Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2015
Анна Кирьянова — родилась в
Свердловске. Окончила философский факультет Уральского государственного
университета им. А.М. Горького. Член Союза писателей России. Автор нескольких
книг прозы и поэзии, романа «Охота Сорни-Най». Рассказы
и стихи публиковались в журналах «Урал», «Уральский следопыт», альманахах и
сборниках, в том числе в антологии Макса Фрая,
отдельным сборником стихи издавались «ЮНЕСКО». В течение 25 лет работает
частнопрактикующим психологом. Вела авторские психологические программы на
телеканалах «АТН», «ОблТВ», «4 канал», «АСВ», «41
канал» и др.
О правителях
Страшно, наверное, было жить при правлении Хуанны Безумной. Или вот — Филиппа Одержимого. Карл
Жестокий и Иван Грозный тоже внушают тревогу. Николай Кровавый тоже звучит
неприятно. А мне нравится испанский король Филипп Добросовестный. Его так за
добросовестность прозвали. Присущую всем олигофренам. И это ничего, что он был олигофрен.
Зато никого не мучил и ничего плохого не делал лично. Гранды — те да, воровали,
грабили народ, бесчинствовали… А Филипп как начнет с утра одеваться — так до
вечера добросовестно одевается. Аккуратно, размеренно. Или указ добросовестно
по складам читает и печатными буквами подписывает. Неделю. Цветочек нарисует в
углу… Милый человек. И скончался мирно. В кресле. Задохнулся от дыма из
камина. Пока искали гранда, который отвечал за то, как кресло передвигать…
Когда тяжело на душе
и кажется, что энергия
куда-то делась; и интуиция может обмануть, и психологические способности
иссякли, и все горести пациентов обрушились на меня, и злые люди пишут и
говорят всякие гадости, я не начинаю работать с чакрами
или делать какие-нибудь упражнения. На голове стоять или твердить заклинания. Я
вспоминаю о радостном и веселом. О тех, кто меня
любит. И понимает. О детях. Дети безошибочно чувствуют душу человека. Их трудно
обмануть. Можно, конечно, заманить конфетами или обещаниями. Как всех нас. Но в
основном они все чувствуют и понимают. Что еще раз доказывает, что душа — она
врожденная, мы с ней приходим и уходим. И души всегда узнают друг друга. Как
один маленький мальчик в кафе-мороженом. Он там справлял свой день рождения;
наверное, третий. Родители его привели, а с ним — двух таких же крошечных
мальчиков. Колпачки такие на них надели. На столик пирожное поставили,
мороженое. Большие стаканы с колой. И мальчик довольно
скучливо сидел и глядел на других мальчиков. А они — на него. Вообще
никакого веселья и очень натянутая атмосфера. Как у нас, у взрослых. И вот
мальчик посмотрел на меня. Улыбнулся. Робко сначала, а потом залихватски. Начал
хлопать ладошками по столу. Сильнее и сильнее. Так, что кола стала выливаться.
Колпачок на ухо сдвинул. Захохотал. От меня просто глаз не отрывает. Разошелся
не на шутку. И, глядя на меня, схватил другого мальчика за грудки и отвесил ему
такую шутливую, но ощутимую оплеуху. Тут родители закричали, вмешались, я
тихонько ретировалась. Но на прощанье мальчику помахала… Другая девочка на
курорте вообще еще разговаривать не умела. И родители ее были турки. Но при
виде меня этот младенец срывал с себя кружевной чепчик и махал им, зажав в
кулачке. Это был привет ангелов звездам, как писал Гюго. А недавно одна женщина
пришла на прием и привела с собой маленького сына. Его оставить не с кем было.
И он тихонько сидел на стульчике, воспитанно молчал и слушал, как я страстно и
уверенно настраивала женщину на победу в борьбе с врагами. Включив всю свою
силу, энергию и волю. И в конце приема мальчик мне задал вопрос. Который, признаюсь, поставил меня в тупик, хотя и польстил.
Он с восхищением спросил: «Тетя, вы можете переплыть Визовский
пруд?» И даже сейчас я об этом вспомнила, и силы появились. И настроение
поднялось. И думаю, если буду тренироваться и верить в себя, может, и смогу
пруд переплыть. И дальше успешно работать и помогать людям.
О потерянной любви
Настоящая любовь не имеет никакого отношения ни к
возрасту, ни к полу. Ни к физиологии вообще. Она просто есть — и все. Это я
давно поняла. Это такое невероятное чувство притяжения, понимания, радости от
присутствия человека, что ни с чем даже сравнить нельзя. Просто — восторг и
радость души, когда даже мурашки по коже. И это хорошо понимают дети, которые
далеки и от возраста, и от физиологии. Они просто любят восторженно — и все. И
меня так любил один мальчик семи лет, Сережа. Просто безумно. И я его тоже
любила, конечно. Он бежал по двору и бросался мне в объятия. И повисал на шее,
и крепко обнимал. И глаза у него так и сияли. От любви. Но, поскольку я уже
была подростком, страстные чувства этого мальчика вызывали смех у других детей.
Все потешались. Наверное, со стороны это нелепо выглядело, когда маленький
мальчик виснет на шее у почти взрослой девушки. И я при встрече как-то стала
его осторожно отодвигать. И ласково здороваться, но уже без объятий. И он, как все
истинно любящие, все понял. И, конечно, продолжал ко мне подбегать, но уже не
так пылко. А вполне сдержанно. В такой, знаете, шапке с мысиком на лбу, вроде
конькобежной. И варежки на резинках болтались. А потом он упал на катке,
повредил ножку коньками и умер от заражения крови. И больше уж никто не
подбегал ко мне, визжа от невероятной любви и радости. За последние тридцать
лет. И совершенно душу переворачивает мне стихотворение Некрасова, который был
великий лирик. «Еду ли ночью по улице темной, бури заслушаюсь в пасмурный день
— друг беззащитный, больной и бездомный, — вновь предо мной проплывет твоя
тень»… И я поэтому очень не люблю, когда меня
обнимают чужие люди. Просто есть с чем сравнивать. А своих
я сразу узнаю. Какими бы удивительными и странными они ни были. В них есть
что-то такое Сережино, искреннее. И я их тоже всегда обнимаю.
О бедности
В биографиях великих писателей часто пишут о нищете и
бедности гениев. О трудных, так сказать, бытовых условиях. И мне в детстве было
очень жалко этих бедных писателей. Но потом я стала вдумчиво читать. И
сочувствия поубавилось. Достоевский в Швейцарии дошел до настоящей нищеты. Он в
рулетку играл. И проиграл все деньги. Дьявольски не везло. И он стал таким
бедным, что вынужден был отказаться от кухарки. И заложить семейные
драгоценности. Хорошо, что мне не грозит такая нищета. Кухарки никогда не было.
Семейных драгоценностей тоже. Марина Цветаева в Париже жила в бедности. Даже в
нищете. Каждое лето на четыре месяца надо было ехать на море. А денег не хватало.
Добрые люди помогали, чем могли. Саломея Адронникова-Гальперн отдавала треть своего жалованья. И
некоторые другие так поступали. Но делали это не очень регулярно. Что
отражалось на семье поэтессы. За стихи платили очень мало. Муж не работал.
Потом уже стал работать. На НКВД. Бедность довела. И очень трудно было платить
за трехкомнатную квартиру в центре Парижа с ванной и двумя комнатами для
прислуги. Хорошо, что у меня двухкомнатная на Эльмаше… И бедность до того дошла, что в центре комнаты
стоял мусорный ящик. И прыгали блохи. Как результат мучительной бедности. И
багаж этой нищей поэтической семьи, который они привезли в Советский Союз,
вернувшись обратно, не входил в комнату. Если собрать все мои вещи, не считая
мебели, выйдет три чемодана. Примерно. Мусорный ящик, наверное, занимал много
места… А Эдгар По был беднее всех. Он от бедности,
как пишет биограф, пил неразбавленный джин. Я всегда полагала, что от бедности
старушки продают ненужную утварь и жалкие герани. И плохо кушают. И роются,
извините, в мусорных ящиках. Которые у по-настоящему бедных поэтов гордо стоят
посреди комнаты. В Париже.
О мужских решительных поступках
От мужчин всегда ждут решительных поступков. Масса
конфликтов происходит из-за того, что мужчина не принимает решения. Не
совершает мужского поступка. Уклоняется от ответственности. Это всегда
раздражает женщину и вызывает чувство обиды. Поэтому я вам расскажу о
решительном поступке трех свирепых и смелых горцев, черкесов по национальности.
Это были два брата и один их друг. Даже имена их уже намекали на свирепость и
смелость. Их звали Амир, Фарух и Джафар. Я вылечила
их маму, которая к ним приезжала. И в знак глубокого уважения и признательности
эти черкесы пригласили меня на праздник в мою, так сказать, честь. Они на Вторчермете дом снимали, где и жили со своими женами и
детьми. И я поехала, потому что тоже решила проявить уважение. Да и, честно
сказать, много читала об обидчивости свирепых горцев и кровной мести… И
праздник начался и проходил вполне хорошо и пышно. Кроме того, Амир, Фарух и Джафар решили в мою честь зарезать барашка. Так полагается
из уважения. Дикий и жестокий обычай. Они привели барашка. Принялись очень
решительно расхаживать вокруг него с ножиком. Говорить между собой на своем
языке. Сверкать черными глазами. Готовиться к убийству. Я лепетала, что не надо
никого резать. Но суровые и жестокие горцы не слушали меня. Они между собой
спорили и даже принялись ругаться и, видимо, говорить
друг другу разные обидности. Страшные, дикие люди. С
ножиком. Они ругались очень долго и наконец пришли к
согласию. Ко мне очень решительно подошел Джафар.
Протянул ножик. И заявил: «Аня у нас — девушка-джигит. Пусть Аня и режет
барашка». И видно было, что все трое испытывают глубокое облегчение. Никто из
них не хотел резать бедного барашка. И они нашли отличный выход — свалили все
на меня. И ножик дали… В итоге барашка мне подарили и даже привезли его ко
мне домой. Где этот барашек пробыл почти сутки и чуть с ума меня не свел. Потом
друзья на машине его в деревню отвезли и подарили местным жителям. А ковер
выбросить пришлось. А ножик на память остался. Чтобы я не забывала о важном
уроке. И тогда, двадцать лет назад, я все поняла о мужской решительности.
Почему они решение принять не могут и на
девушек-джигитов сваливают. Им просто жалко барашка. Даже таким вот свирепым
горцам…
Об отличных оценках
Моя бабушка была учительницей русского языка. А во
время войны она служила в военной контрразведке. И поэтому тетради учеников
проверяла очень строго. Сурово, я бы сказала. Вечером сядет перед горой
тетрадей и проверяет. И ставит очень строго оценки. То кол, то двойку, то
тройку. А я, маленькая, играла рядом. И внимательно слушала бабушку, которая
мне разъясняла, какие ошибки делают ученики из-за неграмотности и
невнимательности. Поэтому я уже в четыре года была довольно грамотной. Но еще я
была очень жалостливой и доброй. И я прямо всю ночь не могла уснуть,
представляя, как ученики получают свои тетрадки, а там — колы да двойки… Я
все думала, как они заплачут. Огорчатся. Может, даже заболеют от горя. И я
тихонечко ленинградской белой ночью встала и взяла бабушкину ручку красную. И
терпеливо во всех тетрадках вывела цифру «5». Довольно кривобокую, но вполне
ясную. А плохие оценки зачеркнула. Потому что не надо никого огорчать. Ребята
старались, писали письменными буквами. Которые я еще
не умела даже читать. Пусть им за это будет пятерка. Пусть улыбаются и еще
лучше учатся. Вот такой мелкий случай из моей жизни. И я думаю, что невидимые
ангелы тоже очень добрые. Как некоторые дети. И, может, они тоже тихонечко
смотрят, что мы написали. Что сделали. Как старались. И в последний момент они
тоже могут перечеркнуть плохие оценки, которые нам суровая жизнь выставила, и
поставить «отлично». За старание. И чтобы мы не огорчались…
Воспоминания о прошлом
Однажды на телекомпании, где я работала, устроили
вечеринку. И пригласили рекламодателей, которые приносили доход. Чтобы сделать
им приятное и укрепить сотрудничество. Я не люблю вечеринки. И вынужденное
общение — особенно. Недаром считается, что в тюрьме люди больше страдают не от
лишения свободы, а от вынужденного общения с сокамерниками. И я тихо сидела в
уголке и размышляла. Особенно меня раздражала такая крупная высокая женщина,
которая громко кричала и хохотала, простите, как гиена, собственным шуткам. И
выражалась. И была разряжена, как трансвестит… И ко мне обращалась на «ты»,
рассказывая о своих проблемах «с мужиками». Я пошла
одеваться в гардероб, а она — за мной. Кричит, шумит, задает личные вопросы…
Я раздражилась донельзя, но терплю. Приличия соблюдаю. И вдруг эта вульгарная
тетка пристально смотрит на меня и спрашивает: «А у тебя случайно не было в
детстве собачки Белочки?» А у меня была собачка Белочка. Когда я еще маленькой
девочкой жила у родственников в чужой семье. И была не очень счастливой
маленькой девочкой. И пелена упала с моих глаз; вот все встало на свои места. Я
узнала девочку Люсю, с которой гуляла во дворе вместе с собачкой Белочкой. И
Люся была сирота и жила с дедушкой. И мы с Люсей прятали собак дворовых от
собачников, которые на специальной машине ездили по дворам с крюками и
веревками. А мы прятали щенков внутрь деревянной горки и кормили их. И вместе
побили мальчишку-садиста, который мучил котенка. И Люся была такой бледной и
худенькой девочкой с косичками. Как и я. И мы узнали друг друга и даже
прослезились. И Люся перестала орать и выражаться, и мы тихо и нежно поговорили
обо всем. И я вспомнила слова Платона о том, что любовь и дружба — это просто
узнавание тех людей, которых мы знали еще до рождения. Мы их просто узнаем,
вспоминаем и начинаем любить с такой же силой и нежностью, как прежде. Хотя
сами не знаем почему. Самое трудное — это узнать, вспомнить. Увидеть сердцем…
О бездарности
Император Нерон был страшным человеком. Его кровавые
злодеяния просто ужасны. Мучил и убивал людей, предавался разврату, наслаждался
чужими страданиями, отбирал имущество… До самоубийства доводил. Даже Рим
поджег. И все как-то сходило ему с рук. Как многим кровавым тиранам. И свергли
его из-за сущей ерунды. Нерон повадился петь и танцевать в театре. Пел и
танцевал он бездарно. Плохо. Зрителей насильно удерживал и принуждал
аплодировать. И вот этот пустяк вывел людей из себя. Народ и сенаторы
возроптали и свергли Нерона. И в летописях описываются его чудовищные преступления.
Но даже великие историки все время сбиваются на упоминание о бездарных песнях и
стихах тирана. Понятно становится, как он всех достал и разгневал именно своим так называемым творчеством. И, сидя в театре или на
поэтическом вечере, иногда чувствуешь такую же неловкость и злость, как зрители
на концертах тирана. Мне лично становится невыносимо стыдно, как будто я сама
выступаю на сцене с бездарными виршами или танцами. Просто не знаешь, куда
глаза девать. Телевизор сразу переключаешь, когда бездарные актеры играют в
бездарном фильме. Потому что очень стыдно за них. Или вот один писатель хорошо
написал о выступлении психолога: «Как тяжело, как стыдно слушать, как он
говорит, словно лопатой скребет по асфальту…» Чехову вообще физически плохо
становилось, когда приехавшие к нему литераторы читали свои пьесы и рассказы.
Он деликатный был человек. Может быть, оттого и скончался рано. И странно, что
так на нас действуют неопасные и вполне обычные вещи. Ну, играет человек плохо.
Ну, написал галиматью. Ну, читает вслух или публикует.
Ну, потерпи, послушай, похлопай. Ведь ничего плохого он не делает. Никого не
убивает, не мучает… В том-то и дело, что мучает. Как вот пенопластом водят по
стеклу, и звук такой невыносимый получается. И становится тошнотворно плохо. И
начинаешь понимать, почему в Риме и Древней Иудее предусматривались физические
наказания для бездарных актеров. Наказывают же бездарных врачей. Полководцев.
Строителей. Потому что они причиняют вред. Мне большой вред нанесли строчки
одного поэта: «Следы остались на дороге: здесь пробежали чьи-то ноги». Меня
буквально преследуют теперь эти страшные, отдельно от туловища бегущие ноги. А
слушать пришлось. Как-никак литературный вечер. И даже пришлось аплодировать,
как Нерону. И хочется мне повторить слова Аверченко, которые он сказал молодому
писателю: «Вы милый, добрый человек! У вас вся жизнь впереди! Пожалуйста, не
пишите!»… А бездарным актерам и поэтам пусть попадется такой же бездарный
психолог. Который говорит, как лопатой скребет по
асфальту…
О комплексе спасителя
В последнее время читаю советы психологов. Раньше в
основном так американские коллеги рассуждали. А теперь и наши соотечественники
принялись внушать: не надо ничем жертвовать. Если вам захочется помочь человеку
пьющему, больному, несчастному, — это вы сами больной. Психически. Это у вас
комплекс спасителя. Или — спасительницы. Надо в любых отношениях в первую
очередь заботиться о своих интересах. Чтобы вам лично было хорошо и удобно.
Сразу, так сказать, определить границы в отношениях с мужчиной, например. Это —
мое. А это — твое. Это — мои проблемы. А это — твои.
И, если что не так, отношения следует рвать. А лучше всего — и не начинать их
вовсе. А то вдруг человек окажется недостойный. Или пить примется. Или
заболеет. И, конечно, помешает вам жить. Делать карьеру. Деньги придется
тратить, усилия прилагать. Вот зачем вам это надо? Живите для себя. Разумный
эгоизм. В 19 веке доктора Гааза, который даром лечил
тех, кто сидел в тюрьме, вымаливал для них прощение у властей, на каторгу провожал
и делился деньгами, называли святым доктором Гаазом.
А нынче психиатры пишут, что он страдал мазохизмом и комплексом спасителя. И,
если женщина спасла алкоголика или наркомана, как жена Булгакова, если вышла
замуж за инвалида или бедняка, — она попросту ненормальная. С комплексом
спасительницы. Надо было поискать нормального, обеспеченного человека. А калеку
немедленно бросить. И жить для себя. Делать карьеру, вкусно кушать, сладко
спать и заниматься духовным развитием. Посещать тренинги и другие интересные
мероприятия для духовного роста. И мне вспомнились показания одного юноши из
уголовного дела столетней давности. Была такая секта — скопцы. Они добровольно
лишали себя, извините, органов воспроизводства. Из высоких духовных
соображений. И один скопец, одинокий богатый человек, начал заманивать юношу в
эту секту. Предлагая отрезать некоторые части тела. И привел паренька в подвал.
И показал ему полный сундучок золотых монет. Видишь, говорит, как я богат!
Сколько у меня золота скоплено! А все потому, что у меня нет жены-транжиры.
Детей-спиногрызов. Я один. И все тебе оставлю. Да и
ты немало скопишь, если последуешь моему вдохновляющему примеру. Юноша в ужасе
убежал и дал показания в полицейском участке. И я бы убежала. И даже показания
бы дала. Потому что любовь и совместная жизнь невозможны без жертв и спасения.
И никакой сундучок с золотыми монетами не заменит милосердия и сострадания. А
комплекс спасителя — мне нравится это название. Потому что я знаю, кого
Спасителем называли.
О славе и Пушкине
В Екатеринбурге меня многие знают. А в
Санкт-Петербурге — немногие. Но и там я стала знаменитостью однажды. Среди
китайцев. Мы с ними ждали «Метеор», чтобы плыть в Петергоф. И я с одной
китайской туристкой разговорилась. По-английски. Милая такая китайская женщина.
И я ей рассказала, что мой дедушка воевал на финской,
на Отечественной, а потом — в Китае. Сбил десять американских самолетов. И Мао Цзедун подарил ему на личной аудиенции свой портрет.
Дедушка живет в Пушкине. И китаянка стала очень оживленно и громко что-то
кричать по-китайски. И меня окружила целая толпа китайцев. Они показывали на
меня пальцами, и качали головами, и восхищенно переглядывались. Я даже
покраснела от удовольствия. Что так им пришлись по душе подвиги дедушки. А
китаянка говорила громко, уже по-английски: «Смотрите, это внучка Пушкина!»
О шахматах
Давным-давно я была совсем маленькой девочкой. Такой
маленькой, что, когда меня спрашивали, сколько мне лет, я показывала три
пальчика. Хотя мама меня уже ругала за это. Надо было голосом отвечать: три
годика. И я преотлично помню все, что происходило. И одну странную историю
помню. Про шахматы. Папа играл на гитаре, мама — на рояле. Шахмат дома не было,
и они мне очень понравились, когда я их впервые увидела. В гостях. Мы с мамой
пришли в гости к ее пациентке, Бэлле Соломоновне.
Тогда это было нормально — доктор мог подружиться с пациентом и пойти в гости.
Чаю попить, поговорить об искусстве. Тогда врачи и пациенты разговаривали об
искусстве. Бэлла Соломоновна была очень старая. Лет
сорока с лишним. Седые волосы. Очень добрая. Она мне подарила замечательные
карандаши. И даже дала бумагу, усадила за стол в другой комнате и разрешила
рисовать. И все трогать, что я хочу, а не только глазками смотреть. И они с
мамой пошли пить чай. А на столе стояли шахматы, в коробке. Я коробку открыла и
стала удивительные фигурки рассматривать. И в комнате как-то появился большой
мальчик. Он мне стал все объяснять. Как фигурки расставлять. Как они
называются. И даже успел объяснить, как пешка ходит по доске, на другую
клеточку. Мальчика звали Павлик. Он был очень взрослый, но ласковый и добрый. Я
улыбалась и фигурки расставляла. И мне было совсем не скучно. Потом в комнату
зашли мама и ее пациентка. Мама изумилась, как я фигурки расставила. Вас разве
в садике учили? — спросила. А я плечами пожала. Потому что прекрасно поняла,
что про большого мальчика
говорить нельзя. На прощанье Бэлла Соломоновна меня
поцеловала, погладила по головке. Она была очень грустная. И мы с мамой пошли
домой. И по дороге мама мне рассказала, что Бэлла
Соломоновна оттого грустная, что у нее год назад умер сын, Павлик. В пятнадцать
лет. Сердце остановилось. А он был подающий надежды юный шахматист, очень
добрый и хороший мальчик. И это его шахматы были. И было мне так грустно на
душе и радостно. И потом, уже во взрослой жизни, теряя самых любимых и близких,
я имела силы не отчаиваться до предела. Меня очень шахматы утешали. Не сами,
конечно, шахматы — я в них так и не выучилась играть. А вот эта давняя история.
Из которой я не вывожу никакой морали и не делаю выводов. Просто искренне
рассказываю о том, что было. Взаправду, как мы в
детстве говорили.
О Юпитере
Я часто погружаюсь в свои мысли. Почти всегда. Все
размышляю и размышляю. О связи событий окружающего мира и внутреннего состояния
человека. Думала: как прекрасно было в греческих пьесах устроено. Попал человек
в безвыходное положение. Спереди — засада, сзади — западня. Выхода нет. Враги
одолевают. Молнии сверкают. Земля горит под ногами. Полное отчаяние. Или, как
говорил пациент-уголовник, амба. И тут человек взывает
к богам. Предположим, к великому Юпитеру. И вызывает его на подмогу.
И сверху на сцену спускают при помощи такого приспособления, машины, этого бога
на веревочке. И он решает все проблемы несчастного героя, все улаживает,
приводит к счастливому избавлению. Здорово вызвать Юпитера! Взять бы и вызвать!
И в этих размышлениях я, конечно, забыла снять квартиру с сигнализации. У
подъезда машина затормозила. В дверь позвонили. Сотрудники охранного
предприятия. Один такой крупный красивый мужчина. Величественный. С ним два
спутника. Помельче. Прошли в квартиру, все проверили,
меня немного поругали за невнимательность. Дали бумажку расписаться. Один
экземпляр себе, один — мне. И так же величественно удалились в свою машину. Я
посмотрела на бумажку в расстроенных чувствах. А там написано крупными буквами:
«Вызов ложный. Старший смены Юпитер Гиздуллин…»
Об утешениях
Есть дежурные утешения. Бессмысленные и беспощадные.
Потому что только подчеркивают безразличие человека к вашей беде. Даже писать
их не хочу. А есть утешения нелепые. Глупые. Бесполезные
по сути. Но очень действенные. Как по столу стукнуть за то, что ребенок об угол
ушибся. Или подуть на царапину. Или сказать: «Ничего страшного! Мы с тобой еще горы свернем!» — хотя какие горы? И
зачем их сворачивать? Но утешает почему-то. Меня редко утешали во взрослой
жизни — как и всех, наверное. Поэтому и запомнилось. Недавно паспорт меняла.
Очередь, все злятся, присесть негде. Страшные лампочки под потолком, люди
ругаются и кричат. Ужасно. Обычная история. Я огорчилась, конечно. Опаздываю.
Вслух говорю об ужасной организации дела и плохом отношении к людям. И сосед по
очереди, очень колоритный мужчина с железными зубами и кольцами на пальцах — к
сожалению, нарисованными, — меня утешал. «Не расстраивайтесь, говорит, дама! Я
двенадцать лет без паспорта жил. В смысле, сидел. И сейчас у меня только
справка об освобождении. И ничего. Я вас вперед пропущу. Потому что вы инженер
и можете на симпозиум опоздать. Это по вам сразу видно. Вам паспорт нужнее.
Дорогу ученым, граждане!» Утешительно думать, что производишь приятное
впечатление на людей. Благодаря очкам и пальто. А в другом случае, в Эрмитаже,
тоже внешность помогла. Я с маленькой дочкой стояла в громадной очереди. И
вдруг вижу: объявление. Мол, гражданам России — билет сто рублей. А иностранцам
— сто долларов. Нужно предъявить паспорт. Я распереживалась,
что паспорт дома оставила. Говорю: вот примут нас, Сонечка, за иностранцев. И
заставят билет за такую огромную сумму покупать. Мужчина впереди обернулся и
утешил меня ласково: что вы, говорит, женщина, с ума сошли? Кто нас за
иностранцев примет с нашими рязанскими мордами? Не
стоит переживать! Сейчас приобщимся к культуре! Это меня здорово
успокоило. И билет продали дешевый. Прав оказался добрый мужчина. А недавно в
магазине купила персики. Кассир такой интересный юноша, с волнистыми волосами,
элегантный. На пальце кольцо. Настоящее, с камушком зеленым. Рубашечка розовая.
А персики не пробиваются на кассе почему-то. Я огорчилась. А кассир так
элегантно меня утешил: «Это ужасно гадкие персики, уверяю вас! Скажу по
секрету, тет-а-тет, кислые и жесткие. Некоторые —
гнилые. Вы их скушаете, и живот заболит. Как нехорошо могло бы выйти! Тьфу, пакость, а не персики!» Я сразу повеселела и сказала
кассиру, что он красивый. Это святая правда. Ну их,
эти персики. Потому что был такой философ, Лейбниц. Про него все забыли давно.
Ну, кому нужен древний философ? Но одну его фразу мы часто повторяем. Она
утешительная. «Все к лучшему в этом лучшем из миров!» А если коротко: «Все к
лучшему!»…
Душевная глухота —
неумение и нежелание понимать и слышать других людей.
И душевную глухоту зачастую проявляют люди, считающие себя чувствительными,
эмоциональными, ранимыми… Очень тяжело и горько читать переписку поэтессы
Цветаевой с молодым поэтом Штейгером. Все начиналось очень хорошо и романтично.
Она написала поэту, который лежал в госпитале тяжело больной. Ему легкое
вырезали. Поэт ответил искренне и лирично, как и положено поэту. О поэзии, о
своей судьбе и внутреннем мире. Это письмо произвело большое впечатление на
Цветаеву. Ей захотелось поближе пообщаться со Штейгером. Она стала писать ему
многостраничные письма. Звать к себе. Предлагать приехать. Задавать вопросы.
Цитировать стихи. Напрасно бедный больной поэт робко и деликатно намекал, что
он болен. Что он даже ходить не может. Только, извините, под себя. Что ему не
всегда удается ответить на излияния великой поэтессы… По понятным причинам.
Она просто остановиться не могла. Искренне сочувствовала его болезни,
рассказывала, что у нее в семье тоже были больные туберкулезом. Некоторые
скончались. Куртку прислала в подарок. И начала страшно обижаться, что поэт
как-то не очень активно ей отвечает. И не рвется к встрече сквозь все преграды.
Она словно не понимала, что пишет тяжелобольному человеку, который думает о
смерти. И, возможно, ему не до писем. Ну, напиши ему открыточку.
Вышли денег на лекарства. Пожелай выздоровления. И подожди ответа. Если,
конечно, он будет. Кончилось все печально. Великую поэтессу опять не поняли. Гадом оказался этот самый молодой поэт. Так что она написала
ему язвительное письмо: вы, мол, гораздо больнее, чем я думала. На голову, так
сказать. И куртку потребовала обратно. И такие ситуации возникали в ее жизни
постоянно. То умирающему поэту Рильке пишет, то еще кому… И сначала людям
приятно получать письма от великой поэтессы. А потом они уже не знают, куда от
нее деваться, потому что она утрачивает всякое представление о границах, а на
деликатные намеки и жалобы вообще не обращает внимания. Как назойливый гость,
которому робко намекаешь, что тебе утром вставать рано. А он в ответ
подхватывает, что вставать рано очень тяжело. И для здоровья вредно. И такие
люди очень обидчивы, когда дело касается лично их. То есть они вполне адекватны
и восприимчивы. И не страдают эмоциональной тупостью, как шизофреники, которые
ни чужих эмоций не понимают, ни своих не испытывают.
Это обычные эгоисты, которым по большому счету нет никакого дела до других
людей. И на месте умирающего поэта я бы все-таки доползла до чернильницы. И
хладеющей рукой вывела бы: «Что вы в меня впились, как клещ? Что вы меня
мучаете? Заберите свою куртку. Не пишите мне больше писем. И вообще их никому
не пишите, раз не можете себя контролировать. Пишите лучше стихи, а меня оставьте
в покое! Дайте умереть спокойно!» Хотя сомневаюсь, что это подействовало бы…
О старухах
Скоро мне самой переходить в эту категорию. Если
повезет дожить, конечно. Невольно к старухам приглядываешься. Многие хорошо так
выглядят, загляденье просто. Макияж, прическа, всякие подтяжки и процедуры.
Утешительно видеть такую моложавую старушку. Даму преклонных лет. А некоторые
старухи, видимо, живут вечно. Они такие же, как в моем детстве. Платок. Боты.
Приталенное пальто с воротником из умершего от бешенства животного. Или даже
вечный плюшевый жакет. И суровое морщинистое лицо. Эти старухи мне очень
нравятся. В них сила, воля, разум и некоторая загадочность. Сказочные старухи.
Решительные и сильные. Такую Раскольников вряд ли
зарубил бы топором. Я видела недавно по пути в Башкирию
съехавшую в кювет фуру. Никто не пострадал. Фура перевернулась, и из нее
помидоры рассыпались. Очень много. И целый отряд таких старух решительно грабил
помидоры. Вся деревня — одни старухи. Молодые разъехались, мужики спились.
Остались одни старухи. Они как пираты действовали. И у каждой был сотовый
телефон, по которому она вызывала других знакомых старух. Грабить. Водитель
стоял, бессильно опустив руки. В небе кружила стая страшных птиц. А другая
такая старуха сидела у метро и продавала жалкие герани и салфетки вязаные. А
потом вообще какой-то унылый домашний скарб. Сурово и героически. Я всегда
что-нибудь покупала, но вещь не брала, конечно. Пусть, говорю, у вас полежит…
Чтобы не унижать милостыней. Трагическая картина. Если не знать, что потом эта
старуха в «пальте» и платке шла в метро, где стоял
такой игровой автомат. И азартно бросала в него разменянные
пятирублевики. Иногда ей везло, и сыпалась мелочь.
Старуха хохотала и опасливо прятала деньги. Иногда — не везло, и старуха
бранила автомат и его владельцев. Она разрумянивалась, глаза сверкали. Жизнь
продолжалась! Как и у другой старухи, которая смирно сидела на крылечке
магазина. Я ей подала денежку. Старуха спрятала денежку в кармане бывшего
малинового пальто. И рассказала мне, как в 1956 году поймала диверсанта на
территории завода. В темных очках и кожаном черном плаще. Он имел при себе
чертежи и гранату. А на крылечке она сидит не для того, чтобы побираться. А
чтобы рассказывать про диверсанта. За которого ей дали
орден. А на мою денежку она купит своему дедке пива. В
утешение, что у него не было такой увлекательной и полной опасностей жизни. И
такая же старуха, суровая, в той же униформе, работала консьержем в моем
подъезде. Смотрела на всех жильцов пронизывающим взглядом. Как древняя Сивилла,
которой ведомы людские сердца. Конечно, ведомы. Недаром почти каждый день у
лифта висело объявление, написанное паучьим почерком: «Кто потерял деньги,
обратитесь к консьержу», или: «Кто потерял золотое кольцо с драгоценным камнем,
обратитесь к консьержу». Видимо, некоторые жильцы покупались на уловку. Потому
что здоровалась она выборочно. А некоторых обливала холодным презрением. Которые, видимо, хотели получить кольцо с драгоценным
камнем. Или другую ценную вещь. Так что ничего страшного в том, чтобы стать
старухой, — нет. Но не моложавой, с кудерьками и
разглаженным лицом. А такой вот — загадочной старухой. А униформу, видимо, им
где-то выдают. Об этом не стоит беспокоиться…
Идиотское положение
Каждый из нас может в такое положение попасть, поэтому
я не сержусь и не обижаюсь, когда человек что-то скажет или напишет. А потом —
извиняется. Переживает, конечно. Мучительная неловкость. Тягостное чувство. Не
знаешь просто, что делать. Извинениями только усугубляешь ситуацию. Молчать —
тоже нехорошо… Ох, по себе знаю. Утешает только одна история про художника
Репина, который очень любил психиатрию. Горячо увлекался. Приглашал в дом
светил-психиатров, вел беседы, впитывал знания. И одно светило, уходя, страшно
заинтересовалось портретом мальчика на стене. «Какой изумительный дегенерат! — в восхищении заявил ученый-психиатр. —
Истинный, настоящий дегенерат! Вы гений, господин
Репин. И видно, что дегенерат — потомственный. То есть
его родители тоже были дегенераты. Прошу пояснить, что
это за мальчик и где вы такой замечательный образчик дегенерата
встретили?» Репин скромно ответил: «Это мой сын Юра». И, наверное, повисла
неловкая пауза. И красный как рак профессор поспешил, что-то бормоча, прочь из
гостеприимного дома… Лепеча что-то невнятное. Как я недавно. На одной
конференции я разговорилась с женщиной-психиатром. Увлекательная
профессиональная беседа. Солидная дама-доктор в очках, с проницательным
взглядом. Слушала внимательно. А я малоразговорчива, но внимание меня просто
подкупило. Видно было, что очень интересно новой знакомой меня слушать. А я
рассказывала о шапках. Про то, что шапка многое символизирует. Указывает на
принадлежность человека к социальной группе, а также — на его психическую
нормальность. Шапка царя — признак величия. В высшем смысле — корона, символ
власти. Шапка церковного иерарха — то же самое. Намек на связь с высшими
силами. Шапками награждали и подчеркивали статус. Или
наоборот — на еретиков надевали колпак безобразный, шутовской, чтобы унизить. И
шут носил тоже такую дурацкую шапку — с бубенчиками,
нелепую и странную. Что означало его полную ненормальность. Оторванность от
законов общества. Подчеркивало уродство и тела, и психики. Давало возможность
говорить все, что вздумается. И особенно я отметила, что психически
ненормальные люди с вычурной, причудливой психикой тяготеют к таким же странным
и манерным головным уборам. Своеобразным и несколько
диким. Как говорится, что в голове, то и на голове. Дама просто глаз с меня не
сводила. В раздевалке я платок завязала. Продолжая интересную тему. А доктор
достала из рукава шубы очень странный головной убор. С такими меховыми
колбасками кругленькую шапку, расшитую бусинами. А на кончиках колбасок —
металлические шарики. Вроде бубенчиков… И мрачно надела ее на свою голову. И
я скомканно попрощалась. Покраснела от стыда. И мне
до сих пор стыдно, когда вспоминаю. Идиотское
положение…
О вранье
Вранье отвратительно. Вранье отталкивает. Ржа ест железо, а лжа
— душу, — как говаривал Горький. Когда человек врет, он проявляет неуважение —
считает окружающих доверчивыми глупцами. И о таком вранье
мы еще напишем и поговорим. Но есть такое вранье,
которое у меня лично вызывает умиление. И разоблачать не хочется. Век бы
слушала… Трогательное вранье. Как у писателя Карла
Мая, который врал, что знает девяносто три языка. Финский, норвежский и диалект
апачей при этом он не считает. Таких успехов он
достиг, потому что спит всего три часа в неделю: скажем, со вторника на среду —
час и потом еще в выходные — два. А остальное время изучает языки. И пишет свои
приключенческие романы из жизни индейцев. Это Карл Май рассказывал своим
читателям, отвечая на письма, в которых читатели интересовались, как ему
удалось стать таким умным и гениальным. Письма читателей он тоже сочинял сам. Очень
восторженные, хвалебные письма. Ровным счетом ничего страшного нет в таком вранье. Или вот седой генерал в отставке очень любил со мной
гулять вечерами. Во дворе. Он меня был старше на сорок пять лет. И был
участником войны, награжденным многочисленными орденами за храбрость и
мужество. Но мне он рассказывал, как его захватили гестаповцы. И у них в
гестапо работала очень красивая дама-психолог. Чем-то похожая
на меня. Я понимала, что в гестапо никаких психологов не было. А были палачи и
убийцы. Но с удовольствием слушала увлекательную историю про то, как эта
дама-психолог раздобыла такие «кошки» — ну, знаете, как раньше у электриков
были. И, подчинившись влиянию речей генерала — тогда еще лейтенанта, помогла
ему организовать побег. Он слез по отвесной скале, держа в зубах
парашютно-десантный нож. А потом помог этой даме порвать с фашистами и начать
новую жизнь. И даже подарил ей столик на колесиках и огромный букет алых роз.
Так мы гуляли во дворе вечерами. Он был очень старенький, хромал, но держался с
военной выправкой. Я очень его любила. И его дикие истории — тоже. Особенно —
историю про дирижабль, на котором над фронтом пролетал товарищ Сталин. И вот
этак вот помахал рукой лично моему другу. Я знала, отчего сочинял свои истории
генерал. Он был очень одинокий. Совсем один. И очень старенький и больной. И он
боялся, что, если он будет рассказывать правду о кровавых боях и потерях, я не
стану с ним гулять. Правда — она жестокая и не слишком интересная. Вот он и
придумывал истории, как дряхлая Шахерезада.
Чтобы мы ходили по двору под ручку и я ему поправляла
шарф. Который всегда сбивался оттого, что генерал бурно жестикулировал,
изображая товарища Сталина на дирижабле. А потом он умер. И я горько плакала. И
когда кто-то вот так вот врет — или фантазирует, — я никогда не разоблачаю и не
спорю. Это от одиночества. От такого одиночества, когда сам себе готов письма
писать, как автор приключенческих романов Карл Май…
О перекрестках
Один автор собирает истории о перекрестках
Екатеринбурга. Памятные истории и важные факты. Я тоже про перекресток
написала. Который произвел на меня давным-давно
большое впечатление… Можно, конечно, много о перекрестках написать. Например,
что издревле перекресток считался особенным, мистическим местом. Там, где
дороги пересекались, возникала и существовала особенная энергия. Там ставились
магические столбы и жертвенные камни. Там закапывали вампиров, не забыв вбить
осиновый кол в сердце. Там творили любовную магию и оставляли вещи больного
человека, чтобы доверчивый путник взял одежду себе, а вместе с ней — и
болезнь… Я другое расскажу. Когда я была маленькой
девочкой с ключом от квартиры на шее (так тогда ходили маленькие девочки), я
самостоятельно шла в садик. Тогда это было нормально и естественно. И сама
переходила дорогу. А на перекрестке всегда стоял такой мужчина-мальчик с
синдромом Дауна, с такими круглыми коричневыми глазками. Бог знает, сколько ему
было лет. В клетчатом пальто и шапочке с помпоном. И с велосипедиком. Он не
катался, конечно, на велосипедике — не умел. Но всегда его катил рядом с собой.
Ему очень велосипедик нравился. И вот этот мужчина-мальчик всех переводил через
дорогу. На зеленый сигнал светофора. Его, наверное, мама научила правильно
переходить дорогу. И он очень ответственно к этому отнесся и всех стал
переводить. Он каждое утро дежурил на перекрестке и всех переводил. Многие,
конечно, пугались. И даже грубо отказывались. А я соглашалась. Он меня брал за
руку такой короткопалой рукой и, катя свой велосипедик, переводил через дорогу.
Исключительно на зеленый свет. И я всю жизнь его вспоминаю. Когда трудно и
тяжело. И думаю, что, когда придет пора переходить на ту сторону, в другой мир,
он снова появится. В пальто, в шапочке с помпоном, с велосипедиком. И меня
ответственно и добродушно переведет, куда надо. Абсолютно
молча. Потому что о чем, собственно, можно разговаривать с ангелом?
О женском идеале
У каждого мужчины есть идеал. Это красавицы. Брюнетки
и блондинки. Очень изящные и элегантные. Иногда — известные актрисы, просто
ослепительно прекрасные и ухоженные. Не обращайте внимания. Я училась в
художественной школе в детстве. И там был один преподаватель-художник. Такой
типичный художник: с длинными волосами. В мятом берете. С бородой, в которой
что-то вкусное осталось с завтрака. В тяжелых разбитых ботинках. Но с очень
возвышенной душой. Он писал восхитительные картины с женскими образами.
Фантастически красивыми и утонченными. В реальной жизни таких
не встретишь. Это просто ангелы какие-то были, а не женщины. И потому он жил
один. Мне по секрету учительница сказала, что он ищет свой идеал. И, конечно,
найти такого утонченного ангела непросто. Поэтому он выпивает. Проще говоря,
пьет запоями и пропускает занятия. Но его можно понять. Тоска по идеалу мучает.
И, как следствие, одиночество. И алкоголизм. И вот однажды я стояла и во все
глаза глядела на романтического страдальца. Страшно сочувствуя. А он во все
глаза глядел на довольно дикую сцену: два хулиганистых мальчика как-то обидели
девочку Альбину. То ли палитру отобрали, то ли мольбертом стукнули. То ли
кисточкой мазнули по лицу. Альбина тоже была похожа на знаменитость. На актера
Жерара Депардье. Даже прическа такая же. И фигура. Крупная, коренастая девочка.
И она себя защитила: схватила одного хулигана за волосы, а другого — за ухо. И
планомерно стала колотить их о подставку с натюрмортом. Приговаривая хрипло и
грубо: дескать, я вам покажу, как должны себя вести юные художники! Я вас отучу
пакостить! Вы у меня станете примерными пионерами, гады! А мальчишки так визжали, помните: «Уй-я!
Уй-я!»… Я просто похолодела от такой грубой сцены.
На глазах у утонченного преподавателя-идеалиста. Но он посмотрел на меня
растроганно и сказал: «Вот, Аня, кому-то повезет… Кому-то такая жена
достанется! Но не мне, не мне…» И ушел в учительскую, шаркая разбитыми
ботинками. Воплощать очередной творческий замысел в тоске по идеалу…
Добрые и светлые силы
постоянно предлагают нам помощь и посылают знаки. Их
просто нужно увидеть и понять. А мы в рутине жизни, в раздражении и суете
просто не видим мосты и дороги, которые приведут нас к счастью. Или хотя бы к
решению насущных проблем. Вот звонил и звонил мне старик. И властным
дребезжащим голосом говорил: «Это Эдуард? Эдуард, ты смотрел новости? Ты надел
шапку? На улице холодно!» Иногда старик звонил почти в полночь. Будил меня. И
напрасно я отвечала, что я — не Эдуард. Хотя имя красивое. И объясняла, что он
не туда попал. Старичок очень упорно звонил снова и снова. Это было как
назойливый звон сигнализации. И можно было просто ее отключить. Чтобы не
тревожиться и спать. Но я не стала отключать телефон или блокировать старичка.
Я все же выспросила у него про таинственного Эдуарда. Старичок плохо слышал и
предпочитал говорить сам, но я поняла, что Эдуард — его внук. Доктор. И живет в
Ленинграде. И все стало понятно. Мой телефон 8-912 и так далее. А код
Санкт-Петербурга 8-812. И старичок вместо восьмерки набирал девятку. Так что я
запросто дозвонилась до Эдуарда из Санкт-Петербурга. И сообщила, что мне звонит
его дедушка. И, может, дедушке нужна помощь или просто внимание. Эдуард
познакомился со мной. Сообщил, что дедушка живет в Екатеринбурге. И да, часто
звонит, но плохо видит и слышит, потому что ему уже за девяносто. Он полковник
в отставке. Живет на Уралмаше. Один. Не хочет ни с кем жить или в приют
отправляться. Его навещают родственники, а доктор Эдуард приезжает раза четыре
в год. А сам Эдуард живет в Санкт-Петербурге. Точнее — в Пушкине, бывшем
Царском Селе. На улице Школьной. И в Пушкине, на улице Школьной, живет мой
дедушка. Которому тоже за девяносто. И он тоже не
желает никуда уезжать. Он участник трех войн и полковник в отставке. И я за
него все время переживаю и тревожусь… И мы с доктором договорились, что я
буду навещать его дедушку. Если что. А он — моего.
Если будет нужно. Тем более телефоны друг друга знаем… И адреса. Так что
дедушки теперь под присмотром. И спать я стала гораздо лучше. Только иногда
меня будит дедушка из Екатеринбурга. Про политику говорит. Про Украину. Велит
надеть шапку. И, хотя он называет меня Эдуардом, все равно на душе спокойнее.
Потому что добрые силы присматривают за нами. Надо всего лишь быть
внимательнее. И добрее.
Об индульгенции
Индульгенцией в
Средние века называлась такая специальная бумага, в которой черным по белому
было написано: обладателю сего прощаются все грехи. Некоторые — даже вперед,
авансом, так сказать. Католические церковники вполне бойко торговали
индульгенциями, приумножая доход церкви. Заплатил деньги — получил
индульгенцию. Лет на десять вперед, если хорошо заплатил. И мне сама идея очень
нравится. Только не за деньги, а за добрые поступки можно давать индульгенцию.
И прощать ошибки и неправильные поступки. Вот был поэт Брюсов. Довольно
неприятный персонаж; изображал демоническую личность, писал вполне
искусственные стихи, какая-то психопатическая поэтесса из-за любви к нему
застрелилась. После революции примкнул к большевикам. Распределял пайки между
поэтами и писателями. И многие его ненавидели. Считали предателем. И, наверное,
обижались из-за маленьких пайков. А этот Брюсов в голодные годы взял к себе
жить маленького сироту, мальчика четырех лет. Кормил его и воспитывал. И даже
учил различать архитектурные стили и отличать ямб от амфибрахия. Главное — жить
к себе взял и кормил… Ахматову вот обвиняют, что она имела много связей с
мужчинами и небрежно относилась к воспитанию сына. Но когда люди умирали с
голоду, она отдавала молоко Чуковскому, для его ребенка. А в войну отдавала
хлебные карточки сыну Цветаевой. Хотя у него свои были. И своему сыну
отправляла посылки в лагерь, выстаивая дикие очереди в тюрьмах. И уже
совершенно неважно для меня, насколько морально она себя вела в личной жизни.
Маяковский как поэт мне не очень нравится. Но он тайно отправлял деньги
одиноким старикам. А Мандельшам был слабовольным
человеком, брал в долг, не отдавал, мог приврать. Но в страшные годы вырвал у
чекиста из рук расстрельный список с фамилиями. И порвал. И вот один мрачный и
угрюмый мужчина, бизнесмен, который уделял жене мало внимания, когда она
заболела, продал свой дом. Две машины. Бизнес. Стал донором костного мозга. И
вылечил ее, просидев в реанимации тридцать суток рядом с ней. И потом два года
выхаживал, кормил с ложечки. Он стал бедным и еще более угрюмым. И совершенно
седым. И, если бы в моей власти было выдавать индульгенции, я бы обязательно
ему выдала отпущение грехов. И сегодня, проезжая по ямам, едва не прикусив
язык, я не ругала мэра. Потому что помню, как лет двенадцать назад, когда он
разбирался с наркоторговцами, я ему в передаче прямо сказала: «Считаю, что вам
надо выдать индульгенцию. За прошлые грехи и за будущие. За то, что вы сегодня
делаете». И, наверное, смысл жизни не в том, чтобы вообще не грешить. А в том,
чтобы совершить хотя бы один поступок, за который нам многое простится…
Об умягчении сердец
Не надо войны.
Не надо распрей. Не надо злобы, и даже дискуссий не надо. И политики не надо
тоже. Люди гордятся своей мужественностью, жесткостью, прямотой. Иногда эти
качества превращаются в жестокость и свирепость. И сами люди непоправимо
меняются. Бабушка у меня была жесткая и решительная женщина. Секретарь
парткома. Единственным справедливым наказанием считала расстрел. Лучше — на
месте. Главным ругательством было — «аполитичность». Жизнь такая была у этого
поколения. И только в парке Дворца пионеров, гуляя со мной и вспоминая, она
смягчалась и становилась доброй. Потому что она тоже была маленькой девочкой
когда-то. В начале тридцатых. И в этом парке гуляла с другими детьми; там
пеликаны были. Лодочки на пруду. В беседке шахматисты играли. И здесь
бабушка-девочка Георгина познакомилась с тихой рыженькой девочкой. Имя унесли
годы. Девочка была бледненькая, рыженькая, ровесница Геры. А жила она в подвале
полуразрушенной церкви со своим папашей. Папаша тоже был рыжий и бледный. И
девочку никуда не отпускал от себя. Потому что он был поп, а с попами разговор
у советской власти был короткий. Враг народа. И как-то девочки подружились
между собой. И даже папа-поп стал отпускать свою дочку поглядеть на пеликанов
или на шахматный турнир. И девочки вместе смеялись и бегали по дорожкам, как
положено девочкам. А потом Гера пришла в парк, заглянула в подвал — а там
никого. Все смято, разбросано, пусто. Ни рыженькой девочки, ни попа. Никого. А
потом умер мой прадедушка, Герин папа, — от кровоизлияния в мозг. Его заставили
ехать на раскулачивание, по партийной линии. Он увидел ужас и горе — и не
выдержал. Ничего не мог сделать. Пришел домой, сказал: я ничего не могу
сделать. И умер. Вот так решительно отказался участвовать. И в последний раз
осиротевшая бабушка-девочка увидела свою рыженькую подружку уже осенью. Только
она была наголо бритая. Ее здоровенная воспитательница
запихивала в автобус вместе с другими детдомовцами. И куда ее увезли —
неизвестно. И девочки только помахать друг другу успели. А дальше — репрессии,
война, другие события. Жизнь великой страны. Не до сантиментов. И вот в этом
парке сердце бабушки смягчалось. Она помнила рыжую девочку и тосковала по ней.
И по себе, по тому времени, когда она была доброй, как все дети. Аполитичной,
так сказать. Как я.
О метафизике
Писательница
Гиппиус любила подшутить и образованность свою показать. И к одной даме она все
приставала с вопросом: «Какая у вас метафизика? У вашей души?» И хихикала,
когда растерянная дама побежала искать в словаре это слово. Сложное такое
философское понятие, которое означает основу основ. Первопричину, управляющую
всеми физическими процессами, о которой писал Аристотель и другие мудрые
философы. Я очень просто расскажу, какая у меня метафизика. Когда я училась в
шестом классе, умер Брежнев. Всех детей отпустили на каникулы, на один день. А
двух пионеров решили поставить в почетный караул у портрета умершего. И я
согласилась. Потому что мне было жалко Брежнева. Он был старенький. Сильно
болел. Воевал. Над ним все смеялись и передразнивали его. И согласился еще один
пионер, школьный хулиган, потому что его хотели исключить из школы. А за
участие в почетном карауле обещали оставить. И в свободный день в пустой школе
мы с этим хулиганом несли почетный караул у портрета. Час я стояла с рукой,
поднятой в салюте. Час — этот плохой мальчишка. Учителя и ученики разошлись по
своим делам, день-то выходной, траурный. А мы так и стояли до двух часов дня,
пока нас не отпустил военрук. И я пошла домой, утирая слезы. И это была моя
метафизика. А честно сменявший меня хулиган потом пал смертью храбрых в Афганистане. И это была его метафизика. Его души.
Так что я бы ответила писательнице Гиппиус. Потому что в сложных философских
понятиях нет ничего сложного. Они очень простые.
Любовь облагораживает человека,
об этом говорят
многочисленные примеры из жизни знаменитых людей. И истории из жизни моих
пациентов. И один мелкий случай, который я наблюдала лично, когда отдыхала на
юге. Утром по пляжу шел ужасный тип в костюме собаки. То есть голову он держал
в руке. Вернее, в такой лапе. Его собственная голова торчала из грязного
костюма, облепленного окурками и грязными бумажками. Он, видимо, ночью где-то
валялся. Волосы были всклокочены, небритое лицо опухло. Он еле шел, шатаясь. Он
скрипел зубами и ругался плохими словами. Перегаром разило за несколько метров.
Это было крайне неприятное зрелище. А навстречу шли родители с маленькой
девочкой в панамке и розовом платьице. И эта крошечная девочка вдруг побежала к
этому чудовищу своими толстенькими ножками. Родители даже среагировать не
успели. А девочка восторженно и радостно кричала: «О, Гуффи!
Милый мой Гуффинька! Моя любимая собачка!» — и,
протянув ручки, обняла страшного мужика за собачью ногу. Ее лицо просто пылало
восторгом и любовью, искренней и сильной. И этот похмельный дядька как-то
выпрямился. Нахлобучил на всклокоченную голову — голову собаки. И начал
танцевать и делать всякие смешные и добрые движения, забавляя девочку, которая
просто светилась от умиления и любви, выкрикивая: «Мой Гуффинька!
Моя собачка танцует!» И это и правда уже был не похмельный
мужик, а добрая собачка. Родители кое-как забрали свою девочку, а Гуффи пошел дальше. Выпрямив по-военному спину, гордо
подняв собачью морду к солнцу. Иногда он оборачивался
и махал девочке рукой. То есть лапой. И это история про любовь.
О понимании
Главное в жизни — понимание. Понимание другого
человека и обстоятельств его жизни. Понимание рождает прощение, любовь и
милосердие. На философском факультете преподавали высшую математику. До сих пор
не понимаю — зачем на философском факультете высшая математика? Которую я, к сожалению, не понимала абсолютно. Напрочь. Какая-то часть мозга, которая отвечает за образное
мышление, перекрывала все мои математические способности. А высшую математику
преподавал такой высокий худой профессор. Лысый. В очках, как донышки от
бутылок. О котором было известно, что он очень сурово
принимает экзамен, поскольку считает математику царицей всех наук. А мне было
восемнадцать лет. Я была замужем. В положении. На сносях, проще говоря. Мужа в
армию забрали. Жила я у его родственников. И уходить в декрет не собиралась —
жить было не на что. Только на стипендию. А ее давали на дневном отделении. И я
все экзамены сдала на «отлично», а с математикой решила поступить так: выучила
наизусть весь учебник. Все формулы и графики. Ничего не поняв. И пришла на
экзамен, дрожа от ужаса. Ответила на билет. Написала формулы. И гениальный
профессор понял, что я ничего не понимаю. А просто заучила все наизусть. И
начал задавать вопросы, и ловить меня, и уличать. И, злорадно улыбаясь, сказал:
«Вы все выучили, но ничего не поняли в высшей математике. И поэтому…» И тут
взгляд его упал на мой живот. И он посмотрел сквозь свои ужасные очки на мое
бледное лицо. И на лице его отрази-лось понимание. Он как-то засуетился. Очки
снял. Кое-как вывел в зачетке хорошую оценку. Рукой махнул. Закашлял. Спросил,
как я себя чувствую. А потом, когда родился ребенок, я с младенцем иногда
приходила на лекции. Меня понимали и пускали. И я училась и получала повышенную
стипендию. А профессор в столовой, когда мы сталкивались, неумело улыбался
младенцу. И покупал булочку. И неловко совал ее ребенку. Не понимая, что таким
крошечным младенцам нельзя есть булочки. В младенцах он понимал столько же,
сколько я в высшей математике. Потому что он жил совсем один и не имел ни жены,
ни детей. Но имел доброе сердце. И умел понимать…
О жизненных историях
Все, что я вам рассказываю — было на самом деле. Это
жизненные истории. Искренние и правдивые. Поэтому они помогают. Утешают.
Заставляют плакать или улыбаться. А философские притчи и поэтические образы я
не очень люблю. Хотя красиво, конечно. Буддийский монах встречает красавицу.
Белый единорог спускается с небес. Три слона между собой беседуют. Или
маленький принц встречает маленькую принцессу. Романтично. Только я знаю жизнь.
И люди, которые приходят, — тоже знают жизнь. Причем не с самой романтической и
приятной стороны. Кого-то обманули. Бросили. Дали надежду — и отобрали. Хотя,
возможно, вели беседы о тонких энергиях и даже притворялись принцем. Истории
должны быть жизненными, иначе они ничем не помогут. А только могут разозлить и
расстроить еще больше. На заре девяностых писатели и поэты решили детский дом
посетить. Времена были тяжелые. Мягко говоря. С продуктами было плохо. Инфляция
дикая. На улицах стреляли. И в детских домах обстановка была тоже тяжелая. И
писатели приехали к сиротам. Ужасно. Нищета и все остальное. Описывать тяжело.
Дети угрюмые и молчаливые. Их собрали, чтобы перед ними выступили писатели. И
поэты. И тяжелым, много что повидавшим взглядом смотрели дети на одного поэта,
который никак остановиться не мог. Все рассказывал притчи и читал совершенно
оторванные от жизни стихи. С кухни пахло пригоревшей кашей. И сорокалетний
поэт, живший с родителями-академиками, рассказывал в этой мрачной тишине про бурундучка. Который то ли ангела
встретил. То ли фею. И научился быть добрее. Или сильнее. Я уже плохо помню.
Мне очень стыдно было слушать. И, видимо, поэта тоже как-то эта тишина
обеспокоила. Показалась ненормальной. Ни улыбок. Ни одобрительных возгласов. Ни
аплодисментов. И он выдохся и замолчал. Повисла мертвая тишина. И в этой
тяжелой тишине концлагерной раздался детский голосок с хрипотцой. Какой-то
маленький мальчик в рваных колготках спросил: «Что ж ты замолчал-то, гнида?
Дальше про бурундучка рассказывай!»… И поэт потом
всю дорогу в автобусе молчал. Может быть, что-нибудь понял о жизни. И о
маленьких принцах…
О скрипочке
Когда я была совсем юной, один друг моего папы, очень
пожилой и очень умный профессор-психиатр, спросил, куда я буду поступать. Я
ответила, что на философский факультет. И этот мудрый человек сказал: знаешь,
девочка, я еврей. И я тебе расскажу, почему еврейского мальчика учат играть на
скрипочке. Конечно, хорошо, когда он умеет играть на рояле. На виолончели. Или
вот на арфе. Это замечательно. Но когда начинались погромы, выселение и войны,
мальчик брал свою скрипочку под мышку. И ехал, плыл, бежал и карабкался с нею.
Вставал и падал. А потом, в хорошее время, он снова играл на своей скрипочке и
имел свой кусок хлеба. Так вот: рояль, арфа или вот громоздкий тромбон — это
образование. Профессия. А скрипочка — это ремесло, которое будет тебя кормить.
Где бы ты ни был и что бы ни случилось. Поэтому кроме образования надо иметь
ремесло. Практические, так сказать, навыки. Свою скрипочку. На которой надо
виртуозно играть. Лучше всех. И она тебя прокормит и поддержит в самые трудные
времена. И я запомнила эту мудрость. И вот — делюсь с вами. Играю опять на
своей скрипочке. Хотя я, конечно, не еврейский мальчик…
О политике
Я не принимаю участия в митингах, пикетах и шествиях.
Плохо вижу, да и побаиваюсь — толкнут, уронят, схватят и поволокут. Очки
сломают, воротник оторвут. Я видела по телевизору. А я должна буду
сопротивляться и кричать: «Сатрапы! Палачи!» Ужасное зрелище. Я сохраняю свои
убеждения и статьи пишу. Правдивые и искренние. Но благодаря политическому
заговору я оказалась в Башкирии. Приняла участие в тайном собрании
свободолюбивых политиков. Совершенно случайно. Я поехала по совету знаменитого
башкирского писателя посмотреть славную Уфу. 540 километров. И поздно вечером
мы приехали в этот чудесный город. Зашли в гостиницу. А мест нет. Все занято
делегатами. А я уже просто падаю от усталости, и мне нехорошо. И добрый портье
сжалился и все-таки дал номер, чтобы я отдохнула. Какой-то запасной. И еще в
лифте я обратила внимание на доброжелательность и дружелюбие. Все улыбались
мне. Пожимали руку со значением. Мужчина с красивой татуировкой другого
мужчины, в лисьей шапке и на коне, попросил не опаздывать на заседание. Двое
постояльцев приехали тоже из Екатеринбурга — они моментально меня узнали и
окружили вниманием. Все спрашивали: «Неужели вы тоже с нами! Похвально!» На
душе потеплело. Потом меня на заседание повели. Я думала, в Башкирии так
принято — ночью в гостинице проводить заседание. Называется — курултай. И хотя
выступали на башкирском языке, мне одна дама все переводила. Есть дурной
человек у власти. Фамилию не помню. Ворует, врет, подвергает преследованиям.
Есть хороший человек. Жертвует всем, борется за правду, всем помогает. Вот вы
бы за кого проголосовали? Понятное дело, за хорошего.
И второй вопрос обсудили: Башкирия должна быть свободной. Независимой. Сильной.
Это тоже не вызвало у меня никаких возражений. Я проголосовала и расписалась.
Потом пели песни и танцевали. И было угощение. Сказочный вечер, вернее, ночь. А
с утра мы посмотрели город и поехали дальше, в Казань. Где я из прессы узнала,
что приняла участие в тайном собрании националистов. По крайней мере, так их
неодобрительно назвали в газете и по телевидению. И их цели объяснили как не
слишком мирные. Мягко говоря. Хотя мне они показались милыми людьми. Я
голосовала честно, по совести. За хорошего человека и за свободу. Эта история
произвела на меня большое впечатление. И я теперь наполовину живу в
Башкортостане. Он мне стал родным. А тот, за кого я голосовала, сейчас занимает
высокое положение. Победил. Может быть, и мое скромное участие повлияло…
Имя и характер
Наука подтверждает связь имени, характера и судьбы. И
мы еще про это поговорим. А я поделюсь мелким случаем из жизни. Я его в
турецком отеле наблюдала. Там был такой удивительный мальчик. Упитанный, плотненький, с брюшком. На прямой пробор
причесанный. В жилетке поверх футболки. Он очень степенно кушал. Долго и
помногу, покряхтывая от наслаждения. Вытирал губы салфеткой, откидывался на
стуле, а потом принимался чай пить. Помногу, с удовольствием. Отдуваясь и
пыхтя. Вспотеет, бывало, но еще наливает. С сахаром и сластями. Потом
прогуливается неспешно. Купается — войдет в море, присядет, окунется с аханьем —
и на берег. Он мне ужасно нравился, этот степенный мальчик. Лет шести. Как-то
мы с ним смотрели на дельтаплан, на котором туристов поднимают в небо. Мальчик
улыбался так иронично, подбородок поглаживал. «Придумают же, черти полосатые,
забаву!» — ко мне обратился баском. Я спросила, как его зовут. «Платон, —
солидно представился мальчик. — Фамилия наша — Дормидонтовы!»
Об элегантности
Я один раз видела настоящую утонченную элегантность.
Восхитительные одежды и манеры. Просто галантный век. Это я у отделения милиции
стояла, чтобы продлить лицензию на оружие. К несчастью, в те годы это было
нормально — иметь оружие. Потому что попросту могли убить. Особенно — на Эльмаше. Неэлегантная ситуация была в те годы. И милиция —
страшное, обшарпанное здание. Кого-то волокут. Кто-то
сам мрачно шагает. Машины грязные стоят, и люди в некрасивой форме ходят
туда-сюда. И я вся выпачкалась. И стою, жду, слушаю грубые речи. И тут появился
элегантный человек. Такая прическа волнистая. Усики тонкие. Очки. Белая
накрахмаленная рубашечка. Лаковые ботиночки остороносые.
Костюмчик с искоркой. Галстук, конечно. И изысканное пальто. Он меня узнал и
подошел поздороваться. Представился: «Вольдемар. Свободный художник». Поцеловал
мне руку, как дворянин из фильма. И заговорил об искусстве. Чтобы скоротать
время. Ему еще рано было к следователю. Он, как воспитанный человек, пришел
пораньше. И вот сюрприз — меня встретил. Как это мило и вообще — какой шарман! Я с обычной прямотой
спросила, по какому он вопросу сюда пришел. Вольдемар махнул светски ухоженной
рукой и говорит: «Не стоит вашего внимания. Бытовая мелочь. Избил жену».
Воспитание вежливости
Это очень важно — воспитывать вежливость. Я часто о
вежливости пишу. И о ее воспитании. А о чем я пишу —
тут же и происходит. Сегодня в подъезд заходила. Передо мной — папа с сыном. И
этот сын-подросток хотел вперед меня шмыгнуть в подъезд. И папа схватил его за
воротник. Отшвырнул в сторону. И заорал громко: «Куда лезешь, гаденыш! Куда прешь?! Разуй зенки — пропусти даму!» И мне вежливо предложил: «Проходите,
дама!» Я испугалась и спрашиваю, не подвох ли это. Не схватит ли он меня за
воротник? Может быть, по правилам этикета я должна его сначала пропустить? Он
мне вежливо разъяснил, что я могу пройти. Без страха и боязни. Потому что
вежливость — это его главное правило воспитания. Надо, чтобы все были
вежливыми. С детства. А он просто следит за всеми. Воспитывает у людей это
прекрасное качество. Я пешком на пятнадцатый этаж поднялась. Чтобы в лифте не
получить оплеуху за какую-нибудь невежливость…
Катание на собаке
Они говорят: мы, мол, уже переживали трудные времена и
кризисы. Переживали, да. Помню. Как раз на Новый год дело было. Дочке было два,
мне — двадцать один. Сапоги, конечно, осенние. И молния сломана. Потому что —
трудные времена. На ребенке — пуховичок страшненький, китайский. И на мне,
понятное дело, тоже. Стипендию выдали за три месяца — долго не выдавали. Зима и
снег. И елка. И под елкой — такая совершенно замерзшая интеллигентная старушка
в очках. И такая же замерзшая интеллигентная собака-дворняжка. И санки. И на
санках — лист бумаги. Объявление. «Катание на собаке». И цена. Сколько — я не
помню. С тех пор прошли сотни, тысячи и миллионы рублей. Примерно одна
стипендия. И в эти жалкие санки уже какая-то мамаша пытается усадить своего
крупного мальчика. Довольно взрослого. Он в санки почти не помещается. И как
его будет собачка катать — совершенно непонятно. На что я немедленно указала с
присущей мне прямотой. А старушка пояснила, что, собственно, санки будет везти
она. Она еще довольно быстро бегает. А собачке не придется ничего тащить. Она
просто будет бежать впереди. Для виду. Это старушка мне шепотом пояснила, чтобы
не спугнуть возможного клиента. Но клиенты все равно ушли — они хотели катиться
не вокруг елки — это мало. А вокруг всего ледового городка. И мальчик выпадывал из санок и канючил.
Действительно, так себе развлечение. А Соня зарыдала. Собственно говоря, и я
тоже как-то начала взглатывать и шмыгать носом. И
старушка тоже утирала глаза. И я отдала часть своих денег, конечно. Хотя
старушка отказывалась. И мы вместе покатили санки с моей дочкой. Небыстро. А
собачка бежала впереди, налегке. Но все равно казалось, что она тоже участвует.
И теперь, когда мне говорят о том, что кризис уже был, а трудные времена мы
пережили, мне вспоминаются эта старушка и собачка. Я не знаю, пережили ли они
трудные времена. Старушки и собачки не так уж долго живут. Особенно — в кризис.
И мне хочется, извините, схватить за горло того, кто так говорит. Я не буду
этого делать, конечно. Или вот — привязать к нему санки с упитанным крупным
мальчиком. И пустить вокруг елки. Извините за грустную историю.
Люди и звери
В давние времена художники очень любили рисовать
картины-аллегории, на которых определенные животные символизировали те или иные
человеческие пороки. Осел — глупость. Свинья — нечистоплотность. Жаба —
зависть. Это, конечно, большое упрощение. Но то, что животные могут быть
носителями вполне человеческих качеств, — правда. Я это лично наблюдала летом
на даче, в детстве. У деревенского магазина ходил такой мрачный грязноватый
баран. Он подходил к выходившим из магазина покупателям и выпрашивал хлеб или
прянички. Если давали кусочек — кушал, шевеля губами. А когда добрый человек
поворачивался спиной, баран разбегался и с разбегу очень больно бил рогами
пониже спины. Благодетель падал. Баран стоял и смотрел, дожевывая. Воплощенная
неблагодарность. Коза объедала посаженную дедушкой черемуху. Дедушка прогнал ее
веточкой. Вечером мстительная коза вернулась с козлом и двумя козлятами, которым
принялась показывать, как правильно объедать кору с дедушкиной черемухи. Как
копытами упираться в ствол и подцеплять зубами нежную кору. А у одной изящной
кошечки родился котенок. Она его любила, кормила, играла с ним. Котенок вырос в
такого крупного, лобастого кота с головой размером с телевизор «Фотон». И в
этой голове, видимо, был какой-то дефект, потому что он по-прежнему продолжал
пить кошечкино молоко. В смысле, сосать грудь.
Измученная кошечка бегала от своего здоровенного
отпрыска. Но он был сильным, зорким. Истинный охотник. Только он выслеживал не
мышей и птиц. Он выслеживал свою маму. Двумя быстрыми хищными прыжками догонял
ее. Валил наземь и пил из нее. Будем надеяться, молоко… И поэтому я животных
не то чтобы страстно люблю. А просто понимаю, что, в сущности, это те же люди.
С теми же достоинствами и недостатками…
О нормальности
Это очень растяжимое понятие. Но я психически
нормальна. У меня и справка есть, где это написано. Вернее, я надеюсь, что там
это написано, — потому что разобрать можно только большие восклицательные
знаки. Их много. После каждого слова. Эту справку мне выдал один доктор. Когда
я лицензию на оружие получала, очень давно. Доктор был похож на Ленина. И
жестикулировал так же. И очень энергично качался на стуле. Даже упал один раз.
Но встал самостоятельно. Он задал мне проверочный вопрос: «Надо ли клонировать
людей? Добиваясь полного бессмертия?» Это он меня на предмет метафизической
интоксикации проверял. Я-то знаю. Я ответила отрицательно. Доктор рассердился и
упрекнул меня в бездушии и черствости. Клонирование необходимо. Человек умер, а
другой — про запас! Как будто ничего и не случилось. Жизнь продолжается! Потом
спросил, пью ли я. Я сказала, что очень редко. Раз в полгода. Он уточнил: «То
есть запоями». Но успокоил меня. Запои — это пустяки. Самый страшный вид
алкоголизма — когда вообще не пьют. Потому что боятся спиртного. Трусы.
Чувствуют, что не способны справиться с алкоголем.
Начнут пить — и остановиться уже не смогут. Это алкоголизм. Потом спросил,
слышу ли я голоса. Я ответила отрицательно. «А у Орлеанской Девы были голоса, —
многозначительно сказал доктор. — И ничего. Наголову разбила англичан в битве
при Пусси». Я ответила, что сожалею об отсутствии
голосов. Но надеюсь на их появление. Ответ успокоил доктора. Он спросил, бывает
ли у меня плохое настроение. Которое сменяется хорошим. Намекая на циклотимию.
Я ответила, что настроение всегда одно — ровное. Никаких перепадов. Бодрость и
спокойствие. Видно было, что он очень не хочет давать мне справку. И коньяка еще
полбутылки осталось. Который я, к стыду своему, ему подарила. Он его пил из
стаканчика для карандашей. Очень полезно для сосудов. Ему было одиноко. Осень,
вечер, дикий ветер и дождь. Пациенты. А тут — интеллигентный нормальный
человек. Приятная беседа. Коньяк. И он еще много задал мне вопросов. Чем
карандаш похож на ботинок? Как грифель в карандаш вставляют? А потом написал
справку. Пригласил еще приходить. И грустно сказал, что меня он бы клонировал.
Про запас. А то он всегда один. Жена умерла, а коту уже восемнадцать лет, и у
него ножка отнимается… И хотя справку пришлось потом
брать у врача с более разборчивым почерком, все равно хорошо поговорили. Хотя и
грустно. А справка — на память осталась…
О лечении алкоголизма
Сейчас много методов существует. А в американском
учебнике наркологии описан вообще замечательный способ. Следует алкоголика
усадить за имитацию барной стойки. На высокий стульчик. Налить ему мартини —
общеизвестно, что алкоголики предпочитают мартини. Любимый напиток. Предложить
выпить. И сильно ударить током через присоединенные электроды. И каждый бокал
сопровождать таким ударом. И алкоголик отвыкнет от мартини. Выработается
условный рефлекс. Или перейдет на другие напитки. В домашних условиях, без
стульчика и доктора. Или привыкнет сопровождать возлияния
электрошоком. Добавлять перчику… Сомнительный способ, по-моему. А я расскажу
о семейном опыте. Когда не было ни кодирования, ни блокирования, ни мартини. А
был год этак пятидесятый. Дедушка прошел финскую,
Отечественную и еще в Корее повоевал. Стал полковником ПВО и посещал заседания
Генштаба. И, скажу откровенно, иногда эти заседания сопровождались выпивкой.
Что, безусловно, не нравилось бабушке, которая часть войны прослужила в СМЕРШе. Она ругала дедушку. Угрожала. Не бессвязными
истерическими угрозами, а трофейным пистолетом и парашютно-десантным ножом. Она
им капусту рубила для пирогов. Писать жалобу в партком она не собиралась. На
собственного мужа не пишут жалобы. А самостоятельно помогают ему встать на
верный путь. На то и жена. И однажды дедушка совсем сильно
выпил. И его притащил денщик. И молодой дедушка уснул и захрапел, даже не сняв
сапог. И тогда бабушка приняла решительные меры. Обмакнула пальцы дедушки в
чернильницу. А потом теми же чернилами вывела на свежепобеленной
стене ужасные слова. «Сталин — сволочь! Долой Сталина!» Крупными кривыми
буквами. И утром дедушка проснулся под звуки привычного гимна и речи правителя.
И посмотрел на свои пальцы. И прочел ужасную надпись. И увидел жену и сына, глядящих на него с укором и страхом. И больше никогда не
пил. Вообще. Даже пиво. А мой папа стал известным наркологом. Видимо, метод
произвел на него громадное впечатление. Дедушка прожил с бабушкой в любви и
согласии семьдесят лет. Он, кстати, и курить тогда же бросил. Бабушка не любила
курение.
О чужом дедушке
Я не очень люблю обниматься, особенно — с чужими
людьми. Точнее, совсем не люблю. Но терплю: руки по швам, стоишь как деревянный, смотришь вдаль и уклоняешься деликатно от
поцелуев. И я всегда вспоминаю про Гришу Израиля. Такой был унылый,
неинтересный мальчик. И все заходил ко мне домой, классе в четвертом. То уроки
узнать, то про сбор макулатуры уточнить, то насчет стенгазеты поговорить. И
говорил таким шмелиным гудением. Кудрявые волосы, большой нос, нескладное
сложение. Зайдет и сидит часами. Утомительно. Скучно. Дедушка его обо всем
расспрашивает. Ведет беседу. Про математику, про шахматы, про маму. Гриша так
уныло и скучно гудит в ответ. Ужасно надоедает. Потом кое-как удастся его
выпроводить. Так он еще на пороге топчется. И говорит: «Дедушка, дайте мне три
копейки для трамвая!» Он далеко жил и всегда отдавал потом денежку. Но потом
снова просил: «Дедушка, дайте мне три копейки для трамвая!» Очень мне этот
Гриша надоел. Он и в школе никому не нравился. Скучный такой мальчик. Но
однажды Гриша все топтался на пороге. Ботинки зашнуровывал полчаса, курточку
застегивал, очки протирал. И вдруг обнял моего дедушку. Так сильно-сильно. И
прогудел в нос: «Я хочу, чтобы вы были мой дедушка. Моих
на войне убили». И убежал, стуча ботинками. И я только тогда догадалась, что он
«три копейки для трамвая» просил, чтобы сказать: «дедушка». Он вовсе не ко мне
ходил. А к дедушке. И мечтал, и представлял, что это — его личный дедушка… И
когда нас обнимают — даже чужие люди, может быть, они представляют на
секундочку, что мы — немножко их. И немножко их любим. И проявляют свою любовь.
Поэтому стоит потерпеть иногда. И самим кого-нибудь обнять — крепко-крепко.
Даже чужого дедушку…
Про плохое зрение
У меня очень плохое зрение. Но на приеме я всегда без
очков. Наденешь очки — будешь хорошо видеть человека. Но другое будешь видеть
плохо. Вы понимаете. Поэтому, если я с вами не поздороваюсь, — не обижайтесь. И
если радостно брошусь к вам — не удивляйтесь. В целом мне довольно комфортно в
моем мире размытых обликов и ясных душ. Хотя после одной истории я на улице
очки не снимаю. Папа моего однокурсника был профессор. Преподавал у нас в
университете на первом курсе. Лысый, в очках, небольшого роста. А стал
дворником. Жизнь полна превратностей. И даже не совсем дворником, честно
говоря. А в контейнерах принялся искать нужные вещи. Очень печально. Усы
отрастил, чтобы его не узнали. И каждое утро шарился
в контейнере у меня во дворе. Я делала вид, что не узнаю его. Из деликатности.
Смотрела сочувственно только. Выносила бутерброды и аккуратно клала на бордюр.
Конфетки там, пряники. Потом здороваться стала осторожно. А он — со мной. Потом
потихоньку стали разговаривать. Как, мол, дела. Как погода. Много ли хороших
вещей нынче в помойке. И уже утренний визит на помойку стал обязательным
дружеским визитом. Беседуем. Он стал помаленьку раскрывать душу. Что сын
Александр пьет горькую. Запоями. Не работает. Все философствует. Лежит пьяный и
философствует. Это меня как раз не удивило — мы же на философском
учились. Но то, что стал пить, — ужасно. Политолог, социолог — и так опустился.
С папой стал плохо обращаться и отбирать пенсию. И вот — папа на помойке. Злой
рок, удары жестокой судьбы. И мы с бывшим профессором стали друзьями.
Позавтракаем у контейнера, я на метро, он — снова за работу. Улыбаемся, машем
друг другу. А потом я встретила однокурсника. В метро. В костюме, при галстуке.
Вышел из запоя, видимо. Надел маску приличного человека. Я с ядом в голосе
спросила, как папа поживает. Он ответил, что папа во Франции, на симпозиуме. Я
говорю, мол, давай ко мне зайдем на минутку. Кое-что покажу интересное. И
поговорим о твоем будущем. О лечении от страшной болезни, которая разрушает и
тебя, и твоих близких. Однокурсник испугался. Я могу
быть убедительной. И мы вышли из метро и пришли на
помойку. Где бывший профессор сортировал вещи. И закусывал. И я подвела
однокурсника к контейнеру и сказала: «Вот твой папа». Очень трагично
получилось. Как в индийском кино. А если бы я очки носила, ничего бы не вышло.
Потому что это был не папа. То есть папа какого-то другого Александра, пьяницы и дебошира. И вовсе не профессор истории. Хотя
история как наука его привлекала. Он много читал исторических книг в тюрьме.
Недоразумение выяснилось, и мы даже долго беседовали об истории и политике. О
беспутных сыновьях и родительском горе. И расстались друзьями, конечно. А потом
я переехала в другой дом. А мнимый профессор устроился сторожем в лесопарк. А
однокурсник избегает меня, наверное. Я его давно не видела. Впрочем, я вообще плохо
вижу. В обычной жизни.
Дежавю
Я не люблю Кронштадт. Это прекрасный город, но с ним
связана странная история. Там со мной в детстве происходило много странных
историй, но об одной я помню всегда. Я приехала в этот город впервые в 11 лет.
Остров. Военная крепость. Канал. Казармы. Пристани. Корабли. Старые каштаны и
клены в осенней золотой листве. Ощущение, что я знаю этот город и была здесь,
было таким сильным, что мне стало нехорошо. Но я скрыла свои удивительные
чувства — я до сих пор многое скрываю. И попросилась погулять. Я пошла по
улице, свернула за угол, еще немного прошла по другой улице и остановилась
перед старинным домом. Почти весь Кронштадт тогда состоял из старинных домов.
Подняла голову и стала искать нужное окно. Нашла. И увидела того, кого и
ожидала увидеть, — седоватого худого мужчину. Он просто стоял и смотрел на меня
глубоко посаженными глазами. В какой-то темной одежде, похожей на халат. Мы
смотрели друг на друга довольно долго. Чувство глубокого горя и печали
передалось мне. Затем мужчина в окне — «старичок» — отошел в
глубь комнаты и исчез из виду. Я вытерла слезы и тихонько пошла домой,
ни разу не сбившись с пути. Безмерная жалость и грусть переполняли меня. Потом
я много раз ходила к тому дому, но в окне никого не было. Я и не стала ходить.
Происходили другие загадочные и странные истории, о которых я еще расскажу. Но
эта была мучительной. Я точно знала, где дом, где окно, как должен выглядеть
«старичок». Даже повторять не буду, что никогда до этого не бывала в
Кронштадте. Прошло много-много лет, больше тридцати. И я решилась посетить
город моего детства с экскурсией. Купили с мужем билеты и поехали на автобусе —
теперь остров соединен с Санкт-Петербургом дамбой. Я хотела преодолеть свои
воспоминания и спокойно посмотреть на казавшийся мне таким трагичным город
детства. Экскурсовод торопливо рассказывал знакомые вещи. Показал уродливое
«дерево счастья», которое специально соорудили для туристов — желания
загадывать. Морской собор. Корабли и каналы. А потом мы подъехали к тому самому
дому. И равнодушным голосом экскурсовод рассказал, что в этом доме жил Иоанн
Кронштадтский. Проповедник и святой. И однажды жители города его сильно побили,
в связи с чем больной Иоанн Кронштадтский проповедовал
из окна своей квартиры. Вот из этого окна…
Я постаралась все забыть. Нельзя жить видениями
детства. А дежавю — всего лишь проявления мозговой
патологии. Наверное. Так психофизиологи утверждают.
Ложные воспоминания. Нам просто кажется, что мы это уже видели. И как идти по
незнакомой улице — нам кажется. И окно, одно из всех, — тоже кажется. И
старичок в окне — кажется. И печаль, и тоска, и грусть — кажутся. Мы их
воображаем расстроенным сознанием. Как и положено сумасшедшим… И сегодня мы
говорили о будущей передаче про дежавю. Я вспомнила
ту давнюю историю. Набрала в поисковике «Иоанн Кронштадтский». И первая же
цитата из его проповеди меня утешила и успокоила. Пусть все это нам кажется.
Некоторые философы считают, что и земная жизнь — она тоже нам кажется. Как сон.
Каждому — свой… А вот только что прочитанные мною
слова:
«…Случалось мне не раз пристально смотреть из окна своего дома на
проходящих мимо дома — и они, как бы привлекаемые какою-то силою к тому самому
окну, из которого я смотрел, оглядывались на это окно и искали в нем лицо
человеческое; иные же приходили в какое-то замешательство, вдруг ускоряли
поступь, охорашивались, поправляли галстук, шляпу и прочее. Есть тут
какой-то секрет…»
Пер Гюнт
Я училась в хороших школах. В школах уделяли большое
внимание нашему эстетическому развитию. Особенно — музыке. Мы не горланили песни, как подвыпившие рабочие; мы изучали историю
музыки под руководством Дины Эммануиловны. Я всегда была склонна к изучению
истории; это весьма поучительно и дает много пищи для размышления. Я очень
внимательно слушала Дину Эммануиловну, которая была страстной поклонницей
некоей оперы. Изучению этой оперы мы посвятили целую учебную четверть. Мы
слушали пластинку с неразборчивыми завываниями. И еще более неразборчивую,
страстную речь учительницы. У нее был какой-то удивительный дефект речи: она
говорила много, на высокой ноте, очень патетично, многословно, наверное,
красочно, но выделить отдельные слова было просто невозможно. Но иногда мне это
удавалось. Например, я научилась различать слова «Сольвейг»,
«лыжи», «Григ», несколько глаголов. В конце урока мы прилежно записывали в
дневники название оперы, которую намеревались изучать и на последующих
занятиях. Опера называлась неприличным именем главного героя. Просто и внятно:
«Пердун». Впрочем, будучи интеллигентным и воспитанным ребенком, к тому же
обратив внимание на малозаметный нюанс в произношении слова, я записывала в
дневнике более приемлемую версию: «Пер-Дун».
Дом отдыха композиторов
Вся жизнь моя просто пронизана музыкой. И это при
полном отсутствии музыкального слуха. Мама играла на рояле и пела. Мне нанимали
учительницу музыки, с которой дело кончилось плохо: она оказалась пациенткой
моего папы-нарколога. Зато я научилась плясать «камаринского» и выучила слова
многих тоскливых романсов. Очень заунывных и страстных. Потом я изучала
творчество Грига. А потом дедушка через Академию наук каким-то образом раздобыл
путевку в Сухуми, на море. Почему-то в дом отдыха композиторов. И мы туда
отправились вдвоем. О доме композиторов я просто обязана оставить мемуары. Я там
видела Майю Плисецкую. Она сидела на берегу под зонтиком, всегда одна. Загорать
ей было нельзя. Мои воспоминания о великой балерине очень коротки. Я подошла к
Майе Плисецкой и стала в упор на нее смотреть. Чтобы запечатлеть в памяти для
написания мемуаров. Майя Плисецкая тоже посмотрела на меня и хрипло сказала:
— Видишь этих жирных баб?
Действительно, в плоских волнах плескалось большое
количество упитанных женщин. Факт бы налицо. Я признала его, кивнув.
— Хочешь стать такой же? — продолжила балерина.
— Нет, — твердо ответила я.
— Тогда не жри, — веско
произнесла великая женщина.
Она отвернулась, а я пошла прочь, унося в сердце завет
Майи Плисецкой. Он очень помог мне в борьбе с нарушением обмена веществ.
Никакие диеты не помогут. Помогает только совет великой балерины. Он краток и
полон смысла, как завершенный иероглиф. Я буду следовать ему всю оставшуюся
жизнь.
Человек-оркестр
Музыка преследовала меня. Всю жизнь. И это святая правда. Музыка преследовала меня в физическом смысле
и воплощении. В священном городе Аркаиме за мной
гнался человек-оркестр. Я посетила священный город Аркаим.
На самом деле это какие-то раскопки и сомнительные ямы посреди бескрайних
степей. Там полно сумасшедших. Некоторые из них агрессивны. Я заплатила деньги
за посещение нескольких ям и не увидела ничего достойного внимания. Мне стало
скучно. Я отошла подальше от экскурсии и увидела домик. На домике была надпись,
что здесь находится человек-оркестр. Пока я читала надпись, близоруко щурясь,
из кустов появился сам человек-оркестр. Это был пожилой нетрезвый мужчина, в
руках которого были трещотки. На груди висел бубен. К локтям крепилась
гармоника. Во рту была приспособлена губная гармошка. Из карманов торчали еще
какие-то музыкальные инструменты. Возможно, сзади была приделана дуда. В
смысле, вставлена. Мужчина был страшен и дик. Он
издавал звуки, которые должны были привлечь мое внимание и заставить
раскошелиться. Я просто оцепенела от ужаса. Потом пошла прочь, все быстрее.
Человек-оркестр не отставал. Мы уже не шли, а бежали. Бег сопровождался
звуками. Особенно выделялись трещотки. Я хорошо бегаю на короткие дистанции. К
тому же человек-оркестр был обременен музыкальными инструментами. Мне удалось
спастись бегством и затеряться в толпе сумасшедших. В толпе мне были не рады —
в паническом бегстве я наступила на чью-то персональную дорожку счастья.
Сумасшедшая женщина в наряде, которому позавидовал бы Монтесума, грубо
оттолкнула меня со словами: «Это моя дорожка счастья!» Я немедленно сошла с ее
дорожки. У меня, слава богам, есть своя.
О воспитании детей
Есть отличная сказка в «Тысяче и одной ночи». Там все
сказки отличные, но эта — еще и поучительная. Для педагогов и психологов. И
любителей вмешиваться и давать советы. У султана был сын. И жена-султанша.
Остальных можно не считать, жена настоящая — она одна. Сын был необычайно
прекрасен: лицо, подобное луне. Тонкий стан. Прекрасные бедра. Они походили на
подушки, набитые страусиными перьями. И от этого стан
еще более красиво покачивался и изгибался. Так что сын еле ходил. Все сидел на
прекрасных бедрах и угощался рахат-лукумом. Но однажды этот рахат-лукум ему в
голову бросился. Он упился вином, встал на свои прекрасные ноги и,
переваливаясь, посетил заседание государственного совета, где устроил скандал.
Жениться захотел. Скандалил он стихами и песнями, а потом ударил своего
папу-султана. Он не хотел ударять, но, понятное дело, в него вселился злой дух.
Как объяснила султану жена. Все равно неприятно. Все плачут и читают стихи, как
положено во время семейной бури. Позвали визиря. Который
играл роль психолога и педагога в те далекие времена. И визирь велел наказать
сына. Жестоким наказанием. Чтобы неповадно было папу ударять. Наказание
придумали страшное: заточить сына на ночь в башню. Все плачут. У сына все
шальвары от слез мокрые. Но визирь непреклонен. В башню. И весь вечер
невольники носят в башню ковры, светильники, одеяла, подушки и припасы
рахат-лукума. Музыкальные инструменты и книги. Ковры и мебель. Пока родители убиваются от горя. Потом рыдающего красавца-сына ведут в
башню. И оставляют там на ночь с несколькими слугами.
Красавец засыпает, а в окно башни влетает ифритка,
которой юноша страшно нравится. И она даже принимает ислам. И осыпает храпящего
царевича драгоценностями. И пишет у него на лбу свое имя. Так что утром все кончается
очень хорошо. Царевича женят на ифритке. Теперь уже
благонравной мусульманке. А визирю отрубают голову. За коварство. Это я к тому,
что не стоит вмешиваться в воспитательные процессы. И склонять родителей к
наказанию любимого отпрыска. Они его простят. Потому что любят. Что бы ни
случилось. А вот визирю может не поздоровиться. Голову ему, кстати, отрубили по
совету ифритки. Она сразу поняла, от кого надо
избавиться в первую очередь…
О разговорах
Поехала я на поезде в Москву лет десять назад, на
конгресс литераторов. Обсуждать вопросы культуры, искусства и творчества.
Купила билет на поезд — поезд откуда-то с севера ехал. В купе — мрачный рыжий
мужчина с запахом перегара. Угрюмая женщина средних лет. Лысоватый дяденька в
очках, все документы какие-то штудирует. Я в окно смотрю. Усталая проводница
чаю предложила. Все стали пить чай. Женщина достала копченых карасей и всех
стала угощать. Хотя и угрюмо. Все отказываются. И она так, к слову, рассказала,
что карасей наловил ее муж. Который ей изменил и вообще на пятнадцать лет
младше. И она решила поехать в Москву, к родственникам. Поискать работу. Я
задумчиво сказала, что Есенин тоже был младше Айседоры. И тоже изменял. Но вот
— любовь. Сложный вопрос, трудная дилемма. «А кто такая Айседора?» — женщина
спросила. Я рассказала. Мужчина в очках и с лысиной внес уточнения. Это был
преподаватель университета, ехал в Москву документы для вуза оформлять. Мы
плавно перешли к вопросам судьбы и любви. Примеры стали приводить. Женщина
разрумянилась и тоже стала рассказывать, как у них на Севере один вернулся вот
тоже, из тюрьмы. И на учительнице женился. Проводница зашла в купе за стаканами да так и осталась. Она тоже знала много историй.
Потом люди из соседних купе стали заходить — сначала за проводницей, за чаем, а
потом присаживались и очень интересное рассказывали. Про жизнь. Потом из других
вагонов стали подтягиваться, так что в наше купе стали пускать по очереди.
Рассказал историю, сорвал аплодисменты — и вышел. Уступил место следующему.
Рыжий мужчина с перегаром в выгодном положении — он у окошка сидел. И как
закричит: «Это что! Вот у нас на фанерном заводе!» И так всю ночь проговорили,
горячо и страстно. Чай все себе сами наливали, потому что проводница боялась,
что без нее самое интересное расскажут. Про ведьм, например. Про колдовство.
Все, конечно, горячо спорили. Кто-то нервный кричал. Кто-то заплакал, но
утешился и рассказал свою историю без очереди — в утешение. Рыжему мужчине надо
было выходить, но он сказал, что поедет до Москвы. Он никогда не был в Москве.
Погуляет, посмотрит на Кремль — и назад. Надоела работа и пьянство. Женщина с
Севера сказала, что она тоже пару часиков погуляет, а потом купит обратный
билет и домой поедет. Может, муж не такой уж пропащий человек. И, в общем, так
до утра и проговорили. Почти сутки. Вышли в Москве. Бледные, усталые, но
довольные. Попрощались всем поездом. Обнялись. Я поехала на конгресс. Там
выступал какой-то писатель: «экзистенциальные основы творчества…
духовность… смысловые семантические нагрузки текста…» И так мне стало
тоскливо и пусто после поезда, что я домой уехала. У меня там муж. Друзья.
Пациенты. Работа. Собачка. Мои книжки… Нехорошо, но в тот же день уехала. На
самолете улетела, так что поговорить не удалось. Хотя я вспомнила еще массу
интересных историй, которые не успела в поезде рассказать. И вот теперь здесь
вам рассказываю…
О материнской любви
Все ругают своих матерей. Вокруг одни жертвы недолюбленности. Непонимания. Какого-то недружелюбного
отношения со стороны родителей. Не родители, а чудовища. Были нормальные люди.
Превратились в родителей — и пошла писать губерния.
Садизм, ругань и разрушение незрелой психики ребенка. Одного только знаю
человека, познавшего истинную материнскую любовь. Он мне лично рассказывал, мой
друг Денис Александрович. Он же — подруга Верочка. Он, видите ли, транссексуал.
Хотя даже в армии служил, в картографических войсках. А до этого жил в детдоме.
«Материнская
любовь, Анна Валентиновна, — говорил мне Денис Александрович с поучением, — это
святая любовь. И я знал такую любовь в своем детстве. Решили мою мамочку лишить
родительских прав за алкоголизм. Хотя она не так уж часто пила и готовила суп,
когда была трезвая. Когда за мной из детской комнаты милиции приехали, мамочка
забросала меня тряпками, облила бензином и подожгла. «Не отдам, кричит, моего Диньку! Пусть лучше сгорит, чем без матери останется!» Вот
такая она, Анна Валентиновна, святая материнская любовь. Я потом в детдоме всем
рассказывал, как мама меня не хотела отдавать. Все завидовали, дети-то. И потом
она из тюрьмы один раз освободилась и ко мне приехала в детдом. Конфет
привезла. И опять все завидовали. Я очень любил свою маму. Когда ее убили, я
сильно плакал». И я слушала и плакала. От святой материнской любви. А потом
пошла на работу слушать ужасные и душераздирающие
истории о жестоких матерях, которые ни черта в психологии не понимали. А туда
же — рожали и воспитывали. Без всякой святой материнской любви…
О жалобах
Ехал писатель Бунин в поезде с другим писателем. И все
жаловался: плохо себя чувствует. Дела неважно идут. Возраст. И вот — нога
болит. Ехали они, ехали, а потом спутник Бунина выскочил из купе и закричал: у
него нога страшно заболела. И плохо стало. И это неудивительно: научно
доказано, что передается депрессия. И даже программа смерти передается. И
психические заболевания. Как зевота. И поэтому зря Бунин обижался на Чехова,
что тот ему коротко ответил на восьмистраничное письмо, состоявшее из жалоб и
описания сложного душевного состояния. Чехов телеграмму послал: вы, мол,
поменьше пейте. И жизнь наладится. И Бунин обиделся. Надо же. А изливать свои
жалобы тяжелобольному человеку на пороге смерти он считал совершенно
нормальным. Чехов остатки легких выплевывал, а Бунин о своих противоречивых
стремлениях ему писал. И о ноге. Хотя у него с ногами ничего страшного не было
— судя по биографическим сведениям. И есть у Чехова один рассказ о враче, у
которого умер единственный ребенок. А пациент ему жалуется, что от него жена
сбежала. И возмущен отсутствием сочувствия и нежеланием доктора разделить его страдание. Видимо, после общения с Буниным
написан рассказ. Я к тому, что прежде, чем изливать душу и рассказывать о
страданиях, подумайте о других людях. Мне лично очень совестно бывает. Не за
себя. А за тех, кто громко и горестно рассказывает, что у него голова болит
иногда. Или денег мало. Или муж не очень сильно любит. А вдовы и сироты его
утешают. И инвалиды поддерживают. А умирающие —
подбадривают. И даже шутят, как вот Чехов в телеграмме Бунину.
Телефонное хулиганство
Теперь особо не похулиганишь по телефону — номер
определяется. И в интернете тоже не так легко. Разве что на анонимных форумах,
где злые неудачники поливают грязью достойных людей. Но достойные люди на
форумах не бывают. А в компании таких же неудачников все хулиганство теряет
смысл. Как никого не удивляет поведение сумасшедшего в сумасшедшем доме, а
уголовника — в тюрьме. Некого поражать. А раньше по телефону можно было
хулиганить и шутить совершенно безнаказанно. И этим занималась одна старушка из
Подмосковья, тетя Лиза. Тетя Лиза была графиня. Самая
настоящая, ее папа был дореволюционный граф. Она жила в таком деревянном домике
под липами, с садиком. И носила прелестные, хотя и залатанные платья из шелка.
С жабо и манжетами, довольно потрепанными. Тетя Лиза постоянно курила. И
сыпался пепел времени с ее длинных подолов. И она хулиганила по телефону. Но
очень странно. Возьмет записную книжку и звонит некоторым. А когда берут
трубку, нажимает на рычаг — отбой. Но она действовала не из хулиганских
побуждений. А из самых благородных. Позвонит своей подруге, такой же старушке.
Положит трубку и говорит: «Пусть Катичка думает, что
ей звонил Леопольд. Он был в нее страстно влюблен. Катичка
по сей день его помнит. Она услышит звонок, добредет до телефона — а там гудки
короткие. И она подумает, что Леопольд положил трубку, заслышав милый голос.
Застеснялся. Но помнит и любит!» Или позвонит юной внучатой племяннице. И тоже
трубку положит. Чтобы девушка думала, что звонит поклонник. Робкий и
застенчивый. Позвонил и испугался, не смог произнести слова любви. И она будет
думать, мечтать и верить в себя и свое счастье. Потому что поклонники вот
звонят и, можно сказать, клянутся в вечной любви. И так она звонила иногда тем,
кто, по ее мнению, нуждался в поддержке и любви. В надежде. В избавлении от
одиночества. А сама она ни с кем почти не разговаривала по телефону — в самом
деле, что за удовольствие со старухой разговаривать? Про здоровье, про погоду,
про лекарства. И все тетю Лизу любили, хотя и не догадывались о ее хулиганстве.
Она просто намекала людям, что кто-то их любит. И хочет поговорить. Но
стесняется. И, может быть, стоит позвонить самому и начать беседу. Наверное,
некоторые так и поступали. А звонила всего лишь старенькая-престаренькая тетя
Лиза из своего домика под липами… А я сидела на
низеньком стульчике возле ее кресла в папиросном дыму. Тогда еще не знали, что
дым — очень вреден. Тогда думали, что самое вредное — одиночество и ненужность.
О хорошем
Иногда спасительно и полезно вспомнить о хорошем. Что
произошло за день — хорошее. Я зашла вот в магазин за
хлебом. И мужу булочку купила. Такую с корицей,
кругленькую. И, в размышлениях о психологическом шантаже, инстинктивной
агрессивности и проблемах Танатоса, пошла домой.
Поскальзываясь на грязноватом снегу. В глубочайших раздумьях. Но быстро. Я
быстро хожу. И кто-то топочет и кричит. Кричит и топочет. «Девушка! Девушка!» И наконец
я поняла, что это мне кричат. И меня догоняют. И подбежала такая женщина
средних лет. В пальто и шапке. Шарфик размотался. Шапка немного набок съехала.
Запыхалась. И протягивает мне булочку. И так радостно, оттого что догнала,
говорит: «Вы булочку забыли!». Это она за мной бежала из самого магазина,
довольно далеко. И совсем это не женщина средних лет. Потому что у нее круглые медведиковые глазки. И улыбка с ямочками. И из-под шапки
прядь волос. Девочка лет пятидесяти. А в руке — булочка. Господи, думаю, а
жить-то можно на свете. Не так все и плохо. Несмотря на инстинкт агрессивности
и проблемы Танатоса. И сорок пять лет. Говорю:
«Спасибо!» А женщина-девочка поправила шапку и сказала, что тоже сейчас пойдет
и такую же булочку купит. Чай будет пить. И, улыбаясь, мы разошлись. А на
солнце уже снег таял сегодня, я лично видела.
Ловушка
Зовут в гости. Приходите, мол, посидим. Поговорим.
Выпьем рюмку чаю. Еще будет торт, запеченное мясо и окрошка. Или еще что — мне
неважно, потому что я на строжайшей диете. Из-за обмена веществ. И к спиртному
не прикасаюсь вообще. О чем всем сообщаю сразу, заранее. Но и им неважно — это
они так заманивают меня в гости. Харчами и выпивкой. И
еще — фотографии будем смотреть, чтобы совсем бездуховной встреча не казалась.
На ноутбуке. На котором я ничего не вижу, да и места, которые
посетили хозяева, мне мало интересны. По телевизору есть канал «Национал
Джеографик». Там много красивых мест показывают. Если
я захочу, я посмотрю. Или даже съезжу куда-нибудь. Недалеко. Я интроверт, мне
дома очень хорошо. А сходить я могу на выставку или в кино. Там не надо делать
вид, что ешь. И притворяться, что пьешь. И не надо с томительным ужасом
ожидать, что сейчас тебе расскажут все проблемы и несчастья, которые накопились
у хозяев. И будут ждать ответа и помощи. Немедленной. Неважно, что нужно
несколько консультаций. Неважно, что это не моя компетенция. Неважно, что время
и место не слишком подходящие. Отвечай. «Танцуй, Изадора!» — как кричал пьяный Есенин. Который благоразумно
успевал напиться, чтобы его не заставили стихи читать. Или плясать «русскую».
Хотя и его заставляли в доме у писательницы Гиппиус на заре его славы. Именно —
плясать и петь частушки. И невольно думаешь, что хорошо бы напиться, как
Есенин, и хозяевам, как Есенин, разбить окно. Или еще что выкинуть. Чтобы не
отвечать на вопросы. Но отвечаешь, тоскливо и деловито. И думаешь: ведь это
милые люди. Нормальные. Ведь они не позовут грузчика в гости. И после угощения
не заставят его носить тяжелые предметы. Или преподавателя английского за миску
щей и стакан водки не заставят же заниматься с ними спряжением глаголов. Или
врача — осматривать жизненно важные органы. Зачем они так? И смотришь на
спасительную дверь и на часы, и мучительно придумываешь оправдания, чтобы уйти
к себе домой, к своим книжкам и компьютеру. И когда приходишь, на душе так
тяжело. Как, наверное, у Высоцкого было, когда он написал: «Не надо подходить к
чужим столам и отзываться, если окликают». Я и не отзываюсь. И к столам тем
более не подхожу. А в гости меня пригласил один коренной москвич, замечательный
человек. Он занимается лечебным голоданием, пьет только воду, компьютера с
фотографиями у него нет. А на вопросы на мои он сам ответит.
Ему голоса все продиктуют. А от вредоносных влияний у него есть шапочка из
фольги. Вторую он даст мне, когда я приеду. И, знаете, мне это предложение
показалось куда более заманчивым, чем визит к дальним родственникам и школьным друзьям.
Я там уже была. И вот — делюсь грустными впечатлениями…
Про день рождения
За сорок пять лет много прошло дней рождения. И
радостных, и грустных. Разных. Но я об одном расскажу, самом памятном. Когда
мне шесть лет исполнилось. Родители мои были интеллигентные и образованные
доктора. И дружили с поэтами, писателями и музыкантами. Папа сам играл на
гитаре. Мама — на рояле. Меня учили. Безуспешно, к сожалению. И на мой день
рождения в гости приглашали таких же интеллигентных детей с их образованными и
творческими родителями. И я спросила у мамы: «Можно я тоже приглашу одну
девочку из двора?» Мама согласилась, конечно. Приглашай, говорит, Анечка, кого
хочешь. А я хотела пригласить Лену Коптяеву. Это была такая девочка в вытянутых
тренировочных штанишках и вязаной шапке, надвинутой на глаза. Немного сопливая, извините. Волосы из-под шапки торчали. Говорила
она невнятно и грубо. И не очень хорошие слова. И копалась в помойке иногда. И
дети с ней не то что не дружили, а просто разбегались, когда она во двор
выходила. Дралась она очень больно. А мама у нее освободилась из тюрьмы и
работала дворником в нашем дворе. Зимой скребком очищала асфальт. А летом —
метлой. На руке кривыми буквами было написано: «Люся». Зубы железные. Иногда
она шаталась и пела песни. Такие, несоветские. Но жизненные. На меня
производили большое впечатление. И вот эту Лену я боязливо пригласила на свой
праздник. Вместе с мамой. Потому что все другие дети должны были прийти с
мамами и папами. Лена так изумленно на меня посмотрела и кивнула. А мои мама и
папа еще более изумленно посмотрели на появившихся на
пороге Коптяевых. Хотя и скрыли свое изумление. Насколько могли. Лена и ее мама
принарядились. Мама — в платье с цветочками. Лена — в новые тренировочные
штанишки. Спортивный стиль. Лена мне подарила пригоршню медного купороса. Очень
красивого голубого порошка. Из кармана достала. Она его на помойке нашла. А ее
мама — книжку. Сказки. Подержанную, но интересную. И мы отлично провели день
рождения. Лена играла с другими детьми и не дралась почти. И научила меня
выдувать пузыри из слюней. А Ленина мама сыграла на гитаре моего папы. И
удивительно красивым голосом спела песню. Один куплет до сих пор помню: «А
мусор пытал меня, крыса позорная, скажи мне, воровка, с кем в деле была…»
Гости аплодировали. Приятный вечер. Для всех. И для врачей. И для поэтов. И для
музыкантов. И для Лены Коптяевой. Меня, кстати, с тех пор никто во дворе не
обижал. Даже плохие мальчишки. На моей стороне всегда были Лена Коптяева и ее
мама… И за все сорок пять лет это был лучший день рождения. Осталась грустная
песня. Умение выдувать пузыри. И дружить с довольно удивительными персонажами,
из которых получаются самые верные и преданные друзья…
Про шарфик
Лев Толстой себя помнил с пеленок. В буквальном смысле.
И многие люди — тоже. А я помню, как я ходить научилась только-только. Настала
уже зима. Валеночки мне надели, такие, с калошками.
Шапку круглую с резинкой. И шубу. Мое поколение помнит эти шубы из цигейки. Они
больше самого ребенка весили. Как целый дом. И, конечно, шуба несколько
сковывала движения. Мягко говоря. Навыки пешего хождения утрачивались. Шаг
сделаешь — и падаешь. Но не больно. Вообще ничего не чувствуешь. Лежишь, как
жук, и встать не можешь. Пока не поднимут. Потом дальше передвигаешься. Шага
два-три. И дедушка со мной гулял, держал меня за шарфик. Не прочно, а для
страховки. Чтобы предупредить падение. И стоило ему меня взять за шарфик, как я
падать переставала. Чудесным образом появлялась устойчивость в инквизиторской
советской шубе и скользких валеночках. Шла себе да шла. И на коньках он меня
так же учил кататься потом — держал за шарфик. Сам чуть не падал на льду — ноги
ему пулеметной очередью в Сталинградской битве перебили. Но я потихоньку
катилась и не падала. И научилась. А потом он меня на велосипеде учил кататься.
Я ехала, а дедушка бежал сзади, держась за багажник. И командовал: «Тормози,
Анечка! Поворачивай, Анечка!» И тоже научилась. Без страшных травм и переломов.
Единственные мои спортивные достижения за всю жизнь. И еще я научилась своей
работе. Надо правильно держать человека за шарфик. Чтобы это не стесняло его
движения, не давило на горло, не душило. Чтобы он вообще этого не чувствовал.
Но знал, что я где-то сзади иду. Или бегу. И кричу: «Тормозите, Алексей
Николаевич! Направо, Тамара Петровна!» — это в случае опасности. И человек
чувствует, что его за шарфик держат. Для страховки. И через этот шарфик
передают энергию любви и заботы. Которые тоже руками
потрогать нельзя. А только почувствовать. И те люди, которых вот так держат,
реже падают. Не расшибаются. Многому учатся без серьезных потерь. А если даже
упадут — обязательно встанут. Хорошо, когда тебя за шарфик держат. Или за
багажник. Как Ангел-Хранитель…
О злых комментариях в интернете
Вы не расстраивайтесь, если вам что-то неприятное и
критическое пишут. Это нормально. Злые люди безошибочно чувствуют добрую
энергию. И немедленно хотят ее погубить и уничтожить. Раз уж насладиться не в
состоянии. Я на днях разговаривала с одним ученым-философом, мягким, добрым
человеком. Доказывала, что зло существует. И носители зла — тоже. Даже в
интернете. Пишут оскорбления и обидные комментарии. А добрый ученый заявил, что
это из-за того, что мы сами задеваем чьи-то чувства. Пишем провокационные
посты. На политические, к примеру, темы. Надо быть добрыми, спокойными. И никто
не будет тебе писать злое… Я его послушала, покачала головой, но спорить не
стала. С таким добрым и милым человеком. А утром зашла на «Фейсбук».
Он в своей хронике картину разместил, которую сам написал: лодочка, озеро,
камыши, рассвет… Очень красиво. Ни политики, ни психологии. Мир и благодать.
И первый комментарий уже прислал кто-то: «Не рисуй картины, дядя, — не подохнешь в нищете…»
О сокровище
У некоторых людей есть сокровище — другой человек. И
этих обладателей сокровища легко узнать по тайной улыбке и мечтательной
поволоке в глазах. И по довольно спокойному отношению к жизненным неурядицам. И
по румянцу на щеках, когда они про свое сокровище рассказывают. И умиляются. И
восторгаются. И даже недостатки сокровища описывают так прелестно, так любовно,
так радостно… Иногда сердятся на свое сокровище, но таким особенным образом:
не повредило бы оно себе! Не упало бы и не расшиблось! Не заработалось бы до
смерти! Не стало бы жертвой злых людей или холодного ветра: люди обидят, а
ветер — продует. И престарелый профессор взахлеб
рассказывает об удивительно умном студенте. Просто юном гение.
Который все понимает с полуслова. Пишет удивительные
по глубине статьи. Такой самостоятельный. А брючки старые. Рубашечка мятая.
Никто о нем не заботится. Наверное, питается плохо. И все свои знания и
открытия профессор рассказывает этому замечательному студенту. Часами они сидят
в аудитории и разговаривают. И провожают друг друга до дому, не в силах
расстаться. А грубый владелец заправки, который весь мир считает населенным мерзавцами, познакомился в санатории для нервнобольных с
одним шеф-поваром. Ну, может, он просто повар, но ему просто суждено быть
шефом. Гениальный повар. Редкая умница. Такой
красивенький, как статуэтка фарфоровая. Владелец заправки ходит к своему повару
в гости. И просто душой отдыхает от семьи и работы. Его Алексей Емельянович такие пиры закатывает! Котлетки, пюрешка воздушная, нежная. Еще салат. И мерзавцы,
которые населяют мир, хотят обидеть Алексея Емельяновича.
Но не выйдет. Владелец заправки бережет свое сокровище. Только им и живет. А
скептически на все смотрящий врач-травматолог бережно показывает фотографию
своей медсестры. И даже поглаживает милый облик рукой, приговаривая: «Она,
конечно, психопатка и истеричка. Но я без нее жить не могу!» А мрачная бандерша оживляется и
совершенно умилительно рассказывает о мальчике Женечке. Она к себе взяла сына
одной убитой работницы. Мальчика четырех лет. Некоторые профессии довольно
опасные; могут убить. И суровая, много что повидавшая бандерша совершенно преображается, когда говорит о своем
Женечке. О том, что он непременно станет кандидатом наук. Он исключительно
умный. Он уже как профессор. И репетитор по английскому тоже не нахвалится этим
умницей Женечкой. И все для него, и вся жизнь — для него. И, слегка улыбаясь от
счастья, эти обладатели сокровища идут жить дальше. Потому что есть для кого. И
Фрейд, наверное, всюду увидел бы комплексы и сексуальную подоплеку. Но только у
него тоже было сокровище — внучек Мэтью. И в серьезных и важных статьях пожилой
доктор все рассказывал про своего Мэтью. Как он прятался в кроватке. Как
игрушки бросал. Какие ему сны снились. Про сокровище очень хочется рассказывать
и говорить, даже в научных статьях. Это чистая любовь. Нет в ней никакой
сексуальности. И мучительности. Просто — восторг и радость. И самое лучшее в
жизни — иметь свое сокровище. И жить ради него. И надоедать всем рассказами о
его милых выходках и словечках. Может быть, это и значит — жить.
Хорошее место
Очень хорошее. Прекрасное место. Счастливое. Это наш
университет. Все изменилось, а университет стоит. И двери те же, большие такие.
И даже гардеробщик, кажется, тот же. Который пальто выдавал не по номеркам, а кому какое нравится. В мою юность пальто были примерно
одинаковые. В фойе шахматисты играют под управлением моего профессора.
Профессор совсем старенький. Кричит: «Аня! Аня!» — и нисколько не обидно, что
без отчества. А за ним другой профессор, опираясь на палочку, спешит. Беретик
тот же, из-под него — седые кудри. Тоже совсем старенький. «Анечка!» — кричит
негромко. И охранник улыбается и пропускает. Раньше не было охранника, но тоже хороший. И профессора радуются и почему-то решают показать
мне кофейный автомат. Отличный аппарат. Из него пьет кофе Мухаммед, которого
тоже мне показывают. Он из Йемена. И Мухаммед хороший. Он немедленно
протягивает мне свою чашку, из которой пьет. И улыбается. И даже зачем-то
пошедший с нами юный шахматист с доской тоже улыбается и обещает показать мне
какой-то удивительный этюд одного гроссмейстера. И меня ведут в подвал, где
радио. И там тоже все радуются и улыбаются. Знаете, от удовольствия бывает
такая немножко нелепая улыбка, от которой губы сами разъезжаются в стороны. И
все немножко краснеют от удовольствия. Просто так. И записывается передача, и
передаются приветы слушателям, и все ужасно нравятся друг другу. И потом с
такими же улыбками фотографируются. И машут, и прощаются. А потом девочка не
выдерживает, догоняет меня и обнимает. На прощанье. И я ухожу, переполнившись
счастьем и радостью. Просто так. И Мухаммед машет мне чашкой, а профессор —
какой-то шахматной фигурой. И я понимаю, что такое альма-матер. Мой
университет. Меня отсюда в роддом увезли. На лекции с младенцем пускали.
Отдавали свое мыло, которое было по талонам. Пеленки стирать. Профессор покупал
младенцу булочки в столовой, которые я, конечно, младенцу не давала — грудному
нельзя. Но меня они буквально спасли в голодные годы. И здесь я свои дипломы
получала. И написала свои первые рассказы. И ничего не изменилось — как была
любовь, так и осталась. Навсегда. И ничего не страшно. Ни кризис. Ни старость.
Ни даже смерть. Которая все равно когда-то будет. Пока есть хорошее место. Оно
для каждого свое. У меня — наш университет. И вот еще — эта книга. Укрытие,
убежище и приют души. Вот что такое — хорошее место.
О мужском внимании
Есть мужчины очень элегантные и умеющие дарить
подарки. А есть мужчины любящие, заботливые, но не умеющие. Не сердитесь. Не
огорчайтесь. Они вас ужасно любят, просто — не умеют. Элвис Пресли тоже не умел
выбирать подарки. И всем дарил розовый «кадиллак».
Если бы «кадиллака» не было, дарил бы одинаковые тюльпаны и конфеты. Или отрез
ситца на платье, как мне — мой дедушка. Он, хотя и работал в Академии наук, с
деревенского детства запомнил, видимо: отрез ситца — лучший подарок. А мой
маленький папа порадовал бабушку на 8-е Марта. Тогда только тюль появился, и
бабушка сшила первые послевоенные шторы. С цветочками кружевными. Которые маленький папа аккуратно выстриг ножницами и сложил
в стопочку. И преподнес эту стопочку бабушке. Шторы пришлось выбросить, но
бабушка была очень растрогана и умилена. Потому что мотивы поступка были самые
благие. Порадовать маму. Мужская забота заметна на моей детской фотографии. Я
там с папой в его научной лаборатории. Сижу на решетчатом ящике с крысами. На
ногах — галошки. Чтобы ножки не промочить. Трусики
надеты поверх колготок — чтобы колготки не спадывали.
Умно придумано. На голове — панамка. Чтобы не напекло солнцем голову. Панамка
примотана бинтиком. Чтобы ветром не сдуло. Справа — горшочек. Удобно. В руках —
книжка о вреде алкоголизма. Счастливая маленькая девочка, о которой заботится
ее папа. Молодой ученый-нарколог. Надо еще добавить, что для дезинфекции меня
папа чистым спиртом протирал. Как говорится, смерть микробам! Сразу видно, что
об этой маленькой девочке заботится ее любящий папа. Мама, когда из
командировки приехала, чуть в обморок не упала при виде меня. Но я была
здоровенькой и веселой. Чего и вам всем желаю. Потому что те, о ком заботятся и
дарят подарки, всегда будут веселыми и здоровенькими. И девочки, и тетеньки.
Пусть даже цветочки из штор выстрижены, а шляпка бинтиком примотана — можно и
потерпеть. Это они так любовь и заботу проявляют. Неумело, но от всего сердца.
Про любовь
Любовь — это узнавание. Мы узнаем друг друга в этой
жизни. Так считал Платон, а до него — другие древние мыслители. Души
встречаются и узнают друг друга. И снова хотят быть вместе. Хотя и не всегда
это получается. Но как часто в рассказах встречается фраза: «Я ее увидел и
понял — это моя жена». Или: «Я его встретила и поняла — это мой муж». Мужчины,
как ни странно, чаще узнают. Хотя, как правило, далеки от
мистики. Брат дедушки в своей книге про войну
пишет, как ушел добровольцем в семнадцать лет. И эшелон стоял на станции
Кузино. И беленькая девочка-школьница ему дала котлет из картофельной шелухи. А
он ей — мыло. И на фронте он точно знал, что его не убьют. Как его могут убить,
если на станции Кузино есть беленькая девочка? Его будущая жена. И он прошел до
Берлина, а потом поступил в университет. И на лестнице встретил эту беленькую
девочку. Узнал, что ее зовут Зоя. И, конечно, на ней женился. Потому что любовь
— это судьба. И не надо волноваться, что вы свою любовь пропустите и не
узнаете. Узнаете. Это я твердо обещаю. И возраст — тоже неважно. Бывало, и в
шестьдесят узнавали. И старше. Время — оно только в земной жизни играет такую
важную роль. Об этом знал мудрый Платон. И это подтверждают современные физики.
И я присоединяюсь к этой точке зрения. Главное — быть внимательным и доверять
своему чувству. И верить в любовь. И те, кто вот так узнал любимого человека,
поймут, о чем я. А кому еще только суждено — потом поймут. А я вам от всей души
желаю любить и быть любимыми. Ради этого стоит жить.