Анохину: — Обратная сторона
прогресса. Вместо речки, леса, друзей — компьютер! Для того мы в деревню
перебрались, чтобы он от монитора не отлипал?..
Вассин вдруг оценивающе, с некоторым сомнением взглянул на Анохина.
— Виктор
Иванович, не поможете шифер наверх забросить?.. Извините, что я с такой
просьбой, надо дом накрыть, пока дождей нет. Жена теперь мне не помощница, а то
бы не просил.
Жена Вассина и в самом деле была не помощница. Это выяснилось
минут через десять, когда она появилась, закрыв на время деревенскую
библиотеку, в которой работала. Женщине предстояло скоро рожать. Двигалась она
осторожно, губы и нос, как у беременных бывает, припухли. Однако стол в
вагончике Светлана накрыла быстро, вскоре Мишка пришел звать обедать.
— Недавно читаю
в интернете о Швеции: период великодержавия.
Представляете, Виктор Иванович, — великодержавия!.. Я
и не знал, что у них такой период в истории был. А ведь
в самом деле, при Карле Двенадцатом вся восточная Европа перед Швецией
трепетала. Да и центральная тоже. — Вассин размешивал
в борще майонез, ему не терпелось продолжить разговоры, начатые в школе. — Или
Австрия. Века не прошло, как стала маленькой и нейтральной, а до того империя,
турок в Европу не пустила, с Наполеоном воевала… Света соврать не даст, она
истфак окончила.
— Ты предложил
бы Виктору Ивановичу… — Жена намекающе улыбалась
припухшими губами.
Вассин хлопнул себя по лбу.
— В самом деле,
Виктор Иванович! Я сам не очень, но на всякий случай держу. — Не поднимаясь с
места, он потянулся к шкафчику, открыл створку. В тесном пространстве вагончика
все было под рукой. Вассин достал бутылку. — Или Турция.
Сейчас только специалисты знают, что Порта тоже была империей, весь Ближний
Восток подчинила, Египет… Будете?
Анохин также
предвкушал разговор, который будет интересен не только Вассину.
А тот, продолжая рассуждать, наполнил поданные женой рюмки.
Смысл
рассуждений сводился к следующему. Кто может с уверенностью утверждать, что
Россия тоже не прошла свой пик, свое великодержавие?
Сначала небольшое княжество, прираставшее окрестными землями, потом подчинение
Рязани, Твери и Великого Новгорода, выход на Волгу. А там уже и империя Петра и
Екатерины II, при которой ни одна пушка в Европе не могла выстрелить без
согласия России. И Советский Союз, та же империя, одна из главных сил в мире,
особенно после Второй мировой. Наивысшая точка. Дальше — стремительно угасающая пассионарность, резкий
спад, сумерки. Рим перед завоеванием варваров.
Конечно, мир
теперь другой, вырезать население никто не станет, но насчет национальной
гордости говорить не приходится. Град обреченный. Нет идеи, крепящей нацию, нет
стержня. Раньше стремились к коммунизму — какая-никакая, а идея. Не может быть
идеей желание обогащаться. Слишком оно приземленное, куцее, скотское.
Религия — на любителей, на бабушек и дедушек. Понимая это, власть нагнетает
патриотизм. Вспомнили об обеих Отечественных, изгнание
поляков Мининым и Пожарским. Осталось вспомнить про Олегов щит на вратах
Царьграда и походы Святослава. Нынешнего-то ничего нет. Гордиться предлагается
прежним, чужим, к чему отношения нынешняя Россия не имеет…
Во время
монолога Вассин навалился локтями на стол. Лицо у
него покраснело, беспокойные пальцы сжимались и разжимались, будто искали себе
занятие.
Анохин с
интересом посматривал на недавнего выпускника. Думает человек, размышляет, а
это дано не каждому. Отрадно видеть, как из не отягощенных знаниями ребят
что-то в итоге получается. Рассуждения Вассина были
по-молодому запальчивы и просты, но это пройдет. Главное, чтобы осталось
желание думать, чтобы не заплыло жиром возрастного безразличия и
самодовольства. Иначе прибавится еще одна овца в послушном бездумном стаде.
— Я бы не стал
посыпать голову пеплом. Рано нас хоронить, — сказал Анохин и пригубил рюмку. —
Вывернемся, не первый раз. Как там у Толстого —
образуется. Слишком мы большие, чтобы так запросто кануть в Лету. Да и почему все
сводить к военной силе? У России великая культура.
— А также в
области балета мы впереди планеты всей!.. — подхватил Вассин.
— Женя, —
вполголоса упрекнула жена.
Анохин
улыбнулся.
— Все нормально,
Света. Каждый имеет право на собственную точку зрения.
Если что-то и
могло его задеть, то никак не ерничание захмелевшего Вассина. Это не раз приходило в голову и ему самому, но
подобные мысли, высказанные другим, были отчего-то неприятны.
О том, что ему
хотелось узнать, Анохин заговорил, когда после обеда занялись шифером. Он
догадывался, каким, скорее всего, будет ответ — не для того люди перебираются в
деревню, чтобы менять свою жизнь еще кардинальней, — но все же заметил как бы
между прочим:
— Сейчас многие
молодые уезжают. Учат язык, приживаются. Существуют государства, которые в
подобном заинтересованы. Теперь это не преследуется, предателями эмигрантов
никто не считает, как в Советском Союзе…
Вассин принял очередной волнистый шиферный лист, снял рабочие рукавицы и присел
вверху у лаза на чердак. Были видны его голые щиколотки над поношенными кедами.
— Я думал об
этом, Виктор Иванович. Кое-кто из знакомых уехал. Канада принимает, Австралия,
Новая Зеландия — они экспансии юго-восточной Азии боятся. Ай
кью у нас со Светой нормальные, проблем со здоровьем нет, семья перспективная.
В общем — шансы есть.
— И?..
— Кому за
границей нужны русские гуманитарии!.. — хмыкнул Вассин.
— Опять же мы здесь родились, выросли в этой культуре, будем все время
чувствовать себя за границей чужаками.
— Это уж как
водится, первое поколение жертвенное. Уезжают ради детей.
— Это, конечно,
так, но…
Вассин замолчал, принялся ковырять мозоль на ладони. Анохин подумал, что
заговорил о слишком интимном, которое не обсуждается
даже с преподавателем, пусть и уважаемым. Евгений неожиданно засмеялся,
посмотрел в глаза.
— За державу
обидно, Виктор Иванович!.. — Шутит он или говорит всерьез, было не разобрать. —
Россия еще встанет на ноги. Я не верю, что всё необратимо.
— А как же
Швеция, Австрия и Турция?.. Сам только что говорил.
— То они. У нас другое.
— Россия третий
Рим, и четвертому не быти?..
— А хоть бы и
так. — Вассин смотрел серьезно. — Гибнут тогда, когда
смиряются. Наш народ не такой. Мы еще заставим с собой считаться.
«Твоими бы
устами… — подумалось Анохину. — Но вот что удивительно. Почему для русского
человека нет ничего важнее, чем величие государства? Потому, что устроить свою
жизнь, как в Европе, не получается? Что это единственная отдушина для гордости
и достоинства?.. Отчего мы ставим знак равенства между собой и государством?
Тешимся его силой, влиянием? Они по определению преходящи, как все вокруг».
Но говорить об
этом сейчас не следовало. Всему свое время. Вассин
сам должен задаться таким вопросом. Или не задаться — возможен и такой вариант.
На следующий
день Анохин привел с собой Побочного, Боброва и Дениса Малеева. Ребята
согласились помочь — как-никак Вассин бывший студент
их университета.
Интересно было
смотреть, как парни сноровисто передвигались по верхотуре,
будто всю жизнь только тем и занимались, что крыли крыши. На глазах серые
прямоугольники шифера закрывали соединяющие стропила доски. Анохин усмехнулся:
ребята молодые, яйца свежие, как говорят в приобских деревнях, — все на лету
схватывают… Сам он отмерял на земле полосы идущего под
шифер рубероида, подавал гвозди и другую необходимую мелочь.
— Хорошо в краю
родном, пахнет хлебом… энд молоком! — выдал Димка, сидя на коньке крыши.
Бобров
отозвался:
— Размер
хромает, пиит!
— Под словом
«молоко» подразумевается нечто иное, — по обыкновению, меланхолично заметил
Денис Малеев, загоняя в шифер специальный гвоздь с большой шляпкой.
Димка не
унимался:
— Вышел в поле…
— Он на секунду запнулся, переиначивая частушку. — Нет, так: влез на крышу, лег
поспать — далеко кругом видать!
— Эквилибрист,
чтобы на крыше спать? И как это — спать и смотреть?
— Я на солнышке
лежу, я на солнышко гляжу…
— Какой он
эквилибрист — приколист!..
Вассин с усмешкой посматривал на студентов. Пацаны, резвятся…
На Мишку, подошедшего слишком близко в дому, прикрикнул сверху:
— Михайло, у
тебя что, с памятью плохо?.. Быстро к маме! Шифер может сорваться, соображай!..
— Похоже, в глазах студентов Вассину хотелось
выглядеть серьезным мужчиной, непререкаемым семейным авторитетом.
Мишка нехотя
отошел от дома. Весь день он норовил быть поближе к веселым дядям, так не
похожим на других взрослых. Он даже про компьютер забыл.
В Михеевку возвращались в сумерках. Пошли напрямик через
светящиеся березовые колки и темные балки. В низинах густел остывающий вечерний
воздух, сильно пахло травами. На небе проклевывались влажные звезды, было тихо,
едва слышно гудела трасса.
Анохину
вспомнился случай из детства. Почти такой же вечер, он в Ленинграде, уже темно,
но мама домой не зовет. На скамейке у подъезда рядом с ним какой-то человек,
они разговаривают. Лица человека Витя не видит, но голос спокойный, немолодой,
добрый. Однако это не отчим и не дед Саша. Витя делится с человеком, лица
которого не рассмотреть, своей мечтой. Ему надо найти кисточку, а лучше две,
которые можно прицепить к ошейнику соседской собачки. Будет очень красиво.
Человек рядом соглашается, да, красиво. Отчим и дед Саша посмеялись бы,
серьезно не отнеслись, а здесь полное понимание и сочувствие — и Витю заполняет
благодарность к кому-то надежному, большому и доброму рядом. Этот человек — а
может, и не человек вовсе — дороже ему сейчас всех людей на свете. Роднее мамы,
бабы Зои, деда…
Что это было,
Анохин не знает. Того человека он больше не встречал. Или встречал, но не
узнал. Волшебство сумерек? Прикосновение к вселенской душе? К безмерному пониманию
и сочувствию? К Богу?..
— Виктор
Иванович, а ведь мало что меняется, вы согласны? Так здесь было и сто лет
назад, и двести. И потом так будет. — Голос Малеева прозвучал одиноко,
тревожно. Похоже, студенту было не по себе.
Свою
затерянность в темном просторе почувствовали и остальные ребята. Побочный
перестал всех подгонять, хотя его ждали какие-то дела в Михеевке.
Шли молча, трава под ногами стала податливой, кроссовки были мокрые от росы.
Гена Бобров, желая стряхнуть наваждение, громко, безапелляционно заявил:
— Сомневаюсь!
Скоро и такие медвежьи углы подомнет глобализация. Она как танк — всё под себя
подминает!
— Ага, подомнет,
— не согласился Малеев. — Только не здесь, вон сколько всего. В России есть
места, где нога человека вообще не ступала.
— Ну и что? Я
имею в виду единую всемирную цивилизацию. Прикинь, в Киевской Руси были
древляне, дреговичи, уличи и тэ дэ. А в итоге культура полян стала
главенствующей, все остальные подмяла под себя.
— Ладно тебе! —
заговорил Побочный. — В амазонской сельве индейцы до
сих пор ходят голые и охотятся с луками. Какая на фиг
глобализация! Тысяча лет должна пройти, больше разговоров!..
Ребята принялись
спорить, забыв о темном просторе вокруг и своей неприкаянности в нем. Анохину
опять подумалось о смывающем всё времени. В последние годы к нему всё чаще
приходили такие мысли — без особой на то причины, казалось бы.
Когда-то через
эти березовые колки и балки проходили дикие монгольские воины, пахнущие конским потом, кострами и кровью. Еще раньше, когда не было
колков и балок, а на многие сотни и тысячи километров простирался другой
ландшафт, прошли скифы и сарматы в звериных одеждах. Где они? На чем их след?
Что оставили? Могильные курганы с истлевшим прахом, с остатками ломких волос на
голых черепах?.. В глухих урманах обитали мелкие народцы, оттесненные сильными
соседями. Ездили на оленях, рыбачили и охотились, поклонялись лесным и речным
божкам, воевали с такими же, как сами, гонимыми людьми, были счастливы и
несчастны…
Череда племен и
народов уходит во времена, о которых страшно думать. И по сравнению
с которыми твоя жизнь так ничтожна и необязательна.
12
Побочный чувствовал себя именинником. По крайней мере, так себя вел. Когда,
сопровождаемый Анохиным, он поднялся по ступенькам в школу, еще в вестибюле
поднял вверх руку, торжественно объявил:
— Оваций не
надо! Друзья встречаются вновь, господа пристяжные заседатели!..
Его не смущали
ни порванная одежда, ни синяки под глазами. Ребята и девчонки высыпали из
классов, обступили Димку. Никто не спал.
— Ты где был?!
Волнуйся тут из-за тебя!..
— Отоварили
чела! Круто смотришься с фингалами, Димон! Типа, панда.
— Явление Христа
народу.
— Дима, нельзя
же так, в самом деле! Весь день тебя искали!..
Побочный опять
поднял вверх руку, как римский оратор на форуме.
— Спокойно,
господа пристяжные заседатели! За интервью с душераздирающими подробностями
беру исключительно кэшем. Кто первый?
Анохин прекратил
балаган:
— Пошли в
учительскую.
— Какие родные
со школы слова!..
— Кончай стёб.
В учительской он
сел за стол, глазами показал на стул напротив.
— Рассказывай.
— О чем, Виктор
Иванович?..
— Не придуривайся. Как попал на заимку? Что за поросенок?
Выкладывай.
— Так вы уже
знаете.
— Хочу услышать
от тебя. Ты всех подставил. Вы что, воровать к Дыбову
полезли?
— Ну, не то
чтобы воровать…
Однако из
последовавшего рассказа явствовало, что Побочный с
деревенскими ребятами пошли именно воровать и были пойманы. Шашлыков обалдуям из молодой свинины захотелось. Поросенка, чтобы не
визжал, засунули в мешок с золой, там он задохнулся. Старый воровской прием, в
интернете вычитали.
— Ты понимаешь,
что вас могли изуродовать? Слышал, как Дыбов бесновался?.. Имеет право, он
работал, а вы его пришли грабить. Маленький, не понимаешь?
— Так уж и
работал. На него работали! Мы пришли прибавочную стоимость экспроприировать,
она честной не бывает. Ваш Дыбов эксплуататор. — Побочный смотрел серьезно,
будто и не ерничал только что.
— Понахватался. Жизнь себе хочешь испортить? Если твой подвиг
дойдет до ректора, не уверен, что смогу отстоять. — Анохин не ожидал такого
ответа от легкомысленного, в общем-то, студента.
— И не надо! На
университете свет клином не сошелся.
Анохин задержал
на Побочном взгляд. Говорит так, потому что молод, терять нечего и все еще достижимо?.. Что-то вроде
зависти шевельнулось в душе.
— Ладно, завтра
поговорим. Иди приведи себя в порядок.
Не прошло и
десяти минут, как в учительской появилась Ирина. Лицо у нее было озабоченное.
— Что будем
делать, Виктор Иванович?
— Да уж
что-нибудь будем…
Вариантов
вырисовывалось два. Первый: сделать вид, что ничего особого не произошло,
довести практику до конца и уехать, благо осталось несколько дней. Вариант
унизительный, но самый разумный. Вариант второй: засвидетельствовать у медиков
побои и написать еще одно заявление в полицию. Не зря Дыбова
не хочет разбирательства, ребят можно было задержать, обойдясь без
рукоприкладства.
По Ирининым
глазам было заметно, что зашла она не только для того, чтобы задать свой
вопрос. Имелась какая-то информация.
— К Димке
пришли.
— Кто?
— Кажется,
ребята, которые с ним были. Ну, эти, Баргадаев с Голошубовым.
— Зачем?
Аспирантка
пожала своими худыми, как у топ-модели, плечами.
— Где они?
— Во двор вышли…
Виктор Иванович, как бы еще чего не случилось!
— Да уж всё
случилось, куда больше.
Вместе с
аспиранткой он вышел на высокое крыльцо школы. Освещенный пятачок внизу
лоснился лужами, никого вокруг видно не было. Анохин позвал в темноту:
— Дима!
Ответа не
последовало. Анохин громко произнес:
— Я закрываю
дверь.
— Совесть у тебя
есть или нет?! — неожиданно взорвалась Ирина. — Что ты себе позволяешь, в конце
концов!..
Анохин с
интересом взглянул на нее. Не такая уж и расчетливая, в самом деле переживает.
— Иду, иду, —
послышалось из темноты.
Вскоре Побочный в самом деле появился. Подходя к крыльцу,
оглянулся, махнул рукой двум неясным фигурам, направляющимся к школьным
воротам. Сказал разбитным голосом:
— Поздравьте
важную персону. Мне поступило предложение, от которого трудно отказаться.
— Что имеешь в
виду?
— Дело сугубо
конфиденциальное.
Димка ухмылялся.
Два синяка под глазами действительно делали его похожим на панду. «Еще выпендривается, засранец!» — недобро подумал Анохин.
На следующее
утро в местном фельдшерско-акушерском пункте ему объяснили, что выдавать
справки о телесных повреждениях не имеют права. Для этого нужно ехать в
районную больницу. В словах заведующей ФАПом в тесном
на бедрах белом халате чувствовалась неискренность.
— Действительно,
Виктор Иванович, стоит ли?.. Я претензий не имею, тоже не ангел.
Еще в школе
Побочный надел темные очки, синяков под глазами теперь видно не было. Он
всячески демонстрировал свое нежелание куда-либо идти, тем более — ехать.
— Слава богу,
понял!.. — бросил Анохин.
Объяснять, что
дело не только в нем, не было желания. Почти всю ночь Анохин пролежал на своем
диване с открытыми глазами, не выспался, и теперь все вокруг казалось зыбким,
ирреальным. К тому же не выходили из головы отрывки снов, в которые он изредка
проваливался. Они беспокоили, казались предчувствием беды. Хотя с чего — Побочный все-таки нашелся, это было главным.
На автобусной
остановке у здания сельской администрации толпились михеевцы.
Из вместительных сумок на колесиках выглядывала сбрызнутая водой огородная
зелень, отмытый до розового свечения ранний картофель, какие-то судки то ли со
сметаной, то ли с творогом. Люди направлялись в райцентр торговать. Все были
по-утреннему деловиты, немногословны.
— Так это ты к
помещику лазил? Досталось тебе?.. Судить помещика надо, в край обнаглел, чертяка!..
Анна Семеновна,
та, что рассказала казахскую сказку, когда в первый день практики Анохин водил
группу по селу. Старуха, похоже, тоже собралась в райцентр. Рядом с ней стояла
девушка-подросток с прикрытым марлей ведром вишни — видимо, внучка.
Чувствовалось, она стесняется ведра, марли, бесцеремонности Анны Семеновны,
городских людей Анохина и Димку, которые все это видят.
— Ну-ка сними
очки, дай посмотреть… Это ты тогда у меня коряги
колол? Зятья не смогли, а тебе поддались — сила есть, выходит! Чего ж не
оборонился?..
Снять с себя
очки Побочный не дал, резко отвел голову. Это старуху
не смутило.
— Точно говорю,
судить помещика надо! Чего, управы на него нет, что ли? Сам дурак,
еще черных в охрану набрал. Это они тебя?
Люди на
остановке повернули головы, прислушивались. Однако чувствовалось, вчерашнее
событие новостью ни для кого уже не было. Понимая, насколько это мелко и
несолидно, Анохин тем не менее сказал:
— Что же вы сами
Дыбова к порядку не призовете, Анна Семеновна?
Стреляет, его кролики вам покоя не дают, урожай на огороде уничтожают, а вы
терпите.
— Я-то? А чего
я? Не одна на селе живу, другие тоже есть, кому помещик гадит.
Не сосчитать, пальцев не хватит!.. — быстро отозвалась, будто только и ждала
этих слов, старуха.
Анохин не слушал
ее:
— А знаете,
почему молчите и терпите? Хотите, чтобы кто-то за вас сделал. Илью Муромца с
Добрыней Никитичем ждете. На чужом горбу в рай хотите въехать.
Может, он и
сдержался бы — нашел кого попрекать! — но беспокойная
ночь, томящее ожидание чего-то недоброго сказывались. От более резких слов
удерживала девушка-подросток. Та от стыда за происходящее пошла пятнами, была
готова провалиться сквозь землю.
— Я не молчу, я
все говорю, он знает!.. Сам слышал, когда приходил ко мне с ребятами. Разве я
молчала? Ага, дождется! Не так, что ли?
— Знает… —
ворчливо повторил Анохин, слыша свой голос будто со
стороны и смутно удивляясь себе. — Вы в суд подайте, а то одни разговоры. У
нашего народа всегда так, весь пар в свисток, до дела не доходит. А если
доходит…
— Дак сосед! Какой-никакой, а сосед! — Старуха, пристально
глядя на Анохина, подалась вперед, язвительно покачала головой. — Попрекать все горазды! А ты на мое место встань, сразу
по-другому заговоришь. Не так, что ли?.. Много учителей на нашу голову!
Сами-то!..
Подошел автобус,
все ринулись штурмовать его. В том числе и Анна Семеновна, сразу позабыв об
Анохине.
В райцентровской
поликлинике Димка сделал еще одну попытку:
— Зря вы все
это, Виктор Иванович. Можно и так уладить, честное слово.
— Ты
договаривай, договаривай. Что вчера Баргадаев с Голошубовым тебе сказали? Тайна мадридского двора?
Побочный отвел
взгляд.
— Да так… Я тоже
не ангел.
— Это я слышал.
Шантажировали?
— Им зачем шантажировать, сами в таком положении.
— Тогда что? В
качестве парламентариев от Дыбовых?
Димка хмыкнул и
не ответил.
В Михеевку вернулись после обеда. И сразу Анохин направился к
дому участкового. Оставлять так дело он не собирался, хотя это было и неблаго-разумно.
По общей неухоженности еще издали можно было понять, что жилплощадь
у полицейского служебная. Калитка держалась на одной петле, окна, пегие от
шелушащейся краски, давно требовали покраски. Вход под навес, который заменял
гараж, был затянут большим куском промасленного дарнита.
«Этот тоже в Михеевке не задержится, — подумалось об участковом. — Иначе
бы привел в порядок».
— Будь готова ко
всему! Надо уметь за себя постоять. Жизнь тетка суровая!.. — услышал Анохин одышливый голос из-за забора.
Забор был
высокий, но, как дом и все вокруг, нуждался в починке. Темный
от времени, в продольных сквозных трещинах, ломкий от старости. За забором
что-то происходило.
— Блок!
Плотнее!.. Теперь меня. Сильней, говорю! Еще раз!.. Это не удар, это фигня.
Смотри!
Анохин
остановился. Сквозь трещины было видно какое-то мельтешение, непонятные
движения.
— Никто тебе в
жизни не поможет, поняла? На себя одну рассчитывай!.. Сюда бей, самое уязвимое
место. Еще!.. Ты одна в мире, поняла? Жизнь штука сволочная,
это я тебе говорю!..
Одышливый голос принадлежал участковому. На этот раз полицейский не подражал крутым сыскарям из сериалов. Все
произносилось серьезно, почти с надрывом. «Поворот, однако! Неуверенный
человек. Боится», — подумал Анохин. Самим собой полицейский был сейчас,
остальное — мимикрия. Так надувается, взъерошив перья, воробей, стараясь
испугать врага.
— Здравствуйте,
— сказал он, открывая скособоченную калитку. Крайняя штакетина бороздила землю.
— Извините, что дома беспокою.
В углу двора,
расставив локти и слегка присев на согнутых ногах, стояли друг напротив друга
участковый и девочка лет семи. Оба были босиком и в кимоно.
— Слушаю. —
Оглянувшись, участковый выпрямился и расслабленно опустил руки. — Вы заявление
принесли, я правильно понимаю?.. Аля, давай ведро.
И, уже сняв
куртку из плотного материала и фыркая под водой, он с паузами заговорил:
— Только в обед
могу выкроить время… Это со стороны кажется, в полиции
не работа, а синекура… В любое время суток… Думаете, у меня одна Михеевка, — все деревни вокруг!.. На спину, доча, на спину! Ага, так…
Ополоснувшись,
участковый взял у девочки полотенце и принялся растирать дородное тело. Он на
глазах превращался в сыскаря из телесериала, и лишь
опустившиеся мокрые брови делали лицо несчастным, как у Пьеро.
— Довожу до
вашего сведения, на Дмитрия Побочного поступило заявление от гражданина Дыбова. Он обвиняется в незаконном проникновении на
территорию крестьянско-фермерского хозяйства с целью воровства. А также в
нанесении материального ущерба в виде садистского убийства элитного животного.
Я обязан с вашего студента снять показания.
Чего-то
подобного Анохин ожидал — ответ Лидии Степановны на его отказ забрать
заявление. Деревенские ребята затем, видимо, вчера и приходили, чтобы
предупредить. Их-то родители наверняка свои заявления забрали, не захотели
связываться с Дыбовыми.
— Я знаю, вы
ездили в район снимать побои. Я обязан принять от вас заявление тоже, но
советую не торопиться. Анатолий Григорьевич просил вас зайти. Думаю, вопрос
можно решить, не возбуждая уголовного дела. Так будет лучше для всех.
На участкового
было любо-дорого смотреть. Государственные уверенность
и солидность. Будто и не он несколько минут назад заклинал дочь никому и ничему
не верить, быть к жизни в круговой обороне.
«Акакий
Акакиевич! Метаморфозы маленького человека, — подумалось Анохину. — Стоит
только прибиться к власти».
13
Отчего на душе с
самого утра тревожно, стало ясно по дороге в администрацию. История с Побочным лишь одна из причин. Тревога — невразумительная,
томящая — была вызвана снами. Приснившееся ночью
заставляло сжиматься в груди. Весь день Анохину стоило труда не показывать
своего состояния. Удавалось не всегда, оттого, наверно, и сорвался на
безобидную Анну Семеновну на остановке.
За недолгие
минуты дремы ему представлялось разное, но одинаково
тревожное. То огромный заброшенный цех с пустынными пролетами — из тех, что
показывают в американских триллерах. От оголенной арматуры балок и разбитых
ячеистых окон исходила угроза. То Анохину являлась баба Зоя, что-то неясное
бормотала, раскачивалась на табуретке посреди деревенского дома. Багровый закат
за окном, неприбранные волосы, баба Зоя морщит свой нос уточкой, торопливо
проводит по углам рта темными от работы пальцами. И отчуждение, полное
безразличие к нему, маленькому Вите, испуганно смотрящему на нее.
Но тревожней
всего был старый сон со шкатулкой. Анохин упорно пытается открыть ее, цепляет
крышку пальцами, ломает ногти. Вставляет в щель между крышкой и стенкой нож,
поворачивает рукоятку, явственно чувствуя, как напрягается кисть. Но ничего не
получается, шкатулка не поддается. А когда крышка
наконец открывается и Анохин пытается заглянуть внутрь, из шкатулки раздается
утробное ворчание, высовывается поросшая волосами рука и захлопывает крышку.
Морозный ветер по телу, ужас леденит душу, стягивает кожу на голове. Вынырнув
из сна, Анохин, как и в прежние разы, явственно чувствовал пальцами шершавую
поверхность шкатулки.
Он не очень
верил в сигналы подсознания. Считал, в этом много надуманного, спекуляций, —
людям нравится мистика, тайны, нравится чего-то бояться. Но сердце ударило,
когда по дороге в администрацию заиграл мобильник и на
дисплее высветилось имя жены. Неизвестно отчего сразу поняв: оно! —
Анохин сказал севшим голосом:
— Да, Люда?
Жена молчала.
— Говори! Почему
молчишь?!. — закричал Анохин, не в силах сдержать
себя. — Настя? С Настей?..
— Витя, ты нужен
дома.
— Что с Настей?
Говори!
— Она в
больнице, — после паузы сказала жена. — Она хочет видеть тебя.
— Что
случилось?!
Жена опять
замолчала.
— Ну?!
— Передозировка.
— Выезжаю, —
бросил Анохин и отключил мобильник.
«Я же говорил, я
говорил!..» Но что он говорил, от чего домашних предостерегал, он и сам сейчас
не мог бы сказать.
Анохин позвонил
Ирине и Боброву, они после обеда опять пошли с группами по Михеевке,
приказал возвращаться. Срочно уезжаем. История с Побочным
казалась теперь ничтожной, не стоящей внимания. Хотя с ней следовало
определиться в первую очередь.
— Судиться
будешь? — спросил глава сельской администрации, откладывая «Российскую газету».
Он находился в своем кабинете, сидел под анодированным двуглавым орлом на
стене. Смотрел Анатолий Григорьевич прищурившись. —
Скажи, оно тебе надо?.. Парня твоего побили, согласен, но он сам полез куда не следует. Участковый говорит, заявление
поступило от помещика. В смысле, Дыбова.
Это «ты»,
снисходительный тон… В другое время Анохин резко
ответил бы, поставил Анатолия Григорьевича на место. Но сейчас следовало
держать себя в руках. Не до амбиций.
— Ладно,
предположим, суд. Чем закончится, это еще вилами на воде, — неспешно, с ленцой
говорил глава. Он свинтил крышку с полупустой пластиковой бутылки, налил в
стакан минералки и выпил жадными глотками. — Ты грамотный человек, в
университете работаешь, должен понимать установки, которые на сегодняшний день
существуют. Мы чего строим? Капитализм. А это частная собственность, приоритет
закона — ее защита. Ну, поставили твоему парню пару фингалов,
так суд на это не посмотрит. Людей вон убивают, и то дают условные
срока. Телевизор смотришь, должен знать. Опять же от вас не наездишься —
судить-то здесь будут, согласен? А то и вообще твоего
студента стразу под стражу возьмут. А что, запросто, Дыбова
в районе уважают, в авторитете человек…
Анохин в конце концов не выдержал, подался вперед:
— Хорош тюльку гнать, понял?! — Он сам от себя таких слов не
ожидал, выскочило откуда-то из пассивного запаса. — Слушай сюда внимательно!
Вот командировка, отмечай сегодняшним числом — и ты меня не знаешь, я тебя не
знаю. А это возьми, делайте со своими Дыбовыми что хотите! — Анохин бросил на стол справку из
городской поликлиники и постучал по столешнице костяшками пальцев. — Я свое
заявление отзываю, но смотри, в случае чего ответишь! Лично ты, усек? Развел
здесь, понимаешь!..
Анатолий
Григорьевич несколько секунд молчал, смотрел удивленно. Он тоже не ожидал от
Анохина такого.
— Не понял.
— Поймешь!
Думаешь, выше тебя и помещика никого нет?.. Разрешение у гастарбайтеров
на работу есть? Зэчки публичный дом в селе устроили,
Дыбов толком не платит, на кусок хлеба женщины проституцией зарабатывают. А ты
покрываешь!.. —Анохин ткнул пальцем в бутылку с
минералкой. — Сушняк давит? Хачики тебя прикормили, за сто граммов своих с
потрохами сдаешь!..
Было не до
самоиронии, но в голове все же мелькнуло: «Не тем я в жизни занимаюсь, не
тем!.. Шантаж мое призвание». На минуту, но это отвлекало от мыслей о дочери.
— Стоп! — Он
потянулся к столу и выхватил справку. — У меня будет. На всякий случай!..
Блеф тоже бывает
нужен. Если благородней — смелость города берет. С волками жить…
О причине
скоропалительного отъезда Анохин сказал только Ирине. И то лишь:
— Семейные
обстоятельства.
Аспирантка
допытываться не стала, только сочувственно взглянула и принялась подгонять
студентов. Если быстро собраться, можно было успеть на последний автобус. Как
получится дальше — неизвестно. Лето, с билетами на поезд сложно. А те, что были
куплены дома заранее, придется сдать.
Встречаться с
Лидией Степановной не хотелось, отнести ключи от школы Анохин попросил Ирину.
Директор, похоже, тоже не горела желанием встречаться, принимать школу не
пришла.
— Может, вам
лучше на самолете?.. — сказала Ирина уже в здании вокзала, когда стало ясно,
что билетов на ближайшие поезда нет и не предвидится.
— Я бы ребят сама как-то довезла.
Анохин тоже об
этом подумывал, но оставлять студентов было нельзя. Димка Побочный, не снимая
темных очков, уже знакомился с какими-то быстроглазыми персонажами. Опять ищет
приключение на свою задницу, раздраженно подумалось
Анохину.
Но всё это
вскользь. «Настя, родная моя, милая, ну что же ты так?! Зачем?! — Это было
главное, оно шло глубинным темным током, ни на секунду не оставляло, что бы
Анохин теперь ни делал, о чем бы торопливо ни думал. — Я без тебя жить не
смогу, не оставляй меня! Пусть лучше со мной что-нибудь! Умоляю, на коленях
перед тобой стою!..»
— Могу чем-то
помочь, Виктор Иванович?
Анохин не сразу
понял, что это Вассин. Лицо у того было озабоченно
нахмуренное.
— Вы почему здесь, Женя?..
— Стреляли, —
попробовал отшутиться Вассин цитатой из старого
фильма. — Хотел повидаться с вами, а мне говорят, уехали. Какие-то проблемы.
— Билетов не
можем купить, вот главная проблема. — Вассину тоже не
хотелось ни о чем рассказывать.
Бывший студент
подумал.
— Есть вариант.
На «Газели» поедете?.. У меня знакомый извозом занимается. Думаю, все в его
«Газели» поместитесь.
Вассин стал звонить, все сложилось удачно, знакомый оказался не занят и машина
на ходу. Через полчаса уже ехали. «Жаль, толком не попрощались. Славный
парень», — подумал Анохин. Но о Вассине и обо всем
связанном с этим человеком думалось тоже вскользь, невнимательно.
Это была самая длинная ночь в его жизни. Рассеянные конуса света впереди,
встречные машины, которых после десяти часов становилось на трассе все меньше,
томительное гудение мотора. Студенты в салоне сначала разговаривали и смеялись,
потом притихли, к полуночи задремали. «Счастливые, — прошло краем сознания. И
опять: — Настенька, девочка моя, солнышко! Возьми мою жизнь, мне ничего без
тебя не нужно, только живи! Прошу тебя, на коленях стою, ноги твои милые целую,
каждый пальчик. Не оставляй нас с мамой, пожалей! Все наладится, ты молодая,
многие ошибаются в таком возрасте, это поправимо. Я не смогу без тебя, я умру,
если ты умрешь! Твой мапа
тебя просит, пожалей, не оставляй!..»
Не казалось
странным, что по-настоящему темно так и не стало. А после часа ночи впереди
справа небо уже разгоралось.
Белые ночи.
Ехали на север.
14
В Туапсе им не
понравилось, решили перебраться в соседний Агой, где
когда-то отдыхали дикарями. Но и здесь многое изменилось. Море стало не таким
чистым, на мелководье уже нельзя было увидеть рыбешек с забавным названием
«барабульки».
Занятая прежде
огородами лощина, в которой, говорили, во время войны базировалась эскадрилья
И-16, были застроена дорогими коттеджами. Сосны по краям лощины тоже оказались
за высокими заборами из дорогого красного кирпича. Место, где когда-то стояли
их палатки дикарей, теперь нельзя было даже угадать.
«Неужели не
мешали летчикам?.. — расслабленно думал Анохин о соснах. Он часто лежал на
горячих гладких камнях, которых на пляже было множество, выгревал
свой северный бронхит. — А, да, столько лет после войны… Выросли».
Иногда он
открывал глаза и смотрел в сторону навеса, в рейчатой
тени которого ела персики и читала книгу жена. Неподалеку молодежь играла в
волейбол, слышны были крики и удары по мячу. Анохин находил глазами Настю,
смотрел на нее. Слава богу, обошлось. Думать о том, что будет дальше, не
хотелось. Наркотики штука прилипчивая. Людмиле нужно будет оставить работу и
увезти Настю в Башкирию, там живут ее родители. Места не такие привлекательные
для торговцев дурью, как их богатый северный город.
Вечерами они
выходили гулять, Настю от себя не отпускали. Та этим тяготилась. «Мапа, меня на дискотеку приглашали, там ничего такого…»
Отвечала жена: «У тебя еще поворачивается язык?» Как-то душной южной ночью
Людмила прошептала: «Может, замуж ее выдать? Видел, какая она уже… Отвлечет». Они лежали после тихого, украдкой секса — спали
в одной комнате с дочерью, — за стеной храпела семья хозяина армянина. Анохин
промолчал. Слова жены были не такими уж и дикими.
После случая с
Настей многое выглядело иначе. Ненужным и далеким стало казаться его недавнее
острое желание побывать на родине бабы Зои, мысли о русском человеке. «Блажь,
интеллигентские заморочки. Это пока жареный петух не
клюнет». Лежа на пляже, гуляя вечерами по Агою, распивая во дворе с хозяином
тутовую самогонку (армянин всё жаловался, что отобрали под коттеджи его участок
в лощине), Анохин ловил себя на том, что ему было предупреждение. И не раз. То
ли ящик, то ли ларец из сна, который он пытается открыть, ломает ногти, но так
в него и не может заглянуть. И не случайно с утробным ворчанием из ящика
появляется рука и захлопывает крышку обратно.
Кто он такой,
чтобы судить о народе и русской цивилизации? Великие умы она ставила в тупик.
Разве не об этом слова Тютчева? А Чаадаев? А «Путешествие из Петербурга в
Москву», которого стали в последние годы стесняться?.. Почти вся классическая
литература об этом. Нельзя быть таким самонадеянным. Хорошо еще, с Настей
закончилось более или менее благополучно. По крайней мере, пока. Предупреждения
надо слышать.
Домой ехали на
поезде, Людмила боялась летать. За окном богатый юг, переходящие одно в другое
людные селения, бесконечные поля и лесополосы. На следующее утро многое уже
было иначе, южный праздник сошел на нет. Двухэтажные
особняки стали встречаться лишь вблизи крупных городов. «Хорошо-то как в
России! Слава богу, кончилась жара!..» — Людмила с Настей стояли у
приспущенного окна, дышали полной грудью.
Попутчики часто
менялись. В одном с ними купе ехал в областной центр пенсионер с жалобой на
суд, не принимающий заявление на управляющую компанию. «Голимое жулье! — Дедок энергично рубил ладонью
воздух. — Обирают только так, а им поддержка, понимаешь!..» За Саратовом в
вагон ввалились громкоголосые подростки, участники смотра военной песни. Стало
суматошно и шумно, руководитель извинялась, заглядывая в купе и прикладывая
руку к груди. В предместье большого города на Урале обогнали олимпийскую
эстафету. По асфальту рядом с железнодорожными путями трусили несколько человек
с олимпийским факелом. Добротные спортивные костюмы, цвета российского флага,
солидный эскорт из лоснящихся полировкой иномарок. «Ох уж эти потемкинские
деревни!..» — хмыкнула Людмила, взглянув на мужа. «Не поняла», — отозвалась
Настя. «И не надо тебе!»
На одной из
остановок не разрешили выходить из вагона, проводница просила отойти от окон.
Анохин не отошел, смотрел на озабоченных людей у противоположной стороны
платформы. Там что-то собирали с путей, складывали в пластиковые мешки. «Жуть,
сам голову под колеса сунул!.. Под платформой сидел, электричку ждал», —
пробормотала поднявшаяся в вагон проводница. «Совсем с ума народ съехал, — тоже
вполголоса сказала напарница. — Никогда не было, чтобы голову».
Анохин вернулся
в купе, на вопрос жены, что случилось, пожал плечами. Несчастный случай. Однако
всю оставшуюся до дома дорогу, а потом и позже думал о неизвестном самоубийце,
о богатом юге и серых деревеньках, о том, что увидел на родине бабы Зои, и о
многом другом. Не мог не думать.
И уже не так был
уверен, что сон с ларцом был ему предупреждением. Может, простое совпадение.
Мало ли что может присниться. Не всяко лыко в строку.