Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2015
Валерий
Козлов — живет в поселке Верх-Нейвинский Свердловской
области. Печатался в журнале «Урал».
Потерянный
перстенек навки
Далёкой
стороной обходил леса громкий перестук поездов. В безмолвии стояли озёра, по
края берегов налитые. В иных вода прозрачна настолько — скользят по самому дну
облака, и как папиросная бумага — тонки они.
На
близкую зарю кричат деревенские петухи, и стоящих в тёмных водорослях линей
голубым блеском подсвечивает.
Это из-за
вершин леса утренняя звезда Венера идёт, в серебре воды отражаясь и чешуе.
При воде
настолько открытой — до донных коряг теней и ленивых сомов — трудно русалкам
укрыться. В здешних краях их на украинский лад зовут — навками,
мало кто видел их.
Прикасался
кто — тишина, без всплеска разошлись круги геометрически ровные…
В деревню
Гены, местного аборигена, правили по берегу реки. Под обвисшими над водой ивами
вроде бы округлость белой спины увидели. Сунулся туда Жора Чечель,
городской от роду, дедовскими страхами не пуганный,
блеск улыбки американской — зубы пластмассовые навынос.
Никого
под ивами, рыбья мелочь вильнула. В тонкой воде солнечный луч, преломляясь,
сверкнул остро.
— Чёрт! —
сказал Жора, подбирая, — с камушком перстенёк там был.
«Вот дуры деревенские», — думал, возвращаясь.
Приезжал
он сюда с мыслью злой — не влюбиться бы в него наяде. Русалки с наядами лучше
известны, нежели навки, — телевизор смотрит. Всплывёт такая из омута в зелени кос вся распущенных, и конец ей —
мужской любви не выдержит и силы.
Это в
банке он серьёзный молодой человек — Георгий Максимович Чечель,
начальник депозитного отдела. В жизни просто Жора он, можно — Жорж. Женат три раза, три раза — счастливо. Платит на двух детей
алименты, ещё одного в уме держит. Как говорил их генеральный,
на собственное чадо взирая: «Лучше с бабами играться, как Чечель,
чем в казино!»
Впрочем,
о банке мысли в городе Жора оставил: а поскольку не на Кипр ехал — в деревне
русалка тоже вариант.
Про
перстенёк он промолчал сейчас: когда надо, умел.
— Днём на
земле живут навки — по деревьям, — говорил абориген
Гена, со станции привязавшийся, — тащит Жоры рюкзачок. Как неандерталец,
косматый, в кузове попутки развевался, причесался сейчас.
Расчёска Чечеля была, подумал хозяин — выбросил.
— В детстве,
— говорил Фил, — не понимал пушкинское про русалку,
которая на ветвях сидит. А внимал Пушкин няне Арине Родионовне! Народ полагал,
что русалки — здешние навки — живут
таким образом сразу в двух мирах, поддерживают связь с предков душами. Сильно и
по день сей язычество!
Из
здешних краёв жена Фила — библиотекарем Алёна была, горожанка в замужестве. Не
имя Фил, сокращение от филолога это. По образованию филолог он, по
мироощущению: неудачник полный. Верит, что богатство закладывается
преступлением, — друг детства, однако. Может, поэтому заместо
Кипра с новой подружкой прибыл Жора в озёрные края.
Помянуть
непутёвую супругу здесь Фил хотел. Год назад ушла Алёна от него из принципа (а
не из-за романа с Жорой), на прощанье одаренная оригинальным колечком: лунный
камень в серебре. Уехала на родину — пропала, говорят, утопилась.
— Дура деревенская — диагноз это, и неизлечимый, — заключил
Жора, услышав.
В
пойменных лугах покрикивали лягушки, грозу предвещали. Так сказал Гена-абориген
и на небо посмотрел.
Густая
жара настаивалась в копнах сена и в крышах железных отражалась. Над деревней
стояли высокие облака — глубоко в озере тонули.
Деревня в
смятении была. Новые лица незамеченными оставались, от дома к дому аборигены
перебегали, собираясь — шумели. Новости Гена принёс. Беда с двумя деревенскими,
третий парень живой прибежал — рассказывал.
Со
свадьбы утром уходили весело, путь сократили через Клятое.
Так у местных небольшое озеро звалось, посмотреть на него страшно — черно,
бездна будто. Про водившиеся там навьи чары парни знали. Шли торопясь, кусты
трещали. В утреннем тумане берёзки будто инеем
обсыпаны — белы так.
Подумали
сначала — кажется. Три берёзки отделились, направляясь к ним, — три юные девы
это были. Все три белы, будто молоком облиты, лишь брови темны и волос длинный.
Длинными волосами, как одеждой, наготу свою прикрывали.
Пальчиками
навки, улыбаясь, подманивали, и таково это — тело
само к ним плыло, ветерком подгоняемое. Тоже чарам их третий парнишка поддался
бы — да рожи приятелей увидел.
Божился
парень, крестясь, что одна из дев-навок тех —
пропавшая библиотекарша Алёна была…
В зелени
широких лопухов лежали чёрные, обугленные брёвна, это бывший дом Гены. С крышей
колодец был и старый дуб. Дуб огромный, в сложных морщинах весь, в мускулах
точно — перевитой ими.
— На
таком, что ли, — спросил Жора Чечель, — твои
пушкинские русалки сидели, Фил?
— Дева
юная, — сказал Фил, услышанное сейчас переживая —
негодовал тихо. — Это Алёна-то? И не брюнетка, рыжая!
— Крашеная, — уточнил Жора. — Фил! Со свадьбы парни возвращались.
Уж точно не из общества трезвости…
Обретался
Гена-абориген на огороде, в баньке. Сияли полы там, как палуба выдраенная (срочную служил хозяин некогда на Тихоокеанском флоте,
свидетельства чему — фото на стенах). В ладонь ему из портмоне Жора отсчитывал.
Молчал
Фил, думая упорно.
Ушёл
Гена, сказав — за водкой, и принёс самогон.
— Если на
безрыбье и русалка… то есть навка,
дама, — решил Жора весело, — то и самогон — водка. Экзотика!
Выпили
сразу хорошо — деревенскими соленьями закусили.
— А тебя я
узнал, — сказал Гена Филу. — Ещё на станции узнал! Ты к нам приезжал за
фольклором, а увёз библиотекаршу… Понимаю — не в
радость себе! Выпьем!
— Может,
не утонула, — отвечал Фил и выпивал.
— Что ж в
городе с бабой сталось, — продолжал Гена, в ладонь подышав. — Сама другая
вернулась, когда рэкеты были у нас…
—
Как-как? — спросил Жора, удивлённый — цивилизация.
— Рэкеты,
это потом участковый объяснил. А мы поначалу думали — туристы, семья. Мать,
отец, ребёнок, машина иностранная. Чисто до Троицы приехали…
Пьём, — сказал. — Для монолога моего отполироваться надо!
Не
складывался монолог, однако.
— Навки, девки водяные, и забрали у
рэкетов ребёнка, — сказал Гена и в важности смешной посмотрел. — Ничего —
нормальный ребёнок, рассказывал, как в лилиях водяных с голыми тётеньками жил… А рэкеты — с девкой парень, ох! И забегали рэкеты, когда пацанёнок пропал. Так что мы не только Алёну-библиотекаршу,
но и пацанёнка этого по лесу искали. А потом и сами
рэкеты как в воду канули. А может, верно — в воду? Машина-то осталась, за
околицей год ржавеет… Да, — завершал Гена, — кто
знает, кого девки водяные и холодные горячо полюбят…
В сумраке
Жора Чечель пребывал. Имело место похищение сына у
друзей их генерального, и сейчас на памяти это. Привезла мальчика Алёна. Откуда
— не объяснила, и сынок самого генерального говорил, мол, посадят дуру за похищение. С Алёной близкое знакомство испугало Жору
тогда.
Тоже
мальчик говорил о голых тётеньках, среди водяных лилий
живущих, — по сей день родители к психиатру водят…
Изменил
мысли направление Жора и стакан вылил в себя.
Вспомнил
о находке дневной — солнечный луч в воде преломлялся и перстеньке…
— Когда
рэкеты пропали, — говорил Гена, — вроде являлась Алёна послед — на русалью неделю…
— На
какую неделю? — спросил Жора, по карманам шаря.
— Русалья неделя, — сказал Фил голосом тусклым, — после
Троицы, когда навки водить хороводы на берег выходят.
— Так-то,
— сказал абориген Гена, — и нашли платьишко с паспортом и трусы.
— Чего? —
спросил Фил. — Трусы?..
— А зачем
Алёне трусы теперь. С подружками-навками хороводы
водить трусы не надо.
— Такой
странной была, — по-бабьи совсем всхлипнул Фил. — Глаза шальные, улыбка
блуждает!
— Бывала,
бывала, — согласился Гена. — Хотя бы образованна — библиотекарша. Посмотрит, и
глаз нехороший. Подманивает будто — а куда? То ли на сено, то ли к навкам в засаду.
— Шлюха она! — опять Фил всхлипнул отчаянно.
Заняты
оба — руками взмахивали, и будто крылья — тени взлетали.
Горела
голая лампочка низко, и доставал Жора находку.
Не
ошибся, это перстенёк, подаренный Алёне на прощание: сама выбирала. Тонкое
серебро, с рисунком по окружности — рыбьи чешуйки, в двух чешуйках покрупнее держался лунный камень. Под оправу немного озёрных
чешуек забилось.
— А чего девкам водяным, — спросил, — от надо ребёнка было?
Убирал
перстенёк, стараясь незаметно, и никак в карман не попадал — сосредоточился.
— Кто
знает, — Гена рассуждал. — Что от нас, мужиков, то ясно — силу нашу. Мужской
силой навки питаются!.. Потому как навки — девы невинные все, в невестах утопленницы!
— Ложь!
Ложь! — от стакана Фил вскидывался, и тень тёмная на потолок лезла. — Девы
они?.. Утопленницы, но никак не невинны. Грешницы, богом проклятые и людьми!
Выпили
крепко, и нехорошо Жора Чечель проснулся. Воды в
доме-баньке нет, самогон лишь. Через тела полуживые перелез и во двор поплёлся.
Проливалась луна: и в бледном молоке будто — плавают в росах широкие лопухи.
— Воды…
испить, — говорил, крышку с колодца снимая.
Ледяных
звёзд колодец полон — как отсутствующий ворот, заскрипело горло Жоры.
Над
головой чугунной серебром просыпавшимся смех прозвенел. «Палку с крюком возьми,
— произнёс голос со звёзд, и знаком будто. — А ведро в лопухах».
Далеко и высоко будто железо перетаскивали — громыхало.
От воды
оторвался Жора, вздыхая — вверх глянул. На широкой ветви дуба сидела Алёна и
голой ножкой покачивала.
Молчал
Жора, и на саму себя не похожа она. Истинной красавицей представала во власах
тёмных, до самых бледных ступней спускавшихся.
Не
припоминал таких волос на ранних её фото даже.
В длину
их, как в мягкий пеньюар, куталась, и в глазах звёздный блеск отражался. Кожа
бледна, и непривычно лицо без макияжа.
— Привет,
— сказал Жора и не перекрестился.
— Ты не
хотел бы, — спросила Алёна, — вернуть мне кое-что? То, что тебе не принадлежит!
Полные
зелёного блеска звёзд глаза незнакомы тоже, и молчал Жора опять.
—
Впрочем, — сказала и серебро просыпала — смеялась так,
— можешь не отдавать. Сама заберу!.. Утоплю и заберу. Лишь решу сначала — кого
из вас двоих утопить. Тебя? Или мужа, вдовца неутешного… Так
странно, что с вами жила!
Пальчики
сгибала и подманивала будто — взглядом зелёным влекла и грешным.
Наверху,
как молотом по наковальне, из железа железо искру вслед высекало. Голубым
блеском выхватывало дуб и листву мятущуюся.
Смеялась
Алёна — серебро сыпалось, и пальчиком манила, манила…
С первыми
каплями вваливался Жора Чечель в баньку.
Страхов
не чувствуя — жажду, там допивали оставшееся. Самогон
был, и стакан Жора вылил в себя…
—
Встретил я Алёну! — сказал, отдышавшись.
— Тоже
Гамлет, — отвечал Фил. — Призрака отца не видел?
— Не к
добру это, — сказал Гена, встревожась. В низкой лампочке свет задрожал, и к
стаканам опять обратились.
Снаружи
лилось с шумом и работала кузня — молоты били. Длинные
искры-молнии высекались. Вспыхивало маленькое окошко, голубой рефлекс на стене оставляя…
Дальнейшее
потом вспоминалось туго — кино продолжалось.
Крестил
лоб абориген Гена, на дверь глядя, — в волосах ниспадающих тело бледное.
Пальчики сгибались, коготки напоминая. С бормотанием «Алёна!» Фил наружу
вываливался.
— Надо
вернуть, — сказал Гена, не пошевелясь.
Зашевелился
— ожил, когда наполненный стакан Жора поднёс. Дёргался кадык, и самогон на
подбородок стекал.
— Что это
было? — спросил Жора, тоже приняв сначала.
— Сам
говорил, что выходила Алёна к тебе. Только она не Алёна уже, а навка злобная!
Затемно и
по мокрой траве пошли искать непутёвого филолога всей деревней. Бабы крестились
и утирались концом платка. Рассвет покоя не дал — нашли куртку, и всё. Нагонял
ветер седую волну на озере. Длинные ветки ив хлестали отчаянно. Вставало солнце,
и с изнанки ивовые листья в блещущем серебре являлись.
Вспоминал
Жора издевательский смех ночью — в недоумении плечи поднимал.
Мысль
единственная, зато верная — бросаю пить, думал.
—
Динамитом их забросать надо! — сказал Гена решительно.
— На
такое озеро, — возразил Жора, — эскадрилью с авиабомбами надо!
Оказалось,
есть озеро другое — в большое навки
заплывают лишь. (Сдерживает злость Жора, про водяных дев слыша.) Жили навки в озере небольшом и от присутствия их — поганом. Вода черна там, как злоба, и берег дерева не
держит. Никакими корнями не зацепиться — падают, коромысла будто, — торфяники
раскачиваются.
С
сотового телефона Жоры отзванивались в свой приход — до полудня приехал
священник. Со священником пошли проводить обряд изгнания нечистой силы из
Клятого озера.
Подзадержался Жора — на кромке леса увидел джип. Теперь это лишь коробка была,
насквозь проржавевшая. Набегал ветер, и жалобно железо стонало. Сыпалась, по
ветру рыжему вея, пыль железная.
— Это и
есть машина рэкетов тех, — сказал Гена и поспешил.
Заинтересовался
Жора Чечель, номер прочитать можно — он знаком. С таким ездила молодая пара, приятельствовавшая
с сыном их генерального, — год как пропали.
Вспомнил
историю похищения ребёнка, о долгах сына генерального подумал: по возвращении
лучше молчать обо всём.
На обряд
изгнания он опоздал и встретил на тропке некоторых возвращавшихся. Место с
озером рассказам соответствовало — погано. Берега
качались. Деревья кренились и вообще вида нездорового были.
Деревенские,
пошумев — кулаки пустив, решили поганое озеро взрывать
динамитом.
Чёрную
воду озера забросали и залегли. Взроптало озеро, с
рёвом встало в грязной пене. Несколько деревьев упало.
В тишине
вода ворочалась в вывороченных корнях. В белых рыбьих брюшках озеро было, и
никаких навок. Примерно такого эффекта Жора Чечель ожидал.
Увидели,
как всплывают два раздувшихся — развалившихся, как гнилые бочки, тела. Точнее —
телами назвать трудно, и что люди это — по одежд остаткам поняли.
— Вот
чёрт! — сказал Гена и сглотнул, отворотясь. — Это ведь рэкеты те. С девкой
парень… Надо участкового вызывать!
В деревне
встречали парни, и не понял Жора — какие пропадавшие. Оказывается, из-за которых паника в деревне была. В тумане поплутали, к свадьбе
вышли обратно — остались опохмеляться. Чесал в затылке Гена.
— Может,
и твой друган вернётся? — говорил.
«Бросаю
пить, — думал Жора Чечель, сидя на берегу большого
озера — ветер обвевает. — Самогон уж точно! Утопленницы по ночам являются.
Из-за этого Фил — друг! — пропал…»
Стояло
озеро в нежном дыму, и далеко чертами тонкими мощные леса дрожали. Никаких
отражений, в цвете одном вода и небо, как стекло — в тишине отблёскивали.
Всплёскивалась
рыба, круги разводила.
В
несколько пар рук Жору схватили и сразу по одежде обшарили. Прикосновения почти
воздушными были, как дуновение, — зажат надёжно.
Дыхания он не слышал. Почувствовал — лезут в задний карман, держать продолжая.
Точно
ветерок вздохнул: «Говорила, что сама заберу!» — на ухо шепоток.
Отпустили,
и всплески послышались — длинные тени по воде скользнули. Перстенёк в заднем
кармане искать не стал. Ясно и без того — пусто там.
Портрет
Елизаветы Петровны в детстве
Осенью я
проживал на даче друзей. Дача, с лета пустующая, — благоустроенная, с газом
по-городскому. Далеко в леса, с последним солнцем на полянах, а за пустыми
листьями кувшинок и отцвётшим камышом — в болота, уплывало озеро. У бережка
вода плескала, шлёпая, будто ладошками, в обсыпанный мокрой листвой
плотик-причал.
По ночам
скрипело там — две лодки жаловались.
Пора их
вытаскивать и переворачивать на просушку — не спешили хозяева. Кажется,
единственным постоянным жителем я был. Изредка видел странную старуху — как
ворона черна, в волочащейся юбке, с длинной палкой и рюкзачком.
— Летом
здесь куда веселее, — говорил мой друг, садясь в машину — звериного вида джип.
Из окна
его жена ручкой делала, прощаясь.
Остатки
летних гроз погромыхивали над озером, и ночами тёмная вода вспыхивала голубым
рефлексом. Электричество отключали. Я запаливал свечи. Огонёк свечи сопровождал
по мягким половичкам и тонически поскрипывающим
лестницам.
Три
звезды Ориона на стёкла всходили, и вспыхивала четвёртая, перемещавшаяся, — моя
свеча.
Невозможная
мазня в позлащённых багетах меня не смущала здесь.
Настоящие вещи с рамами простыми были. В чувствах своих и ощущениях Арсений
Мещерский подписывался, Иван Ендогуров, Фёдор
Васильев, Юрий Клевер. К собирательству мой друг не склонен: и нынешней моды ради. Крепко прибыль занимала, а живопись сохранил от отца —
коллекционера от Бога.
— Не
боишься? — спрашивал я у друга. — Бомжи обворуют. Уж
наверное слышали про богатенькие дачи! Здесь ходит бабка какая-то. Вся в чёрном, ворону напоминает!
— Бомжи в
городах тусуются. Там пропитание и выпивка, и в леса даже горькая судьба не
загонит. Да и польстились бы на что — на рамы золотые? Вещи настоящие — в
простых… Притом, — рассмеялся с видом небрежным, —
есть свой ангел-хранитель. Забыл? Пойдём…
И
последняя лестница проскрипела на антресоли, куда я не хожу: пыльно.
— Про
ангела и хранителя отец говорил, а ему — бабка. Та самая — в чёрном!
Уже в наше с тобой детство старухой была. Прав ты. Та ещё бабушка! Говорят,
ведьма, заговорами людей излечивает…
На
верхнем полуэтаже — под изгорбиной крыши, в блёстках
пыли увидел я её. Со спиной гордо поднятой полулежала обнажённая натура.
На пышных
подушках локотком она опиралась, круглый низ живота коленом согнутым
прикрывала. Была в высоко убранных волосах, со
взглядом лукавым и по-взрослому светским.
Поэтому
сначала за настоящую даму принимал я её.
К тонким
плечикам присмотрелся и слабым бёдрам, понял, существо это совсем юное:
девочка-подросток, ребёнок почти. Человек я взрослый теперь и в жизни, и в
искусстве предпочитаю с телом дам.
В высокой
напудренной причёске и с наивным грехом в глазах ребёнок очаровывал: тиха как
слеза.
В её
присутствии говорить в голос не хотелось.
— В
детстве, — сказал я, — мы с тобой смотрели как на эротику. За отсутствием
таковой в советские времена! А сейчас она вызывает желание оберечь, защитить от
чего-то… А ты говоришь, что это она защитница.
— Как
думаешь, кто она? — спросил друг и в солнечном лучике блеснул глазами.
По
высокой причёске и манерности некоторой предположить я мог, не будучи
специалистом, — восемнадцатый век. Полотно не подписано. Насколько помню, к
подлинности относившийся строго отец моего друга не дознался в этом случае.
— Юная бесстыдница «галантного» века…
В глазах
портрета укоризна мне почудилась вдруг.
— Это
Елизавета Петровна! — сказал друг торжественно.
— Мала ещё, чтобы Петровной быть…
— Такие
дети с младенчества по имени-отчеству именовались. Дочь Петра это — сама
будущая императрица Елизавета… Елисавет, — закончил громко он и весело. — Бац! И голова с плеч!
— Потише ты…— проговорил я, удивляясь себе, — будто портрет
обеспокоить боюсь. — Если это Елисавет, — сказал я, — то никаких «бац»! В отличие ото всех других, при ней голов не рубили.
Ссылали, было: и в Сибири толковые люди нужны!
— Она
это, она! — говорил друг. — Отец точно установил, хотя с художником, к
сожалению, не получилось.
Со смутой
смотрел я, встречая взгляд портрета, — цвета пережжённого сахара глаза.
— Нет, —
сказал решительно, от портрета отворотясь. — Век был «галантный», но ханжеский!
Это в Европе. А у нас на Руси и вовсе домостроевский.
Для охраны Венус Пречистой, сейчас это — Венера
Таврическая, солдат ставили! Разбили бы иначе «идолицу
поганую» люди наши…
— Не стал
бы отец за фуфловую экспертизу платить… Сам портрет,
по словам старухи — той ведьмы, тебя напугавшей, — вовсе зачарованный.
Ангел-хранитель дома нашего!
— Про
ангела не скажу — не знаю. За воспитанием дочек Пётр лично следил. И
воспитательницами были не какие-то: итальянка графиня Марианна Маньяни, виконтесса Латур-Лануа.
— Ну, и
откуда знаешь? Ты у нас физик, а не лирик!
— Зато не
бухгалтер-счетовод, прибыли-убытки. Не верю я, чтобы царская дочь позировала
обнажённой! — Я смолк, прервавшись. Странная игра света под крышей —
определённого лукавства в глазах портрета прибывало.
— Да она
это, Елизавета!.. И не из-за Клевера с Мещерским, — с
долей усмешки произнёс друг, — сосед с антресолей свалился у нас. Был случай
странный, расскажу… Свалился и на моём унитазе засел.
Говорит, кишки разом во что-то жидкое обратились. Будто звук
был какой: и не столько слышим, сколько организмом
всем ощутим. Тут я верю! Охранные системы тогда во всех домах сработали. В
машинах противоугонки! Сосед-ворюга супруге с унитаза
сообщение отослать не мог. Новенькая батарейка, утром в пейджер вставленная,
разряженной оказалась…— Смотрел друг вопросительно, требовательно спрашивал: —
Могло быть такое? Чтоб из-за некого звука, который и не слышит никто? Ты же
физик…
С ответом
не торопился, мне нравился ангельский покой портрета — отлив тела молочного.
Беспокоил совершенно живой взгляд. Из-за глаз её внимательных хотелось уйти
отсюда скорее.
— Ну,
может, инфразвук. Военных у вас тут нет? Послание в интернете было, вроде
испытывают оружие, основанное на инфразвуке… Не
слышимые человеческим ухом упругие волны низкой частоты это. Менее шестнадцати
герц. Можно ощутить, если амплитуда высока!
—
Думаешь, военные? Но их тут не видно.
Смотрелся
в смущении друг детства, говоря неуверенно:
— Глупо,
конечно, но не могло быть какое-нибудь воздействие портрета? От старухи слышал.
И от отца! И соседушка вопил, что проклятая девка с
портрета покалечить хотела…
Не
рассмеялся я, чувствуя точно: упрямого взгляда с портрета сторонюсь.
Трудно
поверить в чудесные свойства портрета. На холст загрунтованный накладывались
слоями краски, ангельское детство запечатлевая.
Нет
модели, давно художник умер.
—
Портретистов двух знаю, — сказал я, — которые могли бы написать. Иван Никитин,
но не с его сердечной близостью к семье царя Елизавету писать так. Склоняюсь к
Луи Карваку, стиль которого назвал «небрежными
шалостями французского остроумия» Пушкин. Хорошо бы сфотографировать и показать
специалистам… Что с тобой? — спросил я у друга детства.
На
портрет нагой девы засмотрелся глазами странными.
Чувство у
меня — только не облизывается.
—
Представь, — произнёс через вздох, — если это Елизавета и свойства портрета не
выдумка, побьёт же все рекорды на лучших аукционах мира!
—
Бесценная красота свою конкретную цену имеет?
—
Дружище, мы живём в мире материальном!
— Неплохо
бы и художника знать!
Я
предложил портрет сфотографировать и показать специалистам.
—
Пробовал, и не один раз! — отвечал, досадуя. — Ничего!.. Хорошей современной
цифровой камерой. Не получается. Пусто! Чёртова старуха накаркала!
— Что,
опять старуха?
—
Говорит, это потому, что не попросили мы. Представь, надо разрешения спросить у
портрета. У холста с красками!
— Ничего,
я сделаю. У тебя с собой, кажется, «цифра» есть? Оставь мне. Компьютер здесь
подходящий, на нём флэшку и посмотрю…
Друг
детства отъехал, в сомнениях меня оставив.
Случаи
известны — в ханжеские времена викторианства Льюис
Кэрролл фотографировал голых детей. Родители не возражали, подросткам
нравилось. Свою несовершеннолетнюю дочь Катю Зинаида Серебрякова писала во всех
подробностях возраста.
Люди
искусства это — частные лица, каким с рождения не бывала Елизавета Петровна. Не
верилось, что смел Луи Карвак писать
царевну обнажённой. Капризна Елизавета — крут царь Пётр.
Стоило
спросить людей знающих, и за фотографирование я взялся решительно.
Через час
отзванивался я в отчаянии:
— Что с
«цифрой»? Берёт всё. Всё, кроме портрета!.. Что ты говорил про ведьму?..
Вся в чёрном, с рюкзачком на прямой спине и длинной палкой — широко
шагая, старуха утром со станции поспевала.
У ворот я
поджидал давно:
— Чаю не
выпьете, бабушка?
— А с
охотой, — отвечала просто.
Чай я
сервировал в гостиной, и выставил на кружевных салфетках. Печенье и конфеты
были.
—
Сладкого не кушаю. Убери, — сказала строго и платок с головы развязала.
Сахар
кусковой она предпочитала, раскусывала крепко.
—
Спросить, поди, хочешь, — сказала. — Кто я, живу где и кормлюсь чем? Говорят, ведьма! Знахарствую — силу ведаю и по святым местам хожу.
— О другом, бабушка, о другом…— Старался настроиться
на старое её мышление. — О той, —
говорил, — бесстыднице наверху поспрашивать бы хотел…
— Что ж
так о ней, государыне нашей? — спросила сурово. — И обидеться она может!.. Или
не помнишь? С другом своим хихикали в отрочестве, на неё глядя. Что было потом?
— Голова
потом болела, — отвечал в изумлении.
—
Спросить хочешь, знаю откуда? От отца друга твоего. Это она на вас за смешки
сердилась. Но не слишком!.. Что стыдного в том, что нага,
— говорила и с крепким хрустом сахар раскусывала. — Хоть и нага — бела и чиста,
аки ангел! Во времена старые верили, что одежда скинутая — от грехов
избавление.
— Ну,
тогда ото всех грехов избавлены голые девушки в журналах для мужчин. Сплошь
чисты и безупречны.
Пошутить
хотел — не получилось, взгляд старой женщины холодность выказал:
— Не
видела, и не надо, — сказала. — Так знаю. Бес у девок
тех в глазах. Служат бесу звенящему! Змею шуршащему! А у неё, у голубицы,
глазоньки чистые.
— Все
дети чисты, — пробормотал я.
— Не
ребёнок она, хоть с ребёнка писано. Все страхи, все страдания, в жизни изведанные, к портрету переходили. Тело детское, а
душа женщины умудрённой!
— И чего боялась дочь царская? — спросил, ответ зная.
В стекло
ударило — не шелохнулась. Обрызгало стекло лихо, и в саду косой ливень зашумел.
Набок влекло тощие деревья. Трещала листва, тропинки обсыпавшая, точно бумага.
— Не была
дочерью царской, когда родилась, — отвечала. Пила чай, с блюдечка потихоньку
прихлёбывая — подливая. — А боялась — убьют при царице Анне-злодейке.
Государыней стала, страшилась, что придёт кто — на трон её взойти восхочет.
Знает страх она, потому и хранит дом, в коем селится! — Закончила с чаем,
блюдце вверх донышком положила на чашку. — Слышал, что с соседом друга твоего
случилось?
— Так она
и убить может?
— Зачем
убивать? Государыней была — на плаху не посылала. Без крови и петли воров и
изменников карала!
— А
сфотографировать портрет можно? — спросил, решившись.
— А
почему нельзя? Кокетлива всегда была.
— Не
получилось на «цифру»… на цифровой фотоаппарат.
— Тщета
это — механизмы модные. Разрешения не спросил — горд, как друг твой. А как без
позволения? Нельзя. Да и шёл с мыслями нечистыми. Корысти ради!
А ты думаешь, скольких денег портрет её стоит? — Смотрела она пронзительно.
Дождь отошёл за леса, и в моей чашке дрожал солнечный луч.
Косвенное
смущение я почувствовал…
Старая
женщина ушла, шагая широко — длинную палку далеко выбрасывая. Подпрыгивал на
прямой спине рюкзачок.
От ворот
я слушал стук удаляющийся.
Окликнули
меня и по имени-отчеству назвали.
Это сосед
был, с усами рыжими, и усмешку прикрыл я.
Топорщились
усы и шевелились, как у таракана. Мелкий сам, юркий — в любую щель такой
полезет. На месте он не стоял, грязные кроссовки переставлял.
— Вижу,
вижу, — с живостью говорил. — Познакомились уже с нашей ведьмой!
— Ведьмы
в городах, — сказал я. — В офисах сидят, и клиентов секретари по записи
пропускают.
— И
большую денежку зарабатывают!
Небо
тускнело и накладывалось на озеро. Тёмную воду ветер подгонять стал. Озеро
разбегалось. Напоминали волны серую стаю, со встопорщенным загривком — пеной
рвущуюся.
От ветра
мы ушли за ворота, и для знакомства сосед предложил.
— Не пью,
— отвечал, вежливо улыбнувшись.
— Видел,
с «цифрой» ходили, — сказал сосед и встопорщил усы. — Девицу с чердака
пробовали? (Смех сдержал я отчаянно.) Ох, нехорошая картина! Недаром ведьма
старая крутится тут. Что ж не сфотографировали? Может, в «цифре» дело? Ну, всё
новое старичьё не любит! Я на плёнку снимаю.
Предложить могу! Если получится — фотку подарите…
Так
быстро: и с любопытством я смотрел, не отказываясь.
Отыскался
у соседа также экспонометр — для определения выдержки и диафрагмы. Фотокамеру
навинтил я на треногу и приготовил вспышку.
Соизволения
царевны я спросил, как старушка указывала.
Думаю —
согласие показала, представилось, будто веки она приопустила.
Работал, однако, спокойно. Плёнку проявлял я, волнуясь, — всё получилось,
отпечатал. Совершенно юная девочка была, во взрослой напудренной причёске.
Столько
любопытства в глазах её я увидел.
Со
снимками ездил я в город показывать. Со станции обратно шёл в лирически
осыпающейся листве. Кружа, стрекозы точно, листья стрекотали.
Я
улыбался, думал — уеду отсюда до зимы.
В посёлке
вращались маячки милицейской машины. На коротких ногах — пузцом
вперёд, будто бочонок, участковый катился.
— У вас
тоже? — спросил, отдышавшись. — Сработала сигнализация везде! И у нас «мигалка» не отключается!
Под
лестницей с антресолей давешний сосед валялся, как мокрая тряпка, — под ним
натекло. Примерно такого я ожидал. Задыхался он, корчась и уши зажимая.
Акустический
удар изрядно по нему пришёлся.
— Прости,
сударь мой, что так получилось, — сказал я, почти сочувствуя такому упорству. —
Сам виноват! Понять бы мог в первый раз! — Из бара взял рюмочку коньяку,
просмаковал — хорош. Иногда позволяю я себе — но не
больше.
— Мой
заказчик серьёзнее твоего, — продолжал, — и может нанять профессионала.
Оказался ты, сударь мой, во время то — и в том месте! Украл ты так-таки
волшебный портрет!
— Не кра-ал…— мучительно выговорил. — Не… не
смог!
— Украл,
украл. И сбежал! Я позабочусь, чтобы поверила подельница твоя, которую за жену выдаёшь, что домишко ты на
Канарах прикупил с такими деньгами. Так и доложит!
— Ты…
кто? — спросил, плача, — настоящие слёзы были.
— Мой
старый школьный друг не всё знает. Действительно, физмат я закончил. Но работал
в Конторе Глубинного Бурения, пригласили. Чем занимался, тебе неинтересно.
Сейчас в отставке… Но зачем тебе — уезжаешь ты на
Канары!
— Ты не
сможешь… взять портрет… Невозможно!
— Смогу,
смогу. Не беспокойся! О детекторе лжи слышал ты — по себе я знаю. Это миф о его
непреодолимости. Обмануть можно! Так и с портретом, даже легче… Сударь мой, это
же ребёнок!