Александр Снегирев. Вера
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2015
Александр Снегирев. Вера. —
«Дружба народов», № 1, 2015.
Ни любви, ни надежды. Осталась только Вера — дочь ненавидящей ее блудницы, заблудившаяся, мечущаяся по жизни. Притчевая персонификация пути самой страны — новой России. Из двух вариантов судьбы необходимо было выбрать один, и Вера сама его сделала — ее сестра была задушена пуповиной. Главная героиня нового романа Александра Снегирева «Вера» родилась победительницей «внутриутробного противостояния».
Ее отец Сулейман, названный в честь лезгинского поэта, родился в 37-м в деревне между церковью и пустырем, который разверзся на месте барского дома после явления там «мародерствующих». Дед, не любимый женой, стал дезертиром, а после — старостой при фашистах. В войну родилась дочка Раечка, но вскоре умерла. Рая не получилось…
Как замечает автор, маленькому Сулику в оккупации «очень понравилась упорядоченность германского быта. С тех пор он сам упорядочивал все вокруг и делал это до тех пор, пока вера навсегда не ушла из его жизни». После того как отца отправили на лесозаготовки, Сулика стали дразнить фашистом. В четырнадцать лет мать сдала его в интернат, чтобы поменять ему судьбу: армия, завод, поступить на вечерний. Чтобы вырваться из деревни, где уже не мародерствуют на барской усадьбе, а в поисках сокровищ потрошат кладбище немцев, умерших в лазарете. Кстати, на этих «археологических» раскопках и Сулик нашел свое малое счастье — вышиб золотой зуб у трупа.
Благодаря матери изменивший предначертанную судьбу «Сулик вступил в партию, защитил докторскую, был обласкан научными и профсоюзными руководителями». Восхождение пресеклось, когда он узнал о двадцати абортах жены от разных мужчин. Тогда он понял, что «неправильно живет жизнь», и крестился, стал Василием. Новообращенный «подвергся гонениям»: пресекся поход вверх по карьерной лестнице.
Под занавес жизни Сулейман взялся за восстановление храма в своей деревне, где ощутил себя «очередным оккупантом — вроде сопротивления особого не встречаешь, но и поддержки никакой, одно бездорожье, воровство и тугодумие». После того как ему удалось позолотить купола, а в окна вставить рамы, он понял, что «своей реставрацией задушил церковь, законопатил. Превратил в толстозадую утеплившуюся бабу. Когда он завершит работы, епархия назначит настоятеля. Стены увешают блестящими вещицами и лакированными картинками. Повсюду станет ладан, шепот и причитания». Понял, что «сделается его церковь офисом самой уважаемой добывающей конторы, ресурс которой, в отличие от нефтяных и газовых, неисчерпаем. И пойдет молельная гульба».
Мать Веры умерла от рака груди перед тем, как «замершее благополучие эпохи проломилось под колесом времени, которое быстро прокрутило двух престарелых правителей и стало вертеться все быстрее, перемалывая отдельных людей и целые народы, разрушая государства и планы на отдых. Устои расшатались, и многие весьма крамольные еще недавно вещи сделались повседневными и даже рутинными». Вместе со смертью матери пришел конец и большой стране.
Настало время, когда «шкура отечества начала трещать». И тут автор второй раз приводит образ умирающей птицы. Вначале погибает ласточка, залетевшая в храм Сулеймана, — погибает после того, как там вставили окна. Теперь на руках Веры погибает птенец ястреба. Она смотрит, как умирающую птицу покидает «блоха-пероед»: «Так и граждане, предчувствуя гибель государства, бежали кто куда». В их числе и Вера, бросив учебу, отбывает за океан — попытка слома судьбы, предопределенности, обреченности.
Уже после смерти отца Вера с приставшим к ней «импортным шиком» вернулась в Россию, устроилась в известный архитектурный журнал, неплохо зарабатывала. Появлялись мужчины, уходили мужчины, она уходила от них. Серьезные отношения не срастались. Пустыня одиночества все более разрасталась вокруг нее. Бросивший банкир, с которым прожила шесть лет; придурковатый режиссер — адепт современного искусства, с которым познакомилась на митинге; полицейский, к которому попала после митинга, вырывший бункер на случай грядущего апокалипсиса, берущий взятки и ненавидящий мигрантов; наконец, толпа гастарбайтеров, к которым она попала в сексуальное рабство, — все оказались чужими, несостоятельными, неспособными на то, чтобы построить будущее — зачать Вере ребенка.
Прошлое отошло в мир иной, а будущее не реализуется, настоящее же растрачивает себя на пустоту. Схожее было и с матерью Веры. Ее также обожали мужчины, им она отдавала все, но не было любви, и тот безлюбовный мир рухнул, умер от раковых метастаз. Так и «сама Россия показалась Вере одинокой, ищущей надежного, да хоть какого, не девочка уже, годы тикают, очередной сбежал, она бы обратно приняла, да не возвращается, а новых нет, сунут и отвалят, разве что деньжат стрельнут на прощание, лицо отворачивая».
Пустота настоящего, отсутствие опоры толкает в пыль прошлого. И эта тема крайне важна для Снегирева. В автозаке, куда попала с протестного митинга, Вера обратила внимание на мальчишку, которого стало жаль: «он мыкается без государства, которого не застал. А вокруг столько девок целыми днями на шпильках для того только, чтобы он, балда, их заметил. Все безотцовщина, брошенные мальчики находят себе пример в героях прошлого. Тоскуют по былому, переодеваются в старье, поют гимны предков. Бедные-бедные, покинутые папашами, ищущие свет в нимбах мертвецов. Истрачиваются на борьбу, которую считают благородной, которая нужна затем лишь, чтобы не оставалось времени задуматься, оглядеться и увидеть в упор свой страх». Эта безотцовщина, отсутствие надежного мужчины — проблема и для самой страны, которая мечется, будто истеричная и расхристанная женщина, потерявшая ориентацию в пространстве и времени.
По мысли Снегирева, проблема в том, что здесь, на отечественной почве, убивается все живое. Ласточка гибнет в храме с вставленными окнами, живая вера подменяется культом. Люди, получившие власть, тут же начинают воспринимать всех прочих за насекомых. Суровую правду жизни Вера однажды слышит из уст подвыпившего вельможи: «Все вокруг — это я! Законы, которые завтра утвердят, придумал я! Слова, которые скажут по первому, второму, третьему и всем прочим каналам, написал я! Вы даже не догадываетесь о существовании книг, которые я прочитал! Вы даже не мечтаете краем глаза увидеть людей, которые приходят ко мне на поклон! Я спас Россию, а вы чернь!»
К официальной вере автор тоже предельно критичен, воспринимает ее как нечто оберточное. Так, например, Вера у храма увидела «батюшку, сходящего со ступеней в сопровождении налитого телохранителя. Батюшка был обернут в золотой конвертик фелони и напоминал конфетку».
Критично отношение автора и к власти, левиафанному государству, время которого постепенно истекает. Так однажды «Вера подумала, что и Спуск, и вся Красная площадь похожи на ящера, который когда-то прогневил Бога, и тот решил его прихлопнуть».
В этой пустоте, в этом круговороте мародерства, ставшего проклятием, остается цепляться за образы прошлого, которые еще больше деформируют реальность. Над прошлым здесь мародерствуют, оно отвечает той же монетой — поглощает настоящее.
Одинокая, заблудившаяся в настоящем Вера все больше впадает в зависимость от прошлого, ей периодически мерещится образ матери. В съемной квартире ей открылась комната, набитая старьем, куда редко попадал свежий воздух. Через эти образы прошлого, через найденный в комнате парик, который она надевает, у нее пошатнулся рассудок, как в свое время у ее матери после родов. Тогда рождение новой, «победившей во внутриутробной схватке» жизни привело к обреченности России-женщины. Теперь новая, сорокалетняя женщина, которая юность провела в семье не любящей ее матери, после польстилась заокеанскими райскими кущами, а вернувшись, окунулась в пучину бессмысленности и хаоса, погружается в ночь. Все попытки изменить судьбу ни к чему не приводят.
В финале участь Веры слилась с городом. Она «поплыла сверкающим айсбергом. Истаивала, топя корабли и служа пристанищем пингвинам. Теперь от нее не осталось ничего. Собой она затопила мир, раскинулась гладью и стала концом всего, и началом всего, и прохладой». Это, конечно же, и образ самой страны, которая, по мысли автора, стала этим самым «сверкающим айсбергом», который когда-то откололся от целого материка, а теперь стал подобием «Летучего Голландца», несущего горести и погибель.
Снегирев в своем романе показывает детерминированные судьбы. Эта детерминация началась во время революции и Гражданской войны, и это проклятие прошлого действует до сих пор, оставляет отпечаток на судьбах людей, не дает вырваться, изменить предобусловленность судьбы. В этой пыли нет ни надежды, ни любви, ни чуда, только одна инерция. В романе это проклятие прошлого реализуется, например, через образ шкафа, который свел родителей Веры в безлюбовный союз. В мечтах героини этот шкаф может стать подобием входа в волшебную Нарнию — за ним открывается новая прекрасная судьба. Но в реальности, под занавес книги, шкаф, выпущенный в день и год рождения героини, оказался набит тряпьем, старыми вещами. Привел к осознанию «я — рухлядь!», за ним нет ничего чудесного, нет никаких перспектив.
В предыдущей книге Александра Снегирева «Чувство вины» есть рассказ «Внутренний враг». Герою, молодому человеку Мише Глушецкому, после смерти матери на домашний телефон звонит неизвестный старик. Он сообщает, что настоящее имя Михаила — Степан Васильевич Свет, сам же он якобы является другом деда, который оставил в наследство ошарашенному парню свой домик. С этого нежданного наследства все и пошло наперекосяк в жизни героя. Позже выяснилось, что звонивший и есть дед Михаила, в свое время служивший в НКВД. Эту породу людей герой «люто ненавидит», причем его ненависть была «истерической».
Обретенный дед, переписав недвижимость, вскоре умирает, а Михаил начинает жить, дышать пылью и трухой этого наследственного дома, терзающего мыслями о прошлом. Его подруга Катя хотела было отремонтировать дом, стилизовать интерьер под старину, нарожать детей. Но Михаил ее изгоняет. Он загнал себя в конфликт с прошлым, решил полностью погрузиться в него, даже заказал себе форму, в которой видел деда на фотографии. Стал жить только на черном хлебе, пить водку, разбирать старые снимки, документы, читать кошмары о тюрьмах, лагерях, ставить себя на место жертв и палачей. В итоге Михаил лишился средств коммуникации с реальным миром. Он был на грани помешательства, пока не предал пламени и дом, и все его атрибуты прошлого. К слову сказать, схожий образ мрачного наследства в практически инфернальной Пролетарской Свободе присутствует и в рассказе «Тихий ужас» у Натальи Ключаревой.
Оглядываться назад — повторять судьбу жены библейского Лота, превратившейся в соляной столб. Прошлое программирует, определяет будущее. Снегирев и представляет этот запрограммированный, заранее обреченный мир. Ни любви, ни надежды. Вера. А что Вера? Она, как та ласточка, гибнет в мертвящем пространстве, растянувшемся между церковью и пустотой, растворяется в ночи. Ночь здесь забирает все. Таков итог романа не о вере, а о безверии.
И такой исход в мире Снегирева кажется вполне логичным. Но беда в том, что логика эта вполне стереотипная. Как, например, в случае восприятия официальной церкви и в описании войны. Роман — идеологичен, основан на наборе стереотипных топосов, которые определяют повествование и героев.
У персонажей нет свободы, свободы воли. И не потому, что таково течение истории, которая подчиняет настоящее и всякий раз ставит крест на будущем. Они — функция, схема, призванная проиллюстрировать стереотипный детерминизм рассказчика, который, как вдруг понимаешь, и есть пыль, затмевающая собой реальность.