Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2015
Прошла собака — и следы
От лап остались на бетоне
Сыром — теперь их видишь ты
На плитах, словно на ладони.
Не знаю, есть ли мир иной?
Смотри, как незамысловато
Её бессмертье! В летний зной
Тащилась нехотя куда-то
Или бежала со всех ног,
И каждой лапы отпечаток
Похож на высохший цветок, —
Такой нечаянный остаток.
Это стихотворение, имеющее очевидную стереоскопическую природу грамматики, семантики, образности и концептуальности, представляет собой многослойную, сферически замкнутую и одновременно открытую метафору, которая одномоментно и монолокально реализует целый комплекс предметных, образных, глубинных и духовных смыслов. Во-первых, собака оставила следы от своих лап на незатвердевшем бетоне; во-вторых, живое существо (и — человек в том числе, т. к. перед нами стихотворение, безусловно, автометафорическое) оставило след, визуально и душевно ощутимый; в-третьих, жизнь «прошла», жизнь «тащилась» и жизнь «бежала» (прошла, протащилась, пробежала — вот процессуальные характеристики движения всего живого), или — жизнь, проходя, влачась и пробегая, — входит — куда? — во время; в-четвертых, жизнь, проходя время насквозь, навылет, — становится временем (вот чудо жизни и поэзии!) и проникает в вечность; следы, оставшиеся в бетоне — навсегда, — похожи на лепестки цветка (розы следов собачьих), — это лепестки, состоящие из иного вещества — из воздуха, из ничего, из пустоты; в-пятых, лепестки следов жизни остаются на бетонных страницах книги города, цивилизации, культуры, памяти и души… И так — без конца: интерпретация (полиинтерпретативность стихотворений Александра Кушнера — феномен известный) здесь определяется вертикальным вектором / направлением роста смыслов — музыкальных, образных и духовных. Поэт создает редчайшую систему поэтических смыслов зеркального (как в стихотворении «Ночь, улица, фонарь, аптека…» А. Блока, но — предметно проще и тоньше, и неожиданее), — нет, многозеркального характера: «…следы / От лап ОСТАЛИСЬ…» (начало стихотворения) — и — «…высохший цветок, — / Такой нечаянный ОСТАТОК…» — НЕЧАЯННЫЙ ли? Нет — вполне «чаянный» временем, вечностью, душой, поэтом и поэзией — и чудом.
Чудо — вот главный образ, смысл и концепт, — вот метаидея, метаобраз и метаэмоция новой книги Александра Кушнера «Земное притяжение» (Земное притяжение: Книга новых стихов. — М.: «Время», 2015. — 96 с. — (Поэтическая библиотека).
Книга состоит из шести разделов, и каждый из них мог бы называться «Время». Время — такое-то: время биологическое, время антропологическое, время социальное, время историческое, время культуры и время вечности. А. Кушнер в этой книге, как в никакой другой, легко преодолевая литературную ритуальность (которой всегда прибаливало стихотворчество русское, европейское и мировое), вообще литературность во всех функциональных смыслах — прямоговорением, — создает уникальный поэтический хронотоп, когда хронос и топос, конкретизируясь и уточняясь поэтом до молекулярного состояния вещества языка, голоса и поэзии, вдруг укрупняются до архетекстуального состояния: после неоднократного прочтения книги начинаешь чувствовать, ощущать и прозревать параметры (качество и объем) кушнеровского поэтического архетекста, — простого и грандиозного, сложнейшего и бесконечного в его смысловой энергоёмкости, изящного, чистого и прозрачного, как само вещество поэзии, красоты и ужаса, и вновь красоты, — авторского архетекста, который создавался десятилетиями и который в этой книге приближается к архетексту онтологическому. Идентификатор такой архетекстуальности — чудо. Чудо — и загадка. Энигматичность и чудотворность — поэтические сущности, связанные могучей каузативной связью, которая проявляется наиболее ясно и отчётливо в оппозиционном единстве «Творец и творец», когда «стихотворение-чудо» порождается автором по наиболее эффективной лингвотекстовой процессуальной модели: знак (предмет) → предикат как укрупнение предмета и преобразование, превращение его во время, в единицу времени (точнее — в метаединицу как результат темпорирования конкретно-физической сущности) → темпорально-континуумная метаморфоза: время этернализируется и превращается в вечность. Так «работали» стихотворения Данте, Шекспира, Донна, Баратынского, Тютчева, Рильке, Мандельштама. В стихотворении «Девять тополей» поэт вопрошает, обращаясь к Природе и, естественно, к Нему:
…Где девять, почему б десятому не быть?
Подвинулись чуть-чуть — и встал меж них десятый.
Ты спросишь: для чего? А чтобы удивить
Меня. Волшебный ряд, дымящийся, крылатый!
И — создает чудо. Не ищет его, не конструирует, но — досотворяет вслед за Природой, вводя стихотворение и читателя в сферу энигматичности. В других стихотворениях также возникают нумерологические фигуры, ряды: семь ворон («Мне делать нечего — и я ворон считаю), восемь поэтов («Кого бы с полки взять? Всех знаю наизусть…»). В пятом разделе книги — девять стихотворений, в шестом — 11, в четвертом — 12, в первом — 16, в третьем — 18, во втором — 19. Странный ряд, загадочный: 7 — 8 — 9 — 10 — 11 — 12 — 16 — 18 — 19. Это случайность? — Нет: чудо — явление, феномен онтологически оптимальный, не избыточный, но в бытийном отношении вполне достаточный и самодостаточный. Чудо в этих стихотворениях есть не только идентификатор предмета поэзии, времени и вечности, но и оператор духографичности и идеографичности поэзии А. Кушнера. Поэт предчувствует вещество времени и вещество вечности не только потому, что знает вещество жизни, но и потому, что позволяет своему языку (мышлению, воображению, сознанию-душе и т. д.) наполняться веществом чуда (весьма эфемерным, но ощутимым: «Сирень и не знает, что станет картиной…»).
Сирень
Сирень и не знает, что станет картиной,
Не знает, что ею взволнован опять
Художник, на этот раз юный, наивный,
А то бы поправила влажную прядь,
Качнулась размашистей, чтобы рутиной,
Повтором того, что известно, не стать.
Сирень бы раскинула грозди и листья
Иначе и новую позу нашла,
Чтоб выглядеть под ученической кистью
Моложе и ярче, чем прежде была.
Нет старости, нет окончательных истин,
Иначе б она каждый год не цвела!
«Качнулась размашистей, чтобы рутиной, / Повтором того, что известно, не стать…» — здесь поэт вслед за немецкими философами-идеалистами и нашим Василием Андреевичем Жуковским вновь исследует и называет процессуальную силу, мощь и универсальную способность поэзии устанавливать связь между предметом и поэтом, наполняя эту связь красотой: поэзия есть связь всего со всем, что может и желает быть красотой!
Шесть разделов книги манифестируют, номинируют и семантизируют несколько состояний времени предвечного, — времени, способного стать онтологической вечностью. Первый раздел наполняется веществом времени жизни (жизнь — во всех разделах), времени «текущего», т. е. «живой вечности»; второй раздел есть вербализация времени ментального; третий раздел перенаполнен временем социальным, историческим; в четвертом разделе живет чудотворное время культуры; пятый раздел насквозь автометафоричен: здесь чудо метаморфозы времени / вечности манифестируется девятью стихотворениями, содержащими в себе образы моря и корабля, одно стихотворение — «наполнено» слезами (море эмоций и сложнейших чувств), одно стихотворение — «молчаливо» по-тютчевски: «Стихотворенье молчаливо…» и одно стихотворение как рывок, бросок, возвышение к небу:
…Выйти б на полчаса из густого мрака,
Петербургские башни увидеть, шпили,
Да не в силах он в сторону сделать шага,
Так они ненавидели и любили!
(«Рембрандт Харменс ван Рейн сам себе наскучил…») —
это начало интенционально-поэтической коды всей книги, которая завершается прямоговорением стихотворений шестого раздела, небольшого по объему (как словарь предметов / знаков вечности), но безграничного в сфере поэтической энергии, которая выжимается, исторгается в процессе сокращения расстояния между предметом и вечностью, когда время поглощается не столько вечностью, сколько самим предметом поэзии, самой жизнью:
У Коробочки в комнате были картинки с птицами
И меж ними портрет Кутузова, — что за бред!
Что за прелесть! Ну, Гоголь! С затейниками, тупицами,
Хитрецами, которых хитрей в целом мире нет.
И когда, например, говорит у него Коробочка:
«Что за странный товар, лучше я вам пеньку продам!» — Хочется посмотреть за окно и увидеть облачко
Или дерево, так эти двое противны нам.
Неприятны, противны, и все-таки даже весело,
Потому что смешно. Потому что глупа она,
Но хитра. И как будто однажды вселился бес в него.
И чуть-чуть страшновато. Но жизнь вообще страшна.
Так из осмысления и «очудесивания» гоголевского дрязга и гоголевской музыки вырастает ужас вечности: «Но жизнь вообще страшна…» — не смертью, а неизбежным бессмертием предметности времени, — времени жизни, словесности и культуры.
Все шесть разделов книги насквозь антропологичны, предметны, темпоральны и чудотворны (в прямом значении). Поэт не открывает, не выводит формулу чуда, но, сам являясь частью чуда, живя в чуде, находясь внутри чуда, движется с чудом и в чуде по бесконечной вертикали: жизнь — время — вечность — чудо. Эта вертикаль — есть поэзия Александра Кушнера.
А вы поэт какого века?
Подумав, я сказал, что прошлого.
Он пострашнее печенега,
Но, может быть, в нем меньше пошлого.
И, приглядевшись к новым ценникам,
Шагну под сень того сельмага,
Где стану младшим современником
Ахматовой и Пастернака.
Там проработки и гонения.
Но если вы стихом живете,
Вот счастье — том «Стихотворения»
В Худлите, в твердом переплете!
Как я читал его! С курсивами
Его заглавий голубыми,
Дождя лиловыми наплывами.
Воротничками пристежными.
Был век поэзии и живописи,
Был век кино довольно долго.
Всё это станет вроде клинописи
Или кумранского осколка.
Был век внимательного чтения.
И относительно невинна
Была, в порядке исключения,
Его вторая половина.
С меня и взятки гладки. По лесу
Брожу; в сосновом и еловом
Стою; я хорошо устроился
В тени, одной ногою — в новом.
Очень важное стихотворение для понимания природы времени ментального: поэт есть время — не проводник его, не поводырь и не толмач, но — время. Ментальное время художника прежде всего интенционально. В этом стихотворении поэт — синтезатор, объединитель, «срастатель» различных и часто противоречивых видов времени — социального, индивидуального, исторического, культурного, духовного и — поэзии. Стихотворение «легкое» просодически, модально ироничное, но и абсолютно серьезное — интенционально: поэт как время есть сущность постоянная; и среди различных социальных и философских доминант именно он, поэт, является константой, одновременно и самовольной, и зависимой от себя и от вечности.
А. Кушнер, создавая стихотворение «Запустение», не отдает дань постмодернизму, в котором царит интертекст, но порождает лингвотекстовую и поэтическую зеркальность: Кушнер в зеркале Баратынского, с одной стороны, и Баратынский в зеркале Кушнера, с другой, когда в этом бесконечном коридоре зеркальных отражений вдруг возникает эффект бесконечности, т. е. вечности. Как и Е. Баратынский, А. Кушнер — вечно молод и вечно мудр, опытен. Или, точнее, вечно вечен. Доверие к вечности — одно из главных свойств поэзии и поэта.
«Чудом может стать простой стакан воды» и «Вечно жить нельзя» — вот два полюса (если смотреть по вертикали) смерти. А. Кушнер мужественный поэт: он смерть уважает (всегда ведь есть надежда на то, что в смерти как в процессе существуют стадии начала, середины и конца: смерть, таким образом, кончается, — и за ее концом…). Не поэт говорит: смерти в глаза не посмотришь. Поэт смотрит ей в глаза. Так время смотрит в глаза вечности. Поэт смотрит на вещи неизъяснимые, невыразимые и непознаваемые сквозь стихотворение. Он смотрит — стихотворением.
Сон
Подошел в темноте, протянул мне руку,
На ночном поздоровались сквозняке.
Помолчали. Пожаловался на скуку.
Постояли с минуту, как в столбняке.
Отошел. Я во сне потянулся к другу:
Свою руку забыл он в моей руке.
Оглянись! Я не знаю, что делать с нею.
Страх меня охватил, сотрясает дрожь.
Остываю и, кажется, каменею.
Почему ты на статую так похож?
Что там сделали с вечной душой твоею?
Ты загадки мне страшные задаешь!
.
Сон преображается в стихотворение (усилием поэта и поэзии), стихотворение становится загадкой (энигматичность), загадка страшит, а за восклицательными знаком («Ты загадки мне страшные задаешь!») начинается ужас, долгий, если не вечный, но и чудотворный: ужас отворяет зрение духовное. Четвертый раздел книги — весь на границе ужаса и прозрения. Именно здесь, на этой черте и за ней, начинается вечность — и продолжается чудо. Чудо жизни. Чудо жизни — в астрономическом отношении — пусть не человека и растения, а огня, минерала, кислорода, мысли, наконец!
Вечность, по Александру Кушнеру, — это и прошлое, и настоящее, и будущее. Прошлое — равнина; настоящее — всепейзажное состояние времени и места; будущее — пропасть, пропасть как прорва, бездна, но и как пространство, упорядоченное (поэтом и поэзией), — организованное вертикально — вверх и вниз. У А. Кушнера — только вверх.
Нет утешенья, оправданья, прощенья ужасам земным,
Но есть глубокое молчанье, и мы его не предадим,
Не разменяем на унынье и малодушные слова.
Есть небосвод над нами синий и благосклонная листва.
Они ни в чем не виноваты, к ним и на кладбище готов,
Превозмогая боль утраты, прильнуть. Слова? Не надо слов.
И пустословье суетливо, и обольщенье ни к чему.
Стихотворенье молчаливо. Прочти, прислушавшись к нему.
В стихотворении «Пиковая дама» поэт говорит о музыке и о поэзии: что-то в музыке есть, что страшнее слова.
Может быть, потому, что она готова
Так и эдак мелодию повторить
Ту же самую: завтра вернется снова,
Как бы ты ни старался ее забыть!
Да, действительно, музыка чрезвычайно вариативна, мнемонична и репродуктивна. Но: в поэзии есть молчание — всеохватное, безобъемное и высоко-глубокое — такое, что дух захватывает: не услаждает, не тревожит, не напрягает, а наполняет дух Духом, качество которого иное, нежели у музыки: оно предполагает и предлагает иное начало — без конца, т. к. молчание не конец, молчание — это единство воздуха и пустоты; будущего, грядущего звука и пустоты. Звука даже самого ничтожного, но всё равно крупнее пустоты. Звука, налитого (исполненного) не только гармонией и красотой, но и значением — предметным, временным / временным и вечным.
Стихи А. Кушнера светлы и значительны не только явлением поэзии, но и наличием мира в его топонимическом и антропонимическом наполнении (в книге десятки всемирно известных имен и названий людей и топосов культуры). «Стихотворенье молчаливо» — значит, вечно.
Есть в этой книге (среди прочих выдающихся) чудесное стихотворение. Вот оно.
Никто не виноват,
Что облетает сад,
Что подмерзают лужи,
Что город мрачноват,
А дальше будет хуже.
Никто не виноват,
Что в Альпах камнепад,
В Японии — цунами,
Что плачут стар и млад
И страшно временами.
Никто не виноват,
Что есть смертельный яд,
Что торжествует зависть,
Что обречен Сократ.
Что пыль стирает запись.
Увы, такой расклад.
Никто не виноват,
Что ласточки над морем
Летят куда хотят
В сиянье и фаворе!
Что нам никто не рад
В созвездии Плеяд,
Что если б мы узнали,
Что кто-то виноват,
Счастливей бы не стали.
Время года, время места, время события, время людей и время человека, время свободы и время жизни — вот построфное движение вещества времени и его преображение в вещество вечности.
Книга Александра Кушнера «Земное притяжение» — это материальный знак мощного и чудесного приращения поэзии к вечности.