Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2015
Альбина Гумерова — родилась в Казани. В 2005 году окончила Казанское театральное училище,
работала актрисой. В 2012 году окончила Литературный институт имени А.М.
Горького и ВГИК. Живет в Казани, работает в молодёжном литературно-публицистическом
журнале «Идель» редактором отдела прозы.
Публиковалась в журналах «Идель», «День и Ночь»,
«Литературная учёба». Участник форума молодых писателей в Липках 2012, 2013 и
2014 годов. Финалист премии «Дебют-2013» в номинации «Малая проза». Член Союза
писателей Москвы.
Танечка
Моя старшая сестра Таня была такая девушка, для которой тушь — не
косметика, а стеклянный пузырёк с белой крышкой. И непременно чернильная ручка
с металлическим пером, чтобы в тушь макать и вести трепещущую линию по белому
ватману…
Таня поглаживала мне живот, когда мы ложились спать. Я поворачивалась к
ней спиной, а лицом — к нашим электронным часам. И ясно видела две двойки, две
четверки, разделённые двумя мигающими точками. Но когда Таня снимала очки, весь
мир для неё менялся. Сестра обнимала меня сзади, утыкалась носом в макушку,
говорила, что от меня вкусно пахнет ребёнком. Вместо сказки рассказывала про
красный светящийся шар, внутри которого бродили чёрные точки. Мы загадывали
желание волшебному шару и засыпали.
Я всегда спала с краю, потому что боялась, что придёт серенький волчок и
укусит мою Таню за бочок. Наша мама оставляла на полу две большие подушки, на
случай, если я упаду с кровати.
— Купили тебе высокую кровать с крышей! С подсветкой! — ворчала мама. — А
ты с сестрой спишь! Она у нас так никогда замуж не выйдет! Нет, мы зря, что ли,
трёшку в ипотеку брали?! Хотели, чтоб у каждой своя комната. А ты! Прицепилась
к сестре и не отлипнешь никак!
Когда мама меня наказывала, я обижалась и пыталась с Таней дружить против
мамы. А Таня сажала меня на колени, тёплую ладонь клала на живот и говорила в
макушку: «Когда тебе кажется, что не любишь маму, надо просто подойти к ней,
сесть позади ноутбука. Сидеть тихо и смотреть, как она моргает». Сестра часто
рассказывала мне что-то про себя и нашу маму, про те времена, когда меня ещё и
на свете не было. Про их жизнь вдвоём. Таню мама растила одна. Потому что Танин
папа и мамина первая любовь не любил ни детей, ни женщин.
Мама много работала, чтобы Танечку вырастить. Окончила заочно
строительный институт и много лет проектировала здания и мосты. Это от мамы
Таня научилась и полюбила чертить. У них на кухне вместо обеденного стола стоял
кульман — большая металлическая подставка с огромной чертёжной доской и
линейкой для прочерчивания параллельных линий. На обоих концах линейки были
пластмассовые колёса. Линейка ездила вверх-вниз на леске. Мама неделями чертила
проект карандашом, а потом макала перо в тушь и медленно обводила бесконечные
линии, непонятные для Тани цифры.
За это платили мало, мама и Таня перебивались кое-как. Вечерами сидели
дома. Мама накрывала кульман простыней, пока готовила, чтобы сковорода не
заплевала жирными каплями белоснежный ватман. Ужинали на подоконнике, потому
что кульман занимал всю кухню. После ужина Таня раскрывала свой альбом, макала
перо в тушь и вела трепещущие линии. Получался волнистый бесконечный нотный
стан. А когда начертится, Танечка любила забраться на
кульман с другой стороны, выглянуть из-за доски и смотреть на мамино лицо.
Таня донашивала чужую одежду и обувь. Но была пара-тройка вещей «на
выход» и у мамы, и у Тани. Мама стремилась дружить с большими людьми. В субботу
нарядит Таню, сама приоденется, и едут к кому-нибудь в гости.
Однажды Таня рассказала, как сидела она в тёмной кухне и ждала маму.
Укрепила на чертёжной доске лист и водила чёрные нити тушью без линейки. Вверх,
вниз. Лишь уличный фонарь освещал кухню. Таня поглядывала во двор — не идёт ли
мама.
Мама пришла поздно. Вошла в квартиру как чужая. Не поздоровалась с Таней.
Возле ванной сняла одежду и пошла мыться. А Таня села под дверью ванны, взяла
мамино платье.
— Оно пахло каким-то несчастьем и стыдом, — пояснила сестра. — Мама
мылась долго. И слезами своими тоже. Я услышала, зашла к ней. А мама сказала:
«Иди спать, девочка». Я послушалась. Но мы обе не спали. Каждая в своей комнате
— не спали. Мама, наверное, плакала, а я просто лежала и глядела на электронные
часы, загадывая желания красному волшебному шару. Загадала, чтобы моя мама была
счастлива! И чтоб у меня родилась сестричка.
Таня и мама резко зажили хорошо, потому что у мамы появилась достойная
работа — додружилась-таки с кем надо. Денег теперь
хватало. Раз в год ездили отдыхать на юг. Есть фотография, где Таня — совсем
как я — тоненькая, светлая девочка — присела на корточки у самого синего моря.
Улыбается, прикрывшись рукой от солнца. А на другой фотографии они с мамой
держат прозрачную медузу в ладонях. На третьей — обнимают тюленя.
Так бы они и жили вместе — мама да Таня. Но мама однажды усадила её на
кухне, закурила:
— Как думаешь, выйти мне замуж?
Танечка растерялась и спросила:
— А ты его любишь?
И мама ответила:
— Он не пьёт. И при деле. Прорабом на стройке. Своя бригада у него… А то
не хватало — на шею себе сажать. Я познакомлю тебя с ним. Понравится — выйду за
него. — Мама просунула руку в форточку и притушила окурок о стекло. — Мне очень
надо, понимаешь? Надоело всех по рукам бить. И отказывать вежливо, когда
хочется в глаз дать.
Таня моего папу одобрила. И мама за него вышла.
Когда родилась я, Танечке было семнадцать. Мама покормила меня грудью
пару месяцев, а потом — нацедит молока, титьки перевяжет, папу в охапку и — на
работу. Вместе ездили они на встречи к новосёлам, которые хотели сделать из
своей квартиры шедевр. Мама придумывала интерьер, а папа со своей бригадой
воплощал её замысел. Мама была сама любезность, улыбалась, по нескольку раз
переделывала квартиру и, когда заказчик утверждал проект, хватала папу и
неслась с ним в магазин. Торопила его бригаду: чтобы побыстрее всё сделали,
иначе новосёл раздумает, примется размышлять до бесконечности, какого цвета
обои ему нужны.
Пока родители обустраивали чужие гнёзда, я росла вместе с Таней в нашей
ипотечной квартире, часть стоимости которой мы выплатили материнским капиталом,
полученным за меня от государства. Тане пришлось перевестись на заочное
отделение строительного института, где когда-то училась мама…
В тарелку с гречкой мягко упало сливочное масло и жёлтеньким ручейком
растеклось по крошечным коричневым камешкам.
— Ты подумай давай. Не живёшь в своей комнате — так тащи игрушки к
сестре, а я объявление дам, чтоб студенту какому-нибудь сдать. Хоть на
квартплату, — и мама скрылась за ноутбуком.
С одной стороны, мама боялась взять студента, думала, что будет он
подсматривать за Таней в душе и целоваться с ней, пока никто не видит. Такого
жениха мама для Тани не хотела. Она хотела отдать её на всё готовое, не в
трудности и нищету, а в худо-бедно достаток. Мама считала, что у Танечки было
трудное детство, и она заслужила красивую жизнь.
С другой стороны, студентку брать мама тоже не хотела — боялась теперь за
папу. Точнее, за себя. Папа младше мамы на десять лет. По паспорту. А на вид
папа совсем как мальчишка. Не папа, а лучший друг или старший брат. Не муж, а
ранний сын. Почти всегда гладко выбрит и вкусно пахнет лосьоном. Но мне больше
нравится, когда у папы отрастает рыженькая борода. Даже не борода, а осеннее
кружево на подбородке и над верхней губой. И кружево это едва уловимо пахнет
губами только что проснувшегося человека. Мне нравилось хватать папу за уши и
тереться щекой о его бородку, которую одетая с иголочки, гладко причёсанная и
упругая мама велела сбривать, сиплым голосом говоря, что она придаёт неряшливый
вид. Со скрипом раскрывала она их совместный шифоньер и решала, что папа
наденет. Она боялась, что клиенты могут не воспринять всерьёз её мужа и
откажутся от их услуг.
Мама всегда боялась. Всего и всех. Обмана, предательства, измены, смерти;
боялась купить просроченный майонез, и что в переполненном троллейбусе ей
порвут колготки. Забеременеть боялась тоже. Она и Танечку, и меня не
планировала. Вышла замуж за моего папу и собиралась ещё испытать его, прежде
чем рожать. Но, как говорится, хочешь рассмешить Бога… А потом обрадовалась,
что родила меня, — укрепила, пока не поздно, рядом с собой молодого мужа. Папа
достался маме непросто. И она его охраняла.
Я уже разговаривала и ходила на горшок, когда папа продул спину. Врачи
велели смазываться очень вонючей мазью и носить пояс из собачьей шерсти. Папа
мог только стоять или лежать. Ходил на прямых ногах. По утрам являлась толстая
тётенька делать ему массаж, от которого, казалось, не было толку… Тётенька
надевала белый халат, но пахло от неё не лекарствами, не больницей, а чем-то
другим… Одиночеством, что ли… Грустью какой-то. Пахло толстым человеком.
После массажа они с мамой пили чай и говорили о диетах. Моя стройная мама
дала пощупать свой крепкий зад и гордо рассказывала массажистке, как ей удаётся
держать форму, что её разнесло после второго ребёнка, а она плавала, ходила на
шейпинг и пришла в норму. Массажистка, которая, кстати, тоже воспитывала дочь
одна, хотела дружить с нашей семьей, видимо, как мама раньше, тянулась к
кому-то более удачливому в надежде улучшить собственную жизнь. Мама была
любезна и мила, но она никого не впускала в своё благополучие. Она сама, ценой,
лишь ей одной известной, построила семью и достаток и считала, что никому
ничего не должна.
После чая массажистка уходила, и папа, охая и кряхтя, провожал её в
прихожей. Когда за толстой одинокой тётенькой закрылась однажды дверь, мама
крикнула папе из кухни:
— Как поправишься — выйдешь на работу. А пока дай девочке пожить — сам
смотри свою дочь.
И строго-настрого наказала Тане:
— Гуляй, ходи на дискотеки, в музеи, театры и кино. А то не найдёшь
никого.
А мы с Таней уже накрепко привязались друг к другу. Я орала, вцепившись
ей в волосы, не отпуская её, не признавая родного отца. И мы играли вместе:
папа, Таня, я. Таня говорила:
— Давай покушаем, папа сварил вкусную кашу, — и я ела, искоса поглядывая
на папу, который смотрел на Таню.
— Давайте играть! — радостно щебетала Таня и хлопала в ладоши. —
Посмотри, какую машину собрал папа из конструктора!
Таня обнимала папу, гладила его по небритой щеке и звонко целовала. Папа
тоже обнимал Таню. Они вместе смотрели на меня, такие счастливые. И я решила:
раз Таня целует и любит папу — значит, он хороший.
Однажды я подошла и забралась к нему на руки. Обняла его, как Таня. Папа
что-то объяснял маме, и кадык прыгал у него на шее. Это меня рассмешило. Я
пыталась его поймать — это рассмешило родителей. Погладила папу по щекам.
Звонко поцеловала. Мы с папой подружились.
А наша Таня стала молодой девушкой. Беззаботной, волшебной принцессой.
Все чаще бывала там, где в шампанском купается потолок, где лёгкое платьице
приподнимает ветер, где бренчат на гитаре, влюбляются и смущаются, целуются и
смеются… Но мама снова усадила её на кухне и закурила:
— Так, Таня. Нам некуда деть ребёнка. И надо выплачивать ипотеку. Поэтому
денег на взятку у меня нет. Пойдёшь работать нянечкой в детский сад. Ненадолго.
Мы устроим ребёнка, а потом уволишься.
И, на моё счастье, я снова была с Таней. Круглые сутки. Она выливала за
нами горшки и стирала наши колготки. Мыла посуду и читала сказку перед тихим
часом. Обычно я не спала и забиралась на подоконник. Таня моя сидела на качелях
с книжкой. А чуть дальше, в беседке, щебетали воспитательницы. Они хотели взять
Таню в свою стайку, но Таня не шла к ним, потому что воспиталки
выспрашивали про нашу семью, про маму, про папу, особенно про маму. И про
Таниных женихов, которых у неё не было. Внушали ей, что надо обязательно выйти
удачно замуж, и наперегонки делились собственным опытом — кто удачным, кто
плачевным. Не в силах выносить это, Таня закрывалась ото всех книжками, но
слышала со своей качели их разговор:
— Да куда я уйду, мне сорок лет. Везде берут до тридцати пяти.
— И не говори, копейки платят, а мороки сколько.
— Намаешься с ними за целый день — своих не захочешь.
— Да куда уж своих! Чай, не двадцать лет тебе.
И лишь тётя Тоня, повариха наша, любила свою работу и не сетовала на
маленькую зарплату. Ей нравилось стряпать для детей. Она тоже появилась в
садике, чтобы пристроить внука без взятки. Внук уже учился в первом классе, а
тётя Тоня осталась. Достаточно было взглянуть на её руки, чтобы понять, как вкусно
и с каким удовольствием она готовит. Тётя Тоня была настоящая затейница. Иногда
приходила к нам в группу и спрашивала, что мы хотим на обед.
Когда детей выводили гулять, Таня спускалась к ней на кухню. А я, бывало,
вцеплюсь в сестру и не иду на улицу. Сижу, тихо ковыряя пластмассовым ножичком
морковку. А Таня с тётей Тоней беседуют. Я запомнила тёти-Тонины слова:
— Таня, мне кажется, что ты кого-то любишь.
…Вскоре мама заслала Таню в деревню, к папиной бабке. Нужно было
ухаживать за ней, потому что она умирала там одна. Мама с Таней собрались в
дорогу рано утром. Таня присела ко мне, погладила: «Лисичка-сестричка, я уезжаю
в деревню. Я буду скучать по тебе. Эй, ты же не спишь! Ну открой глазки! Я тебя
люблю», — прошептала она.
В деревне, вероятно, всё расцвело от моей Тани. Ведь она согревала
последние дни старушки. Мама отвезла Таню и вернулась. С гордостью показала
папе бумаги: «Теперь тётка твоя и пикнуть не посмеет. А то нашла дураков!
Столько лет не ездила к собственной матери, а теперь нарисовалась. Нет уж,
пусть сидит себе и дальше в своём Мухосранске. Это сейчас у твоей бабки
деревня, а пройдёт несколько лет — там люди строиться начнут, это ж недалеко от
города. Земля в тех краях подорожает — помяни моё слово!»
До собственного дома у мамы с папой не доходили руки. В прихожей — белые
стены — прошпаклеванные, прогрунтованные, без обоев.
Мешки с цементом стоят, как толстые пыльные карлики. Шкаф-купе без полок — мама
понадеялась, что папа сам их прикрутит, а он приходил уставший и сытый — потому
что знал, что маме некогда его кормить. А когда Таня была дома, мы собирались
за столом все вместе и ели то, что приготовила она.
Мама каждый вечер звонила Тане. Спрашивала, как дела у бабки. Получается
ли сделать укол?
— Если припрётся эта — сразу звони! Мы приедем и поставим её на место, —
так она прощалась с Таней.
Дни без моей сестры тянулись долго. В садике было грустно. Да и дома
невесело. Вечерами мы с папой собирали за столом пазл
для детей от пяти лет — льва и львицу в саванне. Детали мелкие, картинка
складывалась непросто. Когда совсем не удавалось найти нужный кусок, папа
хватал себя левой рукой за волосы и тянул вперёд: видимо, так он доставал из
головы умную мысль.
— Это дети должны собрать? Тут взрослый мужик не сообразит! — И кадык
подпрыгивал у папы на шее.
Но всё же мы медленно и верно прикладывали нужные куски, и папа радовался
больше, чем я. Мама вошла в комнату и сказала:
— Твои звонили. Захотели дружить! Давайте, говорит, в выходные соберёмся
у бабки на шашлыки! — мама сорвала с кровати покрывало и взбила подушки. —
Живо! Чистить зубы и спать! — скомандовала она.
Я поплелась в ванную, и мамин голос зазвучал глуше.
— А помнишь, как они меня не приняли? Помнишь, как сказали: на хрена тебе
баба с дитём? Не прощу этих слов! Моя Таня не дитя! Никогда не была! Она сразу
взрослая родилась! Ни разу меня не огорчила. Не то что твоя дочь!
Я сильнее включила воду. Оскалилась и яростно водила щёткой по зубам,
отчего на зеркало летели белые крапинки. Вошла мама. Встала на мокрое.
— Опять воду разбрызгала! Нельзя, что ли, аккуратнее?! В выходные езжай!
— крикнула она папе в комнату. — Но без меня. Работы полно, и нет желания с
ними видеться. А ты — обязательно езжай. А то заклюют они нашу Таню.
Мама развернула кран в ванну, насыпала туда морской соли и вышла. После
чистки зубов я долго рассматривала их в зеркале, мазалась маминым кремом,
надевала её шапочку для душа, а на нос — крышку-шарик от папиного лосьона после
бритья и казалась себе грустным клоуном.
В субботу с утра пораньше мама уже паковала вещи. Я тоже попросилась
ехать. Но мама запретила.
— Пусть на свежем воздухе побудет, — попытался возразить папа.
— Ещё не хватало! — мама зажала сумку между ног и пыталась застегнуть
молнию. Но в сумке было слишком много вещей. Они выпирали, как внутренности из
вспоротой раны.
— Я еду на два дня. Зачем столько тряпок?
— Это не тебе. Это детские вещи. Отдашь там кому-нибудь, у кого дети
есть. Чёртова молния! — у мамы кончалось терпение.
Мы всей семьей набросились на сумку, будто животные на добычу. Я упрашивала
маму отпустить меня с папой, ведь там я увижу Таню. Но мама сказала, что папа
едет в логово врага и детям там не место.
Молния вдруг застегнулась.
Всю субботу и воскресенье я просидела над львиным пазлом.
Морда одного из животных была собрана наполовину. Ко львице я приставила нужные
куски, но бесконечное голубое небо и жёлто-коричневая пустыня позади хищной
парочки никак не удавались. И пышная львиная грива — без папы не собрать. Я
злилась на маму. Когда же я вырасту и буду делать что хочу?! Вдруг вспомнила
сестрицын совет.
Села напротив мамы. Она сразу спросила:
— Ты проголодалась, что ли? Съешь вон яблоко. Я сейчас закончу и
что-нибудь приготовлю.
Мама сидит и смотрит в ноутбук. Чуть двигается под её правой рукой мышка
на столе. Мама в защитных компьютерных очках на силиконовых ножках. То хмурит
брови, то морщит лоб.
Таня была права! Я задохнулась от любви к маме. Всё ей простила: что Таню
сослала, что меня с папой не отпустила. Тихо сидела напротив мамы у нас на
кухне. Мама пару раз растерянно спросила:
— Ты, что ли, разбила что-то? Пролила?
— Нет, — говорю. — Ничего не разбила.
И сидим дальше. Мама смотрит в монитор, я смотрю на маму.
— Ну всё! — торжественно заявила мама и захлопнула ноутбук.— На сегодня
хватит.
Она сняла очки. Убрала свой компьютер и завертелась по кухне. И салат
крошит, и котлеты жарит.
— А тебе что, заняться нечем? Сидишь, таращишься на меня, — на переносице
у мамы остались красноватые кружки — следы от очков.
— Я смотрю, как ты моргаешь.
Мамочка рассмеялась. И бросилась целовать меня.
— Какая прелесть! Сама додумалась?
— Таня сказала.
Мама вдруг растерялась. Медленно отрезала кусок хлеба. Подбородок чуть
задрожал. Прослезилась мама. Застеснялась этого, убежала в ванную. Я за ней.
Там и обнялись и сидели, пока не учуяли сгоревшие котлеты.
— Вот видишь, какая я никудышка! А у Тани бы хорошо вышло. Румяно.
Но я готова была сжечь что угодно, лишь бы чаще сидеть так с мамой в
обнимку.
Поужинали бутербродами. Мама позвонила Тане. Сестра трубку не взяла.
Позвонила папе — и он не ответил. Набрала номер родственников. Раздался весёлый
женский голос. Громкий такой, мама даже телефон от уха отодвинула.
— А ты чего не приехала? У нас тут баня, шашлыки! А Тани нет, они
купаться ушли!
— Купаться? Ночью?! Что ж… пусть Таня мне позвонит, когда вернётся.
В воскресенье вечером сестра вернулась. Одна. Счастливая и задумчивая.
Она сообщила, что бабке лучше, что она уже ходит и незачем Тане там жить.
— Что значит, «ходит»? — не поняла мама. — Она же при смерти была!
— А теперь при жизни! — спокойно ответила Таня, потрепала мою макушку и
надолго скрылась в ванной.
Потом мы втроём валялись на широкой родительской кровати.
— А что папа? Не приедет? — спросила мама.
— Сказал, что со своей роднёй пообщаться хочет.
— Так и ты осталась бы, пока лето. Успеешь ещё над книгами сидеть.
Таня сладко потянулась и села. Я тут же схватила расчёску и принялась
причёсывать сестру. Как я соскучилась по Тане! Её волосы пахнут ветром, травой,
рекой! Вся она такая свежая, красивая!
Мама ещё и ещё расспрашивала про бабку, про родственников, на которых
держала злобу, про папу. Но Таня не хотела отвечать. Она заплела косу и легла.
Мама попыталась обнять меня, но, когда рядом Таня, мне ни до кого нет дела.
Мама что-то ещё говорила, но Таня отвернулась, а я прижалась к ней сзади.
Сестра затихла с закрытыми глазами.
— Ну, ничего, главное, что бабка дарственную написала, — теперь нам
ничего не страшно, — сказала мама. — Ты спишь, Тань?
Я удивилась, почему Таня не ответила. Ведь она не спала. Я знаю, как она
дышит, когда спит.
Папа вернулся и начал активно приводить нашу квартиру в порядок. Он дико
уставал на работе, но будто бы боялся отдыха и общения. Даже ужинать с нами не
садился. Набросился на ремонт: сверлил, закручивал болты, вешал полки. Выровнял
полы у Тани в комнате и постелил ламинат. Вытащил маму в магазин — купили обои
для прихожей.
В сентябре взяли квартирантов — пару студентов-астрономов, молодых
супругов. Мама тщательно жильцов подобрала: сразу отмела хорошеньких студенток
и крепких молодых парней. Квартиранты были очень удобные: сидели тихо в бывшей
моей комнате и носа не высовывали. Мамины мечты сбывались: дом в деревне — наш,
ремонт делается, ипотека платится, квартиранты безопасные, дико друг в друга
влюбленные, от клиентов отбоя нет… Но мама ходила как в воду опущенная. Совсем
ничего её не радовало. Ей не на что было поворчать.
Таня подружилась с нашими влюблёнными квартирантами. Сготовит что-то и —
шмыг к ним в комнату говорить о звёздах. Мама по-прежнему на кухне со своим
компьютером. Папа плитку в ванной выкладывает. И мне ничего не остаётся, как
снова сесть напротив мамы и смотреть, как она моргает. Но мама и не сидела за
ноутбуком почти. Она курила, отвернувшись к окну. Высунет руку в форточку,
притушит окурок о стекло и велит, чтоб я ушла и не нюхала. А иногда я хочу
уйти, а она вцепится в меня и не пускает. Прижимает к себе, целует неистово и
говорит:
— Все здесь счастливы, кроме нас с тобой.
А я говорю, что тоже счастлива. А мама отодвинет меня, глаза сузит:
— Ты? Да где? Таня всё меньше и меньше водится с тобой.
Несколько секунд мы таращимся друг на друга. Кто кого переглядит. И мама
первая хохочет:
— Ты моргнула! Не огорчайся, милая. Надо бы тебе от Тани отвыкнуть. Она
ведь замуж выйдет когда-нибудь. И уйдёт от нас.
И мне постыдно подумалось тогда, что хорошо бы мама вышла замуж и ушла.
Мама, а не Таня. Так стыдно сделалось от этой мысли, что я расплакалась,
прижалась к маме. И мы снова застыли в таком редком для нас объятии.
Но вошла Таня с грязными тарелками. И я бросилась от мамы к ней. Таня
увела меня в свою комнату.
— Сколько времени? Какие цифры? — спросила сестра.
— Два, три, ноль, два! Ой, теперь три!
— А у меня красный шар сегодня ещё больше. Пышнее! И краешки у него как у
снежинки. А внутри у шара плавают чёрные точки, две, три… Вот и четвертая.
Какое желание сегодня загадаем?
Танечка уснула. А я лежала и смотрела на её спящее лицо. Сестра моя дышит
шумно, ртом. Немножко хрипит горлом. А глаза её крепко закрыты, будто их
приклеили.
Вдруг Таня произнесла во сне имя моего папы. Уголки её губ задёргались в
улыбку. Ресницы затрепетали. Таня сладко повозилась, вытянулась на мгновение в
струнку и расслабилась, тихо простонав.
Я осторожно выбралась из постели. Босиком прошлёпала в тёмную прихожую.
Кухонная дверь закрыта. Полоска света лежит на полу, как волшебная палочка. В
кухне громким шёпотом разговаривают родители:
— Нам нужно развестись! — строго говорил папа.— Не могу я больше здесь
жить!
Щёлкнула мамина зажигалка, и послышался её плачущий голос:
— Почему? Ведь мы только обустроились! Только ремонт доделали! Ребёнок в
школу пойдёт!
— Ребёнка не брошу, буду помогать.
— Что? Что я сделала не так?!
— Всё так, всё так… Всё не так! — шикнул папа.
— И Таня моя без отца росла. Пожалей дочку! — всхлипывала мама. — У тебя
женщина появилась? Погуляй с ней, перебесись. Лучше, чем со мной, тебе ни с кем
не будет.
После паузы папа прошептал страшное:
— Мне никогда не было с тобой хорошо.
И я шарахнулась от этих слов в сторону. Будто меня ударили. Разглядела в
темноте свои сапожки, натянула на босу ногу, схватила куртку и выбежала из
квартиры.
Весь следующий день просидела я на последнем этаже нашего дома. Там, где
закуток с приставной лестницей, которая ведёт на крышу. Родители, конечно,
услышали, как закрылась входная дверь, но, видимо, подумали, что это
квартиранты-астрономы отправились считать звёзды. А утром, наверное,
всполошились, когда не обнаружили меня. Я сначала боялась, что меня найдут, а
потом проголодалась и захотела, чтобы кто-то пришёл за мной. Чтобы Таня
приготовила вкусный ужин. И чтоб потом мы пошли в мою бывшую комнату и
студенты-астрономы показали бы мне модели разных планет. Я почему-то думала о
планетах, о звёздах, пока сидела на чердаке. Не о своих родителях, а о небе.
Меня нечасто пускали в мою бывшую комнату. Но когда мы приходили туда вместе с
Таней, мир для меня менялся. Как для Тани, когда она снимала очки. Я осторожно
играла с моделями планет — шарик на металлическом кольце вращается и гудит!
Выгляну в окно и думаю: что общего у этого шарика с небом? Неужели точно такая
же планета существует где-то там, много выше нашей десятиэтажки?
Послышались родные голоса — папин и Танин.
Вжалась в стену. Замерла. Мне показалось, что сердце выскочило из меня и
теперь скачет рядом, как маленький мячик.
— Где, где её искать?! — причитает Таня, когда ей удается освободиться от
поцелуев.
— Найдём, найдём, — ласково шепчет папа. — Как жаль — не ты её родила!
Только из-за неё я молчу.
Когда стихли подо мной голоса, я встала. Взобралась по маленькой лесенке,
потянула на себя железную дверь. Не заперто. Выбралась на крышу. Да здесь в
футбол можно играть! И небо так близко ко мне! Захотелось умчаться ото всех на
другую планету. Подошла к краю. Борта высокие и широкие. Встала на цыпочки —
вижу наш двор. Такой маленький, как игрушечный. Мама бродит по двору и зовёт
меня. Захотелось спрыгнуть к ней на руки. Но я пошла по крыше до самой
последней двери. Рубероид кашлял под моими ногами. Очень неприятно было в
сапогах: ноги вспотели и мех натирал. Спустилась на лифте и выбежала из первого
подъезда. К маме своей. Готовая наполучать от неё
пощечин и ремнём по попе. И месяц под домашним арестом! И две недели без
сладкого! Только бы с мамой, только бы с ней!
Мама как кинется ко мне. Прижала к себе, сглотнула слёзы, шумно, через
рот выдохнула ужас. На руки меня взяла. Вновь поставила на землю и с диким
криком упала к моим ногам…
Мама забросила всё и не отходила от меня. Пазл
со львами собирали теперь с ней, а не с папой. Он закончил класть плитку в
ванной и принялся обшивать рейками балкон. Таня писала непонятную мне
диссертацию. Квартиранты жили своей счастливой звёздной жизнью. Когда мама с
кухни ушла, они всё чаще сидели там, пекли печенье, от запаха которого дома
было уютно и казалось, что у нас счастливая семья.
Напитавшись мной и успокоившись, мама вновь взялась за дело. И до неё
дошло, что можно попытаться убить двух зайцев сразу: некоторых своих клиентов
мама теперь приглашала домой, чего раньше не делала никогда.
— Таня, приоденься! — говорила она.— Сейчас придёт мужчина. Я ему офис
делаю. Он уже три года как разведён. И детей нет.
— С хорошими не разводятся, — устало отвечала Таня.
— Всё равно надо на него посмотреть, — не уступала мама. — Наука никуда
не денется. Надо сначала устроить личную жизнь.
Таня устало причёсывалась. Нехотя улыбалась мужчинам.
Мама разливалась соловьём:
— Обои можно и с Танечкой выбрать. Она разбирается — от меня переняла. А
я займусь мебелью!
Таня несколько раз ездила с одинокими мужчинами по магазинам. После мама
сажала её на кухне, закуривала:
— Ну как он тебе? О чём говорили?
— О тебе, о ремонте, о высоких ценах. О малом бизнесе.
— И всё?!
— Да.
— Ну он пригласил тебя куда-нибудь?!
Танечка помахала возле носа рукой, показывая, что ей дурно от табачного
дыма. Мама просунула руку в форточку и притушила окурок.
— Не знаю, в кого ты такая тютя-вятя! —
рассердилась мама. — Я в тридцать шесть лет умудрилась замуж выйти! Да ещё с
тобой на шее! А ты — молодая, без прошлого! И ничего не делаешь! А время идёт!
Хороших разберут!
— Ну если я не нравлюсь никому…
— А что ты сделала, чтобы понравиться? Ходишь как в воду опущенная. Любят
тех, у кого всё хорошо. Мужчины на таких как мухи на мёд летят! Улыбнись хоть
раз! Включи «кокетку»!
У Тани впервые случилась истерика. Она затряслась вся и наорала на мать
не своим голосом:
— Отстань ты от меня! Я в ваш бюджет, что ли, не вписываюсь? Почему ты
меня выпроваживаешь?
Мама перепугалась и отправила меня в комнату, из которой, впрочем, я всё
слышала.
— Всё, всё, успокойся. Живи как знаешь! Меня одно заботит: почему ты
грустишь? У нас ведь всё хорошо.
Я слышала, как Таня всхлипывает.
— Ну расскажи мне, что с тобой? — ласково просит мама.
И наступила тишина. Такая жуткая тишина, какой я ещё никогда не слышала.
Я очень испугалась, что Таня всё расскажет! Принялась ходить по комнате, почему-то
неистово нажимала кнопки наших часов и сбила правильное время.
Вскоре на кухне засвистел чайник. Меня позвали пить чай. Я осторожно
вошла. Посмотрела на маму и вздохнула: Таня ничего не рассказала ей. Я поняла,
что, если она теперь не сказала, — не скажет уж никогда.
Папа делал что-то по дому, а когда пытался отдохнуть, мама лезла то с
разговорами, то с лаской. И папа скорее выводил меня гулять. Мы редко играли во
дворе — ездили куда-нибудь объедаться мороженым, прыгать на батуте, кататься на
роликах. Несмотря на такое внимание, мне очень горько жилось какое-то время. А
потом я уговорила себя, что та история мне приснилась. Но когда, очень редко,
папа с Таней перебрасывались парой фраз, детское сердечко моё вновь выскакивало
из груди и прыгало рядом, как мячик. Таня скрывалась в комнате астрономов, папа
постукивал молотком на балконе. Мама тихо радовалась, думая, что её муж взялся
за ум и передумал разводиться, — иначе зачем бы он стал обустраивать гнёздышко?
И однажды вечером папа обнаружил, что делать ему больше нечего. Полки
прикручены, полы идеально ровные, стены, окна, ванная, туалет, кухня, балкон,
двери входные и межкомнатные — всё наконец кончилось. Мама и перехватила его в
такой момент. Перехватила то ли для серьёзного разговора, то ли для долгожданной
любви. Таня почувствовала это. И утащила меня в комнату астрономов.
Вновь сижу я у них за столом, а передо мной модели планет. Но думаю я о
папе с мамой и боюсь, что папа расскажет. И Таня, кажется, тоже и боится, и
хочет этого, но виду не подаёт.
Вращаю планету «Земля» в разные стороны. Астроном объяснил мне, что всё
голубое — это вода, моря и океаны, а странные жёлтые пятна — материки, суша.
Рассказал, где тепло, где холодно. Ткнул пальчиком туда, где были мы.
Запомнилась мне бешено вращающаяся жёлто-голубая Земля, которая отражалась в
тёмном окне, почти как в зеркале…
А в следующий момент я открыла глаза, оттого что зимнее солнце светило на
мою подушку. Таня спала рядом. А из прихожей приглушённо слышались родительские
голоса и чувствовался великий сбор вещей.
Я похолодела. Папа — не Таня, папа всё рассказал! И теперь уходит… Уходит
от нас навсегда! И Таня, когда проснётся, отправится за ним! Горячая волна
поднялась к самому горлу. Не представляю нас без папы! Он тихий, молодой,
бывает и скучным. Но как же мы без него? Я вдруг поняла, что наша семья должна
быть вместе. Всегда-всегда: папа, мама, я… И даже наши звездочёты, которые
живут в моей комнате, — тоже члены семьи! И Таня…
Таня?! Крепко закрытые глаза, едва заметная морщинка на лбу — трещинка от
слишком умных мыслей… Надо, надо, чтобы Таня вышла замуж и ушла. Подальше от
нас.
— Где мои джинсы? — послышался папин голос, и задвигалась дверца
шкафа-купе.
Таня перевернулась на другой бок. Волосы, которые я так люблю
расчёсывать… Наверно, они и свели папу с ума, потому что у мамы короткая
стрижка… Я ненавидела Таню и в то же время задыхалась от любви к ней. Ах,
Танечка, проснись, открой глаза, я хочу смотреть, как ты моргаешь! И снова
полюблю тебя! Я хочу любить тебя! Какая жалость: ты — взрослая, я — маленькая…
В школу лишь на будущий год пойду! Так хочется вмиг стать взрослой! Поговорить
с Таней на равных! Чтобы она не таилась, а поведала: когда, в какой момент
полюбила отчима? И когда он ответил ей взаимностью? И как она живёт с ним и со
своей матерью в одном доме? И каково ей засыпать каждый вечер с дочерью
любимого человека?
Дверь комнаты резко распахнулась, папа сказал громким шёпотом:
— Котёнок, собирайся!
— Куда?!
— В аэропорт!
Я, папа и мама сели в самолёт и из зимы попали в жаркое лето! Не помню,
где мы отдыхали, да и какая разница! Ведь светило солнце и плескалось соленое
море! Аквапарк, весёлые клоуны, вкусная еда и мои родители, которые даже
спорили, соревновались в том, чтобы порадовать меня! Негритянки, больше похожие
на живые шоколадные фигурки, танцевали перед нами поздним вечером, и так
сахарно смотрелись на чёрных лицах белоснежные улыбки с большой щелью между
зубами… Огромные бокалы с многоэтажными коктейлями, люди в цветных рубашках и
шляпах… Музыка! Смех!! Счастье!!!
Вернулись домой с подарками. Беленькая Таня смотрелась чужой среди нас,
чёрных. Однажды, уже весной, я долго ждала, когда же освободится туалет.
Наконец вышла бледная студентка-астроном. Я подумала, что она проглотила
глобус.
Вечером был скандал. Мама велела им съехать. Девушка плакала. Таня и папа
горячо уговаривали маму, чтобы она передумала. Убеждали, что в нашем доме
только веселее станет! Что дети — это счастье! А звездочёты нам как родные! Но
мама стояла на своём. Ей давно хотелось придраться к чему-то, и она отвела душу
на звёздных служителях, тыкала пальцем в договор, где было запрещено заводить
детей и животных.
Таня и папа активно искали им другую комнату. Возили супругов смотреть
варианты. Чужое несчастье сблизило мою сестру и моего отца. Между ними вновь
затеялось что-то страшное и прекрасное. Невидимое обычному глазу. Но я-то
знала! И отдала бы всё на свете, чтобы не знать!
А нам с мамой оставалось одно — собирать пазл.
И однажды мы его закончили. Видимо, на заводе игрушек перепутали коробки, потому
что это были не лев и львица, как показано на картинке. Это была львица со
львёнком. Львёнок спал, положив голову на мамину переднюю лапу, а львица
смотрела прямо, готовая растерзать любого, кто приблизится к её ребёнку…
В прекрасной, благоустроенной квартире, в полном достатке жизни трёх
взрослых и одного ребёнка тянулись вяло, неинтересно и мучительно. И казалось,
не будет этому конца. Если бы жили мы впроголодь, в худших бытовых условиях,
это бы сблизило нас. Но мама всё устроила по высшему разряду и продолжала
копить: класть деньги под проценты, покупать и перепродавать земли — готовила
светлое будущее для своих детей.
Меня заселили в мою комнату. Купили письменный стол и крутящееся кресло.
Первого сентября Таня отвела меня в школу, которую выбрала мама. С английским,
немецким и ещё каким-то уклоном. С новой методикой и лучшими учителями.
Какое-то время великое одиночество нашей семьи было не так ощутимо, потому что
появились новые заботы. Таня как никогда тянулась ко мне. Если раньше маме это было
на руку, то теперь она старалась не оставлять меня с ней наедине. Да и мне
растерянная и вечно грустная Таня уже была не сильно нужна. Вечерами мы
готовили с ней уроки. Потом Таня просила расчесать ей волосы, как раньше. Я
выполняла без удовольствия. И особенно горько мне становилось, когда мой
детский носик чуял папу от Таниных волос — его строительные смеси, его лосьон
после бритья.
За ужином говорили всегда об одном и том же. Будто мы были героями
чьей-то пьесы, которую репетировали каждый день.
Мама: «Ты купил гипсокартон на перегородки?»
Папа: «Да, но его ещё не привезли».
Далее спрашивали, как у меня дела в школе. А потом мама ласково запевала
свою любимую песню. Порой подключала папу, чтобы хоть его Таня послушала:
— У тебя в бригаде Володька вроде не женат? Познакомь его с Таней. Он при
деле. С голоду не помрут. А если что, мы поможем. Только ты не рожай сразу,
посмотри сперва на него.
Таня жалобно глядела на папу. А однажды не удержалась, бросилась ему на
шею и заплакала. Мама на мгновение растерялась. Папа тоже. Он приобнял свою
возлюбленную и увёл для разговора якобы отца с дочерью.
А мама дружески крикнула им вслед:
— Ты расскажи нашей Танечке, что любовь потом приходит. Сначала надо
выбрать достойного человека! — И подмигнула мне. — Верно я говорю, котёнок?
У меня тут же пропал аппетит.
Не знаю, о чем говорили в тот вечер папа и моя сестра. Может, они сидели,
обнявшись, на кровати, где он спал с нелюбимой женщиной, моей матерью. Сидели и
оплакивали свою большую, невозможную любовь. А может, папа неистово целовал мою
Танечку, не думая о том, что мама может войти, даже желая этого, чтобы всё
наконец кончилось.
В тот холодный, почти уже зимний вечер я рано легла спать. Но уснуть не
могла. Глубокой ночью Таня тихо открыла мою дверь. Села возле меня, погладила:
— Лисичка-сестричка, ты спишь? Я очень, очень тебя люблю.
И ушла к себе.
Утром я проснулась и удивилась, почему Таня не приготовила завтрак.
Умылась, надела форму. Родители уже уехали на работу.
Постучалась к Тане. Она не ответила. Я приоткрыла дверь…
Таня лежала на кровати, лицом к электронным часам. Кажется, она
разглядывала свой любимый красный шар и загадывала ему очередное желание.
Я долго смотрела, но моя Таня не моргнула.
Папа был последним, кто видел её живой. Первым и последним, кто целовал
её. Единственным, кто любил её.
В школу я не пошла. Сидела с Таней. Глядела то на неё, то на часы. Двойки
сменяли тройки, тройки — четвёрки… И мигали две точки, как разделительный знак.
«Двенадцать разделить на один — двенадцать, — считала я. — На два — будет
шесть… На три — четыре. На четыре — три». Ещё до школы выучили с Таней деление.
А на столе стояло много пустых пузырьков из-под туши — старые запасы,
которые остались от прошлой жизни, когда ни меня, ни папы не было. Открыла ящик
Таниного стола. Достала альбом. Мои рисунки. Таня приберегла. Она всё ценила. А
на титульном листе написала: «Моей Лисичке-сестричке на 18 лет».
Достала другой альбом. Танин. Из прошлой жизни. Открыла. Трепещущие
линии, которые Таня чертила тушью без линейки. Долгими вечерами, когда ждала
маму в тёмной кухне. Альбом дочернего одиночества. Линии сначала яркие, а потом
всё бледнее и тоньше. И вскоре — еле заметная царапина на бумаге.
Мама вернулась с очередным женихом — своим клиентом. С виду мужик как
мужик. Но его стошнило, как беременную женщину. Он наблевал на пороге Таниной
комнаты и, скуля, выбежал вон. Мама долго вытирала пол. И только когда пришёл
папа, я поняла, что Тани моей больше нет. Папа перешагнул через маму, которая
драила чистый пол, и подошёл к Таниной кровати. Раскрыл одеяло. Несколько
мгновений смотрел на мою сестру. Потрогал её холодные ноги. Закрыл ей глаза.
Уронил лицо в Танины волосы и заплакал.
Мама вдруг застыла с тряпкой в руке. Стояла так, будто её заколдовали.
Она тоже перестала моргать. Я подумала, что мама умерла стоя. Но вдруг она
оскалилась, как львица, и со всей силой швырнула тряпку папе в спину.
Вдруг откуда ни возьмись в доме появилась толпа. И наши бывшие звёздные
квартиранты с грудным ребёнком. Они наспех меня одели и увели на улицу. Я тихо
катала коляску с их ребёнком, а они медленно брели за мной, шепчась. Мне
показалось, они знали про Танин секрет…
— Танечка наша просто уехала. Давай так думать, — мама высунула руку в
форточку и притушила окурок. Села за стол и сказала отчаянно: — Дочка, почему
они мне не сказали, а? Почему-у-у-у?!! Я бы ушла, ушла!! Уехала бы в деревню с
бабушкой доживать! И неизвестно, кто б из нас первый сдох! — Уронила лицо в
ладони и сжалась вся…
Я хотела было обнять её, но ушла в Танину комнату. Легла в её постель. На
подушке было чёрное пятнышко туши.
В прихожей зашуршала папина куртка. Мгновенно застегнулась молния, будто
гвоздём по стеклу провели. И тихо закрылась входная дверь. Я поняла: мой папа
никогда больше не придёт.
Теперь мы будем жить вдвоём: я и мама. Как раньше, когда они жили с
Таней. Только мама была молодая и не несчастная.
23:59… 00:00.
Нет для меня красного шара — я слишком хорошо вижу. Четыре нуля и две
точки, пусть моя мама будет счастлива.
***
Когда мы с мамой в день рождения и в день смерти Тани ездим к ней на
могилу, то непременно застаем там папу, потому что он уже много лет ходит на
кладбище почти каждый день.
Мы видим папу издалека. Его грустную, состарившуюся спину. Чувствуя нас,
папа встаёт и медленно уходит, делая вид, что нас нет. Нам всем это удобно.
Мы с мамой подходим к Танечке с цветами. Таня смотрит на нас с чёрного
гранита, улыбается. Она умела быть счастливой и была. Потому что полюбила того,
кто полюбился, а не того, кого надо.
А у меня, на мамино счастье, жизнь сложилась слишком гладко. Видимо,
потому, что в раннем детстве сильно потрясла меня история любви сестры моей и
отца моего. На всю жизнь мне хватило. И я, как мать моя, искала в жизни ясности
и спокойствия, а в замужестве — позорного бытового благополучия. И нашла.
Родила мужу дочь. Назвала Татьяной.
Когда-нибудь я расскажу Тане, что давным-давно жили её тётушка-тёзка и
дедушка. И любили друг друга.
Владимир
Я встретила её на берегу Чёрного моря, в Коктебеле, напротив дома
Волошина. Был август, тот самый август две тысячи четырнадцатого, когда Крым
вернулся в Россию.
Я пришла на берег на рассвете, дабы увидеть, как солнце поднимется из-за
горы. Причал Волошина был пуст. Маленькие волны прозрачного как слеза моря
перешёптывались с камешками на берегу. Возле памятника Волошину коротко
стриженный мужичок в оранжевом жилете мёл брусчатку набережной. Чуть дальше от
меня, возле тентов, девушка в фиолетовом купальнике делала гимнастику. Светлые
волосы её были собраны в пучок, как у балерины.
Небо над горой нежно розовело. Показался огненно-красный краешек солнца.
Вскоре оно встало на гору, готовое покатиться по вершинам; мгновение — и солнце
повисло над горой. Девушка в фиолетовом купальнике вошла по колено в воду,
развела руки в стороны, к небу.
Я сняла обувь и ступила в невероятно чистое утреннее море. Солнце
переставало быть красным, поднимаясь всё выше, невыносимо желтело в голубом,
без единого облака небе. Чувствуя приближение скорого зноя, я поплыла. Девушка
в фиолетовом купальнике вошла в воду по пояс, всё ещё держа руки вверх, будто
просила манны небесной. Из моря казалась она мне ещё стройнее, прекраснее, чем
с берега. Она явно свершала ритуал перед погружением.
Я легла на спину и, глядя в небо, коротко помолилась о своих пустяках.
Течение отнесло меня к пирсу. Хохмы ради я под него заплыла. Обхватила ржавый,
напитанный солью столб, прижалась к нему, как к родному.
Вокруг царила божья благодать. Причал над головой заскрипел и продрожал
каждой досочкой. Там, где он заканчивался, свесились
босые мужские ноги. Морская волна была слишком слаба, чтобы коснуться чуть
ржавых пяток. Казалось, ноги крепко задумались о чём-то важном. Это был
неизвестный рыбак. Правее от меня плавала девушка со светлыми волосами. Нырнула
надолго… Вынырнула, вновь нырнула — резвилась, как дельфин. Так искренне
резвилась, будто забыла, что она человек.
На следующее утро я вновь пришла встречать рассвет. На всю набережную
орала, к сожалению, музыка и слышались пьяные хрипы. На пирсе, свесив ноги,
сидел рыбак. Коротко стриженный мужчина лет пятидесяти завёл свою старую
овчарку в море и умыл её, как ребёнка. Пожилая пара ритмично надувала ножным
насосом огромный двуспальный матрац. Видимо, у супругов болели суставы, потому
что они часто менялись. По морю тихо двигалась прогулочная деревянная яхта, для
которой шутки ради пошили алые паруса. Огромный профиль Волошина глядел в море.
Небо над горой порозовело. Выглянул краешек солнца. На моё счастье, музыку на
набережной выключили, и стало тихо — возможность всем сердцем прочувствовать
ещё одно неповторимое утро.
На берег пришла старушка. Она сняла обувь, расстегнула пуговицы
тёмно-синего в белый горошек сарафана, скинула его и… обернулась вчерашней
девушкой в фиолетовом купальнике! Старушка опустилась перед морем на колени,
погладила его. Умылась. Вошла по щиколотку в воду, раскинула руки и закрытыми
глазами поглядела во всемогущее небо.
Немудрено, что издалека она показалась мне юной. Это была идеально
сложенная пожилая женщина, с идеально прямой спиной, гордо поднятой головой. Тихо,
с каким-то невероятным внутренним достоинством стояла она перед огромным морем,
солнцем, перед Вселенной. Жизни, дыханию, всей душе было тесно в этом идеальном
теле, но это много лет покорно жило в нём. Много лет несло людям добро.
Я любовалась ею. Тем, как встречает она новый день. Мне очень хотелось
заглянуть ей в лицо.
Старушка в фиолетовом купальнике опустила руки, вошла в воду,
перевернулась на спину и поплыла к пирсу, где сидел рыбак. Принялась нырять и
резвиться дельфином, как и вчера. Вынырнула перед пирсом, поглядела на рыбака,
вновь нырнула и вскоре выбралась на берег.
Наконец я могла рассмотреть её лицо: строгие, но добрые глаза. Тонкие
губы, длинные мочки ушей и маленькие золотые серёжки, острый подбородок с
большой тёмной мохнатой родинкой. Старушка отжала растрепавшиеся волосы.
— Гляди-ка, какая смелая! — сказала она.
Большая белая чайка опустилась на берег совсем рядом с нами.
— Вы знаете, однажды мой муж явился ко мне во сне и сказал: «Не подходи к
краю открытого люка». Это было в восемьдесят первом году. Сегодня ночью, спустя
тридцать три года, я поняла, что значат эти слова. — Она поглядела на чайку,
которая, как приблудный пёс, тёрлась около нас. — Но я не имею права сказать
вам.
В утреннем море плавал мужчина. Его жена ждала на берегу, возле матраца.
Муж звал её, но она не шла. Появилась чуть пухленькая молодая женщина с детским
выражением лица. Она расстелила огромное цветное полотенце и уселась на него.
— Доброе утро! Вы уже купались? Море как? Тёплое?
Девушка-старушка ответила:
— Простите, но сейчас я не имею права разговаривать с вами.
Молодая женщина на цветном полотенце смутилась, а девушка-старушка
продолжила беседовать со мной. Она рассказывала странные вещи: про то, как Бог
однажды явился к ней и велел никогда не есть сладкого. «Через несколько лет я
узнала, что такой-то (мерзкий, нечистый на руку человек) разбогател на
конфетах. Слава богу, что я тех конфет не ела». Она утверждала, что ей дано
видеть Бога, дано общаться с ним. «Я могу в жару не пить совсем. Потому что если
ты сам родник, вода тебе не нужна». «Если ты зерно, которое посадил Бог, ты
будешь плодоносить». Мне стало неловко, что она — пожилой человек — стоит, а я
сижу. Я встала.
— Я вас не отвлекаю своими разговорами?
— Что вы!
— Просто я вижу — вы пишете.
Я действительно кое-что помечала в блокноте, который тут же кинула в
широкую пляжную сумку.
— Тебя как зовут? — спросила она.
Я представилась.
— А отчество у тебя как?
Я назвала и отчество. И добавила: «Только моего папы нет в живых».
— Ах вот через кого я с тобой заговорила! Через твоего отца!
«Она бредит», — первая мысль. Сумасшедшая крымская блаженная! И в то же
время эта женщина какая-то чрезвычайно ясная, чистая, как утреннее море,
достойная, уверенная. Вселенская правда ощущалась за её словами. Не только за
словами, за ней самой таился смысл жизни.
— Быть может, сплаваем? — предложила я.
— О нет. Бог ещё не позвал меня в воду. — И она принялась беседовать с
женщиной на цветном полотенце.
Из моря я слышала гул их разговора. От взрослого, чуть скрипучего голоса
было тепло и как-то молодо на душе. Я всё ждала, когда старушка войдёт в море,
чтобы поплыть вперёд вместе, но она в воду не шла. Пожилая пара улеглась на
матрац и взялась за руки. Мне стало горько, что муж моей старушки умер.
Вероятно, это был хороший мужчина, который при жизни творил благие дела.
Когда я вышла из моря, у меня заныл зуб мудрости, а ним и вся нижняя
челюсть.
— Это пройдёт.
— Что?..
— Боль.
Через несколько мгновений я спросила, как её имя.
— Ты когда домой по набережной пойдёшь, я буду слева. Коричневая такая, с
кованой спинкой. Посиди там. Это лавочка. А я — Клавочка.
— А как вы узнали про…
— В твоей жизни есть близкий Владимир?
Я совсем растерялась и стала перебирать всех знакомых мужчин. Странно,
такое имя, а ни одни Владимир мне на ум не пришёл.
— Нет. Только инструктор из фитнес-центра да человек, у которого мы
сначала сняли здесь жильё, а потом ушли, потому что нашли дешевле.
— Ты дважды будешь замужем.
— Я пока совсем не была замужем, но у меня есть ребёнок.
— Ты будешь замужем за Владимиром.
— Я не хочу замуж за Владимира! — возмутилась я. — Я уже люблю другого
мужчину! Его зовут Сергей! И я пока ни разу не была замужем!
Почему я стою и каждой клеточкой тела верю этому странному человеку?!
— Даже если ты одну ночь провела с мужчиной, считается, что ты вышла за
него замуж. Твоим первым мужем был отец твоего ребёнка, а вторым будет —
Владимир.
Не успела я повесить нос по этому поводу, как появился мой сонный Сергей.
— А!.. Ты здесь… Рассвет, что ли, встречаешь?..
И тут Клавочка вскрикнула:
— Боже!! Это — Владимир! Самый настоящий Владимир! Господи, спасибо, что
они вместе, господи, спасибо!!!
Серёжа нахмурился и недоверчиво покосился на мою Клавочку.
Она не попрощалась, бормоча «это Владимир, господи, спасибо», накинула
сарафан, обулась и покинула пляж.
В тот день мы с Серёжей ели на ужин куриные котлеты. Ночью мучились
отравлением, не спали. Лишь под утро он слабо задремал. Обезвоженная, уставшая,
я пошла просить сил у моря.
Ещё только-только рассвело, и на берегу не было ни души. Лишь рыбак сидел
неподвижно на причале Волошина. Видимо, всю ночь сидел… Я ждала Клавочку. От недосыпа слегка знобило, день всё светлел и
светлел, небо над горой становилось алым.
С набережной послышалась мужская ругань. Я отправилась к ним. Это были
мужчины лет тридцати — тридцати пяти, подвыпившие. Всю ночь они, должно быть,
куражились в одном из клубов, а теперь, перед тем, как разойтись на сон,
вздумали подраться.
А мне вдруг от всего сердца не захотелось этой драки. Я влезла в их дикий
ор и слюнные брызги.
— Сейчас солнце взойдёт, пожалуйста, не шумите! — Я взяла самого борзого
за щёки.
Остальные от неожиданности притихли. На солнце никто и не взглянул, все
смотрели на меня. Если бы я была парнем, мне бы тут же сломали нос. Но в то
мгновение я успела осознать невероятную силу маленькой женщины. Женщины,
которая способна изменить целый мир, начать или закончить войну. Если мужчина
её любит или она ему сильно нравится. Красивая женщина может через мужчину
многое…
Я была так полна счастьем, что обняла некоторых мужчин, как самых дорогих
мне людей, и выпорхнула из их шайки. Ни один из них не вымолвил ни слова, ни
один не пошёл за мной. Драка не состоялась.
Берег по-прежнему был пуст. Рыбак сидел. Мне захотелось подойти и сесть
рядом, но я не решилась нарушить его одиночество. Я скинула сарафан и поплыла.
Море исцеляло меня, не бодрило — баюкало… Уснуть бы в нём, и пусть несёт меня
в себе… Я заплыла под пирс. Вдруг ноги встали на воду и пошли. Вероятно, мне
примерещилось с бессонной ночи… Но я тут же выплыла из-под пирса — рыбака не
было.
В то утро я очень ждала Клавочку, но она не
пришла. Я больше никогда её не видела.
Мы с Серёжей каждый вечер приходили к морю, когда в небе уже была луна. Я
плавала без купальника, а мой «Владимир» ждал меня на берегу, видел, как я
плаваю, и не беспокоился. А в тот вечер мы пришли, когда луны ещё не было, и
море, и небо было черно. Я уплыла в тёплую, ласковую тьму. Плыла и понимала,
как огромно и могущественно море и как велика земля. Хотелось плыть и плыть
вперед, отдаваясь этому миру.
С берега меня позвал Серёжа. Я вернулась на его голос. Вскоре из-за горы
поднялась красная луна и осветила силуэты гор. Мы сидели на камнях и глядели на
луну. Волны время от времени лизали нам ноги. На берегу послышались мужские
голоса, возможно, это была утренняя шайка, которую я оставила без драки. Запшикали пивные банки, послышались семечки, плевки, и
запахло куревом. Один из парней разделся и, вкусно матерясь, плюхнулся в море.
«А ведь это тоже чей-то «Владимир»», — подумала я и крепче прижалась к своему.