Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2015
Сергей Кабаков (1953) — родился в Алапаевске Свердловской
области. Автор двух поэтических сборников, переводчик Катулла. Живет в
Саратове.
В прошлом, когда, на горе Пелионской возросши,
были отправлены сосны по водам Нептуна
к устию Фазиса, к дальним границам Аэта,
к тем временам возмужав, цвет и юность Аргивцев,
жадно дерзая похитить руно из Колхиды,
лёгкой и быстрой кормою вперёд устремилась,
ловким веслом разгребая лазури морские.
Даже богиня — оплот крепостей и покоя —
киль укрепив, помогла им просмаливать днище,
судно создав дуновению ветра подобным,
всплеском нежданным отдавши его Амфитрите.
Только корабль рассёк водяную равнину
и забурлила вода, задыхаясь от пены,
взглядов почуяли люди густое сиянье
тех нереид, что дивились, увидевши чудо;
здесь-то впервые узрели и очи людские
нимф обнажённых в прозрачной воде очертанья,
что от восторга всплывали по самые груди.
Здесь-то Пелей до безумья влюбился в Фетиду,
тут и Фетида решилась на узы со смертным.
Зевсу осталось — отдать за Пелея Фетиду.
Мощью великих времён порождённое племя,
племя героев, привет вам, божественных племя, —
дети благих матерей — к вам всегда моя песня!
Также она и к тебе — похититель счастливый,
с факелом брачным, опора земли фессалийской,
славный могучий Пелей, для кого сам Юпитер,
сам прародитель богов поступился любимой.
Избран не ты ли Фетидой — божественной нимфой?
И не тебе ль отдала свою внучку Тефия,
и Океан, что объемлет всю землю волною?
Радостный день засиял, и дворцовые своды
приняли много народу земли фессалийской:
тут и даров, и веселия полная чаша,
в счастье дворец загудел веселящимся людом.
Скирос оставлен, пусты Птиотийские Темпы,
пусто в домах Крониона и стенах Лариссы,
все утаились в тенистых форсальных покоях.
Поле никто не растит, молодняк не жирнеет,
и виноградник не чистят граблями кривыми,
плугом тяжёлым волы не ворочают землю,
не обрезает никто и теней у деревьев,
брошенный плуг покрывается ржавой корою.
Только дворец, в высоте и просторе, повсюду
зренье слепит серебром и сияющим златом;
трон из слоновой кости, и столы, и бокалы —
всё во дворце воссияет роскошеством буйным.
В центре строения брачное ложе богини
бивнем индийским блестит, и на ложе наброшен
полог, окрашенный кровью пурпурных улиток.
Эта тончайшая ткань разрисована дивно,
отображая деянья великих героев.
Там на одной из картин: с побережия Дии,
гулко бурлящего белою пеной прибоя,
нежною страстью горюя, душа Ариадны,
веря, не верит себе, что действительно верит,
словно от сна пробудившись кошмарных видений:
верит, что видит себя на песке позабытой,
видит беспамятство юноши в бегстве проклятом,
слёзы признаний его, что иссохли на ветре.
Словно средь водорослей жемчуг бела Миноида,
ах, как вакханка из камня, глядит исступлённо,
смотрит и в волнах забот предаётся тревогам;
сброшен восточный убор с головы белокурой,
спала повязка с грудей и сосцы приоткрыла;
всё, что ниспало с её белоснежного тела,
прямо у ног разъярённые волны трепали.
Но позабыла она об упавших одеждах,
в тайной надежде упрямо рвалась за Тезеем
телом и сердцем, душою и мыслью безумной.
Да, ей, несчастной, взморочила ум Эрицинна
плачем кромешным в шипах предзнамений терновых,
в тот самый день, как Тезей, на себя понадеясь,
к хитрому прибыл царю под Гортинские кровли.
Как вспоминают, придавленный страшной чумою, —
долгой жестокою карой за смерть Андрогея, —
город Кекропа был должен дарить Минотавру
юношей цвет и девиц как законную жертву.
Жутким тяжёлым гробом оказалась округа,
волей судьбы ничего не оставив Тезею,
только отдать и себя за родные Афины
иль навсегда прекратить бесконечные жертвы
без похорон, приносимые где-то на Крите.
Скрипом снастей корабельных свой гнев усмиряя,
прибыл он в город Миноса воссевшего гордо.
Здесь-то, зажжённая страстью, и вспыхнула дева,
царская дочь, что жила среди благ и отрады
ложа девичьего в радостях матери милой.
Словно струёю Эврота возвращённые мирты,
блеском и златом открытые буйству цветенья
так чудотворно, что взор оторвать невозможно,
жар затаённый, что ранее мешкал и медлил,
полностью деве заполнил и кости, и сердце.
Ах, потрясение сердца священным ребёнком
с острым копьём для людей, что все чувства мешает,
чьи Идалийские дебри, чей царственный Голгос
пламя фантазий вселяют в усталую деву
тяжестью вздохов кромешных о путнике юном!
Сердце слабеет от страха в том мощном потоке!
Золота стала темней красота её лика
в миг, как Тезей, не замедлив, пошёл против монстра
с тем, чтобы сгинуть в бою или выиграть славу!
Как осторожно она подношенье богам сотворяла,
тихо огонь приближая к жертвенной чаше.
Но как вершиною Тавра взращённые сосны
вместе с дубами неистовый вихрь вырывает,
вместе с корнями бросает и мчит по откосу,
всё что ни попадя, всё сокрушая паденьем,
шишки смолистые, хвою и листья мешая, —
так и Тезей сокрушил первобытного монстра!
Тщетно в агонии монстр бодает пространство.
Так, невредимый, со славой, безмолвьем смятенный,
вышел Тезей по следам, обозначенным нитью
в жутких изгибах тюрьмы, в заблужденье вводящих
опустошеньем сквозным и паническим страхом.
Но для чего мне повёртывать песню к началу,
припоминая, как дом и родителя бросив,
бросив заботы сестры, даже матери милой,
смертно рыдавшей, что дочка родная пропала,
что променяла семью на пристрастье Тезея,
как полетела с ним к пенному берегу Дии,
иль как её, погруженную в сон наважденья,
ветреным сердцем покинул супруг ускользнувший?
Как про неё вспоминали, бушующим сердцем
тяжко она раздирающий окрик роняла
или брела, поднимаясь в отвесные горы,
и неотрывно глядела на моря пустыню
или бежала в бессилье, подол приподнявши,
белыми, в брызги, ногами волну разбивая.
После, последней тоскою и грустью усталой,
всхлипами вся исходя, еле молвила слово:
Так-то утратила я алтари и отчизну,
после невиданных жертв ставши жертвой Тезея?
Так-то, богов позабыв, позабыв обещанья,
ты, вероломный Тезей, жарких клятв не исполнил?
Иль, опьянённый сердечною ложью, не веришь
в благоразумье? Ужель не найдёшь состраданья,
чтобы меня пощадить и бесчувственным сердцем?
Словом чарующе нежным давая обеты,
лестью сердечной ты предал святые надежды,
знаки и зовы попрал на союз Гименея,
сердце тоской искромсал и ножом раздраженья.
Клятве непрочной пусть женщина больше не верит,
лживому слову мужчин в упованье на верность,
что так игриво и нежно её будоражит
кротким и твёрдым признаньем пустых обещаний;
ибо, как только чего они жадно желают,
в клятвы бросаются, лгать им нисколько не страшно,
но лишь чуть-чуть их фантазий утешена похоть,
всё забывают они, даже смертные клятвы.
Я же тебя из пучины крутящейся смерти
вырвать смогла; и скорей потеряла бы брата,
только б тебя, непутёвый, в тот миг не покинуть.
В жертву зверям я достанусь за всё, в растерзанье;
труп мой, изгнанницы, мир не покроет землёю.
Львица ль тебя родила в пустоте под скалою,
море ль какое из пенистой бездны исторгло,
Сирт ли коварный, злость Сциллы иль алчность Харибды;
так-то ты щедр за спасение жизни цветущей?
Ты ж меня мог отвезти в свою дальнюю землю,
хоть и седого отца ты заветов страшился;
я бы в веселье была твоей кроткой рабою,
чистой бы мыла водой твои белые ноги,
ложе твоё застилая пурпурным покровом.
Жалуюсь тщетно зачем я ветрам безучастным —
жалобу ветры не в силах понять и ответить
горьким стенаньям моим, не имеющи чувства.
Он оказался почти в центре бурного моря.
Здесь — у прибрежной травы — пустота и безлюдье.
Как на пределе свирепства глумлива судьбина:
жаждет, чтоб скорби моей не услышало ухо!
Зевс всемогущий, зачем с сотворения мира
кормы Кекропа к Гонзайской земле прикоснулись,
лучше б, когда перед боем со зверем священным,
с тайною злобой на брег не бросал бы каната
в заводи Критской красивый на вид чужеземец
и не гостил бы у нас, замышляя злодейство?
Брошусь куда? И на что уповать мне, несчастной?
Кинусь к Идейским горам? Но кипящего моря
бездна бескрайняя гулко прошла между нами.
Ждать всепрощенья отца? Не его ль я отвергла,
с юношей мчась, виноватым в погибели брата?
Нежной с супругом, зачем не забуду утехи?
Морем не он ли бежит, загребая пространство?
Некуда деться: лишь солнечный остров пустынный,
только вокруг и вдали разлетаются волны,
быстро меняется всё, меркнут ум и надежда,
видится гибель кругом — только смерть и пустыня.
Всё же не раньше, чем ночь мои очи покроет,
прежде, чем чувства покинут усталое тело,
я испрошу у богов наказать за измену,
в час мой предсмертный взыскующи правды небесной.
Вы, что караете действа мужей, Эвмениды,
волосы коих, как змеи, лицо обвивают,
кто наперёд возвещает о гневе надрывном,
вы соберитесь на вопли мои, поглядите,
как я несчастна, и что я должна поневоле
слезно просить из слепой исступлённой корысти.
Коль справедливы души моей вопли к измене,
вы не давайте совсем моей боли утихнуть,
но, как Тезей меня бросил, лишив разуменья,
так же и сам пусть узнает кромешные муки».
Лишь из груди её тяжкой утихли моленья,
в слёзном безумье моля о правдивой защите, —
Зевс, в знак согласья кивнув, подал знак непреложный,
здесь задрожала земля, всколыхнулось пространство
моря, и звёзд в небесах яркий круг содрогнулся.
Тотчас надвинулся внутренний мрак на Тезея,
память отшибло, и он позабыл наставленья,
те, что до этой минуты незыблемо помнил,
и не представил отцу он условного знака
в том, что он жив, Эрехтейскую пристань увидев.
Ибо, когда из оплота священной богини
сына Эгей отправлял, всем ветрам доверяя,
юношу крепко обняв, дал ему наставленья:
«Свет моей жизни, о сын мой, на радость рождённый,
я ль тебя снова в кошмары судьбы отпускаю,
дар мой мгновенный, в конце моей старости данный.
Так как мой рок и твоя неуёмная смелость
нас разлучают, невольно тебя отнимая, —
мне не дано наглядеться на милый твой облик;
взором усталым без рвенья тебя провожая,
я не хочу за тобой злого следа фортуны,
но испустить мне сперва многотрудные вопли,
после по пыльной земле разметать мне седины,
странствий чернеющий парус для сына поднять мне,
в память о трауре этой сжигающей скорби,
парус и ржавый, и чёрный Гибернского мрака.
Если ж позволит жилица святого Итона,
та, что наш род сохраняет и дом Эрехтея,
чтобы ты кровью быка обагрил свои руки,
то постарайся своим твёрдо помнящим сердцем
слово моё не забыть никогда и повсюду;
только родные холмы ты из моря увидишь,
полностью с мачты полотна пусть чёрные снимут,
а по канатам витым вздымут белые ткани,
чтобы, едва посмотрев, знал я славную новость —
что невредимый домой ты отпущен судьбою».
Крепко усвоил Тезей суть наказов отцовских,
после ж они растворились, гонимые ветром,
как облака над сияющей горной вершиной.
Ну, а родитель в тревоге по башне дозорной
слезно метался, глядел, все уж высмотрел очи —
и лишь возвидел вдали цвета чёрного парус —
тут же, взойдя на скалу, с выси кинулся в море,
думая твёрдо, что сын уничтожен судьбою.
Так, возвратившись домой в день кончины отцовской,
горе изведал Тезей, может, большее горе,
чем он, бездушный и жёсткий, принёс Миноиде.
Дева в заботе и грусти, в обиде и боли
долго глядела меж тем на корабль уходящий.
А от пределов иных Вакх являлся в цветенье;
толпы сатиров смешных и силенов из Ниссы
вёл он к тебе, Ариадна, любовью пылая.
Радостный шаг ускоряя, хмелея безумством,
возглас «эвое» крича и тряся головами,
кто-то в жезле и копье знал величие Вакха,
кто-то разбрасывал мясо, быка разорвавши,
кто-то сплетёнными змеями стан опоясал,
кто-то нёс таинство оргии в тёмной шкатулке,
полной божественных тайн, недоступных профанам.
Кистью руки мастера ударяли в тимпаны,
медный кимвал волновал очистительным звоном,
множество хриплых рогов вольный звук издавали,
дудки, сливаясь, неслись ужасающей песнью.
Да, вот такие картины украсили ложе,
брачное ложе и тот над ним полог изящный.
Этой красой насладившись, народ фессалийский
стал расходиться, богам оставляя пространство.
Как в дуновении ласковом, чуть перед утром
зыбью зефир покрывает далёкое взморье
и подымает Аврору под блесками солнца,
волны же детски сначала играют и бьются,
словно смеются слегка, полнясь пенистым гулом,
после растут и растут и становятся шире,
плавно на берег идя и назад отбегая, —
так между тем из передней дворца понемногу
весь по домам расходился народ фессалийский.
После ухода людей с высоты Пелиона
первым спустился Хирон, с ним — все блага лесные:
все полевые цветы на земле фессалийской,
всё, что растёт на горах, или в воздухе тёплом,
иль у реки в плодородном дыханье Фавона,
все те цветы он смешал и связал необычно.
Благоуханьем божественным дом восхитился.
Тут появился Пелей с зеленеющей Темпы,
Темпы, окутанный лесом, свисающим сверху, —
хор Мнемонид эти дебри прошёл, воспевая, —
он не пустым появился: великие буки
вместе с корнями принёс и стройнейшие лавры,
души в дрожащих платанах сестер Фаэтона,
в пепел сгоревшего, — нёс кипарис высоченный —
всё принесённое сплёл и поставил у дома:
дом стал в листве утопать и свежеть, зеленея.
Следом пришёл Прометей, тонко мыслящий сердцем,
нёс он ещё на себе знаки казни старинной,
был он в горах ко скале в те годины прикован
и одиноко свисал над пустынным обрывом.
Также сам Зевс, и с детьми, и с супругой священной
с неба сошёл, только не было Феба с сестрою —
копией Феба, живущей на Идре гористом:
Феб и сестра его не признавали Пелея,
корча презрение к факелам брачным Фетиды.
Боги едва принагнулись у лож белоснежных,
были даны на столы всевозможные яства.
Слабое тело качая движеньем размерным,
вещие песни запели дремучие Парки.
Тело дрожало у них в слишком тесной одежде
белой, у стоп в окруженье полосок пурпурных,
лбы их краснелись, над ними белели повязки,
руки искусно древнейшее дело творили:
левая прялку держала волнистой кудели,
правая нитку сучила в подогнутых пальцах,
пальцем большим закрутивши её, поправляла,
круг веретённый держа и вертя вместе с диском.
Зуб всю работу ровнял, что не нужно, срывая,
с губ их тончайших свисали обрывки из шерсти,
те, что сбиваясь в комки, сразу нить замедляли.
Прямо у ног их, напротив, кудель возлежала,
та, что хранилась в красивых лозовых корзинах.
Нити основу прядя, сёстры пели протяжно,
в песне божественной тайну судьбы открывая,
в песне, какую во лжи обвинить невозможно:
«О, многих дел удивляющий высшим искусством,
ты — фессалийцев оплот, не угодный Диане,
знай, что предскажут тебе словом радостным сёстры,
истинно вещим, а вы же судьбу открывайте,
вейтесь быстрее, творящие нить веретёна!
Вот пребывает знамение браков желанных,
Геспер восходит — звезда благотворная связей,
Та, что так трепетно светом любви наполняет,
Сладким томлением, тайной того ожиданья,
Где для свершенья закона сплетаются руки.
Вейтесь быстрее, творящие нить веретена!
Дом ни единый не ведал любови, как эта,
сроду любовь не была столь прочнейшим согласьем,
как это будет всегда у Пелея с Фетидой.
Вейтесь быстрее, творящие нить веретёна!
Сына родите — лишённого страха — Ахилла:
только лицом, не спиной, он к врагу повернётся,
будет он первым всегда в атлетическом беге,
будет быстрее оленя, что молнией мчится.
Вейтесь быстрее, творящие нить веретёна!
И никогда ни один с ним в бою не сравнится,
кровию Тевкров окрасит он Фригии землю,
третий наследник повергнет гнилого Пелопа,
Трои твердыню, сломив её долгой осадой.
Вейтесь быстрее, творящие нить веретёна!
Доблесть его высочайшую, славу деяний,
матери вспомнят слезами над прахом сыновним.
Волосы станут срывать с головы поседелой,
слабой рукою марать обнищалые груди.
Вейтесь быстрее, творящие нить веретёна!
Словно косарь пред собою в неистовом солнце
косит густые колосья по золоту поля,
так же враждебным мечом он покосит троянцев.
Вейтесь быстрее, творящие нить веретёна!
Станет свидетелем жертва, вручённая смерти,
тело, как сон белоснежный, загубленной девы
на возвышенье костра, невозможно прекрасной.
Вейтесь быстрее, творящие нить веретёна!
Ибо, как только судьба даст усталым ахейцам,
путы Нептуна порвав, до дорданцев добраться,
жертвенный холм потеплеет в крови Поликсены:
словно двуострым железом сражённая жертва,
разом падёт на колени безглавое тело.
Вейтесь быстрее, творящие нить веретёна!
Будьте смелы и душевны в союзе любовном:
крепкое счастье пусть свяжет богиню и мужа,
пусть они бросятся разом в объятья друг друга.
Вейтесь быстрее, творящие нить веретёна!
Чтобы кормилица, к деве придя на восходе,
шею бы ей измеряла не ниткой вчерашней,
вейтесь быстрее, творящие нить веретёна!
Мать бы не знала тревог: в несогласии девы
Внуков любимых рожать из-за распрей с супругом,
вейтесь быстрее, творящие нить веретёна!»
Так вот, на счастье когда-то Пелею пророча,
пели, вздыхающи грудью божественной, Парки.
Ибо в то время в домах непорочных героев,
дружбу даря, собирались бессмертные боги,
чтоб, у застолья разувшись, принять благочестье.
Часто богов прародитель в сверкающем храме
днями святыми, радушно взирая на жертвы,
сотню быков созерцал, на земле распростёртых.
Часто блуждающий Либер с вершины Парнаса
вёл разлохматых Тиад, в тесноте и восторге,
толпы дельфийцев из города скопом кричали
у алтарей, в дымной радости бога встречая.
Часто и Марс, что в смертельных боях состязался,
или Тритона хозяйка, иль дева Ромнунта
воинов толпы примером своим вдохновляли.
Нынче ж земля обесчестилась подлою кровью
и справедливость из алчного духа исчезла,
власть обагрила раздорами братские узы,
дети не стали склоняться над прахом отцовским,
жаждет отец умертвить первородного сына,
дабы владеть без препятствий цветущей невесткой,
мать, не боясь опозорить богов преступленьем,
учит постельной любви неумелого сына;
зло и добро помешались в распутстве позорном,
и отвернулись от нас правосудные боги,
и не хотят появляться на сборищах наших,
и не желают предстать в струях света дневного.