Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2015
Я такой старый, что, когда кто-то говорит о двигателе мощностью в 100 лошадиных сил, я вижу сто лошадей во чистом поле. Технологическая информация, попадая мне в голову, преображается в образную: трудно представить, как комочек из ста живых лошадей сжимается и разжимается в цилиндрах двигателя внутреннего сгорания, создавая кинетическую энергию не вольного продольного и стремительного движения, а движения иного — вращательного (крутящий момент) и поступательно-вращательного характера. То же самое происходит с астрономическими «чёрными дырами», «сверхновыми», с «Млечным Путём» и «двойными звёздами», «антиматерией» и «звёздными карликами»: карлики — в моём воображении — парами уходят белой дорожкой, проваливаясь в чёрные дыры, выбоины и канализационные колодцы, в которых течёт и пахнет антиматерия.
Информация субъективируется — и исчезает. Пропадает. Реже (очень-очень редко) она преобразуется в информацию личностную, становясь частью сначала воображения, а потом — знания. Фактологическая информация имиджинируется, или — чудесным образом превращается в образ и в образы, то бишь — метафоризируется — поднимает тебя над фактом и упирает твоё сознание в смысл, который, если он охватывает твоё мышление, — возносит тебя до метасмысловых небес седьмого порядка — и выше, выше, выше — к метаэмоциям, к метаобразам и метаидеям, где 100 лошадиных сил представляет собой 100 (и более!) лошадиных душ, сердец, желаний, интенций и — красоты. Лошадь — красивый человек. И совокупная лошадиная душа — прекрасна.
Информация — сущность безвидная, вечная и бесконечная. Память камня показывает спектральному анализу мизерную часть истории геофизического и астрономического характера. Память земли, воды, воздуха и огня вообще закрыта для человека, если он не учёный или поэт. Художник уважает стихии, и они понимают его. Художник (учёный тоже художник) узнаёт стихии, и они знают его. Художник — часть стихии, и она поглощает его. Творение Творца пересотворяется творцом, т. е. познаётся, метафоризируется — и досотворяется. И — пересотворяется и переходит в метатворение. Вот почему Бог плачет над тем, над чем смеётся обыватель. Обыватель видит лишь контуры и бледные фрагменты творения, тогда как Творец / творец помнит и знает целое. Целое не может быть ни старым, ни новым. Целое — есть первозданное и первоприродное, или то, что было всегда. Новое и старое в творении порождается социумом, который бессилен переменить или разрушить творение, т. к. оно есть память. Память нельзя архаизировать или неологизировать. Память — культуры, цивилизации и природы. Но можно заложить в человека «новую память», если место мнемоническое в нём пребывает пусто. Если человек — пустой. Лей в него всё, что хочется — обществу, власти, идеологии etc. Лей в него общество, толпу, власть, идеологию и — деньги.
Информация — сущность множественная: актуальная, моментально умирающая фактология; поверхностные псевдогносеологические эмоции («классно!», «прикольно!», «я в шоке!» etc); псевдокогнитивная аналитика и социополитический синтез и т. д. и т. п. Информация антропофактуального, артефактуального и натурфактуального характера отталкивается от информации социофактуальной: именно это отталкивание вызывает слёзы небесные и смех обывательский, толпяной.
Информация, став развлечением (Интернет + соцсети), освободила человека от труда: от труда экономического, от труда эмоционального, от труда душевного, от труда — мыслить. Информация — для невежественного не познавателя, а собирателя казусных фактов в вербальной и фотографической (+ видео) оболочке — стала сосудом, оболочкой, упаковкой милой, забавной, каламбурной, игровой, тавтологической и вполне ощутимой пустоты. Пустота защищается. Она хочет быть в человеке. Она жаждет оболочки… Ты летишь в самолёте, листаешь журнал: находясь в дюралевой, напряжённо вибрирующей оболочке, ты упаковываешь свой подрагивающий от ужаса мозг (на высоте 10 000 метров) в глянцевую упаковку журнала (издаваемого для тех, кто болтается между землёй и пустотой, между домом и чужими пределами, между работой и отдыхом). И — видишь, точнее, вперяешься в некий интервал, в форме текста, в некий разрыв и просвет в нескончаемой журнальной ленте гламурных картинок. О! Текст!
Текст оказался небольшим: около 230 слов, с двумя фотографиями (прямоугольная, равная по объёму тексту, изображавшая книжный стеллаж; и маленькая, круглая, с портретиком автора, толстого очкарика с поднятой рукой, показывающего двумя пальцами «V» — victory), с заголовком банальнее некуда (что-то про цепную реакцию), с п/ж врезкой из трёх строк, из двух грамматических, трёх логических, трёх лексико-семантических и массы стилистических ошибок, — цитировать не стану: скучно. Автор, невежественный, необразованный и, естественно, «некультурный» человек, побывав в Лондоне, на Пикадилли, в «крупнейшем в Европе» книжном магазине, пытается посмеяться над тем, что не смешно, и сокрушить то, что несокрушимо, — а именно: культуру. Культуру книжную, не понимая, что электронная книга — тоже книга, имеющая свой бумажный эквивалент, прототип и оригинал. Автор считает, что информация и литература — это одно и то же. Автор рад тому, что человек уменьшает объем знаний до минимума, до ноля, т. к. может обратиться к виртуальной библиотеке (видимо, библиотека и станет обдумывать то, что в ней содержится, а вот человек будет свободен от «устаревших ценностей», чтобы делать карьеру и зарабатывать денежки: «навыки важнее знаний» (!). По автору, «симптомы интеллигентного человека» не нужны — они «вредны». Автор, сочинивший сей текст, просто не знает значений почти всех слов, употреблённых им в данном тексте: он не видит разницы в значении прилагательных «интеллектуальный» и «интеллигентный» (пусть уж библиотека как субъект чтения тут разбирается сама). Автору важнее «умение выживать в меняющемся мире» (в армии он, конечно, не служил). По автору, важнее умение заводить друзей («Дом-2», да? — построй свою дружбу), «занимать выгодное место в стае», а вот «чтение заумных книг без картинок» — бесполезно и вредно. «Пора бежать» — прочь от образа жизни родителей. «Иначе — затопчут».
Сейчас я произнесу нехорошее слово, оно появилось в западнославянских языках и произошло от глагола «быть»: в чешском — bydlo («бытие, состояние, местопребывание»); в польском — bydło («жилище, собственность, имущество»), с XIV века приобрело значение «домашний скот»; в украинском языке в семантике этого существительного появилось переносное значение «люди, приравниваемые к скоту»; из этого значения в русском языке развилось образное, переносное значение оценочного характера. Итак, произношу: bydlo / быдло, т. е. человек, существующий, живущий в определённом состоянии, времени и месте, имеющий жилище, собственность, имущество, деньги и даже домашний скот, которому, в силу известных причин, этот человек уподобляется. Почему? — Потому, что сей субъект перенаполнен энергией незнания, глупости, тупости, хамства и алчности. Да, а ещё — силой толпы и тех, кто набивает эту толпу идеями, трендами, модой и социальными ритуалами, ориентированными на сохранение неких ценностей (читай: алчности, тупости, лености, хамства и форматированного трендами / модой самовыражения).
Для таких людей время — это «который час», время года и отпуск. Для меня время — это пустота, смерть, которым иногда снится жизнь. Для иных время — это то, что думает и говорит о них толпа.
Параллельно «печатному / журнально-глянцевому слову» в жизни, как в Интернете, произрастает новая словесность, адекватная некоему «речевому языку», в котором жаргонизмы не поддерживают лексику общеупотребительного характера в стилистическом и сверхвыразительном отношении, но вытесняют её и претендуют на свою, обеспеченную силой посткнижной культуры общеупотребительность. Вот сварганил я прецедентный текст — такой: Пацик, без колёс под жопой, тоскуя по покатушкам, с каким-то побочкой в гнилом адике погнал на днюху, хотел в клубец, да стрингалёты полопались, — а ведь он бывший диджик, — ну и пнул побочку сгонять в лабаз за чипсоидами и за всяким, что заточить можно. А побочку — полтос, допинал он бычок — и погнал за семками, бич-пакетами да за бухлом — вискарём и за парой сисек пиваса. А лучше бы пацик в кинчик сгонял, чем на днюхе тухнуть. Достал он поджиг и сиги — и повернулся к ветру спиной… И т.д. и т.п. Переводить не буду — приходите на мои занятия в редакцию «Урала» — всё объясню, толмачом поработаю…
Информация — любого качества и способ выражения её — есть результат человеческого познания, «познаньица» и «познатушек». Интернет загружается информацией, которую добывает человек. Информацию в Интернет запускает (как живую и дохлую рыбу) — человек. Интернет — это некий метачеловек с метамышлением, метапознанием и метаязыком. Информация — это оязыковлённый факт, который может стать текстом. А может и не стать, потому что просматриваем мы не тексты, а текстоиды, имитации и симулякры текста. Берусь утверждать, что восприятие информации сегодня в подавляющем числе случаев (миллионы) в процессуальном отношении ограничивается фиксацией и эмоциональной оценкой фиксируемого. Проще говоря, информация поглощается (визуально и аудиально) преимущественно левым полушарием и нервически / эмоционально. Правое полушарие отдыхает. И — доотдыхается до атрофии. Именно в правом полушарии появляются образы мира, именно в нём работает воображение. Воображённый и воображаемый мир в миллионы раз разнообразнее и богаче мира виртуального и т.н. реального. Информация, прошедшая стадию воображения, — это уже словесность, номинация, концептуализация, метафоризация и отекстовления мира, т. е. — словесность.
Природа художественности выражается прежде всего в метаинформационном содержании текста. Метаинформация — это знание, управляемое разумом, сердцем и душой (одновременно), — знание, которое неизъяснимо или изъяснимо не до конца. Вот почему метаинформация всегда додумывается, допереживается, досотворяется и пересотворяется в процессе порождения текста. Вот почему авторы авиажурнальных статеек никогда не повернутся лицом к книге: книга не впустит их в себя, — пусть окунаются в мутное и прикольное вещество интернет-информации.
Поэзия — высшая форма языкового сознания (А.Л. Шарандин). Уточню — текстовая форма, т. к. текст есть конститутивная единица культуры.
Вот образец метаинформации, реализованной в стихотворении моего давнего товарища, знакомца, таинственного и умнейшего корреспондента, а главное — поэта Алексея Котельникова.
***
Что-то лепит меня
Из песка и заката,
Из морского огня,
Из небесного злата,
Камня жадных клыков,
Пёсьих лаев и снега,
Крёстна хода, долгов,
Растворённого века,
Корабельщиков, блюд,
Пугачёва с пищалью,
Восприимчив и лют,
Я тебе сообщаю —
То не Каменный гость,
Всуе алчущий
хлеба:
Гром. И — вещая трость
Отодвинула небо.
Стихотворение странное, сильное (прежде всего предметом своим, культурой словесности и поэзии) энергией энигматичности и тем непознаваемым и ненарекаемым, что в тексте А. Котельникова, несомненно, познаётся и нарекается. Что / Кто лепит меня? Как лепит меня? Почему лепит меня — из мира? Из какого мира? Какого меня? И — меня ли? И ещё сотни, тысячи когнитивных вспышек, которые вдруг отодвигаются вместе с небом вещей тростью… Пушкин? Пень или волк? Чья-то тень? Он Сам?..
Жаль, что автор авиастатейки никогда не прочитает новую книгу стихотворений Сергея Шестакова «Другие ландшафты», это собрание прекрасных элегий, метаобразность, метаэмоциональность и метасемантичность которых очевидна — и чудесна… Бедные визуалисты и визуализаторы примитивных форм информации… Они уже отказались от чуда. Чуда книги, словесности, поэзии.
Очерк свой я завершу стихотворениями Сергея Шестакова, поэта драгоценного. Вот они.
***
плети лозы предзимней, осипший поти,
где это всё теперь, отзовись, фита,
ветер хтонический, хлам, тихеан без плоти,
девять имён твоих, девять времён,
вода,
чем — зпт,
ничем — тчк, пластами
хлопковый холод, хлыст, муравьиный
страх
песни железные петь деревянными
голосами,
каменную нежность удерживать во стеклянных руках…
***
в ширь зрачка небесная баклага,
облака медвяные и львы,
и капель калёная, и влага
на губах, и глыбы синевы,
улыбайся всей москвой-рекою,
полной волгой счастье зачерпни,
оком сердца, лакомой
окою
полушарья черепа чини…
***
опять не заснуть, не забыться,
не вырваться, как ни крути,
оттуда, где память, что птица,
и хлебная мышца в груди,
где времени воды короче
безвременья медленных вод,
и в жёлтом убежище ночи
железная роза цветёт…
***
он говорит, говорит, — я дал тебе
алфавит, — говорит, —
я дал тебе мир и меру,
время я дал тебе, — говорит, — и
всякую мысль, и свет,
наделил тебя сим и тем,
ты из тыщи тыщ нищете чету — на щите тщету утвердил,
возлюбил химеру,
падаешь, падаешь, в персть человечью млечью,
внечеловечью темь,
александрийские библиотекари, чащи,
чаши, чаны
чёрного молочая,
рыб уже гласных нет и согласных птиц,
последний корчится козодой,
буквы такие маленькие, а жизнь такая
большая, —
он говорит, говорит, говорит и гасит,
гасит звезду за звездой…
***
когда-нибудь мы выйдем на другой,
чужой и незнакомой остановке,
и поплывём над пылью и травой,
внезапной удивлённые
сноровке,
и станет ночь, где звёздам нет числа,
и поведут нас по небесной бровке
проводники без тени и чела
и ангелы в глухой экипировке,
и мы войдём в необозримый зал,
как будто внутрь гигантского
кристалла,
смотри, — ты скажешь, — всё, чем ты
не стал,
смотри, — отвечу, — всё, чем ты мне
стала,
как будто нас вселенная прочла
и странную устроила затею,
смотри, — ты скажешь, — вот и смерть
прошла,
смотри, — отвечу, — вот и свет за
нею,
здесь будут наши горести и сны,
здесь будут вёсны и печали наши,
и это всё положат на весы,
и покачнутся медленные чаши,
и чей-то голос, жолт
и нарочит,
произнесёт вердикт за пылью млечной,
конечная, — водитель пробурчит, —
и мы, очнувшись, выйдем на конечной.
Стихотворения Сергея Шестакова способны соединять и связывать два состояния поэзии, текстовое (Шестаковское) и внетекстовое, внутричеловеческое (читательское), порождая третье состояние поэзии — поэзии изначальной, поэзии как таковой.