Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2014
Гурам Сванидзе (1954) — родился в Тбилиси. Учился в
Тбилисском государственном университете на отделении журналистики, совмещая
учёбу с сотрудничеством в редакциях газет. В 1984—1988 гг. учился в аспирантуре
Института социологических исследований АН СССР в Москве. Кандидат философских
наук. В настоящий момент работает в Комитете по гражданской интеграции
Парламента Грузии. Автор ряда научных статей по проблемам глобализации,
гражданской интеграции, эмиграции и др. Издал сборники рассказов «Городок» и
«Тополя». Публиковался в журналах «Нева», «Дружба народов», «Волга», «Сибирские
огни», «Новая Юность».
И сантехник, и писатель
Недавно я поменял место работы и специальность тоже. Наш институт
закрыли, срочно пришлось переквалифицироваться — перестал быть социологом, стал
специалистом по госзакупкам. Ещё раньше я работал
журналистом.
— Ты меняешь профессии, как наш общий знакомый Миша жён, — сострил мой
приятель Геворк, — ты не слышал, что он шестой раз
женился?
— Разница в том, что Миша в свободном поиске, мне же выбирать не
приходится, — ответил я.
У самого Геворка по части занятости дела
обстояли приблизительно так же, как у меня. Некогда он работал на
станкостроительном заводе инженером. Завод приватизировали и закрыли. Новые
владельцы в течение недели в качестве металлолома вывезли в Турцию всё
оборудование до последней гайки.
Геворк начал играть в духовом оркестре министерства внутренних дел.
Он с благодарностью вспоминал деда, который обучил его играть на трубе. Каждый
раз во время занятий сварливый старикан награждал внука оплеухами. Геворку выдали форму с погонами рядового. Опоясанный
огромной медной трубой, он — мужчина невысокого роста — обращал на себя
внимание. Точнее, его мучения. Однажды во время какой-то праздничной
демонстрации я проходил мимо играющего оркестра и, увидев Геворка,
поздоровался с ним. Обильный горький пот струился из-под милицейской шапки по
невероятно раздутым щекам трубача. По взгляду его выпученных от напряжения глаз
я понял, что он видит и приветствует меня. Рядом с ним в оркестре располагался
один верзила, который налево-направо непринужденно раздавал приветствия
многочисленным знакомым. Ему было многим легче — он играл на треугольнике —
ударном инструменте. Картинно прикладывался к нему палочкой раз-два,
преимущественно когда оркестр играл «тутти». На его погонах были сержантские
лычки.
Через некоторое время мой приятель вынужден был покинуть оркестр.
Говорят, что повздорил с «сержантом», ещё то, что заболел — лёгкие стали
сдавать, или ещё третье — оркестр из-за отсутствия средств в тогдашнем МВД
распустили.
Геворк стал подрабатывать сантехником. Об этом я узнал на
литературном вечере. Мы оба присутствовали на нём. Мероприятие не складывалось.
Народ собрался хилый, «депрессивные поэты-любители». Я с трудом подавлял
зевоту. Мой приятель не стал выносить минорные выспренности поэтов и с
возгласом «Oh, myfortunefucked!»
вдруг встал, подошёл к праздно стоящему чуть поодаль роялю, поднял крышку, сел
на стул и заиграл джаз. Его невозможно было унять. Назревал скандал.
— Вы знаете, что этот тапёр на самом деле работает сантехником? — желчно
заметила мне поэтесса, сидевшая рядом.
— Для сантехника он весьма неплохо играет на рояле! — ответил я даме. Я
мог предположить, что бывшему трубачу сподручно играть на рояле, но чтоб так
исправно!
Позже я справился у Геворка о его новой
специальности. Оказалось, что она совсем не новая. Просто не была для него
основной.
— У тебя проблема с сантехникой? — спросил он у меня и предложил свои
услуги.
Мы не случайно оказались на литературном вечере — оба были замечены в
слабости, которую испытывали к прозе. Почти одновременно за свой счёт издали по
книжке. Нас даже помянули в публикации московского литературного журнала как
грузинских авторов, пишущих на русском. Я, как грузин, не возражал против такой
оценки. Геворк, как армянин, ворчал по поводу
неточности, допущенной журналом.
Однажды он сделал весьма неординарное и спорное заявление. Из него
следовало, что мой приятель «является писателем по жизни, а не по ремеслу, и
что ремесленники обычно пишут лучше, а литературное призвание иногда только
мешает человеку… писать». В любом случае писательская слава не поспевала за
известностью, которую Геворк обрёл как сантехник. Или
другой вариант — в обществе его больше знали как сантехника, который пишет
прозу. Я тоже был мало известен как писатель, и уж совсем не знали меня в
городе как специалиста по госзакупкам.
Принадлежность к литературному цеху сдружила нас. Правда, без проблем не
обходилось.
…У Геворка была особенность. По старинке он
пользовался шариковой ручкой, писал текст в ученической 12-листовой тетрадке.
Сложенную вчетверо, он носил её в кармане пиджака. По тому, как часто он
доставал её и вносил какие-то записи, можно было судить о серьёзности его
занятий литературой. Прошло время, и его манера доставать из кармана
ученическую тетрадь о 12 страницах стала меня донимать. После одного инцидента
я стал косо на неё поглядывать.
Как-то мы проходили мимо игрового заведения, где играли в лото. Девица с
сильным грузинским акцентом на русском языке произносила цифры.
— Давай заглянем! — предложил мне Геворк. Я
неуверенно пожал плечами. Никогда не позволял себе заниматься «азартными
играми». Но решился-таки. Мы заняли свободные места у стола. К нам подошла
девица, которая, видимо, называла цифры. Она поздоровалась и осведомилась у
нас, заплатили ли мы за вход. Назвала цену. Геворку
она показалась очень высокой. Он громко начал выговаривать девушке. Довольно
скоро к ней на помощь поспел охранник… Я извинился и вышел, за мной
последовал Геворк. Он некоторое время продолжал
возмущаться, потом полез в карман, достал сложенную тетрадку и ручку. Через его
плечо я сумел рассмотреть запись, которую он сделал. Было что-то вроде — он и Гурам (то есть я) попытались сыграть в лото в одном
заведении, и нас с позором выпроводили.
В другой раз мы вошли в метро, начали спускаться на эскалаторе. Геворк, до этого хранивший молчание, вдруг достал тетрадь и
начал громко обсуждать пикантную деталь из текста, который он готовил. Говорил
громко и с жаром, чем привлёк внимание не только рядом стоявших пассажиров, но
и тех, кто поднимался на встречном эскалаторе. Я попытался убедить его как
минимум говорить более тихим голосом, но он продолжил «всенародное» обсуждение
уже на перроне.
И, наконец, произошёл случай, который стал испытанием не только для меня,
но и для целой семьи, где была и бабушка, и внуки, папа, мама…
Геворк работал дома у клиентов. Мы договорились встретиться.
— Приходи прямо ко мне «на работу», — сказал он, — люди, у которых я
сейчас занят, очень милые.
Когда я постучался в дверь, мне открыла девушка. Я почувствовал, что меня
ждали. Девочка с сияющими глазами с любопытством смотрела на меня. Как я понял,
меня уже представили как «известного писателя». Не исключаю, что она первый раз
в своей жизни видела воочию живого сочинителя, да ещё у себя дома. В комнате
играл рояль. Так оно и есть, освободившись от непосредственных своих занятий,
сантехник развлекал хозяев игрой на фортепиано. Увидев меня, Геворк прекратил игру и сказал, что он и хозяева заждались
меня. Дескать, стол уже накрыли.
Семейство было очень интеллигентным. Папа — доктор технических наук, мама
— врач, благообразная бабушка и девочки, светленькие, чистенькие, они излучали
целомудрие, хорошее воспитание…
За столом доминировал Геворк. У него с хозяином
нашлись общие интересы — джаз. Семейство было очаровано необычным сантехником.
Но вот пришло время уходить. Хозяин уже открыл дверь, я говорил прощальный
спич…
Вдруг последовало:
— Кстати, вчера ночью я дописал рассказ, о котором вам рассказывал.
Это говорил Геворк, обращаясь к отцу семейства.
У меня ёкнуло сердце. Рука моего приятеля потянулась к карману пиджака и
извлекла оттуда ученическую тетрадь…
Сантехник читал своё произведение в течение сорока минут, причём «в
лицах». Иногда он повторно перечитывал присутствовавшим понравившиеся ему
абзацы, правил текст по ходу, возвращаясь к исправленным фрагментам. Рассказ
был вполне хорошим. Я и автор уже обсудили его на остановке трамвая. Тогда ещё
мне показалось, что Геворк апеллировал к стоявшему
рядом с нами кондуктору вагона.
Мы слушали, не шелохнувшись. У всех на лице натужная мина почтительного
внимания, которая постепенно сменялась ожиданием окончания пытки. В рассказе
содержались деликатные моменты, но изморенная испытанием на терпимость
аудитория никак на них не отреагировала. Даже обессилевшая бабушка не
догадалась присесть. Отец семейства всё время стоял у открытой двери, так и не
прикрыл её хотя бы на время.
Но вот тетрадь сложена и водворена на место.
Уже в подъезде, после того, как за нами поспешно закрыли дверь, Геворк спросил меня:
— Как ты думаешь, им понравился мой рассказ?
— Как ты не догадался прочесть свой рассказ, когда мы сидели за столом? —
посетовал я.
У меня была причина ценить Геворка: Геворк приходил на панихиды.
Умер мой близкий родственник. В момент выноса, когда по заведённому
порядку дети должны выносить цветы и класть их в катафалк, возникла заминка. Я
оглянулся вокруг и детей не увидел. Неожиданно инициативу взял на себя Геворк. Он без чьих-либо указаний начал выносить цветы. Тут
и детишки подоспели. По дороге на кладбище он сидел рядом со мной в кабине
шофёра катафалка. Мне показалось, что от его присутствия мне становилось легче.
Однако позже я не удосужился навестить Геворка,
когда он угодил в больницу, простудив нерв. Ему трудно было передвигаться. Я
только позванивал. Приятель говорил мне, что вид из окна палаты живописный.
«Прямо живая природа начинается, дикие скалы к самому двору лечебницы
подступают». Так он пытался меня завлечь.
— Ты запиши это описание природы в свою тетрадь, — посоветовал я ему.
Хорошие поступки Наполеона
I
Напо — он же Наполеон Чургумелашвили.
Парнишка был рыхлого телосложения, короткие икс-образные ноги плавно переходили
в широкий зад. Веснушки отчётливо проступали на его молочного цвета лице. В
одном обществе, куда его пригласил знакомый, после того как Напо
представили, надолго возобладала тема о том, как все любят пирожное «Наполеон»,
особенно из заварного крема. Хотя никто не помышлял уязвить гостя.
Для подобных случаев он имел домашнюю заготовку. На «нездоровые реакции»,
коих удостаивалось его амбициозное имя, Напо прибегал
к контрвыпаду:
— Мой Тулон ещё впереди.
На всякий случай Напо зазубрил названия
кораблей, на которых Бонапарт бежал из Египта и с острова Эльба. Почему именно
это зазубрил, а не названия мест великих побед полководца?
В конце концов, укороченный вариант имени примелькался, и проблемы не
возникали. Сам Напо прекратил острить на темы Тулона.
Только когда на медкомиссии в военкомате офицер по призыву громко, как на
плацу, прочитал его имя в оригинальном варианте и фамилию, все посмотрели на
него. Он, рыжий, голый, как все призывники, зарделся и при этом силился
прикрыть руками своё укромное место. Офицер, русский по происхождению,
затруднился, когда читал фамилию Напо.
Наполеон стал провизором. Большая редкость — мужчина-аптекарь. Аптеку,
где он работал, так и называли «аптека Напо». К нему
обращались за консультациями. Провизор появлялся из задних комнат —
медлительный, рыжеватый, веснушчатый мужчина, всегда аккуратный, в отутюженном,
сверкающем белизной халате. Очаровывало то, как ладно он крошил латинскими
фразами. Напо нашёл себя, жил скромно и
«наполеоновскими планами» увлекаться себе не позволял.
Но вот однажды ему напомнили о его имени в его полной версии — и в весьма
неприглядном контексте.
С некоторых пор Напо занялся английским языком.
Необходимость в латинском языке постепенно отпадала. В аптеке перестали
принимать заказы, она перешла на продажу готовой продукции. Преобладали
импортные лекарства, которые сопровождались инструкциями на английском языке.
Не спеша, упорно батони Напо
вычитывал тексты. Он ворчал, что они уж очень подробные, дотошные и напечатаны
мелким шрифтом… Скоро об «аптеке Напо» стало
известно, что здесь переводят инструкции к импортным лекарствам.
Не было случая, чтобы Напо прибегал к
английскому языку где-либо, кроме аптеки… В то утро, как обычно, он шёл на
работу. У продуктового магазина уже собирались местные пьяницы. Некоторые из
них тянули пиво. Желание опохмелиться было для них единственным и
всепоглощающим. Тут мимо Напо в противоположную
сторону проследовал полный мужчина в американской майке. Сначала провизор
подумал, что майка молодёжная и она не совсем подходит её пузатому владельцу.
Когда он увидел надпись, выведенную на спине прохожего, опешил от
неожиданности. Она гласила, что хозяин майки… «100-процентная задница». Напо охватил порыв догнать незнакомца и просветить по
поводу надписи на его спине. Пока думал, тот тип удалился на порядочное
расстояние. Бежать вслед было как-то неудобно для солидного аптекаря. Между тем
желание оказать услугу незнакомцу одолевало его. Он обратился к пьяницам,
знакомы ли они с мужчиной, который только что прошёл мимо. Те насторожились.
Кто-то назвал имя прохожего — Важа.
— Видно, ваш знакомый не знает английского языка, — сказал Напо.
В ответ донеслось ироническое хихиканье, настороженность на испитых
физиономиях сменило любопытство. Обычно молчаливый аптекарь вдруг проявил
общительность, задавая странные вопросы.
— Дело в том, что над Важей пошутили… — здесь
Напо замолчал в нерешительности. Но было поздно.
Трудно было предположить, что хороший поступок и намерение могли иметь
такие последствия. Пьянчуги, узнав о содержании надписи, впали в неимоверный восторг.
Зубоскальство перемежалось гомерическим смехом. Из окон ближайших домов
выглянули жильцы. Некоторые полусонные сразу же трезвели, оборачивались, чтобы
поспешить поделиться с домашними утренней новинкой. Смущенный батони Напо быстро засеменил в
сторону аптеки. Он услышал, как кто-то прохаживался в адрес Важи:
— Этот тип — не «стопроцентная задница», а ослиная ж…! Не случайно он
мне 20 копеек не подал, когда я его попросил сегодня на пиво!.
Вечером, когда Напо возвращался с работы, на
улице его встретил Важа, злой и в другой майке, без
надписей:
— Это ты по-аглицки читать умеешь? — обратился он фамильярно к Напо. — Говорят, что тебя зовут Наполеон. Интриган ты, а не
Наполеон!!!
II
По выходе из метро по дороге на работу Наполеон невольно обращал внимание
на маленький цветочный магазинчик. Происходило это не потому, что аптекаря
тянуло к цветам в горшочках. Ему вспоминался небольшой инцидент, связанный с
этим местом.
Как-то Напо повстречал здесь старого знакомого Гию М. Тот увлекался цветами и заставил свой рабочий
кабинет горшками. Во всяком случае, он сам так говорил.
Этот тип отличался язвительным нравом. Например, его забавляло имя Напо. В ту памятную встречу он был настолько желчен, что
досталось не только провизору из аптеки, но и его тёзке — императору Франции. Гия рассказал «смешную» историю. В первую ночь с Жозефиной
Бонапарт был так обуян страстью, что напугал саму даму и присутствовавшую при
сцене её собаку. Пёс, решив, что некто атакует его хозяйку, бросился к ней на
помощь и укусил Наполеона за ляжку.
Но помнить ту встречу с Гией М. была другая
причина. Собеседник, журналист по профессии, вполне интеллигентный человек,
позволил себе поступок, который вверг в оторопь провизора. Знаток
наполеоновской истории быстрым движением стянул с прилавка малюсенький горшочек
с кактусом величиной в шиш и положил себе в карман. Хозяин магазинчика ничего
не заметил. Только осведомился, не собираются ли почтенные клиенты что-либо
купить.
— Спасибо, нет. Мы только любуемся вашей коллекцией, — ответил Гия.
После такого мелкого криминального проступка Напо
уже не реагировал на остроты своего знакомого.
Сегодня Наполеон был в хорошем настроении. Поднимаясь по эскалатору, он
знаком показал проезжающему вниз на параллельном эскалаторе мужчине, что у того
неправильно застёгнут костюм. Мужчина отреагировал быстро и даже успел
взглянуть на Напо с благодарностью. День начался с
хорошего поступка! Напо улыбнулся себе, вспомнив
сказку, персонаж которой получил от мага волшебную палочку за три подряд
совершенных добрых деяния. По выходе из метро появилась возможность продлить
серию благородных поступков…
Проходя мимо цветочного магазина, Напо обратил
внимание, как громко хозяин и продавщица делали расчёты. У них что-то не
сходилось, и они снова начинали считать. Провизор услышал:
— 65 лари плюс 25 лари получается 80 лари, не так разве? — говорил
«авторитетно» мужчина.
— Не 80, а 90! — бросил как бы невзначай Наполеон.
— Правильно ведь! — воскликнул цветочник. Он улыбнулся малому ростом
рыжему мужчине. Напо ещё более воспрянул духом и
огляделся вокруг. Никто особенно не восхитился его поступком. Те, за прилавком,
продолжали считать. Тут он заметил, что происходит что-то необычное…
Прохожие мужчины как-то двусмысленно и пристально смотрели в сторону
прилавка. Были и такие, что, разинув рот, останавливались и глядели в
определенном направлении. Напо, увидев нечто, густо
покраснел…
Миловидная девчушка, вероятно, внучка хозяина, выносила из магазина
горшки и ставила их на прилавок. Девица была поглощена работой и не замечала
оплошность — когда она нагибалась, короткие джинсы оттягивались, и в
значительной мере обнаруживалась та часть её тела, где, как говорят французы,
«у спины заканчивается наименование». Напо захотелось
прекратить продлившуюся во времени неловкость. Он обратился к одной стоящей
рядом женщине с просьбой, чтобы та указала девочке на обстоятельство, мол, ему,
как мужчине, неудобно это сделать. Ответ несколько огорошил провизора:
— Все современные девушки — бесстыдницы. Мода у них такая! Ничего
говорить я не собираюсь!
Озадаченный Наполеон продолжил стоять и искать возможность исправить
ситуацию. Между тем мужчин, зарившихся на девицу, становилось больше. В это
время из внутреннего помещения магазина вышел хозяин. Напо
подозвал его. Он почувствовал, что из-за волнения жест у него получился
заговорщический, а не деликатный. Продавец несколько недоуменно посмотрел на
уже «знакомого» неказистого рыжего человечка и, услышав шепотом произнесенный
текст, вдруг взбеленился. Первым делом он отправил внучку в магазин, во
внутреннее помещение, а потом со свирепым видом обратился к Напо.
— Ходят тут всякие, всё высматривают, выслушают! — говорил цветочник
вдогонку спешно удаляющемуся аптекарю.
Напо поспешил на работу. Он почему-то чувствовал себя виноватым.
III
Наполеон был заботливым дядей. Он любил возиться с детьми сестры.
Старшего из них «дядюшка Напо» (так его звали дома)
водил на шахматы во Дворец пионеров.
Обычно детишек на секцию приводили и уводили их дедушки или бабушки,
мамаши. Они собирались кружком в коридоре в ожидании своих чад, коротая время
за разговорами. Поначалу члены компании принимали Напо
за отца мальчика. Сказывалась порода: малец был таким же рыжим, веснушчатым,
смотрел исподлобья. Но, узнав, что он — дядя, они хором принялись петь
дифирамбы. Одна дама осведомилась походя, а не женат ли «батони
Напо». Получив отрицательный ответ, она тут же, не
меняя тональность, нараспев заговорила о том, каким он будет заботливым
родителем. Напо покраснел, то ли оттого, что его
хвалили, то ли оттого, что ему надоели постоянные напоминания о том, что он всё
ещё холост.
Провизор сам увлекался шахматами, ему немного не хватило до звания
кандидата в мастера. В перерыв я захаживал к Наполеону в гости на работу играть
в шахматы. Неподалеку от аптеки находилась контора, в которой я работал. У
моего приятеля была манера — когда снимал с полки доску, протирал её ватой,
пропитанной каким-то не имеющим запаха дезинфицирующим раствором. Делал это он
с «чувством, толком, расстановкой», испытывая моё терпение.
Надо признать, аптекарь часто обыгрывал меня. Предчувствуя очередное
поражение, я начинал ворчать, что аптека не лучшее место для интеллектуальных
игр, надо иметь привычку к одуряющим запахам лекарств. Под конец переходил на
запрещённые приёмы, начинал упражняться в остротах по поводу его имени.
Дескать, интересно, кто сильнее в игре в шахматы, Наполеон Бонапарт или его
тёзка — Напо Чургумелашвили.
Мой партнёр хранил невозмутимость.
Впрочем, и у Напо менялись настроения. Если он
бывал мрачным, значит — проиграл в шахматы его племянник Сосико.
Дядя ревностно следил за успехами парнишки. Другие родители тоже переживали за
своих отпрысков. Один сердитый дедушка даже наградил оплеухой своего
проштрафившегося внука. Но в отличие от «батони Напо» в шахматах они понимали мало. Его посвященность в
премудрости этой древней игры звучала ещё одной темой в дифирамбах, которыми
одаривали моего приятеля матушки юных шахматистов.
Однажды я принёс Напо фото из журнала…
Стройный молодой светловолосый мужчина с высоты своего роста спокойно взирал на
шахматную доску и на копошившихся вокруг неё собратьев-шахматистов. Те
углубились в анализ позиции на доске. Один из них, толстоватый мужчина в очках,
вопрошающе смотрел на метра снизу вверх, как бы ожидая «высочайшего» вердикта
молодого человека по имени Роберт Фишер.
Принимая от меня фото, Напо посветлел и сказал,
что передаст его племяннику.
Сегодня я не узнал моего приятеля. Он был необычно раздражён, безжалостно
разгромил меня. Я понял, что на этот раз у меня нет никаких шансов на реванш, и
прекратил игру.
— Опять племяш проиграл? — спросил я робко.
Напо смерил меня взглядом и потом ответил:
— Хуже — проиграл я, причём в самой неподходящей ситуации.
— Что же произошло?
…Вчера Напо и его племяш пришли на занятия в
секцию. Тренер задерживался. В зале было много разложенных на столах шахматных
комплектов. Напо прохаживался между рядами, а потом
подозвал детишек к одному из столов. Начал им показывать разные
ловушки-комбинации. Некоторые из них показались детям смешными, например,
комбинация со «спёртым матом». Родители стояли в сторонке. Они обменивались
между собой фразами и с одобрением поглядывали на «батони
Напо». Сосико сидел рядом с
дядюшкой и, как всегда, молчал.
Тренер не появлялся. Тут Напо предложил сыграть
с ним партию одному мальчику (тому самому, которого некогда наградил оплеухой
дед). Паренёк несколько помялся, но сыграть с «добрым» дядей согласился. Во
время партии Наполеон не изменил своему дидактическому настрою. Постоянно
комментировал ходы партнёра, делал подсказки, возвращал очевидно ошибочные
ходы. Но случилось нечто… Провизор не учёл обстоятельство, что юные
шахматисты обычно плохо разыгрывают дебют, но середину партии играют лучше. В
педагогическом пылу он продолжал делать замечания и давать советы юному
сопернику, но уже не так уверенно. Несколько изменилось и выражение лица
паренька. Сначала он смущался, а теперь успокоился, даже несколько
насторожился, что-то предвкушая. Наступил момент, когда Наполеон стал меньше
говорить, зато больше обдумывать свои ходы. Увереннее заиграл мальчик. Ребятня
зашевелилась, зашумела. Даже взрослые почувствовали — на доске происходит
что-то непредвиденное. Дедушка того мальца деланно строго предупредил внука,
дескать, «веди себя прилично». Что имелось в виду, он сам не смог бы объяснить,
хотя внутренне ликовал, догадываясь о победе внука. Но вот Напо
окончательно смолк. Лицо его покрылось густой краской. Он безнадёжно проигрывал
партию. Надо было с честью выходить из щекотливого положения.
— А теперь, ребята, покажите, как надо ставить мат! — напряженно
улыбаясь, обратился провизор к юным шахматистам. Те наперебой бросились ставить
мат «батони Напо».
Когда Наполеон хвалил пунцового от удовольствия победителя, в комнату
вошла директриса секции и объявила, что тренера не будет, заболел. Все, родители
и дети, разом повалили к выходу, только Напо и его
племянник чуточку притормозили.
Сосико всё время молчал. После того, как проиграл дядюшка, он
насупился, а когда они остались в одиночестве, выдавил фразу:
— Белые начинают и делают себе мат!
IV
День выдался гнусный. Небосклон тяжёлой черно-серой массой навис над
городом. Мы зашли в Кировский парк. Только что в квартале от парка произошёл
инцидент. Душевнобольной Б.Ш. в коммунальной квартире зарезал шесть человек.
Милиция перекрыла улицы.
Напо, было время, часто заходил в парк. Там находился Дворец
шахмат, недалеко от Дворца незаметный с виду клуб пенсионеров, где также
собирались шахматисты. Я и Напо повернули к
пенсионерам.
В клубе обсуждали происшествие.
— Допекли несчастного издевательствами. Вот изошёл, — заметил один
старичок.
— Говорят, что потом сам себе раны наносил, когда чуточку опомнился, —
вторил ему другой.
В зале находился мужчина отнюдь не пенсионного возраста. Он, видимо, знал
очень много разных вещей и постоянно демонстрировал свою эрудицию. Сначала этот
тип заявил, что больной изображал из себя Наполеона.
— Выходил на балкон и взирал на окрестности, как Бонапарт во время битвы
под Аустерлицем, — скрещенные руки на груди, проницательный взор, —
разглагольствовал он. Потом принялся рассказывать о том, сколько раз покушался
на свою жизнь император.
Ещё через некоторое время он ввернул фразу о магии имён и почему-то
обратился с ней к Напо. Подвоха точно не было. Шибко
интеллектуальный субъект видел моего приятеля в первый раз и не мог знать его
имени.
Провизор ответил приставале, что не верит в такие бирюльки. Затем
акцентированно перенёс внимание на меня.
— Одно удовольствие смотреть, как сражаются друг с другом любители. Их
партии не представляют ценности, зато сколько экспрессии! — сказал он мне
вполголоса, потом заключил: — Когда играют гроссмейстеры, кажется, что они
спят.
Оказывается, всё время, пока шёл «неудобный» разговор, Напо наблюдал за играющими парами.
Я обратил внимание на благообразного пожилого мужчину. Он носил пенсне,
был вежливым. Его терроризировал вредный и сварливый старик, который постоянно
позволял себе замечания: мол, долго думаешь и так далее. Проигрывая, старикан
багровел, а выигрывая, начинал зубоскалить, называть партнёра: «Кукла-бичи!»
(«мальчик-кукла» по-грузински).
Вижу, Напо тоже наблюдает за этой парой. Он
разделял мои симпатии. Мы подсели поближе к паре. Противный старик посмотрел на
нас подозрительно.
— Только не подсказывать, — злобно бросил он нам.
После чреды взаимных зевков и ошибок партнёры имели равные шансы. Я и Напо сидели тихо. В какой-то момент интеллигентный мужчина,
которого допёк своим хамством партнёр, огляделся вокруг обиженно. Помощь пришла
неожиданно. Напо взглядом показал ему на одну из
фигур. Ход этой фигуры решал исход партии. Так и получилось. К моему и Напо удовольствию, старичок в пенсне выиграл. Победитель
посмотрел на нас с признательностью. Его соперник сник и ничего не замечал.
— Хамы нетерпимы в быту, тем более им надо преподавать уроки в шахматах,
— резонёрствовал я.
Дальнейший ход событий озадачил нас… Проигравший вдруг побледнел, стал
трудно дышать, обмяк. Ему было плохо. Присутствовавшие забегали, появились
лекарства. Старика уложили на лежанку, которую принесли из будки сторожа
клуба… Мужчина в пенсне виновато смотрел на происходящее. Я мельком взглянул
на Напо. Тот стоял раскрасневшийся, напуганный.
Всю дорогу он молчал. Мне было выходить остановкой раньше.
— Сегодня тяжёлый день, с магнитными бурями, — заметил он мне, когда я
прощался с ним.
С утра пораньше я спустился в продуктовый магазинчик на углу. У прилавка
уже собрались пьяницы. Они не стенали, как обычно по утрам, от похмелья — их
физиономии были серьёзными, глаза пытливо-любопытными. Подхожу я к ним и
первое, что слышу:
— Твоего рыжего дружка вчера в ментуру
загребли! Прямо в метро взяли.
Первое, что в голову пришло: любители-шахматисты, с одним из которых
после подсказки Напо случилась кондрашка. На моё
крайнее удивление последовало:
— Твой друг пристал к каким-то деревенским в метро, а те в крик, напугал
чем-то.
Вернувшись домой, я тут же позвонил к приятелю. Ответил его, как всегда,
спокойный голос. У меня отлегло от сердца.
— Что уже весь район знает? — спросил он с лёгким раздражением и
рассказал.
…На той станции, где я вышел, в вагон вошло одно семейство, явно
деревенское. Плохо одетые чумазые дети, их молодые родители, сгорбленные и
потемневшие от тяжкого физического труда. Детишек было аж пять, самому старшему
около семи лет, самому младшему около года, его держала на руках мать. Они
испуганно озирались вокруг, только-только привыкали к обстановке.
«Соль земли, они обречены на тяжкий беспросветный труд», — подумал Напо. Он вспомнил, что у него в кармане конфеты залежались,
которые купил для племянника. Мой приятель опустил руку в карман, достал
карамельку и протянул её самому младшему из ребятни. Провизор умиленно
улыбался, когда это делал. Почувствовал даже, что неприятный осадок после
посещения клуба у него начинает отходить. То, что произошло после, ввергло его
в шок. Вдруг заголосила мать, отец вцепился в Напо,
испуганные дети сбились в круг.
— Маньяк, упырь! — кричал сельчанин. Народ всполошился. Далеко не все
поняли, в чём дело. Тут вагон остановился. В вагон зашёл милиционер. Вывели
сконфуженного Напо под руки. Народ собрался, смотрит,
как ведут рыжего веснушчатого мужчину, а за ними напуганное семейство с криками
увивается. «Маньяка ведут!» — слышалось в толпе.
В отделении у «пострадавших» и «подозреваемого» сняли показания.
Милиционер сразу понял, в чём дело, не стал оформлять протокол. Бедолаг в
деревне предупредили, что в городе маньяк объявился, отравленные конфеты детям
предлагает. Милиционер подмигнул Напо и предложил
съесть его же конфету в присутствии «гостей столицы». У аптекаря во рту
пересохло от волнения, конфету он просто проглотил. Сельчан отправили восвояси.
Чуть позже отпустили и Напо.
— Да, тяжёлый был день! С магнитными бурями! — заключил разговор по
телефону Напо.
V
Был такой эпизод в моей биографии — я состоял в социал-демократической
партии. Её состав не отличался постоянством. Он менялся уже третий раз, а я
продолжал хранить ей верность. Причина была прозаическая. Секретаршей генсека
работала одна хорошенькая особа — Танечка В. Она уехала в Россию, и я потерял
интерес к социал-демократии. В городе жил один тип, который постоянно напоминал
мне о моём членстве в этой партии. Прошло два года, как она перестала
существовать, а он, встретив меня на улице, первым делом расспросил меня о моём
житье-бытье на стезе шведского социализма, который я якобы пытался построить в
Грузии. Через семь лет, как партия сошла с арены, этот неуёмный субъект,
случайно столкнувшись со мной в метро, пристал с теми же вопросами. Говорил он
громко, пытаясь перекричать шум подходящего к платформе поезда. Совсем недавно
по фейсбуку из Парижа я получил письмо. Тот самый
субчик нашёл меня в эфире и начал задавать мне те же самые вопросы. А ведь
прошло уже 22 года, как я порвал с соц-деками.
Пришлось того абонента заблокировать. Таню найти в интернете мне не удалось…
Так же получилось с Напо, точнее, с его именем.
Уже никто не помнил, что официально его зовут Наполеон. Он, кажется, сам
начинал забывать об этом. Обращения вроде «батоно Напо», «дядюшка Напо», «Напо Спиридонович» звучали буднично.
Но был в нашем окружении тип, который постоянно акцентировал деликатный
момент. Сегодня я и Напо встретили его на остановке
автобуса. Мы направлялись в больницу проведать мою тётю. Как мне сказали дома,
«у неё что-то с ногами». Я купил фрукты для больной. Наш общий знакомый,
журналист по профессии, не изменил своему обычаю и раз-другой подпустил остроту
в адрес Напо. На остановке он с картинной патетикой
обратился к аптекарю:
— Твой тёзка однажды утром проснулся и в ужасе воскликнул: «Ещё ничего не
сделано для бессмертия!» Что ты сделал для бессмертия в свои тридцать, Наполеон
Спиридонович?
Напо хранил молчание. Не договорив эту мудреную фразу, журналист
начал преждевременно смеяться. В какой-то момент он сделал резкий глубокий вдох
и… проглотил муху. Она пролетала между Напо и его
обидчиком. Работник прессы поспешил за угол. Оттуда донеслись звуки, кое-кого
тошнило.
Аптекарь спокойно заметил:
— Есть что-то знаковое в том, что муху проглотил именно он. Лакомиться
мухами — удел людей с дурными манерами!
Тут моё и Напо внимание привлёк слепой. Мужчина
в чёрных очках уверенно следовал по знакомому маршруту. Но что-то произошло, и
он, потеряв ориентацию, упёрся в угол дома. Слепой осторожно изучал местность с
помощью палочки. Я ещё подумал, из какого сорта древесины она, гибкая и стучит
звучно.
— Его сбила с толку куча песка, которую навалили здесь ремонтники, —
сделал заключение Напо. Мы сочувственно смотрели на
слепого. Прохожие тоже оборачивались и понимающе кивали головой. Только Напо догадался, что надо делать. Он подошёл к мужчине, взял
его по руку и что-то сказал ему успокаивающе…
То, «что имело место быть», вызвало ажиотаж на улице. Слепой мужчина
вдруг начал кричать в панике:
— Отойдите немедленно! Немедленно!!
К месту поспешили зеваки, пешеходы остановились. Даже подъехавший к
остановке автобус задержался. Шофёра и пассажиров разбирало любопытство… Чем
больше пытался сконфуженный Напо объясниться, тем
больше краснел. Потом он махнул рукой и отошёл от греха подальше. Другие люди
помогли инвалиду выйти из тупика. Тот лепетал что-то невразумительное, но можно
было разобрать, что запах лекарств вызывает у него сильную аллергию, отёчность.
На эти слова никто внимание не обратил. Далеко не все в этом городе знали, что Напо — провизор. Одно только заметили зеваки — рыжий,
невысокий, полноватый мужчина с веснушками «приставал» к несчастному слепому.
Народ охоч до клубнички, и восприятие у него избирательное.
Я и наш приятель — журналист стояли поодаль. Работник прессы не упустил
случая позубоскалить:
— Объектом харазмента Наполеона стал слепой
мужчина!
Подъехал наш автобус. Мы распрощались с журналистом. Напо
продолжал конфузиться. Потом мы заговорили о больной тётушке. Она хорошо знала
аптекаря, ещё с детства. Это была особа с привередливым характером, старая
дева. Мужчин вообще она не любила, почитала их за опасных существ, у которых
одно на уме — обманывать беззащитных женщин. Но Напо
ходил у неё в фаворитах.
В больничной палате он освоился. Позвали лечащего врача. Провизор
продиктовал ему названия новых медикаментов. Моя тётушка была в восторге от
«друга её племянника» и обменивалась одобрительными взглядами с другими
больными — пожилыми женщинами, делившими с ней палату. Пока Напо
диктовал, я разложил фрукты на тётином столике и угостил ими других больных.
Одна из них — ясноглазая старушка — попросила подать ей воду. Мы посидели ещё
немного. В основном говорила тётушка. Тема всегда была одна — она ворчливо
выговаривала родственникам. Меня начало клонить ко сну, несколько раз клюнул
носом. Под благовидным предлогом я вышел в коридор. На лестничной площадке я
выкурил две сигареты. Вроде бы приободрился. Когда я подходил к палате, где
лежала тётушка, неприятное предчувствие охватило меня. Из-за дверей доносились
слабые старческие крики… Посреди палаты стоял Напо,
весь красный. В правой руке он держал кружку с водой. Ему устроила гневную
отповедь ясноглазая старушка.
— Я-то поверила Евгении Ивановне (моей тётушке), думала, что вы
порядочный молодой человек. А вы хамом оказались. Полезли на старую больную
женщину.
— Я ей только воду подал. Она ещё попросила меня её на правый бок
уложить! — увидев меня, заговорил быстро мой приятель.
Моя тётушка будто бы затаилась и выжидающе глядела то на Наполеона, то на
старушку.
VI
Недавно Напо съездил в Мегрелию.
Выходила замуж сотрудница Джульетта, которая и пригласила коллег. Я заглянул к нему
в аптеку. «Пир стоял горой!» — так выразился необычно возбужденный провизор.
Потом он сменил тему, продолжил.
— Ты ведь знаешь, что мегрельцы любят
«разнообразить» с именами. Деревня Джульетты не была исключением. Из тех мест
родом был Лаврентий Берия. Наверное, поэтому одно время там популярно было имя
Агент. К отцу невестки так и обращались — «Агент Джвебевич».
В ответ я вспомнил, как звали нашего учителя по истории (кстати, мегрельца) — «Ленсталбер», или
Ленин-Сталин-Берия.
Здесь Напо сделал паузу. Он не поленился,
встал, чтобы помыть под краном залежавшуюся после чаепития чашку. Уже
возвращаясь к столу, мой приятель возобновил тему:
— Там же я предположил — имя у невестки, что и у шекспировской героини.
Не случайно. Ведь её старшего брата звали Макбет, а младшего… Фальстаф.
— Ничего себе! — воскликнул я. — Как хорошо надо знать творчество старины
Шекспира и иметь изощренный вкус, чтобы наречь ребёнка именем весьма
специфичного персонажа!
— И я о том же! Бьюсь об заклад — их батя Агент не отличается
литературными пристрастиями. Просто отец разбогатевшего на мандаринах
семейства, — продолжил Напо.
Из рассказа провизора я узнал, что Макбет руководил готовкой обеда для
гостей. Фальстафу же поручили разливать вино по кувшинам. Младшой
умудрился разбить двадцатилитровый баллон. Крик стоял! Ругались на мегрельском,
а имена звучали иностранные.
— А не было ли в той компании Наполеонов? — спросил я не без подковырки.
Ответ провизора опередил голос из передней комнаты аптеки:
— Напо Спиридонович! Вас племянник спрашивает
по телефону, — позвала его сотрудница.
Мой приятель заспешил, оставил меня в своём кабинете. Потом вернулся и
заявил, что «ему на шахматы нужно». Было заметно, что он хранил обиду за мой
вопрос. Напо подошёл к зеркалу, поправил галстук,
щелчком сбил с ворота пиджака пылинки. «Его любовь к порядку —
профессиональное», — говорил я. Что могло произойти такого экстраординарного,
чтобы он позволил себе неаккуратность?
Но вот произошло, и именно в тот день…
Через три часа я встретил Напо с племянником на
улице. Оба, хмурые, слабо приветствовали меня. Мне сразу бросился в глаза
беспорядок в одежде провизора — нехватка пуговицы на куртке. Сама куртка
выглядела потёртой. На лице у Напо была ссадина. На
мой вопросительный взгляд Напо только досадливо хмыкнул.
«Ничего, отойдёт, сам позже расскажет», — подумал я. Дома я поделился
наблюдениями с супругой.
— Неужели кто-то поколотил провизора? — предположил я.
— А вдруг он кого поколотил? — в шутливом тоне вторила мне жена.
— Оба варианта весьма забавны, — похихикал я.
Между тем вот что произошло…
Оставив племянника в шахматном классе, Напо
вышел в сквер поблизости. Прогуливаясь по посыпанным кирпичной крошкой дорожкам
вдоль свежих газонов, он обратил внимание на мужчину. Тот то и дело нагибался,
подбирал брошенные на газон бумаги, целлофановые лоскуты и потом бросал их в
урну.
Днём позже во время шахматного сеанса Напо
рассказывал мне:
— С виду он был странный. Другие мужики в сквере собак выгуливали,
беседовали друг с другом, а он «чистил природу», как выразился. На тех мужиков
смотрел пристально. Они курили и бросали окурки наземь. «Ненавижу окурки!» —
заявил мужчина запальчиво.
Напо разомлел. Он встретил родственную душу. Мой приятель тоже
ненавидел окурки, но ещё больше целлофановые кульки. Однажды он поднимался к
своим в Манглиси. Проезжая мимо рощи, он увидел, как
сплошь вся поляна была покрыта разноцветными упаковками для мороженого. Он впал
в обличительный раж, громко заговорил. Его поддержали пассажиры автобуса.
…Мужчина ушёл. Напо остался один. Тут его
взгляд перехватил рваный чёрный лоскут целлофана, запутавшийся в весенней
листве дерева (это была липа). «Должно быть, ветер его туда занёс», — подумал
провизор и оглянулся вокруг. Чуть поодаль мужчины продолжали беседовать и
курить. Их породистые разномастные псы носились по газонам, играя друг с
другом. Напо овладело страстное желание сорвать
лоскут. Тот висел на вполне досягаемой высоте. Ещё раз обернувшись по сторонам,
стараясь быть незамеченным, аптекарь начал взбираться на дерево. Ему, неуклюжему
полноватому мужчине тридцати лет, это стоило сил. Последний раз он взбирался на
дерево лет двадцать назад. Но вот сорван лоскут! Пора спускаться. И в этот
момент Напо понял, что ему это не сделать, слишком
трудно. Оказывается, спускаться с дерева иногда сложнее, чем взбираться на
него. «Какой позор… в центре города, в сквере… уважаемый человек…
аптекарь… залез на дерево и застрял!!» — запаниковал мой приятель. Первыми
обратили на него внимание собаки. Они окружили дерево и стали облаивать чудака,
сидящего на дереве. Их лай привлёк внимание хозяев. Те подошли и увидели
приличного рыжего, аккуратного мужчину, взгромоздившегося на ветке дерева. Один
из них вежливо осведомился о намерениях Напо.
Провизор не ответил. Было бы ещё несуразнее признаться, что взобрался на дерево
из-за грязного лоскута целлофана. Молчание моего приятеля усугубляло нелепость
ситуации. Ещё то, что народу становилось вокруг дерева всё больше. Кто
сочувствовал Напо, кто подпускал шпильки. Напо взглянул на часы. Скоро должен появиться племянник!
Провизор совсем потерял голову, засуетился. Поставить ребёнка в неудобное
положение — это уж слишком! Решившись наконец-то, он обхватил ствол дерева и
отдался воле гравитации — он скользил по стволу вниз, а грубая кора, как
наждачная бумага, терзала его аккуратные пиджак, брюки, его веснушчатое лицо и
руки.
Когда в сквер заглянул племянник, Напо стоял в
одиночестве. Он нервно наводил порядок в своей одежде.
— Мне кажется, ребёнок не догадался о моём приключении, — сказал Напо мне.
VII
Племянник Наполеона изучал английский. Дядюшка помогал ему. Однажды
парнишка пересказывал текст… Мальчик-бушмен по имени Утэтэ
жил недалеко от заповедника, где работал его отец, который, по версии
племянника, пас там носорогов. Дядюшка не стал исправлять неточность насчёт
носорогов и их пастуха, ибо пребывал под впечатлением от столь экзотичного
имени африканского парубка. Другое — то, что в этот момент Напо
связал это имя с инфантильной речью соседского ребёнка. Ему было четыре года, а
он только одно талдычил: «Кокомотэ, кокомотэ!» Это «слово» обозначало все доступные сознанию
парнишки явления, варьировалось только эмоциональное наполнение. Плача или
смеясь, он нараспев произносил своё «Кокомотэ»…
«Звучит, как Утэтэ», — сделал про себя заключение Напо.
В тот день тема получила неожиданное развитие. Вечером к Наполеону зашёл
дальний родственник. За лекарством. Этот тип отличался ипохондрическим
характером и лечил свои многочисленные недуги исключительно дорогими и редкими
лекарствами, к коим Наполеон, как провизор, имел доступ. В этот вечер гость,
верный себе, много говорил о своих болячках. А потом начал разглагольствовать о
том, чем болел Наполеон Бонапарт, о том, сколько раз император пытался
покончить жизнь самоубийством. Провизор досадовал от того, что каждый раз
собеседник для пущей убедительности вперял в него свой взгляд. Напо Спиридонович попытался замять неловкую ситуацию и
заметил мягко:
— На моё счастье, я не столь амбициозен, как мой тёзка!
Ипохондрик понял намёк и затих. В это время по ТВ показывали цирковое
представление. Напо смеялся проделкам клоуна. Гость
не разделял его веселья. Ему вдруг вспомнился фильм, самые мрачные эпизоды
апокалипсиса, которые увековечивали кадры двух танцующих марионеток — мужчины и
женщины. Они танцевали не под музыку, а под ритм «весьма идиотской фразы»
(выражение, к которому прибег рассказчик) — «тэтэ-матэтэ,
тэтэ-матэтэ». Тут Напо
покраснел, «фраза» ассоциировалась у него с именем мальчугана-бушмена и речью
косноязычного соседского мальчика: «тэтэ-матэтэ», «утэтэ», «кокомотэ». Вдруг с
экрана ТВ донеслась команда дрессировщика тигров: «Патэ!!»
Провизор даже подскочил, так зычно прозвучала команда.
— Тэтэ-матэтэ, кокомотэ,
Утэтэ, патэ! — чуть было не
выпалил он.
Напо стал замечать, что в городе появилось много африканцев.
Сплошь крепкие молодые люди. Ходил миф, что они все — футболисты. Как-то в
зимнюю пору он стоял у дверей аптеки и наблюдал чернокожих молодых людей. Они
толпились у входа в продуктовый магазин. Один из них был в одной сорочке. «В
такой холод!» — промелькнуло в голове у Напо. У его
сестры недавно умер свёкр, и у провизора промелькнула
благая мысль, что можно было раздать оставшуюся одежду мигрантам. Он бросился
звонить сестре. Она долго не могла понять, о каких неграх говорит её брат и
какое отношение к африканскому футболу мог иметь покойный свёкр.
Сказалась манера Напо говорить тихо, скромно
(«мямлить», по словам сестры), или, как я выражался, давало о себе знать
отсутствие харизмы в голосе. Однажды, проиграв Напо в
шахматы, я прошёлся по этой его манере говорить, мол, «речешь»
совсем не как Наполеон Бонапарт. Даже приплёл байку, дескать, тот кричал во
время битвы, управляя войсками, и его голос не мог подавить гром пушек. В нём
звучали «хозяйские» нотки, трудно было ему не подчиниться.
Когда Напо вышел на улицу, негры, лопоча на
своём языке, сдвинулись с места, проходили мимо. Один из них нёс пакет с
сахаром. «Четыре парня ждали, пока пятый купит 1 кг сахара, а теперь, наверное,
на суахили покупку обсуждают», — вёл внутренний монолог аптекарь и неожиданно
для себя на английском спросил проходящих мимо, не футболисты ли они. «Да!
Да!!» — ответили те хором, с некоторой готовностью, явно чтоб не дать повода
заподозрить их в том, что они — нелегальные мигранты.
— Интересно, есть ли среди них парень по имени Кокомотэ,—
подумал аптекарь и тут же оборвал свою мысль. Осознал, что перепутал
африканское имя Утэтэ со словесами соседа-мальчика.
Но вот после некоего случая Напо перестал
проявлять любопытство к мигрантам из Африки…
Он стоял у выхода метро «Проспект Руставели». Ждал меня. Мой приятель
пришёл вовремя, я же запаздывал. Напо не терял зря
время и рассматривал прохожих. Тут его внимание привлёк один негритянский
юноша. Тот точно не был футболистом — клянчил деньги, попрошайничал. На
посредственном грузинском языке мигрант живописал, что голоден, что хочет
собрать деньги на билет на самолёт, чтобы улететь домой. Народ проходил мимо и
на спичи чернокожего парня не реагировал. Напо стал
анализировать ситуацию. Этот тип выбрал невыгодную позицию. Сзади стоящего на
ногах парня находилось большое пространство, в глубине которого располагались
скамейки, на которых сидели довольно привлекательные девицы. Здорового с виду
попрошайку это пространство поглощало. «Таким образом, — рефлексировал
провизор, — внимание людей к его особе не могло быть акцентированным».
Он подошёл к парню, подал ему 20 тетри и на
английском посоветовал ему стать у парапета. Дескать, там тень и ещё… Далее
последовали рассуждения о неудачной тактике. Молодой человек повиновался, но Напо не был уверен, что его поняли вполне. Негр
двусмысленно, с интересом посмотрел на малого роста, полноватого, с рыжими
волосами и веснушками мужчину. Чем больше старался казаться вежливым мой
приятель, тем больше подозрения выказывал по отношению к нему этот тип.
Напо не унимался. Он был доволен своим открытием, почти гордился.
«Да, у меня талант к попрошайничанию!» Мой приятель расплылся в улыбке, ему
вспомнилось, как наградил аналогичным комплиментом Кису Воробьянинова
Остап Бендер. Провизор, не переставая, наблюдал за негром. У того бизнес вроде
наладился — несколько прохожих вняли его мольбам-просьбам. Напо
даже забыл, зачем, собственно, находился у выхода метро. Он опять подошёл к
молодому человеку. Хотел спросить его об успехах и ещё… имя. Негр смотрел откровенно
сально и с вызовом. Но имя своё назвал — Фердинанд.
— Да, имя нордическое, совсем не африканское, как Утэтэ,
— усмехнулся про себя Напо. В этот момент к киоску
неподалеку подошёл другой негр. Судя по его прибранной одежде и поведению, он
был более успешным, может быть, действительно играл в футбол за какую-нибудь
местную команду. Африканцы обменялись фразами на своём языке. При этом оба с
гадким интересом поглядывали на «местного». Наполеон уже догадывался, за кого
его принимают. Когда «футболист» ушёл, он бросил ещё 20 тетри
в лапу негру и спросил, о чем тот говорил с земляком. Попрошайка отреагировал
нагло и сказал, что «те дела» (здесь он сделал неприличный жест) могут стоить
гораздо дороже — 20 лари. Напо вспыхнул и внутренне
вскипел. Впрочем, он не знал, как поступить в такой щекотливой ситуации. Сжал
свои белые, покрытые веснушками кулачки. Побить мигранта!? Негр быстро смекнул,
что оплошал, и быстро ретировался, ушёл в сторону проспекта.
Когда я подошёл к приятелю, тот стоял растерянный и красный. Напо мямлил абракадабру типа: «Утэтэ,
кокомотэ, тэтэ-матэтэ, патэ…»