Белорусский роман (окончание)
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2015
Окончание. Начало см. в № 2 за 2015 г.
30. Газообразная шерсть
Кладбище располагалось на въезде в город, прямо на краю дороги. Кованые ворота со щитом Давида посередине. Гарри с видом усталого хозяина пропустил меня через калитку и, поясняя некоторые формальности нашего будущего поведения, проводил в город еврейских мертвецов. Удивительно, но поверхность того печального мира устилал пух. Залетевший из тополиных деревень, он укорачивал дыхание, не давая легким набрать в себя воздуха, достаточного для бега. И эти физиологические помехи, как и трагическое состояние внутри нас, не давали возможности понять, что все окружающее по-настоящему и возвышенно красиво.
Мы поднимались на холм с разнонаклоненными могильными камнями, врытыми по склонам; на вершине виднелись сосны с широкими кронами, за мутными облаками пробивались очертания луны. Кладбище имело голливудский колорит, не хватало лишь клочьев тумана, висящих меж могилами. С рюкзаком на плече, с лопатой в руках Грауберман походил на профессионального разорителя гробниц. Он тяжко поднимался по тропе, насвистывая «Бесаме мучо», песенку, залетевшую к нам в уши сегодня из сумбурного радиоэфира.
— Я слышал фамилию Дорна от нашего Федора, — пробормотал Гарри. — Круг его интересов безграничен.
— Слушай, мы должны раскопать могилу или просто зарыть здесь этот булыжник? — я испуганно осматривался по сторонам. Гарри, наоборот, был в приподнятом настроении.
— Мы должны поменять всех покойников местами, — отозвался напарник. — Надо справиться до рассвета. Как думаешь, успеем? Не успеем — разжалуют, вышвырнут из бизнеса. Ха-ха.
Поднявшись на вершину горы, он огляделся, что-то прикинул и быстро пошел вниз по левому склону. Я следовал за ним, спотыкаясь об осколки могильных плит и памятники, вросшие в землю по самую макушку. Внизу стояли две сосны, по замыслу, видимо, символизировавшие ливанские кедры. Гарри дошел до них и вонзил лопату ровно между деревьями. Мы находились — так я это ощущал — на кладбище пришельцев, носителей чужеродной религии, не прижившейся в этих краях и полностью отсюда вытесненной. Особенно страшным казалось то, что евреев в этом краю больше не было. Живых евреев. Истребили, выгнали, поселились в их домах, построили баню на месте их храма. А все мертвые лежали здесь. Граубермана это не волновало. Он начал рыть яму, отметив ее контуры несколькими тычками лопаты, пригласил к работе меня.
— Копни разок-другой. Не стыдись. Здесь должны быть еврейские клады. Они, кстати, по белорусским поверьям, не приносят счастья.
— Почему?
— Нажиты бесчестным, ростовщическим путем. Другое дело — разбойничьи схроны. Это по-нашему! Ха-ха.
— А че ты ржешь сегодня весь вечер? — мне его комментарии казались не очень-то уместными.
— Истерика, — ответил он. — Нервическая расторможенность, вызванная встречей с прахом отеческих гробов. Ха-ха.
Мы вырыли квадратное углубление метр на метр глубиной с полчеренка обычной лопаты. Гарри работал маленькой складной лопаткой, но его вклад в общее дело оказался более существенным. Я никогда не думал, что он окажется таким землеройным человеком. Мы распаковали мегалит и опустили его в яму, старясь не смотреть на иероглиф. На нас это изображение вроде бы не действовало, но кто его знает? Сойти с ума, залезть на дерево или зарыться в землю ни Гарри, ни мне не хотелось. Мы положили камень лицевой стороной вверх, бросили в яму по горсти земли, как на похоронах.
— Земля тебе пухом, брат, — сказал Грауберман безмолвному валуну. — Ты сильнее всех нас, вместе взятых. Спаси нас. Помоги нам. Прогони зло. Верни добро. — Я не понимал, насколько он серьезен. — Камень не гниет. Поэтому именно он и есть наша основа. Да здравствует каменный мозг, каменная мысль, каменный век. Пришло время собирать камни! Ха-ха.
Мы закидали новую могилу лесным мусором и сели, прислонившись к хладным мацейвам. Сколько времени мы трудились? Часа два? Я посмотрел на часы. На них высветилось привычное 11:09. Я показал часы Грауберману, он кивнул, но рокового числа в этом не увидел.
— Скажи мне, ты спал с Людкой? — спросил он вдруг каким-то звенящим загробным голосом. — Ведь спал, да?
— Нет, — соврал я молниеносно, будто был готов к такому обороту разговора. Гарри начал проговариваться. Людка была пламенной комсомольской активисткой, и мы с другом делили ее в студенческие годы, но он имел серьезные намерения, а я нет. По ее словам, она хотела меня окрутить, а когда не получилось — выскочила замуж… Не за Гарри, за другого, такого же. Украинкам вообще нравятся мужи Авраамова рода.
— Честно?
— Честное ленинское. Б… буду.
— Киздишь, конечно, — вздохнул он, — но все равно приятно. Ты меня прости за тот Новый год. Погорячился. Ревность — страшная сила. И потом, я совсем от вас этого не ожидал…
В 85-м мы вместе встречали Новый год на квартире у Граубермановой бабушки. Гарри застукал нас с Людкой целующимися в туалете. С кухни в санузел вело окно, этого мы не учли. С некоторых пор мы уже были, как говорится, близки; а вот сегодня выпили, расслабились, потеряли бдительность. В принципе, я был рад, что он застал нас на подготовительных этапах любви: иначе совсем было бы стыдно.
Гарри к нам не ворвался, ему хватило выдержки дождаться, когда благоразумная Людочка остановит мои руки и выйдет из уборной к гостям как ни в чем не бывало. Он вошел ко мне, когда я, сидя на краю ванной, пил воду из-под крана и умывался, чтобы привести себя в порядок. Он ударил меня по лицу и с первого удара одержал победу, попав по левому глазу своими металлическими часами. Глаз почернел, затек, синяк опустился по нижнему веку до щеки. Я узнал об этом только под утро. А до этого мы бегали по дому, дрались, кидались стульями. Потом я ушел на танцы в общагу, где и был обласкан. Особенно всех позабавил Лапин, проснувшийся около полудня следующего дня со словами «Какой спокойный Новый год!».
— Знаешь, Гарри, мне было стыдно за это всю жизнь, — сказал я, продолжая лукавить. — Перепил, потерял контроль. Виноват. Вы ведь, кажется, потом помирились?
— Помирились, — передразнил он меня. — Помирились, а после аборта опять поссорились.
Это был точно Гарри. Точнее, Грауберман оказался именно собой. Не двойником, не клоном, не репликантом. Человеком из общего со мной прошлого. Другом детства, юности, зрелости и старости.
— А че ты кривлялся? — спросил я осторожно. — Я уже решил, что обознался. Или встретился со случаем полной амнезии.
Он неприязненно посмотрел на меня, видимо, подбирая правильные слова.
— Как тебе сказать… Все настолько изменилось… Я просто не могу принимать этого всерьез… Я не могу всю эту жизнь принимать всерьез… — Он отрывисто задышал, словно собирался заплакать или закричать. — Ты вот рассказывал вчера про матрасы, а мне хотелось взять тебя за лицо. Мне противно было. Я даже е…ть мог, честно. Даже не потому, что это сентиментально, душещипательно, глупо… У меня ощущение, что это было не со мной… Что это будто до рождения… никчемное что-то… Я сейчас вижу каких-то темных людей, которые копошатся в Сибири, на Дальнем Востоке, в Москве… И это мы… И мы безнадежны… бессмысленны… Мы ходячее говно… Понимаешь?
Я не понимал, но на всякий случай кивнул. Передо мной сидел человек, на чьей могиле я десять лет назад пил водку. Мертвым Гарри видели все: друзья, родственники. И если я лично не видел, это не было поводом считать его смерть несостоявшейся. Я не мог сказать ему об этом, хотя он, наверное, знал об этом больше, чем я.
— Ты избавил меня от мучительных догадок, — сказал я, усмехаясь. — Я же тоже человек… Думаю… Вспоминаю…
— Короче, человек, — оборвал он меня на полуслове. — Фишка в том, что я вижу теперь людей как темные пятна, могу их пнуть, проткнуть, разорвать. Они в основной своей массе именно такие: ни живые, ни мертвые. А другие, к которым я отношусь нормально, выглядят, как в огненном облаке, тумане… Вокруг некоторых эта газообразная шерсть есть, вокруг других — нет. Прошлое лишено ее начисто. Вот мне и неинтересно. Мне кажется, что лет до двадцати пяти я спал. А теперь проснулся. И увидел все, как есть. Понятно я объяснил? Я читал где-то про аурические облака, там было правильно все написано… Ты тоже врубишься когда-нибудь…
— Я уже врубился, — пошутил я. — Что непонятного? Аура, искры, духовный газ.
Он внимательно посмотрел на меня и добавил:
— Я думаю, когда вы нас расстреливали и сжигали, вы тоже видели темные, невнятные пятна, а сами были аурическими облаками. Иначе как объяснить такую жестокость? Вы просто не принимали нас за людей. Мы были кусками мяса, осьминогами, инопланетянами. Таких не жалко. Я бы легко отправил свое прошлое в газовую камеру, сжег бы его. Прошлое и половину настоящего…
— А почему «вы»? Вас немцы сжигали, дурак. Мы под руководством товарища Сталина, наоборот, вас спасли.
— Чушь собачья. Между вами и немцами нет никакой разницы. Одно племя. Одна кровь. Один грех.
— А вокруг меня такое облако есть? — спросил я примирительно, спорить с ним мне не хотелось.
Он смерил меня взглядом, улыбнулся:
— Ну, я же с тобой разговариваю…
Киноглаз — III
Железная бабушка
Мы собирали землянику около Гирынов, на другой стороне дороги. В поселке на берегу Нарочи за последние годы образовалось белокаменное поселение — новые русские совместно с новыми белорусами отстроили несколько замков из озерных валунов, видимо, возрождая традиции древней шляхты. Красивые, крепкие дома, видно, что удобные и со вкусом. Без намека на излишество и роскошь. Неподалеку от Гирынов виднелись очертания заброшенного хутора, каких много в здешних местах, и все они, несмотря на упадок и запустение, еще сохранили названия на географических картах. Этот дом с полуистлевшим склепом и полностью разрушенным забором имени своего уже не помнил, не ота-пливался, существовал без каких-либо коммуникаций. Если углубиться в лес, можно было увидеть остов масштабного строительства с поддонами красного кирпича и бетонными сваями, но все это не имело к хутору отношения. Сразу за стройкой начиналось дикое поле, становящееся в июне земляничным, как в песне. Стоило присесть на корточки, и вот уже ты, не сходя с места, за несколько минут наполнял корзинку до краев. Можно было считать удачей, что мы нашли это место. Встретили «новорусского» хозяина будущего дворца, и он нас только приветствовал. Понятие о частной собственности было у него естественным и на дары природы не распространялось.
— Угощайтесь, — сказал он, растягивая твердую «ш», и потрепал по голове моего сына. — Гарный хлопчик.
Мы буквально погрузились в землянику, ползали на четвереньках минут сорок. Устали. Оказалось, что в погоне за ягодами незаметно вышли к заброшенному дому. Вскоре мы были на его задворках. Ветерок доносил запах сырости и гнили. Гришка пробрался на территорию первым, и я сразу услышал его восторженный возглас:
— Ни фига себе! — заорал он. — Смотри, что тут творится.
Я встал на ноги, чтобы отыскать тропу, и пошел по вмятым в полынь Гришкиным следам.
— Что?
Он появился, перешагивая через беспорядочно лежащие доски забора, с корзиной, в которой поверх ягод громоздились крупные виноградные улитки. Некоторые спрятались в спиральные домики, но самые храбрые уже выползали из лукошка, выпячивая свои подвижные локаторы-рога.
— Нашел, чем удивить. Улитка скоро заползет на герб этой державы, — сказал я, только после сообразив, что пошутил шутку. — Геральдическая комиссия не может решить, что для нас более характерно: аист или этот моллюск. По-моему, в Швейцарии уже есть такой герб. Чем мы хуже?
— Ты не понял, — сын замахал рукой: мол, иди, что покажу.
Едва ступив на двор, я понял причину его восторга. Такого количества улиток я еще не видел. Казалось, после ухода хозяев они заселили этот дом. Улитки были повсюду. На дряхлой лавочке, крышке склепа, журавле колодца. Они ползали по влажным подоконникам с облупившейся белой краской, по ступеням скрипучего крыльца. Дом тоже был полон ими. На клеенке, на табуретках с дырками в сиденьях, на вязаных лоскутных половиках, на божнице с проржавевшими окладами икон. Улитки ползали и по неопрятной старческой кровати, прячась в складках одеяла и почерневших, засаленных простыней. Здесь по-прежнему кто-то жил. Кто-то кроме улиток. Кто-то, кто мог привлечь их к себе. Король улиток. Владыка с огромными шевелящимися рогами вместо глаз. С золотой короной на голове. Мы должны опасаться его нападения. Он не будет рад непрошеным гостям.
Сыну моя теория понравилась, он начал подозрительно осматриваться, но вскоре резонно заметил, что этот король, должно быть, верит в Бога, и нам бояться нечего.
Мы вышли во двор; хрупкие панцири неприятно хрустели под ногами.
— Осторожнее, — зашипел Гришка. — Он тебе этого не простит.
Недальнее шоссе привычно шелестело автомобилями, за спиной раздавался визг бензиновой пилы соседа. Странно, что в этой точке леса произошла такая популяционная флуктуация. Обильная пища тому причиной? Удобное гнездо? Магнитные поля? Зачарованные клады?
Возвращаясь к тропинке, я с высоты своего роста заметил маленький темный силуэт в кустах орешника. Мы осторожно подошли к человеку, столь интимно общавшемуся с лещиной. Старушка стояла на коленях и что-то нашептывала. В тряпье явно хуторского происхождения, такая же замшелая и еле живая, как тамошний полуразрушенный дом. Колдует, что ли? Орехи еще не поспели. Что можно здесь делать? В засаленном платке, когда-то белом, а теперь столь же грязном, как и ее постель, она прижималась к ветвям орешника и продолжала бормотать, не чувствуя приближения чужаков. Это было не «беларуской мовой», даже не славянской…
— Karaliau liepsnotas, gyvačių viešpats, žvilgtelėk akele po savo karunele. Žalčių karaliau, atimk žandelį nuo to vargdienelio. Saulele, mėnesėli, šviesioji aušrele, gražioji švenčiausia Panele, atimk man šitą sopulį. Amen. Amen. Amen1.
Старушка молилась по-жемайтийски. Этнических литовцев в этих краях было немного, хотя это их земля. Мы еще не знали, что встретились с Железной (или Вечной) бабушкой, достопримечательностью этих мест. После смерти мужа и ухода детей она осталась жить в старом доме. Без света и воды. Пробавлялась собирательством и подаянием. Иногда ходила в Мядель, голосуя проезжающим грузовикам. В частные автомобили бабка садиться стеснялась из-за запаха. Всегда таскала с собой мешок с объедками, да и в райцентр отправлялась на предмет изучения помоек.
Она закончила чтение, поднялась, спокойно повернулась в нашу сторону. Выражение ее лица не изменилось. Глаз она не поднимала, скользнула взглядом по ребенку и остановила его на уровне моей груди. Она не имела конкретно выраженного облика и воплощала собой всех бабушек Беларуси — или даже некий обобщенный образ мировой бабушки. Смиренной, мудрой, забытой.
— Извините, если помешали, — сказал я вежливо. — Мы тут по ягоды…
— Здравствуйте, — сказала она на чистом русском. — Мир вам. А я тут исповедуюсь…
Она тоненько икнула и пошла в сторону своей хижины.
Вологда
Лерочка Коновалова, скромная девушка, будущая выпускница университета, приезжала в Наносы на каникулы каждый год, с самого детства. Сначала здесь жили дедушка с бабушкой. Когда они умерли, приезжала в их дом, за которым любезно согласились следить друзья ее отца, Коновалова Ивана Яковлевича, бессрочного председателя лечкомиссии. Отец строил в Наносах особняк у воды — разрешение получил благодаря прописке, он был родом из этих мест.
Тем летом Лера подружилась со строителями, ребятами из бригады Фридмана. Физики, биологи, айтишники, они были образованными людьми, но умели работать и руками, чтобы заработать денег и провести лето на природе. Лера стала заходить к ним по вечерам, сидела у костра, слушая песни Булата Окуджавы и Боба Дилана, исполняемые экскаваторщиком Шинкаревым. Песни ей не нравились — слишком однообразные, но походная атмосфера была по душе. Потрескивал костер, поспевали шашлыки. Ребята шутили, что за это лето съели целую свиноферму. Рассказывали анекдоты, выпивали умеренно. К Лерочке относились бережно, как старшие товарищи. Несмотря на это, у нее завязались доверительные отношения с самым молоденьким рабочим, нежным блондином, носившим экзотическое имя Салават. Молчаливый, застенчивый, он держался от ребят немного в стороне и, казалось, хранил и оберегал в себе какую-то тайну. В коллективе его звали Вологда — из-за сходства с солистом ансамбля «Песняры», столь полюбившимся народу за «резной палисад». После вечеринок Вологда часто провожал Леру до дома, но пока отважился только взять девушку за руку. У Вологды был мотоцикл — «козел» Минского завода. Он чинил его все лето, никто не мог себе представить, что этот агрегат когда-нибудь заведется. И вот однажды, через неделю после Дня незалежности, мотор затрещал. Вологда проехал поселок из конца в конец и поставил мотоцикл возле стройки.
— Если что, могу теперь за пивом сгонять, — сказал он прорабу, загадочно улыбаясь.
В воскресенье увез Леру на Белое. Свернул надувной матрас на багажнике, повесил на шею полотенце. В Нарочи купаются мало — цискориоз, неприятное заболевание кожи, распространяемое перелетными птицами. Белое озеро становится в середине лета местом паломничества: песчаные пляжи, продолжительное мелководье, сосны, опустившие ветви к теплой спокойной воде. Озеро небольшое, но простому смертному не переплыть. Цивилизованный участок — у санатория «Сосны», да еще несколько пляжных полян на подъезде. Народу летом полно. Вдоль дороги — автомобили различных регионов, у воды — люди самой разнообразной комплекции. Мужчины с большими крестами на толстых серебряных цепочках, женщины с маленькими золотыми крестиками. Местный люд охотно знакомится и сближается с приезжим. Толстушки снисходительно смотрят на диетические попки столичных дам, а обнаженные мужчины классово неразличимы. Пузаты или накачаны — какая разница?
Вологде с Лерочкой на пляже было тесно, неуютно. Порознь бывали здесь не раз… А вот вместе… Некоторое время не решались друг перед другом раздеться. Проблема вроде глупая, но чего только не бывает, если любишь. Салават оставил свой мотоцикл у дороги и жалел теперь, что не может увезти девушку вдоль по берегу дальше в лес. Они шли по тропинке, пока та не закончилась плотными черничными кустами, усыпанными бусинками ягод.
— Остановимся здесь? — улыбаясь, пробормотал Вологда. — Дальше дороги нет.
— Обратной дороги нет, — сказала Лера. — Помнишь такой советский фильм?
— Point of no return? — пошутил парень.
— Наш был лучше, — отозвалась Лера. — Длиннее, серьезнее. И вообще, про войну европейцам лучше не снимать. Не говоря уже об американцах… Что ни сделают — пародия. Не воевали, вот и не врите. А то сплошное Сопротивление, мстители. У тебя кто воевал в семье?
— Бабушка, — сказал Салават. — Она помогла поджечь фашистский штаб в Молодечном. Передала разведчикам его точные координаты.
— Я так и знала, — обрадовалась Лера и сняла шорты. — Пойдем поплаваем. Сегодня тридцать пять по Цельсию. Природа возвращает млекопитающих в воду.
Салават скинул с себя одежду, оставшись в черных плавках с белыми горохами. Сел на землю, развернул матрас и принялся сосредоточенно его надувать.
— Ты такой светлый, славянский, — сказала Лера. — Почему же такое имя? Татарское? Башкирское?.. Монгольское?
— Просто папа очень любил хоккей, — отозвался Вологда и перевел дух. — А может, любил сало… В общем, я не в курсе… А что, не нравится?
— Красивое имя, — сказала Лера. — Просто мы никогда не говорили об этом.
— Мы много о чем не говорили. Разговоры надо экономить.
Они поплавали у береговой черты. Лера отметила, что Вологда хорошо и пропорционально сложен. Салават отметил, что Лера красавица: такие в девках не засиживаются.
— Давай отправимся в путешествие, — сказал он. — Уплывем подальше от людей.
— Давай, — согласилась Лера. — Звучит заманчиво.
В паре метров от них в воде шумно плескался толстый ребенок. Два огромных мужика затащили в воду инвалидную коляску; женщина в коляске недовольно озиралась и отмахивалась от комаров. Мужики посмотрели на молодых, один из них, бородатый и лысый, попросил зажигалку.
— В путешествие, — рассмеялась Лера. — Теперь однозначно.
Она легла на матрас, закинув руки за голову, и Вологда отметил свежую выбритость ее подмышек. И тело ее, длинное, загорелое, лежавшее теперь так близко, казалось обнаженным до предела…
— Куда идем, моя королева?
— На запад, только на запад. Я похожа на змею? Я меняю кожу? Я плыву на запад?
В сторонах света Салават не разбирался: проплыл метров триста налево, толкая матрас перед собой, вернулся к месту стоянки. Зачем-то посмотрел на часы.
— Кожу? Любишь кожу? У моего друга магазин в Литве, — сказал он не к месту, — «Бизон»! Он продает кожу. И шубы. Он литовец, но человек честный, — бормотал парень. Вологда понял, что впервые остался с девушкой наедине.
— Купи мне шубу! Новую кожу! Вези меня в тростники, — засмеялась Лера, входя в роль. — Вези королеву, раб.
Он пошел по дну, толкая матрас с драгоценной ношей. По песку было приятно идти, но хотелось плыть, чтобы связь с землей исчезла. Он старательно уводил надувной плот в сторону дикой озерной растительности, туда, куда ходят только звери или матерые рыбаки. Он придумал увлекательный сюжет, который мог понравиться Лерочке.
— На этом берегу, — сказал он, — была когда-то деревня моих предков. Ее давно уже нет. Давай поищем, может, что-то осталось.
— О, как интересно. Деревня называется Салаваты?
— Не помню, Лера. Я знаю, куда нужно плыть. Туда, куда стремится моя душа.
— Морские черепахи всегда находят дорогу домой. Мало мозга, много тела. И память. Ностальгическая память.
Девушка вздрогнула, увидев слезу на лице Салавата. Нет, это была капля озерной воды. Салават нырнул и вновь вынырнул. Мокрый, белокожий, нежный. Если кто решился бы описать его, то остановился бы на слове «нежный». «Где ты, моя темноглазая, где?»
Влюбленные вошли в заболоченную зону, за ноги Вологды начали цепляться стебли и, как ему казалось, подводные змеи.
— Вези меня к цветку из Красной книги, господин, — сказала Лера. — Я сестра кувшинки. Подруга лилии.
Он вошел в заросли, поморщился, почувствовав запах. Сероводородные пузыри всплывали и лопались на воздухе не хуже фейерверка. Лерочка сорвала кувшинку, обвила ее стебель вокруг ноги.
— А змеи тут есть? А щуки?
Из воды в подтверждение ее слов взлетела мелкая рыбка, плюхнулась обратно, потом появилась опять.
— Тут есть хищники, — сказал Вологда, стараясь выглядеть беззаботным. — Они нам не опасны.
— Давай все равно уедем отсюда…
— Смотри, там второй цветок!
Лера вырвала следующую кувшинку с корнем, положила ее длинное тело вдоль бугров надувного матраса, как добычу.
— Что еще?
— Желтые цветочки впереди. Можно я тебя поцелую?
— Что? — притворно вздохнула она. — Сначала желтые цветочки. Как они называются? — Лера хохотнула, перекинулась через матрас и сама поцеловала Вологду в губы, порывисто и страстно.
— Желтые… Я не знаю, как они называются. Лера, я люблю тебя.
Она вздрогнула, отвернулась.
— Давай плыть туда, куда плыли. Где твоя деревня?
— Нет моей деревни, — улыбнулся Салават. — Впрочем, там, у берез. Видишь березовую рощу? Я гребу, ты правишь.
— Лево руля! Прямо! Левее! Еще левее! Вправо!
Когда они причалили к берегу, стемнело.
— Ну вот, пора назад, — сказала Валерия. — Разожги пока костер погреться. — И отправилась вверх по склону.
Салават пожал плечами: спичек у него не было. Легко сказать, разожги костер. Какие женщины сложные существа… Зачем я сказал ей, что люблю ее? Я же не люблю… Или люблю?
Лера поднялась на гору, ей хотелось взглянуть на Белое с высоты. Она села на корточки, подняла с земли полоску бересты. На таких берестяных грамотах писали наши предки, — подумала она. — Они не знали компьютера, но жили не хуже, чем мы. Они были счастливы, а мы — нет.
Вологда подошел к ней сзади и закрыл ладонями глаза.
— Узнаешь?
— Салават, — сказала она.
Человек за спиной вздохнул и ответил:
— Салават, Лерочка, Салават.
Он убрал ладони с ее лица, Лера обернулась и увидела, что около надувного матраса ее друг собирает костер из мелких щепок. Там, внизу. Страх пронзил ее сильнее молнии, она мгновенно напряглась, изготовившись для прыжка. Перед нею стоял ее друг Салават, Вологда, строитель из поселка Наносы.
— Как же я разожгу костер без спичек, Лера? — спросил он недоуменно. — Я не волшебник, а только учусь.
Она кивнула на долину, где около разгорающегося костра копошился такой же Вологда, точная копия того, кто стоял перед нею.
— Как я разожгу костер? — спросил парень, не обратив внимания на жест девушки.
Из-за берез появилось несколько мужчин в одинаковых плавках. С лицом и телом Салавата. Они приближались к Лере, искательно улыбались, повторяя:
— Зачем нам костер? От костра бывает пожар. Лера, давай подумаем…
Лера вспомнила, что у настоящего Вологды был на правой руке большой укус от шершня. Он жаловался еще в Наносах. Но у каждого двойника был на правой руке такой же укус. У каждого. Пока ее жених собирал костер на берегу озера, она оказалась в обществе его братьев-близнецов, которые жили здесь с незапамятных времен, и он, наверное, даже не знал об этом. Они подходили, нежные, добрые блондины, готовые вот-вот запеть песню «Где ты, моя темноглазая, где?».
— Я здесь! — опомнилась Лера.
В ответ Вологда помахал ей рукой, потом поднял вверх указательный палец, отдавая девушку братьям на расправу. И они набросились на нее и терзали до утра, извращенно и жадно. Они все были влюблены в нее, как один. Нет, они любили ее, как один. Любили по-настоящему, по-мужски. И занимала их одна лишь мысль: где взять спички, чтобы согреть тело любимой в ночной тиши.
Два костра
Это было начало июля, ближе к ночи. Мы шли колонной в Будслав. Мне понравилась одна девушка, россиянка, мы отставали от толпы, шептались. Ее звали Кристина… Пошла к нашей иконе вместе с родителями. Ее родители ходили к иконе Божьей Матери в Буду уже несколько раз. Икона исцеляла от слепоты, что подтверждено на многих польских князьях в семнадцатом веке, и вообще икону подарил нам римский папа. У девушки было хорошо со зрением, но она пошла поклониться иконе из чувства благодарности. Каждый год 2 июля в костел Успения Божьей Матери приходят тысячи паломников. Она продолжает помогать людям уже 400 лет.
— Икону прятали от москалей в Польше, — вспомнила она, — и литовцы нам помогали… Все помогали…
— Это история, — вздохнул я. — Было и прошло.
— У вас много друзей? — спросила Кристина смущенно. — У меня только двое… Один очень благородный человек… И еще — моя мама…
— Давайте думать про Божью Матерь, Кристина. Мы идем, чтобы отдать долг Богоматери, а не за тем, чтоб…
— Чтобы что? — вздрогнула она.
— Хм… Как вам сказать… У меня друг искупался в крещенской проруби, простыл — и получил воспаление лицевого нерва. Теперь трясется, не показывается на людях, отрекся от Бога. Прав ли он?
— Господь посылает испытания…
— А что бы вы сделали? Чтобы вы сделали, если бы Господь послал вам выбор? Вы бы выбрали себя — или склонились на сторону Господа?
Мы вышли на поле у поворота на Княгинин. Побродили по сырой земле, попинали неубранные плоды. Община пошла по шоссе. Я думал сказать Кристине, что я вообще-то скромный парень, но потом решил промолчать. Лучше было выглядеть бывалым мужчиной. Даже если мы идем к Богу.
Время ушло глубоко за полночь. Мы брели с остальными паломниками по лесам-полям, разговаривали. Я подарил Кристине желтое соцветие пижмы, сообщив, что это лекарственное растение. Становилось холодно, туманно. До храма оставалось километров тридцать. По краям поля горело два костра: одинаковые, маленькие, яркие. Мы с Кристей пошли к тому, который казался нам ближе. Народ тоже пошел на огонь, кто-то двинулся за нами, кто-то пошел к другому костру. «Мой костер в тумане светит…» А какой из них — мой? Мы пошли к своему. Шли долго, я расспрашивал ее о родне, о брате. Вспомнил, что качал свою племянницу на качелях в Слониме и заглядывал ей под юбку. Что стыжусь этого до сих пор. Кристина смеялась, говорила, что все это не так уж важно. Это не грех, говорила мне она. Важно, что ты покаялся. Наконец мы подошли к костру, стоявшему на конце поля.
Люди скапливались возле тепла, тянулись к нему руками, девушки вставали на колени, умиляясь, что кто-то разжег им огонь, дал свет в пути. Другие люди, подойдя к огню, тут же отворачивались, морщились, по их телам пробегала судорога. Они не чувствовали тепла, только холод и мрак. Они поворачивались и брели прочь, топча посевы, расплескивая святую воду из фляжек. Костер давал тепло одним людям, но обдавал смертным холодом других. Отвергнутые должны были идти к другому костру, и Кристина оказалась среди них. Она побежала на другой конец поля бегом. Я последовал за ней, решив, что это всего лишь игра, начало отношений.
— Кристя, остановись! — кричал я ей вслед.
Навстречу мне бежали другие люди: мужчины, женщины. Те, кто замерз, бежали к своему костру гораздо быстрее, чем прочие, теплокровные. Мир разделился на тех, кому тепло у нашего костра, и тех, кому холодно. Это было физическим ощущением, не связанным с вероисповеданием. Кто-то посмел разлучить нас, запалив на разных краях поля огни разной природы.
— Ну как я тебе? — спросила Кристина, обернувшись на бегу.
— Ты мне очень нравишься, — ответил я ей, переведя дыхание. — Ты куда?
— Я замерзла, — рассмеялась она. — А ты куда?
— Потом… Не важно… — кричал я сквозь нарастающий туман.
У костра на другом конце поля стояли люди: те, кого этот огонь принял за своих. Кристина подбежала к костру, склонилась над ним, распахнула кофту, стараясь согреться как можно быстрее. Я немного отстал во время бега, но на подходе к стоящим у огня людям лицо мне обжег ледяной ветер, в грудь вонзились тысячи невидимых игл. Я понял, что не смогу подойти к ее костру. Некоторые паломники, подойдя к нему, падали замертво. Из конца в конец поля бегали толпы людей, пытаясь найти себе правильное место для ночлега. Я опустил голову и побрел назад: туда, где мне было тепло. Я расстроился, решив, что происшедшее — знак судьбы. Что даже завтра, когда мы вновь встретимся и пойдем к святыне, нашим отношениям не бывать.
Каким образом она поняла, что я покинул ее не по своей воле, не знаю. Девушка догнала меня, сообразив, в какую ситуацию мы попали.
Она подбежала, окликнув меня по имени. Я удивился, что голос ее звучал весело и звонко:
— Сережа, — закричала она, и я удивился, что голос ее прозвучал весело и звонко. — Господь послал нам испытание. Ничего страшного. Давай бегать по этому полю из конца в конец. К тому ж, когда бежишь, не так уж и холодно…
И мы бегали с ней по полю до утра, и разговаривали, и смотрели друг на друга. И утром поклонились Божьей матери в костеле Успения. И уснули на лавочке в городском сквере. Вдвоем.
Nine eleven
За Будславом около Матюков Воропаев увидел дым, стелющийся над лесом. Пожары продолжались вторую неделю, под Мяделем горел торф, а в этих краях до сегодняшнего случая все было спокойно. Он остановил мотоцикл на обочине у поля и побежал в сторону леса. Неда даже не пыталась его остановить. Война с огнем приобрела всенародный масштаб. Она взяла трехлетнего Сашку на руки, разложила на краю поля пустой рюкзак, села и приготовилась ждать, глядя на птиц, врассыпную поднявшихся с верхушек деревьев.
Приблизившись к лесу, Костя перешел на шаг, пытаясь уловить направление ветра. На поле царил штиль, затишье. Только из лесу едва слышался нарастающий гул, и между стволов пробирались редкие клочья дыма. Судя по шуму, пожар был низовой, скоротечный, беглый, а может быть, Костя просто хотел успокоить себя хотя бы на время. Огонь опалит подлесок и подрост, но часть сосняка сохранится. Он глянул на часы с электронным циферблатом, подаренные недавно супругой, они показывали «09:11». Этот набор цифр преследовал его в последнее время с мучительным постоянством и, хотя ничего для Константина Константиновича не значил, внушал тревогу. Эти цифры, в разном порядке, постоянно попадались ему на глаза в течение последних трех лет; каким образом Воропаев наловчился застигать время именно в эти моменты, объяснений не было. Это происходило с ним не часто, но так, что смогло войти в сознание и запомниться. Случайно брошенный взгляд на часы автовокзала, экран телевизора, результат розыгрыша «Спортлото». Суеверным инженер охраны леса не был, к религии относился терпимо лишь из вежливости. Об истории с цифрами не распространялся, в разговорах с женой отшучивался. Он слышал, что кто-то из знакомых Рогнеды увлекается нумерологией, но свой случай в свете этой науки не рассматривал. Да и какая это наука? Шарлатанство. Бесстыдное шарлатанство. Опиум для народа.
Тридцать четвертый кордон Костя знал хорошо, хотя родными для него всегда оставались леса Нарочанской водоохраной зоны. Последнее время выезжать сюда приходилось часто. Облава на браконьеров, выезд на сбитого грузовиком лося — район Будслава заманивал его разными способами. И вот сегодня «одарил» пожаром. Гул огня, треск ломающихся сучьев — и главное, едкий черный дым, неожиданно плеснувший в его сторону резким, прорвавшимся сквозь чащу выхлопом. Пожар пошел поверху и если еще не достиг силы урагана, то быстро к этому приближался. Костя подумал, что оказался в лесу в лучший момент. Огонь распространялся на северо-запад, к линии электропередачи. Алгоритм поведения в этой ситуации был ясен. Воропаев побежал в сторону просеки, дыша носом, стараясь не наглотаться дыма. Через каждые двести метров останавливался, чтобы перевести дух.
Дорога, русло реки, высоковольтная линия — эти преграды были сейчас необходимы. Он понимал, что в одиночку ему встречный пал не пустить, но он должен был как минимум попробовать. Костя не верил, что оказался на пожаре один, — чем дольше он бежал, тем больше становилось вокруг воображаемых соратников, работников лесхоза и народных ополченцев. Они уже распахали подлесок вдоль рубежа, убрали валежник, мусор. Разделились на группы по краям опорной полосы и ждут сейчас его приказаний с ветошными факелами, пропитанными бензином. Казалось, он слышит рокот тракторов, расширяющих борозду, шум вертолетов, заливающих подстилку увлажняющей пеной. Впереди что-то происходило. Люди должны быть начеку, думал он, преодолевая овраг за оврагом, пока не выбрался наконец на грибную тропу, ведущую к «рубежу».
Навстречу выскочила кабаниха с выводком из четырех поросят. Не обращая на него внимания, двинулась в сторону поля, деловито повизгивая. Она чуть не сшибла Воропаева с ног. Он отмахнулся от кабанихи, побежал дальше, теперь уже спасаясь от огня. Ветер усилился, и пожар, набирая смертоносную скорость, стал похож на огнедышащего зверя, преследующего противника. Чем быстрее бежал Костя, тем торопливее следовал за ним этот зверь.
На пересечении двух лесных дорожек Воропаев увидел странную беседку, обмотанную множеством разноцветных тряпочек. Вокруг нее полукругом были установлены валуны, образующие невысокий оборонительный вал, над которым возвышались деревянные перила, украшенные все тем же тряпьем. Лесной родник. По языческому обряду. Обрывки наволочек, платков, старые подворотнички, рукава детских рубашек, пеленки, георгиевские ленты, пионерские галстуки — все это покачивалось вокруг родника, безучастно ожидая уничтожения.
Костя подошел к языческому строению, удивляясь, что ранее не встречал ничего подобного в этих местах. Поднял прямую ветку с земли, надергал тряпья с перил, быстро и плотно смотал голову факела. Осмотрелся. Подошел к погасшей керосиновой лампе, заменявшей лампаду над священным источником, вылил на тряпки ее содержимое. Происходящее походило на детскую сказку, но об этом было некогда думать.
Очередной выдох дыма вперемежку с мелкими искрами догнал его, подпалил загривок, прожег рубаху, небольно уколов в плечо. Воропаев прибавил ходу и вскоре скатился в лощину у железобетонного столба ЛЭП.
Как ему удалось зажечь подлесок на противоположной стороне полосы и установить встречный пал, он не помнил. Сотни людей окружали его: знакомых, незнакомых. Друзья детства, давние подруги, умершие родители, любимые собаки — все помогали ему в этом деле. Костя был рад, что к нему и к его родному лесу пришли на подмогу все, кого он знал в этой жизни и кого, возможно, еще узнает. Стена пламени на подходе к преграде обмякла, временно потеряв силу. Огонь осторожно изучал ситуацию, готовясь к сокрушительному абордажу и прыжку. Всполохи пламени принимали формы лиц: задумчивых, яростных, самых разных. И они, казалось, переговариваются с людьми на другом берегу разделительной канавы, предъявляют ультиматумы или, наоборот, ищут перемирия.
— Надо лишить их кислорода, — бормотал Воропаев. — Они пожрут друг друга и оставят нас в покое.
Он метался вдоль опорной полосы, поджигая напочвенный покров и сложенные «помощниками» охапки хвороста и сухих листьев, иссохшие от жаркого соседства и готовые вот-вот вспыхнуть в объятиях враждебного огня. Наконец он отбросил факел и побежал по дну оврага к опушке леса. Встречный огонь вырос из ничего: широко, шумно, молниеносно. Два крыла неожиданно встали над лесом и судорожно сомкнулись, желая объединения стихии. Языки пламени сцепились в объятиях, поднялись в вихреобразном танце к темнеющему небу и вдруг рухнули на землю как подкошенные. Черный дым, мешаясь с белым и желтым, тянулся вдоль оборонительного оврага вслед ползущему к своей семье главному инженеру Нарочанского лесничества К.К. Воропаеву.
Рогнеда продолжала сидеть на своем рюкзаке, укачивая ребенка. Саша уже несколько раз спросил, что будет, если папа сгорит, но ответа так и не получил.
— Это метеорит, — говорила мама. — Вчера здесь упал большой метеорит, целая звезда. Это к счастью. А пожар, сыночек, скоро пройдет. Дождь проходит. И пожар пройдет.
Когда Костя, шатаясь, подошел к мотоциклу и взглянул на свои новые часы, на них светилось «11:09». Его это даже успокоило. Значит, теперь точно все в порядке, все как всегда, думал он, выезжая на трассу Минск — Мядель.
Поклонный крест
В центре Крево стоят два поклонных креста:
католический и православный. Местечко небольшое, но историческое. Местные
костел и церковь мы с Гарри посещать не стали. Приехали поздно, к тому же до
религиозности к своим сорока пяти годам еще не доросли. Кресты стандартные,
деревянные. Польский — за заборчиком, покрашенным синей краской, русский — за
зеленой оградой. Католический
чуть повыше православного, но это вряд ли кому обидно. На католическом — характерное белое распятие, на православном —
искусственные цветы. Теляк не мог не послать нас в Крево. Это,
так сказать, пункт обязательной программы, место силы. Здесь располагается
замок Ольгерда, где было подписано важное соглашение между Литвой и Польшей,
действовавшее на протяжении 184 лет. В 16 веке здесь жил первый русский
диссидент — князь Андрей Курбский, «гроза ливонцев,
бич Казани», главный оппонент Ивана Грозного после их размолвки. Не знаю, что
послужило главной причиной нашей тайной экспедиции в Крево, но булыжник мы
зарыли на территории руин без особых проблем. Помню, нас позабавил мужик,
которого мы повстречали на обратном пути у Сморгони. У него заглох
«Фольксваген», и мы взялись подбросить его до ближайшей мастерской. «Я в шоке, я
в шоке», — повторял он без конца, никак не желая успокоиться. Гарри это
надоело, он остановил машину и вышвырнул мужика в чистом поле. В шоке он… Какой нежный…
31. Трубадуры
У меня более не вызывало сомнений, что я стал членом тайной организации, масонской ложи или рыцарского ордена, цели и задачи которого были мне по-прежнему неизвестны. Люди работали на Теляка и на его идею: они передавали друг другу какие-то символические предметы, обнимались на прощанье, исчезали, возникали вновь. Я не слышал от них ни паролей, ни тайных заклинаний, нагнетания мистической напряженности не было вовсе: общение происходило самым обычным образом. С Теляком сотрудничали работники музеев, таксисты, проводники поездов, летчики международных рейсов, уборщицы в гостиницах, бомжи. Люди, из которых можно было составить приличную агентурную сеть. Оснований считать всех их ожившими мертвецами у меня не было. Он привлек к работе меня, человека, сохранившего непрерывность существования от колыбели до сегодняшних дней и имеющего подтверждение этого факта в семейных фотоальбомах, воспоминаниях друзей и, разумеется, в собственной памяти. Возможно, Федор Николаевич мог не отличать живых от мертвых. Есть мнение, что и сам Господь Бог не отличает усопших от ныне здравствующих, обращая внимание скорее на жизнь духа, чем суету тела. Мое знакомство с «воскресшими» продолжалось.
Штраух ушел в глухой отказ, и если картина нашего совместного с Гарри прошлого была восстановлена, то с Мишкой все оставалось крайне неопределенно. Я уже стал подумывать, что законы поведения воскресших тел разнятся от случая к случаю. Я рассказывал Мишке о наших давних пьянках, приключениях в России и за рубежом, — Мишка отшучивался и молчал. Разговоры о светящейся ауре, просветленных и темных людях вызывали в нем раздражение. Было видно, что он незнаком с подобными ощущениями и, похоже, считает их параноидальными.
Возвращение в мою жизнь старых приятелей мало что изменило. Я оставался семейным человеком, состоял на относительно денежной службе. Жена… дети… Приоритеты моего существования оставались прежними. Если что и стало другим, так это само мировосприятие: появилось неуютное чувство полной размытости границ жизни и смерти. Я не был больше уверен, кто из людей, встреченных на моем пути, жив, а кто уже побывал за чертой.
Моих друзей также интересовали цель и смысл нашей деятельности. Из Теляка вытянуть что-либо было трудно. Он отмахивался, отвечал двусмысленностями и недомолвками, перескакивал на темы кондитерского производства. Нам было понятно, что Федор обладает уникальными способностями, что он экстрасенс, гипнотизер, ясновидец, но непосредственно нас эти его качества не касались. Рутина, которой мы занимались, перевозя с места на место различные тяжелые предметы, плохо сочеталась со сверхъестественным. Теляк не распространялся об истинных целях организации, но мы считали, что наша деятельность осуществляется на благо человечества и выходит за пределы национальных и религиозных границ. К нашим этнографическим или теологическим спорам Теляк относился снисходительно, и если становился их свидетелем, то посмеивался, теребя свою козлячью бородку.
Не знаю, насколько сознательно он поддерживал загадочность своей миссии. Теляк, очевидно, имел таинственных покровителей, с которыми довольно беззаботно общался по телефону. Несмотря на интернациональность связей, монологи Теляка выдавали в нем литвинского националиста в духе Зенона Позняка. То есть о Российской империи, как и о Советском Союзе, Теляк отзывался пренебрежительно и зло. Русских называл то славянизированными финнами, то монголо-татарами. Когда я предложил ему как-нибудь с этим вопросом определиться, он неожиданно кротко извинился и больше на эту тему не заговаривал. Гарри по неизвестной мне причине называл Теляка Трубадуром, что часто переиначивалось в Дуремара: это вполне вписывалось в стилистику его прежних шуток.
…Кличку свою Гарри Грауберман получил давным-давно: после победы Гарри Каспарова в очередном шахматном поединке. Обыграл компанию из пяти мужчин в шахматы. Вот и все. Кого обыграл нынешний борец с режимом в тот раз, человека или компьютер, уже никто не помнил. Не сохранились в памяти и сами обстоятельства переименования Матвея Самуиловича. Гарри — он и есть Гарри. Гарри Грауберман. Эффектно. После каждой победы он выпивал по сто пятьдесят, считая это духовным долгом.
Уже в те времена нами был усвоен символический смысл возлияний. Ритуал бывает действенней прямого жеста. Трубадуры, воспевавшие прекрасных дам, часто не были с ними знакомы. До некоторых пор я считал трубадуров бродячими артистами, кем-то наподобие Бременских музыкантов. Об алхимическом подтексте ритуалов ордена, о его символике, круглых столах, крестовых походах и выходе за пределы обычного человеческого бытия посредством любви я узнал позже. Внутри человечества есть элемент, активизируемый любовью, говорят суфии. Их целью было возвращение в поток европейской жизни импульса женственности, обращение нас к Великой Матери — этого материнства в истории Запада всегда недоставало. Возможно, благодаря социальному эксперименту суфийских школ в христианство внедрился и культ Девы, укрепившийся в южных частях Европы, подверженных мавританскому влиянию. Трубадуры пели о возлюбленной, но их адресатом был сам Всевышний. Идеалом Федора Теляка тоже была некая возлюбленная, и, не вдаваясь в детали, я назвал бы ее Отчизной. Оговорюсь, что сам он понимал под этим словом нечто иное — не то, что понимаем, согласно имперскому опыту, мы с вами.
32. Vita nova
Постепенно я начал свыкаться с новым ходом вещей: если американцы строили новый миропорядок активно и почти неприкрыто, то в Беларуси он возникал сам по себе, таинственно, тихо, неотвратимо. Люди воскресали то здесь, то там: натурализовались, ассимилировались, вносили свою лепту в демографические показатели. Официальных заявлений правительства не было. Возможно, велись какие-либо секретные научные исследования, но они не доходили до наших ушей. Все, чем мы довольствовались, — сарафанная почта, слухи. Мне их хватало. Почему я должен не верить людям, если и со мной произошло нечто подобное? Мне еще повезло: к некоторым возвращались их умершие родители, жены, возлюбленные. Это далеко не всегда было уместно, хотя природа позаботилась о смягчении обстоятельств, отбив у пришельцев память, полностью или частично.
Я знал, что наша работа у Теляка каким-то образом связана с происходящим в стране процессом воскрешения из мертвых. Путался в причинно-следственных связях. Мы, как прежде, перевозили булыжники с места на место. Объездили все литовские замки, вернее, их развалины; перекопали с десяток кладбищ… Люди оживали благодаря нашим действиям? Или наши действия были вызваны воскрешением людей?
…Радуницу в Беларуси справляют многие. Это вообще государственный праздник, выходной. Суть ритуала заключается в том, что люди приходят на могилы к родным, чтобы их покормить. Традиция посещать могилы, приносить на них еду и питье перекочевала некогда из Литвы на просторы Евразии.
Теляк верил в деревья, валуны, огонь и воду — незатейливо, без пафоса и придыхания. Придет на родник, повяжет ленточку от носового платка или снимет бинт с порезанного пальца — вот и весь обряд. Другое дело, что он приваживал в избу ужей (живойтов), разговаривал с ними, получал от них подземные сведения, кормил из блюдечка молоком, как котят. Культ этот сохранялся в Беларуси до 16 века, хотя, по некоторым источникам, считается, что литвины поклонялись не безобидному ужу, а безобразному Василиску. Теляк змеям не поклонялся, а держал их в качестве домашних животных. Саламандр или ящериц в его доме я не видел.
Моим воскресшим алкашам вся эта языческая муть была неинтересна: они были на стороне эволюции и прогресса. Помню, Мишаня закатил какую-то абсолютно непатриотичную истерику, лишний раз напомнив, что в его психотипе мало что изменилось. Разговор зашел об Америке, вообще о Западе как образце для подражания для нашей отсталой цивилизации. Штраух пробормотал, что сдайся мы в 41-м, то пили бы сейчас баварское, слово в слово повторив свой монолог 90-го года. Баварское пиво в Беларуси достать было нетрудно, о чем я ему и напомнил.
— Ты что, не понял, что я не о пиве?
— А о чем, о свободе, да? Или здесь пиво дороже, чем в Европе?
Он злобно поперхнулся, вытащил из кармана джинсов мятую пачку сигарет, но речь свою произнес, так и не прикурив.
— Все-таки ничто так не раздражает и не вызывает такого омерзения, как жирная тупая мразь, сидящая за американским компом на американском сайте, написанном на языке программирования американской разработки, одетая в шмотки американского фасона и не видевшая в своей жизни ничего, кроме американского кино, и пишущая на хреновом русском языке: «Америка — говно по умолчанию».
— Хорошо, что Макс тебя не слышит. В расход бы уже пустил…
Теляк беззлобно хохотнул и призвал нас к спокойствию.
— Никогда от Сережи не слышал ничего плохого про Америку. Да и вообще, это не наше дело, мужики. Америка там, мы здесь. В Америке вообще чудес не бывает, — рассмеялся он. — И священных мест нет. Разве что индейские. Так они их все разграбили… Не понимаю, о чем спор…
— Современная Россия и Беларусь — страны дегенератов. А я привык уважать изобретателей, художников и вообще талантливых, образованных людей (то есть американцев) и с брезгливостью и презрением относиться к бездарным, завистливым, тупым ворам и торгашам (то есть к русским). Про Беларусь вообще промолчу. Последняя диктатура Европы… Кровавый режим…
— Ну и х… ты тут делаешь? — спросил я, удивляясь, что человек мог бесславно умереть, захлебнувшись своей блевотиной на даче обласканного Советами папаши, потом по неизвестной причине воскреснуть, приехать в самое социалистическое государство на просторах СНГ и продолжать нести всю ту же пургу, полную праведного гнева и безграничного возмущения.
В голове у Мишани что-то переклинивало: всплывали атлантиды прошлых комплексов, копошились ростки новых прозрений. Его монолог подтверждал, насколько он далек не только от гармонии, но и от обыкновенного чувства ясности и покоя.
Надо полагать, десятки тысяч «новых граждан» нашей страны находились в состоянии такой же неопределенности. Зачем они здесь? Чего от них ждать? У меня было не так много друзей здесь, но то, что я слышал, наводило на тревожные мысли. Если это явление массовое, то чем ограничен приток в мир живых потустороннего населения? Почему я уверен, что это происходит только в Беларуси? Может, это мировой, так сказать, демографический взрыв? Что-то подсказывало мне: прими это явление международный характер, интернет и телевидение были бы перегружены информацией до предела. Мои разговоры с людьми, наблюдение за «возвращенцами» и совместная работа с ними заставляли думать, что воскресение происходит преимущественно в северо-западном регионе Европы. Временные же рамки определить было трудно. Возникли слухи о появлении в Беларуси немецко-фашистских генералов, пробуждении пулеметчика времен Первой мировой, странных перемещениях в лесу людей, похожих на партизан… При таком раскладе здесь могли появиться остатки наполеоновских армий или, к примеру, рыцарские отряды Миндовга, Войшелки, Шварне, Тройдене, Гедимина…
В Нарочанском крае появления военных преступников или героев древних времен зафиксировано не было. Фридман говорил, что у них в Наносах поселились два потешных старикана, как две капли воды похожих на Сахарова и Солженицына. По какой-то иронии, отцы русской демократии обрели вторую жизнь в социалистической Беларуси и, судя по всему, были счастливы при режиме, с которым боролись всю свою сознательную жизнь. Наносы строились, преображались. «Новорусская» мода добралась и до этих мест. На берегу воздвигались современные терема с причалами для катеров и скутеров, в деревне воссоздавались народные хаты и срубы, и тут же неподалеку было обустроено поле для гольфа, поставлен кинотеатр. В одной из таких изб старики и обитали. То ли взяли в аренду, то ли купили в складчину. Жили дружно, весело. Летом играли в бадминтон и настольный теннис, зимой катались на лыжах, гоняли в хоккей, меняясь местами на воротах; ходили вместе в русскую парную. Народ у нас добродушный, политикой не интересующийся. Их мало кто признавал за знаменитостей международного масштаба. Я как-то приезжал в Наносы, хотел посмотреть на веселых старцев. Не удалось. Не было их дома — соседи сказали, что друзья ранним утром уехали в Ждановичи на рынок и даже принимали заказы у пенсионерок, обещая привезти тару для осеннего консервирования.
Появление диссидентов, пусть и бывших, в наших краях казалось мне симптоматичным. Россия по-прежнему бурлила либеральными идеями, самобичевалась, митинговала. Реинкарнация двух инакомыслителей, стараниями которых был когда-то разрушен Советский Союз, что-то означала. В наказание их сюда сослали, что ли? Или, наоборот, наградили тихим пасторальным бытием за прошлые заслуги? Не знаю, кем бы они оказались, появись у меня шанс поговорить с ними по душам… Да кем угодно, хоть польскими шпионами… Главное, что Господь прописал их в наших краях, в единственной стране, сохранившей верность своему советскому прошлому. И это говорило о великодушии и справедливости Всевышнего.
Кто сказал, в конце концов, что рай — это богатство и изобилие? Может быть, рай — это справедливость, которая, в сущности, и есть единственно возможная национальная идея в настоящий момент.
Рай — это мечта о прошлом. Нас изгнали когда-то из рая, бросили на произвол судьбы, на растерзание зверью и стихиям, а потом — политическим безответственным авантюристам. Беларусь — возвращение в счастливое прошлое, в материнскую колыбель. И это понимают жители страны, чье возрождение уже не за горами. Понимают все. И живые. И мертвые… Мы едины. А дальше можно не продолжать.
33. Санаторий «Приозерный»
Со Святой Лолой мы несколько раз разговаривали по телефону, в основном обо всяких пустяках. Болтали, рассказывали о себе. В детали не вдавались, видимо, понимая, насколько это опасно. Я до сих пор не знал ее семейного положения, новой фамилии, места жительства. Визитка, которую она мне дала в Беловежской Пуще, действительности не отражала. Я попытался заговорить о Viassat History, но понял, что она совершенно не в теме. На фамилию Назарова она также не реагировала. Я понимал, что с недавних пор Лолочка обосновалась в Беларуси. До этого, как и я, жила в Эрэфии. Она уже несколько раз рассказывала, что в первый раз вышла замуж вскоре после моего легендарного телефонного звонка, когда я спьяну обзвонил с десяток своих подруг по всему Союзу и всем сделал предложение руки и сердца. «Я тебе не поверила, — говорила она, — хотя звучала твоя мысль вполне заманчиво». У нее к тому моменту времени уже была назначена дата бракосочетания, и нарушить волю родителей (особенно отца) Святая Лола не посмела бы. После свадьбы молодые переехали в Москву; муж ушел в бизнес и обзавелся кооперативным рестораном по моде того времени, а Лолу пристроили в какую-то контору, связанную с международными отношениями. В перспективе она могла оказаться в Европе или даже Америке. Детей у них почему-то не было, хотя, по ее словам, они старались.
Лола прошла курс лечения в Центре матери и ребенка, но безрезультатно. Четкого диагноза врачи не давали. По их мнению, оба родителя были вполне здоровы и дееспособны. Муж делал вид, что для него это не так уж важно, но в глубине души маялся. Через шесть лет он ее бросил, ушел к другой, переехал в Лос-Анджелес. Больше о нем она ничего не слышала. Лола нашла пожилого любовника, который как минимум мог защитить, сводить в ресторан или даже вывезти на Средиземное море. «Папик», однако, оказался бандитом и через пару лет был убит в ходе очередных разборок. После этого история Лолы прерывалась, и я догадывался, что после гибели бандита-покровителя умерла и она сама. Умерла? О таких вещах не спросишь. Меня теперь подобные факты биографии не интересовали. Привык.
Удивительно, что в отношении меня память Лолу не подводила. Она часто вспоминала в деталях беседы времен нашей любви. Ты сказал то-то и то-то; а я ответила так-то и так-то… Удивительная, какая-то неестественная память. Иногда мне это надоедало, и я перебивал ее, призывая жить настоящим.
— Мы перешли уже эту реку, — говорил я. — А ты продолжаешь брести по колено в воде. Самое важное, чему мы должны научиться, — это любить свое давнее счастье, но не таскать его постоянно с собой. Чтобы не отпугнуть новое. Чтобы грех не прорастал в нас, а оставался там, где был совершен. Отваливался навсегда. Без намека на возможность возвращения.
— По-моему, ты предлагаешь нам стать бессовестными, — смеялась Лола. — То, что ты говоришь, похоже скорей на заклинание, чем на рецепт жизни. Это, мой милый, ерунда… романтическая дурь… Или ты предлагаешь забыть об ответственности, о прошлом, кинуться в омут новой страсти? Или как там говорят в книгах?
— Совершенно верно, дорогая. Я предлагаю забыть об ответственности… Стать бессовестными, бесстрашными, беззаботными… Омут страсти — это то, чего мне не хватало со времен нашей с тобой разлуки…
— Это слова многодетного папаши?
— Да, Лола, я очень люблю детей. Как Лев Толстой.
Мы ни разу не заговаривали о возможной встрече, будто эта встреча должна была мгновенно и бесповоротно изменить нашу жизнь. Лола пока что дарила мне сладкие вздохи и соблазнительные фантазии.
— Мне ничего не надо от тебя, милый. Я была бы счастлива, если бы жила с тобой по соседству, и ты, когда тебе захочется, мог бы меня навестить, — говорила она таким бесхитростным голосом, что хотелось заплакать. — Мы могли бы встречаться, любить друг друга, пить вино, разговаривать. У твоей жены хватает забот и без тебя. А я могла бы следить за тобой, пришивать пуговицы и всякое такое. Нет, не думай, я не навязываюсь. У меня тоже есть обстоятельства. Но согласись, что если бы я переехала, то нам обоим было бы лучше. Я умею быть осторожной, скрытной… Я поумнела за последние годы! Ты не заметил? — посмеивалась она.
— Ты стала гигантом мысли, — соглашался я, вспоминая почему-то сценарий «Последнего танго в Париже», который попался мне под руку еще до того, как я впервые увидел сам фильм.
Во французской книжке, непонятной мне от точки до точки из-за незнания языка, была объемная вставка черно-белых фотографий, представляющих кадры из фильма. Мужчина и женщина. Только мужчина и женщина. Брандо и Шнайдер. Никакого внешнего мира, бизнеса, социальных обязательств. Картинки были загадочно-эротичными, в них чудился небывалый подтекст. Разговаривая со Святой Лолой, я вспоминал первые впечатления от этих кадров, когда я еще не знал сюжета кино и лишь смутно догадывался о его смысле на основании жестикуляции и мимики актеров. Мне казалось, что за ними скрывается манифестация любви: наивная и простая, похожая на левацкий митинг. И сейчас Лола напоминала мне о такой же подростково-дворовой наивности, переходящей в святость.
Я часто забывал, что разговариваю с покойницей. С приятелями детства было легче: Лолу я по-прежнему любил, а это занятие утомительное и ответственное. К счастью, душевность нашего общения меня очаровывала и заставляла забыть, что я имею дело с воскресшим и в какой-то степени ненастоящим человеком. Может быть, мне и нужен был именно такой собеседник? Оглядываясь на стиль своей жизни последних лет, я с горечью мог констатировать, что веду практически посмертное существование. Я не отчаивался и, честно говоря, об ущербности своего положения почти не думал. Домашние дела перемешивались с поручениями Федора и держали меня в постоянной занятости — а именно она и спасает нас от экзистенциального ужаса.
Я вел сравнительно размеренный образ жизни и по субботам ходил в санаторий «Приозерный», где располагались бассейн и банный комплекс. Заведение было новым, шикарным, модным. Соответствовало последним достижениям прогресса. Я никогда не был поклонником банно-прачечных комбинатов, но зимой посещения «Приозерного» давали возможность согреться, летом — наплаваться всласть, не опасаясь цискариоза, поразившего Нарочь несколько лет назад. К тому же после водных процедур я заходил в «сухой» бар на выходе из корпуса и выпивал пару чашек чая с местным бальзамом или бокал глинтвейна. К этому ритуалу я и пристрастился. Десять безостановочных кругов в бассейне, русская и финская бани с обязательным нырянием в холодную воду; потом пять кругов плавания, опять баня… А дальше по ситуации… Иногда я общался с отдыхающими, и, хотя наши интересы обычно не совпадали (те интересовались в основном водкой и женщинами), встречи и беседы случались забавнейшие.
Лолу я встретил в «ледяной комнате», специальном помещении с коробом колотого льда для обтирания и прочего возбуждающего контраста. Мое внимание привлекла незнакомая, ладно скроенная барышня в ярко-красном раздельном купальнике без обнажающих излишеств (уже потом, узнав ее, я вспомнил, что почти в таком же она была тогда в Неринге на берегу Балтийского моря). Она первой узнала меня, почувствовав оценивающий взгляд:
— Ты остался таким же бабником, как был. Бьюсь об заклад, ты бы запомнил сейчас мою задницу, но так бы и не посмотрел в глаза.
— Ты приехала ко мне? — спросил я, с трудом сдерживая волнение. — Да? Поселилась по соседству?
Только сейчас я понял, что в полуголом виде она выглядела в этой белобрысой стране еще более вызывающе: яркой, тонкой, черной, восточной. По каким-то причинам кавказцев в Беларуси в те годы было мало, а Лола имела совершенно арабскую внешность: принцесса Жасмин из мультика про Аладдина.
— Да нет, — протянула она, положив по горсти раздробленного льда себе на плечи. — Я так… Приехала отдохнуть… Я, вообще-то, и не надеялась тебя здесь встретить… Я почему-то считала, что ты живешь в Мяделе. Это ведь другой город… Райцентр, да?
Я что-то рассказывал ей про Мядель; наверное, про родню супруги. Ситуация складывалась нелепая, поскольку Святая Лола приехала в «Приозерный» с мужем. Пока что она не решалась об этом сказать, а я не догадывался, что она не одна. Другим обстоятельством, осложнявшим нашу встречу, было то, что я пришел в бассейн с Гришкой. Он сейчас крутил сальто, прыгая в воду с Таниными мальчишками, но с минуты на минуту мог появиться в бане. Не знаю, почему я так испугался. От неожиданности?
— Сколько ты здесь пробудешь? — спросил я, рассматривая странный крестообразный шрам у нее на животе. — Может, сходим в ресторан? Здесь есть несколько приличных мест…
— Ты — сама галантность, — улыбнулась она. — Давай сходим. Только завтра, ладно? У меня сегодня есть некоторые дела…
— Какие? — удивился я.
— Ты как был, так и остался нахалом, — сказала она вызывающе. — Дела… Женские дела… У меня бизнес-ужин с местным застройщиком.
— С каким? — недоверчиво пробормотал я. — С Чередниковым, что ли? Имей в виду, я тут всех знаю.
Она набрала пригоршню льда, шагнула ко мне и опрокинула лед мне на голову. Потом прижалась и поцеловала в рот самым что ни на есть затяжным образом. Мы стояли с ней в клубящейся холодом комнатенке, чем-то похожей на морг, и не могли расцепиться. Лола продолжала целовать меня в каком-то исступлении, впав в сомнамбулическое состояние. Мужики, вошедшие в «студенку», приветствовали нас бодрыми возгласами одобрения. Мы неохотно разомкнулись, стеснительно поглядывая по сторонам. В помещение пробрался Гришка, протиснувшись между ногами вошедшей разгоряченной публики.
— Пап, пошли погреемся!
— Папе не мешало бы остудиться, — пошутил кто-то, но мы с Лолой не обратили на это внимания; Гриша тоже не понял, о чем речь.
Я ушел с сыном в финскую парилку, находившуюся напротив и немного наискосок от «студенки», оставив Лолу около коробки со льдом. Я был уверен, что она скоро присоединится к нам с Гришкой, но девушка так и не появилась. Перед уходом я обошел помещение несколько раз: заскочил в «ледяную комнату», проверил парилки, бассейн, джакузи. Нигде ее не было. А не заметить такую яркую особу было невозможно.
34. Confessa
От озера санаторий отделял небольшой соснячок с асфальтированными тропинками к воде. Рыжеватые лоснящиеся стволы стояли одинаковыми колоннами, создавая бескрайнюю перспективу с редкими просветами вечереющего неба. Я ходил по дорожкам, пустынным в это время суток, и курил сигареты «Минск», купленные в местном баре. Вроде бы бросил с полгода назад из-за хронического бронхита, но сейчас закурил машинально. Переспать с мертвой женщиной! С инопланетянкой! Ведьмой! Суккубом! — стучало у меня в голове. Теперь и я стану мертвецом и марсианином. Да! Я стану марсианским мертвецом. Недаром ангел говорил Товии: «Над теми, которые предаются похоти, демон приобретает власть».
Я бродил по сосновому лесу, обдумывая ситуацию, в которую вляпался. И женщина занимала в ней, как ни странно, одно из последних мест. Мало ли в моей жизни было женщин? Пусть будет еще одна. Тем более она так похожа на мою старую любовь.
«Я просто чувствовала, как и у нее в горле пересохло от моего бега, и она вырастала прямо на глазах, и можно было разглядеть ее лицо, и я бежала прямо в ее лицо — и лица, конечно, тоже не видела, а потом подумала, что это, может быть, кто-то из родных за мной приехал, остановилась и поняла, что эта женщина работает на рыбном заводе, а за мною никто не приедет…»
Я всегда помнил ее разговорчики, заплаканные глаза, красные от контактных линз, губы, источающие какую-то отчаянную преданность и дающие возможность понять это и запомнить на всю жизнь после первого соприкосновения.
Встречу она назначила по-простецки: без ресторанов, театров и прочих прелюдий. Позвонила вечером и сказала, чтобы я к двенадцати дня пришел в 217 комнату.
— Купи что-нибудь, — добавила она. — Что сам любишь.
— Коньяк, — предположил я. — Но здесь нет нормального коньяка. Только «Араспел» местного разлива. Да и его я не пробовал… Я, знаешь ли, серьезно потерял квалификацию…
— Я не пью армянский. Вообще, я не пью крепких напитков. Не помнишь, что ли?
— Времена меняются, Лолочка.
— Это нам только так кажется, — заявила она безапелляционно. — Жду тебя с вином и фруктами. Не мне тебя учить. Обольстителя.
Номер она снимала двухкомнатный, светлый, просторный, нестерпимо советский. Картина с березами на стене, ваза с полевыми цветами на журнальном столике, старые газеты и журналы в газетнице… Боже мой, здесь все еще читают газеты… Я принес великолепные сочные груши и виноград, которые купил в лавке у Гены Поплевко, и несколько бутылок «грузинского» вина «Киндзмараули», которого в республике в те времена было выше крыши.
— Отлично, — сказала Святая Лола, изучив мой выбор. — Я была уверена, что ты придешь без цветов. Вот, сама позаботилась.
Я не стал спорить; цветов я не купил лишь потому, что лавка в Купе была закрыта. Мы сели на диван и уставились друг на друга, улыбаясь. Через несколько минут, беззвучно смеясь, ткнулись лбами, как-то неловко и судорожно обнялись.
— Забавно, — сказала Лола. — Двадцать пять лет прошло, а мы по-прежнему бездомные, как студенты. Тогда прятались. Сейчас прячемся. Будто воруем что-то… Воруем то, что принадлежит нам по праву…
— Почему, — удивился я. — По какому такому праву?
То ли она ляпнула это для красного словца, то ли у нее были какие-то соображения, но я насторожился. Она не ответила, а принялась целовать мне лицо: глаза, лоб, щеки, нос… Быстро-быстро. Я уже и забыл, что бывают такие проявления нежности, но, вдохновленный ее инициативой, стал делать то же самое. Потом мы ушли в синюю спальню с плотными шторами и опустились на большую кровать, стараясь не смотреть друг на друга, пока раздевались. То ли какая-то комическая скромность обуяла нас, то ли концентрация на самих себе… Поразительно, что Лола осталась такой же молодой и гладкой на ощупь, как в далекие времена нашего знакомства… Говорят, что секрет вечной молодости дается в обмен на бессмертную душу. Я не хотел узнавать у Лолы ее секретов.
Если спросить, как я представлял себе эту встречу, то я ответил бы: никак. Почему-то я совсем не думал об этом, направляясь к Лоле. Меня радовало, что у меня появилась такая стройная и страстная любовница, но сказать это — значит, не сказать ничего. Она была нежной, и в этой нежности хотелось таять. Любовная акробатика, радостный поиск новых ощущений в смене поз и приемов казались в этой ситуации чем-то лишним, и, хотя она была удивительно гибкой и спортивной, я бы не решился утверждать, что и как ей нравилось больше. Во времена нашей любви в Ниде она была пугливой, неопытной, даже смешной. Теперь стала взрослее, но прежнего обаяния не утратила. Я шептал все, что приходило в голову, говорил, что люблю ее. Она отвечала тем же, уверяла, что никому меня не отдаст. Мне было неловко сквернословить при ней или требовать чего-нибудь сексуально экстравагантного. Похоже, мы были теми, кем должны быть в постели так называемые нормальные люди, если таковые вообще существуют или когда-либо существовали. С нею я смог забыть о неопределенности своего существования, о загадочных делах, уводящих меня все дальше и дальше от реальности жизни: я мог отключиться, расслабиться, выпасть из контекста (последнее время мне казалось, что эта замечательная беспечность утрачена навсегда). Трахаться, пить вино, разговаривать. Святая Лола знала правильные лозунги.
Мы ели груши, истекавшие соком, и смотрели эстрадную программу местного телевидения. Лола и в молодости к советской эстраде относилась лояльно. Я, будучи мальчиком, в те времена любил джаз-рок и много разглагольствовал про Чика Корею и Аль Ди Меолу. Лолочка немного стеснялась своих вкусов, но в конце концов мы сошлись на том, что оба любим Адриано Челентано. Отличный самец, альфа-мачо. Самодур. Медведь, бурбон, монстр. Он, как и многие мужчины подобного склада, мог быть удивительно нежным.
Ma perchè
tu sei un’altra
donna
Ma perchè
tu non sei più tu
Ma perchè
tu, tu non l’hai detto prima
Chi non ama
non sarà amato mai…
— Эта песенка появилась уже в новом тысячелетии, — уверенно сказала Лола. — Когда мы с тобой познакомились, все танцевали под Soli. Знаешь, о чем там?
— О любви? — спросил я насмешливо.
— Конечно, — важно согласилась она. — Там про школьников, которые наконец-то остались дома без родителей. Отключили телефон, закрылись на замок, лежат голые в постели, поедают бутерброды и смотрят футбол. И время остановилось.
— Ты владеешь итальянским?
— Учила в школе. Soli però finalmente noi solo noi, solo noi. Только мы. Только мы.
— Я знал, что ты это скажешь. Эта песенка про нас, да?
— Не издевайся, — отреагировала она беззлобно, с каким-то материнским великодушием. — Ирония — признак слабости…
— Ты действительно ужас как поумнела…
— Почему ты изменилась? Почему ты теперь не та, что прежде? Почему ты не сказала сразу, что нельзя любить нелюбимого? — перевела она припев песенки, которую я насвистывал весь этот вечер. Сonfessa. Запись 2002 года. — Ты знаешь, что он продолжает петь в свои семьдесят пять? Последний диск записал всего лишь год назад.
— Медведь, бурбон, монстр, — подытожил я. — Пойдем в душ.
Она поднялась, запахивая идиотский плюшевый халатик, взяла меня за руку:
— У меня такое впечатление, что мы никогда не расставались. Бред… Совершеннейший бред…
Телефонный звонок супруги вывел меня из состояния блаженного равновесия. Ничего особенного, Илана просила, чтобы я заехал за молоком к Александре Яковлевне.
— У них хорьки сделали подкоп под курятник, — смеялась она.— Передушили всех кур. Слава богу, что волки не сделали подкопа под хлев. И смех и грех.
— Коза у бабы Шуры бодливая, — ответил я. — Владеет методами самообороны. Как, кстати, здоровье у Катьки?
Я еще продолжал разговаривать, когда Лола вышла из ванной одетая, накрашенная, при полном параде. Я удивленно вздрогнул и приложил палец к губам.
— Куда собралась? — поинтересовался я, когда разговор с Иланой был закончен. — В оперу? Судя по виду, именно в оперу. Интересно, меня возьмут? Ах, возьмите меня, пожалуйста…
— Нет, это невозможно, — сказала она ласково, но довольно твердо. — Вечером я занята, мой милый. И это для нас с тобой ровно ничего не значит. А вот завтра вечером я полностью в твоем распоряжении.
— Какие мы важные, — пробурчал я, застегивая брюки. — Ты здесь надолго? Еще неделю пробудешь?
Она вздохнула, задумалась, показывая, что этот вопрос еще ждет разрешения. Я надел куртку, поцеловал Лолу в прихожей и, продолжая насвистывать «Конфессу» Челентано, попрощался.
Коридоры санатория были зловеще пусты в это время суток: народ разбрелся по процедурам или загорал на пляже. Я спустился на первый этаж, весело перешагивая через две ступеньки. В фойе встретил Шевцова, поздоровался. Володя рассказывал о семье, когда я заметил высокого мужика с пшеничными усами, выходящего из бара. Шевцова после этого я уже не слышал. Мужик мельком скользнул по нам взглядом, высморкался в салфетку и направился к лестнице. Мне казалось, что прошла вечность, когда Володя наконец закончил рассказ о своей семье. Я потряс его руку, пообещал скорую встречу и тут же рванул к рецепции, где, по совпадению обстоятельств, сегодня дежурила знакомая девушка Вера.
— Кто это? Кто сейчас прошел мимо?
— Что, Сереженька?
— Мужик сейчас вышел из бара. Видела?
— А… Этот… Он из 217-го. Остановился с женой. Нормальные отдыхающие…
— Фамилия какая? — почти выкрикнул я.
— Фамилия… Сейчас посмотрю… — она пробежала пальчиками по клавиатуре. — Вот… Скоробогатов Альберт Сергеевич… А что такое? Ты выглядишь, как будто встретил потерянного родственника… Кто это? Брат?
Я поблагодарил ее, сообразив, что никто из встреченных мною репликантов под настоящими фамилиями в этом мире не проживает. Сомнений у меня не было. Минуту назад мне повстречался Эдуард Генрихович Ластовский, застреленный десять лет назад, вскоре после убийства Глобуса. Ластовский, мой единственный настоящий и самый беспощадный враг из прошлой жизни. Враг, женившийся на самой любимой в моей прошлой жизни женщине… Нет, после этой встречи рассуждать о пагубных последствиях секса с инопланетянами я не мог. Появление Ластика перевешивало любые романтические эмоции.
35. Иероглиф безумного Макса
На следующее утро Лолы в «Приозерном» не оказалось. Я позвонил раз десять на ее номер, потом приехал в санаторий, где и выяснил, что она съехала вместе с мужем еще вчера вечером. Иной информации администрация предоставить мне не могла. Я настаивал на получении домашнего адреса, предчувствуя, что дело приобретает фатальный оборот, нашел Ирочку, которая проверила свои журналы и отметки и разочарованно сказала, что координат своих Скоробогатовы не оставляли.
— Им бронировало турагентство из Минска. Что ты так всполошился? Вот, можешь позвонить их оператору. Агентство «Лентяй». Надо же придумать такое идиотское название…
— Он был похож на друга моего детства, — промямлил я. — Эдик-педик. Мы росли с ним в одном дворе…
— Педик? Ну, не знаю… Обратись в телепередачу «Жди меня»… Обниметесь. Напьетесь. Обретете себя и свою любовь.
Я поймал взгляд Ирины, потом машинально прошел в бар, заказал кофе и сто грамм армянского коньяка.
— Тебе не рано? — улыбнулась Тамара Павловна, здешняя официантка, которую я знал сто лет и несколько раз подвозил до дома в Малую Сырмежь в состоянии глубокого опьянения.
— У меня праздник, — сказал я злобно. — Вернее, горе. В общем, танцуют все! Подать шампанского!
В баре никого не было, лишь на экранах телевизоров, подвешенных под потолком, мелькала все та же белорусская эстрада. Как вчера. Делать тут было нечего: я бы выпил пару порций и удалился, если бы мне неожиданно не повстречался Шаблыка-младший — Безумный Макс. Он возвращался из «Зубренка», местного «Артека», где, скорее всего, в очередной раз выступал с кагэбэшной лекцией. До дома от «Приозерного» подать рукой — можно и выпить, а потом доехать до вертолетной площадки через лес и Кобыльник. Да и вообще, гаишников в наших местах мало. Если кого ловят, то совсем хануриков. По всей вероятности, мы с Максом еще не попали в их черные списки.
— Как дела, коллега, — спросил я у Макса с напускной бодростью. — Все ловишь бунтовщиков? Сколько повязал за последнее время?
— Все, — ответил он. — Мы свернули шею оранжевому перевороту. — Фуфлогоны сидят по домам… Или… Ха-ха… В «Одноклассниках».
— Социальные сети еще не запретили?
— Еще не запретили. И ЖЖ не запретили. И «Фейсбук»… Надо будет — запретим. Пока что не надо. Мы — свободная, демократическая страна, зачем нам эти крайности? Ну что, за встречу?
— За встречу. Рад тебя видеть, Макс!
Я действительно был рад этому прямолинейному, неотесанному парню, которому давно простил и ночную стрельбу, и ортодоксальность политической позиции. И дикие выходки его «Пражской зимы» простил. В конце концов, он пытался восстановить своей деятельностью связь времен, позволил себе не отречься от социалистических идеалов прошлого.
— Давно хотел тебя спросить, Макс… Скажи, чем тебе так насолил Вацлав Гавел? Нормальный вроде чувак… Актер он, что ли… Гуманитарий. Типа Ландсбергиса. Время выбирает теперь вот таких, яйцеголовых.
— Вот и я его выбрал, призвал к суду времени, — хохотнул Шаблыка и сделал большой глоток «Араспела». — Он в Европке — самая характерная сволочь. Ты знаешь, что их семейка сотрудничала с нацистами? Что он не интеллигент никакой, а самый что ни на есть олигарх? Первое, что он сделал, когда его избрали, — продавил закон о реституции. Вернул заводы, газеты, пароходы. И дворцы. Реституция по Бенешу была ограничена февралем 48-го года. Чтоб ничего не возвращать судетским немцам. Но он все обстроил. Несмотря на то, что семейка его была признана коллаборантами.
— У него ж пятая графа, слышал… — сказал я, удивляясь.
— Не вижу противоречия, — отрезал Макс. — Ни для кого не секрет, что Гитлер работал в спайке с сионистами. Ты бы еще сказанул что-нибудь про Холокост…
— Про Холокост как-нибудь потом, — согласился я. — Это особая тема. И ее развитие в руках Божьих. Посмотрим, что будет дальше…
— Это точно, — кивнул Безумный Макс. — Я вообще про них больше говорить не хочу. Стараюсь не общаться. Мне кажется, нам нужен общественный бойкот. Наподобие того, как в Прибалтике по отношению к русским. То есть — вежливо, холодно, но как с пустым местом. Особенно в России. Мы должны сплотиться против них. Нам вместе не по пути. Они предадут. Всегда предадут. Хоть десять раз пройдут через таинство крещения.
Я пожал плечами: эти вопросы меня не особенно напрягали.
— Ты думаешь, он был обыкновенным диссидентом? Ха-ха! Да ничего подобного. Он в советское время ездил на «мерсе», имел огромную квартиру на набережной Рашина, виллу в Градечке. Но этого ему было мало. Все-таки наследник миллионеров, киномагнатов. Студия «Баррандов» — это его папаши. Папаша, кстати, после прихода наших освободителей скрывался в Западной Германии как преследуемый чешский еврей. Получал компенсации от немцев. Большие. Миллионы крон.
— Что-то часто ты в чужой карман смотришь, — сказал я мрачно. — Какая тебе разница?
— Ни хрена себе, — протянул Макс. — Ну ты даешь… Это ж народные деньги, наши, кровные. Гавел твой ездил на «мерсе» класса люкс. Такого не было даже у коммунистов. Его поддержали такие же коллаборанты, бывшие, кстати, партийцы. Вацулик, Шабата, Гайек, Шиктанц, Павел Когоут… Нельзя забыть ни одного имени, Сереженька. Предатели должны быть наказаны, они будут держать ответ. И они уже его держат… Будет им, падлам, Хартия-77! И «бархатная» революция! И кофе! И какава!
— Ты, по-моему, недооцениваешь нашего шефа, — неожиданно сказал Шаблыка. — Я давно уже понял, что мы живем по его сценарию. И не только мы. Скоро вся Беларусь станет жить по его сценарию. Понимаешь, к чему я клоню? Понимаешь?
Выпил он всего грамм двести, но его заметно развезло. Я вспомнил, что Макс долгое время не пил и вообще относился к этому занятию с крайним презрением.
— Возвратимся к традиционным ценностям! Евреям — черту оседлости! Кокаин — в кока-колу! Ха-ха! А ведь Теляк может! Он много чего может. Надо, Федя, надо!
Вдруг он неожиданно посерьезнел: лицо его, бывшее несколько секунд назад восторженно-румяным, помрачнело и приобрело землистый оттенок.
— Слушай, Серега, а что ты сделал с иероглифом, который нарисовали тебе на дверях китайцы?
Я чуть было не поперхнулся. Попробовал сделать вид, что не расслышал его вопроса, но он повторил его вновь, добавив подробностей про десять тысяч долларов и девочек в белых гольфиках. Все-таки я плохо, очень плохо представлял себе, с кем связался. Возможно, эти люди знали каждый мой шаг от рождения и до смерти как свои пять пальцев.
— Это были японцы, — попробовал я отшутиться. — А откуда ты знаешь об этом, если не секрет?
— Разумеется, от Теляка, — сказал он без тени смущения. — От кого ж еще? Я просто не понимаю, как ты смог отказаться от практически абсолютной власти над миром. Ты ведь мог согнуть в дугу и Теляка, и меня… Хоть кого… Хоть Батьку нашего… Хоть президента Обаму… Мог, да не стал… Они именно поэтому на тебя внимание и обратили…
— Кто — они?
— Я и сам не знаю толком, — сказал он на удивление искренне. — Теляки. Их компания. Рыцари они, что ли… Или милитаризированные монахи…
Отпираться смысла не было, хотя посвящать Шаблыку в свои маленькие хитрости мне не хотелось.
— Да смыл эту надпись на автомойке в Минске, — сказал я как можно более беззаботно. — Поначалу распугал народ. Потом въехал на мойку и тщательно выдраил машину.
— Зачем? — удивился Макс.
— Как зачем? Эта штука вышла из-под контроля. Не я управлял ею, а она мной. Мне так не нравится. Да и тебе вряд ли бы понравилось.
— Темнишь ты, Сережа, — завершил свою мысль Шаблыка. — Наверняка оставил эту штучку на черный день. Срисовал, запомнил… Держишь всех в напряжении. Зачем ставить свою персону выше коллектива?
— Меня никто об этом не спрашивал, — сказал я, с грохотом поднимаясь со стула. — Я вообще забыл об этом. Сон. Страшный сон. Ночной кошмар. Понял?
— Да ладно, не обижайся, — вдруг залебезил Макс. — Это я так, к слову. Что ты тут, кстати, делаешь?
— Жена попросила Шевцову передать банку варенья, — ответил я первое пришедшее на ум. — У нас жуткие запасы черники в этом году. Перепроизводство, так сказать.
— Да? Я и не знал, что вы дружите. Ты домой?
Я отрицательно покачал головой, соврал, что должен заскочить на стройку в Наносы. Мне хотелось остаться одному. Теперь у меня точно было о чем подумать. По крайней мере, в потоке поступающей информации я должен был выделить нечто главное.
36. Опять в Гервятах
Когда я приехал в Гервяты во второй раз, пан Блажек уже ждал меня у ограды костела. На разговор напросился я сам, но было видно, что ксендз тоже заинтересован. Он понимал, что знаний по общению с «мертвецами» у меня прибавилось, но старался избегать этой темы и, как минимум, не поднимал ее по телефону. В наших краях количество телефонных звонков с того света за последнее время резко увеличилось. Может, и Блажек стал жертвой этого явления.
— Рад вас видеть, Сережа. Вы вновь свежи и молоды. Не то что в прошлый раз…
— Ах, пан Блажек, какой вы шутник… А скажите, пан Блажек, Сатана — это персонифицированное существо или совокупность факторов?
Ксендз рассмеялся, широко раскрывая рот с отличными для его возраста зубами.
— Вас привел сюда этот вопрос, уважаемый? Несмотря на то, что образ дьявола в христианстве прописан довольно небрежно, можно уверенно сказать, что это вполне конкретное существо. Другое дело, что круг его реальных полномочий и положение на небесах вызывают множество вопросов… Надеюсь, мы не будем говорить об этом в Божьем храме…
Он пригласил меня сесть на скамейку в саду перед костелом, в окружении беленых фигур католических святых, равномерно расставленных вокруг.
— Мы отремонтировались! Починили орган. Вы просто не узнаете помещения. В прошлый ваш визит здесь все было в лесах, известке, не правда ли?
— Только внутри… Когда я проснулся на этой лавке, решил поначалу, что приехал на бал к Золушке.
— В смысле?
— Костел ваш больно уж похож на волшебный замок.
Блажек сладко вздохнул. Ему приятно было сидеть на солнышке, вытянув ноги в новых лакированных туфлях, и наблюдать за бликами на их сверкающей поверхности.
— Дьявол — это падший ангел, а вовсе не космическое зло, как вы изволите предполагать. Апостол Павел предупреждает, что иногда он маскируется, выдавая себя за Ангела Света. Он — князь этого мира, но Христос затем и пришел, чтобы свергнуть его.
— Я слышал, пан Блажек, что Сатана имеет власть над смертью. Что люди должны умирать лишь по его вине.
— Разумеется, если грехопадение на его совести… У него много ипостасей: провокатор, шеф полиции, тюремщик, палач…
— Мы умираем, потому что были изгнаны из рая?
— Потому что согрешили. И потом были изгнаны.
— А если мы вновь вернемся в рай? Смерть будет преодолена?
Блажек задумался: было видно, что мой монолог он воспринимает как наивный лепет. Он хлопнул меня своей расслабленной ладонью по коленке и воскликнул:
— В рай? А что… Давайте вернемся в рай… Была не была… Я думал, мы попадем туда только после Страшного суда. Впрочем, натурам чувствительным свойственно испытывать минуты райского наслаждения… я не издеваюсь… генетическая память дает нам иногда эдакие счастливые вспышки… Фома Аквинский полагал, что в высшие области рая попали лишь Иисус и Мария. Нам же, многочисленным поколениям простых смертных, следует дожидаться Второго пришествия. Мне кажется, мы немного говорили об этом в прошлый раз? Почему эта тема так волнует вас?
Я рассказал Блажеку об основных событиях последнего времени: от страусиной фермы до сегодняшних дней. Намекнул, что происходящее связано не только с возрождением советской империи, но и с Великим княжеством литовским, об истинной сути которого, на мой взгляд, в настоящее время не знает никто, кроме специалистов и фанатиков. Предположил, что возрождение одной оболочки государственности может потянуть за собой и другую, отметив, что ни в книгах, ни в прочих источниках не встречал упоминаний об этом. Что друзья мои, воскресшие из мертвых, никогда не были праведниками, скорее даже наоборот. Я сказал, что мы дружим, работаем вместе, но характера нашей деятельности по понятным причинам объяснять не стал.
Блажек вздохнул, жестом предложил подняться и пройти в храм. Посадил меня на свежевыкрашенную скамью и удалился, пробормотав что-то невнятное. Я огляделся: костел действительно был полностью реставрирован, приведен в порядок, от недавнего безобразия не осталось и следа. Блажеку хотелось похвастаться звучанием обновленного органа — как же я сразу не догадался? Я услышал, как он прошелся по нотам, заполняя своды собора величественным гулом. Потом откашлялся и лихо отбил по клавишам тему из кинофильма «Гостья из будущего» — «Прекрасное далеко». Я опешил. Чего-чего, но такого баловства от католика я не ожидал.
Блажек вернулся сияющим. Казалось, он выполнил нечто ранее задуманное.
— Музыка Евгения Крылатова. Стихи Юрия Энтина. Вы слышали это на латыни? Нет? А я слышал. Ха-ха-ха. В исполнении молодежного хора католического кафедрального собора Преображения Господня.
— В Вильнюсе?
— Почему же? В Новосибирске…
Он перевел дыхание и возвратился к предмету нашего разговора.
— Цель каждого христианина — стремиться к воскрешению друзей, братьев, отцов, как говорил один русский религиозный мыслитель, — сказал он. — Мы не знаем, когда это произойдет, как, где… Христос воскрес. А мы должны быть как Христос. Воскрешение, кстати говоря, противоположно прогрессу. В данной ситуации преимущество младших над старшими исчезает. А прогресс и являет собой грех неблагодарности по отношению к предкам. Возможно, за вашей историей кроется нечто гораздо большее, чем я пока могу предположить.
Мне почему-то вспомнилось посещение кладбища у деревни Теляки, и я рассказал об этом ксендзу как о чуде постоянства.
— Да, такие вещи могут давать силу. Сверхъестественную силу. Вообще, из вашего рассказа я заключаю, что люди, умершие в Великом княжестве Московском, начали воскресать в Великом княжестве Литовском. Это весьма любопытно. Странная гипотеза, нелепая. Но если воспринимать ее как символ состоявшейся справедливости и возрождения Благой вести, я готов с ней согласиться. — Он перевел дыхание и поднял кверху указательный палец. — Великий Витовт, которому служили цари, до самого смертного часа ждал своей короны. И не дождался… Он прожил удивительную жизнь, ходил за Дон… Владел Крымом… Смоленщиной… Создал империю от Буга до Угры, от Балтийского моря до Черного… Слыл князем сарацин, штурмовал Москву, заключал союзы с Орденом… Сколько войн, сколько перемирий… Они вместе с Ягайло победили в Грюнвальдской битве. Вы слышали о Грюнвальдской битве? О нашем запрещенном ныне гербе, названном «Погоней» в честь славной победы?
Блажек вдруг приосанился и запел:
║ белай пене праносяцца конi, —
Рвуцца, мкнуцца Ё цяжка хрыпяць…
Старада╒няй Лiто╒скай Пагонi
Не разьбiць, не спынiць, не стрымаць.
Мацi родная, Мацi—Краiна!
Не усьцiшыцца гэтакi боль…
Ты прабач, Ты прымi свайго сына,
За Цябе яму ╒мерцi дазволь!..
Припев тянул на гимн целого народа. Я где-то слышал эту песню: в исполнении последнего состава «Песняров», что ли. Ксендз был величественен в эти минуты, исполнен пафоса. Мне хотелось обнять его, расцеловать, хотя он и воспринял бы это как фамильярность.
— Слышал, — осторожно отозвался я, не понимая, зачем ксендз уводит меня в столь дальние уголки истории.
— Он ждал короны из рук князя Ягайлы и умирал у него на руках, — продолжил пан Блажек. — Но послы Сигизмунда, архиепископ магдебургский, венгерские магнаты… не привезли корону. Витовт понимал, что государство нужно передавать в надежные руки. И передал Литву заклятому другу — князю Ягайле. Он думал не о личной мести, он думал об общем деле… Понимаете, о чем я говорю?
— Надеюсь, да…
— Очень хорошо, молодой человек. Очень хорошо, что вы не запираетесь в своей гордыне. Вы знаете, что сказал Витовт своему ляшскому душеприказчику напоследок? Знаете?
— Он сказал — да подавитесь вы своей короной, — предположил я. — Мне, мол, хватает того, что я важней и влиятельней всех ваших сраных королей. Да? Так он сказал?
— Не смейте произносить таких слов в храме, — строго сказал пан Блажек. — Он, бывший язычник, сын трокской жрицы Битруты, чей отец Кейтсут был сожжен по языческому обряду, он, этот великий правитель литвинов, жемойтов и руссов, произнес, как муж христианский: «Раньше, веря в другие догмы, эту я считал для верования тяжелой, но теперь не столько уже верой, но и умом охватываю, что каждый человек воскреснет после смерти и за свои дела получит соответствующую плату». Он принял вечную жизнь взамен преходящей короны. Он понял, что справедливость восторжествует и что его коронация состоится, если он укрепится в своей вере. Возможно, сейчас приходят его дни. Дни возвращения былого величия. Дни, «как было за великого князя Витовта».
— Пан Блажек, на моих глазах воскресает не литвинская шляхта, а мои друзья… Жулики… пьяницы… бабники… Они совсем не праведники. Ощущение гармонии и справедливости давно оставило меня…
— Не нам судить о них, Сережа. Для Господа они могли оказаться сущими ангелами. Мы не знаем, к чему все это и чем закончится… Мы должны понять волю Божью и попытаться ее исполнить… Масленица… Радуница… Это лишь поминовение ушедших. Это полдела. Настоящее христианство призвано воскрешать, объединять, возвращать братство… Ваш Федоров говорил, что религия — это культ предков, совокупная молитва живых обо всех умерших, но в настоящее время религия умерла, потому что при храмах уже не осталось кладбищ. Я согласен с ним… Литургия и Пасха имеют смысл только на кладбище! Все мы ждем того момента, когда головы потомков Адама, выступившие из земли, примут орошение животворящей кровью, чтобы ожить и восстать…
Я вспомнил, как много кладбищ мне пришлось посетить за последнее время: ночная работа на них входила у меня в привычку.
— Пан Блажек, и все-таки, если Сатана властвует над смертью, может ли он взять на себя и оживление людей? Меня почему-то волнует этот вопрос больше прочих. Ведь можно воскресить людей не только для доброго дела, но и для злого…
— Я рад, что вы такой воспитанный и набожный человек, — сказал ксендз, внимательно посмотрев мне в глаза. — Но, на мой взгляд, это невозможно. Воскрешение людей находится в Божьей воле, дьяволу недостает могущества в таких делах…
— Но ведь существуют колдуны… язычники… Григорий Грабовой, например…
Наш разговор был прерван раскатистыми звуками заводящегося мотора где-то совсем неподалеку. Кто-то пытался врубить то ли сенокосилку, то ли моторную лодку. Мы с ксендзом переглянулись, поболтали еще немного, пока все же не осознавая, что на церковном дворе происходит что-то неладное. Позабыв про меня, пан Блажек сорвался с места и выбежал наружу. Я последовал за ним, почему-то надеясь увидеть что-то связанное с нашей беседой.
Однако нашему взору предстала шокирущая, по крайней мере для клирика, картина. Девица лет двадцати пяти, роскошная блондинка, обнажив свои великолепные формы по пояс, заканчивала спиливать один из крестов, подаренных когда-то костелу Святой Троицы литовцами. В защитных очках, ярко-голубых джинсах, она была прекрасна. Татуировка на плече изображала какого-то деятеля в профиль: возможно, вдохновителя ее безумного предприятия. Парень с видеокамерой стоял поодаль: съемка уже подходила к концу. Когда мы с паном Блажеком показались у ворот храма, дело близилось к завершению. Крест накренился и завалился набок в пышные заросли хвойных туй и кипарисов, посаженных в изобилии вокруг костела. Девка хохотнула, поймала лифчик, брошенный ей на бегу оператором, и рванула к задним воротам с бензопилой наперевес. Оператор мчался за ней испуганными прыжками. Блажек успел кинуть в него обломком кирпича, подобранным на земле, но цели не поразил. Мы побежали вслед за кощунниками, но те уже скрылись в пышных зарослях борщевика, заполнивших пространство за церковной оградой. Шум заводящегося мотора и быстрый промельк «Лады-Калины» по грунтовке за костелом лишь подтвердили, что дальнейшее преследование правонарушителей бессмысленно.
Киноглаз — IV
Босиком на танцы шли
Из Купы в Кобыльник через лес ведет дорога, параллельная трассе Мядель — Нарочь. Короткая, километр или полтора. Слева непроходимая чаща, поглощающая шум близкого шоссе, справа поле с вертолетной площадкой на краю. Сразу за лесом начинается поселок: большой, красивый. Оба населенных пункта на карте обозначены как Нарочь: Кобыльник и Купа официально ушли в прошлое из-за неблагозвучности, но люди по привычке пользуются такой вот старорежимной топонимикой. Как ни называй, молодежь ходит на танцы из села Нарочь в курортный поселок Нарочь, а если конкретней — в Урлики. Урлики — орлята. Ибо когда-то жили в Беларуси «вяликие орлы». Нынешние орлята ходят в Урлики на танцы. Без них танцы не состоялись бы. Отдыхающие россияне танцуют мало, поскольку по преимуществу уже не в том возрасте.
Нестройными рядами бредут орлята из Кобыльника в Купу и разговаривают между собой о жизни. Если ехать на автомобиле медленно, то можно открыть окно, послушать их незамысловатую речь, а в случае удачи погладить молодую прелестницу по пушистым волосам или даже приобнять. Девушка снисходительно смотрит на ваш автомобиль, какой бы марки он ни был, и говорит:
— Шел по улице отряд — сорок девочек подряд.
Ты отвечаешь ей:
— Раз-два-три-четыре. И потом еще четыре.
На этом разговор обычно заканчивается, и вы едете, мрачно глядя на молодежь. Печально размышляете: где мои семнадцать лет? Девчонки не вызывают сексуальных мыслей, только чисто академическое любопытство. Обычные, хорошие люди — почему они должны отличаться от прочих? Тем, что больше остальных ищут приключений на свои задницы? Тем, что еще не женаты или не замужем?
Некоторые тем не менее отличаются. Допустим, с волосами радугой или с железками в носу. Но в основном это хорошая белокурая молодежь, которая считает, что кроме рыбы лещ есть другая рыба — палтус.
Они идут и разговаривают про рыбу палтус:
— Это та, у которой глаза набекрень?
— Нет, другая! Но тоже плоская. Чем она отличается от плинтуса?
— Ха-ха-ха! Она соленая, а плинтус гвоздями прибит.
— Сам ты прибит! Прибит — это твоя новая кличка. Ха-ха.
Ярошевский не понимал такого чувства юмора. Человечки, окружавшие его автомобиль по пятницам и субботам ввечеру, казались убогими. Ему вспоминались мелодии из детства, особенно Иошпе и Рахимов:
— «Босиком на танцы шли, башмачки в руках несли…»
Ярошевский перевозил почту и посылки для одной швейцарской фирмы, чудом сохранившейся при «последнем диктаторе Европы». Вчера ему дали для перевозки что-то тяжелое. Камень, подумал он. Проверять догадку не стал; увесистую посылку следовало доставить зубному врачу Павлу Шаранговичу, что живет у Нарочанского кладбища. Видеться с Пашей Ярошевскому не хотелось: он был врачу должен. Немного, двести тысяч — приемлемая сумма в этих краях. Но все же деньги — отвратительная вещь, которая ссорит людей.
Он продолжал кататься по дурацкой лесной дороге взад-вперед, наблюдая за девичьими ногами под иногда скромными, а иногда очень даже откровенными юбками. Ему нравились девушки с мягкими, округлыми формами.
Группа молодых прелестниц прошла мимо мусорных баков, приближаясь к школе. Здесь около большой лужи девушки остановились передохнуть. Одна из них подняла руку в римском жесте приветствия, другая (самая красивая, блондинка, похожая на певицу Пелагею) опустилась на колени, склонилась над лужей и начала пить из нее воду. Она, роняя помаду и какие-то тюбики из сумочки и карманов кожаной куртки, пила воду, подняв к луне свою очаровательную задницу в короткой замшевой юбке.
Подруги ее застыли в недоумении — как восковые фигуры, как парализованные роботы.
Пелагея пила воду, в которой отражалось ее лицо и несколько звезд. Ярошевский отражения не видел, он глядел на девичью задницу, понимая, что сейчас происходит нечто важное. Она пила, как лошадь, как зверь. Склонилась над лужей, куда упала луна, и пила. Она разгребала лужу своими окольцованными пятернями, купала в грязной воде северные локоны. Около школы. Около помойки. Около вертолетной площадки. О, красота, ты спасаешь нас!
Ярошевский вышел из машины, приблизился, склонился над девушкой. Протянул руку с зажатой в ней ромашкой.
— Вы очаровательны, — сказал он и получил по темечку тяжелым металлическим предметом.
Он очнулся поздней ночью от шума мусорного грузовика, поднялся, вернулся за руль автомобиля, который, к счастью, стоял на прежнем месте. Завел, подергал за клюшку. Отъехал, задев стог сена, внезапно выросший за спиной.
Девушки возвращались с танцев. Ярошевский узнал Пелагею и на всякий случай лег на пассажирское сиденье. Она шла, поправляя бусы и встряхивая волосами. Направлялась к луже около школы. С ней вместе брели парни в кожаных штанах, пенсионеры в шортах, какие-то бабки, собаки. Пелагея ничего не говорила. В одной ее руке была ветка ольхи, в другой — пучок крапивы. Она бросила траву под луной у входа в школу, присела, опустила в лужу свое прекрасное лицо.
И тут же девушки с танцев, молодые красотки, вслед за ней опустились на землю, погрузили губы в воду, и пожилые женщины сделали то же самое; и любой проходящий мимо мужчина, увидев столь большое количество поднятых к небу задниц, удивился бы деяниям твоим, Господи Христе! Откуда Спасителю знать, кто такие Лужицкие сорбы, один из немногих народов, родственный литвинам…
И когда они выпили лужу у школы, они встали, пожали друг другу руки, потом обнялись, обменялись кольцами и пошли по тропинке, соединяющей Купу и Кобыльник, как бы глупо ни звучали названия этих населенных пунктов.
Белая женщина
Она и сейчас приходит на танцы в Урлики, слушает, как диск-жокеи крутят грузинские народные песни, чтобы позлить русских, отвоевавших недавно свои прежние территории. Отдыхающие не обращают внимания на провокацию, им нравится кавказский фольклор. Но ведь это правильно! Почему здесь должно быть все, как в проклятые девяностые, когда в Сырмежском лесу ее убил дикий медведь? Или кто это был? Злой человек? Злых людей не бывает. Она не помнит, какой была двадцать лет назад, когда повстречала в лесу своего давнего друга, с которым решила никогда более не вступать в интимную связь. Он женат, думала она, а я — игрушка в его руках. А о чем думал он? Бросивший семью алкоголик с плохой наследственностью, чреватой психическим заболеванием… О чем думал он?
Еремина думает о поляках, о литовцах, о русских, о евреях, которых никогда особенно не различала между собой. О людях, которые появляются вокруг всё чаще: приходят сюда в странном, двояком качестве, словно одновременно и живы, и мертвы. Со стороны они производят впечатление людей, отошедших в мир иной: по очертаниям аур заметно, что огонь жизни когда-то уже уходил от них прочь, но потом вернулся в ином качестве. Какой-то более постоянный — возможно, негасимый, вечный огонь. Еремина не научилась разбираться в таких тонкостях. Она понимает лишь то, что в жизни ее земляков появляется все больше людей с иным аурическим облаком, и они, кажется, объединены какой-то общей идеей.
Впервые она столкнулась с этим явлением на Купалинку, повстречав человека, который поселился теперь в ее квартире на ул. Октябрьской, 10 с женой и двумя детьми. Она увидела его на кладбище у деревни Теляки в сопровождении человека, похожего на древнего халдея, и, если бы Белая женщина что-то знала о древних халдеях, ей было бы гораздо проще объяснить происходящее.
Эти люди пробуждались в возрасте 21–22 лет, когда их восприятие мира становилось совсем прозрачным и просветленным, — до этого им приходилось плутать по миру, подобно сомнамбулам в тумане. Они приходили к полной ясности только посредством долгого смутного сна, который в настоящее время можно было бы назвать молодостью, хотя молодость их была напрочь лишена современной атрибутики (они даже не различали дня и ночи, а заменой для них становилось отчетливое разграничение состояний сознания в разные периоды человеческой жизни). Они пробуждались и непрерывно бодрствовали вплоть до пятидесятилетнего возраста, а затем переходили к еще большей ясности, ведущей к абсолютному знанию. Мы переживаем лишь два состояния (бодрствования и сна), а древние халдеи — три. Высшей стадией развития становилась старость, когда человек уносил свое земное знание в духовный мир. Стариков уважали, их советам следовали. С большим вниманием прислушивались и к детям, поскольку и они приносят многое из божественного мира.
Вряд ли все это относилось к паре молодых людей, встреченных Ереминой в Теляках. Они перетаскивали в мешках камни, на которые Белая женщина не могла смотреть в силу необъяснимых обстоятельств, разговаривали о какой-то ерунде, но в их сегодняшнем появлении на кладбище было что-то зловещее, способное изменить нынешний уклад и мир.
Еремина проводила глазами их черный автомобиль, вспомнив о «воронках» тридцатых годов, прислушалась к звукам музыки, доносившимся с дискотеки. Подумала о своем убийце по имени Кирилл: о нем она вспоминала каждой ночью и не могла избавиться от наваждения. Он давно отсидел, женился, проживал с семьей в поселке Чаравки, около продовольственного магазина. Ни мстительных чувств, ни тоски по отношению к нему Еремина не испытывала, она даже до сих пор не знала об орудии убийства, с помощью которого ее отправили в мир иной. Маршруты плутаний из года в год оставались прежними: лес у Малой Сырмежи, где она была убита, когда пошла по грибы да ягоды, танцевальная площадка в Урликах, где познакомилась с Кириллом, дом у вертолетной площадки, где жила и куда теперь часто заходила в гости к двум маленьким детям, девочке и мальчику, дом собственного убийцы около костела в Кобыльнике… Она не знала ни усталости, ни душевного утомления — маршрут, которым она следовала два десятилетия, ее вполне устраивал. Встреча на кладбище напомнила, что это полустабильное положение вещей рано или поздно может измениться. Появление в Нарочи людей, имеющих иной опыт жизни и смерти, намекало на возможность новых форм существования, объединяющих людей по ту и другую сторону бытия. В мире шли какие-то неспешные приготовления к часу «Ч», после которого время пойдет иным ходом. Конец света, Апокалипсис, завершение Кали-Юги — все эти популярные в последнее время названия происходящих процессов существовали лишь для отвода глаз. Для того, чтобы отвлечь людей от главного.
Татьяна переходила дорогу в районе автобусной остановки «Белая Русь», когда водитель бортового грузовика «ЗиЛ» Виктор Мацюк, груженный сотней ящиков с плодово-ягодным вином «Биле Мицне», резко затормозил и с лязгом положил машину на бок. Он загородил вход в санаторий для многочисленных в это время года отдыхающих: очень неудачное место для ДТП. Половина товара разбилась при падении, вторую мгновенно расхватала подоспевшая с остановки молодежь. К ней присоединились отдыхающие «Белой Руси», санатория МВД. Когда через полчаса к месту происшествия подъехал наряд дорожно-патрульной службы из Мяделя, водитель Мацюк был до изумления пьян. Он сидел в луже бормотухи и, выпучив глаза, шептал что-то про нарочанские привидения. Он пытался объяснить милиционерам, что выпил уже после аварии, чтобы снять стресс, но с этим ему пришлось разбираться в другом месте. Потому что говорить о Белой женщине нужно в других местах.
Новогрудок, князь Миндовг
— Мой дядя, Йозеф Гуревич, женился на Брейне Фейгель Лондон из семьи известных раввинов и знатоков Торы. Они жили в Слониме, и у них было три дочери — Рахель, Двора и Малка. У Брейны Фейгель жил в Англии брат Шлема Хаим Лондон, очень уважаемый и очень богатый торговец мехами. В 1938 дядя Шлема приехал в Слоним и забрал племянницу, тринадцатилетнюю Рахель, с собою в Лондон.
— У него фамилия Лондон? — спросил Арсеньев на всякий случай. — Фамилия Лондон, город Лондон… Как так может быть? Или вы оговорились?
— Я не оговорился, молодой человек, — оскорбился старик. — В паспорте моего дяди было записано — Лондон. Он поэтому туда и поехал.
— По-моему, это было записано в паспорте его сестры Брейне Фейгель, — отозвался Арсеньев холодно. — Вы вообще замечаете, что я хочу вам помочь, а вы топите себя в сумятице показаний.
— Верните мне мою лопату. Отвезите туда, где меня нашли, — ответил Шломо Моисеевич.
— Вы свободны, — сказал милиционер, — но тем не менее не уходите. Я вижу, что вы хотите что-то рассказать… Я могу не записывать. Говорите. Я запоминаю.
— Наш большой дом стоял на улице Рацело, — продолжил Шломо, — это в центре Новогрудка. Вдоль этой улицы и расположена усадьба Мицкевича, о котором я сегодня уже говорил. Нашу семью и семью тети Хайки Сухарской считали богатыми и уважали не только на улице Рацело, но и во всем Новогрудке. — Поймав раздраженный взгляд следователя, старик весело добавил: — В общем, так. Я просто ищу футбольный мяч, который зарыл на этом кладбище в детстве. Ну как вам? Поверили?
— Вы играли в футбол? — с недоверием протянул Андрей. — А почему не в хоккей? Вы трус?
— Что?
— Старая советская песня.
— Да. Я понял. В хоккей играют настоящие мужчины. Евреи играют в шахматы. — Шломо выпил воды из граненого стакана, поднял его, обхватив пальцами обеих рук, посмотрел на свет. — Первыми в Новогрудок въехали немецкие патрули на мотоциклах. За ними следовали танки. Преследование евреев началось в первый же день. Нам запретили ходить по тротуару, велели пришить на спину звезду Давида. И на грудь тоже…
— В вас стреляли из танков, да?
Старик вздрогнул, произнес наболевшее:
— Даже вашего «калашникова» изобрел Шмайссер. Он сидел в Ижевске.
— Куда нам до Узиэля Галя. И его, надо будет, посадим.
— Пойду я, гражданин следователь. Все ваши знания поверхностны, а предъявить вы мне ничего не можете.
— Почему? Акт вандализма… Акт вандализма на еврейском кладбище. Подросток Архангельский сообщил, что вы пытались нарисовать свастику на монументе, но были вовремя им остановлены.
— Как зовут вашего сына? — спросил старик, удивляясь характеру беседы. — Я начинаю вас понимать. Может, он укатил к подруге? Они сейчас такие свободные… Любовь не остановить.
— Он взял лопату из гаража, — вздохнул следователь. — Что же вы ищете? Скажите — и я отвяжусь…
Но старик продолжал гнуть свою линию:
— Первая акция расстрела случилась на следующий день. А седьмого декабря они расстреляли уже пять тысяч человек. Среди них были моя бабушка Гитель Гуревич, дядя Йозеф, его жена Брейна Фейгель и их дочери Нахама и Хася, моя тетка Малка Капушевская и ее сын Нохим. Евреи ушли из Новогрудка, переодевшись крестьянами. Немцы нас не трогали. Принимали за ариев. А нам… Лишь бы не ходить каждое утро в юденрат. Еще были ямы в Скрыдлеве. Вы, вообще, в курсе истории вашей страны? О расстреле в Городище знаете? В Слониме? У меня есть данные…
— Вы были знакомы с Виолеттой Каган? — спросил Арсеньев. — Она моя бабушка…
— Был, — с удовлетворением произнес Шломо. — Теперь вы меня отпустите?
— Вы давно свободны.
— Я знаю вашу свободу.
— Вы знаете, что здесь захоронен литовский князь? — спросил Арсеньев с искренней заинтересованностью. — Некто Миндовг, основатель нашей страны. Туризм у нас статья дохода. Туризм… Вы знаете, что и Черчилль, и Рузвельт ничего о вашем Холокосте не знали… А если копнешь, то и Гитлер… Геббельс… Как так может быть? Или они все сговорились? Врут…
— А Сталин знал? — спросил Каган неожиданно проникновенно.
— И Сталин не знал. И у немцев документов почти нет. Я член местного краеведческого клуба. По происхождению пруссак. Мы оба пострадавшие, папаша.
— А вы-то с чего пострадали, молодой человек?
— Я потерял веру в людей, в рыцарское достоинство Великой Пруссии. Главное, я потерял свою родину, государство, язык…
Арсеньев вышел на двор, посмотрел на свой город, освобожденный от иноземцев за годы последних войн. Может, наконец, почитать этого Мицкевича, подумал он. Как он забрался к нам? А в Калининграде вообще Кант. Они же немцы, не балты. Они не наши люди. Пришлая погань, захватчики, крестоносцы. Может, и мне стоит написать книжку. Последний из могикан, носитель прусского сознания и духа. Он вдруг понял, что давно уже думает на трасянке. Прусская речь исчезла в веке семнадцатом, растворившись в германской. Андрею Арсеньеву казалось, что он понимал речь старушек из Пинской области, хотя бытовало мнение, что они говорят на ятвяжском. Деревня — каймис, ручей — косник, дочь — дохна, поля — дологи, волосы — лауги. И никакой связи с литовским, немецким или славянским. Красиво, загадочно, интересно.
Когда он вернулся в кабинет, старик лежал на полу ничком.
— Господин Каган, не паясничайте, — сказал Андрей, подвинув ноги Шломо Моисеевича носком туфли. — Мы на собрании коллектива решили вернуть вам лопату.
— Лопату мне не надо. Вы тоже еврей, да? Изгнанник? Избранный человек?
— Я расстраиваюсь, потому что на этом кладбище похоронен мой дед. Не подумайте, он пришел сюда издалека, из Бреста… Он был очень хороший артиллерист. Нравился женщинам.
— Я тоже нравился женщинам, — отозвался Каган.
Шломо выпрямился, сел на полу.
— Пуговка оторвалась, закатилась под стол… — пробормотал старик, будто оправдываясь. Он был жалок и одновременно вызывал неясную симпатию.
— А я уж перепугался, — вздохнул Андрей, потом неожиданно вернулся к прерванному разговору: — Вас расстреливали именно немцы?
— Да нет… Не только… — неохотно протянул Каган. — Литовские солдаты, эстонские солдаты, белорусские полицаи. Арийцы, одним словом. Из одних славян было сформировано три дивизии и корпус СС. В Беларуси после войны было арестовано сто тысяч «пособников оккупантов». Я читал в старой газете…
— Вы обрели свою государственность, а Пруссия ее не обретет никогда, — сказал Андрей, как отрезал. — И знаете, почему? Потому что мы воевали, а вы торговали…
Почувствовав, что разговор заходит в тупик, он громыхнул ящиком стола, стремительным движением вынул черно-белую фотокарточку с каким-то мужчиной в военной форме и, не выпуская ее из пальцев, показал Кагану.
— Вы знаете этого человека? — спросил он грозно.
Шломо Моисеевич присмотрелся.
— Кто же его не знает? — пожал он плечами. — Это Оскар Поль Дирлевангер. Эсэсовец. Каратель. Не знаю, в каком он был звании, но он командовал зондеркомандой, составленной из осужденных преступников. Не люди — звери. Где вы взяли этот снимок?
Андрей поставил фотку перед собой и лекторским голосом произнес:
— Немецкий офицер войск СС, оберфюрер. Возглавлял специальную команду СС «Дирлевангер», впоследствии преобразованную в 36-ю гренадерскую дивизию СС «Дирлевангер», которая отличалась особой жестокостью при совершении карательных операций. Под его командой находились главным образом заключенные концлагерей, променявшие жизнь за колючей проволокой на военную службу. Это фашистский Рокоссовский, я бы сказал…
— У вас замечательная память, Андрей Валерианович, — процедил Шломо сквозь зубы. — Или вы просто посмотрели в интернете? Я слышал, Лукашенко выказывал симпатии к нацистам…
— Вам не стыдно? — оборвал его Андрей. — Слушаете вражьи голоса. Тьфу… Даже мой сын мне кажется умнее. Обратите внимание! В Беларуси симпатии к фашистам невозможны. Однако десять дней назад этот человек вошел в торговый центр «Пони» в форме оберфюрера СС, пытался расплатиться какой-то архивной немецкой валютой. Когда ему было отказано, достал парабеллум, присвоил себе неплохой костюм китайского производства, несколько белых рубашек, пару галстуков, а также туфли и чемодан. Его форма была найдена завернутой в газету в мусорнике у здания «Белгосстраха». Ее аутентичность выявляется специалистом-историком, специально привлеченным нами… — Андрей помолчал. — И тут вы со своими раскопками на кладбище. Из дому убегает сын, также прихватив лопату. Вы понимаете, что мы постепенно перемещаемся в какой-то идиотский фильм ужасов?
Каган смотрел на Арсеньева с удивлением: то, что он сейчас услышал, казалось несусветной глупостью. Дирлевангер, судя по слухам, был убит в тюрьме победившими поляками. К тому же он не мог так хорошо сохраниться: с тех пор прошло почти семьдесят лет.
— Вас разыграли, — сказал он, поднимаясь со стула. — Вас стопроцентно разыграли. Молодежь горазда на выдумки. В Минске они хлопают в ладоши, в Новогрудке переодеваются в немецкую форму. Когда сделано фото?
— 15 июля 2012 года в 9.35 утра. Он попал в камеру наблюдения. Думаете, у нас тут до сих пор каменный век? Нет, Новогрудок идет в ногу с цивилизацией… — Андрей тоже поднялся со своего места. — Я не знаю, Шломо Моисеевич, что все это значит, но, будь я Шломо Каганом, я бы стал чуть осторожней.
— Что вы имеете в виду? — вскипел старик. — Фашизм побежден окончательно и бесповоротно!
— У индоевропейцев свои причуды, — загадочно пробормотал Арсеньев. — У солдат случается, к примеру, летаргический сон… Возможны и другие варианты. Вы слышали об опытах доктора Менгеле с двойниками? И вообще, клонирование — реальная вещь. Это же ваши соратники хотели воспроизвести Гитлера, чтобы предать его Гаагскому трибуналу? Вы служили в отряде Тувия Бельского, не так ли?
— Я был молод… Но помогал… старался… Да… Я партизан!
— Осторожнее, господин партизан! Оскар Поль Дирлевангер в своем уме и в очень хорошей спортивной форме, — закончил свою мысль Арсеньев. — Он производит впечатление убежденного человека, уверенного в себе и в том, что Господь воскресил его не случайно. Люди миссии — самые опасные. Он считает себя князем Миндовгом, создавшим литовское государство Беларусь. Хотя на самом деле князь Миндовг — это я! Ты понял, старичок?
— До свидания, — сказал Каган и вызывающе громко хлопнул дверью.
Счастье
Я закончил работу и пошел в спальню: время близилось к рассвету, но в помещении было еще темно. Я привычно разделся в коридоре, чтобы не разбудить жену, и вошел со свертком одежды под мышкой, как новобранец на медкомиссии. В комнате было холодно. Супруга любила свежий воздух и открывала окно на ночь. Я закрыл створки, задернул штору. Мне показалось, что в спальне что-то неуловимо изменилось, и вместе с теплом воздушным вернулось тепло душевное. Я осторожно забрался в постель, лег на спину. То, что я почувствовал, заставило меня вздрогнуть. Я не думал, что подобное чувство может быть столь очевидно. Я лег в постель и ощутил присутствие родного человека: забытая, ошеломляющая эмоция. Я пролежал без движений минут пять, пока наконец не понял, что в постели кроме нас с женой лежит ребенок. Я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить членов своей семьи, а главное, старался, чтобы чувство родственной близости продолжалось как можно дольше. Поначалу я даже не интересовался, кто рядом: сын или дочь. Потом пошарил во тьме рукой и в ответ услышал умиротворяющий шепот: «Папа пришел», который я принял за голос сына. Я удовлетворился этим объяснением. Гришка приходил в постель к матери чаще, ссылаясь на страшные сновидения. Наконец рука моя опустилась на подушку супруги, и я нащупал русалочьи локоны дочери Екатерины. Я ухмыльнулся: сколько мне пришлось бы гадать, если детей было бы больше? Я лежал и улыбался до рассвета. Мгновения растянулись в вечность. Я лелеял их, смаковал. Я сказал себе: «Ты сейчас счастлив. Если когда-нибудь тебе станет совсем плохо, вспомни, как хорошо тебе было в то утро». Вот и вспомнил сегодня…
Поклонный
крест
Кресты стоят повсюду, у каждого поселка,
превращая родную Беларусь в храм под открытым небом. Но сейчас я подумал о
крестах необычных. Например, ползающее немецкое надгробье. Тесаный камень в
виде равностороннего креста, старый, отшлифованный временем, испещренный
готическим шрифтом. Впервые я увидел его у маленького немецкого военного
кладбища в Засвири. Здесь расположен францисканский
костел, большинство построек которого разрушено, но колокольня хорошо
сохранилась. Более того, веревка от колокола свешивается сквозь пробоины в
перекрытиях до самой земли, и мне пришлось строго-настрого приказать Грише к
ней не прикасаться.
В Засвири мы были
с супругой в рамках краеведческой поездки. Посмотрели да уехали. В следующий
раз я натолкнулся на тот же самый каменный крест около электрической подстанции
у дома отдыха «Спутник». Крест лежал, засыпанный наполовину старыми листьями,
как-то даже врос в землю. Потом я не смог найти его ни на кладбище, ни у
«Спутника».
Второй загадочный крест — в лесной деревне
Мельники. Едешь, едешь по лесу, вдруг бац
— деревня. Красивая фигурная часовенка на росстани, богато украшенные дома. На
выезде — стандартный католический крест с белым распятием в центре. Так вот. На
краю дороги я обнаружил другое распятие, замшелое, старое. Два бревна
крест-накрест, обросших мхом. Я зачем-то поднял его и прислонил к сосне. Не
знаю почему, но в Мельниках за последнее время официальный поклонный крест
поменялся уже раз пять: спиливают их, что ли? А мой так и стоит.
37. Икона Спаса Нерукотворного
Неда умерла днем 14 июля. Илана с детьми была на страусиной ферме, я стоял в очереди на обмен валюты, возвратившись несколько дней назад из Литвы, куда ездил по поручению нашего магистра. Мы знали о приближающейся беде уже два месяца: диагноз был поставлен год назад, лечение шло с переменным успехом. Два месяца назад Рогнеду прооперировали: вскрыли и, видимо ужаснувшись, зашили. Метастазы заполнили весь объем ее кишечника. Теперь оставалось одно: ждать. Готовиться, молиться.
Помню, как ранним утром я приехал из Вильнюса. Бессонная ночь, нескончаемая очередь в Котловке: я был уверен, что Илана на месте. Однако в квартиру попасть не смог, никого дома не оказалось, а ключей у меня не было. На телефонный звонок жена не отвечала. Я удивился, расстроился. Раздвинул сиденье в машине и уснул.
Оказалось, она была в церкви. Последние недели Лана часто туда ходила. Недавно ей привиделось, что какая-то женщина ломится к нам в дверь и громко стонет от боли. Неда предупреждала Лану о чем-то, просила помочь. Может, она хотела умирать дома, а не в больнице. К сожалению, мы ничего не могли сделать: из Минска приехала мама Рогнеды, бабушка Глафира. К дочери она не подпускала никого, даже мужу и сыну требовалось получать у нее особое разрешение.
Приближался день рождения Иланы. Я поразмышлял немного о подарке и решил, что лучшим даром будет икона, желательно старая и намоленная. В минском антикварном магазине я стал обладателем Нерукотворного Спаса 18 века в металлическом окладе. Я спрятал икону в кладовке и решил, что к именинам вполне подготовился. Дни были тревожные, нервные, от нас теперь ничего уже не зависело, и это позволяло событиям течь своим ходом.
Рогнеда была самым близким человеком для моей супруги с детства. Дядя Гога и она, отец и дочь. Илана помнила, как они встретились впервые. Рассказывала, что у Неды (еще девочки-подростка) были пышные рыжие волосы и прыщи на лбу. Но Лана сразу поняла, какая та красивая изнутри. Мне соображения о внешней и внутренней красоте Рогнеды никогда в голову не приходили: хороший, душевный человек. К ней можно было приехать за советом, поплакаться в жилетку. Она всегда примиряла нас, когда мы ссорились. Рогнеда свято верила в свои телепатические способности; почему они не уберегли ее от страшной болезни, остается загадкой. Есть мнение, что она всю себя раздала людям, а за собой вот не уследила. Похоже, народным целителям предписано судьбой не обращать внимания на себя: в случае эгоцентризма духовные силы их могут безвозвратно оставить.
Я вспомнил, когда виделся с Недой последний раз. Жена привезла меня в Мядель на стрижку. У Воропаевых в соседках была замечательная девушка Юлия: она работала парикмахером в райцентре, но могла прийти и на дом. Юля постригла Гришу, заплела косы Екатерине. Меня было решено подстричь экспериментально: под машинку. Мы сидели на кухне, женщины пили чай с пирожками и комментировали происходящее. Новая стрижка мне понравилась: быстро, аккуратно, экономно. Другой стиль. Спортивный, демократичный. Как говорится, будь проще, и к тебе потянутся люди. Так, под аплодисменты и шутки Ланиной родни, я с Рогнедою и попрощался. Вскоре ее положили в больницу с привычными женскими болезнями, потом операция, химиотерапия, ожидание конца.
После больницы она сильно похудела, не хотела показываться на глаза матери. Глафира наезжала, но быстро ругалась с Нединой родней и ретировалась. Однако, когда диагноз прозвучал с однозначностью приговора, приехала, расположилась и окончательно прибрала дочь к рукам. Женщиной она была жесткой, властной. С Гогой развелась из-за многочисленных вредных его привычек, но потом супруги сошлись снова и прожили в гражданском браке почти пятнадцать лет. Недочку в детском возрасте передали бабушке Дуне, та ее и воспитала. Дуня внушила Неде, что, пока они вместе, девочке нужно взять от бабушки как можно больше любви, потом этого не будет. Может быть, она оказалась права. Теперь у мамы Глафиры оставался последний шанс побыть с дочерью и проводить ее в последний путь. Сначала от дел была отстранена Эльза, вторая жена дяди Гоги. Потом подоспела очередь Иланы. Никто матери перечить не смел. При виде соперниц она переходила на другую сторону дороги, бросала трубку посередине разговора. Лана много молилась, чтобы Господь дал ей сил для сохранения спокойствия. Теперь стало понятно, что живой Неду она больше не увидит. Надеяться на снисхождение упрямой женщины не приходилось. Получив на день рождения моего Спаса, Лана почти с ним не расставалась. О чем-то говорила с ним вечерами, просила помочь или хотя бы наставить на путь истинный.
Неда тоже не хотела, чтобы ее навещали. Попросила Чеславу, свою школьную подругу, прийти, когда она опять станет красивой. Илана расстраивалась потому, что понимала: только она может внушить Неде заряд оптимизма и надежды на новую вечную жизнь. Объяснить это матери было невозможно, а мужчины покорно следовали ее указаниям, безутешно ожидая, когда же все закончится.
38. Святая вода и ее заменители
Хоронить людей мы не умели. Инициативу взял на себя дядя Коля Зубкевич, сосед. Пару лет назад он схоронил по православному обряду свою жену и считался на улице Щорса специалистом. Неду перевезли с четвертого этажа хирургии в подвальное помещение морга, отвезли в загс паспорт, чтобы обменять его на свидетельство о смерти. Дядя Коля взял из дома отглаженную новую одежду, которую Илана специально приобрела для этого случая. От мамы Глафиры происхождение одежды было решено держать в секрете. В морге специальная женщина омыла новопреставленную, переодела, связала руки и ноги, наложила на лоб белую повязку. Потом Зубкевич заехал в церковь, отстоял службу, велел Илане договориться с батюшкой и вместе с Воропаевым мотанул на кладбище в Выселки выбирать место.
Когда Рогнеду привезли на Щорса, она была еще теплая и родная. Глаза открыты, рот крепко сжат. Кто-то сказал, что на глаза нужно положить монеты: их начали судорожно искать. В Беларуси в настоящее время металлические деньги не чеканят. В конце концов нашли пятаки советского времени, российские десятки казались до обидного маленькими. Часов в шесть пришли две старушки-плакальщицы. Похожие друг на друг, как сестры, с одинаковыми дерматиновыми сумочками бежевого цвета. Они сели по разные стороны от гроба, поставленного на табуретки в гостиной, и без предупреждения запели Каноны. Пели долго, протяжно. При гробе поставили свечи, на грудь покойнице Илана положила своего Спаса, которого потом заменили новой иконой.
После Канона и пения стихир бабуси на время поумолкли, дом погрузился в молчание, лишь Глафира на кухне методично громыхала посудой.
Илана привезла пол-литровую баночку с крещенской водой и передала ей на всякий случай. Пожилая женщина возмутилась:
— Зачем это? Занимаются всякой ерундой… Ересь, которую выдумывают старые бабки.
Илана нашла в себе силы промолчать. Я только что подъехал из Купы с плохими новостями: погребальные венки в здании телеграфа продаются, но ленточек никто не пишет. Ленка, дочка Зубкевича, вызвалась проводить Лану до погребальной конторы в Мяделе, где «ленточки пишут». Девушки в срочном порядке уехали: до закрытия сервиса оставалось всего сорок минут.
Я остался в комнате с покойницей: худой до неузнаваемости, хрупкой, восковой. Я не узнал бы ее, увидев таковой при жизни.
Она лежала в новых одеждах посередине гостиной, в которой я видел ее обычно приносящей кушанья на праздниках; с удивлением смотрел на остроносенький гордый профиль, ладони, сложенные на груди и застывшие в неизъяснимом жесте. Сашка хотел, чтоб она умерла дома: тогда еще успели бы свозить ее в любимый дендросад, на Шишковичи, в Веричиту. Не получилось. Не хватило настойчивости и воли. Плакальщицы вернулись в комнату, перекрестились, расположились по разные стороны от гроба и запели опять. На этот раз они пели что-то, напоминавшее «По диким степям Забайкалья», но все же похоронное. Подходили проститься женщины-соседки, подруги по работе. Они не видели Неду в последние месяцы такой изможденной и изменившейся: войдя, они вздрагивали и начинали плакать во весь голос. Мы побаивались, что своими криками они разбередят Глафиру. Та держалась хорошо, но в любой момент могла сорваться. Кто-то посоветовал поставить под гроб два ведра воды. Когда Чеся внесла их в комнату, мы слышали, как Глафира разразилась тирадой по поводу бабкиных предрассудков:
— Ересь! Никогда не видела такой ерунды. Это святая вода, надеюсь? Крещеная? Вам надо торговать святою водою. Разливать ее по бутылкам. И продавать вместо водки…
Бабки пробыли в доме с семи вечера до одиннадцати. Потом вдруг поднялись, как по команде, попрощались до завтра, дали указания. Ночью с Недой кто-то должен был остаться для молитвы. Вызвались Илана и Алка, ее одноклассница из Мяделя. Решили дежурить по очереди. Я распрощался, чтоб поехать к детям. В сенях встретил Костю и Сашку, вернувшихся с кладбища. Константин с тяжелой серьезностью поблагодарил меня за визит. Я стеснительно кивнул.
Утром я должен был отвезти детей Шнурапетам, забрать Шевцовых и привезти их в Мядель. Мы встретились на Октябрьской, поехали. Ритка по дороге бормотала, что на Щорса в Мяделе водится какая-то зараза, вызывающая рак. Вспоминала Ленку Куцкевич. Я отвечал, что рак — болезнь не заразная и инфекционным путем не передается. От этих разговорчиков становилось не по себе. Добравшись до Мяделя, я обнаружил, что в доме не продохнуть: родственники, друзья, венки, толпящиеся в коридоре люди…
Я послонялся немного по дому с отсутствующим видом и вскоре отправился на автовокзал. Эльза приехала на втором по счету автобусе. Я удовлетворенно выключил радио и посадил тетушку на сиденье радом с собой.
— Ланка с мальчиками в церкви, — сказал я. — Должны скоро вернуться. Мы договорились встретиться дома.
На Щорса уже приехал батюшка, вот-вот должен был начаться чин отпевания. Оказалось, что Илана с родственниками уже вернулась из храма, где они умудрились поссориться с Глафирой из-за Нединой кофты. Так получилась, что старая зеленая вязаная кофта Неды была в тот день на Илане, и матушка решила, что та растащила все ее наследство. Кофту моя жена сняла, жалела потом, что не подумала о превратностях восприятия. Костя раздал народу свечки перед отпеванием. Попа я узнал. Именно он приходил отпевать нашу Ленку. Мне он не нравился: важный, холеный, напомаженный. В нем было что-то излишне правильное и демонстративно набожное. Я вышел на улицу покурить и встретил Эльзу. Она не скрывала своей иронии по отношению к православному обряду. То ли давали о себе знать еврейские корни, то ли атеистическое воспитание.
— Ты мне скажи, когда они закончат, — сказала она. — Я лучше здесь пока постою.
— У нас проблема, — сказал я в ответ. — Ланка с Алкой вчера полили цветы святою водой. Настоящей, крещенской. С зимы хранили ее, а ночью забыли. Не спали, забегались, вот и решили позаботиться о цветочках. А то засохли цветочки совсем.
— Вот и хорошо, — согласилась Эльза. — Цветочкам будет лучше.
— Нам на кладбище эта вода нужна. Была еще банка, но ее случайно вылила Глафира.
На крыльцо вышел Сашка и добродушно сказал, что воду как раз только привезли из церкви. Народ зашевелился: лесники вынесли из дома гроб. Провожающие разобрали венки и цветы. По традиции гроб было решено нести до поворота дороги. Далее он водружался на грузовик и ехал до кладбища.
Мы двигались в сторону трассы Минск — Мядель. Я подвозил Эльзу, Глафиру и ее сестру Лидию. Ехали прямо следом за гробом. Процессия проходила мимо здания больницы, где умерла Неда, и я заметил, как Илана, Костя и Сашка одновременно повернули свои головы к окну на четвертом этаже, где еще несколько месяцев назад можно было увидеть родного человека.
На кладбище выяснилось, что святую воду забыли на Щорса. Илана вызвалась сгонять в Мядель, ей решила помогать Мячеславовна, деятельная женщина-католичка. Батюшка подозрительно посмотрел на нее и попросил привезти православную святую воду.
— Не вздумайте меня обмануть, — добавил он, помахивая кадилом. — От меня ничего не утаить.
Мы прошли в дальний конец кладбища. Здесь, около забора, за которым начинался лес, была вырыта могила: чистый желтый песок, на время вынутый из нее, напоминал, что мы находимся у соснового бора. Люди долго распределялись в пространстве погоста, пропускали вперед родню и близких. Гроб, усыпанный живыми и пластиковыми цветами, смотрелся ярким пятном на фоне скудного лета: в нем было что-то от именинного торта, вокруг которого собрались настороженные гости.
Батюшка запел «Трисвятое», когда лесники начали опускать Неду в могилу на длинных светлых кусках материи. Когда гроб заколачивали, многие женщины рыдали: сейчас слышались лишь затихающие всхлипы. В группе могильщиков я заметил парня, похожего на Гарри, но решил, что обознался. С Недой мои новые друзья знакомы не были, а Теляку о происшествии я не сообщал. Все, начиная с Глафиры и Кости, бросили в могилу по горсти песка, после чего мужики взялись за лопаты, быстро сровняли могилу с землей, утрамбовали ладонями аккуратный могильный холм. Венки и многочисленные цветы положили поверх кургана. В банки и обрезанные пластиковые бутылки поставили розы и расположили их в головах покойной. Мячеславовна в длинной черной юбке и белой блузке взяла на себя роль распорядителя, указывая, где и чей венок должен находиться. Когда прощальные работы были завершены, мы еще долго стояли вокруг погребения, пока, наконец, Костя не собрался с силами пригласить всех на поминки в кафе «Нептун», что около больницы. Собственно, из тех мест мы и выдвигались.
Прощальный обед длился недолго, часа полтора. Еда в «Нептуне» оказалась вкусная, домашняя. В напитках не было недостатка. Выступающие сказали о Неде много добрых, искренних слов. Речи завершил лесник, который встал и просто заплакал, сказав, что такого хорошего начальника у него больше не будет. Бабки-плакальщицы, прощаясь, ссыпали конфеты в свои вечные сумки: эти сумки казались нам необходимой деталью обряда. Уже на улице я спросил Илану, успели ли они с Мячеславовной набрать правильной святой воды. Она печально улыбнулась:
— Мы привезли католическую. Подумали, какая теперь разница… — Она серьезно посмотрела на меня. — Давно хотела тебе сказать… Сережа, я опять беременна. Уже на четвертом месяце… Я знала, что Неда умрет… Решила родить новую…
Я удивился ее скрытности, но не подал виду.
— А чего не сказала-то? Я, как ты догадываешься, не против…
Илана опустила глаза.
— Да так… В этой суете… И потом, я думала: вдруг ты заругаешься…
39. Чернояров
В кои-то веки Федор Николаевич отправился в командировку вместе с нами. То ли наскучило сидеть дома, то ли операция требовала его личного участия. Ехали мы на старом, тряском «уазике», за руль сел сам Теляк. Меня посадил рядом, Мотю Граубермана со Штраухом поместили на задних сиденьях. Им нравилось сидеть рядом.
— Впереди живые, позади мертвые, — шутили они. — Интересно, что они будут делать, если попадут в аварию…
Федор Николаевич не разделял их игривости:
— Откуда такая уверенность, вурдалаки? Что вы знаете о жизни? Пиво? Бабы? Работа? Вы работали когда-нибудь?
— На тебя работали, Теляк. Таскали Сизифовы камни… Восстанавливали твою секретную родину. Это правда, что у вас тут было море? Геродот свидетельствует. Хотя он много чего говорит… На море хотим. К пиву и бабам. Куда ты нас тащишь опять?
— Мы едем в Полесье, малыши. Там море и есть. Погуляем по его дну.
С заднего сиденья неразборчиво огрызнулись. Я не вслушивался и думал о смерти нашей любимой Неды. Почему одни, самые лучшие, умирают, а другие, малахольные, никчемные, злые, — наоборот, возвращаются из смерти? Может, согласно немыслимым этим законам, она должна теперь воскреснуть в России? Русские оживают в Беларуси, белорусы в Московии. Почему бы нет?
— А вы под литовцами жили, да? — спросил Мишаня, отличавшийся любовью ко всему иностранному. — Были холопами у литовцев и ляхов, я читал это в какой-то книге. А потом вас поработили москали…
— Мне трудно разговаривать с дураками, — хмыкнул Федор. — У нас все законы были прописаны на нашем языке… Статут ВКЛ, слышал? Это типа нашей Конституции. Жемайты и аукштайты в то время баловались клинописью. Почитайте списки. Высшее дворянство не имело в своих рядах ни одного туземца. Наши кончаются на «ич», их на «ис». Так вот, этих ивашкисов и станкойтисов было в нашей шляхте процентов двадцать. Документы. Куда денешься?
— А евреев сколько? — спросил Гарри мрачно.
— Не знаю. Может, много, а может, и нет. Мне ужасно неудобно, Матвей, что я не в курсе. Могу сказать, что на моем кондитерском комбинате вашего брата не притесняют.
— А они работают у вас? — встрепенулся Мишка.
— Да, — ответил Теляк. — В отделе дегустации. — И заржал.
— А Советский Союз тоже мы развалили? — с дерзостью в голосе спросил Грауберман. — Анекдотами? Бабелями?
Мишаня наконец проснулся:
— Когда ваши танки вошли в город, мы все, как один, вышли на улицы. Мы засовывали цветы им в пушки, были готовы голодать, кидать камни, отдать все за новую жизнь. Некоторые даже погибли. Я ходил на похороны. Туда пришли тысячи людей.
— Три богатыря, — согласился Теляк. — Три богатыря попали под танк. Надо соблюдать правила дорожного движения.
— Я буду бороться за свободу — и здесь и там. Как в 91-м! Если обезьяны создадут свою партию — буду голосовать за них. Если свиньи окажутся умнее — выберу свиней! За крыс, за попугаев, носорогов… Я даже за негров буду голосовать, за арабов. Или это одно и то же?
Меня воспоминание Мишани насторожило. Непосредственно в дни путча меня в Москве не было, но через несколько дней я вернулся, и мы вместе со Штраухом пили у него дома пиво, обсуждая историю пленения Горбачева. Прикончив ящик «Жигулевского», отправились к метро «Шаболовская» с большой видеокамерой и какими-то плейерами, которые можно было принять за журналистскую аппаратуру. Занятие в те времена привычное: мы прикидывались журналюгами, провоцируя порывы откровенности у соотечественников. В этот вечер нам не повезло. Народ по-прежнему был разгорячен и агрессивен. На вопрос о дальнейшей судьбе ГКЧП мы получили несколько противоположных ответов. Одна часть населения была за немедленный расстрел заговорщиков, другая предлагала отпустить их на волю. Люди быстро переругались, завязалась потасовка, в результате которой злоба народа перекинулась и на нас. Типа, все беды от нас, журналистов. Пришлось спасаться бегством. К счастью, ни мы, ни наша техника не пострадали.
— Федор Николаевич, а как ваш бизнес? — поинтересовался я. — С конкурентами расправиться удалось?
— Спасибо, Сережа, что спросил, — было видно, что он реально тронут моей, в общем-то, формальной заботой. — У нас контрольный пакет акций на «Коммунарке», на «Спартаке». Все суды я выиграл. Мне ничего более и не надо.
— А «Рошен»? У вас была какая-то войнушка…
— Забудь. Ну их к черту. У Пети, по-моему, сейчас шесть фабрик. На Украине, в России, в Литве. Пусть живет. А у нас зато конфеты вкуснее, — рассмеялся он. — Я видел фотку их комбината в Киеве. Это кремль, Сережа! Самый настоящий кремль, сверкающий огнями. Главное, что Отрошенко после нашего разговора больше не суется в Беларусь. А так пусть живет… процветает…
Теляк был в хорошем расположении духа. Я вновь повторил вопрос о пункте назначения нашей поездки.
— В Полесье, — ответил Теляк. — Часа через полтора будем на месте. Зона отчуждения. Государственный радиационно-экологический заповедник. 215 тысяч га. 96 покинутых населенных пунктов.
— Чернобыль, что ли? — спросил я с любопытством.
— До Припяти километров тридцать. Места обитания дреговичей и радимичей. Болотные люди.
— Нас опять решили принести в жертву, — пробормотал Штраух. — Там же радиация. У меня потом пипишка не встанет.
«Пипишка» — из его жаргона. Отвратительное это словечко он любил повторять так же, как и идиотскую присказку «лай-лай, веселый карапуз». Не знаю, что эта хрень значила. Никто не знал.
Мы приближались к Брагину, административному центру Брагинского района Гомельской области. Пейзажи за окном стали бескрайне плоскими. На лугах пестрели стада. Говорят, когда-то здесь были сплошные болота, осушенные в годы советской власти. В Брагине Теляк подъехал к трехэтажному зданию исполкома и, оставив нас в машине, отправился к местному начальству с визитом. Не было его минут сорок. Вернулся взмокший, разгоряченный, но, похоже, довольный достигнутым.
— Берем образцы грунтов, — весело сказал он. — Зандровые флювиогляциальные отложения. По сто баксов с носа! А сначала просили пятьсот. Хрен им пятьсот. Что я, цен не знаю, что ли…
Он покупал пропуск в радиоактивную зону. Что ему там занадобилось, мы по-прежнему не понимали. Хорошо, что командировка обещала быть кратковременной: три-четыре дня, не более. В ледниковых отложениях мы не разбирались, но, похоже, найти иные причины для поездки в эти места было невозможно. Я, в отличие от своих коллег, не переживал и священного ужаса перед радиацией не испытывал. Поначалу Теляк хотел переночевать в Брагине: там имелась неплохая гостиница, но, переговорив с кем-то из старожилов по мобильнику, мотанул дальше на юг. Конечным пунктом путешествия была Старая Иолча, она же село Красное. Ехать оставалось километров сорок — для бешеной собаки семь верст не крюк. Местность стала более холмистой, дикой. По дороге попадалось все больше заброшенных деревень. В деревне с любопытным названием Дублин Федор остановился, сходил в сельпо купить пряников.
— А почему Дублин, Федор Николаевич? — подмигивая, спросил его Грауберман. — Мы уже за границей?
— Говорят, здесь квартировали ирландцы. Наемники Вишневецкого. Они отсюда и пошли на Москву. Лжедмитрий выдвигался именно из Дублина, — сообщил Теляк деловито. — Кельты нашим не помогли. Предали при первой возможности. И перешли на сторону кацапов.
— Чувствовали, видать, где справедливость. А она всегда на стороне православия, — сказал я задиристо.
— Не говори ерунды, Сережа, — ответил Теляк. — Перекупили их, да и все. А название у деревни осталось.
До самой Иолчи дорога была неплохая, проселочная. Асфальт закончился на направлении Комарин — Брагин. Сама деревня так себе, полуразрушенная. Население — человек двести. Федор, судя по всему, в этих местах уже был. Остановился у добротного дома из белого кирпича, гуднул, дожидаясь, пока хозяева к нему не выйдут. Вскоре на пороге показались двое: мужчина и женщина неопределенного возраста. Оба в одинаковых фуфайках и грязных панамах.
— Встречай, Мефодьевна, — крикнул Теляк. — Бригаду тебе привез.
— Опять копать будете? — игриво спросила баба. — Ну, копайте, копайте.
Следом из дома вышел полный парень, стриженный ёжиком. В футболке с изображением Джомолунгмы. Замешательство отражалось на его лице не более секунды.
— О, какие люди в Голливуде, — сказал он. — Тебя вот, свинячья рожа, я здесь повстречать не ожидал. Какими судьбами, Сереженька?
Передо мной стоял мой тезка, Серега Чернояров, умерший от остановки сердца в своей квартире на улице Фрунзе в нашем родном городе и обнаруженный матерью лишь через четыре дня после смерти. В последнее время он пил так, что многие не понимали, как это вообще совместимо с жизнью. Произошло сие году в 2003-м, почти десять лет назад. Здесь, в Полесье, он выглядел прекрасно, просто излучал здоровье и жизнерадостность.
— Привет, братан, — сказал я. — А мне говорили, что ты помер…
— Болтают, — протянул он. — Злые языки… Добрых людей меньше, чем злых. Какими судьбами, свинячья ты рожа?
Мы обнялись. Чернояр был живее всех живых. Пах табаком и луком. И водкой. Как всегда, впрочем…
41. Марафон долгожителей
Теляк взялся знакомить нас с хозяевами: то ли родственниками, то ли давними друзьями. Марыся Мефодьевна, учительница русского языка и литературы. Сергей Иванович, пенсионер. Охотник. Тоже когда-то работал учителем. Партизанская семья. Столбовая. Уходили в «лесные братья» со времен Наполеона. С другой стороны, имели родню в Америке: Сергея Ивановича из-за этого в свое время выгнали из Суворовского училища.
Нас пригласили в хату. Проникшись радостью нашей встречи с Чернояровым, позвали к столу и его. Оказывается, мой земляк жил по соседству вместе с какими-то россиянами, а к Мефодьевне заходил за самогоном.
— Они у нас клады копают. Уже который год наведываются, — сказал старик про Черноярова и его товарищей. — Ни хрена не нашли, но приезжают. Темное это дело.
— Вот как? — удивился Теляк. — А кто их, иностранцев, пускает в зону? Они же грабят достояние республики… — было непонятно, шутит ли он.
— А мы здесь дом купили, — сказал Чернояр. — Стали собственниками.
— Дорого?
— Двести баксов.
— Что двести баксов?
— Хата — двести баксов…
Все рассмеялись, а Федор Николаевич рассказал, как он покупал пропуска в заповедник в Брагине.
— Ничего, Феденька, — успокоила его Мефодьевна, — я тебе солярки с ПМК принесла. Две канистры и бидон. В обмен на самогонку. Хорошая солярка, пахучая. Хоть в суп добавляй.
Все опять засмеялись. Я заметил, что Теляк придвинулся к Черноярову, выясняя детали их землекопательства.
— Что ищете? Оружие? Здесь должно быть много.
— Да нет, — протянул Чернояров. — Метеориты. Килограмм двести уже нашли. Я первый год здесь. Ребята давно приезжают. Лет пять уже. Хотя прошлый год ездили на Сеймчан. Но это, так сказать, тайна, покрытая мраком.
— Это Магаданская область, — сказал Теляк, в очередной раз поразивший меня своей эрудицией. — Там есть что поискать.
— Мне и здесь хорошо, — улыбнулся Чернояров. — Я везучий. Мне чуваки дали металлоискатель по пьяни. Я вышел за хату и нашел небесного странника прямо в бульбе. Хороший железокаменный палассит. Их тут много. Самые большие мы нашли на железнодорожной насыпи.
— А стоит сколько? — Теляк не на шутку разволновался.
— Центов тридцать за грамм. А что, есть желание купить? Могу устроить… Для граждан Беларуси — скидка!
Федор ухмыльнулся, пригубил самогонки, закусил картофелиной, уже насаженной на гнутую алюминиевую вилку.
— Замечательные у вас друзья, Сергей Юрьевич! Рекомендую поделиться опытом. Сообщаю официально! Мы сюда приехали на поиски метеоритов. Завтра покажу, как пользоваться металлоискателем. Он у нас необычный, усовершенствованный. Глубинный. Берет до четырех метров. Его мой брат сконструировал. Царствие тебе небесное, Валера. — При упоминании о брате Теляк единолично поднял стопку и осушил ее за упокой его души.
Остальные вразнобой подняли стаканы, бормоча что-то вежливое. О смерти брата я от Теляка никогда ничего не слышал: Федор Николаевич состоял из тайн и сюрпризов. О том, что мы едем искать болиды, никто даже не подумал. А ведь вся наша деятельность под началом Федора была связана с загадочными камнями. Не так уж трудно было предположить, что рано или поздно дело дойдет и до метеоритов.
— Ну, расскажи, как ты дошел до такой жизни, — спросил я Серегу, когда мы вышли на крыльцо выкурить по сигаретке.
— А ты? — расхохотался он. — Мы оба дошли до одинаковой свинячьей жизни! Черный копатель — это звучит гордо.
Рассказывать ему о нашей репликантской бригаде мне не хотелось: я решил играть в дурачка, расспрашивая его о последних событиях жизни и смерти.
— Я к тебе приезжал с Ланой году в 2002-м, да? Ты был в завязке. Жалко даже. Лысый мне сказал, что вы встречались с ним по какому-то делу, поддали. После чего ты ушел в запой и вскоре помер. Или ты всех разыграл? — Изображать неведение у меня получалось неплохо. — Я видел некролог в «Красном знамени». Там так и написано: «Ушел из жизни на четвертом десятке легендарный проводник наших альпинистских групп по Тибету Сергей Володарович Чернояров по кличке Человек-гора. Земля тебе пухом, друг!»
— Да не могли такого написать, свинячья рожа, — смеялся Чернояр. — Человеком-горой меня окрестили ты да Лысый. Меня если как-то и называли, то Володарычем. Человек-гора, ха-ха! Что я, индеец, что ли? Я последние годы вообще работал в Лхасе. У меня ноги больные, тезка. Какой мне Эверест? Какой Кайлас?
— Жив — и слава богу!
— Жив — не то слово. Я жив и счастлив. Я вообще, если хочешь знать, радиоактивный мутант!
— Это точно…
Мы вернулись к застолью. Ребята уже порядочно захмелели. Сергей Иванович грозился «взять стрэльбу» и пойти поохотиться на ворон. Гарри убеждал его, что стреляет лучше. Мишка на кухне рассказывал Теляку о долгожителях в Беларуси. Их, по его мнению, было сейчас около шестисот человек. Лидируют женщины. Пятьсот женщин старше ста лет и сто мужчин. Флагман по числу долгожителей — Гродненская область. Потом — Минская, Брестская, Витебская. В Могилевской области их штук шестьдесят. В Гомельской — семьдесят. Теляк не спорил, лишь участливо кивал, думая о чем-то своем.
— Представляете, что будет, если всех их собрать вместе! — Мишаня рисовал картины необычного шоу. — Пятьсот столетних старух и сто стариков участвуют в марафоне Минск — Борисов!
— Зачем? — удивлялся Федор Николаевич.
— Мы покажем, как много пожилых людей в нашей стране, каков уровень жизненности и смертности!
— Кому покажем?
— Врагам! Тем, кто бомбардирует нас плюшевыми мишками и ханжески упрекает в отсутствии свободы слова!
— А у нас есть свобода слова? — иронизировал Теляк.
— Рытка, зганяй да пацюков1 за каубаскай, — кричала Мефодьевна, отправляя дочку в погреб за колбасой. — Маргарыта, дзе ты?
Наконец все собрались за столом для заключительного тоста. Федор Николаевич поднялся с места и произнес речь за сельскую интеллигенцию. Учительница литературы, прожившая сорок лет бок о бок с учителем физики и труда. Пример трудового героизма, оплот семейных ценностей. Настоящие долгожители Гомельщины.
— За вас, за наших гостеприимных хозяев, — закончил он и предложил пить до дна, хотя самогонки в бутыле к тому времени почти не осталось. — За наш будущий марафон!
Присутствующие смачно выпили, вытерли подбородки кто салфеткой, кто рукавом. Наступила неловкая пауза, означающая, видимо, что кому-то надо спускаться в погреб за самогоном, но дед вновь заговорил про «стрэльбу», после чего Мефодьевна скрестила руки на груди, объявляя мораторий на возлияние. Тут же во дворе, как по команде, забрехали собаки, Чернояров игриво икнул и сказал слово «пардон» по-французски. Марыся Мефодьевна поднялась из-за стола, посмотрела на наручные часы и громко сказала, обращаясь ко всем присутствующим:
— Усё. Цяпер хадзем у школу батвинне п..дзиць!2
41. Tellermine
42 (T. Mi. 42)
Поутру выдвинулись. КПП проехали безболезненно: егеря в защитной форме посмотрели документы, посоветовали находиться в зоне не более суток. На дозиметре у самого въезда в зону отчуждения уже было 120 микрозиверт. На обучение обращаться с металлоискателем Теляк времени не дал. Прибор с характерным названием «Следопыт» вручил Грауберману, мне дал самоделку и велел прочесать поле под заброшенной вёской, в получасе езды от места нашего постоя.
Мы с Гарри пошли, слушая шум земли. Федор брел между нами, с утра он был непривычно хриплым и злым. Быстро показал, как работать со штангой, стараясь не пропустить ни одного клочка поверхности. Установил глубину поиска на уровень пятидесяти сантиметров и уверил, что успех нам обеспечен. Откуда бралась его самонадеянность, не знаю. Мне наше предприятие казалось поиском иголки в стогу сена.
Метеорит упал здесь чуть ли не тысячу лет назад. Первые находки имели место в начале восемнадцатого века; тогда же на обломках начали делать деньги. Какой-то купец купил огромный кусок Брагинского метеорита и перепродал его в Лондон, где тот благополучно исчез. Основные точки нахождения разорвавшегося болида: села Капоренка, Крюки и Колыбань. В настоящий момент собрано около восьмисот килограммов метеоритного вещества, хранящихся в государственных организациях и частных коллекциях. По некоторым оценкам, «черные копатели» вывозят из Полесья до трехсот килограмм палассита ежегодно, что позволяет предположить наличие существенно большего количества уникального космического вещества в нашей земле. Мы, к сожалению, археологическими навыками не обладали, спортивным азартом тоже. Камни как камни. Разве что притягиваются магнитом.
Мы брели с Гарри по плоскому, как высохшее море, полю с нелепыми приспособлениями в руках. Мишка ковылял позади с двумя лопатами на плече. Теляк куда-то отъехал, но обещал появиться в самое неожиданное для нас время. С похмелья хотелось залечь в кусты и отложить поиск до лучших времен. Через час Грауберман нашел проржавленный железнодорожный костыль и повесил его себе на шею: трофей.
— Ты собирал в детстве металлолом? — спросил он меня мрачно. — Я всегда отдавал предпочтение макулатуре.
— Мы же вместе провели детство, — насторожился я. — Опять начались провалы в памяти?
— Да нет… Просто до сих пор не могу привыкнуть, что шарашусь в какой-то непонятной стране с каким-то непонятным другом детства.
— А как же газообразная шерсть? Сиянье ауры? Материализация духовности?
— Иди ты в жопу, — сказал Гарри. — Не знаешь, почему Теляк настроил эти машинки на такую странную музыку?
— А что у тебя слышно?
— «Эммануэль». Музыка из кинофильма. Какая связь с метеоритами-то? Или мы избегаем причинно-следственных связей?
— Будь выше этого. Радуйся музыке. У меня вообще включается милицейская сирена.
Нас догнал Штраух и попытался поделиться своими знаниями о природе: он вообще имел подозрительно довольный вид, и мы догадывались, что Мишка где-то успел тяпнуть с утра.
— Это осколки взорвавшихся планет! — заголосил он, и я вспомнил, что всегда считал его истерическую особенность общения следствием безотцовщины. — Железные метеориты — капли ядер, сгустки застывшей магмы, а каменные — куски литосферы. Задумайтесь о масштабности происходящего! Ранее мы работали с государствами, теперь перешли на космический уровень. Вы как хотите, но я считаю это повышением по службе.
— Литосфера? Какой ты умный! Что это такое? Похоже на что-то литературное.
— Идиоты, — обиделся Мишка. — Так называется твердая оболочка земли. Я хоть и юрист по образованию, но в школе учился нормально. Кора… мантия… литосфера…
— Приятно поговорить с образованным человеком, — отозвался Гарри. — Я бы таких расстреливал на месте.
Наконец повезло и мне — стрелка амперметра на блоке дернулась, в ушах запела тревожная сирена.
— Воздушная тревога! Газы! — сказал я и поднял с земли затвор от какого-то стрелкового оружия. — Кто-нибудь разбирается?
Гарри махнул рукой и пошел дальше. На опушке леса появилось небольшое стадо диких свиней: они недоверчиво посматривали на нас, но уходить не спешили. Три крупных особи и несколько несмышленых поросят, прячущихся в высокой рыжей траве. Кабаны здесь были непуганые. Большую опасность представляли волки.
— Давайте у дедка возьмем его «стрэльбу», — зловеще прошептал Мишка. — Тушенку сделаем, пожарим свеженины…
— Ищи метеориты, исполняй свой долг, — отозвался Гарри. — На охоту можно и в Нарочи сходить.
— Тут другая охота. Смотрите, какие здоровые!
— Мутанты, — предположил я. — Поешь — и сам обрастешь шерстью.
К вечеру мы нашли покореженный стабилизатор от фаустпатрона, несколько монет с изображением неизвестного длиннобородого короля. Теляк привез нам из деревни хлеба, сала и зеленого лука. Обещал захватить пива, но вместо него притащил минеральной воды «Дарида». Уже начинало темнеть, когда я натолкнулся на немецкую противотанковую мину, по которой что есть силы ударил лопатой, но попал, к счастью, мимо взрывателя. Поначалу я принял мину за сковородку: кухонная утварь нам сегодня уже попадалась. Рассмеялся, предвкушая, как привезу боевой трофей Илане, позвал мужиков. Неладное почувствовал, увидев на крышке сковородки крупные ввинчивающиеся втулки, четыре штуки — одну большую и три маленьких. Почва вокруг была сухой, сыпучей. Я стряхнул ее с металлической поверхности вместе с полевым сором, прочитал на крышке четко выбитые литеры: «RP 493 1940». В минах я не разбирался, хотя понимал, что передо мной нечто противотанковое: такое мы видели в фильмах советских лет. Крашенная в зеленый цвет, хорошо сохранившаяся, она имела вполне боевой вид и в случае неосторожного обращения или попадания под гусеницу трактора должна была лишить жизни какого-нибудь мирного труженика.
— Чем, собственно, метеорит отличается от бомбы? — прокомментировал Гарри, который принес по моей просьбе сухой скелетик осины, выломанный на краю нашего поля. — Только тем, что бомбу кидает враг, а метеорит — Бог. Чем отличается Господь Бог от врага, спросите вы… Большей разборчивостью? Разум-ностью? Целенаправленностью? Да ничуть.
— Шел бы ты отсюда, — я ломал ветки для шалашика, который мне велел ставить инструктор в случае нахождения боеприпасов. — У тебя аккумуляторы еще не сели?
— Они у бандеровца Михаила, — отозвался Гарри. — Ему Теляк в сумку положил. Вместе с салом.
Мы поменяли батарейки, походили вдоль проселка, но безрезультатно. Любопытно, что во мне начал просыпаться спортивный интерес: все-таки находками мы обделены не были. Мои коллеги выглядели более безучастно: инстинкт кладоискательства гнездится не в каждой мужской душе.
42. Sprengmine
35 (S. Mi. 35)
Сероштановы позвали меня заняться увлекательным и опасным делом — «сена грабиць», и я воспринял это без удивления: история о том, как Марыся Мефодьевна пошла ночью в свою родную школу воровать свекольные листья, стала вчера дежурной шуткой. Тем более ботвинью она сварила самую что ни на есть знатную и подавала ее по всем правилам — с соленой рыбой.
Но идти на дело не хотелось. Нет, грабить — не по мне. Мефодьевна рассмеялась, сказала вдруг на чистом великорусском:
— Сережа, сено надо в кучу сгрести, перевернуть. Оно просохло просто. Поворочать надо. — Она хитро посмотрела на меня. — Вы тут про мою ботвинью судачите? Так она на школьном дворе росла. Опытное хозяйство. Детки посадили ради эксперимента. Что же ей, пропадать? Вас вот вчера покормила…
— Марыся Мефодьевна, что вы… Мы и подумать не могли ничего плохого, — начал оправдываться я и в доказательство втиснулся на заднее сиденье пошарпанной «копейки», всем видом выказывая готовность ехать.
Сероштановские луга располагались неподалеку от местности, которую мы прочесывали вчера с моими «покойниками». Я рассказал про найденную вчера мину, но мои спутники никак не отреагировали, лишь старик в очередной раз не определился с поворотом и съехал правыми колесами в кювет.
Когда мы вернулись, Теляк уже был дома. Они вместе с нашими евреями дохлебывали вчерашнюю ботвинью, собираясь в поле. Федор пронзительно посмотрел мне в глаза, предложил сесть.
— Сережа, тут произошло кое-что… — Он крякнул, словно внутри у него лопнула какая-то пружина. — В общем, это… Друг твой… Ну, Сережа из московской бригады. Подорвался сегодня на немецкой мине. Погиб. Ничего не поделаешь. Превратности жанра. Коп — дело опасное. Ты сходи попрощайся, пока его не увезли в Хойники. И поедем потом. У нас работы до черта… — он обнял меня, похлопал по плечу. — Ну, ступай… ступай… Одна нога здесь, другая там…
Я пошел в сторону магазина, возле которого жили москвичи. Жалкое строение с табличкой «Товары повседневного спроса» стояло на отшибе. Копатели из России обосновались в бараке, чуть наискосок от лавки; около хибары виднелся рафик с поблекшей надписью «Скорая помощь». Я стукнул по двери костяшками пальцев и, не дожидаясь ответа, вошел внутрь. Запах плесени, курева и какого-то резкого медицинского вещества шибанул в нос, я поморщился, пытаясь различить людей в клубах табачного дыма.
— Кто такой? — спросил мужчина в несвежем медицинском халате. — Ваш? Тоже дачник?
Я не стал дожидаться разборок, скороговоркой представился, будучи уверенным, что Чернояров должен был сказать обо мне. Оказалось, что ребята не в курсе.
— Позавчера он пришел пьяным, — сказал парень, которого я принял за бригадира. — Он всегда был пьяным. И сегодня тоже.
— Как это произошло?
Бригадир посмотрел на меня с деланным удивлением.
— Да какая разница? Копал, напоролся. Старая, ржавая мина-лягушка. Их здесь еще много. Он же один был. Когда мы подошли, он лежал прямо на яме. Перевернули его — кишки наружу.
Он отдернул простыню, которой был накрыт друг моей юности. Весельчак, гитарист, знаток фламенко, страстный журналюга, инструктор по альпинизму. Торс его был плотно перебинтован, но и через несколько слоев марли в двух местах просочилась кровь, которая при слабом освещении казалась черной. Лицом он был темен: выгоревшая стрижка ежиком придавала лицу Сереги характер негатива. Выглядел намного старше своих лет, хотя мы были ровесниками. То ли такая фактура лица, то ли преждевременное старение от алкоголизма.
— Вы подтверждаете, что это Чернояров Сергей Володарович? — спросил медик. — Распишитесь вот здесь. Номер своего паспорта помните? — Он снял с руки Черноярыча бессмысленный манжет для измерения давления.
Я кивнул и машинально написал в строчку несколько случайных цифр, но врач не стал проверять написанное.
43. Главное слово
— Похоронил? — спросил меня Гарри, стоящий у машины прямо на выходе из барака. — Считай, что он прикрыл тебя грудью, отвел беду. Бомба два раза в одно место не падает. Как и метеорит.
Я промолчал, забрался на свое сиденье, даже не спрашивая о дальнейших планах. Вечерело. На западе по небу размазалась розовая клякса разорванных облаков. Под рубаху залетел совсем не летний ветерок и заставил поежиться.
— Ребята, я знал, что вы талантливые люди, — Федор Николаевич начал вещание в самой официальной манере. — Вы замечательно проявили себя вчера во время раскопок, показали хорошие результаты. Уверен, останься мы здесь еще на пару недель, мы бы вывезли отсюда под сотню килограмм брагинского палассита. А он вещь хорошая — в чем-то не хуже валюты. Однако для успеха нашего предприятия нужно иное вещество. Мы ищем здесь несколько другой метеорит. Скажу вкратце, что он намного старше нашей с вами Солнечной системы и обладает в связи с этим уникальными свойствами и силовыми характеристиками…
— Квинтэссенция, — пошутил я, вспомнив разговор с паном Блажеком. — Пятый элемент. Вещество рая.
— Это такое кино с рыжей бабой, — сказал Мишка, чтобы я погладил его по головке. — Я образованный человек. Кинозритель!
Магистр нашего ордена продолжал пространно вещать, стремясь как можно больше затемнить смысл происходящего. Это было необычно: он никогда не делал столь многословных предуведомлений. Главной информацией, которую можно было извлечь из его речуги, было то, что в последнее время мы имели дело с булыжниками, упавшими с неба. Камни, которые мы таскали с места на место по всей стране, в действительности были метеоритами. Кто бы мог подумать? Когда-то существовала планета, которую они все вместе составляли. Это небесное тело разлетелось от взрыва, и осколки его начали путешествие по вселенной, чтобы однажды обрести покой в грунте иных планет. Однажды они должны сложиться в слова, от которых зависит наше будущее и прошлое, поскольку сама планета была сутью некоторой главенствующей фразы. Основные знаки и символы мира возникли задолго до появления человечества, говорил он. Все, что мы имеем, лишь жалкое им подражание, которое безболезненно можно преступить, осквернить, забыть. Святыни, с которыми нам посчастливилось иметь дело, могут постоять за себя сами. И мы уже не раз в этом убеждались. Потом он заговорил о Граале, камне, выпавшем из рук Сатаны, о том камне, который одновременно является ковчегом Завета, чашей, из которой пил Христос, священной книгой или даже человеком. Было видно, что христианские темы даются Теляку с трудом. Он сказал, что Грааль — это нечто еще не обретшее материального выражения в мире, но тем не менее именно работа с материальными ценностями ведет к изменению и даже воскрешению души. В заключение он добавил, что Грааль — это какая-то романтическая фантазия, и он сейчас заговорил о нем лишь для того, чтобы хоть что-нибудь объяснить как нам, так и себе самому.
— Надо учиться языку безмолвия, — заключил он. — То, что я попытался сейчас говорить, почти ничего не значит. Жалкий лепет, детский треп. Но я знаю, что священник у алтаря может быть могущественнее Бога: он заставляет Его принять образ в хлебе и вине. Человек в особом состоянии есть существо, которое Его объемлет, совершает пресуществление. Боги для нас воплощены в звуках, словах. В мире действует «мировое слово» — мы должны способствовать его освобождению.
— А вы сейчас говорите на языке безмолвия? — спросил Мишка.
Теляк поперхнулся:
— Возможно, моя речь туманна. Но, так или иначе, она дает наводку для тех, кто ищет пробуждения и желает обрести вечную жизнь. Я хочу придать верное направление ходу ваших мыслей и чувств, предопределить отточенность ваших действий. Кстати, я не исключаю, что некоторые из вас знают даже больше, чем я. Однако я должен дать вам инструкции, поскольку никогда и ни в чем не могу быть уверен.
Он закончил и нажал на газ. Машина взвыла и затарахтела, подпрыгивая, как разбойничья карета, по пыльному проселку. Замелькали чахлые ельники, в которых, казалось, прячутся до сих пор нацистские преступники. Смерть Черноярова случилась так же внезапно, как и его появление — ни о том, ни о другом я еще не успел подумать. Мишка с заднего сиденья завел новый, слегка озадачивающий разговор.
— А я сегодня видел двухметрового дождевого червя, — гордо сказал он. — В канаве у дома Сероштановых. Я его даже сфотографировал.
— Ты известный натуралист, — согласился Гарри. — Он тебя не укусил?
— Дождевые черви не кусаются, — обиделся Гройс.
— Ну, Мишенька, разные черви бывают… — включился в разговор Теляк. — Наверняка должны быть и опасные виды…
— Он был толстый или тонкий? — мне тоже нужно было вставить лыко в строку.
— Тонкий, — с вызовом сказал Мишаня. — Когда я его потрогал палкой, он сократил длину на метр.
— А ты бы его еще раз потрогал, — сказал Гарри, — и он поместился бы в спичечную коробочку. В этом есть нечто сексуальное. Или наоборот…
— Вы не понимаете, — сказал Мишка менторским тоном, — я говорю о жертвах радиации, о физиологических отклонениях, порожденных чернобыльским взрывом.
Гарри заржал совсем в открытую:
— Тоже мне, жертву нашел! Червяк, он и есть червяк. Вон, в «Макдоналдсе» бутерброды из червей делают. И хоть бы что! Главная жертва взрывной волны — наш мозг. Тебе он, братан, отказал в первую очередь!
Теляк выключил радио и притормозил у валуна с названием бывшего населенного пункта, написанным белой краской. Он выбросил окурок в окно и сказал тоном, не терпящим возражений:
— Здесь опасно. Слышите, сосредоточьтесь. Когда возьметесь за работу, нужно будет выставить посты. Оружие у меня есть.
— Тьфу, — присвистнул Граубербан. — Уже ночь почти — а он «за работу». Баиньки пора, Федор Николаевич. Побойтесь бога.
— Его-то я и побаиваюсь, — ответил Теляк без тени шутки и вновь закурил.
44. Крикшты и
прочие особенности некрокульта
Мы отъехали от дома уже километров на двадцать: как я полагаю, в сторону Припяти. Деревни, попадающиеся на пути, были уже давно мертвы. Теляк в них даже не притормаживал. Несколько покосившихся хат, приобретших старческую полупрозрачность, бетонные основания магазинов и клубов, однотипные памятники павшим. Если что-то могло здесь испугать, так это встреча с человеком. Человек в этом пейзаже никак не подразумевался.
Теляк ориентировался по навигатору: кто-то вбил ему необходимые координаты, и сейчас он пытался максимально приблизиться к цели, используя немногочисленные дороги и тропы. Мы въехали в густой лес, отдающий почти тропической сыростью, полный птичьих звуков: свистов, перестуков, щебета, щелканья и хохота. Здесь по-прежнему было светло, будто солнце застыло на линии горизонта за лиственным массивом и было намерено стоять над нами до завершения задания. Обманчивое ощущение. Вот-вот должно было стемнеть, что в условиях зоны отчуждения представлялось крайне неуютным. В смешанном лесу по мху широко рассыпалось цветение чабреца, вереск еще не появился. Когда-то здесь прошел ледник, и по всему лесу были разбросаны покрытые мохом обломки скал размером с дом, что придавало зрелищу еще более фантастический характер. Подлеска почти не было, и Федор лавировал между редко поставленными деревьями и камнями довольно умело. Мы направлялись к кладбищу (как я сразу не догадался?) — к лесному кладбищу, ожидавшему полного растворения в природном ландшафте. Надгробия появились внезапно. Казалось, они буквально выросли из-под земли.
— У них на Гомельщине это известное явление, — сказал Мишаня. — На кладбищах начинают расти каменные кресты. То ли из-за коррозии почв, то ли из-за нечистой силы. Я по радио слышал.
— Это для привлечения туристов, — отозвался Гарри. — Я такое же слышал про Витебщину.
Мы выбрались из внедорожника, осмотрелись. Теляк остановился посередине небольшой поляны, утыканной крестами, видимо, языческого происхождения. Деревянными, замшелыми, почерневшими. Приглядевшись, я заметил, что далеко не все памятники были старыми. Далее по склону располагалась поросль свежих, недавно выпиленных идолов, аккуратно протравленных олифой или марганцовкой. В Литве такие кладбищенские фигуры называются «крикштай», и служат они то ли для погребения протестантов, отвергающих распятие на кладбище, то ли для паганистов, поклоняющихся деревьям. Силуэты антропоморфного, зооморфного или растительного характера — как мы называли их со Святой Лолой, «кони»… На подобных кладбищах я был единственный раз в жизни. Давным-давно. В Неринге. В Ниде. Вместе с Лолой. И вот, вернулся…
Теляк распаковал металлоискатели: один протянул Грауберману, другой (самодельный) взял себе.
— Похожу-погуляю, — сказал он. — Помяну старое!
Он развернул из мешковины АКМС со сложенным прикладом, дал его Мишане.
— Умеешь?
— А что тут не уметь? — отозвался тот и передернул затвор.
— Он у нас известный партизан, лесной брат, — сказал Гарри. — Как бы он нас с вами не перестрелял. Маньяк, он и есть маньяк.
Теляк велел прочесать кладбище с восточной стороны, сам взял западную. Мне было поручено освещать дорогу копателей большим ксеноновым фонарем, а в случае необходимости принести лопаты.
Вскоре выяснилось, что кладбище буквально наполнено металлом. Характерный сигнал шел почти от каждой могилы, что поначалу сбило нашего магистра с толку. Он велел раскопать нам два захоронения и, пока мы с Гарри и Мишкой рыли землю, проверил свой модернизированный автомат, пустив несколько коротких очередей по верхушкам деревьев.
— Чтобы волкам неповадно было, — объяснил Теляк.
Первую могилу мы раскапывали около получаса. Почва оказалась рыхлой и легкой: то ли торфяники преобладали в ней, то ли перегной. Гарри опустил катушку своего искателя в яму и поводил ей по хрупкому деревянному ящику со следами коммунистического кумача на крышке. Мелодия «Эммануэль» звучала в головах покойника. Гарри опустился в могилу и несколькими ударами топора выломал пару досок над местом сигнала. Ожидаемого черепа в гробу не оказалось. Скелет в полуистлевшем пиджаке с орденской планкой вместо головы имел соответствующего размера оплавленный камень, по внешнему виду метеорит. Брагинский метеорит, которым изобиловала земля этого района Полесья.
Гарри с усилием достал его из-под комьев скатившейся в могилу земли и протянул Федору Николаевичу.
— Вы это искали, шеф?
— Да нет, Мотя, не совсем…
Теляк поднял метеорит, бережно стряхнул с него остатки глинозема.
— Какой необычный некрокульт, — сказал он научное слово. — Никогда о таком не слыхивал. Нам, похоже, придется сегодня поработать.
Со второй могилой случилась такая же история. Только вместо одного метеорита мы вынули из нее два, немного поменьше. Можно было предположить, что в остальных захоронениях этого погоста находилось аналогичное содержимое. Теляк расстроился и приказал нам искать произвольное место поблизости, где сигнал будет существенно отличаться от прочих. С какой целью люди похоронены здесь именно так, а не иначе, размышлять было некогда. Может, традиция. Может, отвлекающий маневр. Человеческая логика в таких ситуациях не работает.
В кустах на пригорке у кладбища что-то шумно прошелестело, и мы увидели одинокого секача средних размеров, вышедшего из чащи и, похоже, крайне удивленного встречей с нами. Он смотрел на раскопанные могилы мутным, сонным взглядом и тяжело дышал, выбирая тактику дальнейших действий.
Мишаня кинул в него обломком гранитной породы, выкопанным из захоронения. Камень упал в двух шагах от зверя, но он, вместо того чтобы пуститься наутек, подошел и по-собачьи понюхал незнакомый предмет.
— Брысь! Пшел вон отсюда! — Гройс двинулся на него с автоматом наперевес. По примеру начальника пальнул по деревьям и заулюлюкал.
Кабан нехотя удалился, пробудив в каждом из нас тревожное предчувствие. Теперь уже явственно смеркалось, и Федор велел мне развести несколько костров по углам лагеря. Пока я собирал дрова, казалось, что лес смотрит на меня тысячами ненасытных глаз и готов наброситься с минуты на минуту. Я не уходил из поля видимости своих коллег и видел, как они о чем-то яростно спорят, склонившись над одной из могил. Рядом возвышался какой-то языческий менгир, и в какой-то момент Гарри толкнул Мишку прямо на этот столб, тот накренился под его тяжестью и с натужным скрипом рухнул в прошлогодние листья вместе с самим Штраухом.
— Полегче, мальчики! Полегче! — прикрикнул Теляк. — Что случилось?
— Что-то необычное здесь, Федор Николаевич, — запричитал Мотя. — А этот диверсант не верит…
Федор подошел, поводил штангой над могилой, прислушиваясь к неясным шумам, и даже вздрогнул, услышав романтическую мелодию Пьера Башле у корней почерневшей от старости березы.
— Копайте, — сказал он решительно. — Хуже не будет!
— Там корни, — засуетился Мишка. — Мы до утра будем тут рыться.
— Копай, сука, — повторил Теляк. — За что я плачу тебе деньги?
Штраух проглотил обиду и саданул топором по первому попавшемуся отростку корневища, простершему щупальца на несколько метров от самой березы. Корневая система у дерева была мощная. Гарри предложил корни жечь и перетащил костер поближе к месту раскопок. По пути огонь растерял свою силу, но корни все-таки занялись. Мы втроем стояли на четвереньках у злополучного дерева и старались уничтожить все мешающее нашему проникновению в недра. Теляк с автоматом на плече работал лопатой. Работа оказалась утомительной, но результат наши ожидания оправдал. Федор даже рассмеялся, когда из-под чьей-то лопаты послышался металлический звон; он опустился в углубление и нащупал своими корявыми пальцами выпуклости знакомого барельефа.
— Иероглиф? — спросил я .
Теляк внимательно посмотрел на меня, на глазах у него выступили родные, добрые слезы усталости. До этого мне никогда не приходило в голову, что я могу относиться к нему тепло: как к отцу или деду. Я шепотом поздравил его с победой, напомнил, что нам не мешало бы поторопиться с завершением работ. В темноте по бездорожью ехать опасно, а до проселка еще километров пять.
Неприятности начались, когда мы вынули трофей из ямы и Федор прижал его к груди, словно любимого младенца. Увлеченные, мы не услышали шума приближающейся опасности. Кабаны ринулись на нас, как по команде. Молча, напористо, целеустремленно. Первый, один из самых крупных, сбил с ног Федора Николаевича, так и не успевшего воспользоваться автоматом. Несколько более мелких тварей начали рвать нашего Теляка клыками, топтаться по его старческому телу бесовскими копытами. Мы с Мишкой оказались сбиты с ног. Подняться в кабаньей толчее мы не могли, поэтому оставались лежать, прикрыв головы руками, и изредка перебрасывались короткими матерками. Гарри был удачливей. Нападение он отразил несколькими ударами лопаты и сейчас бесстрашно продвигался на помощь к Теляку. Животные сосредоточили свою ненависть преимущественно на нашем шефе. Он отогнал адских тварей от полуживого начальника, помог ему подняться и только сейчас обнаружил, что тот, как и прежде, сжимает метеорит в объятиях. Грауберман довел его до машины, запихнул внутрь вместе с драгоценным грузом. За время этой передышки мы с Мишаней успели подняться, и Гройс постарался завладеть автоматом, находившимся сейчас за линией фронта.
Звери стояли полукругом, их красноватые глаза вспыхивали в темноте тут и там. Со склона слышался топот приближающегося подкрепления. Орудуя последней оставшейся от нашего костра головней, Мишка ворвался в кучу отвратительных бестий, ударил несколько раз по их мордам и бокам. Автомат должен был быть где-то в темноте под ногами. Я тем временем собрал и перетащил в машину металлоискатели, разбросанные по поляне. Фонарь куда-то пропал. Слава богу, Федор догадался включить фары дальнего освещения: Штраух молниеносно подобрал оружие, засыпанное во время дикой беготни лесным мусором, увернулся от главаря, налетевшего на него со спины. Он пустил очередь вдогонку кабану, потерял равновесие и сел наземь. Зверюга, подлетевшая к нему откуда-то сбоку, полегла в следующее мгновение. Он выстрелил ей в голову в упор, поднялся и выстрелил еще раз одиночным патроном, вставив ствол АКМ в ее зловонную пасть. Я завел внедорожник, подъехал к «лесному брату» и закричал в открытое окно, что все в сборе и что нам пора сваливать. Мишка дал еще одну очередь по несущимся с горы кабанам и уложил двух. Ему хотелось поиграть в войнушку.
— Сядь в машину, Рэмбо! — Голос Теляка звучал бодро, хотя звери прилично потрепали его. — Сядь на место, дурак.
Мишка, пятясь, пробрался в «уазик», захлопнул дверь, и мы понеслись немыслимыми зигзагами по ночному лесу. Ледниковые булыжники вставали на нашем пути, оскаленные вепри, заколдованные деревья. Стрелять Теляк ребятам запретил: патронов у него было немного. Кабаны бежали за «Патриотом» следом, пытались сбить его движение ударами массивных тел по корпусу, подпрыгивали к окнам, как волки.
— Они тут свихнулись совсем? — воскликнул Гарри. — Вы видели когда-нибудь такое? Очевидно, это последствия радиологического заражения. Чума? Шизофрения? Бешенство? Они поэтому понаставили тут шлагбаумов? Удивительное рядом, но оно запрещено! Ха-ха-ха!
Кроме него, никто не смеялся, да и смех его скорее походил на истерику. Мы выезжали на проселок, надеясь, что теперь преследование прекратится. Я был рад нашему чудесному спасению, но еще одна вещь радовала меня больше прочих. Сегодня во тьме в критические моменты немыслимой борьбы я вдруг понял, что имел в виду Грауберман, рассказывая о разных видах людей на еврейском кладбище в Друе. Несколько минут назад я отчетливо увидел полыхающую ауру вокруг Мишки, Матвея, Федора Николаевича: ту самую «газообразную шерсть», отличающую нас от прочих и служащую главным оправданием и объяснением того, что мы должны держаться вместе.
45. Колонна автомобилей представительского
класса
— Да… — сказал Гарри, когда мы оторвались от преследования. — Это тебе не двухметровый червяк… Нападение мутантов в Чернобыльской зоне! Можно сделать отличный репортаж. Никто сфотографировать не успел?
Мы молчали, тупо вглядываясь в предрассветную мглу. Огромные бесхозные поля простирались по краям дороги. Я вдруг вспомнил, что лето идет к концу. Еще немного — и Илья, после которого наступает холод, завершается купальный сезон. Сколько раз я съездил на пляж за это лето? Два? Три? Хорошо, что жена уделяет так много внимания детям: я тоже должен быть почаще с семьей.
По лугам стелились белесые обрывки тумана. Приближение солнца выявляло рыжину травы, ее черствость, спутанность, обреченность. В синей дымке проступали заброшенные колхозные строения, одиноко стоящие среди простора высохшие деревья. Отдай землю на волю природы, и она вернет свою первозданную красоту: так ли это? Мне в окружающем ландшафте не хватало привычной для Беларуси мягкости красок, какой-то печальной живописности. Необъятные поля сливались с небом, прятались за буграми и насыпями, прерывались полосами лесов. Мелькали речки и ручьи, прячущиеся в низких берегах, рябыми пятнами всплывали из тумана болотистые низины, заросшие камышом и аиром, желтели песчаные проплешины.
Мы катились в постоянной близости от какой-то реки, видимо, Брагинки, а может, и Припяти. Дорога отдалялась и прижималась к реке, то скрывавшейся в траве, то разливавшейся судоходным простором. Река продолжала свое преследование, шпионила за нами, но вдруг, передумав, резко забирала вправо, вытянувшись прямым рукавом прямо в луга, к горизонту. В какую глушь она вела? В чьи земли? Последнее время мне приходилось мыслить камнями — межевыми камнями, из которых наш умудренный эзотерическими штудиями наставник составлял магический узор. Мне эта работа нравилась, в ней проступали тактика, стратегия, вызов времени. Я верил, что наш труд должен принести удивительный результат, и, хотя лишь догадывался о его смысле, ни разу за время службы не усомнился в правильности выбора.
Гарри показал рукой на восток, где сквозь просветы черного еще леса показался холодный диск солнца, вычертивший широкую тропу по ступенчатым пригоркам.
— Что за птичка? — спросил он и тут же прервал самого себя: — Какая веселенькая! Канареечка! Попугайчик!
— Штраух, дай автомат, — сказал Мотя шутливо. — Я хочу познакомиться с миром живой природы. Кто это, кстати?
— Какие же вы дикари, — рассмеялся Теляк. — Придурки, городские придурки. Это жаворонок. Жаворонок поет лучше, чем соловей, — мечтательно протянул он. — Проблема в том, что соловей живет и поет даже в городе, а жаворонок предпочитает петь в безлюдных местах. Я давно не слышал таких песенок. Хорошая птичка. Запомните ее голос.
— Так точно, товарищ полковник!
— А можно остановиться? — вдруг спросил Мишка. — Я на ходу не могу запомнить. И потом, мотор… Он гудит… Отвлекает.
Я съехал с дороги на гравий, которым зачем-то была засыпана мелиорационная канава. Из машины вышли все, кроме Теляка. Расправить плечи, размяться. Гарри переложил булыжник, который Теляк уже завернул в свою куртку, в багажник и закидал его картонными ящиками и старой одеждой. Тряпье показалось мне знакомым.
— Федор Николаевич, а чей это «уазик»?
— Кости Воропаева. А что? Он тебе родственник, кажется? — Магистр продолжал сидеть в машине, свесив ноги наружу. Ступить на землю после ночного стресса, видимо, не решался.
— Да вроде того… А зачем «уазик»-то?
— А чтобы не привлекать внимания. У меня были соображения на этот счет. И Сероштановы посоветовали.
— Они вам родственники?
— Да нет. Старые друзья… Приятели…
Наш разговор прервал механический гул, похожий на шум передвижения военной техники. Мы подняли глаза и узрели свет противотуманных фар шикарного лимузина, пылающих над хромированным бампером. Из-за поворота выезжал советский автомобиль представительского класса. Фирменная птичка на радиаторе не вызывала сомнений, что перед нами автомобиль «Чайка», членовоз. Машина была черного цвета, в хорошем состоянии, мытая, отполированная. За густо тонированными стеклами не было видно ни водителя, ни пассажиров.
При виде автомобиля Грауберман вытянулся по стойке смирно, отдал честь комически согнутой ладошкой. Мишка демонстративно отвернулся. Я продолжал сидеть на корточках, поглядывая то на автомобиль, то на шефа.
— Это не за нами? — спросил я почти серьезно. — Искатели метеоритов? Гостю из космоса нужно оказать должный прием.
Теляк в ответ вздрогнул и прошептал что-то нечленораздельное. Автомобиль проплыл мимо нас, сверкая величественной красотой. Напряжение слегка спало. Однако следом за первой машиной из-за леса показалась вторая «Чайка». Тот же полированный блеск, ровный гул мотора, затемненные окна. Перед нами проходила колонна антикварных правительственных автомобилей в количестве двадцати четырех штук. Представить себе такое автомобильное шоу в зоне отчуждения невозможно. По проселочной дороге в неизвестном направлении с шиком и помпой мимо нас проезжали высокопоставленные лица. Бьюсь об заклад, что в республике такого количества «ГАЗов» и «ЗиЛов» генсековского уровня попросту не было. И что еще забавней: в республике к тому же не было такого количества высокопоставленных работников.
— Мы чужие на этом празднике жизни, — прокричал Гарри, стараясь заглушить шум работающих моторов. — Вот она, несправедливость! Бьешься всю жизнь в надежде накопить на ничтожный «Матиз», и как только покупаешь его, он попадает под колеса пуленепробиваемого «Хаммера»! Но кто же это? К нам пожаловал Уго Чавес? Слободан Милошевич? Петр Миронович Машеров? Леонид Ильич Брежнев? Маршал Гречко во всей красе? Или весь Государственный Комитет по Чрезвычайному Положению? Да? Здравствуйте, товарищ вице-президент! — Гарри артистически изогнулся в поклоне. — А может быть, это сам Иосиф Виссарионович? Здравствуйте, товарищ Коба. Мы ждали вас всю свою сознательную жизнь. Мы надеялись, что вы вернетесь, чтобы навести порядок… наказать предателей и врагов… Знайте, мы не выполнили ваших заветов! Мы пустили вашу блистательную державу с молотка… Мы даже не можем вернуть Сталинграду ваше имя! Нас связали по рукам и ногам! Ложью… ложью… ложью… Экономическими путами!
Гарри выступал красиво, в нем чувствовался талант оратора. Недаром во времена перестройки он поддерживал неформалов, хотел вступить в «Демсоюз» или «Мемориал». Думаю, сейчас он предавался не только политическому скоморошеству, но и искреннему чувству.
Загадочный кортеж прошел мимо, пыль рассеялась. Молча мы засобирались в путь. Федор вызвался сесть за руль: ему хотелось встряхнуться. Минут через десять показались первые заборы Старой Иолчи. Странно, что не было слышно ни петухов, ни собак. Мы въехали в вёску, остановились у дома Сероштановых.
— Трэба нешто робить. Ты чуэшь? — закричал Теляк, входя в избу. — Эй, есть хто?
В доме никого не было. Мы съездили к москалям, но и на их бараке висел замок. Съехали, что ли? Почему? Деревня казалась вымершей. Мы не могли найти ни человека, ни домашнего животного. Магазин закрыт. Даже бабки, вечно сидевшие на лавочках, куда-то исчезли. Ни свиней, ни коз, ни тучных стад.
— Надпись «Все ушли на фронт», — продолжал шутковать Гарри. — Может, их гета… выселили всех… или гета… угнали в Германию?
Теляку было не до шуток. Он собрал вещи, написал записку хозяевам. Велел нам быть готовыми к отъезду через десять минут. Я за это время успел побриться и почистить зубы. Обиженные мужики ушли прихорашиваться к колодцу, где опять-таки из высокого чувства юмора окатили друг друга по очереди водой: благо ведро оказалось рядом. Это было похоже на истерику.
Когда мы выехали из вёски в направлении к Брагину, нам попался на дороге мужик, идущий по направлению к Иолче. Увидев нас, поднял руку. К нашему общему ужасу, это был Чернояров. Сергей Чернояров, друг моей молодости, подорвавшийся вчера на фашистской мине-лягушке. Или человек, как две капли воды на него похожий. Да нет, самый настоящий Чернояров. Новый. Или старый. Выживший. Оживший. Воскресший из мертвых с поразительной скоростью. Он подошел к «Патриоту», спросил у Мишани что-то на незнакомом языке. Вид у него был сосредоточенный, даже надменный. Я вообще никогда его таким не видел.
— Aveh, — сказал он Гройсу. — Aveh, brathe! — Далее следовала длинная монотонная фраза, в которой я разобрал слова «bahsheh» и «daarkha». По гортанному звучанию речи можно было предположить, что он говорит по-арабски1.
— Aveh, — ответил ему Штраух как ни в чем не бывало. Он бегло заговорил на том же языке, жестикулировал и даже подшучивал над чем-то.
— Ainoo, Heleh, — соглашался Чернояров с Мишаней.
Я смотрел на них, парализованный страхом. Не знаю почему. Скорее всего, испугала меня серьезность, воцарившаяся на их лицах после встречи. Они поболтали еще минут пять, в разговор включился и Гарри, который на протяжении беседы утвердительно кивал, а сейчас перешел на ту же странную речь, беспрестанно повторяя слово «nia», звучавшее как отрицание. Теляк воспринимал происходящее с невозмутимым видом, а когда Чернояр залез к нам на заднее сиденье и захлопнул дверь, дал газу по направлению к столице. Ехали мы молча, и я, чтобы успокоиться, закрыл глаза и вполне безответственно уснул, чтобы проснуться уже в Нарочи.
46. Илана, Яна,
Татьяна и Лолочка
Дома меня ждал другой неприятный сюрприз. Едва войдя в квартиру, я понял, что с супругой что-то случилось. Обижена, оскорблена, разочарована. Словно ее подменили. Неестественные улыбочки, издевки, выпады.
— Ну, и как тебе твоя командировочка? Понравилась? Ты сделал все, что хотел? Когда едешь в следующий раз? Я приготовлю тебе бутербродиков!
— Что с тобой? — спросил я настороженно. Обычно заскоки случались с ней на почве ревности, но последние лет десять нам удавалось их избежать.
— Все замечательно, милый.
Я решил не будить лиха и продолжал вести себя, будто ничего не произошло. Поужинал, похвалил ужин. Жена, казалось, накапливала энергию перед бурей. Улыбалась, расшаркивалась, пыталась угодить, где надо и не надо.
Я лежал у телевизора, транслирующего выступление Лукашенко на каком-то заводе, когда она подошла и швырнула в меня какую-то бумагу. Я прикасаться к бумаге не стал, желая выиграть время. Александр Григорьевич тем временем рассказывал о своей жизни:
— Лукашенко ж не из власти пришел в президенты, Лукашенко пришел от оппозиции. Но у нас оппозиция была: Лукашенко, Шушкевич, Позняк, ну всё. И Вячеслав Францевич Кебич от действующей власти. Вот четыре основные были. Я случайно в этой компании оказался, абсолютно случайно. Кто за меня голосовать, думаю, будет — сорока лет не было. Но мы, маленькая группа людей, ввязались в эту драку. И народ это увидел.
— До сих пор видим, — сказала Илана. — Глаза бы мои на тебя не смотрели.
Президент, как и я, не обратил на мою супругу внимания и продолжил:
— Так Лукашенко пришел к власти. Но не из националистической, профашистской какой-то там, не радикальной оппозиции, а нормальной оппозиции, которая критиковала и что-то предлагала. И мне удалось победить тогда. Да, в первом туре фальсифицировали выборы, я теперь это знаю. Но я спокойно к этому отнесся.
Отец нации продолжал нести и сеять доброе, разумное, вечное. Я лежал на диване, глядя в потолок. Прострация и безразличие усиливались. Мне было лень даже переключить канал. Оценить масштаб предстоящей ссоры я пока не решался, но в том, что она вот-вот состоится, был уверен.
— Беларусь стала таким некоторым нравственным фактором для России. И это самая большая ценность, которую вы не должны потерять. А мы в этом отношении будем жить так, чтобы вам не было стыдно. Чтобы мы остались этим нравственным стержнем… — Александр Григорьевич вздохнул. — В этом суть моей политики…
Лана взяла лист бумаги с моей груди, скомкала в кулаке и кинула обратно мне в лицо:
— Вот твой нравственный стержень. А я-то, дура, даже не догадывалась. Думала, работу нашел. У конфетного магната.
— Ты недовольна моей зарплатой? — спросил я холодно. — Что ты вообще себе позволяешь?
Я развернул листок, с ужасом понимая, что это письмо от Святой Лолы. Боже мой, какая идиотка. Записка была распечатана из моей электронной почты. Не поленилась женушка, сходила в Купу на телеграф. Наш принтер уже два года как пылился без картриджа.
«Любимый, после того, как мы расстались, я поняла, что не могу без тебя. Я говорила, что могу быть смирной, терпеливой. Прости, ошиблась. Я хочу видеть тебя, быть с тобой, спать с тобой. Мне нужно это хотя бы раз в неделю. Пожалуйста, сделай что-нибудь. Позови — и я приеду. Мне кажется, что без тебя я умру. Сережа, я беременна от тебя. И оставлю ребенка, несмотря на всю сложность ситуации. Твоя Лола».
Шикарно, подумал я. Подставила по полной программе. Подарила мне «Санта Барбару» на старости лет.
— Это шантаж, розыгрыш, — сказал я Илане спокойным тоном. — Я случайно пересекался с этой особой в Беловежской Пуще. Мы дружили с Лейлой… Лет за двадцать до встречи с тобой…
— Не надо, Сережа, мямлить. Я звонила ей. И знаю теперь даже больше, чем ты.
— Вот как? И что же ты знаешь?
— То, что сейчас вместе с детьми я уезжаю к родителям.
— Они же спят.
— Разбужу.
— Очень гуманно.
— Если бы не могила Неды, меня бы здесь не было уже давно.
Возможно, я должен был встать, начать вокруг нее бегать… Извиняться, объяснять, врать… Но усталость и явный перебор впечатлений последних дней оставили меня на месте, безучастно лежащим и разглядывающим залихватскую прическу нашего президента, явно выдававшую его внутреннюю неуверенность. В молодости у меня был такой преподаватель, Творогов, он тоже прикрывал лысину прядками волос и даже использовал для этого булавки-невидимки.
— Что вообще на свете есть святое, священное? — вопрошала Илана с непривычной для нее помпезностью. — Это наши умершие друзья, родственники, предки! Религия есть культ предков и домашнего очага. Ты понимаешь, что все эти воскресения — сатанинское действо? У нас ничего не осталось, помимо этих могил. В церковь ты не ходишь. На гражданские свободы тебе плевать. Если ты во что-то и веришь, то в прошлое. В ушедших друзей, юношеские мечты, в первую любовь. Раньше ты мог верить в светлое будущее, но сейчас эти порывы поугасли…
— Я и сейчас верю в светлое будущее…
Илана со злостью швырнула в меня кофточкой, которую уже успела упаковать в чемодан.
— В будущее с этой б...ой? Она же ведьма… вурдалак… зомби… Я наводила справки. Лейла Мортезовна Саджади умерла 11 сентября 2001 года. Съел? Ах-ах! «Мне кажется, что без тебя я умру». Она уже давно умерла, мой милый. И без тебя!
— О чем же ты тогда беспокоишься? — спросил я резонно, но Илана, кажется, не задумывалась над смыслом нашего спора. — Умерла так умерла. А потом воскресла.
— Господь воскрешает души, дурак. Причем души праведников. Зачем нам миллиарды миллиардов старцев, умерших за время существования человечества? Оживление трупов, уже полежавших в земле, дело бесовское. Ты продал свою душу дьяволу, Сережа. И ребенка ты ждешь от дьявола. Ухожу я именно поэтому. Потому что иметь в доме представителя нечисти я, как православная женщина, не могу. Понял? Я не в том возрасте, чтобы ревновать ко всяким экзотическим танцовщицам. Стриптизершам… Докатился!
В этом месте ее мысль показалась мне категорически непонятной.
— Танцовщицам? Ты о чем?
— Она работала в стриптизе. Ты не знал? В эскорт-сервисе. Она профессиональная шлюха.
— Стриптиз и эскорт-сервис — разные вещи, Ланочка… И потом, мне кажется, что ты ошибаешься. Господь всемогущ. По-моему, он убивает кого хочет. И кого хочет оживляет. У меня такая картина мира. — Я понимал, что рано или поздно мы помиримся: слишком уж необычным был повод для сегодняшней ссоры.
— Господь воскрешает праведников, — уверенно повторила Илана и захлопнула чемодан.
Из детской к нам вышли Катька с Гришкой, сонные, недовольные, кое-как одетые. Екатерина тащила на руках плюшевого мишку. Сынок прихватил с собой в дорогу самострел с резинкой от трусов. В детстве мы делали такие же. Пульки изготовлялись из той же самой проволоки. Вместо толстой резинки лучше употреблять венгерку. Я понял, что удивительно соскучился по ним: подошел, обнял. Дети к нашим разборкам не имели никакого отношения. Я не хотел бы, чтобы они слышали наш разговор. Илана увела их в ванную чистить зубы, вернулась, продолжила:
— Кто из твоих дружков безгрешен?
— А из нас кто безгрешен?
— Хватит демагогии. Грауберман твой осужден в девяносто четвертом за изнасилование. Условно. Отмазал папаша. Правильно? Погиб в автокатастрофе под Новосибирском. Гройс — адвокат мафии. Обслуживал низшее звено преступного мира. Умер на даче в Комарово при неизвестных обстоятельствах. Чернояров. Журналист, бывший. Инструктор по альпинизму, бывший. Умер на собственной квартире от пьянства. Про твою шамаханскую царицу я уже говорила. Как тебе списочек? А ведь его можно наверняка продолжить…
— Не нам решать, кто грешник, кто праведник. Бог мыслит другими категориями. Задумывалась когда-нибудь об этом? Он тебе не участковый… не управдом… Он — Творец… Создатель… Громовержец…
Илана вздохнула, перетащила в коридор сумку с детскими вещами. Собралась она быстро, деловито, вдумчиво. Будто заранее обдумывала, что хочет взять с собою и что при этом сказать мне в упрек. Оправдываться не хотелось. Вообще, на чувство вины я старался не подсаживаться. Опасный прием. Только признаешь свою неправоту, тут же из тебя начнут вить веревки.
— Все, что у меня осталось, это память о Рогнеде, — сказала она. — Твои похождения меня больше не интересуют. И твой аморальный бог тоже. Бог алкашей и проституток не по мне. Неда часто приходит ко мне, учит, как мне себя вести. Она помогает без всяких воскрешений. Без секретных командировок в запретные зоны…
— Белая женщина? — вспомнил я. — К тебе приходит Белая женщина?
— Какой ты дурак, Сережа. Твоя духовная жизнь находится в самом зачаточном состоянии. Мне даже неловко говорить с тобой…
— Лан, ерунда это все… — сказал я нерешительно.
За ее словами могла скрываться обида, неприятие того, что мои друзья почему-то вернулись к жизни, а ее любимая Недочка, добрая, благородная, почти святая, умерла. С другой стороны, она упивалась своей утратой, превратив ее в новый смысл жизни. Осуждать ее не хотелось. Тем более к Неде я испытывал самые родственные чувства. Неды не хватало не только Илане, теперь ее не хватало и мне самому. Разрулить ситуацию, в которой я оказался, могла только она.
Провожать жену до машины я не пошел. Хотел, но как раз зазвонил телефон, и, пока я разбирался с незнакомым абонентом, Илана с ребятишками удалилась. Звонила какая-то женщина, по голосу почти девчонка. Вежливая, приветливая… Я долго не мог сообразить, кто такая… Оказалось, что это Яна. Янина Кобальт. Что за фамилия?
— Алё! Помните? Яна и Татьяна из ресторана «Соловьиная роща». Страусиную ферму помнишь? Серый, ты че? Мы вместе гуляли на свадьбе. Я — рыженькая такая. Парик? Ну да, рыжий парик. Но я сейчас уже отрастила волосы. То в парике, то с прической. Клево получается. Лохов можно разводить. Сел в метро книжку читнуть — один образ и прикид! Вышел с собакой погулять — уже другой! Согласен? Эй, ты меня помнишь? Любишь? Какой-то ты неконцептуальный сегодня.
Как не помнить? Я даже поперхнулся. По существу, с этой встречи все мои приключения и начались.
— Концептуальный, Яночка. Еще как!
— Отлично. Ты же не задрот какой-нибудь. Может, встретимся?
— Давай. У меня как раз жена ушла. Уехала с детьми к маме.
— О! Супер! Ты где обитаешь?
Яночка продолжала трещать. Рассказала про новый автомобиль, покупку нехилой квариры в Минске. Ребята, у которых мы были на свадьбе, оказывается, к тому времени уже развелись.
— Я хочу тебе сказать одну вещь, — она вдруг сменила тон разговора и перешла к элегической манере. — Пойми, это тебя ни к чему не обязывает… Абсолютно ни к чему. Просто прими к сведению. — она перевела дыхание. — Сережа, я беременна. Так бывает. Одного раза хватило. Серьезно, мне ничего от тебя не надо. И аборт уже делать поздно. Я придумаю что-нибудь. Я богатая, понимаешь. Мне так даже лучше. Буду с ребенком жить. Все-таки не так одиноко. Будет с кем поговорить вечерами. Ты меня слушаешь? Это еще не все…
Разумеется, я слушал. Мир взрывался вокруг меня все большим балаганом и хаосом, но я слушал. Что я еще мог делать?
— А что еще, девочка моя?
— Понимаешь, Танька тоже беременна. Мы обе залетели в ту ночь. Сначала расстроились, а потом решили — судьба. Ты можешь не верить, конечно, но так бывает. Вот. Случилось. Если хочешь, проведи потом генетическую экспертизу. Танька в больнице сейчас, но она на днях тебе позвонит. Мы ничего от тебя не требуем. Заметано? Это наше собственное решение. Наша инициатива. Я, кстати, не жалею, что все так получилось. А ты?
К такому повороту событий я не был готов совершенно. Сказал Яночке, что неважно себя чувствую после поездки, пообещал быть на связи и распрощался. На встрече она не настаивала. Сказала, что ей не стоит катиться с пузом в такую даль. Я это решение только приветствовал. Да, ей нужно поберечься. Беременность — дело сокровенное. Живое. Смелое. Ответственное.
Я побродил по дому, сел за компьютер. Жена последнее время просиживала за ним сутками, общаясь в социальных сетях. Вот и сейчас была открыта страница ее скайпа. Я машинально нажал на один из последних чатов, где она беседовала с подругой Ларисой. Я даже не удивился, что переписка касалась именно меня: женщинам нужно пожаловаться на мужей, излить душу. Я никогда не шпионил за супругой, считая, что она имеет право на личную жизнь в рамках своего двойного материнства. Оказалось, жизнь устроена намного интереснее. Илана разговаривала с Ларисой о каком-то коучинге, триггерах, мощном оверфе, женской и мужской энергиях, сообщала ей, что давно меня не любит. Я ухмыльнулся — тоже мне проблема. Однако сюжет развивался по нарастающей. В какой-то момент она заговорила об умершей Рогнеде и сообщила, что спала с ее мужем Костей с двадцати одного года. Влюбилась в пятнадцать лет, а к активной деятельности приступила, достигнув совершеннолетия.
«У него всегда было две жены: одна — рабочая лошадка Неда, другая я — сладкая куколка, — писала она в чате. — Такая вот московская игрушка на лето. Развратная дачница. Жаль только, что он никогда не говорит о любви, только о плотской страсти… Я торчу от своей жизни», — заканчивала она мысль.
Тут я присвистнул. У тебя хороший вкус, лапонька. Воропаев… Лесник… Секс на капоте. Комары, оводы, стоны любви, перемежающиеся сожалениями об умершей… Нет, это даже не «Санта Барбара»… Впрочем, в мыльных операх я не разбирался. Разговор подруг просматривал спешно и даже не раздраженно. Быстро нашел упоминание о беременности Иланы. Пазл складывался молниеносно. Внезапная любовь к Беларуси, поведение последнего времени, ехидные замечания на мой счет…
«Ты поняла, что я беременна от него? — призналась наконец Ланочка. — И муж ничего не знает, и родители. Никто не знает. И мне от этого так хорошо и страшно…»
Я улыбнулся и выключил компьютер. «На Беларуси Бог живет — так скажет мой простой народ». Я балдею в этом зверинце…
47. Восстание кабанов
Я никогда не брошу курить. Если так будет продолжаться, я никогда не разделаюсь с этой привычкой. Собрался в лавку. Оделся, вышел на лестничную клетку, где уже несколько лет собирался вкрутить электрическую лампочку, услышал шорох за спиной. Я не обратил внимания и принялся искать ключом замочную скважину. Шорох возобновился: это не кошка, которых в подъезде всегда было предостаточно. Может, пьяный сосед? Влюбленные? Наконец я вставил ключ, но дверь не успел закрыть лишь по счастливой случайности. В полоске света, пробивающегося из квартиры, я заметил развязавшийся шнурок и нагнулся завязать. Почувствовав легкий толчок в спину и чье-то тяжелое дыхание, повернул голову и увидел прямо перед собой огромную морду вепря, перепачканную то ли краской, то ли кровью. Кабан пришел в город, беспрепятственно прошел через двор и детскую площадку, поднялся на четвертый этаж в поисках пищи. Зверь выглядел беззлобно. Я встал на четвереньки и в прыжке переместился назад в квартиру. Захлопнул дверь. Встал. Посмотрел зачем-то в замочную скважину. В подъезде было по-прежнему темно и тихо. Может, мне показалось? От переутомления могут случаться галлюцинации. Со мною в молодости один раз такое было. Дикий лесной запах, оставшийся в коридоре, подсказывал, что кабан — не плод моего воображения. Однако зловещая тишина за дверью располагала к сомнениям.
Позвонить в милицию? К соседям? В редакцию «Нарочанской зари»? Прогнать животину шваброй? Для начала я решил позвонить Оленьке, матери Безумного Макса. Если Макс дома, то дело, считай, решено: он никогда не расставался с табельным оружием. Я уже взялся искать ее телефон, когда в дверь позвонили. Открыл я не сразу: подошел к двери, вновь посмотрел в глазок, спросил как можно смелее, кто там. Это была Оленька — собственной персоной.
— Сергей Юрьевич, я тут блинчиков напекла. С мясом, капусткой, творожком. Возьмите, не побрезгуйте! — Она вошла и с любопытством осмотрелась. — А Иланочка дома? Хотела обсудить с ней кое-что. Про энергетическую пирамиду помните? Пирамиду, которую построил англичанин Пол!
— Спасибо за угощенье, Оленька. Лана уехала к родителям.
— Ой, надолго? — со странным беспокойством спросила она.
— Да нет, — соврал я. — Через пару дней вернется. А что случилось? Пирамида разрушена?
— Мы еще не знаем, Сергей Юрьевич, — ответила она заговорщически. — Но что-то произошло. Либо хорошее, либо плохое.
— Держите меня в курсе, пожалуйста, — сказал я на прощанье. — Еще раз спасибо за блины.
Я захлопнул дверь и тут же услышал ее нечеловеческий вопль, грохот выпавшего из рук пластикового подноса, отвратительные всхрапывания и топот. В глазке по-прежнему стояла кромешная тьма. Открыть дверь я не осмелился. Набрал Оленькин номер, но она не отвечала. Вместо гудков в трубке звучал какой-то хриплый шансон про белую березу, на часах высветилось мрачное 9:11. Я не паниковал. Выгонят кабана. Куда он денется? Я закурил и включил телевизор, пощелкал программами. По экрану ползла серая муть, иногда прерываемая потрескиваниями и кратковременными вспышками. Телевизор не работал. Звонить в «Белтелеком» было уже поздно. Раздосадованный, я подошел к окну, распахнул его, сел на подоконник. Внизу различалось какое-то мутное оживление. Я присмотрелся.
По детской площадке бродили кабаны: мамки с выводками поросят, одинокие секачи, но преобладали молодые сеголетки, которые, казалось, действовали продуманно и даже слаженно. На моих глазах они свалили металлический турник с висевшим на нем ковром, пообрывали белье с веревок; группа из трех-четырех вепрей старательно подкапывала ночной фонарь, единственный в наших краях. Фонарь покачивался и вот-вот должен был рухнуть. Людей на улице видно не было, но в окнах соседних домов горел свет. Я позвонил в МЧС, но в ответ получил шепелявую матерщину на фоне шума боевых действий. Значит, и в Мяделе творилось нечто подобное. Слышались автоматные очереди, крики, женский визг.
— Удивить хочешь? — орал мне какой-то мужик на грани нервного срыва. — Кабанами? Ты идиот? Они повсюду. Они захватили весь район. Всю республику. Бери ружье, дурачок. Обороняйся. Защищай Родину от захватчиков.
— Ухожу в партизаны! — я со злостью бросил трубку, позвонил жене. Защищать Родину в моем понимании означало защищать свою возлюбленную семью.
Ланочка моему звонку не удивилась. Сказала, что слышала какие-то обрывочные сведения по радио, сейчас находится в районе Вилейского водохранилища, но там все спокойно.
— Позвоню от родителей, — добавила она. — Я только что говорила с ними. В Минске и на Соколе тишь да гладь. Что-то происходит лишь в районе Нарочанского озера. Наверное, рухнула энергетическая пирамида. Посоветуйся с соседкой, — в ее голосе слышались издевательские нотки.
Я не стал говорить, что виделся с Оленькой несколько минут назад и чем эта встреча закончилась. Позвонил Косте. Тот взял трубку не сразу, а когда взял, я понял, что тот в веселом расположении духа и участвует сейчас в каком-то застолье. Он выслушал меня, не перебивая; сказал, что должен позвонить в администрацию парка. Какая администрация, подумал я, уже ночь на дворе. Константин Константинович не проявлял признаков беспокойства. Беспокоить его своим новым открытием мне пока не хотелось: он стал мне родственником как-никак. Оказалось, что лесничий у себя на Щорса, лишь зашел в гости к Куцкевичу. Сашка с Валей и детьми должны быть дома. На улице у них тихо и спокойно.
— Зашел вот к Николаю. Мы же теперь с ним вдовцы. А кабаны, Сережа, дело житейское. На ловца и зверь бежит.
Не нравилось мне все это, очень не нравилось. Во дворе со скрипом упал фонарь: он завис на ближестоящем тополе и продолжал светиться. Кабаны удовлетворенно разошлись в стороны, решив, видимо, что диверсия на этом завершена. Огнестрельного оружия у нас в доме не было, пойти на улицу с топором я бы не решился. В подъезд соседнего дома, где жила Наташа Волынец, у которой мы покупали молоко, забежала полуголая девка в черных стрингах, со сверкающей во тьме задницей. Я огляделся и увидел двух зверюг, с остервенением разрывающих на куски ее цветастую юбку.
— Чудны дела твои, Господи!
Стук на чердаке привлек мое внимание, я с опаской поднялся в мансарду и увидел Федора Теляка, стоящего снаружи на крыше и пытающегося открыть наше чердачное окно. С луны он свалился, что ли? Я впустил его.
— Ну что, браток, тебя можно поздравить! — хохотнул он. — С тебя бутылка, Сергей Юрьевич.
— Чего-чего?
— Ладно, — махнул он рукой. — Когда родит, тогда и обмоем. Люди такого сорта рождаются раз в сто лет. Повезло тебе, Сережа! Вот что я тебе скажу. По-вез-ло!
— Ты для этого сюда забрался? — удивился я, незаметно переходя на «ты». — Чтобы поздравить меня? Ты вообще видишь, что происходит? Понимаешь, что мы должны делать?
— А что, по-твоему, должно происходить? — спросил он с искренним недоумением. — Нам осталось достать последний камень. Разумеется, они недовольны.
— Кто? — спокойствие Теляка начало меня раздражать.
— Как кто? — он смерил меня взглядом. — Силы зла… Кто же еще? Мы на стороне добра, они — наоборот. А ты что, не знал?
— Вы рехнулись? Это же кабаны… звери… Это же не люди…
— Ну и что? Зверь, он и есть зверь.
— Сатана?
— Нет, конечно. Сатана — это который насылает кометы. Космическое зло. Очень высокая персона уровня Архея. А это — зверь, мразь, вонь. Проказа материализма. Число его 666. Не знаешь, что ли? Впрочем, откуда тебе знать… Иоанн Богослов в своем Послании обращался вовсе не людям, а к ангелам. И знаешь, почему? Потому что в него вселилось нечто большее, чем все ангелы и архангелы, вместе взятые! Мне даже страшно это представить, но он говорил голосом Бога. Представляешь? Зверь пришел в 666-м, потом в 1332-м, последний раз в 1998-м. Помнишь кризис? Дефолт 98-го года? Кириенко… Немцов… Алексашенко… У нас тогда были Дрозды… В тот год зверь поднял голову!
— Ну и что?
— Тогда был апогей его деятельности. Но и сейчас враг не дремлет. Ему надо поставить на учении Божьего сына печать материализма. Они брызжут слюной даже при намеке на духовность: спиливают кресты, танцуют кордебалет в храмах. Они выдавливают из себя духовность по капле, так же как раньше выдавливали раба. Постепенно это превращается в болезнь, и общество погибает. Чтобы так не случилось, Христос посылает впереди себя архистратига Михаэля, как раньше это делал Бог-отец. «Михаэль шествует впереди Христа!» Понимаешь?
Я покачал головой, хотя какая-то логика в словах Теляка все-таки присутствовала.
— Вы смотрите канал «Дискавери»? — спросил я.
— Нет, не смотрю, — ответил он резко. — Чего я там не видел? Люди зверя — звероподобны. Их задача — низвержение духовности, создание моды на цинизм и неверие, изменение нормального уклада жизни в сторону извращенных утех. Вот так, Сереженька. Таков наш враг. Его облик изменчив. А ты бы хотел сейчас убивать людей? Это у нас подсудное, между прочим, дело…
— А почему я должен убивать?
— Потому что ты хочешь выжить!
— Может, этим займется милиция? Армия? Президент?
— Мы все должны этим заняться…
Теляк взял с тарелки, стоящей на журнальном столике, принесенный Оленькой блин, откусил, но тут же выплюнул в ладошку.
— Сережа, они испортились. Выкинь сейчас же. — Он зашагал по комнате, продолжая свою речь: — Люди… животные… Нет никакой разницы… Все мы когда-то были людьми… Я и сам не знал до последнего момента, кому будет поручено против нас обороняться. Кабаны так кабаны… Тайна Солнца, как и тайна самого Христа, может быть забыта… Ты хорошо стреляешь?
— Нормально. Только у меня нет ружья.
— Ладно. Сами разберемся. Наша задача — достать последний камень. Остальное — чепуха, глупости.
— А как вы сюда попали, Федор Николаевич? — вдруг осенило меня. — У нас же нет пожарной лестницы.
— О, точно! Совсем забыл! Ступай на крышу. Тебя там ждет Майкл.
— Кто???
— Друг твой. Миша. Ступай. Я спущусь по лестнице. — Он вынул из-за пояса пистолет Макарова и направился к выходу.
Какой чудный дурдом, думал я, забираясь на мансарду. Окно по-прежнему было открыто. Я залез на стол, выбрался на крышу. В воздухе пахло свежестью и приближающейся грозой. Я осмотрелся. Услышав шум где-то сверху, увидел зависший над нашим домом вертолет. В проеме его открытой двери сидел Мишка Гройс, по-детски болтая ногами.
— Поднимайся! — закричал он сверху, схватил за перекладину веревочную лестницу, опущенную с вертолета, и потряс ею в воздухе, чтоб я наконец заметил.
Я боязливо зацепился за отшлифованную деревяшку и полез вверх: вертолет опустился чуть ниже, и я был в кабине уже через несколько секунд.
— Aveh — сказал Гройс на своем тарабарском. — Прими мои поздравления. — Продолжил с неприятной торжественностью. — Полукровка — это хорошо. Меня это очень даже радует. У нас это называется m’ainoo. У тебя будет девочка. И это тоже хорошо. Как назовешь?
— У кого это у вас? — спросил я осторожно, следя, как вертолет набирает высоту.
— Как у кого? — усмехнулся он. — У ангелов. Вы называете нас ангелами. Ты че, не понял? Я — ангел, мать твою. Архангел Михаил. Архистратиг Михаэль. Я правил вами во времена царя Македонского, сейчас вернулся опять. Я же говорил тебе, Михаэ́ль означает «Кто как Бог». Я, если хочешь знать, защитник народа Израиля, предводитель Божьего воинства. И ангелы, и архангелы под моим началом…
— Мудак ты, Миня, — ответил я незлобиво. — Скажи мне лучше, что происходит?
— Война, Сережа. Великая священная война. Bahsheh. Вот что! И мы с тобой должны остановить деяния супостата против всего духовного. Убить зверя. Наша задача — убить зверя. То, что происходит в мире, — на его совести. На, держи, — он протянул мне АКМ с прикладом, обмотанным синей изолентой, поверх которой кто-то нарисовал фломастером уже известный мне иероглиф.
В ногах Штрауха валялся другой автомат, знакомый по вчерашним похождениям в Полесье. Я посмотрел на Мишаню внимательнее: нет, он не придуривался. К тому же сегодня был такой день, когда можно привыкнуть ко всему.
48. Дайте нам испить эту чашу
— Смотри, — сказал он. — Наша задача — уничтожить как можно больше солдат противника. Это типа компьютерной игры. Пока хватает бензина, мы для зверя неуязвимы. Мочи лохматых! Понял? Наша задача — дать людям пройти к озеру. Задача свинских повстанцев — нас к озеру не допустить. Надеюсь, ты не борешься за права животных? Я из профессорской, конечно, семьи, но так и не понял, как можно любить животных больше, чем детей. Как ангел, как архангел, заявляю: не понимаю. Ведь как все устроено? Венцом Господня творения является человек. Именно человек, а не кабан. И это звучит гордо. А кабан — это свинья. Я люблю свиней, но людей люблю больше… Впрочем, как когда… — он на секунду задумался. — Нет, людей люблю больше! Ну, ты меня понимаешь! — и он дурашливо расхохотался.
Мы поднялись над Купой и двинулись к Мяделю, освещая местность прожектором. Вепри перебегали трассу группами и по одному: видимо, чтобы подойти к озеру и занять круговую оборону вдоль берега. Летчик снизил машину в районе памятника Павшим, мы пошли над шоссе на высоте метров пятидесяти. Мишка сидел, свесив ноги с «Ми-1», балдея от безнаказанности. Создавалось впечатление, что он с восторгом смотрит на себя со стороны: впрочем, скромностью мой друг никогда не отличался.
По трассе брела колонна верующих католиков — пилигримка — люди старые и молодые, повязавшие на манер пионерских галстуков жёлтые косынки, с флагами, транспарантами, гитарами, громкоговорителями. Цель их маршрута была неизвестна, но отправная точка — наверняка костел святого Андрея в Кобыльнике. Девушек среди них тоже хватало. Мишаня присвистнул:
— Какие дамы! Настоящие Божьи невесты! Еще раз повторяю, знакомиться с барышнями надо не в кабаке, а в храме. Посмотри, какие коротенькие шорты, атлетические тела, непорочные души. А мы свою священную молодость провели с комсомольскими хабалками и прочими куртизанками пролетариата. Обидно, да?
Мишаня дал предупредительную очередь, ожидая реакции.
Паломники остановились, замешкались. Мы пролетели прямо над колонной, однако люди продолжали стоять, недоуменно всматриваясь в небеса. И тут из леса на них посыпались, страшные, как лохматые мешки, кабаны… кабаны… кабаны… Они бежали и из леса, и со стороны озера. С характерным визгом и хрюканьем они набрасывались на людей (в первую очередь на девок), и не было сомнений в самой откровенной похабности их намерений. Мишаня понимал схему предстоящей драки и попытался отсечь людей от свиней.
— Я мочу тех, кто выходит из леса. А ты возьми оптику. В первую очередь — насильники и мародеры. Понятно? Старайся не шмалять по людям, — добавил он. — Конечно, они воскреснут, но убивать людей считается неприличным. Даже у нас. Наша задача — освободить проход к озеру от тех и от этих. Че ты такой задумчивый? Micama! goho Pe-IAD! zodir com-selahe azodien biabe os-lon-dohe. Norezodacahisa otahila Gigipahe; vaunud-el-cahisa ta-pu-ime qo-mos-pelehe telocahe; qui-i-inu toltoregi cahisa i cahisaji em ozodien; dasata beregida od torezodul! Ili el-Ol balazodareji, od aala tahilanu-os netaabe: daluga vaomesareji elomusa cape-mi-ali varoesa cala homila; cocasabe fafenu izodizodope, od miinoagi de ginetaabe: vaunu na—na-e-el: panupire malapireji caosaji. Pilada noanu vaunalahe balata od-vaoan. Do-o-i-ape mada: goholore, gohus, amiranu! Micama! Yehusozod ca-ca-com, od do-o-a-ihu noari micaolazoda a-ai—om. Casarameji gohia: Zodacare! Vaunigilaji! od im—ua-mar pugo pelapeli Ananael Qo-a-an. — Он взял сектор со стороны памятника Павшим, я обратил внимание, что у него хорошие стрелковые навыки. Тутэ романэ якха! — он будто издевался надо мною, переходя на старые шуточки. — Прикрой меня! Ха-ха-ха!
— Что?
— Стреляй, — крикнул он, скосив несколько кабанов, пытавшихся порвать опущенные для обороны хоругви. — Стреляй, Серый! Я же тебя помню! Ты никогда ни перед чем не останавливался. Ты же сибирский, дикий. Это у тебя дед попадал из кремневки в белку?
— В глаз белке, — я понял, что нужно выходить из ступора. — Говори, что нужно делать!
— Ты дурак, что ли? Стреляй! Стреляй во всех!
Я вздрогнул, когда архистратиг Михаил вновь полоснул очередью над головами христиан, пытаясь привести их в чувство, но лишь усилил панику. Люди скучковались, заняли круговую оборону. Два молодых парня с посохами оттащили на обочину старика, которому, видимо, стало плохо с сердцем. Силы хаоса продолжали наступать из лесной тьмы: думаю, их концентрация в районе Вечного огня была неслучайна. Память об одной ужасной войне внезапно замкнулась на войне еще более невероятной и страшной. Наконец «божьим людям» удалось организоваться. Их руководитель, пожилая женщина с желтым бантом на конце толстой косы, отдала команду, и паломники скученно побежали к монументу и вскоре засеменили по его бесчисленным ступеням, чтобы занять тактически важную высоту. Солдат с могучей обнаженной грудью, высеченный на конусообразной стеле, горделиво возвышался над происходящим, временно опустив пистолет-пулемет Шпагина. Под сенью такого героического образа укрыться было разумнее всего. Вечный огонь лишь усиливал эффект: звери боятся огня.
Кабаны, не ожидавшие столь стремительных действий своих жертв, оказались на несколько мгновений отрезанными от пилигримов, и Мишка с нескрываемым наслаждением принялся превращать их в безобразный фарш. Они умирали молча. Падали друг на друга и порознь и вскоре перегородили трассу Мядель — Нарочь настолько плотно, что для расчистки пришлось бы вызывать бульдозер. Гройс стрелял, смачно причмокивая. Автоматными рожками был завален весь салон вертолета, будто мы до этого обворовали армейский склад. Он вел себя как в кино, как в голливудском боевике. Иногда он хватался за другой автомат, предполагая, что я буду менять ему боекомплекты, но я был занят другим. Я передвинулся к нему задницей и методично отстреливал наиболее крупных самцов, глядя в оптический прицел карабина. Это занятие было мне привычней. Я уже ухлопал нескольких наиболее бесстыдных особей, и от этого было немного спокойней на душе.
— Может, они свихнулись? — предположил я. — Все лето идут разговоры об африканской чуме…
Гройс презрительно расхохотался:
— Ты еще поговорил бы о птичьем гриппе.
Ситуация на время стабилизировалась, хотя было видно, что кабанье войско занялось перегруппировкой. Кто руководил ими? Черт рогатый? Инстинкт? Историческая память? Они вели себя предельно сознательно, нарушая все мои представления о мире живой природы, в которой я уже давно отказался быть царем.
Положение усугубило появление группы православных христиан, к счастью, не столь многочисленной. Если католических паломников в схватке принимало участие человек сто, то русские появились небольшой группой, человек пять-шесть. Они тоже шли со стороны Нарочи, несли икону в храм Святой Живоначальной Троицы в Мяделе, где мы с Иланой когда-то крестили наших детей. Ортодоксы были при полном параде. Я узнал безбородого священника из Кобыльника. Облаченный по случаю в стихарь, епитрахиль, пояс, поручи, саккос, палицу, епископомофор и митру, отец Николай походил бы на праздничного Деда Мороза, если бы, согласно сану, носил бороду. Процессия подошла к горе кабаньих трупов и остановилась. Невозможно представить, что зверье не тревожило ходоков за время путешествия — разве что чудотворная икона берегла их от бесов…
Из приозерной травы показалось несколько горбатых теней, но Гройс прихлопнул двух зверюг короткой очередью, чтобы и ортодоксы почувствовали его небесную защиту. Попы быстро сориентировались на местности и побрели к латинским коллегам на мемориальный холм. С минуту на минуту нужно было ожидать очередной атаки. Лес буквально трещал от надвигающихся стад.
— Эй? — крикнул я летчику. — Зайди со стороны озера. Как тебя звать? Ты кто?
— Конь в пальто! — он обернулся, и я понял, что за штурвалом вертолета сидит Эдик Ластовский, муж Лолы. — Стреляй, браток! Стреляй! Я уже отстрелялся…
— Что? — я в ужасе посмотрел на своего давнего врага.
— А ты в меня стрельни, — сказал он насмешливо. — Мститель, бля. Стрельни — и костей не соберешь. Кстати, прими и мои поздравления. Честно говоря, не ожидал от вас такой прыти, — добавил он и нехорошо рассмеялся.
— Чего только не сделаешь для старого друга.
— А мне-то что? Плодитесь и размножайтесь…
Стрелять по Ластовскому было нелепо, но его присутствие меня ломало. Ну, а что было делать? Я мысленно плюнул ему в затылок, переключился на Мишаню.
— Брат, ты иногда попадаешь по людям, — сказал я Мишке, — имей совесть. Для меня это душевная травма. Мне их жаль, архангел. Очень жаль. Архангел, ты знаком со словом «совесть»?
— Какая разница! Ты достал меня! — услышал я в общем гуле голос архангела Михаила. — Элементарная гуманитарная операция. Мочим кабанов! Спасаем человечество. Лес рубят — щепки летят. Все, что я сейчас делаю, — для тебя! Для твоей семьи. Принцип строительства сверху вниз! Именно так должен строиться Новый Иерусалим! Думаешь, у меня нет крыльев? Я ангел! У нас крылья, что у вас яйца! Не ной! Ну, извини! Я нечаянно. Пожалуйста, извини. Я не спал несколько суток. Все нормально, лады? — неожиданно он смягчился и даже попытался меня обнять. — Ты хорошо стреляешь.
— Ладно, архангел, — сказал я, — и ты меня извини.
Черты его лица все более разглаживались, вытягивались, больше напоминая средневековую картину, чем пьяную фотографию юности. Он уже не был тем человеком, которого я знал — и в предыдущей жизни, и в нынешней. Несмотря на удивительную низменность поведения, визгливый голос, хвастовство, привычку говорить либеральными штампами, в нем произрастала какая-то тайна, рискующая в любое мгновение превратиться в горний свет. К Гройсу такие определения не подходили вовсе, но мне хватило одного взгляда, одного оттенка, блика в его взгляде, чтобы понять, что его физиономия с легкостью может превратиться в лик и переместиться на икону. Передо мной сидел архистратиг Михаэль, который низверг когда-то зверя-дракона с небес на землю и потом, когда вновь пришла его пора, вернулся к нам, чтобы продолжить борьбу с этим зверем, но уже в человеческой природе. Он был моим другом, собутыльником, братом, но одновременно — предводителем ангелов и архангелов. Он мог придуриваться сколько угодно, но сейчас, неожиданно вдруг извинившись, он себя выдал. Я наконец просек его. И отсутствие внешнего величия показалось мне его достоинством.
— Работай, сука! — закричал он, когда у него заклинил затвор автомата. — Работай и не думай про меня. Я читаю ваши мысли. Они ничем не отличаются от свинских. Ты, Серый, думаешь обо всем так же, как эти кабаны. Понял? Кабан гребаный, понял? Ты думаешь, как свинья. Поэтому для меня ты тоже свинья.
Кабаны действительно сгруппировались и бросились в атаку на памятник Павшим. Я забрал у него второй автомат. Мы зависли прямо над мемориалом, рискуя задеть винтом за бетонную стелу, и на пару с приятелем создали на несколько минут хорошую плотность огня.
— Я жду подкрепления, — серьезно сказал Мишка. — Наши скоро здесь будут.
— Кто? — удивился я. — Где Чернояров? Где Гарри? Где Федор Николаевич, наконец? Почему я сижу здесь с каким-то недобитком?.. Гройс! — возмутился я. — Мы с Ластовским уже давно не дружим.
Появился крупный, будто нарисованный косач, встал в прицеле, и я раскрошил его голову, потом добил самку, что стояла рядом. По борту вертолета что-то стукнуло, отвалилось и взорвалось где-то в низине. Что за?.. Не могли же кабаны овладеть средствами ПВО.
— Поднимай машину! — закричал Штраух, когда до нас долетело еще несколько сигнальных шутих. — Это какая-то самодеятельность… Партизаны… Поднимаемся! Мы сейчас испоганим Божий замысел.
Мы поднялись высоко над Нарочью, и я увидел, что со всех концов видимого мира к озеру идут люди в белых одеждах. Они шли со всей страны, по дорогам и без дорог. Они светились: женщины в белых платьях и шалях, мужчины в белых костюмах и панамах, дети в белых трусиках и майках. Люди шли к озеру Нарочь, подходили, вставали на колени и пили воду. Горстями, пригоршнями или опуская в воду лица, как звери. Мне показалось, что озеро мелеет прямо на глазах. «Как олени, с колен пью святую твою родниковую правду», — я повторил в голове песняровский текст и взялся разглядывать белоснежное подкрепление в окуляр прицела.
Красивые, одухотворенные люди. Никаких признаков лунатизма. Великолепное единство. Надо, значит, надо. Во мне тоже осталось множество зачатков коллективно-мистического. Мне даже стало обидно, что я не участвую в таком масштабном и, видимо, жизненно необходимом ритуале. Когда еще в истории человечества народ выпивал самое большое озеро на территории своей страны? Причем не от жажды телесной, а от потребности духовной. Я еще раз подумал, что живу в самой сплоченной и поэтому самой счастливой стране на свете. «Я другой такой страны не знаю».
Люди внизу собрались в невероятном множестве. Кабанам не было места в этом скоплении, бурном и радостном. По шоссе мелькали милицейские луноходы, перемещались отряды особого назначения. Подъехал БТР с десятью курсантами на броне. Их закидали цветами, грибами и ягодами. Все приветствовали иноков, бредущих к воде. Они пробирались сквозь чащи, ползли к Нарочи и пили священную воду. Я удивился, насколько большим стал бакланий остров, а мелководье со стороны Купы превратилось в огромное поле, сверкающее антрацитовым илом под луной.
— Мы с тобой встретились на Ивана Купалу? — вспомнил я.
— Сегодня другой праздник, — сказал Гройс и вновь пальнул по кабанам, вышедшим на трассу. — Весь мой сонм сегодня здесь, весь легион. Недовоплощенные души. Отличный контингент, — сказал он гордо, но не очень понятно.
Внизу, по берегам, люди пили воду озера Нарочь. Стаи диких тварей были отогнаны правительственными войсками и МЧС. Архистратиг Михаэль помогал борьбе с хищниками со своего специального вертолета. Я балдел, размышляя о неминуемом дне собственной кончины. Вот бы сегодня! Я был совершенно не против. Как же тогда дети? Я отупел от усталости настолько, что и сам соображал хуже ребенка. Мишаня болтал ногами и насвистывал «Марсельезу». Внизу работали его люди: легионы архангела Михаила. Они прочищали лес от зверья, переносили с места на место священные камни.
— А ты правда помер во Всеволожске? — спросил я. — Мне Сорока сказал… Ну, и в газетах писали…
Штраух посмотрел на меня как на идиота. Прицелился, выстрелил одиночным, продолжил разговор:
— Да, Сережа. В тот день я ужасно нажрался. Уснул. И потом меня задушили. Струной от виолончели. Не расстраивайся. Я сам виноват. Обманул их, Сережа. Обманул. Кинул на бабки. Я совершал в той жизни ужасные поступки. Не хочу рассказывать тебе об этом… Но это, Серый, есть бизнес. Понимаешь, бизнес — ничего личного… — Он заплакал, повторяя нелепое слово «bab», пока по вертолету не ударила какая-то совсем уже не потешная пушка белорусской армии.
— Ластовский, — заорал я, — валим отсюда! Они пришли в себя! Артиллерия! Последняя диктатура Европы! Лети, Эдуард! Я все прощу!
— О чем ты говоришь, деточка, — сказал Ластовский, и мы тут же начали падать, шебурша лопастями над головой, цепляя верхушки сосен.
Туристический «Ми-1» рухнул на берегу Нарочи в районе Гирынов, как наковальня в навоз. Мишаня превратился в мягкую, туманную птицу: взял меня на грудь, перенес через смерть и положил на теплую землю. Когда я пробудился и осмотрелся по сторонам, понял, что где-то здесь должна жить Вечная бабушка. Я вылез из вертолета и побрел ее разыскивать, поскольку об архистратиге Михаэле волноваться смысла не было, а судьба Ластовского меня не интересовала.
Вертолет завалился набок, лопасти его винта все еще стригли крапиву, разбрасывая виноградных улиток во все стороны. С бабкой я был знаком шапочно, но решил зайти на ее заброшенный хутор в поисках сигареты. Я слышал, что она добрая женщина.
— Мамо! — воскликнул я на всякий случай. — Бабушка! Это я, Сережа! Вы меня помните? Мы были у вас с маленьким сыном…
Я прошел в избу, поплутал в темноте, пошел на запах старого, мертвого тела. Железная бабушка умерла на столе собственного дома, полностью лишилась плоти, но сохранила в обрамлении пухового платка материнскую улыбку. Маленькая, легкая, будто соломенная и годная разве что на растопку печи, она лежала на столе. Я достал из фартука старухи полпачки папирос «Казбек», поцеловал ее в высохший лоб, вышел из дому и двинулся через чертополох к озеру. Около домов «новых русских» навстречу мне вышло несколько крупных свиней, но я не стал стрелять, сберегая патроны. Логика развития событий вела меня к татарскому кладбищу, которое многие из местных жителей в силу неосведомленности считали еврейским. Счастливые люди…
49. Живойт
Дорога шла среди берез: белые подруги виляли бедрами, звали к себе. Я шел к мусульманам. Казалось, я понял наконец, как устроена схема поведения небесного воинства. Они поднимают из могил всех. Всех, кто годится на подмогу. Нас слишком мало для священной войны, нужны помощники, единомышленники, — и никакие религии здесь ни при чем. Если мои чуваки достанут последний камень, то, скорее всего, принесут его на татарское кладбище: иных святынь здесь поблизости не найти. И потом, с исламом мы почему-то не работали. Конечно, я не мог знать всего плана по воскрешению из мертвых, но не удивлюсь, если восстановление каких-нибудь суфийских или буддистских ценностей также было целью архистратига Михаила и литвинского родновера Федора Теляка.
Я открыл скрипучую калитку в большой решетчатой ограде с каллиграфическими отметинами арабской вязи на стальных щитах. «Приветствие вам, о обитатели могил! Да простит Аллах вам и нам грехи! Вы ушли раньше нас, а мы следуем за вами».
Кладбище располагалось в смешанном лесу на берегу Нарочи. Небольшая поляна перед калиткой была похожа на коврик в прихожей. Я постоял в этом предбаннике, снял карабин и повесил на забор. Магометане глядели на меня в упор с фотографических инкрустаций на гранитных и мраморных стелах светского образца. Многие лица показались мне знакомыми. Может быть, я уже давно встречаю их в курортном поселке? Кучинскас Андрей Ионосович. Якубовский Александр Азульевич. Ролич Евгения Яковлевна. Майшутович Софья Самуиловна. Захаровы: Николай Яковлевич и Фаина Брониславовна. Толопило Александр Евстафович. Лебедь Мустафа Ибрагимович. Асанович Елена Ибрагимовна. Милькаманавичус Адамас Алексо.
Ближе к озеру начинались традиционные захоронения: будто бы ванны, сложенные из хорошо подогнанных булыжников (в них выращивали цветы), или скруглённые высокие валуны с мусульманской символикой и высеченными сурами из Корана.
Никаких особенных правил не было. Я вспомнил лишь, что лицевые части плит, как и головы покойников, должны быть повернуты в сторону Мекки, а что еще важнее — в направлении камня Каабы. Воспоминание о небесном камне, ставшем священным для целой могущественной конфессии, еще раз подтвердило, что наши труды по собиранию «главного космического слова» не могли быть бессмысленны.
Я походил по кладбищу, решил спуститься к воде. Оказалось, это невозможно: берег здесь был обрывистый, сплошь заросший кустарником и тальником, переходящим в камыши. В просветах меж ветвями можно было видеть, что далеко под откосом на четвереньках стоят люди и пьют воду нашего водоема — жадно, самозабвенно. Я подумал, что для поиска метеорита можно было бы пригласить и водолазов, но тогда это не стало бы философией общего дела, подвигом всего нашего народа. Вообще, для единения нации существует очень мало способов, и основной из них — чувство враждебного окружения, необходимость постоянного отпора настоящему или воображаемому врагу. Другой вариант — объединенное созидание, строительство, борьба за новый трактор или урожай. Приемы нормальные, но подчас лишенные необходимой мистической основы. Без тайны и движения к ее разоблачению жизнь становится слишком механистичной.
Водопойцы продвинулись от береговой черты уже метров на пятьдесят, а здесь было довольно глубоко. Через кусты пробирались все новые и новые соотечественники, обнимающиеся парочки, одинокие старики, ребятишки. Оказавшись на берегу, они вставали на четвереньки и, как животные перед чудовищной засухой, опускали лица в воду, отплевываясь от сора и ряски. Если дело пойдет в таком же темпе, озеро Нарочь опустеет часа через три. Я сидел на холме, глядя на свой народ, невероятные иноверческие столбы высились за моей спиной… Остатки великой Орды? Батый, как известно, дошел до Адриатического моря. Здесь могли остаться его сподвижники. Вольные славянизированные переселенцы? Я знал, что на этом клочке земли лежат не пришлые люди, а здешние, местные. Слишком уютно было им и мне. То ли от усталости, то ли по более глубинным причинам я чувствовал, что пришел домой, что неожиданно обрел дом на кладбище чужой религии, в стране, которая стала знакомой и родной совсем недавно.
Другая Русь. Иная государственность. Забытый путь. Когда-то, зажатые между Ордой и Орденом, мои соотечественники переливались из московских княжеств в литовские, как брага по сообщающимся сосудам. После уничтожения Пруссии тевтонцы взялись за Жемайтию, Аукштайтию, Черную Русь, Полоцкие земли. Крестоносцы переориентировались с Палестины на языческую Литву, находившуюся буквально под боком Священной Римской империи. XXIII век оказался переломным: союз между двумя русскими государствами мог состояться после объединения Миндовга с Александром Невским; германцы казались обоим опасней кочевников. Попытка не удалась. Сначала неожиданно умер один князь, потом был убит другой. Какая теперь разница? В любом случае я дома. Я свидетель важных исторических событий, участник битвы при Гирынах, почти герой. Почему бы не ввести звание героя Великого Княжества Литовского?
Я улыбнулся и вдруг почувствовал, что около меня дышит какая-то другая жизнь. Огромная, как озеро. Сильная, как лес.
Змеиная голова размером с доброго поросенка доверчиво легла мне на колени, и я с содроганием увидел алый индюшачий гребень. Не я ли недавно шутил, что угри могут перемещаться по суше? Впрочем, это была змея… змей… водяной уж… царь ужей…
Живойт, хозяин этих земель и озер: чудо чудное, пахнущее сапропелем, водорослями, рыбой, мириадами утопленников и бальзамом «Старый Брест», прижалось к моему животу, позволило почесать гребень. Тяжелая бездумная голова с закрытыми глазами, спокойное дыхание, выдающее полное безразличие к происходящему, — я гладил его доисторический череп, остерегаясь прикоснуться к безгубому рту, страшным кривым клыкам, которые угадывались под кожей — он легко мог бы перекусить мне руку, задушить, утащить под воду… Он был великолепен. Твердая чешуя с декоративным шахматным узором цеплялась за джинсы, поскрипывала, неслышно шуршала. Петушиная корона податливо переваливалась в моих пальцах, как застывающий и вновь нагревающийся каучук. И необозримая длина его тела уходила куда-то в просторы сырых лесов и шелестящих полей, расползалась по множеству тропинок и ручейков куда-то из Нарочанского края в Литву, Восточную Пруссию, может быть, даже в Польшу… О, Маугли, к тебе пришел твой Каа! Гарри Поттер, ты встретил свою судьбу!
Я гладил Василиска по огромной голове, и он в ответ шевелил рыбьими усами; чешуя на его шее переливалась, менялась, становилась нежной, голубоватой. Я бы не удивился, если бы мой невероятный знакомец вдруг заговорил бы на каком-нибудь шипящем балтском наречии.
— Ты любишь молоко? — спрашивал я по-русски, но он лишь ронял тонкую нить слюны. — Козье или коровье? — пытался уточнить я и тут же рассказывал, что предпочитаю козье.
Начало жизни северо-западной ойкумены Европы лежало у меня на коленях. Голова местного бога была у меня в руках, со мной дружили мертвецы, литвинские колдуны, а с повелителем ангелов, как оказалось, я был знаком с молодости. Какие хорошие связи! Змей не смотрел в глаза: казалось, его очи существовали не для того, чтобы смотреть. Он понимал и чувствовал то, что происходит в мире, без глаз и ушей. В нескольких шагах от нас осушался самый большой водоем Беларуси, жилище исполина, хранителя сокровища, но живойт не придавал этому ни малейшего значения. Ему было приятно, что я не пью этой воды вместе с остальными. Возможно, единственный не пью. Что я участвую во всем; знаю, что и зачем происходит, но все-таки не предаюсь соблазну власти. Он не мог не понимать этого — долголетие невольно учит пронзительной интуиции любого. Я говорил с ним, как с ученым котом:
— Вот, Василий, какие наступили времена. Такие дела, Василий.
Душераздирающий вопль на энохианском, усиленный то ли динамиком, то ли эхом загробного мира, заставил меня подняться. За трассой Мядель — Нарочь раздался взрыв, означающий очередную смерть моего единственного и почти мифологического врага. Ластовский погиб в очередной раз. Теперь уже в качестве вертолетчика. Летчик — налетчик — вертолетчик…
Над водой проступал рассвет. Люди бежали к последнему камню мироздания, чтобы составить, наконец, долгожданное слово. Добыть пятый элемент. «Первое жилище, которое человек сооружает себе для внутренних отправлений души, есть тело, а имея тело, человек сооружает себе некое второе жилище, которое воздвигается именно из ингредиентов земли. Раньше человек срастался с тем, чем являлось его жилище, но теперь он находит свой дом лишь под тем, что ограничивается его кожей», — бормотал я слова какого-то фантазера, которые прочитал в юности, но до сих пор не понял их смысла.
Что нужно сделать, чтобы почувствовать целую страну своим домом? Без абстракций патриотизма, идеологии, дисциплины, а именно естественным образом, физиологически… Так, как чувствует себя младенец в утробе матери? Возможно ли это? Язычник Федор Теляк был частью этого мира, католики и даже мусульмане из Мяделя — тоже… Возможно, я находился в последней на свете стране, где это чувство общности еще сохранилось. Ощущение себя единым со своим народом должно быть сродни причастности богам: люди — дети земли и неба. Пока это изначальное чувство сохраняется, у нас есть шанс на высокую и осмысленную жизнь, которая «колеблется между божественностью и человечностью». Я не принадлежал этой земле, но не усердствовал в любви и не бахвалился своим отличием. Может, если я могу целовать главную в мире змею, и она принимает меня за своего, мои дела не так уж плохи? Беларусь подлинна, а подлинность — самое страшное преступление в современном мире. Поэтому к нам на помощь приходят умершие друзья, ангелы и языческие боги. Те, кто находятся здесь по праву крови, могу требовать у местных богов и властей большего, чем могу просить я. Что я мог попросить? Я получил назад свою любовь, женщину, которая не должна была более существовать. Я жду от нее ребенка. Могу ли я желать большего? Сказочный змей пришел ко мне, придет и к тебе, когда поймет что тебе от него ничего не надо. Что ты счастлив в своем запредельном опустошении. Я был очарован своей властью над Василиском, либо, наоборот, его властью надо мной и не хотел подниматься, гладя его панцирную шкуру, пока меня не хлопнул по плечу Гарри. Друг детства Мотя Грауберман.
— Поехали пожрем чего-нибудь, — сказал он, и я понял, что он сегодня, как и я, одинок.
— Поехали. У меня есть картошка. Хорошие консервы.
Вспышка фейерверка осветила голое дно великого озера, еще шевелящееся водорослями и рыбой. Где-то у островов находился последний камень, скрепляющая скрижаль, главная буква алфавита, над составлением которого нам с друзьями пришлось так много поработать. В белых трусах и майках бегала молодежь, мелькали старцы, танцующие седовласые старцы. Камень лежит где-то в устье реки Скемы, подумал я. Ну и пусть себе лежит. Пускай им займется кто-нибудь другой. У архангела Михаила огромное воинство. Имя им легион. А мы с Гарри свое отслужили.
— Хабу бабу, — сказал я Гарри, поднимаясь с земли. В подростковом возрасте мы так разговаривали по-турецки.
— Бабу хабу, — ответил он. — Я приехал на такси. Материализм не прокатит. Полная победа духа, как я вижу. И русского оружия. Ха-ха-ха.
50. Пристань в конце пути
В Литву я уходил через Лынтупы. Заправился около автовокзала. Перепуганная после нашествия кабанов тетка дала мне сдачи больше на двадцать тысяч зайчиков. Я вернул по-честному. Гарри снабдил меня бутербродами, водой, обещал связаться с моим семейством в Минске и как-то объяснить происходящее. А что тут объяснять? Мы обнялись на прощанье, и он побрел туда, куда глядят его иудейские очи. Быть Вечным Жидом — утомительная работа. В Котловку мне соваться смысла не было: документы… кабаны… ангелы… Конечно, я мог нарисовать на дверцах автомобиля свой волшебный иероглиф и доехать хоть до португальского мыса Кабу-да-Рока, но чувство экономии и баланса подсказывало, что пока рано. Итак, я рванул в сторону Голубых озер, понимая, что погони не будет. Сейчас все спят: и белорусы, и литовцы… и Евразия… и Европа… Или воюют. Или допивают воду очередного озера. И границу сейчас никто не охраняет, разве что конь, пасущийся у шлагбаума. Переход здесь только для местных: так что я, не местный после сегодняшнего?
Ну, и поехал. Часа через полтора был на шоссе, остановился на заправке спросить, в какой стороне Клайпеда. Меня поставили на трассу, дали жевательной резинки, вручили туристический буклет. Вскоре я увидел ветряки перед въездом в город, понял, что видел их во сне.
— Нида! Неринга! — закричал я дальнобойщику слева.
Из радиоприемника лилась популярная когда-то песня «Бесаме мучо» на литовском. Женщина, обладающая глубокими голосовыми и сексуальными данными, пела:
Būk šalia, būk, mano meile,
tavo delnai
man atstoja gimtuosius namus.
Būk šalia,
būk, mano meile,
tik su tavim aš likimą
dalint ketinu.
Почему-то я был уверен, что Святая Лола ждет меня в Ниде. А где еще? Конечно, она должна меня ждать около пивной, плавно перетекающей в дюны… В маленьком туристическом городке, где она однажды побежала с горы, повторяя про себя: «Пусть я умру, а остальные из-за этого останутся живы…»
Певица тем временем оттачивала припев:
Leisk man pabūti
laisva ir laiminga
Ir
žemę palaimint džiaugsmu.
Mudu kartu ir man nieko nestinga
Kaip paukščiui padangėj ramu…
Я посмотрел на часы: 12:49. Старое наваждение сгинуло, закончилось, отступило. Впереди по курсу горело маленькое солнце, позади — большая луна… Полукровка — это хорошо. Меня это очень даже радует. У них это называется m’ainoo. У тебя будет девочка. Бук шаля, бук мано мяйле тик су тавим и гивянима виета бранду. Бук… Девочка… Замечательно! На каком языке она будет говорить? На энохианском? Литовском? Русском? Конечно, на русском. На каком же еще.