Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2015
Анатолий
Устьянцев (1951) — окончил Литературный институт им. А.М. Горького, работал в
геологических партиях, на стройках, завлитом в ТЮЗе, консультантом в СТД. Автор трёх книг стихотворений.
Печатался в альманахах «Поэзия», «Истоки», журналах «Студенческий меридиан»,
«Литературная учёба», «Журнал Поэтов», «Yellow Edenwald Field» (США). Живет и
работает в Твери.
Любители Родины
«Я без родины той как без ног, — говорит, — как без рук».
Так глухарь, раскумарясь, всё ходит и ходит по кругу
И — танцуя на мушке — зовёт копалуху-подругу…
Так ни дня без нагана не может прожить политрук.
Лихо свистнуто, как бы сказал Игорёк Меламед, —
При живой-таки маме — сплошное, простите, сиротство.
По любому — публично любить — это полное скотство.
Так когда-то любил «генеральных» Верховный Совет.
Продолжая традиции в лучших своих образцах,
Принародно клянутся в любви его дети и внуки
Человеку, что смотрит со стен (вертикаль ему в руки!).
Он навеки останется вежливым в ваших сердцах.
Там, где родина, вас, ДОРОГИЕ, по-прежнему нет.
Кто ж в такую грязищу полезет сюда в «Мерседесах»?
Да обувка, в которой бы только скользить в полонезах…
А с народом общаться сподручнее через инет.
Можно смыслить не больше, чем смыслит свинья в пирогах,
Но в калашном ряду, где вообще западло быть поэту,
Вы по ту — где прикормлено — сторону. Мы же — по эту.
И уйдём, унося свой суглинок на сапогах.
***
Рассчитаться на пять и на десять
И уйти, как уходит река.
На юродивый месяц повесить
Непросохшие облака.
Млечный Путь загорится во мраке
Чередой поминальных свечей.
И под утро очнётся в овраге
Потерявший сознанье ручей.
Соловьями засвищет округа
Так, что лист кувыркнётся в траву.
И летят, догоняя друг друга,
Осы памяти — сны наяву.
Шевельнётся, как вспыхнувший натрий,
Занавеска твоя на окне.
И судьба, что не делится на три
Без остатка, — исчезнет в огне.
Этот вывих в последнем «колене»
Не утишить ни духом, ни сном…
Вспомнить Трою. Прижаться к Елене
В терминале — Петра — пропускном.
***
Уходим мы, а дух живёт где хочет.
Кто это понял, — тот уже бессмертен.
Под пальцами хрипит и бьётся кочет,
Насаживаясь мысленно на вертел.
Но пёрышко (как пух из уст Эола)
Уже летит — невидимое — к небу.
И воздух заливает альвеолы,
Который нам отныне вместо хлеба.
Оправдывая быт, разбитый в щепки,
Даруя смысл, уму непостижимый,
Где в ноты превращаются прищепки
И в музыку — отжившие режимы,
Неудержимо и бесповоротно,
По маршам лестничным и похоронным,
Уходим мы повзводно и поротно
С позорища позиций оборонных.
А дух летит над грешною планетой,
Как в первый день творенья, непокорен!
То снегом выпадая, то рассветом,
То рассыпаясь в виде звёздных зёрен.
Памяти Игоря Меламеда
Давай прикурим от дневной звезды
И посидим. И время разбодяжим.
И прошлого распутаем следы
Черновиков на коктебельских пляжах.
Где чайки по-живому режут слух
И волны набегают, как страницы,
Один и тот же стих мусоля вслух:
Коль выпало в империи родиться…
Когда-нибудь опомнится твой Львов
И все его базальты и граниты,
Откуда ты ушёл и был таков,
Домашний и ещё не знаменитый.
Так мало зрячих, чтоб увидеть твой,
Скажу я, — замысел — ребяческий и чистый.
Не уходи! Побудь ещё живой
В пределах этой линии волнистой
Воды голубоглазой — впереди,
И позади — холмов в зелёной дымке.
И точной рифмой ран не береди
Из жизни той, на давнем фотоснимке,
Где ты да я, да некто пьёт вино
Тяжёлое из лёгкого стакана…
На вашей кухне, где сейчас темно,
И только время капает из крана.
Кони
Отведи, пурга, свои ладони
Хлёсткие от моего лица.
Мчатся кони, где-то мчатся кони,
И не видно коннице конца.
Стаптывая пастбища свои же,
В свежий дёрн вбивая ковыли.
На рассвете кажется, — всё ближе;
На закате — что опять вдали.
Кровь уже не злится, а ярится,
Словно ищет выход наобум.
Снежная степная кобылица,
Видно, в никуда ведёт табун.
В той степи, от края и до края —
Сколько ни смотри, не хватит глаз —
Распахнётся вглубь земля сырая
И от этих вьюг схоронит нас.
Где исход пожизненной погони?
У небесной бездны на весах?
Мчатся кони, снова мчатся кони…
Всадники кровавые в глазах.
Заградотряд
Вернулся он из той войны
Полуседой как дым.
Живой осколок тишины —
И нем, и нелюдим….
Медали на стене висят,
И ордена висят.
Ушёл на фронт он в двадцать лет,
Вернулся — в пятьдесят.
…Он брал бутылку из сельпо
И уходил в поля.
Выходит так, что здесь его
Ждала одна земля.
Села родного на краю
Он пил. И как-то жил.
Никто не знал, в каком бою
Он молодость сложил.
И груз какой такой вины
Давил его и гнул?..
Он тех запомнил со спины,
Кто в бой тогда шагнул.
Остался цел заградотряд
И даже награждён.
Но к стенке памятью своей
Отныне пригвождён.
Его запомнила в лицо
На той войне судьба.
И обошла его свинцом,
Зато коснулась лба.
Ещё при жизни он дожил
До Страшного суда.
Его манили из могил:
«Давай, браток, сюда».
И умирая много зим
В горячечном бреду,
Теням, склонившимся над ним,
Шептал он: «Я иду…»
***
Научи меня жить напоследок,
Где учили всю жизнь умирать
За пейзаж из решёток и клеток
И — с вождём на обложке — тетрадь.
Гадом буду — себя не забуду,
А забуду — напомнят на раз. —
Одногорбый, навроде верблюда,
Спотыкаясь, иду в первый класс.
Новобранец. С ремнём гимнастёрка.
Всех — «под ноль». Ни различий, ни вшей.
И красивая — красным — «пятёрка» —
Первый срок, от ушей до ушей.
Барабаны, знамёна и клятвы,
Дружный хор из разинутых ртов.
Заусенцы, чернильные пятна.
— Будь готов!.. — До сих пор не готов.
Грудь четвёртого… Все по ранжиру.
От зубов отлетает устав.
Не до жиру — опять быть бы живу.
Дембель с кредитом. Пьяный состав.
Дальше — больше. Вперёд по наклонной.
С Мендельсоном гудки в унисон
Заводские. И возраст преклонный.
Годовщины мелькают сквозь сон:
Продпайков, пятилеток, таблеток,
Звонких песен (завязки пришей!).
И редеют ряды однолеток.
И бомжи, возвратившие вшей.
От Москвы и до самых окраин,
Вдоль китайской кремлёвской стены
Кости самых больших самураев
Вместе с клятвами погребены.
Научи меня мёртвых не слушать
И врагов напоследок простить.
И ни в чём не повинную душу
По амнистии отпустить.
***
Дыханье так тихо, что бабочка спит на руке.
А может, — душа твоя, что полетать отлучилась?..
Не думай про худшее, чтобы оно не случилось,
В тумане бредя на своей предрассветной реке.
Весь мир словно вымер: безвидно и пусто окрест.
И сердце подобно в гнезде затаившейся птахе.
Над Бором Пречистым — простой и неструганый крест.
И твой — холодит — под доспехом нательной рубахи.
Туманность тумана обманчива: был и пропал.
Куда он уходит, единственный твой соглядатай?
На Килиманджаро? В Тибет? На опальный Непал?
Под датой рождения ставя ещё одну дату.
…Дыханье так тихо, как будто вообще его нет.
Край света теперь — это край твоего одеяла.
Туман над Тверцой исчезает куда-то в Тибет.
И если
всмотреться, то то не Тверца, а Каяла.
***
Вере Ивановне
Своей души я раздирал коросту,
Пока не встретил женщину. Она
Мне улыбнулась и сказала просто:
— У каждого из нас своя вина.
Я вас за всё заранее прощаю.
Судить другого — безотчётный грех.
Вы отдохните. Выпьем лучше чаю.
Там, где мы есть, судьба одна на всех.
Она такой счастливой мне казалась,
Хотя прошла неимоверный путь:
Война, инфаркты, немощная старость…
— Я знаю, что немного мне осталось,
Но не хочу винить кого-нибудь
За это. Вы попробуйте печенье.
Потом перекрестила: «Дай вам Бог!»
Такое вот мне было угощенье.
Я у неё в глазах прочёл прощенье
Всему, чего себе простить не мог.
***
Листву осыпающий и засыпающий лес,
Остудень реки и небес полукруглая рама.
Где если не Рай, то какой-нибудь есть райсобес. —
Теперь эту раму там моет покойная мама.
А я этот слоган из детства бубню по слогам,
Порядок вещей на её неподъёмной могиле
Пытаясь постигнуть. И, мокрые, льнут к сапогам
Согласные-гласные, чтобы их тут не забыли.
Есть фишка на грани рассудка: «уже никогда…»
И ты понимаешь, кто праведен в этом раскладе.
Стекает по стёклам — всё чище и чище — вода
И капает сверху, в моей расплываясь тетради.
Похмельный сонет
«Пока ты спал, трава зазеленела», —
Сказала мне любимая. Она
Стояла у открытого окна,
Как Богородица. И скорбно так глядела.
И, голову подняв из беспредела
Загула, я услышал за окном
Какой-то гул. А может, это гром
Ворочался, жизнь возвращая в тело.
«Люблю грозу…» А мне какое дело,
Чего любил там Тютчев или Фёт?
Кто падал в эти ямы — тот поймёт,
Когда из зеркала, уставясь обалдело,
Сама судьба с ухмылкою глядела
На этот текст, попавший в переплёт.
Язык
Язык — нёбожитель всего лишь.
Так вырви желанья свои!
Зачем же ты душу неволишь
Отречься на нём от любви?
Он вёл тебя, словно Вергилий,
И вывел на круги твоя:
От собственных первых усилий
До музыки бездн бытия.
Пустее петли англетерской,
Елабужской ночи густей;
Привет от Аввакума дерзкий —
Язык, не собравший костей.
Твой стих — от руки поминальник
С охвостьями рифм на полях.
Язык — это первопечальник
С распятой листвой в тополях.
Проплешины Бежина луга,
Где остья торчат наголо…
Молчим на поминках друг друга,
Где скалами скулы свело.
…На стыках ветров запредельных
И трактах, поросших быльём,
При нём только крестик нательный
Да узел со смертным бельём.
***
К штыковой лопате своё приравняю перо,
Проходчик канав и траншей в поисковом отряде.
Свою родословную — слова единого ради —
Я там выправлял, словно БАМ на мотив «болеро».
Копать надо было до скальных пород коренных
Шестой категории (ставка по высшим расценкам).
Всем ценностям прежним тут делалась переоценка, —
Ценились кубы, с экономией норм временных.
А ночью в палатке, в глубоком и каменном сне,
Холмы этой вынутой за день тобою породы
Давили, как давят на плечи небесные своды.
И что-то печальное виделось в этой весне.
Упали дожди, разрешаясь от тяжести гроз.
Спускались в посёлок на тракторе «левые» доски.
Закон преступался «сухой», и его отголоски
Носились по воздуху в виде неясных угроз.
…Вокруг возвышался ленивый и мирный Кавказ.
В канистрах вино колыхалось, как Чёрное море.
И ту одичалость, бродившую в этом просторе,
Я помню, как помнил Сильвестр потерянный глаз.