Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2015
Андрей Ильенков. Повесть, которая сама себя
описывает. — Екатеринбург: «Кабинетный ученый», 2015.
Когда сталкиваешься с произведением такого масштаба (имею в виду не объем, конечно, а смыслонаполненность), то поневоле останавливаешься в растерянности: как писать о таком? с чего начать? как в трех страничках передать атмосферу произведения?
Автор нас озадачивает с самого начала, уже с предисловия. «Вид автора». Что это такое? Кто немного знаком с украинским, знает, как звучит на нём «от автора»: «вiд автора». Явная отсылка к этому украинскому названию и одновременно игра слов: «вид» — то есть изображение, показ. И тут же «совесть» (автора), которая «сама себя описывает» (через повесть). Таким образом, сразу нам дано, что 1) повесть в некотором роде есть автопортрет писателя, его, может быть, даже исповедь, и 2) нас ждёт совсем непростое чтение.
Но если повесть (совесть) сама себя описывает, что же читатель? Сам себя вычитывает в этой повести, обнаруживает себя? Очевидно, так оно и есть. Но не любой читатель, а Читатель — тот, кто сам суть представление, вид: своей страны, народа, поколения. На протяжении всего чтения меня не оставляло впечатление, что слишком многое там уже непонятно современной молодежи: множество отсылок бытовых, политических, идейных — именно к тому миру, миру позднесоветскому. Хотя вопросы, поднятые в повести, конечно же, универсальны — всё ж «материя» её привязана к определенным месту и времени. И именно через неё, эту материю, происходит постижение того, о чем эта книга. Потому подозреваю я, что повесть эта не для всех, но по преимуществу для тех, кто принадлежит к поколению писателя. Но так ли это плохо — что «не для всех»? Достаточно и того, что для многих — тех самых читателей, кто «сами себя читают». Поскольку писатель, такова уж его писательская доля, никогда не «сам по себе», но всегда «вместе» — со страной, народом, поколением, то и «вид» автора — это «вид» того самого народа, страны, поколения. Так, как они видят-ся (видят самих себя) через его, писателя, произведение. А потому изложенное дальше — это именно то, как читатель (в данном случае я) сам себя «вычитал» из повести.
Итак, повесть. Описывается путешествие героев в реальном, физическом пространстве, из пункта А в пункт Б, за время которого с ними происходят различные события. Это обычный, часто встречающийся прием в литературе, русской в том числе. Кстати, характерно, что во многих таких произведениях конец означает не только конец путешествия, но и физическую гибель героя, что суть некое завершение не только повествования, но и смысла. Трое друзей-свердловчан (один из которых учится в девятой школе — о, alma mater!) едут отмечать 7 Ноября 1984 года (день Великой Октябрьской социалистической революции, если кто не в курсе) на дачу к одному из них. Герои — сами по себе ещё «те» персонажи. Представители «золотой молодежи» тех лет, далеко не обычные советские школьники. Одни — гоповатый Стива, сынок секретаря обкома и поклонник всего западного, второй — слегка литераторствующий мечтатель Кирюша, чья богатая мама директор магазина, третий — комсомольский активист и цинический философ Олег, материально наиболее скромно живущий из всей троицы, — но именно на дачу к нему все и направляются. Едут они в богом забытое место, именуемое «мертвой электростанцией», на трамвае 11-го маршрута по единственной в городе одноколейной трамвайной ветке, идущей мимо торфяных болот. С самого начала обстановка располагает к тому, что из подсознания героев начнут вырываться «темные» силы, ими самими не контролируемые, тем более что путешествие, а также пребывание их на даче постоянно сопровождается активными возлияниями.
Сначала мы видим более-менее реалистичное, пусть и немного утрированное описание жизни тех лет. Но с началом путешествия атмосфера вокруг героев сгущается, уплотняется, время замедляется, и возникают персонажи или вовсе нереальные, или уж очень сильно гиперболизированные. Уже с появления вонючей старухи в трамвае, на котором едет Стива («Череп, череп! А башка что, не череп?!» — потом эти слова возникнут в повести репризно), наши герои начинают погружаться в фантасмагорию, обнажающую настоящую суть их жизни. Тема старухи связана с темой войны («Бабушка, а ты на фронте была?»), помещение этой высокой темы в контекст грязной полоумной старухи даёт понять, что советский миф будет подвергнут тотальной беспощадной деконструкции. Советский официоз в его парадной сущности вообще не обнаруживается, всё действие разворачивается в атмосфере его изнаночной, теневой стороны (в том числе в рассуждениях, казалось бы, лояльного комсомольского активиста Олега), где обитают мрачные образы: водка, сперма, блевотина, нищенки и гомосексуалисты, но одновременно и недоступная простым смертным непристойная, пьянящая роскошь.
Особо надо остановиться на теме выделений, коими изобилует повесть. Чемпионом здесь является, конечно, сперма: описания эякуляций, постигших этих юношей в тех или иных обстоятельствах, на протяжении всей повести идут рефреном много раз. Прочие выделения: кал, моча, блевотина, кровь — также сопровождают повествование, пусть и не столь регулярно. Некоторые, видя столь интенсивную тему выделений, бросают читать (иногда с ужасом) — а зря. Это лишь художественный прием, призванный показать нам, в какой гнилостной реальности пребывают герои и насколько, несмотря на юный возраст, гнилостны они сами. Ведь что, по сути, символизируют выделения, имеющие «низкий» статус (а все эти выделения, кроме крови, имеют низкий статус)? Конечно, труп: выделения характеризуют мертвое тело от самого момента смерти (когда непроизвольно опорожняются его кишечник и мочевой пузырь) и до полного скелетирования трупа. Идею трупа мы обнаруживаем и в эпизоде с «утопленницей» из рассказа Кирюши, и в других рассказываемых ребятами ужастиках, и в «мертвой» Бабе-яге и поедаемых ею животных, и, конечно же, в собственно смерти главных героев. Связь выделений и смерти известный образ: возьмем хотя бы расхожее выражение «жизнь утекает». Характерно, что в повести вообще нет положительных персонажей: не только главные герои, но и практически все встречаемые ими на пути существа поражены этой гнилостью, убогостью, ущербностью. Они могут быть жертвами героев, или предметами их вожделений, или тем и другим одновременно, — но они не вызывают ни сочувствия, ни симпатии. Всё погружено в этот морок гниения и разложения.
Это — мир, в котором они живут. «Пусть всё остается как есть», — считает Олег Кашин. С ним не согласятся другие главные герои — Стива и Кирюша, чьи мечтания связаны с иными реальностями: западным миром у одного и дореволюционной Россией у другого, — но де-факто обе эти реальности суть только проекции их собственных ожиданий от жизни, не находящих своего воплощения здесь. И сами их желания типичны для обычного позднесоветского подростка: власть, материальные блага, девочки. Разница лишь в представлениях о том, какая именно реальность наилучшим образом их удовлетворит. Кстати, рассуждения и уровень информированности героев обнаруживают совсем не подростковые ум и знания, в то время недоступные не только «простым смертным», но и сынкам «шишек», — что опять отсылает нас к предисловию: это «вид автора и его совесть», а не реалистичное описание жизни тех лет. Эрудиция ребят, для того времени и их возраста совершенно нехарактерная, — суть собственная эрудиция автора, вложенная (даже особо не скрываясь) в их уста.
И кто же такие эти наши главные герои? Это, безусловно, разные люди, но различия касаются частностей: перед нами — один типаж (вид автора?). Закомплексованный советский подросток, которому волею судеб известно и позволено больше, чем среднестатистическому подростку, но который тем не менее абсолютно инфантилен, несамостоятелен (Стива даже на трамвае до того ни разу не ездил). Эта выделенность из общей массы (происхождением, развитостью, эрудицией) в условиях, когда выделяться нельзя, загоняет её в подполье, откуда она сочится всеми теми выделениями, о которых я уже говорил. То есть в некотором роде замурованность заживо, нахождение при жизни в гробу. Не находящая выхода сексуальность (в СССР секса нет!) создает умозрительные картины, где герои выходят на пир вседозволенности. Каждый из них (даже благоприличный Олег, что обнаруживается в конце) оказывается в душе садистом-любителем, каждый желает устроить жизнь так, чтобы именно он оказался в центре распределения благ, материальных и эротических. Тема любви (не страсти!), дружбы (а ведь эти трое вроде как друзья!), взаимовыручки в повести отсутствует напрочь, вернее, присутствует, но только как черта персонажей сугубо эпизодических, вроде деда Вани, которые к тому же оказываются в положении лохов. Чтение повести было бы тягостным занятием, если бы не великолепное чувство юмора и иронии, присущее автору. Комичность ситуаций, в которые попадают ребята, комичность их реплик не дает погрузиться в тот совсем уж беспросветный мрак, каким был бы мир повести, не будь этого элемента. Видно, что автор не торопится произнести уничтожающий приговор: он своих героев, в общем-то, любит и даже оставил бы их, наверное, в живых, если бы не историческая правда.
А историческая правда состоит в том, что через каких-то четыре месяца Черненко умрет, и новым генсеком станет относительно молодой Горбачев. Мир, в котором были приспособлены жить герои повести (несмотря на все свои мечтания!), — вдруг неожиданно сменился совсем другим миром, бесконечный этот процесс гниения, разложения советского трупа был остановлен, как казалось, навсегда (о, эти иллюзии!), и новому миру были потребны совсем другие герои. А этих следовало оставить в мире мертвых, тем более что за свои преступления, реальные и мысленные, они вполне заслуживали смерти. В образе карающей Божьей десницы выступила… Баба-яга. Ещё один странный, мерцающий, фантасмагорический персонаж. С одной стороны — старуха-ведьма, поедающая живую плоть (олицетворение смерти, вампиризма), с другой — девочка, плод «грязных» эротических фантазий Олега (да и всей троицы) и объект его готовящейся аферы, причем грань между этими её ипостасями размыта. И эта размытость позволяет говорить уже о демонической сущности тех страстей, которые обуревают героев, о неразличимости эроса и танатоса в них. Не случайно эпиграфом к последней главе взяты строчки из стати В. Соловьева о Лермонтове, о его демоническом «грязном» гении.
Как можно описать смерть? Можно как высокое, как подвиг или жертву. Смерть же героев описана как низкое, как роковое (под аккомпанемент тяжелого рока) стечение обстоятельств. Козел, которого они убили, воплощая идею вседозволенности, — это противоположность жертвенного агнца: Бяша (баран) — Бяфа — Бафомет, существо роковое и демоническое, его смерть ведет героев в ад, а не в рай. А месть Бабы-яги за убитого козла завершила их одиссею: они умерли, так и не поняв, за что и почему.
Но странным образом по прочтении повести не остается ощущения подавленности. Возникает, напротив, некое чувство завершенности: кажется, что автору все-таки удалось перевернуть страницу и обозначить новую, неизведанную, но совершенно иную землю, в которой не будет места тому, что олицетворяли собой герои. С чем это связано? Не с тем ли, что Баба-яга, совершив акт справедливого возмездия, этим впервые явила в повести что-то подлинно человеческое?