Фрагменты из книги воспоминаний
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2015
Родился я 25 мая
1923 года в Москве, в частной клинике известного врача-гинеколога Брауде в Трубниковском переулке, в нескольких минутах ходьбы от дома
на Новинском бульваре, где прожил большую часть детства и юности. Роды были
тяжелыми (я лежал не так, как надо), накладывали щипцы. Когда моей маме
принесли меня с подвязанной челюстью и в синяках, она расплакалась от ужаса.
Это при том, что моя мама сама была фельдшерица, начала работать еще до Первой
мировой войны, даже под собственной вывеской «Фельдшерица-акушерка». Почти всю
оставшуюся жизнь она служила медсестрой в весьма солидных лечебных учреждениях:
Лечсанупре Кремля, Институте курортологии, Институте
переливания крови и др.
Мама очень
любила нас с сестрой, летом, в свой отпуск, она нанималась на временную работу
куда-нибудь в курортные места (Симеиз, Железноводск, Краинка)
и брала нас с собой. Моя старшая сестра Адель сыграла особенно важную роль в
моей жизни. Обожая своего младшего брата, она уделяла мне гораздо больше
времени, чем родители. Будучи от природы человеком любознательным,
жизнелюбивым, много читающим, знающим и понимающим искусство, она таскала меня
с собой на выставки, в музеи, в Московский архитектурный институт, где училась.
В этом институте вместе с ней я слушал выступления Ильи Эренбурга, Владимира Яхонтова и других знаменитых людей, запомнившиеся на всю
жизнь.
Впрочем, первая
такая встреча произошла раньше. В начале 1930 г. отец взял меня с собой на
выставку «10 лет РОСТА» в Доме литераторов на Поварской. Там я и увидел очень
высокого и элегантного человека, который оказался… Маяковским. Несмотря на юный
возраст, я уже знал его как известного поэта, книги которого (насколько помню,
синенький четырехтомник) стояли у нас на этажерке, и сестра мне что-то оттуда
читала. Тем более неожиданным стало сообщение об его самоубийстве в апреле того
же года, о чем много говорили взрослые. С тех пор я стал его читать и знал
наизусть наиболее понравившиеся мне стихи.
Мою школьную
жизнь можно разделить на три неравные части по числу школ, где мне привелось
учиться. Первые шесть классов я окончил в школе № 15 имени Н.И. Бухарина (!) на
улице Герцена (ныне Б. Никитская). До революции в ней была школа благородных
девиц. Из интересных людей, учившихся одновременно со мной (на класс или два
старше), хорошо помню любимого пионервожатого Юру Катина-Ярцева, ставшего во
взрослые годы известным театральным режиссером. Уже после войны мы случайно
встретились в фойе театра Вахтангова и с удовольствием вспомнили свою юность.
Эта первая школа оставила у меня самые теплые воспоминания: помню
преподавателей и школьных товарищей, помню наше увлечение футболом (играли на
заднем дворе) и шахматами (устраивали бесконечные турниры на дому). В 1936 г. я
был переведен «в соответствии с местожительством» в так называемую тогда
школу-новостройку № 99 на Новинском бульваре. Я проучился там всего один год,
окончил седьмой класс, но и педагоги, и соученики не оставили у меня никаких
ярких воспоминаний… Но именно там я близко познакомился с человеком, о котором
тогда знала большая часть советского народа по публикациям в прессе и по
радиопередачам, — Гарри Айзманом. Поскольку это имя
сейчас почти никому ничего не говорит, напомню вкратце его историю.
Американский пионер (в советском смысле этого слова) Гарри Айзман
в подростковом возрасте за свою революционную деятельность был брошен в тюрьму,
из которой был освобожден в результате активных протестов «мировой
общественности», в том числе и МОПРа (Международной
организации помощи революционерам), после чего эмигрировал в СССР. В школе № 99
Гарри, которому тогда уже было, на мой взгляд, около 20 лет, работал старшим
пионервожатым и был горячо любим ребятами. Несмотря на несколько лет, уже
прожитых в России, его русский был далек от совершенства, а говорил он с очень
сильным еврейско-американским акцентом (его родители-евреи эмигрировали в США
из Кишинева). На память у меня осталась только фотография нашего класса, на
которой запечатлен и Гарри, и больше я ничего о нем не слышал и не читал много
лет. Через 27 лет, в 1964 г., я вошел в автобус напротив старого здания
университета и услышал всего одну фразу, которую с неповторимым акцентом
произнес стоящий неподалеку человек. Я тут же спросил, не Айзман
ли он, после чего мы узнали друг друга, обнялись, и наше знакомство
возобновилось. Несколько лет мы встречались, он со своей русской женой Фаиной
был у нас дома, рассказывал о своей жизни, о поездке в США, показывал
фотографии…. Ему пришлось перенести немало: он был сослан в места не столь
отдаленные. Возвратился только после смерти Сталина, работал в Обществе
советско-американской дружбы и в журнале, издававшемся этим обществом. К
сожалению, через некоторое время мы снова потеряли друг друга из виду, а через
несколько лет я узнал о его смерти. Он был очень добрым и жизнелюбивым
человеком, сумевшим обрести в России вторую родину, несмотря на все свои
злоключения…
Расскажу об
эпизоде, пришедшемся на описанные выше школьные годы. Бабушек и дедушек со
стороны матери я не застал и почти ничего о них не знаю. Зато не раз бывал у
родителей отца, живших в доме по Малому Комсомольскому переулку. Когда-то на
всем этом этаже была многокомнатная квартира, принадлежавшая дедушке и бабушке,
а после революции их уплотнили, и жили они в одной большой комнате. Одну из
комнат в этой уже коммунальной квартире занимала младшая дочь, Любовь
Николаевна, с семьей — мужем Ильей Яковлевичем Кулль
и двумя сыновьями, Мишей и Володей. Ниже этажом, также в одной комнате
коммуналки, жила старшая сестра отца, Софья Николаевна, с мужем Алексеем
(Лешей) Капелевичем и дочкой Наташей.
Речь пойдет о
запомнившемся мне на многие годы праздновании еврейской Пасхи — Песах. Родители отца были верующие люди: ходили в синагогу,
отмечали все еврейские праздники и т.д. Но, видимо, не были ортодоксальными
евреями и терпимо относились к своим взрослым детям, абсолютно не религиозным,
как и большинство тогдашней интеллигенции. Поэтому празднование Песах, проходившее по определенному ритуалу, скорее
смахивало на некоторый пародийный спектакль (все взрослые отличались большим
чувством юмора). Так, например, поскольку обряд требовал, чтобы все мужчины
были в специальных головных уборах (ермолка, а на иврите — кипá),
а их, конечно, ни у кого не было, мужчины водружали на головы самые
разнообразные кепки или шапки, а Лёша, недавно демобилизовавшийся из армии,
восседал в будёновке с шишаком. Старшие братья еще помнили соответствующие
религиозные тексты, которые с грехом пополам произносили, сидя за огромным
столом, уставленным всевозможными пасхальными яствами, приготовленными бабушкой
— великой кулинаркой. Согласно семейной легенде, бабушка не очень любила
делиться своими рецептами и, когда ее спрашивали о том, как приготовить то или
иное блюдо, отвечала на идиш: «А бисл дос, а бисл енс»,
что означает «немного того, немного другого». Поскольку Песах
— праздник радостный, веселый, за столом было много смеха и, что мне особенно
запомнилось, народных еврейских песен, исполняемых главным образом женщинами,
«а капелла» или под аккомпанемент весьма музыкальных мужчин, игравших на гитаре
и, кажется, даже на мандолине. Ни до, ни после мне не удалось присутствовать на
таком большом семейном застолье: по самым скромным подсчетам, там было не менее
16–20 человек.
…Летом 1938 г. я
неожиданно оказался за тысячи километров от Москвы, во Владивостоке. Дело в
том, что в 1937 г. мой отец был направлен в двухгодичную командировку во владивостокское отделение ВО «Заготзерно»
(Много позже я узнал причину этого неожиданного перемещения: его начальник
решил спасти отца от повальных репрессий, коснувшихся многих московских
учреждений и предприятий, хотя отец не занимал высокой должности и не был
членом партии. Надо сказать, что этот способ был не оригинальным, и некоторые
специалисты, уехавшие «в глубинку», таким образом не стали жертвами страшных
событий 1937–1938 гг.) В этом же году моя сестра окончила институт с отличием,
была направлена на работу в архитектурную мастерскую братьев Весниных в Москве,
но решила поехать вместе с отцом во Владивосток. (Там до 1940 г. она работала в
«Дальугольпроекте», по ее проектам были построены
несколько зданий, что способствовало принятию ее в Союз архитекторов вскоре
после возвращения в Москву. В Москве она продолжала свою деятельность как
архитектор в «Моспроекте» и других проектных
организациях до ухода на пенсию.)
После непривычно
длительной разлуки с мужем и дочерью моя мать решила вместе со мной поехать на
лето во Владивосток. Впечатления от поездки в скором поезде (тогда не было
прямого авиасообщения с городами Дальнего Востока), продолжавшейся девять
суток, были незабываемы. Мы пересекли бóльшую
часть страны, долго ехали по побережью Байкала, в том числе через несколько
десятков туннелей. Во Владивостоке все было необычным для нас, москвичей: и
бухта Золотой Рог, и стоящие на рейде военные корабли, и сопки прямо в черте
города, и настоящие морские (точнее, океанские) песчаные пляжи с огромными
разнообразными ракушками. Резко отличалась от московской и погода — жаркие дни,
сменяющиеся невиданными нами ранее многочасовыми ливнями, во время которых
прекращалось движение трамваев. Влажность воздуха заставляла жителей большую
часть лета развешивать во дворах белье и одежду, чтобы не заплесневела.
Наше пребывание
во Владивостоке оказалось краткосрочным: матери был противопоказан местный
климат, она начала болеть, и мы, не дожидаясь конца лета, вернулись в Москву.
Осенью 1938 г. я начал учиться в 8-м классе новой для меня школы № 93. Быстро
познакомился и сдружился с учениками. Но, пожалуй, самое главное — я обрел
здесь верного друга, о котором не могу не написать. Это был Ося Стернин (Осип Миронович — во
взрослых годах) — очень способный и остроумный парень. Ося обладал незаурядным
даром лицедейства (мы занимались вместе в драмкружке, руководимом актером Вахтанговского театра, кажется, Кустовым), где он был
признанным примой, а я — «на подхвате»). Помню, как блестяще исполнял он
комическую роль Бопертюи в сыгранном кружковцами в
клубе МГУ спектакле «Соломенная шляпка». Будучи старше меня на год, он после
школы был призван в армию, с самого начала войны был пулеметчиком на
Ленинградском фронте (в 1939 или 1940 г. мы, опять же вместе, окончили
пулеметную школу при нашем замечательном шефе — МГУ), попал в плен в ходе
неудачного наступления под Ленинградом, был в трех (!) немецких лагерях для
военнопленных; из двух первых бежал, а из третьего — в Латвии — был освобожден
нашими войсками. Попав в этот, последний лагерь, он был обречен на голодную
смерть. Но его спасла неожиданно возникшая ситуация. Кто-то из пленных-уголовников
услышал, как Ося сказал одному из охранников фразу на немецком языке, который
он неплохо знал в объеме школьной программы. А группе уголовников, которая
пыталась установить связь с немецкой охраной, такой человек был нужен позарез.
Они предложили ему «сотрудничество», т.е. помощь в переговорах с немцами, с
которыми вели взаимовыгодные дела, получая от них продукты и выпивку. В
качестве вознаграждения за свою работу переводчика Ося получал добавку к своему
скудному пайку и таким образом дожил до освобождения.
Правда, после
этого он имел все шансы загреметь в наш концентрационный лагерь. По его
рассказам, на сборном («карантинном») пункте наряду с военнопленными из разных
лагерей были люди и из других мест, а никаких документов, как правило, ни у кого
не было. Чтобы подтвердить пребывание в лагере, нужно было свидетельство не
менее 20 человек, находившихся там одновременно с тобой. Такого числа он не
набрал, но ему очень повезло: его допрашивал следователь-москвич, да еще
живший, как и Ося, в районе Арбата. В результате его послали продолжать службу
на границе с Финляндией. После окончания войны Осю «комиссовали», т.е. уволили
из армии по состоянию здоровья. Он жаждал продолжать образование, но поступить
в театральный вуз было нельзя, т.к. экзамены уже закончились и начался учебный
год. Его мать — Вера Александрова Ешкова, опытный
врач-гинеколог, зав. женской консультацией при известном всем москвичам роддоме
им. Грауэрмана, помогла ему, несмотря на все протесты
(«Попробуй, может тебе это понравится») поступить в… медицинский институт, в
группу бывших фронтовиков со сдвинутым учебным планом. Как ни странно, но ему
действительно понравилось, он с азартом занимался, единственный из группы сдал
первую сессию одновременно со студентами, начавшими учебу вовремя, и продолжил
занятия уже по обычному плану. После окончания института он женился на
однокурснице и был распределен в г. Боровск. Там он работал, как когда-то
земские врачи, т.е. лечил всех от всех болезней, а потом, после окончания
соответствующих курсов, получил специальность детского хирурга-отоларинголога.
Затем он трудился в этом качестве в Москве, в детской больнице им. Русакова, до, к сожалению, своей преждевременной кончины от
инфаркта в 47 лет (сказались военные годы), снискав огромную любовь и уважение
больных и персонала. Он выполнял уникальные, им самим разработанные операции
даже на грудничках, спас много детских жизней.
В нашем классе
93-й школы учился еще один юноша с очень интересной биографией. Это был Володя Леонгард, бежавший с матерью в СССР из Австрии в 1935 г.
Она была активной революционеркой, членом австрийской компартии, затем
участвовала в работе антифашистских организаций и вынуждена была эмигрировать в
СССР, спасаясь от преследования властей. В 1937 г. она была арестована, осуждена
и провела в лагере 12 лет. Володя сначала учился в школе им. К. Либкнехта для
детей немцев-антифашистов, затем был в детдоме и лишь потом поступил в нашу
школу. Первые месяцы он был несколько замкнутым, но, чувствуя дружеское
расположение одноклассников, быстро освоился. Володя был очень способным,
хорошо учился, а за время пребывания в СССР прилично овладел русским языком.
После окончания школы в 1940 г. я потерял его из виду и лишь через много лет
нашел вновь, что было непросто. Как-то в середине 60-х или в 70-х годах
позвонила мне бывшая соученица по 93-й школе Наташа Косых и с большим
энтузиазмом сообщила, что видела Володю по нашему ТВ, где он выступал как
известный писатель-политолог, разоблачающий сталинизм. Я очень захотел
разыскать его и после многих ухищрений (в том числе и благодаря помощи
знакомого мне по пресс-конференциям корреспондента немецкой экономической
газеты) узнал его адрес и телефон в Западной Германии. Он жил в маленьком
курортном городке Мандершайд. Я списался с ним, и
через некоторое время он появился у нас дома — приехал в Москву на какую-то
научную конференцию. Жизнь его в военные и послевоенные годы была полна
событий. После окончания первого курса английского отделения Московского
института иностранных языков в 1941 г. он был… выслан в Казахстан. Там он вел
полуголодную жизнь, но благодаря помощи одного человека, занимавшего солидный
пост и оценившего его способности, был направлен под Уфу, в специальную школу
Коминтерна для обучения членов иностранных компартий. Из его рассказов я помню,
что там был строгий режим, а все учащиеся жили под чужими именами. Окончив это
заведение, он принимал участие в деятельности созданной из бывших военнопленных
организации «Свободная Германия» (Freies Deutschland). После окончания войны он вместе с группой
коммунистов во главе с Вальтером Ульбрихтом был направлен в ГДР для создания
СЕПГ — Социалистической единой партии Германии. Он работал в центральном
аппарате партии, но в 1949 г., окончательно разочаровавшись в коммунистической
доктрине, бежал в Югославию, компартия которой вышла к этому времени из
Коминтерна. В его дальнейшей биографии было много разных событий, он окончил
Йельский университет в США, написал несколько книг, в том числе ставшую
бестселлером и переведенную на многие языки «Революция отвергает своих детей» (Die Revolution entläβt ihre Kinder)… Он активно занимался научной, преподавательской и
общественной деятельностью. Мы несколько раз встречались в Москве,
переписывались и перезванивались, но последние годы наши контакты ослабли,
учитывая его и мой возраст. 16 апреля 2014 г. ему исполнилось 93 года, я
пытался его поздравить по телефону, но он явно был неадекватен, а вскоре
скончался…
Нельзя не
сказать еще об одной исторической личности, встретившейся мне летом 1939 г. Мы
с моим давнишним другом Осипом Перцовым отдыхали в семье его тети Берты
Захаровны Розовской под г. Павловском-на-Дону. Я впервые познакомился с ее
мужем, заядлым рыболовом, с которым мы ходили на Дон смотреть, как он мастерски
ловит сазанов. Собеседник он был никакой, предпочитал в основном молчать. А
жаль, ведь это был бывший балтийский матрос и комендант Кремля в 1918–1919 гг.
Павел Мальков. Лишь много позже я узнал, что 3 сентября 1918 г. он
собственноручно исполнил расстрельный приговор, вынесенный без суда и следствия
28-летней Фанни Каплан, покушавшейся на Ленина. (Существует версия, что в
Ленина стреляла не она…)
Окончив школу в
1940 г., я поступил в Московский механико-машиностроительный институт — МММИ
им. Баумана (ныне МГТУ, Московский государственный технический университет), на
автобронетанковый факультет. Как окончивший среднюю школу с аттестатом
отличника (тогда это было эквивалентно нынешней золотой медали), экзаменов я не
сдавал, но проходил собеседование. Проводил его зам. директора по научной части,
профессор Георгий Александрович Николаев, в то время один из крупнейших
специалистов по сварке. Я навсегда запомнил этого интеллигентнейшего
человека, его негромкий голос, благожелательность, обращение с совсем еще юным
абитуриентом как с равным.
На первом курсе
нам, бывшим школьникам, все было в новинку: и лекции, и семинары, и
лабораторные занятия, и производственные мастерские (механические, литейные,
сварочные). Все это вкупе заполняло почти весь учебный день. Придя в институт с
утра, мы уходили только вечером. Наша группа, состоящая в большинстве из
москвичей, быстро сдружилась, и нередко мы большой компанией после насыщенного
трудового дня ухитрялись попасть на последний сеанс кинотеатра «Колизей»
(теперь это основное здание театра «Современник»).
Окончание
первого курса в 1941 г. пришлось на начало Великой Отечественной войны. Наша
группа сдавала последний экзамен сессии 30 июня и в этот же день в полном
составе была направлена на «Работы для нужд фронта» (так было написано на
дверях аудитории, где мы с большим энтузиазмом проходили регистрацию). Мы стали
работать на танковой ремонтной базе на Хорошевском шоссе. Получили хорошую
трудовую закалку, занимаясь тяжелым физическим трудом, в основном на заводском
дворе, разбирая пришедшие на ремонт танки и тракторы-тягачи. Там же застала нас
и первая бомбежка Москвы в ночь на 22 июля 1941 г. (подробно об этом можно
прочесть в моих заметках «Первый месяц войны», опубликованных в № 5 журнала
«Знамя» за 2014 г.).
Проработав на
танковой рембазе до середины августа 1941 г., я
вместе с отцом, матерью и сестрой переехал в Сталинград, бывший тогда еще
«глубоким тылом», — отца направили туда для координации и организации работы
контор «Заготзерно», эвакуированных из занятой
немцами Украины. Хочу сразу ответить на напрашивающийся вопрос: почему не
служил в армии. Дело в том, что из-за сильной близорукости (минус 9 диоптрий) я
еще до начала войны получил так называемый «белый билет», удостоверение об
освобождении от воинской обязанности.
Добирались до
Сталинграда водным путем — по каналу «Москва–Волга», а затем по самой Волге на
небольшом пароходе — речном трамвайчике. Там я поступил в Машиностроительный
институт им. Михайлова-Иванова и даже приступил к занятиям. Но очень скоро,
после прорыва немцев под Ростовом, фронт стал приближаться к городу, и я вместе
с другими студентами был направлен на рытье противотанковых рвов в район
Луговой Пролейки — по Волге, километров в 60 от
Сталинграда. К концу октября на имя руководителя работ пришла телеграмма из
горисполкома Сталинграда, согласно которой меня следовало освободить от работы
и отправить в город в связи с предстоящей эвакуацией отца и членов его семьи в
Саратов.
…В Саратов мы
прибыли в трюме баржи только через несколько суток, в начале ноября, по Волге
уже шла шуга, и река вот-вот должна была стать. В городе нас на первое время
приютила семья двоюродной сестры матери, Елизаветы Бахрах,
а затем нас поселили в доме, близком к центру, на Советской улице. Это была
большая комната, с одним огромным окном, перегороженная вдоль, по середине
окна, большим брезентом. По одну сторону этой весьма звукопроницаемой
перегородки жили мы, а по другую довольно шумная армянская семья из нескольких
человек.
…По путевке
саратовского горкома комсомола я был направлен на Волжский чугунолитейный и
механический завод учеником электромонтера и проработал там до августа 1942 г.,
сначала учеником, а затем электромонтером 3-го разряда. Работали без выходных,
неделю днем, неделю ночью. Завод выпускал ручные гранаты Ф-1 и мины для ротного
миномета. В механическом цехе работали в основном ребята-фэзеушники
(учащиеся фабрично-заводских училищ), многим из них пришлось подставлять себе
под ноги ящики из-под мин, чтобы работать на станках. Когда я выходил в ночную
смену, то после выполнения заданий, переданных монтерами дневной смены, я
иногда мог поспать оставшуюся часть ночи на широком верстаке нашей монтерской
комнаты. И нередко просыпался от крика ворвавшегося в комнату фэзеушника: «Электра! Мотор сгорел!» Приходилось брать с
собой необходимый инструмент, проверять, что случилось, и если требовалось, то
заменять электромотор.
В августе 1942
г. я прочел в местной газете, что мой родной институт, эвакуированный к тому
времени в Ижевск, приглашает своих бывших студентов продолжить учебу. Я послал
необходимые документы и вскоре получил официальный вызов. Меня не хотели
отпускать с завода, и пришлось прибегнуть к помощи прокуратуры, подтвердившей
мое право вернуться в институт для продолжения учебы на военном факультете. Так
я впервые вступил в самостоятельную жизнь, уехав от родных в далекую Удмуртию.
По прибытии в
Ижевск и после зачисления на второй курс я поселился в кухне небольшого
деревянного домика, в котором жила немолодая татарка с сыном. Размещаемые «на
постой» по решению городских властей должны были в качестве платы заготовить
хозяевам на зиму 3 кубометра дров, так что буквально через несколько дней после
приезда мы с моим коллегой, аспирантом по паровозной специальности, поселенным
в той же кухне, отправились поездом на лесосеку, недалеко от города. За
несколько дней мы заготовили нужное количество дров, необходимое для
легализации нашего проживания в столице Удмуртии. Приобретенный таким образом
опыт в лесоповале мне пришлось сразу же, в августе 1942 г., использовать: по
приказу директора МММИ Протасова меня в составе бригады из 25 студентов
отправили на лесозаготовки для отопления здания, в котором обосновался
институт. Эта была нелегкая месячная командировка, работа была достаточно
тяжелой, но зато нас, вечно голодных студентов, кормили очень здорово: к
бригаде была прикомандирована повариха, готовившая из продуктов подсобного
хозяйства института, да и получали мы двойную норму хлеба — одну по рабочей
карточке (800 г), другую (такую же) — от леспромхоза. Многому я научился за эти
дни, например, запрягать лошадь (моего мерина звали Журавль), грузить в
бездонные пульмановские открытые вагоны «долготьё» —
бревна длиной 6 м, катать по пристанционным путям вагоны с дровами и без
(используя для трогания вагона с места длинные слеги
— рычаги, вставляемые между спицами вагонного колеса) и т.д. Разные виды
выполняемых работ при помощи коэффициентов переводились в «кубики», так что с
этой задачей мы вовремя справились и к началу занятий вернулись в Ижевск
здоровые и с запасом сэкономленного хлеба…
Многим студентам
в Ижевске впервые пришлось вступить в «товарно-денежные отношения» с местным
населением. Речь идет о частых посещениях рынка, где можно было продать
присылаемые родителями вещи или водку и купить что-либо из еды, а также
продовольственные карточки, точнее, их части. Мы их использовали в институтской
столовой, если имелся второй пропуск (за наши сдаваемые туда рабочие карточки
мы получали один такой пропуск, дающий право на более чем скромный обед). На
рынке можно было услышать такие диалоги: «Что сегодня у Варнекяна?
(фамилия директора столовой) — Десять грамм жиров и 40 грамм крупы». В связи с
этим большинство студентов параллельно работали на предприятиях города.
Боюсь, что у
читателя вызовет удивление столь большое внимание, уделенное мною питанию студентов;
никуда не денешься: голодным молодым парням и девушкам было трудно «грызть
гранит науки». Но высокие требования к учащимся оставались незыблемой традицией
преподавателей института, ребята старались, и отсев был минимальным.
Разумеется, все мы внимательно следили за ходом военных действий и радовались
победам нашей армии. На средства, собранные студентами и преподавателями на
сугубо добровольных началах, был построен и передан в летную часть самолет «Бауманец».
Вскоре я стал
совмещать учебу с работой в качестве коменданта здания института. Работал с
вечера до утра: проверял, заперты ли аудитории, запечатаны ли соответствующие
лаборатории и другие «секретные» помещения, следил за прибытием и работой
уборщиц, принимал поступающую почту и т.д. Те несколько часов, что удавалось
поспать, проводил на столе в одной из лабораторий, в стене которой проходила
труба от кухни. Топить плиты начинали часа в два-три ночи, и я наслаждался
теплом, подложив под голову ватник. Правда, на первых лекциях мучительно тянуло
ко сну, и один раз я был застукан очень уважаемым всеми нами ленинградским
профессором Окуневым, который остановился передо мной в удивлении, но, как
только я проснулся от сильного пинка соседа, он отошел, ничего не сказав, — это
был высокоинтеллигентный человек…
Один интересный
случай из моей комендантской жизни. Однажды, получая почту, я обнаружил
телеграмму с пометкой «Правительственная», адресованную профессору Ивану
Ивановичу Куколевскому, известному специалисту по
гидравлике и гидромашинам. Там значилось: «Благодарю
за заботу о раненых бойцах Красной Армии. Сталин». Дело было в том, что
незадолго до этого группа ученых МММИ (в том числе и И.И. Куколевский)
была награждена Сталинскими премиями (кажется, тогда это «стоило» 100 тыс.
рублей). И лишь один из них, о котором идет речь, потерявший на войне сына,
сразу пожертвовал эти деньги на содержание койки для тяжелораненых в институте
им. Склифосовского…
И вот настал
долгожданный час: в феврале (или марте?) 1943 г. «сарафанное радио», а затем и
начальство института сообщило об ожидаемом нами постановлении правительства.
Согласно ему, МММИ переименовывался в Московское высшее техническое училище,
принимались меры по улучшению его финансирования и материально-технического
обеспечения, бронированию студентов младших курсов (старшекурсники и дипломники
и ранее освобождались от армии) и реэвакуации института в Москву в ближайшее
время. Последнее было принято с большим энтузиазмом не только москвичами, но и
иногородними студентами. Но тут же встал серьезный вопрос: для реэвакуации
людей, имущества и оборудования потребовался целый железнодорожный состав, а
Казанская железная дорога была перегружена перевозками воинских частей и
техники. После безуспешных попыток в течение нескольких недель получить
требуемое по официальным каналам задача была решена типично отечественным
способом. Эту историю я не могу подтвердить никакими документами, но базируюсь
на институтском «сарафанном радио». Некий Рафаил Рахмилевич,
студент четвертого или пятого курса, пришел к директору института и сказал:
«Выпишите мне командировку в Управление Казанской железной дороги, выдайте два
литра спирта (он имелся для лабораторных целей), и вагоны будут». Буквально
через несколько дней от командированного в Москву Рахмилевича
была получена телеграмма о том, что вагоны выделены и необходимо ускоренно
готовиться к отъезду. И действительно, в названный срок к перрону ижевского
вокзала был подан состав из нужного числа вагонов (правда, в основном из тех,
что используются в пригородных поездах-электричках). И 13 апреля мы оказались в
родной Москве.
Помню, как в мае
отмечали мое двадцатилетие. В нашей небольшой квартире (две комнаты по 12,5
метра) собралось человек пятнадцать — в основном мои однокурсники. Проблема
была одна: как накормить народ (как напоить, решалось просто: члены нашей семьи
выкупили по одной бутылке водки, полагающейся каждому на месяц по карточке).
Хлеб, выдаваемый по карточкам, каждый принес с собой, а я съездил на Тишинский
рынок, продал хорошо сохранившийся ватник за 70 руб. и на эти деньги купил
килограмм картошки. Мама изготовила из нее и других овощей винегрет, ухитрилась
даже спечь что-то к чаю, в который вместо сахара клали используемый в эти
времена заменитель. Тем не менее всем было весело, а потом (во второй комнате,
где стоял кабинетный рояль, и в передней) даже состоялись танцы…
Учеба в Москве с
1943 по 1947 г. и быт студентов, конечно, несколько отличались от того, что
было в Ижевске. Появилось больше возможностей приобретения знаний, да и
развлечений прибавилось. Улучшилось и питание студентов, живущих в общежитии и
пользующихся институтской столовой (напротив института). Всем успевающим
выдавались талоны на так называемый «коммерческий» (бескарточный)
хлеб и на дополнительное второе блюдо (обычно картофельное пюре или каша,
сдобренная чайной ложкой растительного масла). Талоны назывались УДП (усиленное
дополнительное питание), но студенты немедленно перекрестили их в «умрешь днем
позже»).
Очень интересно
и нестандартно было организовано в МВТУ преподавание иностранных языков. Помимо
обычных занятий использовалась такая форма, как студенческие научно-технические
конференции на иностранных языках. В одной из них я принимал участие,
пересказывая на немецком языке статью крупного германского эксперта по танковой
технике, целиком посвященную советскому танку Т-34, который он называл
«шедевром танковой техники Второй мировой войны». Кроме того, у нас существовал
постоянно действующий студенческий английский хор, выступавший с большим
успехом.
Еще один факт,
говорящий о высоком профессионализме нашей кафедры иностранных языков. Когда я
начал учиться на четвертом курсе, на котором заканчивалось изучение
иностранного языка (я занимался, как и в школе, немецким), мне пришло в голову,
что было бы очень неплохо выучить и английский, который к тому времени получал
все более широкое распространение, особенно в технических областях. Я
сагитировал еще с десяток студентов нашего курса и обратился к руководителю
кафедры. Мой почин был немедленно одобрен, и нам выделили прекрасного преподавателя,
Фриду Арнольдовну Липкову, благодарность к которой я
сохранил на всю жизнь. За время обучения на четвертом-пятом курсах
(естественно, бесплатное) мы прошли четырехгодичную программу по английскому
языку и успешно сдали экзамен комиссии «англичанок», в которую не входил наш
преподаватель.
Мой интерес к
иностранным языкам получил неожиданное практическое применение в последние годы
учебы в институте. Как и другие студенты, я нуждался в приработке, поскольку
стипендия была мизерной, а я к тому же в 1946 г. женился, и надо было думать о
семье. И вот, проходя в очередной раз по так называемой «красной площади»
(небольшой площадке с темно-красными стенами между двумя коридорами на втором
этаже института), я увидел на доске объявлений заинтересовавшее меня сообщение:
НИИ-1 Минсельхозмаша (в дальнейшем обнаружилось —
недавно переименованного Министерства боеприпасов) приглашал старшекурсников,
владеющих немецким языком, на работу в качестве переводчиков.
Это была для
меня первая и очень интересная профессиональная переводческая деятельность,
которой я занимался с некоторыми перерывами всю последующую жизнь. Мы, студенты
военных специальностей, переводили захваченные нашими войсками в Германии
секретные документы — отчеты об испытаниях (Prűfberichte)
немецких боевых ракет Rheinbote («Посланец Рейна»), Rheinkind («Дитя Рейна») и др. На каждом отчете стояла
прямоугольная печать «Staatsgeheimnis
(«государственная тайна»). К счастью, немцы не успели довести эти ракеты до ума
и наладить их производство. Работали мы полный рабочий день, раз в неделю, в
конце работы считывали текст с начальником отдела, после чего оставляли перевод
в отделе и уходили.
В этом же
институте я впервые увидел немецкую крылатую ракету V-1 (Vergeltungswaffe
— оружие возмездия), одну из тех, которыми немцы обстреливали Англию. Она была
около 1,4 м в поперечнике и длиной порядка 8 м, в качестве топлива
использовался чистый спирт, окислителя — жидкий кислород.
После окончания
МВТУ и успешной защиты диплома 21 апреля 1947 г. я был направлен по распределению
на Алтайский тракторный завод. Для тех, кто не знает: по окончании вузов
молодые специалисты откомандировывались в обязательном порядке для работы в
разные точки страны в соответствии с полученной ими специальностью, причем это
носило характер закона, и каждый выпускник вуза должен был отработать на
соответствующем предприятии не менее трех лет. О том, насколько жестким было
это распределение, говорит следующее. На заседании комиссии в актовом зале
МВТУ, куда по одному вызывались выпускники, ты садился на единственный стул в
середине зала пред светлые очи решающих твою судьбу лиц. Председатель комиссии
зачитывал вкратце твои биографические данные, тему и оценку дипломного проекта.
В моем случае: «Автобус вагонного типа с гидродинамической трансмиссией»,
«отлично». После этого он сообщил, что в приемную комиссию поступил официальный
запрос от главного инженера московского автозавода имени Сталина (ЗИС),
лауреата Сталинской премии Ф.С. Демьянюка, в котором
предлагалось направить меня во вновь созданное на ЗИСе
конструкторское бюро по гидротрансмиссиям (я проходил
там преддипломную практику у главного конструктора по автобусам А.И. Скерджева, от которого и исходила эта инициатива). Почти
без всякой паузы и без каких-либо комментариев председательствующий изрек:
«Направляется на работу в качестве инженера-конструктора на Алтайский
тракторный завод (АТЗ), г. Рубцовск Алтайского края, распишитесь здесь и
здесь». К этому моменту я уже был женат, моя жена Ангелина продолжала еще
учиться в Московском строительном институте, но это никого не интересовало (а
Рубцовск был самым удаленным от Москвы «адресом», и никакого вуза там,
естественно, не было). На АТЗ были направлены еще четыре моих однокурсника, все
— «инвалиды 5-й группы» (так иронически называли тогда лиц, у кого в 5-й строке
анкеты значилось «еврей»). Правда, из этих пяти человек поехал на Алтай только
я; двое, парень и девушка — ленинградские блокадники, были перераспределены в
Ногинск, один уехал в Златоуст, а пятый, проработавший во время войны несколько
лет начальником цеха на ЗИСе, был «отвоеван»
руководством завода. Не могу не сказать, что даже в МВТУ начал в это время
расцветать государственный антисемитизм, от которого пострадали не только
выпускники, но и несколько весьма заслуженных и опытных преподавателей: их
освободили от работы и… перевели в другие учебные заведения с мотивировкой «на
усиление московских вузов».
После полутора
лет работы в должности старшего инженера бюро нового проектирования отдела
главного конструктора (ОГК) АТЗ я был назначен руководителем конструкторской
группы. Вступил в партию, был избран четвертым (!), неосвобожденным секретарем
завкома комсомола, активно занимался общественной работой, окончил двухлетний
институт марксизма-ленинизма, читал лекции, преподавал математику на курсах
подготовки в вуз. И тем не менее не чувствовал полного удовлетворения от своей
работы, поняв, что не смогу всю оставшуюся жизнь стоять за кульманом. А тут еще
меня направили в длительную командировку под Ташкент для участия в контрольных
испытаниях нового дизельного трактора ДТ-54. Там я проработал (надо сказать, с
большим интересом) руководителем группы эксплуатации с октября 1947 по апрель
1948 г. Затем продолжал свою службу в ОГК, но все больше хотелось изменить
содержание работы, переехать в европейскую часть страны, а в дальнейшем (чем
черт не шутит!) оказаться в родной Москве. Жена, приехавшая ко мне после
окончания вуза и работавшая старшим инженером стройтреста, полностью
поддерживала эту идею, хотя наша семья уже пополнилась родившейся в 1949 г.
дочкой и тещей, приехавшей из Москвы.
В 1950–1951 гг.
в печати и по радио широко сообщалось о начале строительства «великих строек
коммунизма», как их тогда называли (при ближайшем рассмотрении эти
«коммунистические» стройки осуществлялись в основном силами тысяч заключенных).
В начале 1951 г.
мы с женой направили письма с запросами о возможности приема на работу по
специальности на Куйбышевскую, Каховскую и Сталинградскую ГЭС. Первые два
адресата ответили, что в данный момент не нуждаются в специалистах нашего
профиля, но последний сообщил, что наше письмо передано в управление
строительством Волго-Донского канала Главгидроволгодонстроя
МВД СССР, куда и следует направить наши анкеты и автобиографии. Довольно скоро
после отправки документов мы получили положительный ответ…
Основные
сооружения канала «Волго-Дон» представляли собой 13 шлюзов с насосными
станциями и другими механизмами, необходимыми для пропуска судов. Кроме того,
предусматривалось создание Цимлянского гидроузла на Дону и водохранилища для
оросительных и других целей. Работа в Бюро испытаний нового оборудования (БИНО)
Главгидроволгодонстроя МВД СССР, куда мы с женой были
направлены по прибытии в Калач-на-Дону, оказалась совершенно не похожей на мою
прежнюю, в конструкторском бюро, но, безусловно, была для нас обоих более живой
и интересной: все огромное строительство стало испытательным полигоном для
самых современных отечественных машин и технологий. Наш небольшой коллектив
состоял из инженеров и техников — специалистов по основным направлениям
земляных и строительных работ.
Особенно
сблизились мы с Михаилом Абрамовичем Гусятинским,
самым старшим по возрасту, единственным в БИНО фронтовиком, прошедшим всю войну
в качестве военного инженера. Он был высококвалифицированным автомобилистом,
автором нескольких книг и множества статей по автотранспортной тематике.
Главное — он был добрым, благожелательным человеком, замечательным семьянином,
воспитавшим вместе с любимой женой двух сыновей (старшего — инженера — уже нет
в живых, а с младшим — врачом — я продолжаю общаться, правда, при помощи
компьютера, т.к. он живет с семьей в израильском городе Хайфа). С М. Гусятинским и его семьей я и мои близкие подружились и
остались друзьями до его ухода из жизни. Как большинство фронтовиков, он не любил
рассказывать «героические» эпизоды из военного прошлого, предпочитал
комические; так он с забавными подробностями описывал бытовые условия на
подводной лодке, на которой он в числе последних защитников Севастополя уходил
из города. Недавно его младший сын Гарольд (Гарик) меня обрадовал: он обнаружил
в Музее обороны Севастополя машинописный экземпляр военных воспоминаний отца,
привел его в читабельный вид, снабдил фотографиями и издал под названием «Шла
дивизия от Прута до Днестра». Гарик выслал мне воспоминания М.А., и я теперь
наряду с другими читателями наконец узнал о военном периоде жизни этого
достойного человека.
Второй работник
БИНО, с которым мы подружились и много лет поддерживали добрые отношения вплоть
до его ухода их жизни, — Виктор Павлович Умрихин. Биография его была непростая.
Родился он в Поти, рос без отца, десятилетку не закончил, работал, имел
склонность к технике («золотые руки»), но связался с не самой лучшей частью
портовой молодежи, за мелкую спекуляцию получил небольшой срок, который и
отбывал на «Волго-Доне». За хорошее поведение и добросовестную работу был
досрочно освобожден и поступил работать в БИНО. Несмотря на полууголовное
прошлое, прекрасно освоился в нашем коллективе, не курил и не пил, всегда с
удовольствием что-нибудь чинил — от фотоаппаратов до часов. После окончания
строительства, когда мы еще оставались в Калаче-на-Дону, произошел эпизод,
который запомнился мне надолго. Мы ехали с ним вместе в автобусе, в котором
прямо перед нами сидели двое бывших зэков (видимо, освобожденных по амнистии).
Находясь в подпитии, один из них похвалялся перед товарищем ножиком, вынув его
из кармана. Увидев, что я на него смотрю, он начал задираться, высказывая
нелестные мнения об «очкарике». Стоящий рядом со мной Виктор, недолго думая, довольно
сильно ударил его в лицо (Виктор отличался недюжинной силой; в Калаче он
переплывал довольно широкий в этом месте Дон туда и обратно). Тот немедля
затих, а Виктор весьма веско сказал шоферу, чтобы он не открывал двери и
доставил обоих зэков в милицию, находящуюся как раз на пути автобуса, что тот и
сделал.
В связи со
служебной необходимостью мне неоднократно приходилось работать и
фотографировать в «зоне», для чего я (как и другие сотрудники БИНО) имел
пропуск, подписанный лично руководителем стройки. Правда, несколько раз, когда
я фотографировал, тамошние начальники меня предупреждали, чтобы в кадр не
попадали… вышки с охранниками.
Не буду подробно
останавливаться на нашей работе, расскажу лишь о мало кому известной ситуации,
касающейся последнего этапа строительства канала. Как всегда, была заранее
намечена и утверждена дата окончания стройки (в июне 1952 г.). Поскольку весь
канал и сами шлюзы сооружались в обычных грунтах, было построено много
водоудерживающих земляных сооружений (дамб и пр.). Получилось так, что в одно
такое сооружение незадолго до весны 1952 г. был заложен мерзлый грунт, и с
наступлением теплой погоды оно не могло обеспечить безопасную работу близкого к
Дону шлюза. А установленные руководством сроки поджимали. Поскольку на восстановление
работоспособности упомянутого сооружения уже не было времени, пришлось
действовать в соответствии с бытующей на строительстве поговоркой: «Без туфты и
аммонала не построили б канала». Была вырыта так называемая пионерная траншея
(в обход шлюза), и к назначенной дате «воды Волги слились с водами Дона», как
писали газеты. Единственное «визуальное» подтверждение этого факта: незадолго
до пуска было анонсировано в газетах, что некий теплоход (увы, названия не
помню) должен сразу же после пуска канала пройти по нему весь путь от
Сталинграда до Дона, а находящиеся на нем журналисты — давать репортажи с
каждого отрезка этого пути. Так вот, я, проезжая параллельно трассе канала в
это время, собственными глазами видел несколько дней стоящий в канале и никуда
не двигающийся теплоход, а после того никаких путевых репортажей с этого
корабля не последовало…
Именно в БИНО я
написал свою первую журнальную статью по результатам проделанных исследований
работы скреперов, которая под подписями шефа и моей была опубликовал в журнале
«Гидротехническое строительство». Позже я стал одним из авторов книги
«Технический отчет о строительстве Волго-Донского судоходного канала, том III,
земляные работы» (Госэнергоиздат, 1956 г.). Так
началась моя работа в печати, продолжающаяся по сей день.
Наша работа в
БИНО в связи с окончанием строительства канала летом 1952 г. сама собой
прекратилась. Руководитель стройки, генерал-лейтенант Я.Д. Рапопорт
(возглавлявший ранее сооружение Беломорско-Балтийского канала и канала
«Москва—Волга») заявил, что в связи с переводом основного штата работников на
реконструкцию Мариинской системы (Вытеграгидрострой),
где будет применяться лишь серийная техника, надобность в БИНО отпала, и его
сотрудники на Вытегру не поедут. Таким образом, наша «контора» осталась в
Калаче до выяснения дальнейшей судьбы, и последующие полтора-два месяца мы
ничего не делали, а зарплату нам переводили с Вытегры. Надо сказать, что это
были самые мучительные дни в моей трудовой биографии. Попытки начальника БИНО
что-либо выяснить с московским руководством по телефону ни к чему не привели,
после чего он на свой страх и риск сказал, чтобы мы, оставив семьи в Калаче,
поехали в Москву и попытались там устроиться (естественно, в системе МВД),
причем выдал нам трудовые книжки. Приехав в Москву в октябре 1952 г. и
позондировав почву, я узнал, что в Нахабино имеется ОКБ «нашей» системы,
которому требуются инженеры моего профиля. После краткой беседы с тамошним
начальником я получил добро и решил, что наконец осуществилась моя мечта обосноваться
в Москве. Но не тут-то было: вернувшись домой, я узнал, что мне звонили из
отдела руководящих кадров МВД (с Лубянки!) и что мне завтра с утра надлежит
прибыть туда для беседы. Принял меня начальник отдела полковник Машков. Он
показал мне приказ министра внутренних дел Круглова о создании (на базе бывшего
БИНО) исследовательской станции по изучению работы машин в условиях пустыни.
Речь шла о сооружении Главного Туркменского канала и о немедленном
откомандировании сотрудников бывшего БИНО в поселок Тахиа-Таш
(Кара-Калпакская АССР), где находился штаб
строительства и должно было быть воздвигнуто головное сооружение канала. На мой
вопрос, смогу ли я там жить с женой и малолетней дочкой (ей было три года),
последовал ответ, что мне гарантируется пока лишь спальное место на столе (!) в
гостинице Тахиа-Таша, а жене придется остаться здесь,
и она будет служить в московском представительстве Средазгидростроя
МВД СССР. Никакие возражения или варианты не принимались во внимание, и уже в
начале октября я вместе с другими коллегами отбыл к новому месту работы.
Пребывание в Тахиа-Таше (в переводе с туркменского — «каменная
тюбетейка») было кратковременным, но весьма насыщенным впечатлениями и
событиями. Начать с того, что все мы впервые оказались в зоне пустыни Каракум с ее специфическим климатом, о котором имели самое
примитивное представление. Когда прибыли на место, нас встретила бесснежная
предзимняя пора, отличающаяся низкой температурой (до – 18о) и резким ветром —
«афганцем», который в это время года, мягко выражаясь, не приносил тепла.
Нас, бывших
сотрудников БИНО, поселили в гостинице, построенной по проекту ленинградских
архитекторов из сборных щитов, в которой, видимо, не было предусмотрено или
просто не смонтировано водяное отопление. Все сборные дома типа «Щ» (щитовые) и
«КЩ» (крупнощитовые) назывались их обитателями
«щелевыми» и «крупнощелевыми», соответственно. Мы
разместились в большой комнате с электричеством, но без отопления, так что
спали в ватниках, ватных штанах и ушанках. Продрожав так ночь-другую, наши
электрики проявили творческую инициативу и, обнаружив в окрестности батареи
отопления, приспособили одну из них как источник местного электрообогрева.
Схема была предельно проста: верхняя и нижняя трубы батареи были вварены
(электросваркой) в отрезок вертикальной широкой трубы (стояк) с глухим днищем и
открытым верхом, туда заливалась вода. В воду опускали самодельный кипятильник,
изготовленный из двух деревяшек с укрепленными между ними жестяными пластинами,
к которым были припаяны два провода от обычного электрошнура. После того как
это сооружение было подключено к розетке, вода в радиаторе начинала нагреваться
и циркулировать. Примерно через час или меньше температура поднималась с пяти
до двадцати–двадцати четырех градусов тепла, и мы погружались в блаженство.
Наши умельцы окрестили это устройство «сиксифатором»,
и мы не только использовали его сами, но даже установили аналогичное в кабинете
главного инженера строительства, полковника В. Эристова (кстати, очень
интеллигентного и приятного человека, из рода грузинских князей Эристави).
Поскольку все наше оборудование и приборы шло «малой скоростью» из Калача,
первые два месяца мы практически ничего не делали, если не считать кратких
рекогносцировок — выездов на места предстоящих земляных и прочих работ. Жили мы
в той же гостинице, но в комнате на троих: М.А. Гусятинский,
В.П. Умрихин и я, так что было уже сносно.
В гостинице жил
и наш общий друг — главный хирург строительства канала Юрий Грицман,
очень красивый молодой врач, прошедший всю войну. Это был остроумный и
интеллигентный человек с высоким понятием врачебного долга, ежедневно
мотавшийся по всем строительным участкам. Позже мы с ним встречались в Москве,
где он работал зам директора онкологического института. К сожалению, он рано
ушел из жизни. Недавно в интернете я нашел его сына Андрея, живущего и
работающего в США, ставшего известным ученым-медиком и… поэтом. Договорились,
что во время очередного приезда Андрея в Москву я ему расскажу о жизни его отца
на строительстве канала.
Получив, наконец,
оборудование и приборы, мы приступили к работе, но вскоре пришло известие о
смерти «вождя и учителя», а буквально через неделю или две — постановление о
приостановлении строительства, его консервации и переводе освободившихся
сотрудников в ведение Министерства сельского хозяйства СССР. Интересно, что
примерно за месяц до консервации канала к нам приезжали специалисты из Гидропроекта СССР и читали лекции об абсолютной
неприемлемости самой идеи строительства этого грандиозного сооружения. Канал в
основном должен был проходить по пересохшему руслу Узбоя,
однако при более детальном, чем на предварительном этапе, взятии шурфов
(«подробная геология» — не через десять километров, а через один) на будущей
трассе были выявлены огромные соляные линзы, которые совершенно недопустимы с
точки зрения основной функции канала — оросительной…
Буквально за
несколько дней до принятия упомянутого постановления я отпросился у начальника
строительства Семена Константиновича Калижнюка в
отпуск в Москву, чтобы уладить свои личные дела (мой брак дал серьезную
трещину). Прилетев в Москву, посетив наше представительство и узнав о судьбе
канала, я встретил там Калижнюка, который буквально
сказал следующее: «Ты, кажется, москвич, так что тебе нет смысла возвращаться.
Иди в Минсельхоз и устраивайся там на работу. Если устроишься, сообщишь мне, мы
оформим перевод». Совершенно растерявшись и вспомнив свою эпопею с уходом из
Алтайского тракторного завода, я спросил: «А как же со снятием с партийного
учета?» Калижнюк сказал, что, как только я найду
работу в Москве, он сообщит начальнику политотдела строительства, в какой
райком переслать учетную карточку, что этот начальник и сделает. Надо отдать
должное Калижнюку, глубоко уважаемому мной человеку и
специалисту, отбывшему немалый срок в сталинских лагерях, — все так и было
сделано.
Дальше все
напоминало сказку. Я впервые вошел в здание МСХ СССР на Садово-Спасской (бывший
Дом книги, построенный Щусевым) с его непрерывно движущимися открытыми
лифтами-«патерностерами» («патерностер» по-латыни означает «Отче наш», название
молитвы, во время которой молящиеся перебирают бусины четок, что очень
напоминает перемещение открытых и связанных между собой кабин этого лифта).
Внимательно прочитав в вестибюле огромный список подразделений министерства, нашел
там Главное управление МТС по механизации и электрификации, а в нем Управление
новой техники и испытаний машин. Уже через день я беседовал с начальником
управления Л.А. Корбутом, который согласился принять
меня в штат старшим инженером. Меня оформили приказом, оплатили перелет в
Москву и ходатайствовали о возобновлении прописки. Долгожданное возвращение
состоялось, хотя — увы! — ненадолго.
В 1954 г. я
продолжал успешно работать в министерстве, где обзавелся новыми друзьями. Но
«недолго барахталась старушка» — после статьи в «Правде», где критиковалось
Министерство сельского хозяйства за то, что не послало нужного количества
специалистов на целину, начальник управления Л.А. Корбут
уже не мог отстоять мою кандидатуру (как он это сделал во время первого «призыва»
на целину весной 1954 г., о чем я узнал много позже). Меня вызвали к начальству
(начальник главка + секретарь партбюро) и сказали, что мне доверено поехать на
целину главным инженером одного из вновь создаваемых зерносовхозов Кустанайской
области. Мои робкие возражения, что я лишь недавно вернулся с работы на стройке
коммунизма, что у меня здесь семья и т.п., никакого эффекта не произвели, мне
было прозрачно сказано, что в случае отказа могут быть весьма нежелательные для
меня последствия. Как я узнал позже, одного из отказавшихся тут же исключила из
партии первичная организация, но он быстро «одумался», был направлен на работу
директором совхоза и впоследствии даже награжден орденом. Приведу один
любопытный факт «заботы» начальства об отправляемых на целину. Поскольку
зарплата на новой должности зависела от получаемого в министерстве оклада (ее
принимали за основу, на которую набавляли, кажется, еще 50% «целинных»),
буквально за несколько дней перед отъездом «добровольцев» зачисляли на
вакантные должности с бόльшим окладом — в моем
случае это была должность начальника отдела материальных балансов, оборудования
и норм Главного управления капитального строительства (разница составляла 400
руб.). В ноябре 1954 г., после встречи только что назначенного руководства
целинных зерносовхозов в Казахстане с Л. Брежневым, бывшим тогда партийным
лидером Казахстана и произнесшим зажигательную речь, я в числе других моих
коллег отбыл поездом в Кустанай. Организация новых совхозов на целине
начиналась с отправки туда будущего руководства совхоза: директора, главного
агронома, главного инженера, главного бухгалтера и прораба. В таком составе мы
и прибыли в Кустанай, где проделали все формальные операции по созданию и легитимизации совхоза: регистрацию «комсостава», открытие
финансового счета и т.д., после чего нас доставили к месту будущей службы —
небольшому поселку Борки Мендыгаринского района.
Разместились мы на первых порах в нескольких избах поселка. Я жил в избе с
земляным полом, хозяином которой был симпатичный молодой парень — обрусевший
немец, высланный из Республики немцев Поволжья. Затем предстоял отвод земель,
подготовка к получению минимума необходимой техники — автомобилей ГАЗ-69,
бензовоза и т.п. (для чего пришлось нанять в Кустанае экспедитора с подходящим
подворьем), и к приему основного контингента — добровольцев, которые должны
были приехать по так называемым «комсомольским путевкам». Не буду описывать
первые месяцы нашей жизни на целине, скажу лишь, что мы сумели более или менее
подготовиться к приему людей, размещению их во временном жилье (больших
палатках с дощатым низом и печным отоплением) и к предстоящей посевной
кампании.
Я проработал на
целине в качестве главного инженера Борковского зерносовхоза, а затем — с конца
1955 г. — совхоза имени Некрасова этой же области до апреля 1957 г. В 1956 г.
мы получили стопудовый (16 ц/га) урожай. За этот успех я, как и все руководство
совхоза, вошел в число участников ВДНХ, получил Большую серебряную медаль
выставки и медаль «За освоение целинных земель». Кроме того, в соответствии с
регламентом ВСХВ, директора премировали автомобилем «Победа», главного инженера
— легким мотоциклом (на котором я ни разу не ездил, поскольку водил
полагавшийся мне по должности ГАЗ-69), а главного агронома — швейной машиной.
Надо сказать и об «обратной стороне медали». Огромное количество полученного
зерна нужно было сохранить, но зерноскладов в совхозе не было, а ближайший
элеватор находился на расстоянии 60 км. Пока позволяла погода, мы возили зерно
на «студебекерах», полученных из воинских частей, а с
наступлением снежной зимы, в связи с невозможностью движения по дорогам,
пришлось срочно искать выход из положения. Первое решение — использовать
тракторы с большими санями — не имело успеха (трактор не мог справиться со
снегом). Пришлось мне со сварщиками изобретать что-то вроде V-образного ножа,
укреплять его на передней части трактора (как нож бульдозера), цеплять те же
сани и таким образом потихоньку преодолевать расстояние до элеватора. День и
ночь многоковшовые зернопогрузчики перелопачивали зерно, лежавшее на открытых
токах, чтобы оно не «горело». Так мы возили зерно почти всю зиму…
В 1957 г., сдав
экзамены в аспирантуру Всесоюзного института электрификации сельского хозяйства
(ВИЭСХ), я уволился из совхоза и вернулся в Москву.