Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2014
Сергей
Соловьев — родился в 1959 году. Поэт, прозаик, художник, автор книг «Пир», «Книга», «Я, он, тот»,
«Дитя» и др. Живет в Мюнхене — Гурзуфе — Москве.
***
Она умерла.
Но так, что нигде ее нет —
ни на том, ни на этом свете.
Переродилась?
Кто ж это скажет.
Как саламандры,
отращивая отсеченное?
Нет, всей душою и телом,
вместе с запахом, кожей, лицом.
Но не уличить в самозванстве.
Или все ж не бесследно?
По нисходящей,
на выживание той из себя,
с которой труднее выжить.
И эти следы видны.
Не ей.
Иначе б она была.
Иначе б она была
на том и на этом свете,
как любая душа,
если она одна.
Иначе —
стыд бы нашел щеку,
боль — губы,
бог — сына.
Иначе —
заячьих петель зуд,
сыпь счастья.
Видишь,
как эта фальшь крепнет,
как она жить хочет,
ей ли, невесте, саван?
Если б она,
а не эти гробки,
сирые празднички поминовенья
на могилках, которых нет.
Ястребок,
Мировая душа, Саммамит,
разрывает себя на части
в небе,
а на земле — гробки,
как узелки на память.
Если б она, но нет.
Нет ни ее, ни нити
к той, в кого она перешита.
Будто дверью ошибся —
ею. И, выходит, собой.
Так они прорастают,
наливаясь любовью,
и цветут, обвивая
все родней.
А потом умирают,
чтобы переродиться
и цвести, прорастая
в другое, в другом.
Но что делать с лицом,
с пустотой меж ладоней
и душой в стороне?
Ничего.
Ничего, что фальшивит
путь и голос,
и чувства мутятся.
Тут как в детстве:
болеют — растут.
***
Знаешь, вот сидел на веранде, курил, смотрел, как
дождь и солнце друг друга отталкивали локтями,
немцы вокруг — птицы, деревья, отменно выглядят,
даже белочка — и та Марлен. Только вижу ли? Пелена
говорит: я воздух, видишь, как я прозрачен? В письменах
пелена, в разводах. А присмотришься: будто жизнь.
Будто весь ты в ней. Это, помнишь, как в детстве коврик
над кроватью. Будто весь ты там. На поруки тебя берет
пелена. И не выдаст уже. Кому? Будто есть ты в ней.
Так сижу я, курю, смотрю… Может, боженька по ошибке
дал нам то, что намного больше, чем все счастье его?
Ну а ты, гесиод молчанья, моя девочка, мой герой, мой
павший, как живется тебе без жизни — труды и дни?
Твоя кожа тепла, как пепел, и, как пепел, глаза светлы.
Но откуда ж такая тяжесть, если легче огня он и горя тише?
На краю земли, за три моря, сын тебя по утрам возводит
из любви и тоски, как воздушный или песочный замок.
За три моря ищу, но где ты — в том краю ли, который телом
был, а потом проснешься — такое чувство, будто там, во сне,
надругались над ним. Лишь сон, но сердцу ведь не прикажешь.
Ночь
меж нами, как пепел, еще тепла.
***
Что происходит с нами? Только следы, следы,
только песок, песок, змейки сыпучие слов, смертей.
Это не путь — узор на зеркале. Вытри. Из пустоты,
как грудничок у сердца, видишь ли ты меня?
Видишь — как, перевернуты, тянутся к нам те,
кем мы с тобою были, мертвых не хороня.
Вижу ли я? Нет, не глаза это. Кто я, чтоб их иметь?
Можешь воткнуть иголки, как в подушечку для шитья.
Сердце за рукоять держит не кровь, а плеть.
Я тебя чувствую — ежеминутно: семьдесят пять —
пульс. Вытри себя, меня — и проступит она, любовь.
Ой ли. Холодом веет от наших душ. Наломали дров?
Будет им обогреться на свете том.
***
Но не рассказать, как сон.
Про я и ты, но это второстепенно.
Выплясывало колесо
над водами, и в наготе из пены
речь проступала. А сквозь нее —
мы — друг в друге. Чья же тогда измена
смотрит втроем в стену, где был проем?
Был ли? Ни губ, ни мелоса.
Так и жить — как песок в свирели.
И жасмин, заплетенный в твои волосы —
свет в тоннеле.
***
Здравствуй, родная. Будем прощаться.
Будем прощаться с тобою всю жизнь.
Души ушедшие — невозвращенцы.
В сердце цветут, обливаясь, ножи
нежности, близости… Не договаривай.
Память в нее, словно в угли, глядит —
в это мерцающей россыпи марево,
веточкой крови края ворошит.
Будем прощаться, губы и пальцы —
с каждым, которых не смог уберечь.
Нас провожают последние крохи —
ты, изумленная боженька-речь,
нет тебя больше. Пусть тебе снятся
детские сны, и вдали — эти двое,
кто на губах тебя, тихо, до воя —
будем прощаться — как волки, на вдохе.
И, если встретимся, — лишь на мгновенье
прянут к глазам и отпрянут во тьму
те, кем мы были. И длинные тени
лягут, чужие, одна на одну.
***
Закат горел любовниками Климта.
В ногах у них змея текла, светилась.
Мы плыли, как венки, кружа по лимбу.
И это называлось божья милость.
Венки без воскресенья, свет прощеный.
А знаешь, что желанней и труднее
всего на свете? Обращенность.
Ничто мы без нее. И, видишь, с нею.
***
Где-то в просветах между людьми,
между людьми ли,
где ты, улыбки дитя и пути,
с кем эту жизнь мы разделили?
Я бы над нами поднял паруса
веры, надежды и дымки осенней.
Ты бы меня всей собою спасла —
и от изгнанья, и от спасенья.
Где ты, с морщинками счастья у глаз,
та, что любовью и речью лучилась,
с кем эта жизнь разделила бы нас…
Так и случилось.
***
Я живу в тебе, как Марко Поло в тюрьме,
от стены к стене хожу, баю.
Сплю в углу на твоей стерне,
бо нiчого крiм неї не маю.
Знаешь, Васко привез игрушку —
рукомойник с пипочкой — в Ындию.
Летят три избушки через три пичужки…
Тоже мне, Аль Капоне, индиго.
А другой — за три моря коня волок, Афанасий,
думал, невидаль эту индусам впарит.
А ему басурмане: сделаешь обрезанье, масик, —
возьмем коня и гарем подарим.
Баю, баю, тюремщик в глазок смотрит,
как в мир боженька. Хорошо, говорит, баешь.
Может быть, так и задумано всё — по три:
двое мужчин и одна женщина, понимаешь? —
кем бы они ни были. Рада ли ты, не тесно
в этой светелке речи, в этой темнице взгляда?
Баюшки, наши жизни. Слушаешь ты чудесно —
одна
отрада.
***
Войди в меня, как облако в облако,
обволакивая, оплакивая сквозь солнце,
возьми, как цветок чудище,
любящие не спасутся.
То что меж нами — не имеет имени.
Камни теплеют, поют пустоты.
Думаешь, губы? Возьми, возьми меня!
Светел бог, потому и в глазах темно так.