Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2015
Андрей
Расторгуев — публицист, поэт,
переводчик. Кандидат исторических наук, член Союза писателей России. Живёт и
работает в Екатеринбурге. В 2015 г. стал лауреатом премии им. П.П. Бажова за
сборник стихов «Русские истории» (2014).
О бренде или
имидже Урала в последние годы не высказывался, наверное, только самый ленивый.
На посвящённых этой теме круглых столах общим местом стали сетования, что
Екатеринбург известен прежде всего двумя штампами.
Во-первых — как город, стоящий на границе, а проще говоря, на раскоряку между Европой и Азией. Во-вторых — как место
расстрела царской семьи.
Плодотворность
евразийского элемента в образе уральской столицы, опирающегося на
водораздельный географический курьёз, представляется довольно ограниченной.
Второе же обстоятельство, что и говорить, рисует этот образ весьма мрачными
красками. Однако одна лишь бесконечная досада по такому поводу вряд ли может
добавить городу привлекательности. Гораздо полезнее вновь заглянуть в его
историческую память.
Напомнила об
этом, как водится, новая книга — «Екатеринбургский монетный двор: 150 лет
истории»1, основанная на материалах Российского государственного архива древних
актов, Государственного архива Свердловской области, областной библиотеки имени
Белинского и библиотеки Уральского федерального университета. Правда, с момента
её выхода в свет прошло уже почти два года, а рукопись, по словам авторов —
известных краеведов Леонида Злоказова и Владислава Семёнова, была готова ещё в 2000-м. Но весомые и
содержательно, и на ощупь тома, подобные этой работе, которая издана в серии
Фонда Тимофеева «Старый Екатеринбург», не пекутся, как пирожки, — и не
усваиваются столь же быстро.
Город ради меди
Что град
Екатерины начинался как завод-крепость — оттого и «бург»,
— знают, конечно, практически все. И что в самом сердце города на месте,
которое к его 250-летию было расчищено под
Исторический сквер, до того стояли старинные производственные корпуса, ведают
многие. Но Википедия, при нынешнем распространении интернета вышедшая
в число главных источников информации, ничтоже сумняшеся
именует тот завод только железоделательным. А городской информационный портал
www.ekburg.ru, бегло перечисляя его производственные мощности, упоминает среди
прочего медеплавильную фабрику и третьим видом основной продукции после железа
и чугуна называет медь. Нестыковочка…
Злоказов и Семёнов утверждают прямо: один из двух официальных зачинателей города
генерал-майор Георг Вильгельм де Геннин был в 1722
году отправлен на Урал именно для того, чтобы организовать здесь выплавку
качественной меди по передовой европейской технологии. И именно медеплавильные
фабрики с новым для России переделом очистки металла стали первыми сооружениями
Екатеринбургского завода. Так что отнюдь не случайно поднос, который отправил
генерал императрице 12 июня 1723 года как первый плод «новой очищательной фабрики», был медным.
Сам де Геннин в сопроводительном письме назвал свой подарок
по-немецки тарелкой и пожелал, «дабы государь даровал с него кушать с его
императорским величеством…». Поскольку «тарелка» в немецком
является мужчиной, форма «с него» также позволяет усомниться: поднос ли?
И можно ли вместе с авторами на том основании, что Пётр I и Екатерина в
ответных благодарностях именуют презент подносом, делать вывод о его изрядной
величине? Ведь речь может идти просто о подношении.
Но разница между
тарелкой и подносом, в конце концов, невелика. По краю минуем и давний спор о
том, когда следует отмечать официальный день рождения Екатеринбурга: 18 ноября,
в день холостого запуска кричных молотов, или в июне, когда была отправлена та
самая посылка на берега Невы, или ещё когда-то. Злоказов
и Семёнов считают оправданной летнюю дату, но для
городских властей осенняя наверняка удобней.
А вот ради какого
именно металла был изначально основан «Катериненбурх»
— это представляется весьма важным. Мысль авторов о медной подоплёке этого
основания согласуется, к примеру, с точкой зрения авторитетного знатока
городского прошлого, историка Николая Корепанова. В начале
1720-х годов, пишет он в своём очерке о ещё одном первостроителе
Екатеринбурга, Никифоре Клеопине, на устах у всех было именно слово «медь»: «В
Берг-коллегии ждали меди и ничего более…»2 И он же подчеркивает, что ноябрьская
проба молотов оказалась для Екатеринбурга куда менее значимой, чем декабрьский
пуск медеплавильных печей, при котором присутствовали сам де Геннин, представитель Берг-коллегии и местные
администраторы.
В общем, как
гласит первый из подзаголовков книги Злоказова и Семёнова, Екатеринбург — город медный. И важно это прежде всего потому, что добавляет его истории яркую
краску.
Речь,
разумеется, не о рыжем цвете и даже не о том, что «железо-чугунный»
контекст для Урала в принципе тривиален и не позволяет вывести город из ряда
многих других уральских городов. Благодаря прежним усилиям государства,
заводчиков и простого народа, а также окончанию Северной войны железа в начале
1720-х годов России уже более чем хватало, оно шло на экспорт. Так что, если
говорить о промышленности, значимость медеплавильного производства в ранней
истории Екатеринбурга и всего Урала была как минимум сопоставима со значимостью
производства железоделательного. А это, согласитесь, делает общую картину
отнюдь не монотонной.
На электрические
провода и устройства медь ещё, разумеется, не тратили. Зато, как отмечает тот
же Н. Корепанов, в 1736 году из Петербурга, например,
пришел заказ на поставку полутора тысяч пудов металла в год для передела в
латунь на артиллерийские нужды. Кроме того, две тысячи пудов ежегодно требовалось
на армейские мундиры и амуницию3.
Но основным
предназначением меди тогда было всё-таки иное. Из неё делали деньги. Не в
сегодняшнем, бизнесóвом смысле, а в самом
прямом — чеканили монету.
«…Буде же в
казне не будет денег…»
Монета была
мелкой, взамен серебряной, которую с 1704 года по указу Петра I изымали из
обращения и пускали на серебряные рубли. И чем дальше, тем больше требовалось
меди. Уже в первый год, напоминают авторы, больше половины из 82 тонн металла,
который дали пять построенных де Генниным и его
спутниками заводов, включая Екатеринбургский, были сразу отправлены в Москву.
Каждый из пяти тысяч пудов обошёлся в восемь рублей, а наделать их из неё можно
было 150 тысяч — вот какая казне прибыль.
Для пущей выгоды
— зачем возить металл туда-сюда? — прямо-таки напрашивалось чеканить монету на
месте. С учетом неразвитости коммуникаций практически местным, уральским
оказался бы и денежный оборот. «…Мнится, что оные не далее Сибири и Перми
разойдутся», — писал де Геннин, рассчитывая, что в этом
случае казённые заводы могли бы расплатиться со своими работниками и приписными
крестьянами. А крестьяне, в свою очередь, бесплатно отработав положенное в счёт подушной подати, стремились бы к
заработку. По утверждению Злоказова и Семёнова, установленная «по Плакату», то есть закону, плата
за каждый сверхурочный день выдавалась «безволокитно»,
ежемесячно.
Об остроте
проблемы и величине дыр в заводских бюджетах свидетельствует приводимое
авторами более позднее, от 24 января 1727 года, доношение
де Геннина императрице: «…буде же в казне не будет
денег одново месяца, то заводы не инако
как остановятся понуждены будут… На содержание всех
здешних заводов надобно в год девяносто тысячь рублев, а в том числе и те подушные денги,
которыя имеют збираины быть
с приписных к заводам крестьян с 30 000 рублев…»
В 1725 году,
ориентируясь на шведский опыт, Сенат взамен казённых ассигнований разрешил де Геннину чеканить медные пластины — платы с номиналом от
гривенника до рубля. О предназначении свидетельствовало заглавие указа: «О
содержании Сибирских заводов».
Делались эти
платы всего год, но сомнений в их пригодности для взаиморасчётов не было — не
случайно, отмечается в книге, на планах завода тех лет соответствующий участок
именуется Денежным двором. Так что, хотя монету чеканить в Екатеринбурге начали
десятилетие спустя, денежное и монетное дело, считают авторы, продолжалось
здесь ровно полтора века, день в день. Четырнадцатого апреля 1726 года получили
указ о деле плат «…на Сибирских Ея Императорского Величества казенных заводах…»
— и 14 апреля 1876 года по распоряжению горного начальства «припечатали»
закрытые цеха. Хотя собственно Екатеринбургский монетный двор выделился из
состава казённого завода в самостоятельное производство только в 1763 году.
Тогда же появилось и клеймо «Е.М.» на монетах.
И дней минувших детективы…
Как собственное
наблюдение Злоказов и Семёнов отмечают, например, что
внешний вид уральских плат несколько отличается от образцов, присланных из
Берг-коллегии. И связывают допущение этой вольности правительством с его
пренебрежительным отношением к такому заменителю денег — мол, на время.
Уточняют
краеведы и встречающееся в литературе утверждение, что екатеринбургское
монетное дело началось в 1735 году. По их оценке, «к весеннему каравану 1736
года ничего сделано не было… Зима и весна ушли на
подготовку производства… Чеканка монеты началась в мае 1736 года…»
Вот что значит
промедлить дюжину лет! Выйди эта книга сразу по завершении рукописи — и другим
историкам пришлось бы в лучшем случае дополнять утверждение её авторов. Теперь
же получается, что Злоказов и Семёнов вроде бы не
согласны с тем же Н. Корепановым, который в 2007 году
обнародовал точную дату — 17 июня 1736 года4. А для
такого несогласия нужны аргументы…
Наиредчайшей из екатеринбургских монет авторы называют двухкопеечную,
отчеканенную в 1835 году в количестве всего 20 штук. По их словам, этот факт не
отмечен ни в каком из нумизматических каталогов — только в одном из дел госархива Свердловской области. Причём не исключено, что
своей уникальностью этот двухкопеечник может потягаться с самой редкой
российской монетой времён царствования Романовых — серебряным рублём
Константина Павловича, отрекшегося от престола. Ибо размеры пробной партии,
которой был отчеканен этот рубль, до сих пор неясны.
А вот
изображения мелких, пяти— и однокопеечных плат, делать
которые, несмотря на «крайнюю при заводах денежную скудость», де Геннину разрешили только в 1726 году, во всех каталогах
имеются. Между тем также изготовленные лишь пробной партией, в оборот они
пущены не были и потом ушли в переплавку. Решив этим воспользоваться,
вспоминают краеведы, один из свердловских коллекционеров в 1950-е годы
начеканил партию фальшивых плат и выменивал их на редкие серебряные рубли у
столичных коллекционеров.
Вопрос о последствиях
авторы обходят молчанием, а вот исход более ранних детективных случаев им
известен. Того, кто украл шестнадцать пятаков, найденных 8 мая 1766 года
завязанными в тряпице «против светлиц, где режут чеканы», отыскать не удалось.
А через полтора года отправили в Нерчинские рудники сразу четырнадцать
похитителей монеты. Да не одних, а с жёнами и малолетними детьми — «подростки
были приставлены к работам в Монетном дворе или к другим казённым
производствам…». Правда, по утверждению Н. Корепанова,
для жителя Урала и Сибири середины XVIII в. Нерчинский завод, который
подчинялся администрации Екатеринбурга и был основным серебро-
и свинцовоплавильным предприятием страны,
«воспринимался как вполне обжитое, мирное и не голодное место с не самым
тяжёлым климатом…»5.
Отголосок ещё
одного давнего стремления то ли к обогащению, то ли к коллекционированию авторы
обнаружили в газете «Екатеринбургская неделя». Четырнадцатого октября 1888 года
она сообщила, что мастеровой Кыштымского завода Пётр Сериков, копая яму под
фундамент, нашёл 80 килограммов медной монеты, в том числе времён Павла I,
которая даже не выпускалась в обращение.
Случай, когда
шведы, попытавшись подделать екатеринбургские пятаки, достигли идеального
сходства, но вместо царской короны отчеканили королевскую,
уже воспринимается как цеховой анекдот нумизматов. А вот организация в 1870
году при Екатеринбургском монетном дворе сбора и хранения бухарской и кокандской серебряной монеты для её последующей караванной
отправки в Санкт-Петербург — факт ничуть не расхожий.
Деньги и люди
Нумизматические
байки, разумеется, лишь дополняют такую сугубо профессиональную информацию, как
рисунки монетных аверсов и реверсов или скрупулёзное перечисление всех
разновидностей медной мелочи, которая чеканилась в Екатеринбурге в те или иные
периоды времени. Собственно, и периоды эти обозначены сменами денежных серий,
которые зачастую были связаны с переменой императоров на престоле.
Книга, однако,
предназначена отнюдь не только для страстных коллекционеров. Охотники погружаться
в минувшие эпохи могут всласть начитаться тех самых документов, на которых
основан авторский рассказ. Любитель экономики найдёт немало материала для
размышления о механизмах финансовой системы. Рассказ о меди как средстве
обеспечения денежной единицы, например, весьма освежает обиходный разум,
привыкший к золотому стандарту — тем более что и тот уже ушёл в прошлое. В 1756
году, во время Семилетней войны, напоминают Злоказов
и Семёнов, российский Сенат предписал использовать на чеканку монеты всю красную
медь. Что государственные, что частные заводы были обязаны поставлять весь
добытый металл на монетные дворы. И даже медные армейские орудия было приказано
переделать в деньги…
Обращают на себя
внимание и сведения о системе социального обеспечения работников Монетного
двора. Оказывается, к его «команде» по тогдашнему законодательству причислялись
не только мастеровые, но и их семьи — жёны, матери, отцы, чада и домочадцы. По
ревизской сказке 1816 года, например, таковых насчитывалось в общей сложности 3
026: 1 337 человек мужского пола и 1 689 — женского. Но и на каторгу, как уже
отмечалось выше, отправлялись вместе.
Слово «команда»
— не фигуры ради, а официальный
термин начала XIX века. По словам авторов, «дисциплина была воинская: монета —
любой ценой…», а с учётом нехватки работников трудиться приходилось за себя и
за того парня. С другой стороны, у пациентов заводского госпиталя, к примеру, в
рационе были говядина, коровье масло, мёд, крупы, молоко, белый и ржаной хлеб…
В 1843 году
работникам, временно сокращённым с Монетного двора из-за его перестройки, была
предложена поддержка в возведении собственных кирпичных жилых домов. На
дешевизну стройматериалов, которые отпускались по казённой цене, и услуги
работников, которых, правда, надо было содержать за собственный счёт, нашлись
девять желающих.
Заботясь о
людях, сопровождающих денежные караваны, Департамент государственной экономии в
августе 1824 года постановил увеличить выдаваемые им «кормовые деньги». В
результате счётчики и целовальники при караванах стали получать по 40 копеек в
день, а при нахождении в столице — по 60 копеек. До этого было совсем худо: как
записали чиновники в обосновании, «…за 8 копеек не может человек и одним хлебом
быть насыщен».
Деньги считали,
однако, до мельчайшего — всё равно как нынче время на
финише. Как минимум в середине XVIII века, когда, отмечают авторы, восьми
работникам за пуд зачеканенных пятаков выплачивалось
2,99 копейки. Уж чего вроде бы проще — накинь сотую для круглого счёта. Ан нет: в одном только 1762 году, когда Екатеринбург выдал
91 783 пуда монеты, эта сотая обернулась бы почти в 918 рублей. А такими
деньгами в те времена можно было оплатить год работы более трёх десятков
мастеровых.
В споре технологий
Подробно авторы
рассказывают о технологиях — получения чистой меди, изготовления медных
кружков, чеканки, гурчения — нанесения рельефа на
ребро монеты, описывают конструкции станков, процесс модернизации…
Одновременно, увы, складывается и картина вечного
запаздывания с той самой модернизацией, привычки выжимать последнее из
устаревшего оборудования, подслащённая заслуженной похвалой мастерству и
выдумке уральских умельцев.
Де Геннин ещё летом 1725 года писал в столицу: «Русския мастеровыя люди так
обучились, что сами собою медь плавят и очищают зело изрядно». Через столетие,
в конце 1829 года, когда было предписано ввести чеканку монет в кольце на новых
станках конструкции англичанина Болтона,
последователи тех мастеровых попытались приспособить это самое кольцо и на
прежние станы. В апреле 1831 года провели сравнительные испытания, и старый
станок с треском проиграл: на одно и то же количество изготовленной монеты ему
потребовалось 172 чекана, а «новичку» — всего 25. Но и тогда не сдались, и в
1839 году сравнили снова, уже с усовершенствованным местным станком.
Как минимум по
одному показателю одолели-таки — местный выдал меньше брака. Да вот незадача:
«англичанин» производил до 35 монет в минуту, а «уралец» — только 20… И всё же старое оборудование продолжало работать до
полного износа — в том числе потому, что ставить новое в прежние помещения было
затруднительно.
Ретроградами
уральцы отнюдь не были и с появлением промышленных паровых машин неоднократно
просили заменить ими хотя бы часть из 22 водоналивных колёс. Прежде всего потому, что, как неоднократно отмечается в книге,
нехватка воды в заводском пруду была вечной головной болью для монетчиков. Но,
к примеру, в июне 1817 года чиновник Департамента горных и соляных дел,
прибывший с инспекцией и подтвердивший эту нехватку, предложение о замене не
поддержал — на том основании, что «на работу паровых машин будет в больших
количествах истреблён лес».
В конце 1820-х
годов на механической фабрике всё-таки начали собирать паровую машину для
Монетного двора. Однако даже после реконструкции, произведённой к 1850 году, привод
остался водяным, а роль парового, отмечают авторы, до самого конца оставалась в
лучшем случае незначительной. Когда решали закрыть предприятие, наверняка
учитывали и этот фактор.
Обновление образа
Стремясь
представить связный, законченный обзор полуторавековой истории денежного дела в
Екатеринбурге, Злоказов и Семёнов отнюдь не
претендуют на исчерпывающую полноту и сами отмечают не заполненные знанием
лакуны. Неясны, по их словам, причины и обстоятельства ряда перерывов в чеканке
монеты. Непонятно, откуда появилась «звезда Давида» на деньге выпуска 1810–1830
годов.
К неясным отнесём и мнение авторов о том, когда в
Екатеринбурге прекратили выплавку черновой и чистовой меди. Они отмечают, что
плавильная фабрика была демонтирована в 1735 году, когда производство
перестраивалось на выпуск монетных кружков. Между тем Н. Корепанов
в своей книге «Первый век Екатеринбурга» утверждает, что она действовала и в
середине XIX века.
Вопрос этот не
только для учёного спора и штудий. Не будем умалять
важности прежнего Екатеринбурга как центра Уральского горнозаводского региона,
но постоянный упор на эту важность подчёркивает административно-бюрократическую
сторону жизни города. Возможно, это было необходимо, когда он состязался за
первенство с Пермью. Но сегодня этого первенства, похоже, никто уже не
оспаривает — во всяком случае, на Урале. И потому дополнительный акцент на
промышленном значении города, на роли, которую он полтора века играл для
финансово-денежной системы России, может, на мой взгляд, существенно обновить
его сложившийся образ, дать ему весомое приращение. Что особенно уместно
накануне грядущего 300-летия.
Об этой роли и
напоминают нам Леонид Злоказов и Владислав Семёнов в
своей книге о Екатеринбургском монетном дворе. Вот напоследок ещё несколько
фактов из неё.
В 1823 году,
когда население «горного города» немногим превышало 13 тысяч жителей, прямое
отношение к денежному делу из них имели около тысячи, а с учётом чад и
домочадцев — едва ли не каждый четвёртый. Уже в середине XVIII века
екатеринбургские медяки поставлялись в 18 городов европейской части России: Арзамас, Архангельск, Астрахань, Владимир, Вологду, Вятку, Галич,
Казань, Каргополь, Кострому, Муром, Нижний Новгород, Оренбург, Саратов,
Симбирск, Суздаль, Чебоксары и Ярославль. А в XIX веке уральская монета
и вовсе расходилась по всей стране.
Так что слоган
«Екатеринбург — столица русской меди» на этом фоне может показаться чрезмерным
разве что Верхней Пышме, где находится сегодня «Уралэлектромедь»,
головное предприятие «Уральской горно-металлургической компании». И то не факт,
ведь сегодня Верхняя Пышма фактически уже неотделима от мегаполиса, да и УГМК вовсю развернулась в центре Екатеринбурга как один из
главных его строителей.
А если вспомнить
ещё об одном пригороде — Берёзовском, который тоже
фактически стал частью городского конгломерата, то вполне возможным
представится и ещё один слоган: «Екатеринбург — столица русского золота». Как
минимум с исторической точки зрения. В 1850-е годы, напоминают Злоказов и Семёнов, Екатеринбург превратился в «золотую
столицу империи», куда на переработку стекалось всё золото Сибири и самого
Урала». Так что казалось: ещё немного, и реконструированный Екатеринбургский
монетный двор начнёт чеканить и золотую, и серебряную монету…
Но в июле 1854
года Николай I повелел «предложение это отложить впредь до того времени, когда
представится в том совершенная необходимость». А девять лет спустя Екатеринбург
лишился высокого статуса «горного города», что повлекло за собой и скорое
закрытие его Монетного двора.
1 Л.Д. Злоказов, В.Б. Семенов.
Екатеринбургский монетный двор: 150 лет истории. — Екатеринбург:
Научно-культурный фонд «Фонд Тимофеева»: ИГЕММО «Lithica»,
2013.
2 Корепанов Н.С.
Никифор Клеопин. — Екатеринбург: Банк культурной информации, 2014. С.15.
3 Корепанова С.А., Корепанов Н.С., Рукосуев Е.Ю. Медная монета Екатеринбурга. — Екатеринбург,
2007. С. 65.
4 Корепанова С.А., Корепанов Н.С.,
Рукосуев Е.Ю. Указ. соч. С.
65.
5 Корепанов Н.С. Указ. соч. С. 90–91.