Роман
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2014
Часть 2. Дорога к морю[i]
Я проснулся, когда за окном только-только серело. Под одеялом было нестерпимо жарко, но когда я скинул его, меня пробрало до костей. Нащупать тапки не удалось, и пол показался мне ледяным. В голове гудело, а к горлу подступала дурнота. С полузакрытыми глазами я сделал пару шагов к двери, и меня вырвало.
«Бабуля! — протянул я жалобно. — У меня рыгушка…»
Но вместо желанного бабушкиного: «Иду-иду, мой сладенький» с улицы донеслись чьи-то тоскливые причитания. Юркнув в постель, я соорудил из одеяла кокон и забылся беспокойным сном.
Второй раз я проснулся, когда уже совсем рассвело. В выходные мама разрешала поваляться в постели, и потому я долго лежал, глядя в потолок и перебирая в уме вчерашние события. Часы показывали десять, но выманить меня из-под одеяла не смог бы даже ящик «Гулливера».
Около одиннадцати с дежурства возвратилась мама. Раздеваясь в прихожей, она негромко мурлыкала «Жёлтые тюльпаны». Раньше я бы удивился дворовому репертуару, но сейчас меня так мутило, что, даже услышав в мамином исполнении кугутские частушки, я не повёл бы и бровью.
Посреди куплета она осеклась.
«Уму непостижимо! — донеслось с кухни. — Вся кухня в стёклах…»
«Сергей! — окликнула мама. — Это из-за машины?» — и, не дожидаясь ответа, заключила: «У них бензин полыхнул, а нам досталось. Кугутня проклятая!»
Заметая стёкла, она не умолкала: «Пора вставать. Рубашечку надень, свитерок. Холодина в квартире! Значит, вчера ты спектакль смотрел? Ха-ха-ха! Наверно, красивое зрелище! То-то вся дворня как будто вымерла. Когда не надо — идёшь сквозь строй, а тут — ни души. Уж я бы им посочувствовала, я бы утешила!»
Услышав в коридоре шаги, я зарылся с головой под одеяло. Казалось, едва мама посмотрит мне в глаза — они выдадут в тот же миг. За подорванную машину и смерть идиотика она бы особо не ругала — ну, если только для виду. Но самовольная трата сокровищ бабушки Нюры мне бы с рук не сошла.
В гостиной мама поскользнулась и чуть не упала, наступив в «рыгушку».
«Сергей! — схватилась она за край стола — Уму непостижимо!»
Я что-то жалобно проблеял, а мама ощупала мой лоб: «Всё ясно… Температура! В самый неподходящий момент…»
Конечно, я обрадовался — ни о какой скрипке в ближайшие дни не могло быть и речи.
Кое-как прикрыв разбитое стекло картоном и тряпьём, мама позвонила Анжеле и предупредила о «больничном». В ожидании врача я рассказал о взрыве и гибели идиотика. По моей версии, машина сама взлетела на воздух в тот момент, когда Гитлер и Бублик ушли в магазин. Для большей убедительности я как бы невзначай упомянул — бомбочку можно найти на противоположном берегу Днестра.
Выслушав, мама усмехнулась: «Тут и к гадалке не ходи. Бомба лежала в машине, а идиотик нашёл!»
Я с радостью согласился. Мамулечка-умница придумала такое объяснение взрыву машины, что комар носу не подточит!
Врач районной поликлиники печально покачала головой — у меня обнаружился двусторонний бронхит. Диагноз она произнесла таким скорбным тоном, словно мне оставалось жить считанные часы. Мама горестно выдохнула: «В конце четверти. Уму непостижимо!»
Она обрушила на врача историю о злых происках дворни и о тяготах учительской доли. Разумеется, поведала о моих музыкальных способностях. Её беспокоило, не даст ли бронхит осложнения на уши? «У Серёжи абсолютный слух!» — причитала она, гладя меня по голове.
Врач даже не взглянула в мою сторону, выписывая рецепты.
Во второй половине дня к нам явился следователь.
«Лейтенант Кунин, Комитет госбезопасности», — представился он с порога.
Мама встретила его приветливо: «Очень приятно и оч-ч-чень своевременно, товарищ лейтенант».
Взрослые расположились на кухне, двери остались открытыми, и я отлично всё слышал. Следователь спросил: «Что вы можете сообщить по существу инцидента?»
Мама затараторила: «Доигралось хулиганьё! Отвратительная дворня, скопище моральных уродов! Рыбу они глушили! Нет, чтобы с удочкой посидеть, как нормальные люди. Всё им мало, спекулянты проклятые! И вот результат — невинная жертва омерзительной корысти…»
Переведя дух, мама заговорила спокойней: «Мальчик этот, погибший, рос с задержкой развития… Такой кроткий, отзывчивый. Козявочки не обидит! Свекровь-логопед с ним занималась. Приятель моего сына, представляете? Два святых человечка, два светлых лучика в тёмном царстве дворовых выродков. Я так сочувствую родителям Васеньки! Мы, знаете ли, тоже потерпели ущерб — выбило стекло! В квартире холод, теперь у Серёженьки — двусторонний бронхит…»
«В последнее время, — сухо проговорил следователь, — участились хищения армейских боеприпасов. Мы обнаружили характерные осколки в кузове сгоревшего автомобиля. Взорвалась граната. Что за этим стоит — разборки торгашей, бытовая ссора или нелепая случайность, — предстоит выяснить. И мы всё выясним, будьте спокойны…»
«Час от часу не легче! — ужаснулась мама. — Серёжу могло убить…»
«Сынок! — окликнула она. — Ты был на волосок от гибели! Иди, покажись следователю».
Я накинул плед и отправился на кухню. Медно-рыжий усатый лейтенант, похожий на тараканище из сказки, смерил меня коротким взглядом и склонился над листом бумаги. Мама подсказала ему: «Отразите в протоколе — мы пострадавшие».
Она заставила меня предъявить порезы на голове. Едва скосив на меня глаза, следователь продолжил строчить.
«Повезло с соседями, нечего сказать, — проговорила мама, отправив меня в постель. — Но я этого так не оставлю. Подключу все свои связи…»
Следователь перебил: «Говорят, у вас были неприязненные отношения».
«Три раза ха-ха! — возмутилась мама. — Много чести, чтобы я удостоила эти ничтожества своей неприязни!»
«Где вы находились прошлой ночью?» — вкрадчиво спросил злодей.
Воцарилась пауза, и я отчётливо представил, как тараканище буровит маму острым взглядом.
«Соседи утверждают, — подсказал он, — дома вы не ночевали».
«Это к делу не относится», — нервно ответила мама.
«Ещё как относится! — возразил следователь. — Мы обязаны восстановить картину».
Меня сорвало с кровати, и в одной пижаме я бросился на выручку: «Мамуля, расскажи о штабе!»
Усы злодея зашевелились: «Каком ещё штабе?»
Мама раздражённо проговорила: «У ребёнка бред. Температура под сорок».
Она коротко махнула рукой, и меня словно ветром сдуло. Дверь кухни закрылась, но последнюю мамину фразу я расслышал.
«У меня заявление для комитета, — произнесла она торжественно. — Дело государственной важности…»
Я уже собирался лечь в постель, но после маминых слов затаился под дверью.
«Проверьте Громовых! — продолжила она. — Криминальная семейка! Старший, Георгий, вор-рецидивист. Вчера их автомобиль, весь заляпанный грязью, прибыл из Одессы. Явно добирались просёлочными дорогами. Спрашивается, почему?»
«Контрабанда…» — буркнул тараканище.
«Намного хуже! — заговорщически объявила мама. — Контрабанда — прикрытие! Они возят оружие и боеприпасы. Продают румынским националистам!»
«У вас есть основания для подобных обвинений? — проскрипел он вместо того, чтобы выразить маме восхищение, а затем с усмешкой добавил: — Помимо личных счётов, разумеется».
«Личные счёты с этой публикой? — воскликнула мама. — Три раза ха-ха! Вы, наверное, не расслышали, так я повторю: Громовы — настоящая мафия! Вот где надо копать, а вы интеллигентных людей допрашиваете, словно мы какие-то уголовники. Да будет вам известно, мой муж — офицер в отставке…»
«Майор!» — выкрикнул я, но моё замечание они пропустили мимо ушей.
«Вся грудь в орденах, — завершила мама на высоких нотах, — сын — будущая мировая знаменитость, скрипач, гордость школы…»
«Опять эмоции», — устало проговорил лейтенант.
«Эмоции?! Да будет вам известно, когда-то в детстве Георгий в шутку подсунул взрывное устройство приятелю, и тот остался без глаз. А недавно слепой повесился. И что вы думаете? Семейка Громовых подозрительно быстро купила гараж у жены покойного. И вот я думаю — не Громовы ли довели его до самоубийства?»
Тараканище задумчиво промычал.
«А вы проверьте! — потребовала мама. — У них где ни копни, там криминал! Был случай — старший буянил после пьянки, сквернословил. Я вызвала милицию. Пока составляли протокол, сынок бросил бомбу под колёса патрульной машины! К счастью, никто не пострадал. Звоночек прозвучал, но, к сожалению, не услышали. Теперь вся школа стонет».
Я приоткрыл дверь на кухню: «Ещё и наколки сделал!»
«Да-да! — спохватилась мама. — В тринадцать лет — уму непостижимо!»
«Ни о чём не говорит, — шевельнуло усами тараканище. — Я себе по глупости тоже руки разрисовал когда-то. Вот, полюбуйтесь».
Вместо того чтобы любоваться его наколками, мама сердито посмотрела на меня, и я спешно прикрыл дверь.
«Давайте вернёмся к преступлению…» — продолжил следователь.
Присев на корточки у двери, я закрыл глаза. Из опасения пропустить что-нибудь интересное, я постанывал от головной боли, но свой пост не покидал. Мама тарахтела как пулемёт, и я не всегда поспевал за её мыслями. Тараканище отвечало с чувством и расстановкой.
«Извольте, — согласилась мама и насмешливо добавила: — С преступлением, на мой взгляд, всё предельно ясно. Старший Громов возит боеприпасы вместе с контрабандой, сын разгружает, мать снабжает националистов. Свои грязные делишки они обделывают на базаре, где у них торговля».
«Чушь какая-то, — хмыкнул следователь. — В Бендерах своего оружия навалом. Скорее, будут возить отсюда на Украину…»
Я думал, мама смутится, но она заговорила как на митинге: «В то время как прогрессивные силы нашего общества широким фронтом развернули борьбу за мир и межнациональное согласие, некоторые несознательные граждане намеренно подливают масла в огонь. Их цель — разжечь пламя войны и погреть руки… Вполне возможно, Громовы скупали здесь оружие и вывозили на Украину с целью всеобщей дестабилизации…»
Когда мама выдохлась, тараканище отозвался: «Теперь я вспомнил ваше выступление у исполкома».
«На Доске почёта висит мой портрет! — гордо ответила она. — Лучший учитель города!»
Но упоминание о Доске почёта злодея не проняло. Он предложил маме «не уходить в сторону».
«Мы-то, наивные, — с готовностью продолжила она, — полагали, Громовы — обычные спекулянты. Тряпки, косметика, жевательная резинка. Каждый день походы в сберкассу! Машину купили, следом — гараж и контейнер для товара! Спрашивается, на какие шиши? А я скажу: тут пахнет не косметикой, а порохом и динамитом! Муж, человек военный, сразу сказал — оружие будут ящиками доставлять!»
Следователь неопределённо протянул: «Мда-а-а…»
«И с подрывом машины тоже понятно, — проговорила мама с горечью. — Младший Громов утаил гранату для своих браконьерских целей, а несчастный Васенька, наш всеобщий любимец, её обнаружил…»
Я думал, она разрыдается, но её голос быстро окреп: «После взрыва от оружия избавились. Перепрятали на время. В гараже и на рынке ничего не обнаружите. Искать надо у сообщников…»
«Вы кого-то подозреваете?» — спросил следователь.
Голос мамы зазвенел металлом: «Это всего лишь предположение, но поверьте, я отдаю отчёт своим словам. Так вот… Я давно предупреждала директора школы — пока не поздно, Володю Громова надо исключать. По нему тюрьма плачет. Она — ни в какую! По наивности я думала — ей носят подарки, и потому она закрывает глаза на очевидное. Но после случившегося стало понятно — дело в другом».
Последние слова мама произнесла, понизив голос, после чего и вовсе умолкла.
«Ну и?» — нетерпеливо подстегнул её лейтенант.
Мне пришлось прильнуть ухом к двери, потому что мама заговорила ещё тише: «Директор — молдаванка с румынскими корнями. Посещает тайные сборища «Народного фронта Молдавии». Представляете? Ключевое звено всей преступной цепочки! Зря усмехаетесь — проверьте!»
«Обязательно проверим! — отозвался следователь и тут же ехидно спросил: — И всё же где вы были прошлой ночью?»
«Опять он за своё!» — вспылила мама.
«Не за своё, — рыкнул тараканище, — а за ваше!»
«Ну, хорошо», — согласилась мама и зашептала так тихо, что не выручил даже мой исключительный слух.
«Нам необходимо проверить, — буркнул следователь, — назовите имя».
«Но это повредит его репутации!» — возразила мама.
В ответ он язвительно произнёс: «Для вас сейчас важнее не чужая репутация, а ваше собственное алиби».
«Проверьте семью Громовых!» — выкрикнула мама.
«Проверим. Вы объясните, где провели ночь?»
«Да, но не для протокола».
«Не торгуйтесь!»
«А если я не назову его имя?»
Злодей хохотнул: «Соседи уже назвали имя вашего… так называемого знакомого. Я хочу услышать его от вас».
«Свиньи!» — взвизгнула мама.
«Итак?»
«Головко Евгений Витальевич», — выдохнула мама, а я побрёл в гостиную.
«Зря она тянула с ответом, — подумал я, укутываясь одеялом. — Если дядя Женя открыто явился в школу, а затем и на поминки бабушки, стоило ли городить секреты?»
Когда следователь, наконец, ушёл, я жалобно простонал: «Мамуля, у меня голова болит…»
«У меня в десять раз сильнее болит!» — отрезала мама, накручивая диск телефона.
«Женя, — взволнованно произнесла она, — у нас неприятности!»
«Да, большие. Я обязана предупредить».
«Какой, к чёрту, залёт?! Не смешно!»
«Случилось чепэ! Взорвалась соседская машина, был пожар, погиб ребёнок-идиотик. Прямо у подъезда. Представляешь?»
«Приходил комитетчик… заявили: у меня нет алиби. Пригрозили арестом».
«Да, назвала, а что делать?»
«Женя, умоляю, не кричи! Ну почему дура? Меня могли бросить в тюрьму, Серёжа болен, бронхит…»
«Да-да, конечно. Извини. Не телефонный разговор. Хорошо, я приду».
Когда она положила трубку, я вновь простонал: «У меня, кажется, рыгушка будет…»
Мама с грохотом швырнула таз у дивана и пулей вылетела в коридор.
Пока я давился и беспомощно ронял слёзы в алюминиевый таз, мама незаметно ускользнула. Впервые в жизни мне пришлось управляться без помощи взрослых. В итоге «рыгушку» я перевернул, а когда наливал из чайника воду, разбил чашку.
Я чувствовал себя таким одиноким и несчастным, что ещё долго рыдал. И даже мысли о сгоревшей «шестёрочке» не приносили мне облегчения…
Мама вернулась в подавленном настроении. Увидев, что я натворил, она со страдальческим лицом взялась за тряпку.
Молча я наблюдал за уборкой. В голове, как назло, не находилось слов утешения. Конечно, я мог рассказать маме, с какой изобретательностью подорвал «шестёрочку», но в штабе явно случилась неприятность. И, очевидно, она была связана со злосчастным взрывом.
«Всё рухнуло, — разговаривала мама сама с собой, елозя тряпкой, — ну почему, почему я такая несчастная? Проклятая дворня! У них радость — у меня печаль, у них печаль, а у меня горе! Уму непостижимо!»
Вскоре появился стекольщик. Пока он возился на кухне, мама на время воспрянула духом. Она угостила его чаем и даже слегка полюбезничала! Но я не удивился — так же она вела себя и с водопроводчиком. По её словам, нахваливать работягу под жидкий чаёк большого труда не составляет, зато по окончании у него язык не повернётся требовать деньги на выпивку. Вот и стекольщик выслушал красивые речи о «золотых руках» и «отточенных движениях мастера, которыми можно любоваться до бесконечности», и ушёл, ограничившись кислым спасибо.
Когда мы остались вдвоём, мама вновь дала волю чувствам. Сначала громы-молнии обрушились на стекольщика. Мало того, что «свинтус» не разулся, он ещё и основательно насорил. Мама не сомневалась — негодяй пакостил специально, поскольку «все кугуты заодно».
Затем она переключилась на Гитлера, по вине которого случались наши беды. Я, как мог, поддакивал. На этот раз главная вина выродка состояла в том, что он подсунул идиотику гранату.
«Хоть бы у него руки отсохли! — негодовала мама. — Лучше бы его самого разорвало в клочья, а машина осталась целой!»
Разумеется, я был не против подобного исхода. И даже наглядно представил себе, как по двору разлетаются ошмётки моего врага под оглушительный рёв динамиков: «Жёлтые тюльпаны…»
«Ненавижу! — хрустела мама пальцами. — Ненавижу проклятого выродка и его папочку!»
Услышав о Жорике, я подложил язык: «И утконоса, б… в отставке!»
Мама была настолько взвинчена, что не обратила внимания на ругательство, которое впервые сорвалось с моих уст в её присутствии. Выпалив запретное слово, я испытал такое сказочное блаженство, в сравнении с которым мои прежние занятия на пишущей машинке в момент сделались пресными до отвращения…
Утром следующего дня позвонили из Комитета госбезопасности и пригласили маму на беседу. Она ушла в самом дурном расположении духа, и у меня в ушах ещё долго звенели её слова: «Не знаю, вернусь ли…»
Вскоре после её ухода раздался громкий стук в дверь. Я подошёл на цыпочках и заглянул в глазок. Явилась глуховатая соседка, жившая на одной с нами площадке. Она всегда колотила в дверь что есть силы, поскольку звонка не слышала.
«Я, конечно, дико извиняюсь, — проорала она на весь дом, — но вам тут маленько поднасрали. Фулиганьё!»
Оглушённый криком, я не сразу сообразил, в чём дело. Приоткрыв дверь, я долго смотрел на неё, переминаясь с ноги на ногу и не понимая, о чём идёт речь. И только когда она ткнула пальцем, я увидел — на нашей двери масляной краской было выведено размашистое слово «б…»
«Гитлер!» — выдохнул я, ни секунды не колеблясь.
«Шо?» — заорала соседка.
Я повторил громче и закашлялся.
«Шо?» — словно издеваясь, не унималась глухая.
«Гит-лер!» — прокричал я истошно и притопнул ногой.
Она махнула рукой: «Бормочет себе шо-то под нос…» — и заспешила прочь.
Хлопнув дверью, я бросился на диван и дал волю чувствам. Последняя Вовкина выходка по всем статьям превосходила шуточку с крышкой гроба.
Какие только кары я не придумывал выродку! Но даже самые кровавые фантазии не приносили мне облегчения.
Глотая слёзы, я следил за часами, но стрелки, казалось, замерли. Привести дверь в порядок могла мама, но, как назло, она куда-то пропала. Я живо представлял её реакцию, когда она остановится перед дверью. Скорее всего — так мне казалось — она закатит небывалый скандал, после которого не миновать Вовке больших неприятностей.
День приближался к концу, а вместе с ним таяли и надежды на скорое устранение безобразия. Когда за окном сгустилась тьма, обессиленный, я уснул.
Мама разбудила меня, когда я смотрел десятый сон. До меня долго не могло дойти, зачем в такое время надо пить лекарства и мерить температуру. Часы показывали полночь! Мама порхала вокруг кровати и беспокойно верещала о том, что мы не выполняем предписания врача, рассуждала об опасностях бронхита и его осложнений, а я недоумевал — неужели она не заметила изуродованную дверь?
Спросонья я долго не мог собраться с мыслями, и лишь когда она сунула мне под мышку градусник, спросил: «Ты видела дверь?»
Мама беспечно отмахнулась: «Ерунда! Скоро мы им устроим та-а-кое! Отольются кошке мышкины слёзы…»
Я ничего не понял — в голове моей по-прежнему царил сумбур.
«Это Гитлер!» — произнёс я с полузакрытыми глазами.
В ответ мама беспечно рассмеялась: «Глупенький! Неужели ты думаешь, что какая-то ничтожная кугутня может безнаказанно над нами глумиться?»
Я пожал плечами, а в ответ услышал: «Гитлер капут!»
Широко раскрыв глаза, я посмотрел на маму. Перехватив мой взгляд, она залилась весёлым, беззаботным смехом. Последний раз она так смеялась, когда с Зоей Михалной отмечала девять дней бабушке Нюре.
«Как это Гитлер капут?» — спросил я.
Мама оборвала смех и торжественно провозгласила: «Сегодня мы празднуем День Победы!»
Она поведала кое-какие подробности посещения Комитета. Её принял самый главный начальник, Иван Кузьмич. По-другому и быть не могло, ведь она — лучший учитель города и начальник разведки. Разговаривать с простыми лейтенантами ей не пристало. Звание у начальника — майор.
Я кивнул: «Такой же, как папа».
Мама нахмурилась: «Сравнил! Иван Кузьмич — не какой-то отставной майоришко, а начальник городского отдела! Стоит ему пальцем пошевельнуть, не только майор — полковники будут ползать перед ним на четвереньках!»
«Ты ползала?» — спросил я.
«Дурашка, — ласково ответила мама, — у нас состоялся деловой разговор. Два разведчика всегда найдут общий язык».
Я поинтересовался: «Он тоже разведчик?»
Получив утвердительный ответ, я прильнул к маме: «А кто главнее?»
Она объяснила: «Одно с другим нельзя сравнивать. Это всё равно что спросить: кто главнее, директор обычной школы или директор школы искусств? Я работаю в контрразведке. Мы боремся с молдавскими шпионами. Иван Кузьмич работает в обычной разведке. Они обезвреживают предателей Родины и диверсантов».
Я положил голову на колени мамы и прикрыл глаза.
«Иван Кузьмич, — произнесла она задумчиво, — необыкновенной души человек: разумный и понимающий. У них в городе есть секретные квартиры для шпионских встреч. Представляешь, там есть японский телевизор и видеомагнитофон! Мы после переговоров смотрели замечательный германский фильм…»
Я зевнул: «Что такое ви-део-магнитофон?» Слово далось мне с трудом.
Мама объяснила: «Чудо техники! Примерно то же, что установили в своей «шестёрочке» Громовы, только с подключением к телевизору. Ставишь кассету и смотришь настоящее кино. А на кассетах не обычная дрянь, которую показывают по телевизору, а фильмы о разведке…»
Мама ещё долго рассказывала о чудесах шпионской квартиры и неограниченных возможностях Ивана Кузьмича. Я больше не задавал ей вопросов. Главное дело свершилось — враг побеждён. Всё остальное мне казалось интересным, но не настолько важным, чтобы глубоко за полночь не смыкать ради этого глаз. Под мерное и успокаивающее бормотанье я провалился в сон…
На другой день мама с утра отправилась в магазин, но не прошло и пяти минут, как вернулась. Её каблучки выбили победную дробь в коридоре, и в гостиной она появилась с таким видом, словно её только что объявили лучшим учителем на Земле.
«Свершилось! — произнесла она, подбоченясь. — Жорика и проклятого выродка увезли в Комитет!»
Я выпучил глаза: «Ух ты-ы-ы!»
С напускной печалью мама добавила: «Боюсь, мы не скоро их увидим!»
«С кем теперь играть во дворе? — подхватил я мамину игру. — Идиотик сгорел, выродок в тюрьме…»
Мама притворно всхлипнула: «И у меня печаль — не с кем сплетничать. А как наш папочка расстроится! Крестника арестовали, ай-ай-ай…»
Я выбрался из-под одеяла и бросился маме в объятия. Она крепко прижала меня, и, бесконечно счастливые, мы долго кружились по комнате, распевая во всё горло «Жёлтые тюльпаны».
Вечером к нам пожаловала Галина. Невероятно длинный звонок дал ясно понять — соседка явилась в прескверном настроении. Она порывалась войти в квартиру, но мама преградила ей путь. Галина напомнила о своей должности председателя, а мама ей презрительно заметила: «В моей квартире я председатель!» Пришлось незваной гостье разговаривать через порог.
Утконос трагическим голосом сообщила: «Вовчика и Жорку заарестовали. Прямо у наручниках свезли у кутузку!»
Мама разыграла удивление: «То-то мне из школы звонили — почему сегодня не было Володи? А мне почём знать? Он же такой самостоятельный! Может, в Одессу отправился за контрабандой, а может, ещё каким-то криминалом занимается. Свинья, как говорится, грязи найдёт».
Последние слова мама произнесла с подчёркнутым сожалением, так не вяжущимся с безжалостным приговором: «свинья».
Утконос издала резкий утробный звук, голос её задребезжал и многократно усилился: «Не, ну ты глянь на неё! Малохольную из себя корчит! Ты мне арапа не заправляй! У Комитете мине усё доложили. У меня связи — о-го-го! Полгорода мои сигареты курють! И чекисты, и дерьмократы, и коммуняки! Доносы удумала писать!»
В отличие от соседки мама сохраняла полную невозмутимость.
«Куда мне до вас, — ответила она со вздохом, — с вашими-то связями. Но уж коль разоблачили, извольте выслушать. За язык Володю никто не тянул. Глушил рыбу и сам же хвастал. А под машину кто бомбу кидал? Уж не мой ли Серёжа? Да он букашки не обидит в отличие от вашего бандита! Пусть теперь отвечает перед законом — четырнадцать лет без пяти минут, не маленький. Меня спросили — я дала показания. Какой смысл покрывать?»
«Ты просто мстишь!» — прошипела Галина.
«Три раза ха-ха! — парировала мама. — Сочла бы ниже своего достоинства!»
Далее последовала перебранка, во время которой Галина не снижала громкости, а мама держалась подчёркнуто спокойно и отвечала на выпады с усмешкой.
«Нету у тебя достоинства! — издала соседка вопль. — И отродясь не було!»
«Достоинство измеряется не сберегательными книжками!»
«Завидки взяли, да? Ты и про сберкнижку натрепала у Комитете!»
«Опять же, за язык никто Володю не тянул!»
«Нема у меня на книжке грошей! Нехай задавются, коли найдуть!»
«Успели снять?»
«Ну, змея-я-я! Права была свекровь-покойница!»
«Лучше быть змеёй, чем матерью убийцы!»
«Ничего, мы свою правду усё равно докажем!»
«Вам Васенька ночами не является?»
«Запомни, сука, за усё ответишь!»
«Угрожаете?»
«Прэ-ду-прэж-даю!»
На шум собрались соседи. Каждый выпад Галины они встречали одобрительным гулом. Но я не беспокоился — мама вела себя настолько уверенно, что не возникало ни малейшего сомнения — сражение у неё под контролем.
«Предупреждаете? — спросила мама с усмешкой. — А может, мне Володе кое-что поведать? Раскрыть ему глазоньки? В другой раз подумает, на чьей двери малевать пакости».
«От тока вякни! — зарычала Галина. — Своими руками…»
Мама перебила: «Все свидетели — я до сих пор сдерживалась. Но если со мной заговорили на языке угроз, вынуждена ответить тем же».
«Своими руками!» — громче рыкнула Галина.
«Своими руками всё закрасишь! — повысила мама голос. — Если через час не будет сделано, пеняй на себя. Я предупредила, а моё предупреждение — не пустая болтовня базарной бабы!»
«Да я… — зашлась от негодования утконос, — да мы…»
«Ровно час! — металлом прозвенел голос мамы. — И чтоб ноги твоей здесь больше не было!»
Перед тем как закрыть дверь, мама выпустила заключительную очередь: «Подстилка для алкашей! Вы и сыночка во время очередной попойки зачали — вырос дегенерат без единой извилины!»
Такого триумфа мы прежде не знали. Вдобавок к аресту Жорика и выродка мама не оставила камня на камне от предводительницы дворни. Во все глаза смотрел я на маму и видел в ней всесильную волшебницу, одним взмахом руки способную обратить в бегство полчище кугутов.
Когда впервые после болезни я отправился в школу, моя душа пела. В отсутствие Гитлера даже промозглый осенний день казался по-летнему ясным и тёплым. Дворовые мальчишки поглядывали на меня с неприязнью, но никто из них не произнёс и слова.
В школе впервые за время учёбы я не услышал ни одного обидного прозвища. Меня просто не замечали. Лишь только Анжела Ионовна уделила мне полминуты внимания. Она справилась о здоровье, после чего произнесла со вздохом: «Не знаю, кто из тебя вырастет…»
Я гордо ответил: «Великий скрипач!»
Директор покачала головой и ушла. Разумеется, она завидовала! Мама говорила — у неё нет мужа, потому и бесится.
На первом же уроке молдавского я получил пятёрку. Меня это нимало удивило — за ответы с места Анжела никогда оценок не ставила. Я поинтересовался у мамы — не победили ли мы, случайно, румын?
Мама улыбнулась: «Победили Анжелу, а это для нас намного важнее, чем победа над Кишинёвом!»
В последующие дни пятёрки на меня посыпались как из рога изобилия.
Кроме тягостных уроков молдавского другим камнем преткновения для меня всегда была физкультура. Спортивные снаряды — канат, перекладину и коня — я ненавидел так же люто, как и дворню.
Физкультурник мне ставил четвёрки с минусом, каждый раз подчёркивая: «Из уважения к Любови Александровне». Его слова я воспринимал как насмешку. Никакого уважения к маме он не испытывал, поскольку неизменно стоял на стороне директора.
Раньше одноклассники давились от смеха, когда я подходил к снарядам, но после победы над Анжелой всё волшебным образом поменялось. Физкультурник стал выводить пятёрки с минусом без лишних слов. Он даже не приглашал меня к снаряду!
В конце второй четверти маму назначили завучем. У неё появился собственный кабинет, почти такой же просторный, как у директора. Там она выделила уголок для своего единственного союзника, Зои Михалны.
Отца, вернувшегося из санатория, мама встретила на удивление приветливо. Прежде она никогда не называла его «Коленькой» и «нашим папулей». Меня её радушие удивило, но ещё больше удивился отец. Он так и простоял истуканом, пока мама щебетала о моих успехах в учёбе и своём повышении. Его столбняк прошёл лишь после того, как мама вынула из холодильника бутылку водки.
Пока отец ужинал, она жаловалась, как тяжело ей пришлось во время его отсутствия: «Всё на меня свалилось — работа, хозяйство. То одно сломается, то другое. Хоть в петлю лезь!» Опрокинув рюмочку, отец хмуро пробасил: «А что дядя Женя? Ручонки кривые?»
«Ну, перестань! — примирительно проговорила мама. — С ним покончено. Я, разумеется, виновата, но меня можно понять. Муж пропал, очевидец сообщил — шансов нет, мясорубка, котёл, все погибли. Меня трясёт, у Сергея — истерика, у свекрови — инфаркт. Взяла себя в руки, зубы стиснула — и в бой. Работа, больница, дом — как белка в колесе!»
Мама достала платочек и закрыла лицо.
«Мы все не без греха, Коля, — добавила она, всхлипывая. — И ты знаешь, о чём я… Надо уметь прощать!»
«Что там у Громовых?» — хмуро спросил отец.
Мама сбивчиво объяснила: «Рванула граната, у нас на кухне выбило стёкла. Серёжа чудом не пострадал. На допросе Георгий сознался — торговали оружием, снабжали румынских агентов. Володя утаил гранату — глушить рыбу. Идиотик увидел и решил поиграть с хлопушкой…»
«Бред собачий! — сквозь зубы процедил отец. — Какая, к чёрту, торговля оружием?! Жорка от собственной тени ночами шарахается! Сунь ему холостой патрон — в штаны наложит. Гэбэшники чуть припугнули — сломался. Повесили тухлое дело, а под раздачу пацан угодил…»
Он залпом выпил очередную рюмку и остановил на маме тяжёлый взгляд: «Соседи говорят, ты накатала донос…»
«Клевета! — вскинулась мама. — До чего же подлые люди!»
Отец скривился, а мама застрочила как пулемёт: «Приходил следователь. Так прямо и сказал: боеприпасы ты привёз из-за границы. Подарил крестнику гранату для рыбалки. Они уверены — взорвался югославский сувенир…»
«Бред собачий! — процедил отец. — Я бы оттуда пистолетного патрона не провёз. Десяток границ, на каждой шмонали…»
«Знаешь, кто им напел? — пропустила мама замечание мимо ушей. — Георгий и его кривоногая клуша!»
«Люба, не городи…»
«Я не выдумываю! Они решили заранее отвести подозрения».
Отец нахмурил брови: «Какие подозрения?»
«А кто бросал бомбу под милицейскую машину? — напомнила мама. — Кто водит дружбу с молдаванкой-директрисой? Почуяли опасность и предали. Галка свалила всё на тебя, а твой ненаглядный Володенька подтвердил. Люди без чести и совести, одно слово — быдло!»
Отец выпил ещё полрюмки и закурил. На его лице заметно играли желваки, а глаз слегка подёргивался.
Приоткрыв окно, мама продолжила: «Комитетчики собрались проводить у нас обыск. Представляешь торжество дворни?»
«Ну и провели бы, — буркнул отец, — один чёрт, ничего б не нашли…»
«Как сказать, — отозвалась мама. — Галка снабжала Комитет импортными сигаретами. Подбросить гранату во время обыска — плёвое дело. И потому я сразу вышла на руководство. Пригрозила с порога — всю шайку выведу на чистую воду! Ты знаешь, я разговаривать умею. Тут-то они и сообразили, с кем имеют дело. Следователь получил взыскание, теперь курит «Приму»…»
Отец криво усмехнулся: «Так ты теперь у гэбистов в авторитете!»
Мама поджала губы: «Коленька, не надо строить догадки. Если хочешь знать, я подписала контракт и работаю на органы госбезопасности…»
Не выдержав, я крикнул: «Ур-р-ра!»
Отец посмотрел на маму исподлобья: «Поздравляю. Вдобавок к прежним заслугам ты теперь ещё и стукач».
«Ирония здесь не уместна! — рассекла она воздух ладонью. — Если бы не я, сидел бы сейчас за решёткой…»
«Гордись мамой, Сергей!» — подмигнул мне отец.
Вместо ответа я бросился к ней и крепко обнял. Она поцеловала меня в макушку и нежно прошептала: «Моя гордость и надежда…»
«Здесь что-то не то, — после долгого молчания проговорил отец. — Надо разобраться, откуда взялась граната».
«Дождёмся суда, и всё выяснится», — ответила мама.
«Кума и пацана надо выручать, — словно не расслышав, буркнул отец. — Мутное дело. Я скорее поверю, что боеприпасами торговал Серёга, чем Жорка…»
Я сжался в комок. Казалось, после таких слов он переведёт на меня тяжёлый взгляд и сурово потребует: «Признавайся, ты убил Ваську?», но отец опрокинул рюмочку и зло усмехнулся: «Торговля оружием! Совсем охренели! Схожу-ка я к атаману, он с гэбистами на короткой ноге…»
Мамины пальцы впились мне в плечи, но голос её прозвучал на удивление тихо и увещевающее: «Коленька, оно тебе нужно? Сами как-нибудь разберутся».
«Отставить!» — стукнул он кулаком по столу.
Я ожидал, что мама проявит твёрдость, но, к полной моей неожиданности, она ответила: «Ты прав. В трудную минуту соседям надо помочь».
До конца дня я ходил сам не свой. Почему мама вступилась за арестованных негодяев? С таким трудом мы одолели дворню — даже молдавская шпионка присмирела! — а теперь сами же выручали заклятых врагов.
Перед сном мама, как обычно, хотела меня приласкать, но я отгородился локтями и разрыдался. Лишь после долгих увещеваний, подкреплённых конфетами, я, наконец, немного успокоился и выслушал объяснения.
Отца нельзя нервировать после контузии — только этим и было продиктовано её «сочувствие» к соседям. Мне же не о чем беспокоиться. Жорика и Гитлера уже не вызволить — оба сознались в торговле оружием. Старшему светит не меньше десяти лет тюрьмы, а Вовке — три года колонии.
Я спросил: «Они взаправду возили оружие?»
«Да!» — не колеблясь, ответила мама.
Такого поворота я не ожидал. Громовы попались в самый нужный момент. Теперь-то уж точно никто не заподозрит меня в смерти идиотика!
Словно в подтверждение моих мыслей, мама добавила: «Выродок, кстати, сознался — он прятал гранату в машине, но вовсе не для рыбалки!»
Меня словно ошпарило кипятком — в машине была ещё одна граната!
Я уткнулся лицом в тёплую мамину грудь: «А для чего?»
«Хотел положить нам под дверь. Позвонить, выдернуть чеку и дать дёру».
Проговорив, мама пожелала мне спокойной ночи и удалилась в бабушкину комнату. Меня затрясло как в лихорадке. Мы были на волосок от гибели, и лишь благодаря мне остались живы. Как же замечательно я распорядился бабушкиными сбережениями! Хоть поначалу и продешевил с золотом, но потери возместились сполна. В итоге мы и от «шестёрочки» избавились, и себя от смерти уберегли, и Громовых за решётку упекли.
С каким бы жаром я рассказал маме о своей роли в последних событиях! Но, увы, приходилось молчать. Если бы идиотик всё проделал как велено, сгорела бы только машина. Не зря я относился к нему с неприязнью! Даже теперь, когда от него осталась лишь обугленная головешка, я не мог предстать перед мамой героем…
***
Визит отца в штаб казачьего войска закончился полным провалом. Мы с мамой ликовали. Звонок атамана в Комитет лишь подтвердил её слова. Преступников изобличили, они во всём сознались, дело закрыто и передано в суд. Заседание состоится в начале января, сразу после праздников.
Мама шепнула мне: «Отправят в Сибирь, а мы посмотрим, поедет ли за ними следом утконосиха, декабристка толстозадая!»
Я весело подмигнул: «Б… в отставке!»
Мама несильно шлёпнула меня по губам, но тут же не выдержала и рассмеялась.
В конце года произошли события, после которых мы на время забыли о дворовых войнах. Россия признала независимость Молдавии, и вскоре её примеру последовала Украина.
В Кишинёве решили — час пробил. Поскольку Приднестровье решительно не признавало молдавской власти, для наведения порядка прибыли их полицейские. Наша милиция встретила приезжих в штыки. Споры «кто главнее» напоминали выяснение отношений между мамой и бабушкой. Правда, в отличие от домашних свар, уличные конфликты нередко заканчивались стрельбой.
В такой обстановке все судебные заседания перенесли на весну.
Опечаленный, я спросил у мамы: «До весны ждать, пока Громовых сошлют в Сибирь?»
«Нет у нас больше Сибири, — горестно ответила она. — Другая страна — уму непостижимо!»
Отец не оставлял попыток вызволить соседей, но результата они не приносили. Весь белый свет казался ему не мил, а мамины призывы поберечь нервы он пропускал мимо ушей. Его не обрадовала даже работа военруком в железнодорожном техникуме, предоставленная военкоматом.
Вскоре после зимних каникул мама приступила к регулярным дежурствам в Комитете. Иван Кузьмич дал ей ответственное и секретное задание, и она без колебаний согласилась. Мне её новое назначение нравилось даже больше, чем прежнее. Во-первых, звучало красиво — агент госбезопасности, а во-вторых, теперь она не пропадала ночами. Возвращалась хоть и поздно, но всё же раньше отца.
Мама строго-настрого запретила обсуждать с ним её новую службу. Контуженного следовало ограждать от малейшего беспокойства. «У них в роду все умирали от инфарктов и инсультов, — сообщила мама, — нервничать при такой наследственности категорически противопоказано».
«А водку можно?» — спросил я, припомнив её рассказы о вреде спиртного.
«Можно, — кивнула мама. — Водка успокаивает, а у него нервы на войне издёрганы…»
Я недоверчиво покачал головой и уже был готов возразить, но мама взмолилась: «Серёжа, не о водке речь! У тебя язык без костей, умоляю, не болтай лишнего! Если мы потеряем папу, я не переживу. Останешься один — попадёшь в детский дом. Придут румыны и отправят тебя в концлагерь. Анжела Ионовна постарается…»
К тому времени о концлагерях я уже знал немало интересного…
Зимой мама готовила доклад о румынском фашизме и принесла из школьной библиотеки кучу книг. По закладкам я нашёл материалы о лагерях смерти и с интересом погрузился в волнующую тему.
Вычитав, что большинство заключённых составляли евреи и цыгане, я подумал: «Ну и правильно!» На память пришла обидная Вовкина шуточка, отпущенная в мой адрес: «Отец казак, а сын еврей», да и бабушка однажды обмолвилась: «На скрипках пиликают евреи и цыгане».
Я бы не возражал, если бы в газовые камеры отправляли вдобавок и казаков, но, по словам мамы, эти хитрюги во время войны прислуживали немцам.
Изучение истории концлагерей произвело на меня огромное впечатление. С тех пор я частенько представлял одну и ту же картину — семейка Громовых под звуки похоронного марша понуро плетётся на казнь. Я встречаю их у входа в газовую камеру и сурово вопрошаю Вовку: «Хотел быть похожим на Гитлера? Сейчас узнаешь, что такое фашизм!»
Мамино напоминание о концлагере меня не на шутку встревожило. Если в город войдут румыны, Вовка непременно соврёт им, что я еврей. Первым прибежит к ним с доносом! Наслюнявит чуб, чтобы свисал в точности как у настоящего Гитлера, и вскинет руку в фашистском приветствии. Ему и фантазировать не придётся — всё давно продумано. Преподнесёт с ехидной ухмылочкой: «Маханка на митингах выступала, отец — казак, а сын — еврей. Мендельсона играет на скрипочке…»
Спасти меня мог только отец (если, конечно, сам не попадёт в концлагерь), и потому его следовало оберегать от любых тревог.
Я спешно успокоил маму, дав клятвенное обещание хранить в тайне её работу в Комитете.
Зимой девяносто второго митинги у исполкома проходили едва ли не каждый день, но на трибуну мама уже не поднималась. С её слов я знал: в исполкоме засели «крысы». Я думал, речь идёт о каких-то опасных грызунах, но оказалось, крысами в Комитете называли ненадёжных людей.
Главной «крысой» оказался дядя Женя. «За трусость, — рассказала мама, — его сняли с поста главнокомандующего и разжаловали в заместители председателя исполкома».
Я огорчился: «Жаль, не расстреляли!»
«Ещё не время», — усмехнулась мама.
О том, что теперь она ездила не на «Волге», а в обычном «бобике» с брезентовым тентом, я особо не печалился.
«В смутное время, — не уставала она повторять, — надо держаться Комитета. Госбезопасность — самый надёжный тыл. На крыс — никакой надежды».
«И на папу нет надежды?» — спросил я.
«Только на Ивана Кузьмича!» — без тени сомнения отрезала мама.
Я ни секунды не сомневался — под защитой могущественного Комитета нам ничто не угрожает. Случись война, Иван Кузьмич отправит нас в Тирасполь или даже в Одессу.
Маме хотелось ещё сильнее укрепить «наши тылы». Она настойчиво уговаривала отца записаться в народное ополчение.
«Ты же потомственный казак! — произносила она с жаром. — Боевой офицер! За плечами — огромный опыт. Подумай, что с нами будет, если город захватят румыны?»
Мама напирала на отцову совесть и чувство ответственности. Он же ссылался на заключение врачей. В Одессе у него выявили болезнь, которую не смогли обнаружить в скромном тираспольском госпитале. Она называлась мудрёно: «Нарушение мозгового кровообращения». После контузии началось воспаление мозга. Результат — головные боли и частичная потеря слуха.
Врачи запретили ему выполнять тяжёлую работу, выпивать и курить. Однако он регулярно прикладывался к пиву и дымил как в прежние времена. На удивление, мама совсем не противилась. Главное, считала она, папа не должен волноваться по поводу её службы в Комитете, остальное — мелочи. Одесских врачей она презрительно называла «шарлатанами».
Я усомнился — разве можно воевать с воспалением мозга? Но мама меня успокоила: «Не только можно, но и нужно! Мозги требуются для службы в Комитете, где надо постоянно шевелить извилинами. А на войне чем меньше думаешь, тем лучше».
Врачи рекомендовали отцу оформить инвалидность, но мама и мысли такой не допускала. Когда отец всё же решил подать документы на комиссию, мама вспылила: «Ведёшь себя как Жорик!»
Отец скривился: «Люб, давай не будем…»
«Мне, что ли, воевать? — вскричала мама в сердцах. — А может, Серёже сменить скрипку на пулемёт?»
«Отставить! — пробасил он хмуро. — Отвоевался. Ты меня знаешь, был бы в состоянии, уже давно стоял бы в первых рядах».
Он в очередной раз, словно извиняясь, перечислил свои хвори: «Ухо ни хрена не слышит, рука немеет, после еды тошнит. Какой из меня, к чёрту, воин?»
Мама сменила тон. «Ты своего добился, — произнесла она с чувством, — сама встану под ружьё!»
Отец смерил её долгим взглядом, а затем указал на дверь: «Вперёд!»
Мама поджала губы. Из глаз её покатились слёзы, но отец и бровью не повёл. Вечером она пожаловалась — такая жестокость её просто сразила…
Родительские препирательства закончились в тот день, когда в городе завязалась перестрелка между нашей милицией и кишинёвскими полицаями.
В том бою враги одержали верх. Здание горотдела милиции, где располагался и Комитет, оказалось захваченным. Одних сотрудников арестовали, другие предпочли отправиться в бега. Маму просто трясло, а вместе с ней трясся и я. Иван Кузьмич на звонки не отвечал, и мы не сомневались — теперь никто нас не эвакуирует в Тирасполь, когда нагрянут румынские оккупанты.
Дослушав новости, отец неожиданно заявил: «Иду в ополчение».
Мама с горечью отозвалась: «Лучше поздно, чем никогда…»
Пока отец собирался, она оттаяла и даже немного повеселела.
«В голове не укладывается, — развела она руками, — дюжина румынских полицаев обратила в бегство всё наше хвалёное воинство. Просто уму непостижимо!»
«Бывает», — бросил отец.
«Не могу себе представить, — сказала мама, — чтобы ты с позором оставил поле боя. Как после такого смотреть людям в глаза?»
Усмехнувшись, отец ничего ответил.
Мама вызвалась проводить его в штаб казачьего войска. Я наблюдал за ними в окно и видел — держа отца под руку, она прошествовала «сквозь строй». Затем остановилась и бросила дворне что-то через плечо. Кугуты ещё долго смотрели им вслед, должно быть, умирая от зависти.
«Атаман, — рассказала мама по возвращении, — просто конченый дегенерат. Судя по разговору, три класса образования. Видел бы ты его физиономию! Васька-идиотик в сравнении с ним — осмысленное лицо…»
Мамина шутка заставила меня прыснуть, но она и не подумала разделить со мной веселье — с самым серьёзным видом продолжила рассказ.
Атаман встретил отца с распростёртыми объятиями. Она опасалась медкомиссии, но на вопрос — нет ли проблем со здоровьем? — отец твёрдо ответил: «Не жалуюсь». Ему поверили на слово, и мама облегчённо вздохнула.
Учитывая боевой опыт, его назначили командиром особого диверсионного отряда в звании есаула. И даже выдали деньги за месяц вперёд.
Мама небрежно бросила на стол стопку мятых десяток: «Сволочи и скупердяи…»
Я не удивился, что отец так легко получил командирскую должность. По сообщениям радио, добровольцев хватало, но большинство пороха и не нюхали. Боевые офицеры вообще ценились на вес золота, особенно местные.
Пока отец получал экипировку, мама прохаживалась в коридоре. Из разговоров окружающих она узнала: приезжим из России платят намного больше. Новость испортила ей настроение, и когда появился отец, она потребовала, чтобы тот записался в другое ополчение. Отец объяснил: «Не надо путать наёмников и ополченцев. В Карабахе и Югославии местные вообще воевали бесплатно. Скажи спасибо, что хоть какие-то деньги платят…»
Мама пыталась его образумить: «Одесса, интернат для одарённых, взятки… Такие траты — уму непостижимо!», но отец и слушать не захотел.
«Сейчас не о заработках надо думать», — заявил он маме.
Приезжими руководил атаман из России, а нашими — тот самый «дегенерат». Мама твёрдо решила разыскать командированного атамана и походатайствовать о переводе отца.
Наверно, она добилась бы своего, но события развивались слишком стремительно. Уже на второй день службы отец провёл блестящую операцию по освобождению горотдела. Кишинёвская полиция понесла потери и с позором бежала, а среди наших не оказалось даже раненых. В ходе боя в здании вспыхнул пожар. Ещё звучали последние выстрелы, а по приказу отца из подвалов выпустили всех заключённых, чтобы те не сгорели заживо.
Казалось, всё замечательно — о есауле Климове написали в городской газете и взахлёб говорили по радио, но в результате Жорик и Вовка оказались дома. Надо ли говорить, как горевали мы с мамой!
Бой дался отцу тяжело. Он жестоко страдал от головной боли, выпил целую упаковку анальгина, но облегчение наступило лишь через сутки. Бледный как полотно и осунувшийся, он рассказал о злоключениях Громовых. Во время рассказа я вёл себя так же, как и мама, — сокрушался, вздыхал, — но в душе моей полыхал огонь негодования…
По словам отца, сначала следователь Кунин — тот самый тараканище — увещевал преступников по-хорошему. Мол, если подпишут признание, будет явка с повинной и в результате осудят по минимуму. Жорик струхнул и был готов на всё, но Вовка заартачился. «Не виновны и баста!» — стоял он как скала.
«Сволочь этот главный чекист, — прорычал отец. — Всегда этих гнид ненавидел…»
Перейдя к главному, отец нецензурно выругался, чего никогда не позволял себе дома. Вконец расстроенная мама даже ухом не повела. Нервничая, он закурил и шумно выпустил дым в потолок. После нескольких коротких затяжек продолжил…
Поскольку показания арестованных противоречили друг другу — старший признавал вину, а младший отрицал, — расследование не могло считаться законченным. Время шло, а Вовка упорствовал. В один из дней на допрос явился Иван Кузьмич. При упоминании его имени мама вздрогнула, но отец, уставившийся в одну точку, продолжал монотонно бубнить…
Начальник устроил следователю разнос и пригрозил взысканием, если «щенок немедленно не заговорит». Вовку привязали к стулу и начали избивать, но он по-прежнему не хотел сознаваться. Выдохшись, Иван Кузьмич велел следователю продолжать до тех пор, пока упрямец не одумается.
После таких подробностей по моему телу разлилось сладостное томление. Я уже ни капельки не сожалел о Вовкином освобождении! Если бы негодяя отправили в Сибирь или ещё куда-нибудь, мне бы не довелось услышать восхитительный рассказ о подвале пыток.
Повезло маме с очередной службой! Теперь я знал, к чему следовало стремиться. Тайный агент наверняка вхож и в камеры пыток. Не знаю, как мама, но я бы точно не отказал себе в таком удовольствии!
Играя желваками, отец продолжил…
Следователь бил Вовку по лицу и по почкам, прижигал руки зажигалкой, сдавливал пальцы плоскогубцами и даже вырвал чуб, так что кровь хлестала словно из крана, но негодяй лишь с ненавистью смотрел на своего мучителя…
Так продолжалось изо дня в день вплоть до самого освобождения. Иногда в допросах принимал участие Иван Кузьмич. Закатывая рукава, он жаловался на занятость, иначе малолетний террорист давно бы сознался…
По завершении Вовкиного рассказа отец послал за лейтенантом Куниным и его начальником. Здание к тому моменту догорело, и все уголовные дела превратились в пепел.
Комитетчики с готовностью прибыли. Вероятно, решили — можно вернуться к своим обязанностям. Увидев подследственного в свежих бинтах, оба занервничали и наперебой заверещали о росте преступности в городе и высокой ответственности органов госбезопасности перед гражданами. «Отдельные перегибы допустимы, — заявил Иван Кузьмич, — когда речь идёт о судьбе молодой Республики…»
Отец недобро усмехнулся: «Мы не на митинге…» Я посмотрел на маму — она стояла белая, как мел, и нервно теребила платок…
Отец заставил Вовку кратко повторить рассказ. Комитетчики не посмели отпираться. Им и в голову не пришло, что командир диверсионного отряда примет всерьёз слова мальчишки. Не колеблясь, они согласились: было дело — слегка перегнули палку. Но их можно понять — проклятая служба! — белого света не видели, работали на износ, нервы стали ни к чёрту…
Отец не дал им договорить и на месте вынес приговор. «Мучителям собственного народа, — прорычал он, — по законам военного времени полагается смертная казнь!»
Жорик пытался их защитить, но ему и слова не дали сказать. Комитетчики завопили — самосуд, беспредел! — но их нагайками погнали к дымящемуся зданию, и отец лично привёл приговор в исполнение.
Мама промокнула слёзы платочком: «Зверство… фашизм…»
Отец кивнул: «Не то слово. Жаль, я этому козлу, Ивану Кузьмичу, в глотку не затолкал его погоны…»
Я хмыкнул, а мама неожиданно взвилась: «Ты у меня сегодня повеселишься с Мендельсоном!»
На следующий день отец покинул ополчение. Начальству объяснил, что переоценил свои возможности и теперь надо срочно продолжить лечение. Отпустили его с большой неохотой…
В свою очередь, мама оставила службу в Комитете и записалась в «Антивоенный союз».
Вовка неделю пролежал в больнице. Встретив его на улице после выписки, я поначалу оторопел. Казалось, он разорвёт меня в клочья, наслушавшись жалоб от своей мамаши, но произошло невероятное.
Он подошёл и протянул руку: «Здоров!»
Я заученно буркнул: «Хайль Гитлер!»
Словно угадав мои мысли, Вовка выдавил из себя, глядя куда-то под ноги: «Я на тёть-Любу не обижаюсь…»
У меня тотчас отлегло от сердца. «Ещё бы ему обижаться, — подумал я. — Да если хоть пальцем меня тронет, отец его к стенке поставит!»
Вовка стянул шапку и показал перевязанный лоб: «Такой чуб, суки, выдернули! Заживёт — отращу новый».
Он засмеялся, показав щербатый рот. Выглядел главный хулиган района совсем не по-боевому. Весь в синяках и ссадинах, повязках и нашлёпках пластыря, он походил скорее на того типа, которого таскали на верёвке за бэтээром, чем на прежнего задиристого Гитлера.
Я спросил: «Расскажешь, как тебя… допрашивали?»
Он отмахнулся: «Херня, проехали…» — и направился своей дорогой.
Я увязался следом: «А это больно?»
«Больно, когда зуб сверлили, — сплюнул Гитлер, — зря мучился. Теперь гэбисты, падлы, выбили!»
«Тебе надо в санаторий», — предложил я, не зная, как поддержать беседу.
«В ж… санаторий! — буркнул Вовка. — Заживёт как на собаке».
Мы проходили мимо пивной, и он спросил: «Пиво будешь?»
«Мне нельзя», — ответил я с достоинством.
«Ну и вали!» — махнул он рукой.
Я послушно развернулся и зашагал прочь. Вовка бросил мне в спину: «Бате — привет! Скажи: меня выписали…»
«Ему сейчас не до приветов, — подумал я, ускорив шаг. — Из-за каких-то негодяев лежит с компрессом и глотает анальгин. Да ни один из этих Громовых даже полтаблеточки не стоит!»
В начале весны уже никто не сомневался — война на пороге. С экранов телевизоров и по радио каждый день говорили о коварных замыслах кишинёвских фашистов. Стрельба теперь слышалась не только ночами, но и днём.
С приближением войны двор заметно опустел, а мальчишки присмирели. Понятное дело, меня это радовало. Выйдя из подъезда, уже не приходилось идти «сквозь строй» и в спину никто не бросал обидные прозвища.
Когда мама заводила разговоры о войне, отец равнодушно пожимал плечами: «Чему быть, того не миновать». Его больше беспокоило здоровье. Мама же не пропускала ни одного выпуска новостей и прочитывала республиканскую газету от корочки до корочки.
Работа в «Антивоенном союзе» её не сильно воодушевляла, но она исправно ходила на митинги и собрания. Правда, теперь её совсем не тянуло к микрофону. Она удовольствовалась ролью сочинительницы речей для начальства.
Верховодили в «Союзе» болтуны — коммунисты из райкома. Мама не сомневалась — при первой же опасности «болтуны и карьеристы» разбегутся, и тогда пробьёт её час.
«Лицемерные сволочи, — отзывалась о них мама презрительно. — Партбилеты попрятали, стали антифашистами. Три раза ха-ха: доморощенные чекисты устроили под боком гестапо, а фашисты почему-то в Кишинёве!»
В голове моей всё попуталось: чьи фашисты страшнее — приднестровские или молдавские? Мама попыталась объяснить, но только больше меня запутала.
Позднее я сам разложил всё по полочкам. Правильнее дружить с местными фашистами — милицией и комитетчиками. Мы с ними обходились по-хорошему, и они нам ничего дурного не делали. Наоборот, здорово помогли — предоставили маме работу, упекли за решётку наших заклятых врагов. Если же город захватят кишинёвские, то никого не пощадят — даже Громовых, хоть те и продавали нацистам оружие. Всех русских отправят в концлагеря, о чём с утра до вечера говорили по радио. И потому дело не в том, кто страшнее, а в том, кто для нас полезнее. Жаль, этого не понимал отец…
После того как он расстрелял комитетчиков, маме пришлось искать поддержку среди старых, никчемных болтунов.
Руководитель «Союза», бывший парторг мебельной фабрики, и близко не мог сравниться с дядей Женей и с Иваном Кузьмичом. Даже чисто внешне!
На вид ему было лет сто. Ни солидной «Волги», ни магического удостоверения у него, увы, не было. По городу он ездил на скрипучем велосипеде и на каждом собрании хвалился почётной грамотой, полученной из рук самого Брежнева.
Отцу мама с горечью заметила: «Если человек не сумел обратить такие связи во что-либо осязаемое, это приговор!»
С приговорённым руководством «Союза» мама часами обсуждала по телефону темы и содержание докладов. Жаль, с речами выступала не она, а какие-то старые хрычи. С напечатанных ею листочков они читали на митингах Пушкина, вспоминали Суворова и взятие Измаила, клеймили «гнусные происки молдавских фашистов» и призывали всех до единого встать на защиту родного Отечества.
Мамины сочинения производили немалое впечатление на казаков. Когда очередной союзовец выкрикивал с трибун: «И станет Дикое Поле могилой для ненавистных оккупантов…», ополченцы все как один орали: «Любо!» Поначалу я считал, что они приветствуют маму по имени: «Люба», но затем узнал — на кугутском языке «любо» значило одобрение.
Мама очень гордилась своими литературными находками. Особо удачные фразы она выразительно зачитывала, предваряя словами: «Послушай, какая песня — кугуты просто лопнут от патриотизма!»
И дальше следовали цветистые обороты о «кишинёвской хунте», «кровавой молдавской клике» и о нашей «сыновней любви к малой родине, которая в годину испытаний стала для всех нас большой…» И ещё много-много других, совершенно непонятных для меня слов извлекала она из словарей и заумных книжек.
«В точности, как Мендельсон, — размышлял я. — Вместо того чтобы написать «Жёлтые тюльпаны», негодяй сочинил заумный концерт для скрипки с оркестром. Муть редкостная! Зато слушателям и без подсказок ясно — вот он, великий композитор. А если звучало: «А-та-та, тру-ля-ля», значит, сочинил простой смертный, которому до величия так же далеко, как до меня — Вовке Громову».
Мама, несомненно, метила в «великие». Чем непонятней она изъяснялась, тем громче звучали аплодисменты. В конце ей непременно устраивали овацию. В такие моменты мне хотелось стать рядом с ней и объявить: «Это — моя мама!», а затем взять скрипку и сыграть Мендельсона. Чтобы уши у кугутов завяли! Чтобы пропасть между нами превратилась в бездну!
***
Война началась в мае. Вначале всё происходило как в кино: вдалеке слышалась стрельба, где-то ухали взрывы, а над головами проносились самолёты. В городе размещалась российская военная часть, и потому мы особо не волновались. Россия в обиду не даст, — без устали твердило радио и телевидение — и мы в это верили.
Когда ночные перестрелки стали происходить регулярно, митинги прекратились, а отец бросил техникум и без всяких уговоров вторично записался в ополчение.
На этот раз он собирался долго и тщательно. Уложил вещмешок, залил во фляжку остатки водки из «дежурной» бутылки, привёл в порядок военную форму. Перед уходом чинно перекрестился на бабушкину икону: «Ну, с Богом!», затем поцеловал маму в лоб, а мне подмигнул: «Жаль, на рыбалку не сходили…» Мама фыркнула: «Угу, в компании с уголовником…»
Во дворе отца нагнал Вовка и сунул связку вяленой рыбы. Маму передёрнуло: «Уму непостижимо, какая забота!», а я, желая ей угодить, процедил: «Выбл…док!» Мама легонько сдавила моё плечо, но ругать не стала. Краем глаза я отметил — она едва заметно улыбнулась.
Вечером отец позвонил, и мы узнали последние новости. Молдавская армия взяла город в тиски, и ополчение перевели на казарменное положение. Со стороны Тирасполя прибывали добровольцы, им выдавали всё самое необходимое и проводили инструктаж. Спасибо российским военным — с оружием проблем пока не возникало.
Отца назначили командиром роты. Мама возмутилась: «Почему не батальона?» Он объяснил — всему виной контузия. Сам отказался. Мама вспыхнула: «Опять нашёлся более расторопный…» — и ещё долго изливала своё недовольство.
С каждым днём вокруг города становилось всё жарче, но школы и техникумы работали. Приказом РОНО отменили некоторые предметы и немного сократили уроки, а в остальном ничего не изменилось. Несмотря на угрожающую обстановку, родительский комитет потребовал, чтобы экзамены прошли вовремя и выпускники получили аттестаты. Большинство из них собирались тут же разъехаться кто куда, желательно подальше от неспокойного Дикого Поля.
Маму до крайности раздражали решения родительского комитета. В школе она никак не проявляла своё недовольство, однако, возвращаясь с работы, давала волю эмоциям. Её фотография по-прежнему висела на Доске почёта, а статус «лучшего учителя» ко многому обязывал.
Зато после уроков она уже не задерживалась. Даже собственный кабинет её больше не притягивал. Пение признали «второстепенным предметом», и Зоя Михална укатила к родственникам в Одессу.
Школу искусств приказом РОНО закрыли. Я поначалу обрадовался, но мама договорилась о частных уроках. Дважды в неделю я, словно на казнь, ходил на дом к Нине Львовне, педагогу по классу скрипки. Даже война не избавила меня от ненавистного Мендельсона!
В свободное время мне строго-настрого запрещалось выходить из дому. Впрочем, меня и самого не тянуло — уж больно мрачно выглядел город. Оказавшись на улице, я с опаской косился на вооружённых людей, мешки с песком и противотанковые заграждения…
Однажды, возвращаясь от Нины Львовны, я впервые увидел пленного врага.
Неподалёку от школы казаки поймали снайпера. В последние дни по радио то и дело предупреждали, по каким улицам опасно передвигаться и в каких домах не следует подходить к окнам.
Меня поразило: коварным убийцей оказалась обычная с виду девчонка! Внешне она напоминала старшеклассницу. В глаза бросились слипшиеся от пота волосы, мешковатая спортивная майка в пятнах крови, рваные трикотажные штаны и стоптанные кеды. Круглое, в конопушках, лицо выглядело безобидно — даже не верилось, что она убивала людей.
Мамины наставления повелевали бежать со всех ног от людских сборищ, но любопытство пригвоздило меня к тротуару.
Я мог не спешить домой — преступник схвачен, а значит, моей жизни ничто не угрожает. Несомненно, о важном событии уже сообщило радио, и мама обо мне не беспокоилась.
Арестованную вывели на перекрёсток. Она безропотно подчинилась, и толпа вокруг неё сомкнулась. Люди переговаривались: «Расстреляют… Туда ей и дорога… Собаке — собачья смерть!»
Я вспомнил боевые подвиги отца, и у меня сладко заныло под ложечкой. Неужели я стану свидетелем настоящего расстрела? Намечалось представление, в сравнении с которым даже гибель «идиотика» выглядела невинной шалостью.
Происходящим верховодил казак с обвислыми усами, заплетёнными в косички. Сослуживцы почтительно обращались к нему: «господин войсковой судья». Усатый говорил на ужасной кугутской тарабарщине. Наша дворня могла бы многому у него поучиться!
Памятуя историю с побегом отца, я подсказал ему: «Надо связать!»
Он ухмыльнулся в усы: «Никуды вит нас нэ сбижить…»
Судья предъявил толпе доказательства: паспорт снайперши с кишинёвской пропиской, винтовку с оптическим прицелом и глушителем, а также пятьсот долларов, найденные при обыске. И даже показал окно на чердаке, откуда велась стрельба. Я вздрогнул от неожиданности — в этом доме жила Анжела Ионовна!
«Винтовка не моя, — ныла преступница. — И деньги не мои. Я в институте учусь, приехала к тёте. Женщина старенькая, жила одиноко, болела. Позавчера в больницу отвезла, а вчера она умерла. Утром хоронили, есть свидетели! Мне соседи помогали, они и на поминках были…»
Я отметил её находчивость, и у меня невольно зародилось опасение — чего доброго, отвертится! Но усатый, судя по всему, подобных опасений не испытывал. После каждой фразы снайперши он потешно кивал, всем своим видом показывая — арестованная нагло врёт.
«На ружныце, — с ехидцей проговорил он, — та и на грошах — отчыпатки пальцив оцой сучки. Заактыровалы, як трэба. Войсковой крымыналист у походной лабалатории зробыв, понятые подпися намалювалы. Усё чин чинарём! Тута у нас — протокол с ейным прызнанием, а тута — самий акт. Не сумлювайтесь, гражданы, от вам хрэст!»
Он снял фуражку и перекрестился, а толпа разразилась проклятиями. Под их аккомпанемент войсковой с напускным сожалением добавил: «А самовыдцев — нэма. Где воны? Ну-кась, побачьте!»
Он потешно развёл руки, а снайперша противно заскулила: «Позовите соседей…»
В груди у меня разлилось приятное тепло. Насколько же я был умнее снайперши — не оставил комитетчикам ни единой зацепочки!
Судья прошёлся по кругу, демонстрируя протокол допроса и признание арестованной. Казалось, преступница полностью изобличена и самое время — вынести приговор. Но, к моему немалому удивлению, нашлись сочувствующие.
Один из них, очкарик в соломенной шляпе, обратился к толпе: «Надо позвонить в госбезопасность. Мы слышали крики в подъезде…»
Снайперша вскинулась: «Подпись ничего не значит. Меня вынудили…»
Прижав футляр с инструментом к груди, я от злости сдавил его так, что послышался хруст. Теперь, когда Иван Кузьмич и следователь Кунин мертвы, снайперша могла и отвертеться.
Но, к счастью, предложение очкарика не нашло отклика. Сторонники казачьего суда подняли жуткий гвалт, требуя разбирательства на месте.
В толпе я разглядел Гитлера с дружками и Анжелу Ионовну в окружении учителей. Вложив два пальца в рот, Вовка отчаянно свистел, а его приятели кривлялись и улюлюкали. Директор даже не пыталась их приструнить — стояла с таким видом, о котором бабушка Нюра сказала бы: «объелась говна». Её отрешённый взгляд, направленный в одну точку, меня не удивил. Как и предвидела мама, настали долгожданные времена, когда Анжела «засунула язык в одно место».
Молчали и её сторонницы. Мама называла их «подхалимской сворой» и «жалкими крысами». Они и вели себя словно беспомощные крысы — держались предводительницы «стаи», хотя её денёчки были сочтены. Некоторым из них мама в лицо говорила: «Стану директором — вы у меня попляшете!», но они упорно не переходили на её сторону. Им было невдомёк — уж если папа взялся за оружие, запрет молдавского языка не за горами.
Войсковой обвёл тяжёлым взглядом толпу. Мне показалось, он нахмурился, заметив футляр моей скрипки, и на всякий случай я спрятал его за спину. Но усатый остановил взгляд на очкарике, и тот от страха выронил портфель.
«А усякие баламуты нехай заткнутся!» — рявкнул войсковой и резким движением от ворота разорвал майку снайперши.
Он ткнул пальцем в багровое пятно у неё на плече и объяснил — винтовка даёт отдачу и образуется синяк.
«Ось нэ цирк, — важно заключил усатый, — ось нэ дурачуть!»
Сочувствующие разом стихли, а снайперша захныкала: «Какая отдача? Лупили прикладом, насиловали…»
Стоя у неё за спиной, войсковой потешно кивал в такт оправданиям, а зрители либо молчали, либо посмеивались. Не встретив поддержки, снайперша подняла майку и показала следы побоев. Её наглость меня просто возмутила. Разумеется, снайпершу били! Но с синяком на плече побои, конечно же, были не связаны. Возможно, на кого-то её слёзы и действовали — некоторые стояли с похоронными физиономиями, — но только не на меня.
К перекрёстку шумно подкатил бэтээр с приднестровским флагом. За ним следовал двухколёсный прицеп — странное сооружение с трубой, похожее на паровозик. Из трубы «паровозика» струился дымок. В толпе кто-то с завистью произнёс: «Полевая кухня», и я понял — ополченцам привезли обед.
Войсковой объявил — прибыл атаман.
Из чрева бронемашины выпрыгнул сухощавый коротышка в камуфляже и с погонами полковника, а следом выполз розовощёкий поп в каске и бронежилете, надетом поверх замызганной рясы. Я сразу узнал его. Когда-то он приходил к бабушке, чем вызвал большое мамино неудовольствие. «Отец Трифон», — почтительно обращалась к нему бабушка, а мама потешалась: «Надо же, папаша у неё выискался! Три раза ха-ха!»
При появлении начальства казаки вытянулись в струнку. Парочка приблизилась, и люди разомкнули круг. Судья промаршировал к ним строевым шагом и доложил об успешно проведённой операции. Едва он умолк, снайперша простёрла руки в сторону полковника: «Я к тёте приехала… Винтовку подбросили…»
К моей великой радости, в присутствии атамана все разом проглотили языки. Убийце не помог даже крестик, который она осыпала поцелуями.
Судья представил командиру вещественные доказательства. Самое главное — протокол допроса. Я ждал, что атаман взорвётся от возмущения, а может, и лично прикончит снайпершу, но его лицо словно окаменело. И только бесцветные зрачки неотрывно следили за каждым движением усатого.
Судья зачитал коротенький протокол, написанный не казачьим, а обычным русским языком. Меня это не удивило. Так же поступала и дворня, когда им требовалось сочинить какое-нибудь заявление. Мама считала — в разговоре кугуты коверкают слова ровно по той же причине, по которой мальчишки ругаются матом. А именно чтобы подчеркнуть свою принадлежность к «быдлу» и досадить интеллигентным людям.
Отдельные мудрёные слова в протоколе меня не смутили — на митингах я слышал и не такое.
Наёмницу Анну Сивкову — так звали убийцу — поймали на месте преступления. На чердаке дома она оборудовала «лёжку» (это было единственное незнакомое слово, но я догадался, о чём шла речь). При задержании снайперша оказала сопротивление. Пришлось применить силу.
«Нехай жалытьця, шо ей трохи набуцкалы, — оторвался от бумаг войсковой, — хочу Амэрику до ихнего найглавнейшего. Ось так ведутся уси злыдни».
«Под тяжестью улик, — продолжил чтение войсковой, — Сивкова созналась и рассказала, как дошла до жизни такой. Учась в институте, она посещала секцию пулевой стрельбы. На кровавый путь её толкнула корысть. В первый же день убила пятерых, в том числе троих детей…»
«Роспытайте, на хера та падла целилась у дитын? — повысил голос судья, обводя взглядом толпу. — А шобы ихние родычи вышлы на сход супротив руководства и церквы, и шобы за ими увязалысь несознувателны алимэнты. Усяки вороги дрыхнуть та и бачуть смуту у Прыднестровьи. Усими способами нэ брэзгують анцихрысты, уключая смертоубывства дитын. И воны будуть раскачивать брычку, як те с-суки, на корысть Америке…»
Во время чтения снайперша неоднократно порывалась возразить, но всякий раз её успокаивал вид нагайки. Приставленный к ней урядник, замахиваясь, рыкал: «Не шебуршись, ишо дадуть последнее слово…»
Упоминание о «последнем слове» меня порадовало, но я бы не возражал, если бы ей на прощание ещё и всыпали как следует…
«Протокол подпысан обвыняемой», — завершил судья, потрясая над головой бумагой.
«Меня избивали!» — взмолилась снайперша, но вновь осеклась, получив тычок нагайкой.
В гробовой тишине войсковой закончил: «Зроблено у прысутствии понятых, вахмистра Галушко и урядника Цыбуля».
Казаки как по команде отозвались: «Любо! Любо!», и я понял — конопатой не отвертеться ни при каких условиях.
Казалось, полковник распорядится немедленно её расстрелять, но он лишь осуждающе покачал головой и негромко произнёс: «В голове не укладывается…»
Отец Трифон пробасил: «Дьяволица!» — и трижды перекрестился.
Нерешительность атамана добавила снайперше уверенности, и она с новой силой заверещала о казачьих истязаниях, которые могут подтвердить соседи. Её вера в свидетелей вызывала у меня лишь кривую усмешку. Само собой, её били. Пусть скажет спасибо, что не забили до смерти. Отец так бы и поступил!
Я размышлял: допустим, найдутся свидетели, которые слышали её крики. Чем это поможет преступнице? Во время допроса ей надавали тумаков. Она принялась вопить, и появились соседи. Поначалу не разобрались, и в подъезде возник тот самый скандал, который услышал очкарик. Во время перебранки казаки всё объяснили людям, и скандал утих. Кто осмелится защищать убийцу? Потому-то никто и не спешил ей на выручку.
И всё же мольбы снайперши не пропали даром. Из толпы послышались робкие возгласы недовольства: «Может, и впрямь вынудили?»
«Надо разобраться…»
«Хорошо бы подключить прокуратуру…»
Гитлер с дружками выглядели растерянными, Анжела сердито топорщила губы, а «крысы» бубнили о законе и справедливости.
«Если бы здесь находилась мама, — подумал я с сожалением, — она бы не умолчала насчёт молдавского происхождения Анжелы Ионовны и её подозрительного проживания в одном подъезде со снайпершей. И тогда казаки поставили бы её рядом с убийцей, а заодно и всю стаю «крыс»! Я бы с удовольствием подсунул Анжеле муляж гранаты и повеселился, наблюдая за толпой».
Покосившись на бэтээр, я усмехнулся — посмотреть бы, как их размазывают по асфальту колёса размером в мой рост!
Прижимая к груди портфель, очкарик шагнул вперёд: «Уважаемые товарищи! Мы всё понимаем, законы военного времени…»
Усатый выпучил глаза и схватился за кобуру: «Ах ты, гнида!», но полковник что-то буркнул ему, и судья лишь презрительно сплюнул.
«Товарищ командир, — голос очкарика задрожал, — уважаемый атаман! Я вижу в вас военачальника, для которого небезразличны общечеловеческие ценности. Обращаюсь к вам от имени Интердвижения… Не будем уподобляться нашим врагам… Высокий гуманизм всегда отличал наш народ… И пусть наша земля исторически называется Диким Полем, но мы не дикари…»
Он произносил те же фразы, которые я много раз слышал на митингах, но непостижимым образом ему удалось обратить мамины слова в пользу снайперши.
«Проявим мудрость, — призвал очкарик, — не дадим повода врагам обвинять нашу молодую Республику в варварстве и беззаконии. Никто из присутствующих — я уверен! — не сомневается в достоверности собранных улик… Так же, товарищи?»
И под одобрительные выкрики предателей он завершил: «Пусть расследованием займутся правоохранительные органы. Надо допросить свидетелей, предоставить девушке адвоката… Ничто не должно бросить тень на священную борьбу нашего народа за независимость. Даже самые высокие побуждения его славных защитников!»
Не отпуская кобуры, усатый вызвался «шлёпнуть провокатора», но полковник вновь не поддержал его. Наоборот, он произнёс такое, чего я никак не ожидал услышать от атамана: «Мы уважаем ваше мнение. Спасибо. Гласность, демократия, совет народных депутатов… Новое мышление…»
Атаман отрывисто ронял слова, а очкарик тряс подбородком, радостно кивая в знак согласия.
Неожиданно голос полковника зазвенел: «Но должен заметить — так называемые общечеловеческие ценности не должны противоречить справедливости, которая в сознании народа есть высшее благо и цель развития. Надеюсь, вы не против справедливости?»
Очкарик растерянно мотнул головой.
«Не забывайте, — понизил тон полковник, — органы правопорядка в республике самораспустились. Суды бездействуют. В условиях внутреннего паралича и перед лицом внешней угрозы власть осуществляется народным ополчением. Мы действуем справедливо и в соответствии с законом. Старым, добрым казачьим законом, проверенным поколениями наших предков. Войсковой судья законы знает. У вас есть сомнения в его объективности?»
Очкарик попятился.
«Любое сомнение должно быть обосновано, — голос полковника сделался тихим и вкрадчивым. — Иначе вы превращаетесь в клеветника. В условиях военного времени клевета равносильна предательству».
Теперь я смотрел на полковника с восхищением. Он так лихо осадил очкарика, что от моих сомнений не осталось и следа. Хотя полковник и командовал кугутским ополчением, речь его была такой же грамотной, как и у мамы. Я подумал — неплохо бы ей устроиться при штабе такого замечательного атамана! Она бы нашла с ним общий язык…
«Клевета, — закончил на высокой ноте полковник, — калечит душу самого клеветника и тех людей, кто ему верит!»
Поп перекрестился: «Клеветники проливают кровь и производят гнусность — сказано в Святом Писании. И за это им — гореть в геенне огненной!»
Очкарик вновь выронил портфель, а когда нагнулся, чтобы его поднять, потерял очки. Я обратил внимание, как тряслись его руки. Судья, поглядывая на него с усмешкой, поправил усы и предоставил слово снайперше: «Зараз балакай. Тилько трохи, и шоб ниякий брэхни на зашытников батькивщины!»
Я ожидал, что арестованная запросит пощады, но она перешла в наступление.
«Защитники так не поступают! — застрочила она как пулемёт. — Вели себя по-бандитски. Рассказываю, с чего началось. Утром мы с ними в морге столкнулись. У нас отпевание, а эти пришли за спиртом. Вся троица — судья, вахмистр и урядник. Такой шум подняли! Санитары вежливо объяснили — спирта нет. Другие защитнички вылакали. Священник просил вести себя тише. Они избили его…»
«Та шоб мы руку на попа пиднялы! — задохнулся от возмущения судья, глядя на атамана. — Та вин сам матюгальник виткрыв, та и кадилой махав…»
Полковник слегка поморщился, и усатый примолк.
«Второй раз встретились после похорон, — быстрее прежнего затараторила снайперша. — Поминки закончились, соседи ушли. Я только приступила к уборке, а тут — звонок в дверь. Опять эти трое. Наверно, у санитаров узнали, кого в тот день хоронили. Я сразу заметила — уже где-то приняли. Говорят, проверка документов. Кто в квартире? Никого, я одна. Предъявила паспорт, а у меня кишинёвская прописка. Посыпались вопросы. Я им всё рассказала, они не уходят. Тянут резину — надо уточнить, а на время проверки меня задержат. Примерно на месяц. Объясняю — мне надо возвращаться. И тут судья заявляет — пятьсот долларов, и меня отпустят! А у меня только на дорогу и осталось…»
Услышав придумку с долларами, я скривился как от зубной боли.
«И тут я ошиблась, — со злостью проговорила снайперша. — С поминок кое-что осталось, и я решила откупиться водкой. Им только того и надо — выпили, и началось. Очки мне с самого начала разбили… Я ничего не вижу, кричу — вы люди или кто? Единственное, в чём виновата — дала по морде вахмистру, кажется, зуб ему выбила. Они и озверели… Не знаю, сколько продолжалось. На шум явились соседи. Долго звонили, а защитнички совещались. Открыли дверь, когда им пригрозили звонком в Тирасполь. Если бы не соседи, они бы меня задушили…»
Вахмистр потрогал руками челюсть, а урядник сокрушённо покачал головой и шумно выдохнул, всем своим видом показывая, каких трудов ему стоило сдерживаться.
«Конечно, я всё подписала, — сжала кулаки снайперша, — не железная. Но грош цена такому признанию! Я требую справедливого суда, и не надо мной, а над ними!»
«Не язык, а помело!» — процедил сквозь зубы урядник, поигрывая нагайкой.
«Атаман! — взмолился вахмистр. — Та шо её слухать? Ружжо с отшипятками…»
Снайперша разрыдалась: «Да я оружия в жизни не держала! Какой из меня стрелок? Зрение — минус восемь! — проверьте… Что ж вы со своими-то так? Я же русская, понимаете? Русская!»
«Слипая вона, — хохотнул судья, — окульбачить нас хочет, бисова нивира! Дык то любый може збрыхать — ничого нэ бачу! — так шо, усим тэпэрича вирыть?»
Вахмистр выкрикнул: «Своими? А шо ж ты, сучка, у своих с ружжа палыла? Та ишо у дитын!»
Отец Трифон пробасил: «Нет воли Отца вашего Небесного, чтобы погиб один из малых сих…»
Крестясь, казаки откликнулись нестройным хором: «Любо, батюшка! Любо!» Не удержавшись, и я шёпотом повторил за ними словечко, от которого в другой ситуации меня бы, пожалуй, вытошнило.
«Братушки казаки! — зычно выкрикнул войсковой. — Согласно уставу и по законам военного времени… пидсудная Сивкова… прыговарывается к смэрти путём расстрэла…»
Ополченцы хором загудели: «Любо! Любо!», а я от души присоединился к ним. Люди от меня шарахнулись, словно я держал в руках автомат. Моё сердце переполняла гордость. Ни у кого не хватило смелости согласиться с казачьим приговором, а у меня получилось с лёгкостью. «Узнает отец, — улыбнулся я, — будет мною гордиться».
Едва хор утих, очкарик вновь о себе напомнил — козлиным голоском взмолился, чтобы полковник отложил исполнение приговора до конца войны.
«Под мою личную ответственность, — проблеял очкарик. — Всё ж не последний в этом городе человек. Начальник управления культуры, писатель, лауреат, почётный гражданин. Фотография висит на Доске почёта у исполкома…»
Если бы не соломенная шляпа, я бы сразу его опознал. Портрет писателя с идиотской фамилией Антипкин не просто висел на Доске почёта — он мозолил мои глаза, нагло присоседившись к маминой фотографии!
Не случайно мне с самого начала не понравилась его плоская, как лепёшка, физиономия, на которой застыла сладенькая улыбочка. Мама говорила: «Как у Христосика». С таким же выражением лица Васька-дурачок кормил голубей и нянчил котят. Поставить их рядом — ни дать ни взять — два Христосика!
«Даю слово почётного гражданина, — приложил очкарик руку к груди, — я лично прослежу за тем, чтобы по окончании войны прошло следствие и свершилось правосудие».
Толпа горожан одобрительно загудела. Я не верил своим глазам и ушам — кугуты непостижимым образом сплотились вокруг культуры! Пропасть между «быдлом» и интеллигенцией моментально сузилась. Казалось, они вот-вот бросятся друг другу в объятия.
В конце своей пламенной речи Антипкин предложил немедленно отправить арестованную в следственный изолятор при райотделе. Он вызвался сопроводить её вместе с казаками.
И тут я не вытерпел.
«Изолятор сгорел!» — выкрикнул я, с надеждой глядя на атамана. Меня так и подмывало добавить, что там не обошлось без участия папы, но мне не дали сказать. Казаки покатились от хохота.
«Смышленый хлопчик! — хвалили меня напропалую. — Вумный! Даром, шо со скрыпицей…»
Казачье веселье передалось кое-кому из кугутов. На их физиономиях заиграли улыбки, и, пожалуй, впервые в жизни я не почувствовал к ним отвращения. Зато с новой силой разгорелась моя неприязнь к Анжеле и её «крысам». Они стояли с такими лицами, будто приговор вынесли им.
«Граждане! — обратился атаман к толпе. — Враги только и мечтают — столкнуть мирных жителей с их доблестными защитниками. По донесениям нашей разведки, для этого используются невероятные ухищрения…»
«Козни дьявола!» — пробасил поп.
«Румыния, — продолжил полковник, — платит американскими долларами убийцам и провокаторам всех мастей. К сожалению, часть несознательных граждан из числа так называемой интеллигенции…»
Полковник повёл взглядом в сторону очкарика и «крысиного выводка».
«Явно не лучшая часть нашего общества, — уточнил он с нажимом, — поддаётся на вражьи уловки. Впереди — решающие сражения. Или они нас, или — мы их. Румыно-фашисты хладнокровно убивают наших детей. На окраине города уже возводятся концлагеря, а мы тут… ковыряем в носу и рассуждаем о гуманизме. И, как всегда, заразу разносит интеллигенция! Не зря Ленин называл их говном нации…»
В толпе послышался смех. В другой ситуации я бы тоже порадовался, но слово «говно» относилось и к маме. В то же время меня не покидала мысль, что она и не подумала бы возмущаться. Пусть негодуют те, кто сгрудился вокруг Анжелы Ионовны и очкарика, ведь полковник обращался к ним. Если бы мама оказалась здесь, она бы растворилась среди кугутов, как это бывало на митингах. Никто бы не заподозрил, что она самая культурная из культурных.
«Наши воины, — атаман повёл взглядом на казаков, — не щадя жизни, исполняют свой долг. Командованием поставлена задача — в кратчайшие сроки навести порядок в тылу и приступить к освобождению исконно русских территорий от фашистской нечисти. Наша цель — Кишинёв! Потребуется — дойдём и до Бухареста».
Послышались робкие аплодисменты, но атаман взмахом руки призвал к тишине и продолжил: «С какими мыслями идти в бой воину-освободителю, если за спиной ропщет народ, подзуживаемый провокаторами? Воин подумает — гори оно синим пламенем! — соберёт манатки и назад, до дому, до хаты. Где ждут дети малые да жинка сладкая. А приднестровцы пусть сами разгребают свои проблемы. Хочется в концлагеря — ради бога! Насильно мил не будешь. Вы этого хотите?»
В толпе недовольно загудели, а Гитлер с дружками подняли свист. Незнакомая женщина, стоявшая неподалёку, восхищённо произнесла: «Какой мужчина!» Другая — с ребёнком на руках — ей вторила: «О так бы бачила и бачила!»
Атаман вновь жестом угомонил толпу, но не успел он открыть рот, как в наступившей тишине прозвучал дрожащий голосок Антипкина.
«Батюшка, — подступил он к попу, — в честь Пасхи… Я обращаюсь к вам… Из христианского человеколюбия…»
Отец Трифон спрятался за спину атамана, а снайперша заскулила: «Ну, позовите соседей…»
И тут, к полной моей неожиданности, вперёд выступила Анжела Ионовна.
«Хочу заявить, — произнесла она, нагло глядя в лицо полковнику, — девушка невиновна. Я и есть тот самый свидетель! Подтверждаю всё, что она сказала. Насилие творилось не на чердаке, а в квартире покойной. Чердак, между прочим, заперт, а ключи — у меня. Мы с соседями требовали прекратить издевательства, но разговора с пьяными не получилось. И тогда я позвонила в Тирасполь…»
«Брэшеть! — задохнулся от возмущения войсковой. — У нахаловку брэшеть! Шо за буза на постном масле? Мы ни змывалыся. Мы допрашивалы с прыстрастем! Мабуть не на чердаке, а у хате. Дык то дела не меняе! Трохи мозги поморочыло — на войне бывае!»
В унисон судье протестовали урядник и вахмистр, но полковник их осадил. Поправив ремень, он сделал два шага вперёд.
«Братцы мои! — обратился он к ополченцам. — Я понимаю ваши чувства, но не следует горячиться. По моему разумению, вы честно исполнили свой долг. Остались верными казацкой присяге. Убийца схвачена на месте преступления, изобличена и предана суду. Но у граждан иное мнение. Имеют право. Они на этом суде — присяжные заседатели. Как скажут, так и будет…»
Я не поверил своим ушам — бравый атаман, которым минуту назад восхищалась толпа, из-за какого-то пустяка дал слабину. А ведь стоило ему захотеть, и Анжеле Ионовне в момент заткнули бы рот!
После слов атамана казаки разом окаменели, зато оживился очкарик. Физиономия его засияла, как начищенный медный пятак. Он помахал шляпой снайперше, но она не заметила. Её внимание было приковано к атаману.
«Мы поступим по справедливости, — произнёс полковник после короткой паузы. — Если граждане выразят суду недоверие, мы подчинимся. В таком случае сегодня же подпишу указ о выводе ополчения в места постоянной дислокации. Мы не имеем морального права служить народу, который не признаёт законов военного времени и обвиняет нас во лжи».
Толпа загудела, и атаман повысил голос: «Пусть враг ликует! Сегодня отравленный либеральной пропагандой народ голосует против своих же защитников, а завтра добровольно отправится в румынские концлагеря…»
Он насмешливо посмотрел на очкарика: «Арестованную мы отпустим. Возьмите автомат и патрулируйте улицы. А когда на ваших глазах застрелят ребёнка, держите ответ перед согражданами. Только имейте в виду — если в город войдут румыны, первыми в концлагеря отправятся добровольные защитники…»
Заключительные слова я не расслышал — толпа взорвалась возмущёнными криками. Анжела Ионовна спряталась за спинами «крыс», а очкарик окаменел. И никто — никто! — не выразил поддержки Антипкину. Наоборот, кугуты пеняли ему: «Очки протри, шляпа! Город окружён! Куды нам без казачков?»
«Братья и сестры, — произнёс отец Трифон замогильным голосом, — давайте простим этого человека. Недопустимо в такой ситуации ссориться. Диавол будет сеять раздор, но ополчение во главе с атаманом не допустит смуты».
И под аплодисменты кугутов он во всю глотку гаркнул: «За веру! За атамана! За Отечество!»
Казаки отозвались громогласным «ура», и в толпе их многие поддержали. Кугутка, которая прежде восхищалась полковником, ринулась к нему с буханкой хлеба: «Родной, прими от чистого сердца! По карточке отоварилась, мы уж как-нибудь перебьёмся…»
Приложив руку к сердцу, атаман произнёс: «Спасибо, милая. Война не окончилась, вам хлебушек ещё пригодится. Сегодня мы вас накормим, как говорится, чем Бог послал. Сход принял решение разделить с жителями скромный паёк. Гречка с тушёнкой, хлеб с маслом и чай с сахаром — не ахти какие деликатесы, но от чистого сердца…»
Толпа радостно загудела, и только предательское окружение Анжелы Ионовны сохраняло похоронный вид. Под стать им выглядел и очкарик. Он стоял с опущенной головой, не помышляя протестовать.
«Кашевар! — окликнул атаман казака в белом халате. — Готовьсь!»
Не сговариваясь, толпа ринулась к полевой кухне. После недолгих колебаний в конец очереди пристроились даже «крысы». Близ снайперши остались только казаки, Анжела, очкарик и я. Приговорённая стояла с таким безучастным видом, будто не понимала, что происходит. Зато я отлично всё понимал, и в предвкушении самых острых ощущений у меня сладко ныло в груди.
Искушение занять очередь у полевой кухни было велико, но мои ноги словно приросли к асфальту. Уже много дней мы ели перловку с килькой в томате. Залежи крупы остались от бабушки — зря мама потешалась над её запасливостью! — а с консервами помог отец. Хлеб на столе появлялся нечасто, а вкус масла я давно позабыл.
Но даже если бы к казачьему угощению прилагался килограмм «Гулливера», я бы не тронулся с места. Когда ещё увидишь настоящий расстрел?
Опустив голову, Анжела Ионовна двинулась прочь. Я думал, она встанет в очередь, но директор прошла мимо галдящей толпы и скрылась в подъезде.
Судья протянул полковнику отобранные у снайперши доллары: «Пэрэдаю у войсковую кассу». Атаман сунул сотенную попу: «На нужды храма…», а остальное сунул в карман.
Теребя шляпу, к ним подошёл очкарик — самый упорный защитник снайперши.
«В честь Пасхи…» — начал он заискивающим тоном, но отец Трифон перебил: «Именно в честь Пасхи и было бы неправильно…»
Очкарик переминался с ноги на ногу, умоляя «проявить гуманность», и даже приводил цитаты из Библии, но судья его осадил: «Не учи учёного йисти хлиба печёного. А ну, пшёл вон!»
Пошатываясь, словно пьяный, очкарик поплёлся в сторону центра. Я смотрел ему вслед, не скрывая торжества.
«Который час?» — спросил полковник озабоченно.
Поп достал из складок рясы массивные часы: «Полвторого. Пора обедать».
«Зараз надо кончать, — произнёс судья, — кишки марш грають».
«Вам только брюхо набить, — сердито бросил полковник, — а мне пожрать некогда — скоро совещание в Тирасполе».
Не дожидаясь ответа, он направился к бэтээру. Я ожидал, что поп направится следом, но тот остался. Вслед атаману кто-то выкрикнул: «Труповоза нехай прышлють».
Из радиопередач я знал — убитых свозили на кладбище в кузове трактора. Другого транспорта во время войны исполком не нашёл — все санитарные и даже кладбищенские машины ополченцы забрали для переброски людей и доставки боеприпасов. Трактор-труповоз почему-то называли «лодкой Харона». Я считал, что трактористом работал какой-то Харон…
Урядник подтолкнул снайпершу к тротуару. Я забежал вперёд и глянул ей в лицо. Оно, казалось, омертвело. Отец Трифон осенил её крестом и предложил покаяться.
«Господь милостив, — произнёс он, — а люди грешны. Войди в царство Божие с чистой душой…»
Снайперша покосилась на меня, и я отступил.
«Сгинь, окаянный! — зашипел на меня поп. — Таинство вершится!»
Он замахнулся крестом — я отбежал подальше и укрылся за деревом. Моё сердце бешено колотилось, а во рту пересохло. От обиды я чуть не плакал.
«Проклятый поп! — стучало у меня в висках. — Ещё и дразнит: таинство! Да не было бы тайны, я бы отправился вместе со всеми к полевой кухне».
Снайперша, судя по всему, приготовилась каяться. Казаки по приказу судьи отошли в сторону. Я скривился — нет ничего более глупого, чем покаяние перед чужими людьми, тем более перед попами. Но почему-то кугутов так и тянет — излить им сокровенное. Мне бы и в голову не пришло разглагольствовать о раздавленном голубе или взорванном идиотике! Культурный человек, а тем более умный, в покаянии не нуждается.
Стоя за деревом, я размышлял о премудростях поповской профессии. Несомненно, её придумали очень неглупые люди! Попы рассказывают простачкам сказки о боженьке, который каждого видит насквозь. Так считала и бабушка Нюра. Ну, а поскольку боженька каждого видит насквозь, утаивать грехи от попа бессмысленно. Простачки выкладывают всю свою подноготную, а попы передают услышанное в Комитет. Таким образом, не боженька видит каждого простачка насквозь, а всесильный Комитет! Ну разве не гениально?
Мои размышления прервал громоподобный вопль отца Трифона: «Держите её! Держите!»
Я высунулся из-за дерева, и в тот же миг меня сшибла преступница. Петляя, как заяц, она устремилась в сторону частных домов, где легко могла затеряться в узеньких улочках.
«Удерёт! — орал поп. — Да что вы телитесь?»
Потирая ушибленный бок, как зачарованный, я наблюдал за происходящим. Вахмистр вскинул винтовку, которую отобрали у снайперши.
«Вит нас не удрать», — ухмыльнулся судья, поглаживая усы.
От грохота я зажмурился и втянул голову в плечи.
«Мазыло!» — хмыкнул судья, а казаки сокрушённо зацокали языками.
Поп предложил дать очередь из автомата, но на него не обратили и малейшего внимания. Ополченцы азартно спорили, как правильней стрелять вслед убегающей «зверюке». Я наблюдал за ней, кусая губы и дрожа от волнения.
Второй выстрел оказался более удачным. Преступница споткнулась, упала на четвереньки, но всё же поднялась и снова побежала, хотя и без прежней резвости. Третий выстрел оказался точным и своевременным. Секунда промедления — и она нырнула бы в подворотню.
«Зробыв», — одобрительно произнёс вахмистр, опуская винтовку.
«Прям у бошку, — причмокнул урядник. — Та ще навстоячку, с руки. Майстрюк!»
«Та тута ж не до влыжачек, — извиняющимся тоном ответил вахмистр. — Время — трохи, а та курва смыкаеть туды-сюды…»
«Ну, и слава Богу, — снял фуражку судья. — Зробыв так зробыв».
Отец Трифон перекрестился и пробормотал что-то церковное, после чего все тоже принялись креститься на купола Собора.
Казаки расселись на бордюре и задымили папиросами, а я неотрывно смотрел на распростёртое тело, лежащее посреди мостовой. За спиной балагурили ополченцы, громыхала посуда, и даже слышался смех. Мне смертельно хотелось домой, но идти предстояло как раз в ту сторону, где лежала снайперша. От одной мысли — вдруг она оживёт и набросится на меня! — я не мог сделать и шагу.
Мимо проплыла Анжела Ионовна с ворохом тряпья в руках, а за ней — кавалькада самых преданных «крыс». Замыкали шествие учитель физкультуры и школьный военрук. Все они направлялись к снайперше.
«Уходи, нечего тут делать», — покосилась в мою сторону директор.
Я охотно повиновался. В «крысиной» компании — при всей моей неприязни к стае — было не так боязно.
Мы подошли к снайперше, и я боязливо выглянул из-за спины Анжелы Ионовны. Преступница лежала в луже крови на проезжей части — лицом в асфальт. Свора окружила её и запричитала на все лады. Я обошёл их стороной и притаился за табачным киоском. Наблюдательная позиция оказалась удачной, хотя и приходилось вслушиваться.
Пока женщины оплакивали «деточку несчастную», физкультурник и военрук накрыли её простыней. «Крысы» перешли на другую сторону и сгрудились под козырьком подъезда.
«Сволочи», — произнесла вполголоса Анжела.
«А главная сволочь — их атаман», — ещё тише отозвалась учитель истории Ольга Сергеевна.
Шептались они совершенно напрасно — в полуквартале казаки, конечно же, не слышали предательских речей. Даже мне — с моим-то слухом, находясь совсем недалеко, приходилось тянуть шею, приклеившись к прохладной металлической поверхности.
Больше всего меня удивило, что Ольга Сергеевна поддерживала директора, хотя недавно от пули снайпера погибла её племянница. Я представлял, с каким интересом мама выслушает мой отчёт, каким проникнется презрением к «крысиной» подхалимской своре! Ради дружбы с директором они были готовы простить убийц своих же родственников…
Анжела всхлипнула: «Невинная душа…», а историчка ей поддакнула: «Настоящий снайпер гуляет на свободе…»
«Причём поблизости…» — зловеще вставил физкультурник.
Стая испуганно заверещала, но их осадил военрук. К сожалению, мне не удалось разобрать ни слова.
Первой отозвалась Ольга Сергеевна: «Не удивительно, у него физиономия убийцы…»
«Дело не в физиономии, — ответил военрук, — остальные, судя по их рожам, тоже университетов не кончали. Дело в сноровке! Уж вы поверьте, я в этой науке кое-чего кумекаю…»
Анжела Ионовна спросила: «А вы уверены, что с ним вчера была та самая винтовка?»
«На все сто, — подтвердил военрук. — Довольно редкое оружие, ещё и характерный орнамент на прикладе…»
«Вот что я скажу, коллеги, — заметил физкультурник, — не стали бы они подвергать жизнь своего командира угрозе, если бы по крышам шастал снайпер! Битый час их атаман стоял посреди улицы, а никто даже не оглянулся!»
«Ото ж…» — многозначительно протянул военрук.
Женщины взволнованно заверещали, а мне стало смешно — обсуждают какую-то чепуху — редкое оружие, орнамент, сколько времени уделил суду атаман… Не случайно мама говорила: «Военрук — тупое животное. Одна извилина, и та — от фуражки…» Город окружён врагами, а у него язык поворачивается обсуждать казаков. Да и остальные не лучше. Им бы радоваться — убита молдавская наёмница, — а они оплакивают «деточку несчастную, невинное создание». Лишь бы не обидеть директора. Вот она, подхалимская свора!
Я уже надумал идти, когда из-за угла вынырнула «лодка Харона». Тракторёнок с передним кузовом остановился у тела снайперши. Из кабины выпрыгнул сухощавый старикашка в телогрейке, сноровисто подхватил убитую и, словно мешок картошки, опустил в кузов.
Уточнив у «крысиной своры» — нет ли ещё кого? — Харон дал газу и покатил в сторону городских окраин.
***
Мама встретила меня слезами и упрёками. Я не знал, как преподнести увиденное, и не осмелился с порога вывалить свои впечатления. И лишь когда мама выговорилась, приступил к отчёту.
«Казаки поймали снайпершу, — произнёс я со всей возможной беспечностью. — Из Кишинёва приехала».
Помешивая ложкой в кастрюле, мама буркнула: «Слышала. По радио недавно сообщили…»
«Прикидывалась, что ни при чём, — продолжил я подчёркнуто спокойным тоном, — а у самой доллары в кармане. Хотела убежать, но от вахмистра не уйти…»
Я поднял воображаемую винтовку и изобразил выстрел. Мама выронила ложку, заляпав кашей пол. Её лицо исказил ужас: «Ты всё видел?»
Я важно кивнул, а мама закатила глаза: «Час от часу не легче!»
Я отмахнулся: «Подумаешь, врага шлёпнули!»
«Нет-нет, не говори! Такие шрамы долго не заживают…»
Я хотел повторить бабушкину присказку «до свадьбы доживёт», но смолчал. Маму и так трясло от волнения.
Вытирая пол, она спросила: «Отца там не было?»
«Не-е-е, — мотнул я головой. — Были командировочные казаки со своим атаманом и наш поп Трифон».
Мама горестно проговорила: «Казачня, поповщина… В страшном сне такое не приснится! Не удивлюсь, если на площадях заполыхают костры инквизиции…»
«Угу», — промычал я в ответ, хотя и не понял, о чём речь.
Мама открыла банку килек и вывалила содержимое в кастрюлю. Помешивая ложкой, спросила: «Тебя кто-нибудь из знакомых видел?»
«Анжела Ионовна…»
«Надеюсь, ты вёл себя разумно?»
«Конечно! — ответил я с гордостью. — Поддерживал казаков, они меня хвалили. Зато Анжела и писатель Антипкин защищали преступницу. Их чуть не расстреляли!»
Мама без сил опустилась на стул и потребовала, чтобы я рассказал обо всём подробно.
Выслушав, она покрутила пальцем у виска: «Разум есть?»
Я втянул голову в плечи и опустил глаза.
«Ты если чем и отличаешься от покойного идиотика, — голос мамы противно задребезжал, — то лишь умением говорить!»
Мои оправдания на неё не подействовали. Я насупился и примолк, а она ещё долго не могла успокоиться.
«Простота хуже воровства, — подвела мама итог. — Теперь Анжела наговорит румынам, и нас обвинят в соучастии!»
Я возразил: «Она и про папу может рассказать…»
«Объясню: мы в разводе! — парировала мама. — Заявление подано. Из-за войны не рассматривают, но сути это не меняет».
«А служба в разведке?» — напомнил я.
«Бред! — отмахнулась мама. — Никто не докажет, нет свидетелей…»
Я покачал головой: «А митинги?»
«Хватит! — закричала она дурным голосом. — Не собираюсь перед тобой оправдываться!»
Я горестно выдохнул.
«После еды — Мендельсон! — громыхнула мама тарелками. — До самого ужина!»
«У меня голова болит», — пустил я слезу.
«Ещё одно слово, — проговорила мама угрожающим тоном, — и я не знаю, что с тобой сделаю!»
***
На следующий день мы отправились принимать крещение. Мама крепко сжимала мою руку, и я понимал — противиться бесполезно.
«Всего полчаса, — объяснила она по дороге в церковь, — и мы крещёные. Время такое, попы — в каждой бочке затычка. Мой отец, наверное, в гробу переворачивается. Все устои порушили. Октябрят больше нет, пионеров — нет, в комсомол не принимают, партию разогнали. Уму непостижимо!»
«Как до революции», — грустно заметил я.
«Хуже!»
«Почему?»
«До революции тон задавали образованные люди. Высшее сословие! Каждый верил в бога, как ему нравилось. Писатель Толстой, к примеру, терпеть не мог поповские кривлянья. В бога верил, но не выпячивал свою веру напоказ. Он считал: в жизни важнее всего — достичь совершенства».
«А как это — достичь совершенства?»
«Когда станешь великим скрипачом, о котором заговорит весь мир, ты достиг совершенства».
«Угу, я достигну!»
«Человек, который ставит перед собой большую цель, в боге не нуждается. Толстой — лучший в мире писатель, успеха он добился трудом, а не молитвами. Даже если бог существует, успешного человека он любит за целеустремлённость и упорство. Попам, наоборот, важны поклоны и молитвы. Толстой их высмеивал, за что его и отлучили от церкви».
«И крестик отобрали?»
«Глупости. Отбирали партийный билет — вот это было ужасно!»
«Как на Страшном Суде?» — вспомнил я бабушкины россказни.
«Хуже!»
«Теперь мы как Громовы, — со вздохом заключил я. — Зачем нам эта церковь?»
«Ты уже взрослый, должен понимать, в каком мире живём».
Мама посетовала, сколько предстоит потратить на крещение. Я быстро сосчитал — за эти деньги мы до войны могли купить пять килограммов «Гулливера»!
У Преображенского собора нас поджидал руководитель «Антивоенного союза», прикативший, как обычно, на велосипеде. Его мама уговорила стать крёстным.
«Раньше церковь обходил стороной, — насмешливо произнесла она, пока мы шли через площадь. — Теперь в религию ударился. Хамелеон проклятый!»
Я спросил: «А мы не хамелеоны?»
«Нет! — сердито отрезала мама. — У нас такие горизонты впереди, а на пути столько препятствий — уму непостижимо! Вот и лавируем. Это называется «гибкость». А старому хрычу зачем лавировать? Одной ногой в могиле…»
«А бабушка тоже была хамелеоном?»
«Ещё бы! Самым главным в городе!» — торжественно провозгласила мама.
Узнав о крещении, отец в тот же вечер заскочил домой. Для него это событие стало большим сюрпризом. Мама с порога пустилась в объяснения: «Придут румыны — укроемся в церкви. Мы обязаны думать о ребёнке…»
Отец выслушал её с хмурым видом. Не произнёс и слова.
Во время крестин он оттаял — мама не поскупилась на стол. Перед его уходом мы втроём постояли у бабушкиной иконы, и мама наизусть, без запинки прочитала «Отче наш».
Когда дверь за отцом закрылась, я по привычке съязвил о «казачьих ужимках», но мама строго меня одёрнула: «Пока не закончится война, не хочу слышать ничего подобного!»
На ночь она читала вслух Библию, а я тёр кулаком глаза и с ужасом думал о том, какая пытка мне уготована. В сравнении с библейской ахинеей жизнеописание Мендельсона уже не казалось такой тягомотиной…
На следующий день ближе к ужину мама отутюжила своё любимое платье и сделала завивку, употребив на это последние остатки прокисшего пива. Вечером ей предстояла первая исповедь у отца Трифона.
Я спросил: «А разве у тебя есть грехи?»
«Все люди грешны», — буркнула мама, нанося крем на лицо.
«И я?»
«Естественно!»
Я с опаской подумал — не узнала ли она тайну смерти идиотика? — и осторожно заметил: «Я никого не убивал…»
Массируя щёки, мама отозвалась: «Твоя бабушка тоже никого не убивала…»
«Я к попу не пойду!» — произнёс я, надув щёки.
Мама рассмеялась: «Разумеется, тебе достаточно быть откровенным со мной и никогда не лгать. В Библии написано: ложь — это грех!»
«Если обманул, ты простишь?» — уточнил я.
«Конечно!»
Облегчённо вздохнув, я приступил к Мендельсону.
Перед уходом мама предупредила: «Вернусь поздно. Если позвонит отец, скажи: ушла в «Антивоенный союз», сегодня важное мероприятие».
Я шутливо погрозил ей смычком: «Ложь — это грех!»
«Мне действительно надо в «Союз», — сердито проговорила мама, и улыбка мигом сошла с моего лица. — И не умничай, пожалуйста! Есть вещи, о которых я не обязана перед тобой отчитываться».
Дверь с грохотом захлопнулась, а я в очередной раз подумал, как замечательно быть попом! Когда Нина Львовна, педагог школы искусств, произносила свою любимую фразу: «Хороший скрипач всегда обнажает свои чувства и душу», я всегда с трудом сдерживал улыбку. Ещё чего не хватало! Не дождутся, чтобы я обнажал душу перед незнакомыми людьми, среди которых большинство наверняка быдло. Гораздо приятней, если другие вывернут свои души наизнанку. Уж я-то разберусь со всей строгостью, в чём они согрешили!
***
Последний митинг, который состоялся перед войной, оказался абсолютно не похож на предыдущие. Я пришёл на него тайком, несмотря на категорический запрет. В городе было небезопасно, но устоять я не смог. Меня переполняло любопытство — в чём же заключался мамин успех, о котором она взахлёб рассказывала после исповеди? Не вдаваясь в подробности, она порхала по квартире и щебетала: «Теперь дело пойдёт! Ты даже не представляешь, какая твоя мама умница и разумница! Немного усилий на митинге — и начнём пожинать плоды…»
Людей у исполкома собралось немного. Большинство — ополченцы. Речи звучали под заунывный вой сирен и гул отдалённой канонады. Выступавшие говорили скороговоркой, а слушатели стояли как истуканы. Казалось, они целиком погружены в свои мысли и не слышат, о чём говорят с трибуны.
Митинг открыл руководитель «Союза». Старикашка что-то промямлил о борьбе за мир во всём мире и передал слово отцу Трифону. Тот рассыпался в похвалах черноморскому атаману, на которого Республика возлагает особые надежды.
«Атаман послан самим богом! — заявил поп. — Заявляю со всей ответственностью — вчера мне было видение…»
Затем он представил маму: «Православная женщина, народный учитель, хранитель русской духовности…»
Я удивился — давно она не выступала на митингах!
Но ещё больше я удивился содержанию маминой речи. Она ни разу не упомянула о многострадальном Диком Поле и не прочла и строчки из Пушкина. Зато Библию цитировала вдоль и поперёк. Причём овладела она поповским слогом всего за пару дней.
«Не дадим попрать вековые устои… — разносилось над головами. — Не допустим поругания наших святынь, глумления и кощунства… Будь прокляты исчадия ада! Дадим отпор человеконенавистникам! Гореть фашистам в геенне огненной… Непротивление злу — не наш путь… Избежим дьявольского искуса… Атаман — гарант мира и стабильности… Отец Трифон — воплощённая народная совесть… Толстовщина не пройдёт… Получив пощёчину, нанесём всесокрушающий ответный удар… С нами Бог! Православие или смерть…»
Когда мама сошла с трибуны, не прозвучало даже жиденьких аплодисментов. Впрочем, таким же равнодушием толпа встретила и другие выступления, и потому я ни капельки не огорчился. Мне вполне хватило того, что мама осталась довольна.
Этот митинг оказался последним, потому что уже на следующий день в город ворвались захватчики…
***
В один из горячих майских деньков домой заскочил отец. Пока он выкладывал из вещмешка крупу, консервы и хлеб, мама причитала о грозящей нам опасности и проклинала его службу в ополчении, которая грозила нам выйти боком.
Отец казался совершенно безучастным — не спорил и не оправдывался. Он страдал от головной боли, и маме пришлось отдать ему остатки анальгина. «Уму непостижимо, — сказала она, — пять упаковок за неделю!»
Наскоро умывшись, отец присел к столу. Завтракать не стал — налил холодной заварки, выпил залпом и потянулся к сигарете.
Я думал, мама переключится на табачный дым, но неожиданно она сменила тон. Я отложил в сторону скрипку и замер в дверях.
«Коля, — произнесла она умоляюще. — Серёжу надо пристроить в безопасное место. Наш родительский долг…»
Отец скользнул по ней взглядом, затем внимательно посмотрел на меня, но ничего не ответил.
«Ты на хорошем счету, — продолжила мама, — вот и замолви кому надо словечко. О себе я молчу, но ребёнка мы просто обязаны спасти от этого кошмара. Тем более такого ангела!»
Она протянула в мою сторону руки, а я, ничуть не смутившись, бросился к ней и уткнулся лицом в халат. В отличие от отцовской униформы, шибавшей в нос пороховой гарью и потом, от маминой одежды пахло чем-то мирным и домашним.
«Организуй нам бэтээр, — сказала мама. — Или танк. Я бы взяла такси, но это опасно. По радио сказали: мост простреливается… Полчаса — и мы в Тирасполе, а дальше как-нибудь доберёмся до Одессы…»
«Смеёшься?» — отозвался отец.
«А что такого?»
«Нет у нас никакой техники…»
«Уму непостижимо! Всё разворовали. Проклятая страна, бежать отсюда без оглядки…»
«Скоро закончится, это ненадолго…»
«Свежо предание!»
«Тысячи других детей остались в городе…» — пожал отец плечами.
«Плевать на других!»
«Люба, не кипятись…»
«Да я места себе не нахожу!»
«Посидите дома. Продукты есть, воды наберёте. Будет обстрел — прячьтесь под кроватью в спальне. На кухне и в гостиной опасней — окна выходят на запад…»
«И это всё, что ты можешь сказать?!»
«Молитесь, это помогает. Верующие люди уповают на милость божью…»
«Он ещё издевается!»
Гоняя ртом сигарету, отец занялся чисткой автомата.
«Хорошо, — выдохнула мама. — Пожертвую собой… Останусь… Отправь в Тирасполь Серёжу и Володю…»
Я взвился: «Не поеду с Гитлером!»
Отец как ни в чём не бывало проговорил: «Забыл сказать: вчера Вовка забегал. Так, мол, и так, хочу воевать…»
«Надеюсь, принял его в ополчение?» — спросила мама.
«Да прям! По ж… надавал и выставил…»
«Какая трогательная забота!»
«Люб, ты ж нынче православная. Добрее надо быть…»
«Мои религиозные чувства, — сердито парировала мама, — не имеют ничего общего с толстовским всепрощением!»
«О, как!»
«Да и твой Вовочка — далеко не Христосик!»
«И ты не без греха…»
Мама стукнула ладонью по столу: «Почему ты не думаешь о Серёже?»
«Думаю. О всех детях думаю. Но у меня нет танка, понимаешь? Был бы, сам отвёз…»
Мама всхлипнула, а отец даже не глянул на неё. Его волновали совсем другие проблемы.
«С сигаретами погано, — пожаловался он, швырнув окурок в окно. — Всё обещают, да не везут. Скоро бычки начнём по урнам собирать…»
Я думал, мама бросит в ответ что-нибудь вроде: «От никотиновой недостаточности ещё никто не умирал…», но произошло нечто невероятное.
«Есть «Прима», червонец — пачка, — произнесла она вкрадчивым тоном. — Ваши по такой цене возьмут?»
Отец ошарашенно на неё посмотрел: «Ты бизнес открыла?»
«Неважно…»
«Возьмём, конечно! — подтвердил он. — Цыгане по пятнадцать предлагали, да денег не нашлось…»
Мама вышла в прихожую и вскоре выложила на стол пять упаковок.
«Да-а-а! — уважительно протянул отец. — Война открыла в тебе столько нового…»
«Глупости, — пожала она плечами. — Просили распространить. Общественная нагрузка. Мне с этого и копейки не перепадёт…»
««Антивоенный союз» зарабатывает на войне? — рассмеялся отец, расстёгивая карман гимнастёрки. — А у меня, кстати, гроши имеются. Сегодня жалованье прислали из Тирасполя, я только со сберкассы».
Он перехватил мамин взгляд: «Да не смотри так — здесь на всю роту!»
«Табак по линии церкви, — объяснила она, не сводя глаз с пухлой пачки. — Для пропаганды и привлечения новых верующих. Люди получают желанный дефицит, а кто-то из атеистов из благодарности, возможно, приобщится к вере…»
Отец подмигнул ей: «Стала миссионером? Поздравляю!»
Он выложил деньги за сигареты и добавил к ним часть своего жалованья. Виноватым голосом произнёс: «Всё отдать не могу, на жратву надо оставить…» Мама удивлённо на него посмотрела, но возмущаться не стала. Дважды всё пересчитала и унесла в гостиную.
«Передай своим, — сказала она, вернувшись, — нам обещали включить в ассортиментный перечень импортный спирт. Очень практично и недорого!»
Едва она договорила, в соседнем дворе громыхнуло так, что на кухне повыбивало стёкла. Мама охнула, а я разрыдался. В момент взрыва отец даже не вздрогнул!
Собрав осколки с пола, он посоветовал заклеить уцелевшие окна полосками бумаги, никому не открывать дверь и вечерами не зажигать свет. Мама вся дрожала, а я жался к ней, как последняя девчонка, и совершенно этого не стеснялся.
«Мне пора», — направился отец к двери.
По пути он бросил мне: «Выше нос, Серёга! Маманя в обиду не даст…»
Едва он вышел, мама сняла телефонную трубку.
«Привет!»
«Да, это я».
«У нас что-то взорвалось неподалёку, меня просто колотит…»
«Спасибо, твоими молитвами…»
«Да, можешь поздравить…»
«Пристроила. Ходила на передовую — чуть не умерла от страха!»
«Да, бог меня хранил…»
«Обещали после зарплаты…»
«Через неделю-две…»
«Я понимаю, дорожает…»
«Не беспокойся, у меня как в госбанке…»
Несмотря на предостережения отца, я всё же выглянул в окно. У подъезда он оживлённо болтал с Вовкой. Меня взяла досада — в такой момент мама висела на телефоне!
Отец протянул ему сигарету, но тут же расщедрился и отдал всю пачку. Чутким ухом я уловил: «Кури, только не взатяжку…», и они оба рассмеялись.
«Мама! — зашипел я, делая выразительные жесты. — Иди скорее сюда!»
Она прикрыла трубку рукой: «Что такое?»
Я подбежал к ней и с жаром зашептал: «Папа подарил Гитлеру пачку церковных сигарет!», но она вместо того, чтобы всё бросить, почему-то сердито отмахнулась.
Расстроенный, я вернулся к окну и увидел, как отец ласково потрепал выродка по голове. Я чуть не задохнулся от злости!
«Бывай!» — поправил он автомат и направился прочь со двора. Вовка опустился на корточки. Пуская дым и поплёвывая, он смотрел ему вслед, пока тот не скрылся из виду.
***
Утром радио сообщило — Республика заключила с Кишинёвом перемирие. Враг вывел свои подразделения за пределы города, и начался обмен пленными, убитыми и ранеными. Вместо того чтобы идти в школу, мама уселась у телефона.
Первым делом сообщила Анжеле: она не сможет сегодня вести уроки. Директор, само собой, возмутилась, но мама повысила голос. Я слушал их разговор и жмурился от удовольствия. С тех пор как мамулечка стала завучем, она вела себя с директором на равных.
«Да как язык у вас поворачивается? Я мужа месяц не видела!»
«И вы ещё спрашиваете? На боевой позиции!»
«А надо бы знать!»
«Разумеется, пока затишье…»
«И во второй смене не смогу!»
«У нас мероприятие в Преображенском соборе…»
«На то вы и директор — что-нибудь придумаете».
«Проведите уроки молдавского!»
Швырнув трубку, мама в сердцах добавила: «Скоро поедешь преподавать молдавский в Кишинёв!»
Затем она позвонила педагогу по скрипке и договорилась об очередном занятии. Улыбка мигом сошла с моего лица…
Приказав мне собираться, мама набрала другой номер.
«Привет, это Люба!»
«Товар готов? Скоро буду…»
«Могу взять в обе руки…»
«Да, без проблем! Зайду в госпиталь, там раненых кишмя кишит. Остальное соседке сдам, у неё точка на базаре…»
«Да, очень приличная женщина… Православная… Трое деток…»
«Да-да, она самая…»
«По семь рублей, я думаю…»
«Но мне тоже жить на что-то надо! У сына частные уроки скрипки. Так дорого, уму непостижимо!»
«Ну, хорошо. По восемь…»
Я собирался как в замедленной съёмке. Мама прикрикнула на меня и вновь уткнулась в трубку.
«Представляешь, у нас появились конкуренты — цыгане, чтоб им пусто было!»
«Тихий ужас — предлагают по червонцу…»
«Вот и я о том же думаю! Почему и говорю — надо по семь…»
«Спасибо… не знаю, как тебя благодарить…»
«Всё, бегу…»
После занятий, пользуясь затишьем, я заскочил в исполком.
В дверях меня остановил дежурный: «Кто такой?»
Прижав футляр к груди, я представился: «Серёжа».
Он передразнил, скорчив рожу: «Откуда ты взялся, Си-ро-жа?»
«Иду домой от педагога».
«Пи-да-го-га!» — снова передразнил меня попугай в военной форме.
Досмотр футляра его не успокоил. Он ещё долго меня мурыжил… По какому делу? Откуда мне известно место дислокации? Не выдал ли я кому-нибудь военную тайну? Пока шёл допрос, я чуть не разревелся от страха.
Когда, наконец, до него дошло, что я сын майора Климова, он буркнул: «Второй этаж, кабинет двадцать два. Твой старший братан там ошивается…»
«У меня нет старшего брата!» — ответил я.
Дежурный что-то буркнул и присосался к фляге.
В просторном зале я не сразу заметил отца. В густом табачном дыму у меня заслезились глаза, я споткнулся о чьи-то ноги и растянулся под дружный смех солдат.
«Сергей?» — услышал я голос отца.
На пару с Гитлером они сидели у стола в дальнем конце помещения. Наморщив лоб, Вовка увлечённо собирал автомат. В мою сторону он даже не глянул.
«Ты как сюда попал?» — поднялся мне навстречу отец.
«Ходил на музыку», — ответил я, потирая ушибленное колено.
«Готово!» — радостно доложил Гитлер и передёрнул затвор.
Он по-прежнему не смотрел в мою сторону, словно меня не существовало.
«Повторить!» — приказал отец, и Вовка вернулся к своему занятию.
Я присел у стола. Отец погасил сигарету и шире распахнул окно. Но глаза мои по-прежнему слезились. Пока я их тёр, он искоса поглядывал на Вовкину возню с оружием и рассуждал о предстоящей рыбалке: «Мы ещё сходим, ушицы сварим…»
Я заметил гранаты в металлическом ящике. Точно такая уничтожила «шестёрочку» и отправила на небеса идиотика. «Знал бы отец, — подумал я, — на какие подвиги способен его сын-скрипач! Он бы меня зауважал покрепче этого выродка…»
«Дежурный сказал: здесь мой брат», — метнул я взглядом на Гитлера.
Он виновато опустил голову и занавесил бесстыжие глаза заново выросшим чубом. Отец кашлянул и невпопад предложил мне собрать-разобрать оружие, но я гордо отказался. Соревноваться с дворовым дегенератом в военных премудростях было так же бесполезно, как для него — тягаться со мной в игре на скрипке. Отец, будто нарочно, придумал такое занятие, в котором я буду выглядеть бледно. От обиды к горлу у меня подкатил комок…
Разговор не клеился. Я уже собирался идти, когда в комнату ввалился Евгений Витальевич.
«Развели тут бардак! — рыкнул он на первого попавшегося бойца. — Ещё вчера приказал убрать корыто с гуталином. Казарму, понимаешь, устроили! Где ваш начальник?»
Ему указали на отца.
«Это дядя Женя, — дернул я его за рукав. — Не бойся, он ничего нам не сделает…»
«Ах, дядя Женя!» — ухмыльнулся отец.
«Майор, тебе довели приказ убрать помещение? — двинулся в нашу сторону Евгений Витальевич. — И сортир весь засрали… Наблёвано!»
«Давай в коридоре поговорим? — миролюбиво предложил отец. — Люди отдыхают после наряда, чего шуметь?»
Они вышли, но уже спустя минуту отец вернулся, потирая ушибленный кулак. Вовка покатился от смеха, и даже я не удержался от улыбки, когда отец сквозь зубы процедил: «Спустил козла с лестницы…»
Вечером я в деталях рассказал маме о происшествии. Поначалу она хмурилась, но в конце заулыбалась. В ответ я понимающе рассмеялся — главная исполкомовская крыса получила по заслугам! Разумеется, мама не могла одобрить хулиганскую драку, но как не порадоваться справедливому наказанию предателя Родины?
***
В один из майских дней, когда нам казалось, что уже бесповоротно воцарился мир, радио сообщило о вступлении в город регулярных молдавских частей. Диктор призвал жителей сохранять спокойствие, проявлять терпение и бдительность. Нас успокоили — из-за Днестра спешит подмога, и на днях в войну вступит Россия. Мама горько усмехнулась: «Свежо предание…»
Спустя некоторое время из репродуктора послышался незнакомый голос. Он обещал скорое восстановление конституционного порядка и предание суду сепаратистов. Последнее мама приняла на свой счёт, и у неё началась истерика. Увы, я не мог её утешить — у самого поджилки тряслись, словно меня вот-вот доставят в румынский концлагерь.
Незнакомый голос, в котором отчётливо слышались нотки злорадства, продолжил над нами куражиться: «Мост через Днестр блокирован. Город взят в клещи силами четырёх дивизий и бронетанкового подразделения. Мы требуем прекратить бессмысленное сопротивление и немедленно сложить оружие. Всем гарантируем жизнь…»
Мама тотчас вспомнила о блокаде Ленинграда и разрыдалась сильнее прежнего. «Бежать поздно, — причитала она, сжимая меня в объятиях. — Поверила, дура, твоему отцу. Где он теперь? Не удивлюсь, если переплыл на тот берег…»
Я подтвердил: «Вода уже тёплая, Гитлер купался…», но мама меня не услышала.
«Ещё и поп-сволочь нашёптывал, — погрозила она кулаком бабушкиной иконе, — войны не будет! У него, мол, абсолютно достоверные сведения! Ой, дура я, дура! Румыны придут — аукнутся мои митинги, и фотография у исполкома боком выйдет, и муженёк-защитничек, будь он неладен… Нашла кого слушать — брехливое поповское отродье! Уши развесила… Уже бы давно сидели в Тирасполе. С такими деньжищами и в Одессе жили бы — кум королю…»
На прошлой неделе мама с гордым видом потрясла передо мной пухлой пачкой денег, вырученных от продажи сигарет и спирта «Рояль». Доллары перемежались с рублями и турецкими лирами.
Я удивился: почему «Рояль»? Какое отношение имеет спирт к музыке? Она ответила: «Дурачок, не о том думаешь!» — и нарисовала захватывающую перспективу, как мы заживём в скором будущем.
В её отсутствие я перерыл все заповедные уголки квартиры, но денег так и не обнаружил. «Даже если она рассчиталась с попом, — рассуждал я, — примерно половина должна остаться. Куда они подевались?» Сберкассы в городе не работали. Радио сообщало — их временно перевели в Тирасполь. Я мучительно ломал голову, пытаясь вычислить мамин тайник.
Во время затишья дворовые мальчишки бегали на базар, где продавалось всё, что было в магазинах до войны, и даже больше. Мне бы пара долларов пришлась весьма кстати, а мама такой мелкой пропажи, конечно же, не обнаружит. У неё постоянно что-то не сходилось в учёте, и она по двадцать раз на день всё пересчитывала.
Позднее я узнал — деньги она отдала «под процент». Я не очень себе представлял, в чём крылась тайна чудесного обогащения «процентами», но уточнять не стал. Главное, через месяц ей обещали вернуть в два раза больше!
Отец Трифон названивал каждый день и несколько раз заходил к нам в гости. Мама выкладывала клочки бумаг со своими прикидками и терпеливо объясняла, сколько мы заработаем с ним на пару благодаря её хитроумному плану. Прибыль росла каждый день. Звучали цифры, от которых у меня сладко щемило под ложечкой.
Поп ссылался на поставщика: «Люба, с ним лучше не шутить. Говорят, служил в органах. Понтий Пилат в сравнении с ним — агнец божий…»
Сигареты и спирт принадлежали тому самому полковнику, люди которого поймали и расстреляли снайпершу. Он недорого сдал товар отцу Трифону и уже давно требовал расчёта. Мама непрестанно придумывала всё новые и новые отговорки, которыми поп должен был его успокоить. Я поражался её неистощимой выдумке!
Ящики с ценным грузом хранились в подвале церкви. По словам отца Трифона, атаман «окормил святой храм и не дал кануть в клятое безвременье; тяжкий грех — плюнуть в руку дающего…»
Волнуясь, он обычно мешал известные слова и библейскую тарабарщину. Говорить на языке церкви, мне казалось, намного сложнее, чем на кугутском. Да и понимать его было непросто!
В ответ на стенания Трифона мама заметила: «Однако деловой человек — атаман! Не грошовое детское питание завёз, не соль и не спички. Табачище и спирт!»
«Крамольные речи глаголешь, — потупил отец Трифон глаза. — Вспомоществование в порядке восстановления исторической справедливости, в отмщение за поруганные святыни и ущемлённую духовную сущность народа…»
Мама выразительно постучала ноготком по листочку с цифрами: «В отмщении мы уже заработали по тысяче. К концу месяца выручим по две. Неплохо, да? А если атаман, чего доброго…» Она сложила руки на груди и прикрыла глаза, изобразив мёртвую, а затем добавила: «Тогда каждый из нас, Тришечка, заработает на квартиру…»
Поп в ужасе выпучил глаза и поспешно начал креститься: «Господи всемилостивый, пресвятая Богородица, спаси и сохрани раба своего, защитника нашего…»
«Наоборот, — покачала мама головой. — Прибери его, Богородица, поскорее!»
И она расписала чудесную картину нашей будущей жизни в мирной и сытой Одессе, куда со временем сможет перебраться и отец Трифон, которого мама по-свойски — видимо, чтобы тот не особо волновался — называла Тришечкой.
«Откроешь свечной заводик, — рассмеялась мама, — как мечтал небезызвестный отец Фёдор. Что-то есть у вас общее…»
«Тришечка» слушал и не перечил. Мама держалась уверенно, как на уроке, где у неё всегда была железная дисциплина.
И вот теперь, после захвата моста, ни о каком отъезде мы и помыслить не могли. Мама выглядела растерянной и жалкой.
«Кого я слушала! — рыдала она в подушку. — Науськивали: выступи от имени интеллигенции, ты же умеешь красиво говорить! В глаза кололи: зря, что ли, твой портрет повесили? Набирай, Люба, очки — это же прямой путь в депутаты! Впиши своё имя в историю борьбы за нашу независимость. И поп подзуживал, мерзавец! На тебя, Люба, снизошёл Святой дух в переломный момент. Знак свыше…»
К счастью, мамины истерики никогда надолго не затягивались. Так случилось и на этот раз. Тряхнув головой, она вытерла слёзы и произнесла сердито: «Как же, переломный! Переломают нам косточки… В такое время на трибуну вылезла! Пушкина читала пьяной казачне! Сидела б тихо-смирно, молчала в тряпочку, так нет — в депутаты захотелось!»
***
В течение дня в доме отключили воду, свет и газ. Похрипев, затихла радиоточка. Усадив меня за музыку, мама бросилась к телефону. Дозвониться в исполком у неё не хватило терпения — в течение получаса все номера отвечали короткими гудками. Мама набрала квартиру Громовых.
«Галочка, что там с реализацией?»
«Я понимаю, опасно, но с меня требуют…»
«Рассчитайся хотя бы за то, что продано…»
«Ты не представляешь, какие могут возникнуть проблемы!»
«Это же бандиты!»
«Не знаю, то ли донские, то ли кубанские… Себя называют черноморскими, но я-то по выговору слышу — у меня папа с Кубани…»
«Угрожают — уму непостижимо!»
«Ребёнком шантажируют…»
«Христом богом прошу!»
«Ой, Галочка… Спасибо тебе, милая!»
Палатка Громовых уже который день торговала церковным табаком и спиртом. Базар по-прежнему работал, хотя ночные грабежи и отпугнули многих продавцов.
Галина стояла за прилавком с утра до вечера, а Жорик с Вовкой охраняли добро по ночам. С гибелью «шестёрочки» соседский бизнес чуть было не зачах, но мама вдохнула в него новую жизнь.
Когда я узнал, кого она привлекла к своему делу, то ушам своим не поверил.
«Громовых?!»
«Именно!»
«Зачем?!»
«Всё продумано, — объяснила она. — Чем быстрей продадим, тем скорей переберёмся в Одессу. Теперь даже кугуты помогают нам осуществить мечту! Правда, они об этом не догадываются».
Мама привстала на цыпочки у окна и козырьком приложила руку ко лбу: «Вдали уже показался Французский бульвар!»
В последние дни утконос заходила к нам как ни в чём не бывало. Вдвоём с мамой они за чаем обсуждали торговлю, словно закадычные подруги. Конечно, я поражался — у меня ни за что не получилось бы притворяться лучшим Вовкиным приятелем!
После Громовых мама вновь долго накручивала диск телефона, пытаясь дозвониться отцу. Когда исполком, наконец, отозвался, дежурный сообщил: майор Климов — на передовой. Мама потребовала, чтобы за ним немедленно послали, но в итоге — она произнесла это с горечью — «послали» её.
Не успела она отойти от телефона, раздался звонок. Мама схватила трубку: «Да, слушаю!», но сразу потухла.
«Слышала… — произнесла она сквозь зубы. — Уму непостижимо…»
«Кто-то уверял — войны не будет… Божился…»
Трубка недовольно пророкотала, и мама повысила голос: «Ох, как мы заговорили! На языке угроз… Скажи пожалуйста!»
Я обнял её и застыл, обратившись в слух. Пребывая в расстроенных чувствах, она забывала обо всём на свете. Даже о том, что «взрослые разговоры — не для детских ушей». Я этим пользовался, стараясь не упустить ни единого словечка. «Взрослые разговоры» интересовали меня не меньше лихой брани дворовых мальчишек-кугутов.
«А что ещё ты посоветуешь? — спросила она с металлом в голосе. — Может, самой стать у прилавка во время бомбёжки?»
«Страховку оформить или уповать на твои молитвы?»
«Знаешь что, милый, продавай свои цацки церковные! Мне добро просто так с неба не падало!»
«Грех? Не смеши, а то упаду! Праведник выискался. Чья бы корова мычала!»
«Да пропади он пропадом, твой атаман!»
«Если бы кое-кто не врал — войны не будет! — я бы в эту авантюру не ввязалась!»
«Ах, со слов атамана? Пусть сам теперь и расхлёбывает!»
«А мне плевать!»
«Мой муж, между прочим, тоже атаман!»
«Могу шепнуть ему…»
«Не твоя печаль — уж как-нибудь объяснюсь… Не впервой…»
«Он всегда на моей стороне!»
«Для него расстрелять, как тебе прочесть «Отче наш»… Тем более по законам военного времени…»
«Моя репутация? Ты о своей думай!»
«У меня тут, кстати, одна интересная бумажечка хранится. Со слов Ивана Кузьмича составлена… царство ему небесное! Ты ведь с ним был знаком, не так ли?»
«Он мне много интересного рассказал на досуге! По служебной, так сказать, линии… В неслужебной обстановочке… Болтлив был покойничек после водки с пивом…»
«Как чувствовала, что пригодится. Ты же не хочешь, чтобы о твоих тёмных делишках узнали?»
В трубке что-то клокотало и постреливало. Казалось, она вот-вот расплавится.
«Тайна исповеди! — не унималась мама. — Три раза ха-ха! Они не батюшке исповедовались, а пятому управлению…»
«Все, кого ты под монастырь подвёл, в той бумажечке… Из партии исключённые, семью потерявшие, руки на себя наложившие… Никто не забыт и ничто не забыто!»
«Иуда! И церковь твоя — иудинская!»
«Ну, вот и всё!»
«Угрожать он мне вздумал… Ничтожество!»
«Да я плевать на тебя хотела!»
«И больше не звони. Найду, чем расплатиться, тогда и поговорим…»
Она в сердцах грохнула трубкой о рычаг, и наш битый-перебитый аппарат жалобно звякнул. Я поспешил в свою комнату…
Мама набрала ещё один номер, но ей не ответили. Битый час она пыталась дозвониться, но тщетно. Контора, взявшая деньги «под процент», не отозвалась ни в тот день, ни в последующие…
В конце дня к нам явились Галина и Вовка. Соседка прошла прямиком на кухню и шумно опустилась на стул. С недавних пор она чувствовала себя в нашей квартире второй хозяйкой, и мама ей всячески потакала. Вовка опустился на корточки у помойного ведра, куда он мог бросать шелуху от семечек.
Мама отправила меня в гостиную читать Библию, а сама занялась чаем. Естественно, я навострил уши. Мирное общение с кугутами вызывало во мне жгучий интерес. Я получал от него не меньшее удовольствие, чем от шумных скандалов. Дворне и в голову не приходило, что мы о них думали на самом деле! Похоже, они всерьёз поверили в то, что после крещения мы разом, как пошутила мама, «окугутели».
«Ну, шо там у тебя? — тяжело дыша, проговорила Галина. — Докладай!»
Мама заверещала: «Угрожают! Ты представляешь, Гала? На святое позарились. Уму непостижимо! Если, говорят, завтра не вернёшь всё до копеечки, сына покалечим! Он, говорят, у тебя скрипач? Тонкий слух? Пальцы перешибём, в уши кипящего воска нальём… Батюшка Трифон передал со слов атамана…»
Уткнувшись лицом в подушку, я давился от смеха. Мама заранее меня предупредила — ни в коем случае не принимать услышанное за чистую монету. Она собиралась слегка разыграть соседку, чтобы получить деньги, а для этого все средства были хороши…
«Итить твою мать!» — отозвалась Галина бабушкиной присказкой.
«Я по доброте душевной подкинулась, — всхлипнула мама, — решила помочь батюшке, духовнику своему. Теперь, говорят, должна им две тысячи долларов!»
Всхлипывания переросли в рыдания.
«Та не убивайся ты, Любка! — проворковала соседка. — Та шо ж мы, чужие? Всяка беда бывает, друг дружку завсегда выручим».
«И батюшка Трифон напуган… — добавила мама. — Молится денно и нощно… Свою вину чувствует. А он чем провинился перед бандитами? Совсем нет стыда у людей, ничего святого! Ладно, нам угрожают, но священнику! Кощунство-то какое-то…»
Утконос перебила: «Я тут с загашника кое-что вытащила, по дому прошлась — никто не отказал!»
«Спасибо, Галочка! И люди у нас все такие отзывчивые…»
«Две не две, но тыщи полторы собрала… Вот!»
Я услышал, как на пол шлёпнулось что-то увесистое.
«Вечером гроши нельзя возвертать, — объяснила Галина. — Подыми, типа нашла…»
«Спасибо, милая!» — проникновенно сказала мама.
«Вовка скирдовал на мопэд, — доложила соседка, оставив без ответа мамину благодарность. — А как узнал, грит, отдам тёть-Любе. Покуда война, на кой ляд сдался мопэд?»
Мама торжественно проговорила: «Выставлю Володе твёрдую четвёрку по русскому и напишу отличную характеристику в техникум…»
«Ой, благодарочки! — отозвалась Галина. — Жаль, Нюра не дожила, царство небесное, уж она бы порадовалась…»
«Царство небесное!» — попугаем повторила мама.
Вовка пророкотал баском: «Спасиб-тёть-Люб…»
«Расскажу Коле, — сказала мама, — он будет счастлив!»
После чаепития они удалились, и я стрелой бросился на кухню. На столе возлежала пачка, перетянутая резинкой от трусов.
Мама победно на меня посмотрела: «Вот так-то!», и я бросился к ней в объятия. Лаская меня, она приговаривала: «Французский бульвар, море, чайки… Начнётся новая жизнь! Лишь бы эту войну поскорей пережить…»
Поздним вечером маме всё же удалось дозвониться до исполкома. Когда ей, наконец, ответили, она закрыла глаза и прошептала: «Слава богу!»
Начало разговора я выслушал, прильнув ухом к маминой щеке.
Отец долго не подходил, затем послышалось его традиционное: «Климов на проводе!»
Мама всхлипнула: «Коленька, я уже места себе не находила!»
На вопрос — что происходит в городе? — усталым голосом отец перечислил дневные события.
Часть роты во главе с ним самим после неравного боя на окраине отступила в центр. Другое подразделение безуспешно пыталось разблокировать мост. Не хватило боеприпасов. Гранаты израсходовали в первые минуты, а когда появилась молдавская бронетехника, защитники города оказались бессильны.
«Сволочи! — выругался отец. — Предатели! Знали же — рано или поздно начнётся. Десяток рапортов настрочил! Как об стену горох!»
Предателями он смело обозвал руководство Республики, «окопавшееся в Тирасполе». Мы с мамой выразительно переглянулись, после чего она осторожно заметила в трубку: «Коля, может, не надо по телефону?»
Отец тут же переключился на приезжих, которые, по его словам, «слетелись, как мухи на говно».
«Вырядились, твари, — прорычал отец. — Лампасы, эполеты, побрякушки… Они не воевать сюда приехали, Люба. Тут дело другое — коммерция! Деньги на нашей беде делают, скоты…»
«Уму непостижимо!» — со вздохом отозвалась мама.
«На боеприпасах не заработаешь, — продолжил отец, — этого добра в Республике навалом. За рекой погрузил, у нас — разгрузил. Транспорт есть, горючка тоже. Одна беда — патроны и гранаты дохода не принесут. Так будьте же людьми — сначала обеспечьте нас необходимым, а после шкурные дела свои устраивайте! Тут, Люба, без предателей на самой верхотуре не обошлось».
«Я понимаю…» — робко вставила мама.
«А нам каково? — повысил голос отец. — Чтобы пузо к спине не прилипло, в складчину покупаем жратву».
Мама возмутилась: «А где же бесплатное довольствие? Не понимаю…»
«Пожалуйста! — со злостью выпалил отец. — Перловка, килька, чай грузинский из соломы, махорка. А нам хочется тушёнку, гречку, молоко сгущённое, нормальный чай, сигареты… И медицину — перевязочные, промедол… У кого всё есть? У пришлых, у черноморских. Спрашивается, как оно сюда попало, если мост блокирован? Докладываю: завезли заранее. Вместо боеприпасов и нормального тылового обеспечения. Они тут каждый день ошиваются. Так прямо и говорят: могут достать всё… Хоть чёрта лысого! Даже боеприпасы — в русской части добра навалом, а бардак — мама не горюй! Продадут легко, но вот беда — мы не потянем. Потому снабженцы черноморские и набивают карманы за счёт мелочёвки. На жрачку мы ещё как-то наскребаем, а за ящик патронов — тыщу долларов просят. Гранаты — полторы! Ей-богу, были бы у меня такие гроши, не задумываясь, отвалил бы! Пойми, Люб…»
«Разумеется!»
«Спросишь, почему зарплату не отдал до последней копеюшечки? А потому, что на одной кильке и перловке ноги вытянешь! И без аптечки на войне — труба…»
«Да я как-то…»
«А вот ещё пример! — перебил отец. — Махорку поставляли, а газет — нема. Все деловые бумаги твоего Жени на самокрутки извели… Ха-ха-ха! Хорошо, церковь подключилась… Оно, конечно, дело не церковное, но нам сейчас не до разбора…»
«Естественно!»
«Пока не забыл, — нетерпеливо проговорил отец. — У нас недавно чудик этот, что на Доске висит, — как его? — ах да, Антипкин, демократ, политинформацию читал. Против черноморских агитировал, глаза нам раскрывал. Смелый мужик! Зауважал его… Цифры, факты, документы — не придерёшься! Так вот… отца Трифона неслучайно подвязали к табачку и спиртику! Сначала церкви укрепят тылы, а затем потребуют вернуть должок молитвами. Какие-то великие умы в госбезопасности придумали… И тут я с Антипкиным целиком согласен — зря они разлагают церковь. Ещё аукнется…»
Отец смачно выругался. Мама тут же ссадила меня с колен и легонько подтолкнула: «Всё, Серёжа, спать!» Прикрыв трубку ладонью, она добавила: «Нечего матерщину слушать…»
Я громко щёлкнул выключателем, кулаками помял кровать, чтобы проскрипели пружины, а затем на цыпочках подошёл к двери и прильнул к ней ухом. Слова отца, конечно, я уже не слышал, зато мамин голос разбирал отлично.
«Коля, я как раз о церковном табаке и спирте…»
«Да, очень важно!»
«Случилась неприятность…»
Мама сбивчиво объяснила отцу — дефицитным товаром заправляет черноморский атаман. Отец, должно быть, спросил — кто именно? — мама ответила: «Полковник Крысин». Наконец-то я узнал его фамилию! Она ему настолько подходила, что я чуть не прыснул от смеха.
После долгой паузы мама произнесла: «Согласна, редкостная сволочь! Но из-за этой сволочи у нас проблемы…»
Далее она ещё более сбивчиво рассказала о возникших неприятностях.
«Крысин заверил отца Трифона — войны не будет, сведения стопроцентные, непосредственно из Москвы. В Кремле всё решено».
«Да, так и сказал! Уму непостижимо!»
«Отец Трифон обратился к людям: скорее продадим — поможем храму. Я и подвизалась…»
«Естественно, не сама. Я ж не торгашка. Помочь — другое дело. Куда-нибудь пристроить по знакомству. У меня связей в городе хватает…»
«Брали под реализацию, говорят, так принято…»
«Ты — единственный, кто сразу заплатил…»
«Да что там я имела! По три копейки с пачки обещали. Когда всё продадут… Думала Серёже скрипку новую купить…»
«Бегала, тюки таскала… Помогала храму…»
«Теперь война, торгаши по домам сидят, а я во все двери стучу! И никто, никто не приходит на помощь…»
«Я людей не виню. У кого-то ларёк сгорел, у других — мародёры отняли…»
«Обещают вернуть, но по частям и позднее, а мне надо всё сразу и сейчас…»
«Ты разве не понял? Крысин шантажирует по телефону!»
«Требует немедленно вернуть!»
«И ладно бы мне сулил кары, так он — Серёже!»
«Каково матери слышать: пальцы перешибём, в уши кипящего воска нальём…»
«Уму непостижимо!»
«Да, именно об этом и прошу… Война всё спишет…»
«Знаю, что в Тирасполе. Разблокируют мост — тогда и явится…»
«Пересидим. У нас всё есть…»
«Недели на две хватит…»
«Хорошо, дам знать…»
Дальше мама стала жаловаться, как ей страшно — не случится ли со мной беда? Разговор поскучнел.
Я в очередной раз зевнул, мои глаза уже давно слипались. На цыпочках я отправился на боковую.
***
Война с каждым днём разгоралась всё сильнее. Перестрелки происходили днём и ночью, а после взрывов у нас вышибло последние стёкла. У мамы так и не дошли руки заклеить их бумагой, и потому пришлось выметать осколки из самых дальних уголков.
Появляться на улице стало опасно как никогда. К счастью, выходить из дома нам и не требовалось. Всё самое необходимое мы имели. Мама успела наполнить водой ванну и вёдра — ещё до того, как её отключили. В продуктах — спасибо отцу! — недостатка мы тоже не испытывали.
Для посторонних мы как будто покинули нашу квартиру. Секретный план родители разработали во время ночного разговора по телефону. Мама и Громовых предупредила: «Коля организовал временное убежище в русской воинской части». Галина хотела, чтобы мы взяли с собой девчонок-двойняшек, но мама быстро нашлась: «Галочка, с удовольствием, но не сегодня. У меня пропуск только на двоих. Переговорю и завтра же заберу детишек. Сама за ними приду!» Соседка рассыпалась в благодарностях, а я с трудом сохранил скорбный вид, приличествующий моменту.
В сумерках мы вышли с вещами из подъезда и затаились у гаражей, а когда стемнело, незаметно вернулись. Словно в кино про шпионов, мы тайком прокрались под окнами. Нас никто не заметил — район по-прежнему жил без света, а во дворе не было ни души.
В детали плана мама меня не посвящала, а я и не настаивал. Из разговора родителей и так было ясно — пока отец на войне, нам лучше не попадаться на глаза полковнику Крысину. Меры предосторожности мы соблюдали, опасаясь дворни. Мама считала: хоть мы и заключили с кугутами перемирие, от них всегда можно ожидать какого-нибудь «сюрприза».
Добровольное заточение избавило меня от музыки, но взамен пришло другое наказание. Теперь я часами мурыжил Библию, после чего пересказывал вслух прочитанное. Будь у меня выбор, я бы лучше штудировал биографию Мендельсона! По скучности обе книги друг друга стоили, но в историях из жизни композитора я хоть что-то понимал…
Однажды, доведённый до слёз, я устроил маме допрос. Если она вознамерилась с поповской помощью стать депутатом, заявил я, Священное писание, конечно, пригодится. Но за что страдаю я? Какую помощь мне окажет Библия в Одесской консерватории?
Мама объяснила: «Мир так устроен — надо непременно поклоняться какому-нибудь божеству и верить в красивую сказку. Когда были живы мои родители, верили в коммунизм — такое общество, где можно не работать, но всё есть. Рай на земле — бери сколько хочешь и живи в своё удовольствие! Чем не сказка?»
Я тяжело вздохнул — сказка представлялась заманчивой, но такой же нереальной, как история о скатерти-самобранке. Я уже давно не верил в подобные фантазии.
«Мёртвый бог коммунизма до сих пор лежит в мавзолее, — продолжила мама, — и зовут его, как ты знаешь, Ленин. Теперь говорят, на земле рай не построить, зато каждый может получить свой личный коммунизм на небесах. Если, конечно, верить в Бога и сильно не грешить. На смену одной сказке пришла другая… Скоро все как по команде уверуют в Христа и будут с ужасом ожидать, когда он спустится на землю…»
Мама говорила с лёгкой усмешкой, а меня по-прежнему грызла досада.
«А зачем ему спускаться?» — спросил я сердито.
«Чтобы судить людей Страшным Судом», — ответила мама.
«Как у полковника Крысина?»
«Примерно…» — зябко подёрнула мама плечами.
Я скорчил гримасу: «Значит, на Страшном Суде всех убьют?»
«Не принимай близко к сердцу, — погладила она меня по голове, — это всего лишь поповские выдумки…»
Я взвился: «Выдумки? Тогда зачем учить Библию?»
«Надо, — с сожалением ответила мама. — В Москве попы уже до Верховного Совета добрались. И у нас к тому идёт — шагу без них не ступить. Иван Кузьмич предупреждал — отныне любовь к Родине будут прививать церковники. Тайное оружие госбезопасности! Их специально в запасе держали, на случай, если сказка о Земном рае поднадоест. И точно: только скинули коммунистов — попы изо всех щелей повылезали! Если так дело пойдёт, скоро Закон Божий в школах введут!»
«Вместо молдавского?» — с надеждой спросил я.
«Боюсь, вместо русского, — тяжело выдохнула мама. — А потому читай и запоминай. Уму непостижимо — но теперь это элемент культуры!»
Я изумился: «Культуры?! Попам только кугуты верят! Разве они культурные?»
Мама горько усмехнулась: «Они верят с тупой ограниченностью, а образованные люди смотрят на церковь с иронией и пониманием. Если надо — выстроимся со свечками в храме. Помолимся, исповедуемся! Чушь какую-нибудь расскажем попу — нам не трудно. Так же и в партию когда-то вступали. На словах — верные ленинцы, а в жизни могли такое вытворять, что хоть всех святых выноси!»
«Всё-таки Мендельсон важнее Библии, — заметил я. — Дворня ни за что в жизни не стала бы читать о композиторах, зато Библия — в каждой кугутской квартире!»
Мама покачала головой: «На то мы и образованные люди, чтобы находить в Библии непостижимую для дворни мудрость и тем самым сохранять дистанцию. Для кугутов Библия — это сказки о дремучих временах, — дополнила мама с улыбкой. — Для умных и образованных людей — сборник цитат на все случаи жизни. Раньше их черпали из работ Ленина, теперь — из поповских книжек. Только и всего…»
«По-нят-но…» — протянул я.
«А если понятно, вернёмся к Нагорной проповеди…»
***
Мама считала — даже во время войны мы не должны погрязать в безделье. С Библией она затруднений не испытывала, и потому вскоре я остался один на один с ненавистной книжкой.
Мама заявила: теперь она легко даст фору любому попу. Я в этом нисколечко не сомневался — слова у неё просто отскакивали от зубов! Вдобавок к Библии она проштудировала томик «Научный атеизм» и какие-то на редкость заумные произведения Толстого, направленные против церкви.
На этом своё религиозное просвещение она сочла законченным и погрузилась в изучение английского языка. Со времён университета мама его подзабыла и теперь хотела не только восстановить, но и продвинуться вперёд.
«Пригодится в Одессе, — объяснила она. — Во времена Льва Николаевича дворяне свободно говорили по-французски, а мы с тобой возьмём на вооружение язык британской аристократии…»
Я понимающе кивнул, и с этого момента вдобавок к библейской тарабарщине мне пришлось вникать в другие непонятные слова…
Мама взяла за правило общаться со мной исключительно по-английски и очень расстраивалась, если я не мог поддержать беседу. Увы, иностранный язык давался мне так же мучительно, как и язык Библии. Но я себя успокаивал — зато в музыке мне нет равных. Нельзя быть гениальным во всём.
Я понимал — мама хотела любыми путями раздвинуть пропасть между нами и дворней. Занятия она называла «нравственным самоусовершенствованием». Звучало солидно и гарантировало безграничное разрастание пропасти. Противиться благому делу я не осмеливался, лишь только с ненавистью поглядывал на фотографию писателя Толстого, из-за которого мне приходилось страдать.
Очередную ночь мы провели под бабушкиной кроватью. Город сотрясало от канонады, и после каждого разрыва тряслись и мы.
«Обрушится потолок, — сказала мама, — пружины смягчат удар. Так спасались во время Великой Отечественной…»
Я спросил: «А эта война отечественная?»
Мама ответила: «Не знаю, но уж точно не великая».
В туалет мы ползали на четвереньках — опасались снайперов. Бой не утихал до самого рассвета. Ночную тьму пронзали осветительные ракеты, небо расчерчивали трассеры, надсадно выли сирены пожарных и «скорой помощи».
От жуткой какофонии я не сомкнул глаз до утра. Мама тоже не спала — мерно бормотала себе под нос, но я не прислушивался. Когда же громыхнуло совсем рядом, и с потолка посыпалась штукатурка, она заговорила громче.
Если мы выживем, мама клялась уверовать в Бога и никогда не насмехаться над церковью. Про себя я обещал то же самое и даже больше — отправиться с Гитлером на рыбалку. Разумеется, говорить о таком вслух не следовало — мама бы меня не поняла.
Под утро пальба немного утихла, и мы забылись тяжёлым сном. Нас разбудил настойчивый стук в дверь. Барабанили довольно долго, и всё это время мама билась в беззвучной истерике, прижимая меня к себе. Она не сомневалась — за ней пришли люди полковника Крысина. Отец мог воспользоваться ключом или насвистел бы под окном «Прощание славянки» — так условились родители.
И даже когда стук прекратился, мама долго не могла угомониться. Подойти к окну она не рискнула. Ей казалось, враги только того и ждут. Желая успокоить её, я предположил, что могли пожаловать обычные мародёры — о них на каждом углу говорили в городе.
«Банда Крысина и есть мародёры…» — с горечью ответила мама.
«Разве они не защитники?» — удивился я.
«Защитник — твой отец. Остальные — воры и проходимцы. Наёмники никогда не бывают защитниками. Их цель — заработать на чужой беде».
«А почему папа не заработал? На трёх войнах побывал…»
Мама скривилась: «Потому, что не дано…»
Вскоре после завтрака ожило радио. Знакомый голос торжествующе сообщил: студия вновь в руках защитников города!
Я обрадовался — война ещё не проиграна! — но мама меня осадила: «Без русских победы нам не видать, а они нас предали…»
Словно в насмешку, в эфир пустили русские патриотические песни, и под раскаты «Вставай, страна огромная!» в городе возобновилась пальба…
Мама заявила: «Стрельба учёбе не помеха», — и усадила меня читать Библию. Сама погрузилась в английский. Когда она в сотый раз повторяла: «I was born in Odessa. We lived on the French Boulevard…», под окнами кто-то принялся насвистывать «Прощание славянки».
Со всех ног мама ринулась в прихожую. Я даже не успел ей подсказать — мелодия звучала совсем не так, как её выводил отец!
Вскоре на кухне появился взмыленный Гитлер. Мама вошла вслед за ним, виновато поглядывая в мою сторону.
Задыхаясь, Вовка выпалил: он только что из исполкома. Даже домой не заходил! По совету бойцов, нёсся как угорелый, ещё и зигзагами, чтобы врагу сложнее было целиться.
«Дядь-Коля передал привет и ещё вот это», — Вовка протянул буханку хлеба.
«Как у него дела?» — сухо спросила мама.
Вовка расплылся до ушей: «Та всё ништяк! То есть хорошо…»
Он покосился на меня: «Обещал: после войны с Серёгой на рыбалку сходим».
Я изобразил гримасу, не отрывая глаз от чтения.
«Вы не бойтесь, тёть-Люб, — произнёс он заговорщическим тоном. — Не выдам. И предкам ничего не скажу! Как можно? Мне ж дядь-Коля кое в чём сознался…»
Он расплылся в улыбке: «Мы теперь свои…»
Мама перебила: «Не при Серёже, пожалуйста!»
«Та я знаю! — кивнул он. — Дядь-Коля предупредил».
Мама опустилась на стул: «Не понимаю, зачем он это сделал?»
Вовка тоже уселся и закинул ногу за ногу: «Сказал: ну мало чё может случиться… Война и всё такое…»
Мама прикрыла глаза: «Уму непостижимо!»
«В исполкоме тоже стёкла повыбивало, — сообщил Вовка невпопад. — На первом этаже горело, но наши потушили».
«И почему тебе дома не сидится?» — проговорила мама.
Он скривил физиономию: «А чё дома делать? Скучно!»
«А в городе опасно», — сказал мама, глянув на часы.
Она обратилась ко мне: «Выучил? Сейчас проверю!»
Но Вовка — сказано, бескультурье! — и не подумал уходить. Словно издеваясь над нами, он рассказал — во время затишья в городе можно поживиться. У всех голодно, а у него — ни дня без добычи.
«Но это же мародёрство!» — возмутилась мама.
Он отмахнулся: «Плевать!»
Мама горестно выдохнула: «Что делает война с людьми, уму непостижимо! Есть божья заповедь: не укради. Знают, но всё равно крадут. Ты меня сильно огорчил, Володя!»
Желая оправдаться, он сбивчиво рассказал, как пьяные молдавские солдаты стреляли в памятник Пушкину. Устроили соревнование — кто попадёт в голову. Когда они ушли, Вовка нарядил статую в бронежилет, а на голову повесил каску.
С самодовольным видом Вовка сообщил подробности: «С трупака снял! Ха-ха-ха! Заодно дядь-Коле приволок рожки с автомата и кучу гранат. Еле допёр! У румынов с боеприпасами — зашибись, у наших — фигово. Дядь-Коля сказал — меня надо к ордену приставить! А я такой — та ладно! Днём ещё приволоку! А дядь-Коля — не-е-е, больше не надо — опасно! Приказал сидеть дома. Я побожился, а сам думаю — всё равно вернусь! Там со двора можно незаметно пролезть — я и дядь-Коле показал. Если румыны придавят, он драпанёт…»
Вовка посмотрел на маму, явно ожидая похвалы, но она его разочаровала: «У тебя всё?»
«Угу…»
Хвастун направился к выходу, но мама его остановила: «Погоди, отрежу хлеба».
«Не, не надо! — махнул он рукой. — У нас всё есть. Мы с паханом… с Жорой… каждый день чё-нибудь подбираем…»
Вернувшись в гостиную, мама процедила сквозь зубы: «Мародёр…»
Я поддержал её: «Вы…док!»
Мама смерила меня осуждающим взглядом, но ругать не стала.
«Пока не уедем в Одессу, — приказала она, — держись от него подальше!»
Я заверил её — у меня с ним нет ничего общего!
За обедом мы слушали новости.
«Возобновились ожесточённые бои у здания исполкома и рядом с мостом, где защитники города пытаются прорвать блокаду. Исполком держится, несмотря на многократно превосходящие силы врага. Руководит обороной здания майор Климов…»
Мама отодвинула тарелку: «Нам эта реклама совершенно некстати».
«Почему?» — спросил я.
«А ты раскинь мозгами!» — ответила она раздражённо, и я уткнулся в еду.
«Уже сейчас можно сказать, — продолжило радио, — исполком стал настоящим символом нашей обороны! Все знают — в Сталинграде есть знаменитый Дом Павлова, а у нас отныне будет Дом Климова…»
Мама закатила глаза: «Хоть сквозь землю провались!»
Краем глаза я заметил — её просто трясло. О еде она уже не думала, и недоеденный бутерброд с килькой перекочевал в мою тарелку. Чтобы не сердить её вопросами, я набил рот.
В конце выпуска включили репортаж с передовой. Корреспондент представил какого-то ополченца, и тот поведал о невероятно смелом мальчишке, который, рискуя жизнью, помогает защитникам исполкома.
«Юный герой, — задыхаясь, выкрикивал ополченец, — желая помочь защитникам… собирал боеприпасы… по велению своего сердца… под пулями… ползком… от одного убитого захватчика к другому… Наш командир… товарищ майор… сперва похвалил мальца… а после отругал… чисто по-отечески… строго, но по-доброму… после мы его накормили, дали хлеба, отправили домой… командир категорически запретил ему сюда приходить… но знаете, парень такой отчаянный, думаю, он вряд ли послушает…»
Далее слово предоставили отцу Трифону. Он нараспев затянул что-то патриотическое вперемежку с церковным. Пока отец Трифон источал Вовке похвалу, мама не находила себе места.
Затем вновь заговорил диктор: «Редакция просит нашего корреспондента разузнать о юном герое. Уверен, его именем когда-нибудь назовут школу, в которой он учился… Теперь у нас есть свой приднестровский Гаврош…»
Мамино лицо исказила кривая усмешка: «Давай накаркай — пусть повторит судьбу Гавроша!»
Я несмело спросил: «А кто такой Гаврош?»
Мама раздражённо объяснила, и я тут же отозвался, преданно глядя ей в глаза: «Нисколечко не пожалею, если его убьют!»
«Они просто сговорились, — зло проговорила мама. — Школу назовут именем Громова, табличку повесят — «Дом Климова»… Попы будут в пионеры принимать под той табличкой! Галстучки повязывать, иконки выдавать. Православная пионерская дружина имени Володи Климова! Уму непостижимо!»
Я поправил: «Громова».
«Да-да, — поспешно согласилась она. — Пока ещё, к счастью, Громова…»
***
Вечером на город упали первые ракеты. Сначала мы услышали пронзительный свист, затем вдалеке громыхнуло. Мама схватила меня в охапку и затолкала под кровать. В течение нескольких минут просвистело ещё пару раз. Взорвалось уже неподалёку. К счастью, на том ракетный обстрел и закончился. Позднее радио объяснило: если слышится свист, опасность уже миновала — ракета летает быстрее звука…
В новостях передали: обстрелами жилых кварталов румыны хотят вызвать в городе панику. Мама покачала головой: «Бред какой-то… Можно подумать, если я запаникую, муж-защитник последует моему примеру…»
Когда стемнело, с улицы раздался другой свист, не имеющий отношения к ракетному обстрелу. Однако испугались мы не меньше. Отвратительно фальшиво Вовка выводил под окнами «Прощание славянки».
Идя к двери, мама буркнула: «Зачастил, выродок…»
Дальше прихожей Вовка не сунулся — куда-то спешил. Шёпотом, скороговоркой он выпалил: «Тёть-Люб, вас ищет Анжела. Она и домой к вам приходила. Колотила в дверь, даже мы слышали! Послезавтра вручают аттестаты. Директор говорит — как можно без классного руководителя? Найди, и всё такое…»
Мама ужаснулась: «Ты не выдал?»
«Не-е-е! — покачал головой Вовка. — Могила!»
«Если пронюхают, — пригрозила мама, — останется на твоей совести! Представь, о таком страшном предательстве узнает… дядя Коля!»
Вовка испуганно перекрестился: «Богом клянусь!»
Я высунулся из-под маминой руки: «Опять кукиш скрутил?»
Он обиженно проговорил: «Я чё, совсем?» — и покрутил пальцем у виска.
Мама примирительно сказала: «Хорошо, мы верим», — и Вовка тут же испарился.
Со временем ракетные налёты участились. К несчастью, наша Первомайка находилась в той части города, которой особенно доставалось во время обстрелов. Каждый промах мы отмечали радостными объятиями и поцелуями. Услышав о жертвах и раненых, делали скорбные лица. В душе я, конечно, радовался — пронесло! — но виду не подавал. Уверен, мама тоже не особо печалилась из-за чужой беды.
И даже когда ракета угодила в здание нашей школы, мы не стали лить слёзы. Прослушав сообщение о «чудовищном преступлении кишинёвской военщины», мама поначалу ужаснулась, но затем облегчённо выдохнула: «Сердцем чувствовала — нечего там делать. Всё-таки есть у меня дар предвиденья!»
В следующем выпуске новостей передали подробности. Взрыв прогремел во время торжественного собрания, которое устроили для вручения аттестатов. Диктор долго зачитывал фамилии погибших учителей и школьников. Среди них — военрук, физкультурник, историк Ольга Сергеевна и ещё несколько верных сторонников Анжелы. Директор отделалась лёгким ранением, что, конечно, меня огорчило — уж больно она везучая! Я хотел поздравить маму с резкой убылью директорских союзников, но её вид заставил меня промолчать. Бледная, как полотно, она сидела на стуле, бессильно свесив руки, и, казалось, вот-вот потеряет сознание…
Под окном просвистел Вовка, затем долго скрёб дверь, но мы не откликнулись. Мама шепнула: «Сейчас только выродка мне не хватало…»
Спустя какое-то время у двери зашуршало, и сквозь нижнюю щель проползла записка. Я развернул её и прочитал: «Тёть-Люб! Наш ларёк на базаре сгорел. Мать сказала: деньги вернёте, когда будет удобно. Она не торопит. Мы с пацанами идём на уборку в школу. Туда попала ракета, много крови и мусора. Серого не пускайте, ему лучше не видеть. Вова».
Мама фыркнула: «Только и мечтала окунуть в этот ужас Серёжу!»
Я бы не отказался глянуть хотя бы одним глазком, но, естественно, даже не заикнулся.
Когда из динамика зазвучала траурная музыка, мама выключила радио, приняла валериану и улеглась. Несмотря на жару, её трясло как в лихорадке. Я устроился рядом и открыл Библию, желая хоть чем-то маме угодить.
Спустя два дня стрельба переместилась на окраины, а по радио передали долгожданное известие: ополченцы разблокировали мост и выбили из города «румын». Услышав новость, я носился по квартире, как ошалевший, не уставая повторять: «Молодец папа! Мы победили!»
Мама приняла сообщение сдержанно и к моему ликованию не присоединилась. Она всё ещё находилась под гнётом трагического известия и беспрерывно глотала успокоительное.
«Схожу-ка я в школу…» — озабоченно произнесла она и приступила к сборам.
Я не посмел её отговаривать, но всё же заметил — мне затея не нравится. Если разблокирован мост, в городе мог объявиться атаман Крысин.
«Не волнуйся, — успокоила мама, — я буду осторожной…»
Она надела чёрное платье, купленное специально для похорон бабушки, и повязала голову таким же платком.
Проглотив пригоршню таблеток, мама уже готовилась выйти, как вдруг заверещал оживший после долгого молчания телефон. Я думал, мама ринется к трубке, но она, словно окаменев от пронзительных трелей, истуканом стояла посреди прихожей. Пришлось ответить мне.
Звонила Анжела Ионовна. Судя по её напору, ранение и впрямь оказалось лёгким. Она обрушила на меня водопад слов, её голос дрожал от волнения, я же отвечал сухо и односложно: «Здрасьте… Да, слышали… Сейчас позову…»
Мама пыталась знаками подсказать мне, что её нет дома, но я слишком поздно это заметил.
«Да, не могла, — с трудом выдохнула она. — Муж предупредил: за мной охотится румынская тайная полиция. Всё руководство «Антивоенного союза» числится у них в расстрельных списках! Разведка перехватила вражеское донесение. Моя фамилия — в числе первых… Мы вынужденно прятались в российском военном городке…»
«Что значит чушь?!»
«Спросите у Громовых…»
«Ах, вам непонятно?»
Мамин голос окреп: «А мои выступления, газетные публикации, портреты на видном месте? Нас с Серёжей могли расстрелять!»
Выпрямившись в струнку, она воздела голову к потолку и перекрестилась: «При ребёнке говорю: Богом клянусь!»
«Да, уверовала!»
«Вам интересно? Извольте! Свекрови дала зарок — если Коля вернётся из Югославии, иду в церковь. Я своё обещание сдержала, жаль, Анна Митрофанна не дожила…»
Мама всхлипнула, а я показал ей большой палец. Зря она не хотела брать трубку. Я отчётливо представлял, как на другом конце провода Анжела Ионовна скукоживается от стыда.
«И хватает же совести! — в сердцах проговорила мама. — Да кто станет такими вещами шутить? У меня муж — на передовой! Господь хранил его моими молитвами, а я, по-вашему, стану перед небесами лукавить?»
«Явиться на похороны? Вы шутите!»
«Да пусть что хотят, то и думают!»
«Если бы Зоя погибла, я бы ещё подумала…»
«Ой, только не надо мне про детей!»
«Да, не стыдно!»
«Так и передайте, если вам угодно, ноги моей на кладбище не будет!»
Она в сердцах бросила трубку и разразилась нервной тирадой: «Ещё и вынуждена оправдываться перед молдавской крысой! Героиню из себя корчит со своей контузией! И ведь дадут медаль, как пить дать! Раненых она выносила, убитых! Три раза ха-ха! Можно подумать, кому-то стало бы легче, разорви меня в клочья!»
Нервно расхаживая взад-вперёд по комнате, мама принялась рассуждать вслух и постепенно пришла к неутешительным выводам. Анжела могла серьёзно навредить ей после войны. Достаточно во время избирательной кампании обвинить маму в трусости, и плакал депутатский мандат, ради которого она «надрывала глотку на митингах и отбивала поклоны в церкви».
Она корила себя за то, что в трагический день не прибежала в школу после выпуска новостей. Проявила ужасную недальновидность! Следовало немедленно явиться и помочь, а затем вновь укрыться на квартире. И на кладбище следовало заскочить — пришла мама к выводу. Рискованно, но оправданно.
«Теперь уже поздно давать обратный ход, — заключила она с сожалением, — да и гордость не позволит!»
Поостыв, она сообразила, как защититься от происков зловредной директрисы: «Коля подтвердит! Его слова в сто раз весомей. Анжела со своей контузией получит поганую медальку, а муж — Звезду Героя. Дом Климова, мемориальная табличка… Красота!»
«А с молдаванкой, — окончательно успокоилась мама, — мы ещё разберёмся. Пусть ответит, не она ли навела ракету? Уж больно подозрительно: не отменила занятия, не перенесла на осень экзамены, а в итоге — аттестаты, будь они прокляты! Пусть объяснит компетентным органам…»
Мама перевела на меня взгляд: «Серёжа, не хочу приучать тебя ко лжи, но бывают ситуации, когда без этого не обойтись. Ты уже взрослый и должен понимать…»
И я послушно повторил наказ — кто бы впредь ни спросил, не моргнув глазом я должен подтвердить историю о тайной полиции и русском гарнизоне, где нас укрыл отец.
Удачная идея маму здорово воодушевила — вряд ли кто сумеет докопаться до правды в том хаосе, который творился в городе с начала июня. Кавардак царил и в русском гарнизоне. Из новостей мы знали — туда прорвалось больше сотни беженцев, и командование не решилось их выдворить. Пусть докажут, что нас там не было!
Приободрившись, мама напомнила себя прежнюю. Она выступала передо мной, как на митинге, а я слушал с открытым ртом и кивал после каждой фразы.
Плевать ей на упрёки директора! Слава богу — есть Коля. Когда веское слово произнесёт Герой Республики, никто и не вспомнит о злополучных аттестатах. Подумать только, в чём её упрекают, — не сложила голову вместе с выпускниками! Да она в первую очередь — мать, и только потом — классный руководитель. И вообще, лучший учитель не обязан бросаться грудью на амбразуру. Её призвание — сеять разумное, доброе, вечное. Нести слово правды. Нет, она бы, конечно, бросилась под пули, если бы стоял вопрос о судьбе Родины. Или если бы кто-то покушался на её кровиночку… В данном случае она поступилась частичкой своей кристальной репутации ради сына… Придёт время — ей будут в ножки кланяться. Она совершила настоящий материнский подвиг — сохранила для человечества будущую знаменитость! Заодно и себя уберегла. Без неё кровиночка пропадёт. Сгинет в жестоком и грязном мире! Человек не от мира сего особенно беззащитен. Какой-нибудь охламон и сам выкарабкается. Гений же, как никто иной, нуждается в опеке и заботе!
Она говорила так убеждённо и страстно, что я разрыдался и хомутом повис у неё на шее.
Мы занимались «самоусовершенствованием» — мама зубрила слова, а я мурыжил Библию, когда вновь зазвонил телефон. Я с облегчением выдохнул и отложил книгу. На этот раз мама не стала привлекать к переговорам меня и решительно взяла трубку.
«Когда это случилось? — сыпались вопросы невидимому собеседнику. — Почему сразу не сообщили?»
«Награда полагается?»
«А что к награде?»
«Неужели непонятно? Материальная помощь предусмотрена?»
«Это ещё почему?»
«Да у вас совесть есть? Мне что, самой этим заниматься прикажете?!»
Затем она разразилась гневной речью, невольно напомнившей митинги, только теперь с её уст срывались совсем не патриотические слова.
«Эта война на вашей совести — вы её разожгли! Столько людей из-за вас погибло!»
«Имею право — я тоже хлебнула!»
«Каким-то чудом спаслась! Своими руками трупы выносила!»
«Вы что, не слышали? Ракетой школу разворотило!»
«Столько деток погибло!»
«Да, я там работаю!»
«Да, была! До сих пор в ушах звенит! И мальчики, как говорил поэт, кровавые в глазах…»
По маминому тону я понял — ложь оправданна, и потому весело ей подмигнул. Она поймала мой взгляд и с жаром продолжила: «У меня, к вашему сведению, ребёнок на руках остался! И, между прочим, не оболтус, как некоторые. Выдающийся скрипач! Без пяти минут студент Одесской консерватории в свои-то десять лет!»
Я прижал к груди скрипку и с полузакрытыми глазами закружил по комнате, паясничая в тон маминым фантазиям.
Она отвернулась и продолжила: «Репетировал даже во время налётов! Один раз только и отвлёкся от подготовки — сходил на уборку в школу…»
Я обошёл маму сбоку и, оказавшись у неё в поле зрения, чмокнул скрипку с блаженной улыбкой на лице.
Она развернулась в другую сторону: «В августе вступительные экзамены. Таких денег стоит, уму непостижимо! Кто мне заплатит? Вы развязали бойню, а теперь в кусты! Нам, что ли, война нужна? У нас все мысли заняты другим — нравственным самоусовершенствованием! Да, чтоб вы знали: в ребёнка снайпер целил — чудом не попал! Стекло на кухне вылетело! Наверное, смычок за дуло автомата принял…»
Её слова заставили меня прыснуть: ловко она сочинила историю про снайпера! Скользнув по мне холодным взглядом, мама заговорила громче и злее: «Наверняка кто-то из ваших целил! Любите палить по безоружным и невинным! И ещё хватает совести предлагать, чтобы я взяла на себя расходы! Да мне плевать, что война продолжается!»
Мама была явно не расположена умиляться моим шалостям. Прикрыв трубку, она прошипела: «Марш-ш-ш отсюда!»
Я выкаблучивался на диване, когда мама вернулась в гостиную. Она вновь обрядилась в чёрное. На фоне траурного наряда лицо её, казалось, выцвело.
«Горе у нас, — произнесла она упавшим голосом. — Отца убили…»
От растерянности я задал идиотский вопрос: «Как убили? Насовсем?»
Не дожидаясь ответа, я разрыдался. «Убили! — стучало у меня в висках. — Даже такого сильного и непобедимого!»
Мама пыталась меня успокоить, но её прикосновения и нежные слова вызывали лишь очередные водопады слёз. В один миг весь мир сделался враждебным и опасным. Если не уберёгся отец, нам с мамой и подавно не светило ничего хорошего. Она меня не защитит, хотя и утверждает обратное. Война продолжается, а мы остались одни-одинёшеньки. Придёт полковник Крысин и легко разделается с нами на радость Анжеле и её поредевшей своре.
Представив нас на перекрёстке в окружении казаков и улюлюкающей толпы, я забился в истерике пуще прежнего…
Мама присела на стул и тоже разрыдалась. Пока я терзал подушку, она жаловалась: «Десять лет каждый день похоронку ждала. Жизни не видела. Всё на мне — хозяйство, пелёнки, заработки, детский сад, школа одна, школа другая. Уму непостижимо! Крутилась, как белка в колесе. Где моя молодость? Где?!»
Рыдая, она заводилась всё сильнее, и мне стало не по себе. Нас могли услышать соседи, но маму, кажется, это совсем не беспокоило. Я бросился к ней, и она распахнула объятия. Долго мы поливали друг друга слезами, пока, наконец, не выдохлись.
«Они предупредили, — произнесла мама с горечью, — на помощь мы пока не можем рассчитывать. Почести откладываются. Сволочи! Опять всё на меня ложится. Очередные похороны… Вся дворня соберётся на поминки — уму непостижимо!»
«Не хочу поминки!» — проговорил я плаксивым голосом.
«А придётся, — ответила мама. — Потерпим. Недолго осталось…»
«Сколько?» — спросил я.
Мама прижала меня к себе и зашептала на ухо, видимо, опасаясь соседских ушей: «Мост освободили — дорога открыта. Надо бежать. Теперь некому нас защищать. Поп приведёт атамана… Даже страшно представить, что будет!»
Я съёжился: «Куда нам бежать?»
«В Одессу…»
«А квартира?»
«Квартира никуда не денется… Слава богу, успела приватизировать. Спасибо отцу, сделал доброе дело напоследок…»
«Не понимаю, — ответил я. — Мы же не заберём квартиру с собой».
«Найду маклера в Одессе, — неуверенно проговорила мама, — там жуликов — пруд пруди. Сейчас всё продаётся и покупается… Маклер что-нибудь придумает. Приедет сюда, устроит какой-нибудь шахер-махер и получит за это процент. Сейчас у меня голова не о том болит…»
Я ничего не понял — кто такой маклер, что за шахер-махер? — но допытываться не стал. В конце маминой тирады явно прозвучало раздражение. Наверно, она и сама не очень представляла план действий. И, несомненно, видела более серьёзные проблемы, чем продажа квартиры.
«О чём у тебя болит голова?» — спросил я.
«Естественно, об атамане!»
«Тогда зачем поминки? Надо ехать в Одессу…»
«Сбежать никогда не поздно, — сказала она. — Атаман не станет в меня палить при первой встрече. Этим ничего не добьётся. Ему надо получить свои деньги».
«У тебя их нет?»
«Меньше половины, если считать и громовские…»
Я горестно вздохнул, а мама задумчиво проговорила, словно размышляя вслух: «Тебя надо спрятать, чтобы у Крысина не возникло дурных мыслей меня шантажировать. Появится бандит или нет, я смогу спокойно похоронить Николая… Говорят, надо спешить, в морге всё забито. Мертвецы штабелями лежат, в такую-то жару. Если родственники не объявляются, закапывают, где придётся. Нам, кровь из носу, нужна Аллея Славы. Закопают на Камчатке, пойди потом отыщи! Всё кладбище перекапывать?»
«М-м-м, — промычал я. — Зачем Аллея Славы?»
Мама всё так же задумчиво продолжила: «Золотая Звезда, Дом Климова, Аллея Славы — нам ещё очень даже пригодятся. Атаманы приходят и уходят, а память о герое живёт вечно. Может, я книгу напишу…»
«Книгу?!»
«Да, точно! — вскинулась мама. — Какая замечательная идея! Я сумею написать, как никто другой. Буду выступать с лекциями о его жизни и подвиге, а по праздникам водить школьников к обелиску…»
Она посуровела: «Не хватало, чтобы кто-нибудь уколол — даже похоронить достойно не удосужилась. А вот и удосужилась! Ещё война не кончилась, а я под пулями проводила мужа в последний путь…»
Я перебил: «А зачем поминки?»
«Устрою поминки — утконос слова лишнего не скажет. Будет у меня как шёлковая! Мы от неё пока зависим…»
Меня осенило: «Полторы тысячи долларов?»
«Естественно!»
«Ты ей не отдашь?»
«По крайней мере, не сейчас. Нам деньги в Одессе ох как пригодятся…»
«Здорово!»
Мама погрозила пальцем: «Только не думай, пожалуйста, что мы поступаем нечестно. У неё ларёк сгорел с нашим товаром — уже половина долга. Выродку отличную характеристику напишу, годовую четвёрку выставлю — тоже не забесплатно. Никогда копейки с них не брала — имею право!»
«Конечно!» — кивнул я без тени сомнения.
«Перебьётся утконос. В конце концов, у меня муж погиб. Не чужой для них человек…»
Мама решительно поднялась: «Всё, нам пора!»
Я попятился: «А… а мне зачем? Не хочу я в морг!»
Мама устало проговорила: «Русским языком сказала — тебя надо спрятать! Отведу в надёжное место».
«Куда?»
Не ответив, она направилась к телефону. Я последовал за ней и присел неподалёку на корточки.
Не успела мама набрать номер, плечи её задрожали и послышались всхлипывания.
«Алло, Анжела Ионовна? Люба беспокоит… Климова…»
«Я не отвлекаю? Вам не трудно говорить?»
«Простите меня за всё…»
«Дура я, дура… Пока жизнь не накажет, ничего не поймёшь…»
Мама говорила плаксивым виноватым тоном, растягивая слова и беспрерывно шмыгая носом. Примерно так же мямлили «я больше не буду» Танюська с Натуськой, когда Галина чихвостила их на весь двор. Открыв рот от изумления, я наблюдал, как ловко мама разыгрывает перед директором роль нашкодившей сопливой девчонки.
Мама рассказала о нашей беде и, судя по всему, выслушала слова сочувствия, потому что в ответ раз двадцать повторила спасибо. А в конце так и вовсе произнесла: «Я свою вину искуплю. Добьюсь, чтобы учителей и деток похоронили на Аллее Славы… рядом с Колей… Горе нас сблизило… Сделаем памятник… Два памятника! Герой-защитник и жертвы войны… Лучшего архитектора привлеку! Церковь, разумеется… Отпевание и всё такое… В лепёшку разобьюсь… Подключу все свои связи…» Не договорив, она разрыдалась.
Я в недоумении морщил лоб, не в силах понять — что же мама замыслила? Примирение с Анжелой, несомненно, являлось хитростью, наподобие примирения с дворней. Но какой?
«Во сколько похороны?» — спросила мама Анжелу.
«Буду, обязательно буду… Мне так стыдно за те слова…»
«Колины организую на то же время».
«Да, понимаю… Морги переполнены…»
«Не говорите, жара! Уму непостижимо… Говорят, павших хоронят в братских могилах, внавалку…»
«И деток тоже?! Какой ужас!»
«Маленькая просьба… Не могла бы я оставить у вас Серёжу?»
«С дочуркой вашей книжечки почитают, я передам…»
«У нас небезопасно… Ракеты падают…»
«Огромное спасибо! Я ваша должница на веки вечные…»
Положив трубку, мама вытерла слёзы и произнесла спокойным деловым тоном: «Никому и в голову не придёт — искать тебя у директора».
«Саломёту книжки читать?» — надул я губы.
Неожиданно мама подскочила ко мне и встряхнула за шиворот: «Самое время для капризов! И не обзывай её так!»
Не успел я открыть рот для возражений, она склонилась надо мной и зло прошипела: «Ещё одно слово — задушу!»
Я обмяк и захлюпал носом.
Мама отпустила меня и уже поспокойней добавила: «Можно подумать, мне доставляло удовольствие лебезить перед Анжелой, заигрывать с дворней и корчить из себя православную!»
Она выгребла из шкатулки деньги Галины и в задумчивости остановилась посреди гостиной: «Куда бы их спрятать?»
«Зачем?» — спросил я.
«От мародёров. Неизвестно, сколько времени в квартире никого не будет».
Мама по очереди открыла все ящики и даже заглянула под диван, но ни одно из укромных мест ей не понравилось.
«Ты должен знать, где будет тайник, — озабоченно произнесла она, копаясь в грудах белья. — Вдруг меня арестуют или… ранят… Могут срочно потребоваться деньги. На тебя возлагается большая ответственность!»
Я важно кивнул: «Не волнуйся, мамочка».
«Уму непостижимо — негде спрятать! — проговорила она раздражённо. — Проклятая квартира, проклятый дом!»
Пока мама переставляла книги на полках, выискивая удобное местечко, я принёс из бабушкиной комнаты икону: «Вот наш тайник!»
Не успела мама открыть рот, я отогнул скобы и снял заднюю крышку. Пухлую пачку денег на глазок поделил на равные стопки и равномерно уложил с тыльной стороны. Ещё пара секунд, и крышка встала на место.
«Вот!» — с гордостью посмотрел я на маму.
Мама покачала головой: «А если мародёры позарятся на икону?»
Я хитро сощурился: «Давай её ножичком покарябаем!»
Маме идея понравилась. С помощью кухонного ножа и куска наждачной бумаги мы основательно поработали над портретом Богородицы, держащей на руках младенца Иисусика.
Мама сдула пыль с иконы и придирчиво её осмотрела: «Вот и славненько! Поставим на комод у бабки в комнате. Специально — на самом видном месте. Чёрта с два, кто догадается!»
Закончив с кладом, мама достала из шкатулки необходимые бумаги, узлом связала отцовские вещи. Я собрал пакет с книгами и безделушками, которые должны были скрасить моё постылое существование в компании «саломёта».
На выходе из квартиры мы нос к носу столкнулись с Вовкой. По его скорбной физиономии я догадался — он уже пронюхал о смерти отца.
«Тёть-Люб, — шмыгнул он носом, — вы знаете…»
«Знаю!» — перебила мама, запирая дверь.
«Его отвезли в морг горбольницы, — увязался он за нами следом. — Там все убитые со школы… Хоронить будут оттудова. С дому не разрешили, говорят, опасно и нету транспорта…»
Мама бросила, не оборачиваясь: «Я в курсе. Только что общалась с Анжелой Ионовной…»
«Ученикам не разрешили идти на похороны», — глухо промычал Вовка. Казалось — он вот-вот расплачется.
«Естественно! — нравоучительно проговорила мама. — К твоему сведению, я специально звонила директору по этому вопросу. Умоляла — хватит с нас жертв! И раньше предупреждала — надо отменить занятия. Но кому-то любой ценой хотелось выслужиться перед РОНО».
«Можно я с вами?» — спросил Вовка умоляющим голосом.
«Нет и ещё раз нет! — отрезала мама, а затем уже более спокойно добавила: — Придёшь вечером на поминки…»
Вовка горестно вздохнул и отстал. Мама выдохнула с облегчением: «Точно как банный лист…»
Мы уже выходили со двора, когда он нас догнал: «Тёть-Люб, у вас есть, чё на стол поставить?»
Мама пожала плечами: «Знаешь, даже и не думала. Есть проблемы поважнее».
«Вот и не думайте, всё будет! — ответил он убеждённо. — Я тут одно местечко нашёл — кто-то продукты занычил. То ли мародёры, то ли — занычили от мародёров… Там всего завались! Мы с Жорой притащим…»
«Как хотите, — пожала мама плечами. — Я не стану поощрять воровство, но и отказать не могу, зная, кем для тебя был Николай…»
«Спасибо!» — выкрикнул Вовка и припустил к дому.
***
Город произвёл на нас тягостное впечатление. По дороге к центру всюду встречались разрушенные и сгоревшие дома, зияли воронки от взрывов, зловеще чернели остовы сожжённых машин. Совсем недавно я собирал гильзы, выискивая их в выбоинах асфальта, а теперь мы шагу не могли ступить, чтобы под ногами не звякнул металл.
Мама брела ни жива ни мертва — и не только из-за страха. Ей не давали покоя мысли о морге и кладбище. Мамино состояние передалось и мне. Крепко стиснув её руку, я жался к ней, испуганно озираясь по сторонам. Мы шли, стараясь держаться поближе к стенам домов, а перекрёстки преодолевали бегом.
Изредка нам попадались бредущие, словно тени, прохожие. Мы старались не глядеть им в глаза, они, в свою очередь, тоже опускали головы. Не поздоровались даже с мамашей Бублика, которая, задыхаясь от жары, тащила тележку с алычой-падалицей…
Убитых мы не заметили, но облепленные мухами пятна крови встречались довольно часто. Мама старательно обходила их стороной и заставляла меня отворачиваться.
Когда мы проходили мимо сквера, я указал на Пушкина в каске и бронежилете. Она фыркнула: «Уму непостижимо, какая трогательная забота о нашем культурном идоле!»
От здания исполкома остались лишь стены. Внутри всё выгорело, а часть перекрытий обрушилась. На минуту мы остановились. Отдышавшись после быстрой ходьбы, мама торжественно произнесла: «Запомни, Серёжа, отныне это — Дом Климова…»
«Значит, и мой тоже?» — спросил я.
«В некотором роде, — ответила мама неопределённо и тут же добавила: — Наше общее с тобой достояние, мы его выстрадали. Да-да, точно… Какая сильная аналогия — Колино завещание в опалённом войной камне!»
Я уточнил: «Вместо денег?»
Мама погладила меня по голове: «Это ценнее денег…»
Подумав, она добавила: «Здание ни в коем случае нельзя восстанавливать! Такой впечатляющий памятник… В лепёшку расшибусь — не дам!»
Мы двинулись дальше, и тут мама неожиданно вспомнила о Вовке.
«Лишь бы выродок со своим героизмом не мельтешил под ногами, — проговорила она язвительно. — Как бы утконосиха не принялась разыгрывать карту с приднестровским Гаврошем! Вот ещё — проблема…»
Мама тянула меня за руку, а я озирался, не понимая, куда же пропала Доска почёта? Наконец до меня дошло: её раздавил танк с вражеским гербом на броне, который догорал чуть поодаль, уткнувшись орудием в землю.
За площадью мы увидели пьяных ополченцев в казачьем обмундировании. Вразнобой они горланили что-то о победе, прихлёбывая из общей бутыли и паля в небо из автоматов. Мама потащила меня на другую сторону улицы, казаки повторили наш манёвр. Бежать было опасно, пьяные, они могли устроить пальбу. С обречённым видом мы пошли им навстречу.
С ужасом я узнал в них банду полковника Крысина. От моего известия маму затрясло. К счастью, самого атамана среди них не оказалось, но его бандиты могли меня запомнить. И зачем я тогда перед ними светился? Едва я об этом подумал, меня охватила дрожь.
Отбивая зубами чечётку, мама шепнула: «Если спросят — мы Громовы!» Я коротко кивнул, хотя и не понял, почему она выбрала именно эту фамилию. Наверно, просто назвала первую пришедшую на ум…
Я повис у неё на руке: «Они узнают меня! Я называл им фамилию!»
Сама перепуганная до полусмерти, мама всё же нашла для меня слова успокоения: «Не узнают — у них всё двоится в глазах…»
Расхристанный ополченец козырнул: «Патруль по охране абс-чес-твен-но-го порядка». Договорив, он икнул и потребовал документы. Мама заявила — при себе ничего нет.
Ещё дома, опасаясь мародёров, она уложила бумаги и деньги в потайной карман под юбкой. Бандиты буровили нас колючими взглядами, а я украдкой поглядывал на них, по-прежнему опасаясь разоблачения.
Урядник предложил отправить нас в штаб, выразительно поглядывая на узелки с вещами. Вахмистр, то ли в шутку, то ли всерьёз, передёрнул затвор той самой винтовки: «Да шо с ими цацкаться? Мародёры херовы…»
Все последние дни радио призывало беспощадно карать мародёров по законам военного времени. Специальные подразделения — их действительно называли «патрульными» — так и поступали, о чём регулярно сообщали в новостях.
Мне хотелось вцепиться в мамино горло — зачем потащила меня за собой? — но я лишь испуганно таращил глаза и облизывал губы, сухие, как асфальт у нас под ногами.
К счастью, она сохранила выдержку. Сначала скороговоркой затараторила что-то патриотическое, а затем развязала узелок и высыпала вещи на тротуар — отцовы и мои. Пока казаки приходили в себя, мама окончательно вошла в раж — такой я не видел её даже на митингах!
Голос её зазвенел от гнева: «Какие, к чёрту, мародёры! Стала бы я рисковать ребёнком из-за поношенного тряпья! Это же надо додуматься — вдову солдата обвинить в подобной низости! У вас совесть есть, или пропили?»
После такого выпада мне стало ещё страшнее. Ополченцы смотрели на неё, как на помешанную, и я нисколько не сомневался — сейчас нас поставят к стенке…
Дойдя до самой высокой ноты, мама провела указательным пальцем вдоль шеренги бандитов: «Вы все его недостойны! Слышите? Все!»
Она разрыдалась, с укором глядя на них: «Вчера он пал смертью храбрых… Сражался до последнего вздоха, до последней капельки крови… С первых дней добровольцем ушёл…»
Мама опустилась на колени, и я тенью последовал за ней, не сводя глаз с автоматов. Мои ноги налились свинцом, а взгляд приклеился к войсковому, которого качало из стороны в сторону. Патрульные терпеливо ждали решения командира, оставив в покое бутыль.
Тем временем мама сменила тему.
«На кого ж ты покинул нас! — стенала она над каждой вещью, прижимая их поочерёдно к лицу и поливая слезами. — Как теперь жить? Горе мне, горе… И зачем пережила тебя любовь моя?»
Она стала рвать на себе волосы: «Я хочу умереть. Слышите, вы? Хочу умереть!»
Сослуживец отца, принесший нам когда-то дурную весть из Югославии, поставил перед ней бутыль. Кажется, и он нас не узнал… При виде выпивки, мама отпрянула, словно наткнулась на гадюку.
«Глотни, милая, полегчает», — участливо предложил сослуживец.
Неожиданно мама вцепилась ему в галифе: «Убей нас, прошу! Обоих убей!»
С трудом высвободившись, он обратился к войсковому: «Не-е-е, она не мародёрка. Я знаю эту бабу…»
Мама по-собачьи подползла ко мне, обхватила меня грязными руками и тоненько заскулила. Я догадался — сейчас наша тайна откроется, и заголосил в тон маме на всю улицу.
Но сослуживец доложил командиру: «Ейный мужик — местный казачок, царство ему небесное, урядник… Дай бог памяти, как его?»
Мы хором выкрикнули: «Громов!»
«Во-во! — кивнул наш спаситель. — Громов. Плюгавый такой казачишка… Хоть баба и говорит — герой — да какой там герой? Пороху не нюхал, войну только по телику видал, ну и, само собой, первая пуля — его…»
Ополченцы заверещали — знаем, мол, этих добровольцев из гражданских. Никакого прока, только лишние траты на венки и гробы.
Войсковой, наконец, выдавил из себя: «Любо!» — и принялся шарить глазами в поисках выпивки.
Неожиданно мама схватила бутыль и припала к горлышку. Сделав пару глотков, она сильно закашлялась. Казалось, вот-вот её вытошнит. Вид у неё стал совсем жалкий.
Отдышавшись, она передала бутыль войсковому: «Прошу выпить за упокой души урядника Громова, царство ему небесное…»
Пока бутыль ходила по рукам, мы кое-как собрали отцовы вещи.
«Пора, — дёрнула меня за руку мама, — в морге уже заждались».
Она с дворянским достоинством глянула на войскового: «Прошу принять участие в отпевании и панихиде. Как полагается, по-нашему, по-православному…»
Войсковой насупился: «Ни-и-и! Зараз дюже много делов… Мародёры, падлы, круголя так и шастають…»
«Понимаю, — сухо кивнула мама. — Служба есть служба. А нам пора исполнить свой человеческий и христианский долг…»
«Серёжа, — скомандовала она, — мы опаздываем в морг!»
При мысли о мрачном заведении, набитом покойниками, меня охватил ужас. Воображение рисовало картины одна страшнее другой — штабеля тел и рядом братская могила непомерной глубины…
«Пошли домой! — потянул я маму за руку, не стесняясь плаксивого тона. — Я на скрипке буду играть до самого вечера…»
«Нет! — отрезала она, до боли сжав мою руку. — Это наш долг!»
Мне показалось, мама сошла с ума, и от нахлынувшей разом тоски я тоненько заскулил.
«Чую, якой батька казак був, такий и сынку», — усмехнулся в усы войсковой.
Я совсем не стыдился проявленного малодушия — любой позор казался сущей мелочью в сравнении с кладбищенскими мерзостями.
«Мне надо Мендельсона учить!» — использовал я последний довод.
Кто-то из казаков тут же заметил: «Шнипельсона, хлопчик, трэба не учить, а мочить!» Остальные дружно загоготали.
Мама подхватила свой узелок и потащила меня в сторону горбольницы. Мои вещи так и остались лежать на тротуаре…
Озираясь на ополченцев, я спотыкался и падал, поднимался и снова бежал, как щенок на поводке у чересчур ретивого хозяина. Казаки смотрели нам вслед и потешались, но мне было всё равно. Я думал лишь о предстоящей встрече с мертвецами и с обидой поглядывал на маму, которая продолжала тисками сжимать мою ладонь.
Когда мы свернули за угол, она, наконец, отпустила меня и устало прислонилась к столбу.
«Не пойду в морг!» — повторил я, набычившись.
«У меня тоже нет никакого желания, — тяжело выдохнула мама. — Но не могли же мы развернуться у них на глазах?»
Она ласково погладила мою измятую ладонь. Страх отступил, и в голове немного просветлело. Разумеется, мама поступила на редкость толково, разыграв спектакль! Но ещё правильнее она поступила, изменив свои планы. Возвращение домой меня просто окрылило.
«Во рту пересохло, — вернул меня в реальность её голос. — Глотнула отравы — чуть не задохнулась…»
Я повис у неё на шее. Ради нашего спасения ей пришлось пить отраву! Моё сердце переполняла жалость…
Мы возвращались дворами. По пути нам встретилась изрешеченная пулями машина «скорой помощи». В залитом кровью салоне лежала мёртвая женщина в белом халате. Мама закрыла мои глаза ладонью, но я успел разглядеть детали. Смерть обезобразила лицо доктора страшной гримасой. Рядом с машиной валялся выпотрошенный медицинский сундучок. Без объяснений я понял — здесь побывали мародёры.
Мама ускорила шаг, стараясь поскорее уйти от ужасного места.
В одном из дворов мы наткнулись на Жорика с Вовкой. Они орудовали у раскрытого настежь гаража-ракушки — вытаскивали какое-то добро и складывали в грузовую тележку. Лица обоих скрывали маски, как у грабителей банка, но я их сразу опознал и ухмыльнулся: «Громовы мародёрничают!»
Мама не разделила моего веселья и даже запретила смотреть в ту сторону. После встречи с казаками она боялась даже собственной тени…
Жильцы уцелевших домов пытались пристыдить Громовых, но они, не обращая внимания, упорно делали своё дело.
Мы хотели обойти их стороной, но Вовка к нам подскочил: «Я же сказал, на поминках всё будет, как надо, тёть-Люб!»
Мама буркнула: «Поймают — проблем не оберёшься…»
В ответ он задрал рубаху и показал рукоять пистолета: «Не боись, тёть-Люб!»
Мама покачала головой, и мы заспешили к дому. Громовы с таким усердием обчищали гараж, что им и в голову не пришло спросить — почему мы так скоро возвращаемся домой?
Из подъезда двухэтажки вынырнул рассерженный бородатый мужчина с куском арматуры.
«Ворьё проклятое!» — рявкнул он, потрясая железом.
Мама выронила узел с вещами, словно он жёг ей руки.
«Мы не мародёры! — скороговоркой затараторила она. — Мужа убили, думала переодеть, но не успела — похоронили без нас. А одежда и не нужна нам теперь — забирайте, вам будет впору!»
Бородатый смерил нас тяжёлым злым взглядом и направился в сторону Громовых, выкрикивая ругательства и угрозы. Позабыв о вещах, мы пустились прочь со всех ног. Я ждал выстрела, но его не последовало. Мама объяснила — стрелять Гитлеру незачем, достаточно показать оружие…
Меня разбирало любопытство — где же он раздобыл пистолет? Мама ответила — Гаврош мог обзавестись даже пулемётом.
«Ма, а кто такой Шнипельсон?» — спросил я, когда злополучный двор остался позади.
Она несильно сжала мою ладонь: «Не повторяй всякие глупости!»
Оглянувшись, я перешёл на шёпот: «Из-за бородатого мы остались без поминок…»
Мама сердито возразила: «Лучше бы появились казаки с автоматами, чем этот Карабас с арматурой!»
Мысленно я согласился. Поминки можно устроить и после войны. Если бы «казаки-разбойники» расстреляли Громовых за мародёрство, я бы с радостью принёс какую угодно жертву. Например, отказался бы от «Гулливера» на целый год. Или даже на два! А в нагрузку бы вызубрил Библию…
Я хотел поделиться с мамой своими соображениями, но над нашими головами просвистела ракета и неподалёку рвануло. Обычно «румыны» выпускали две-три ракеты, и налёт заканчивался. По радио каждый день повторяли, как надо себя вести, если обстрел застаёт в городе, и потому после первого залпа мы перебежали на противоположную сторону улицы.
Вскоре просвистела вторая ракета. От взрыва стена дома содрогнулась, и нас осыпало штукатуркой.
«Хорошо, не стёклами», — заметила мама, с опаской поглядывая наверх. Выше находилось чудом уцелевшее окно, и на всякий случай мы отошли в сторону.
«Упала в соседний двор», — указал я на столб чёрного дыма, за которым едва проглядывал Преображенский собор.
Глядя на купола, мама наскоро перекрестилась.
Свист третьей ракеты прозвучал особенно резко. Мама распростёрла надо мной руки, хотя, как и прежде, в её порыве не было никакого смысла.
От нового взрыва у меня сильнее заложило в ушах, но я всё равно расслышал мамины мольбы: «Господи, да когда же это кончится? За что нам такое наказание?»
Вдалеке послышался выстрел, затем ещё один и ещё.
«Это румыны? — спросил я, стряхивая с головы штукатурку. — Они нас не тронут?»
Мама хотела ответить, но в этот момент из-за угла показались Громовы. Жорик тянул тележку, а Вовка поспешал за ним, придерживая груз. Они неслись по тротуару, словно спасаясь от погони. В ворохе награбленного я заметил и наш свёрток.
Беглецы свернули в проулок. Никто не знал здешние подворотни так хорошо, как Вовка. Мы ринулись за ними, но они скоро пропали из виду.
Нам пришлось искать выход из лабиринта самостоятельно. Мама тянула меня за руку и умоляла Бога спасти нас и защитить. С тревогой поглядывали мы в сторону нашего квартала. Над крышами домов поднимался огромный столб чёрного дыма, и в голове моей теснились мысли одна мрачнее другой. Откуда-то издалека приближался нарастающий вой пожарной сирены…
***
Во дворе перед нами открылась ужасная картина — на месте нашего подъезда дымились руины. Как завороженный смотрел я в зияющий проём, тщетно пытаясь высмотреть в клубах дыма очертания наших окон. Вокруг гудел людской муравейник, сновали пожарные с брандспойтами, врачи с носилками и ротозеи из близлежащих дворов.
Увидев, во что превратился дом, мама заголосила, совсем не стесняясь дворни. Раньше она высмеивала соседок, воющих на похоронах, а теперь сама им уподобилась. Мне стало стыдно за неё, и я отошёл подальше…
Со стороны я наблюдал, как маму усадили на скамейку, дали ей воды и сунули что-то белое под нос. Наверное, вату с нашатырём. Меня мучила жажда, и я с завистью смотрел на маму со стаканом в руках…
На площадке у голубятни спорили кугуты, выясняя причину обрушения. Одни говорили: подъезд уничтожила ракета, вторые доказывали — ракета не может вызвать такие разрушения. Приводили пример нашей школы — жертв много, поскольку взорвалось внутри, но здание-то устояло. Вторые считали: всему виной — газ, который включили незадолго до обстрела. В итоге обе версии слились в одну. Спорщики пришли к заключению — дом рухнул после того, как ракета повредила газовую трубу.
Я подошёл к завалам, когда оттуда вытаскивали бесчувственную женщину. Поначалу я не разглядел, кто это — настолько сильно обезобразило её лицо. И только со слов соседей понял — это мамаша Васьки-идиотика.
Убитых сносили к гаражам. Их укрывали бельём, снятым с верёвок. Я насчитал семерых, но работа по разбору завалов только началась. Легко раненным врачи оказывали помощь в беседке у клумбы, тяжёлых отправляли в больницу.
На глаза мне попался Гитлер. Размазывая слёзы по щекам, он тенью бродил вдоль пепелища. Подумать только, самый отчаянный хулиган Первомайки рыдал, как последняя размазня.
Кугуты сочувствовали его горю, но он их не слышал. Я подумал, Вовка оплакивает квартиру, но оказалось, во время обстрела погибли Галина и её дочки-близняшки. Их тела ещё не извлекли. Ожидалось, что спасатели едва ли доберутся до них ранее завтрашнего утра. Галина и девчонки обычно прятались в подвале. Пожарные объяснили — если бы не огонь, они могли бы спастись.
Услышав новость, я ощутил приятный холодок в груди. Ещё недавно мама завидовала Галине, которая при каждой бомбёжке укрывалась в подвале. Во время нашего добровольного заточения мы были лишены такой возможности. Теперь за все мучения маме воздалось сполна. Враги не просто наказаны — они разделили судьбу Васьки-идиотика! Что и говорить, при всех наших сегодняшних напастях это была пусть и небольшая, но радость…
Я ринулся к маме, желая хоть как-то её приободрить, но рядом с ней на скамеечке восседал Жорик. Мерзкий пьяница меня опередил — лишил возможности первым преподнести маме замечательную новость…
Они меня не заметили. Я на цыпочках обошёл скамейку и присел на корточки. Мне очень хотелось послушать Жориковы стенания. Судя по его бессвязной речи, он уже залил горе в компании дружков.
Пропойцы раскупорили вино, привезённое для поминок. Они продолжали пьянку у тележки, а Жорик подсел к маме. Между ними стояли два полупустых стакана и бутылка «Вермута», любимого напитка нашей дворни.
«Девоньки мои, девоньки! — плечи Жорика мелко тряслись. — Батька конфеток вам прихватил…»
Он зачерпнул из кармана полную пригоршню карамелек и рассыпал их по скамейке: «В той ракушке и нашёл… Хотел малышек угостить…»
Мама отхлебнула вина. Совсем недавно она рыдала и заламывала руки, а теперь, притихшая, смотрела прямо перед собой в одну точку. Громовское несчастье — как мне показалось — её, несомненно, утешило.
«Кушай, Люба, кушай», — протянул ей Жорик конфету.
Она покачала головой и вновь потянулась к стакану. Жорик выпил залпом и снова налил. Себе — до краёв, маме — до половины.
«Ты не поверишь, Любань, — вытер он лицо рукавом, — я за своими девоньками ухаживал, как мать. Гала — вроде тебя — деловая! По утряни — шасть, и нету! А я с койки подыму, на горшок посажу, косы заплету, чулочки натяну, умою-подмою, за стол посажу, каши навалю, на двор выведу… Сказки читал! Да-а-а…»
Я усмехнулся. Мама даже ухом не повела при слове «чулочки», от которого её всегда буквально воротило.
Хорошо, Жорик не привёл подробности кормления близняшек, иначе мама бы точно не сдержалась. Он пережёвывал девчонкам мясо, чтобы оно легче глоталось! Бабушка не раз наблюдала эту картину, бывая в доме Громовых. Её коробило: «Ужасно негигиенично!», а мама, когда я плохо ел, язвительно интересовалась: «А жёвочки не хочешь? Я могу…»
Как по заказу, мама вспомнила о бабушке Нюре: «Свекровь тебя хвалила. И Володю тоже…»
«Да-а-а, Вовка помогал! Любил сестрёнок…»
«Переживает сильно», — мама повела головой в сторону дома.
«Не то слово, — шмыгнул носом Жорик и заскулил: — Ой, девоньки мои, девоньки!»
«И как же вы теперь? — спросила мама, когда он умолк. — Без крыши над головой, без денег…»
«Переночуем в гараже, схороним, шоб по-людски, там видно будет…»
«Без денег по-людски не получится», — заметила мама.
Жорик вскинулся: «Люб, а у тебя грошей нема? Галка взаймы давала, может, трохи осталось?»
«Нет, — горестно вздохнула мама. — Казаки-мародёры отобрали. Я даже Колю не похоронила…»
Жорик сокрушённо покачал головой и потянулся к стакану: «Ничё, прорвёмся… Ладно, за упокой… Не чокаясь…»
Они выпили, и мама потянулась к конфете: «Не знаю, как жить без денег? Чем Серёжу кормить?»
«За это не горюй, — произнёс Жорик окрепшим голосом. — Мир не без добрых людей, и пацан мне не чужой…»
Мама перебила: «Дело прошлое, а меня волнует настоящее. Где ночевать? На что жить? Отпускные получила, думала на них похоронить — ограбили! Дома нет…»
«Где ночевать? Покамест в гараже…»
«Все планы рухнули! Без денег до Одессы не добраться…»
«Сдалась тебе Одесса сраная!»
«Жора, ты не понимаешь…»
«А шо тут понимать? Посля войны хату дадут, житуха как-нибудь наладится…»
«Как-нибудь — не для меня…»
«Конечно, ты у нас одна такая не-об-нак-но-вен-ная!» — ломая язык, съехидничал Жорик.
Я думал, мама обидится, но она деловито спросила: «Тебе соседи не дадут взаймы?»
Не ответив, Жорик принёс ещё одну бутылку.
«Вот шо я тебе скажу, Люба, — проговорил он наставительным тоном, — не хер у той Одессе делать! Пропадёте не за понюшку табаку. Сожрут и не подавятся. И станешь ты, Люба, самой шо ни есть об-нак-но-вен-ной! Другое время… Я в ту Одессу по бизнесу мотался — знаю. Люди — звери! А тут все свои, не шибко интеллигэнтные — шо есть, то есть! — зато без закидонов… И с голоду не помрём — голубятня прокормит…»
«Мне хотя бы двести долларов», — вставила мама, пока Жорик зубами срывал пробку.
Он плеснул в стаканы вина и продолжил, как будто и не слышал просьбы: «Горе нас повязало, Люба, великое горе!»
«Да, — равнодушно сказала мама. — Так что насчёт денег?»
«За упокой душ!»
Они выпили, и Жорик мечтательно проговорил: «Двое пацанов у нас, про их надо думать… Вместе, Люб, будет сподручней…»
Мама фыркнула: «Бред!»
«Не могёт быть, шоб не наладилось…» — сам себе сказал Жорик.
«Бред…»
Я не стал дослушивать и отправился на поиски воды. К кугутам обращаться не пришлось — меня напоили пожарные. Пламя они уже сбили, и над руинами поднимался чёрный дым.
Утолив жажду, я почувствовал прилив сил и снова подошёл к Вовке. С подчёркнутой бравадой рассказал ему, как нас едва не расстреляли за мародёрство. Пусть знает — не только им пришлось сегодня рисковать! Больше того, гибель моего героя-отца не шла ни в какое сравнение с потерей никчемных и глупых Галины и её дочек. Очевидно, я понёс гораздо более тяжёлую утрату, чем Вовка. Тем не менее в отличие от него держался молодцом, и это сильно возвышало меня в собственных глазах.
Увы, убитый горем, он, кажется, не очень-то меня и слушал…
«Скрипка сгорела, — небрежно плюнул я, поглядывая на дымящиеся обломки. — За сто рублей покупали…»
Разумеется, я приврал. Мама приобрела её в комиссионке за пятёрку на старые деньги. Представив, как полыхал в пожаре мой неказистый инструмент, я криво усмехнулся — долгий отдых от Мендельсона отныне мне гарантирован. Заодно и от Библии. Жаль, конечно, икону, точнее, её содержимое, но мама как-нибудь выкрутится. Неприятности и прежде легко приводили её в отчаянье, но руки она надолго не опускала.
Вовка хмуро пробубнил себе под нос: «Танька на скрипке хотела учиться, как и ты… Наташка — танцами занималась…»
Я с удивлением на него посмотрел — что за чушь? Девчонке медведь на ухо наступил — какая скрипка? Не иначе, от горя помутился разум!
«Мать хотела после войны скрипку купить, — продолжил бубнить Вовка. — Мы с Жорой отговаривали — на хер нужно? — а она такая, пусть наши дети тоже вырастут культурными. Танюшка будет симфонии играть, Наташка — в балете выступать… И чтобы обязательно в Одессе…»
Далее он принялся перечислять обиды, которые нанёс матери… Я чувствовал себя попом, который принимает покаяние. Необычная роль мне определённо нравилась!
Вовкина исповедь продолжалась долго, а я слушал, не перебивая, чтобы не спугнуть. Когда ещё выпадет такой замечательный случай? С каждым новым откровением врага мою душу всё сильнее заволакивало сладостным злорадством…
Поглощённый его излияниями, я не сразу обратил внимание на казачий патруль. Когда они появились во дворе, мама уже осталась в одиночестве, а Жорик заливал глаза с дружками у голубятни. Я ринулся к ней, желая предупредить её об опасности, но она и сама заметила казаков.
Однако патруль окружил не маму, а пьяную компанию. У Жорика потребовали документы, но он развёл руками. Собутыльники вразнобой заверещали: «Та вы шо, мужики? Это же свой! Кто Жорку Громова не знает? Да каждая собака!»
Войсковой переспросил: «Громова?» — и тут же ухмыльнулся, накручивая пальцем ус: «Плюгавий казачок, значица?» При этих словах сослуживец отца попятился и растворился в толпе. Мы с мамой испуганно переглянулись. Для остальных его исчезновение осталось незамеченным.
Судья поманил нас пальцем: «Подь сюды!» Мы безропотно подчинились, и патруль приступил к дознанию. Очень скоро я понял, чем грозит нам казачье расследование…
Их заинтересовала тележка. Поверх награбленного в ней по-прежнему лежал наш свёрток. Кто-то из собутыльников предложил казакам вина, но войсковой отказался: «Зараз нэ хочим. Напэрэд розбэрэмси…»
«Твоя колымага?» — строго спросил он у Жорика, указывая на тележку.
Тот замотал головой: «Ни-и-и…»
«Добре, — кивнул войсковой, — нехай будэ чужая… На хера ж ты з нию тикав? А мы усё бачилы! Докладай, як на духу — Сп…здив?»
Жорик испуганно замотал головой: «Ни-и-и!»
Патрульные загоготали, один лишь войсковой хранил важный и серьёзный вид. Он коршуном уставился на маму: «И шо ты кажешь зараз, мадам Громова?»
Не сводя глаз со свёртка, она с трудом выдавила из себя: «Вещи мои… Кто-то положил туда…»
Вахмистр развернул свёрток и прикинул на Жорика отцовский костюм. Пиджак в плечах оказался намного шире, а брюки — длиннее. Бандиты развеселились пуще прежнего.
Жорик, похоже, ничего не соображал, а маму, как назло, поразил столбняк. Я встал на цыпочки и сердито прошипел ей: «Скажи, что мы не Громовы…», но она до боли сдавила моё плечо.
Войсковой огласил вывод: мама и Жорик занимались мародёрством на пару. «По-сэмэйному», — добавил кто-то из казаков.
Собутыльники попытались вступиться, но их осадил вахмистр: «Бабу застукалы з барахлом у городе. Вона сбрэхала — пишла зараз мужа ховати. Румыны вбылы его у исполкоме. Хвамылыю казала…»
Он хитро прищурился, а затем неожиданно прорычал в лицо Жорику: «Як твоя хвамылыя?»
«Г-г-громов…»
Я закатил глаза и отвернулся. Меня просто колотило от злости — почему мама молчит?
«О! — поднял вверх указательный палец усатый. — Шо нам и трэба! Баба так и казала на проверке документов: вона — Громова…»
Собутыльники выпучили на маму глаза, а Жорик промычал: «Ни-и-и, ихняя фамилия — Климовы…» Дружки заверещали: «Так и есть… Климовы! С двадцатой квартиры… А Жорка — с восемнадцатой…»
Неожиданно мама подала голос: «Глаза позаливали — память отшибло».
Эх, лучше бы она промолчала! Вслед за выпадом в адрес Жориковой компании мама негромко, но твёрдо добавила: «Мы — Громовы». Я раскрыл было рот, но она зажала его ладонью.
Судья затребовал у Жорика документы, тот указал на разрушенный дом. Мама, к моему изумлению, тоже заявила — всё сгорело. Я ущипнул её, напоминая о потайном кармане, но в ответ она ещё больнее впилась мне в плечо.
Казаки осуждающе загалдели: «Брэшуть! Ой, брэшуть! Ты тока глянь, шо на той брычке! Богато уворовано! Аж ценники не посдиралы! Зараз с магазину прикатылы! У морг они пишлы! Ха-ха-ха! Во, сука, брэхливая! Ой, нэ любо… Ой, нэ любо…»
Они хотели допросить отцова сослуживца, который мог пролить свет в тёмной истории с фамилиями, но тот, как назло, куда-то исчез. Галдёж усиливался, а войсковой хмурил кустистые брови и накручивал усы-косички. Наконец он рявкнул: «А ну, ша мускотеть!» Толпа притихла.
Он выудил из кармана мятый клочок бумаги, разгладил его, предварительно поплевав на ладони, и нахмурил лоб. Затем перевёл тяжёлый взгляд на маму: «Климова, значица? Любо!»
Мама отчаянно замотала головой: «Нет, мы Громовы!»
Не обращая внимания на вопли дворовых алкашей, судья добавил: «Зараз шо Громова, шо Климова — до п…зды двэрца. Трэба диждаться атаману. Без его не могём, цэ ихня канпитэнция!»
Мама попятилась: «Вот ещё! Меня ждут в Тирасполе! Я без пяти минут народный депутат! Буду жаловаться…»
Судья подал условный знак, и у нас за спинами выросли два мордатых казака. Мама жалобно всхлипнула, а вслед за ней заскулил и я.
Казаки приступили к описи ворованного. Первым делом занесли в акт отцовы вещи. Мама и не думала возражать. С безучастным видом она смотрела в одну точку — куда-то в сторону центра. Наверно, сильно сожалела о смерти отца. Я пытался её растормошить — умолял рассказать о Доме Климова, но она словно оглохла.
У тележки я заметил Вовку. Глаза его уже высохли, а во взгляде появилась решимость. Он выглядел на редкость взвинченным, каким бывал обычно перед дракой. Я поглядывал на него с опаской, гадая, какую же пакость он замыслил?
Вовка откинул чуб и заговорил, глядя войсковому в глаза. После первых же его слов мама пошатнулась, но перечить не стала.
«Моя фамилия Климов, — заявил самозванец, — а эти…»
Он поочерёдно указал на Жорика, маму и меня: «А эти — Громовы! Они не виноваты, мародёр — я!»
Жорик пытался его остановить, но Вовка повысил голос: «Сегодня на исполкоме убили моего отца, Николая Климова, а когда рухнул дом — погибли мать и две сестрёнки. Мне нужны деньги, чтобы добраться в Одессу… Я грабанул склад… Могу показать место, там ещё много осталось. Чё, мародёр? Ну, и хрен с того!»
В конце тирады голос его зазвенел и сорвался.
Алкаши наперебой затараторили: «Пацан не виновен… С горя рехнулся…»
Заявление переполошило весь двор. Мне показалось, даже приостановили разбор завалов — настолько плотно нас обступила толпа.
Мама шепнула мне: «В указе о мародёрах сказано: на детей до четырнадцати высшая мера не распространяется».
Затем она громко спросила у судьи: «Надеюсь, мы теперь свободны?»
Усатый не ответил — он неотрывно и тупо буровил взглядом Вовку.
Мама не отступала: «Климовы погибли, мародёр признался… Он малолетний, к ответственности его не привлечёте… К нам есть вопросы?»
Кажется, и до Жорика, наконец-то, дошло — Вовка взял вину на себя, чтобы освободить старшего от неминуемого расстрела. Чтобы не испортить спектакль, пьяница не стал спорить относительно фамилии, которой назвался его сынок…
Вовка набрал воздуха и заговорил отрывисто и зло: «Четырнадцать мне исполнится в августе. Спросите в детской комнате — я на учёте состою. Мы радио слушали, законы знаем. По указу должны передать меня милиции. В колонию? Да хоть сейчас! Зовите ментов!»
Он нервно расхохотался, хотя в глазах его я не заметил и тени веселья.
«А ещё лучше, — добавил он, — позовите начальника штаба. Он расскажет про майора Климова и его сына!»
Кугуты слушали Вовкино враньё с открытыми ртами, но никто его не одёргивал. Видимо, и они сообразили — никакой опасности малолетнему наглецу не грозит. Казаки-разбойники хмуро покуривали и с жадностью поглядывали на спиртное. Чувствовалось, что им порядком надоело дурацкое дознание и они мечтают скорее приступить к пьянке.
Воодушевлённый успехом, Вовка вконец обнаглел: «А мы расскажем начальнику штаба, как вы убили невиновную девчонку! Эй, Бублик, зови пацанов! Будем давать показания!»
Вовка пронзительно засвистел, а бандиты — мне показалось — втянули головы в плечи. Мы же с мамой, наоборот, их расправили.
«Вы кто такие? — вновь переключился Вовка на казаков. — Чё-то не видел вас на обороне! И даже не слышал! Я в штабе каждый день бывал. И у отца на передовой. Всех до одного знаю! Наверное, в Тирасполе сидели со своим атаманом? По-нят-но! Теперь мост открыли — вы первые. На мародёров охотитесь? Да вы и есть мародёры!»
Судья наотмашь ударил его по физиономии, и Вовка отлетел к нам под ноги. Поднимаясь, он шепнул маме: «Линяйте отсюда!»
Вытирая кровь, он уже спокойней добавил: «Я за мародёрство отвечу. А вы ответите за убийство. Идёт?»
Войсковой выхватил пистолет: «Ах ты, бисова нивира! Вбью, падла!»
Вовка подошёл к тележке и как ни в чём не бывало уселся рядом с ней на корточки: «А не убьёшь — зассышь!» Он обвёл рукой двор: «Видал, сколько людей? Они вас порвут!»
Я бы с интересом дождался, чем всё закончится, но мама потащила меня прочь. Внимание казаков было приковано к Вовке, и мы очутились у них за спиной.
«И директор школы подтвердит, — ещё злее проговорил Вовка, — она видела, как вы убивали девчонку… Свидетелей — до хрена!»
Недолго думая, мы незаметно выскользнули из круга и заспешили прочь со двора. Сзади доносились визгливые крики, а мы уже перешли на бег. Мама, тяжело дыша, объясняла мне: «Даже в самом последнем негодяе иногда просыпается человеческое… Наверно, совесть замучила… Столько гадостей нам сделал — уму непостижимо!»
Свернув за угол, мы остановились как вкопанные. Прямо перед нами возникла парочка — полковник Крысин и поп Трифон. Поодаль пыхтел бэтээр с приднестровским флагом на мачте.
«Куда спешим?» — вкрадчиво спросил атаман.
«Люба, — пропел поп, — Христом богом прошу, верни долг».
Мама пустилась в объяснения. Она собиралась рассчитаться сегодня, но надо же такому случиться — в дом угодила ракета. Мы лишились крыши над головой. А ещё — беда не приходит одна! — погиб муж, главный кормилец. В сравнение с этим утрата денег — сущая мелочь. Да отдаст она их, отдаст! Но не сегодня… Любой здравомыслящий человек, тем более православный, — мама выразительно посмотрела на отца Трифона, — непременно войдёт в положение и предоставит отсрочку.
Стянув губы в струнку, атаман зловеще играл желваками. Казалось, глаза его вот-вот испустят в нашу сторону молнии. Трифон поглядывал на него преданной собачонкой, а когда переводил взгляд на маму, хмурился и осуждающе покачивал головой.
Умолкнув, мама всхлипнула. Последнее время она так часто пускала слезу, что, наверно, могла бы заплакать даже в цирке.
Полковник ткнул локтем отца Трифона: «Погибший муж — тот самый, для которого расстрелять, как тебе прочесть «Отче наш»?»
Поп смущенно проблеял что-то нечленораздельное, а атаман тоненько рассмеялся: «Мы радио слушаем — народный герой, Дом Климова…»
Мама пошатнулась, и мне пришлось её поддержать.
«Какая же ты сволочь!» — бросила она попу.
«Ну, почему же сволочь? — удивлённо вскинул брови полковник. — Так и ведут себя деловые партнёры. Предупреждён — значит, вооружён. А вооружённый, я всегда нажимаю курок первым…»
«Ты за это ответишь!» — выдохнула мама.
«Не думаю», — возразил атаман и приказал нам сесть в бэтээр. Мама попятилась: «Н-нет…» Полковник схватил меня за шиворот и повторил приказ. Мама упала перед ним на колени, но он скрутил мою рубашку так, что я начал задыхаться.
Не знаю, чем бы всё кончилось, но нас выручил казак из числа патрульных. Взмыленный, он подбежал и, вытянувшись по стойке смирно, доложил командиру: «Баба подозрэваэтся у мародэрстве. Удрала знадвору, пока ишло дознувание. Трэба возвэртать и допросить перехрёстным допросом».
Полковник скривил губы: «Ступай, Люба. Ты сама упростила задачу. Тебя расстреляют не просто так, а по закону военного времени».
Под дулом пистолета мы понуро вернулись к месту судилища.
Первым делом я обратил внимание — во время нашего отсутствия многое изменилось. У дома возобновился разбор завалов, а казаки-разбойники успели приложиться к спиртному. Хмельные и весёлые, они и близко не напоминали извергов. Лишь один войсковой хранил озабоченный вид — степенно расхаживал вокруг тележки и накручивал усы.
Когда мы подошли, он доложил атаману итоги патрулирования. За день они задержали троих мародёров. Изъято оружие и документы, а также награбленное — деньги и ценности. Преступления заактированы, а с мародёрами поступили по законам военного времени. Полковнику протянули пухлый свёрток, и тот, не глядя, затолкал его в полевую сумку.
Выждав, пока атаман совладает с защёлкой сумки, войсковой доложил главное. Схвачен очередной мародёр — сопляк по фамилии Климов. Судья указал на Вовку, который сидел на земле, уткнувшись лицом в колени.
«Климов? — удивился полковник. — Ещё один?»
Хмыкнув, он подошёл к Вовке и поднял его голову за чуб. Пару секунд брезгливо всматривался в его лицо, а затем выпрямился и вытер руки о гимнастёрку.
«Похож», — кивнул он судье, а затем легонько пнул Вовку кончиком сапога: — Фамилия?»
«Климов…»
«Она твоя мать?» — указал атаман на маму.
Вовка ничего не ответил.
«Змеёныш», — сплюнул атаман.
«Гаспид!» — важно кивнул войсковой и лихо закрутил ус.
Он так светился от счастья, что можно было подумать, война закончилась полным разгромом врага, а главная роль в победе принадлежала его банде.
Подбоченившись, войсковой приступил к «наиглавнейшей новыне», которую удалось разузнать в наше отсутствие. Из-за неё-то за нами и отрядили погоню…
«Баба по хвамылыи Громова, — судья кивком указал на маму, — узяла полторы тыщи зэлэных от гражданина, якый, мабуть, тоже Громов, но цэ трэба спытать. На шо? А для батюшки Трыхфона!»
Судья многозначительно посмотрел на своего командира, но тот сделал нетерпеливый жест, и доклад продолжился.
«Зараз гражданин як бы Громов, — судья указал на Жорика, — хотит возвертать свои гроши взад. Вин трусыться, шо баба могёт драпануть с грошами у Тирасполь и писля до жидов у Одэссу».
Жорик запротестовал: «Ни-и-и! Поклёп и провокация! Я за другое пёкся — сгинет она в Одессе, а тут все свои, завсегда подмогнут…»
Вовка неприязненно сплюнул: «Кто за язык тянул?»
Жорик виновато развёл руками: «Хотел, шоб по-людски…»
Атаман и взглядом не повёл в сторону Громовых. Указательным пальцем, на котором сверкал огромный перстень, он ткнул маме в плечо: «Вам, олухам, дали чёткую ориентировку! Баба и есть Климова!»
Судья уставился в свою «шпаргалку», а затем виновато опустил голову.
«А эта парочка, — атаман сердито глянул на Жорика и Вовку, — не пришей кобыле хвост. Как их там, Громовы? Щенок смахивает на Климова — что ж, бывает! — в одном дворе живут. Сосед гульнул — дитё на выходе».
«Шо ты гонишь?» — возмутился Жорик.
Вовка упрямо тряхнул чубом: «Я — Климов…»
«Харэ! — взвизгнул Жорик. — Заладил шарманку!»
Прежде мама стояла ни жива ни мертва, но неожиданно голос её прорезался.
«Володя, — произнесла она учительским тоном, — полковник Крысин только что сделал признание — смерть Коли на его совести. Он убил его из страха. Спросишь, чего опасался лихой атаман? Я рассказала мужу о вымогательстве. Атаман требовал деньги за спирт и табак. Откуда их взять? Я всё раздала защитникам исполкома. Внесла свою лепту в оборону города! Мне и в голову не могло прийти, что этот тип наживается на войне!»
Бандиты, казалось, остолбенели, и только Крысин, держась за ремень, ухмылялся и мерно покачивался на носках.
Мама перевела дух и заговорила ещё напористей: «Заодно рассказала Коле о расстреле невинной девушки. Ты сам, Володя, был свидетелем этой гнусности. В сердцах попросила мужа разобраться и оградить нас от вымогателя. Коля поклялся выпустить гниде кишки! Ты его знаешь — он слов на ветер не бросает…»
«Мовчать!» — топнул ногой очнувшийся от столбняка судья, но атаман его осадил.
Мама продолжила: «Позднее я передумала. Как-то не по-христиански творить самосуд. Решила вернуть долг — пусть мерзавец подавится! Обратилась к твоей маме, Володя, она помогла собрать часть денег. Мы с Галочкой договорились — это будет вклад нашего дома в победу. Как во время Великой Оте-чественной, когда люди отдавали для фронта последнее. Затем поспешила в церковь с покаянием. Рассказала отцу Трифону о намерениях мужа, умоляла встретиться с ним и отговорить. Коля всегда верил священникам…»
Голос мамы задрожал, но она быстро взяла себя в руки и на высокой ноте закончила: «Иуда-Трифон не отважился идти в исполком. Ещё бы — стреляют! Зато, когда в городе объявился полковник, Трифон и Бога не побоялся — выдал тайну моей исповеди. Они ведь на пару торговали спиртиком-табачком! И тогда полковник под шумок трусливо выстрелил Коле в спину…»
Крысин выслушал маму, посмеиваясь, а когда она закончила, спросил: «Полегчало?»
Мама гордо ответила: «Да!»
Вовка вскочил и сжал кулаки. Атаман насмешливо посмотрел на него и обернулся к маме.
«Дура и клеветница», — произнёс он спокойным, бесстрастным голосом, но крысиные глазки его излучали дикую злобу.
«Кощунница! — поддакнул Трифон. — Великий грех — возводить на апостольскую церковь напраслину! Гореть будешь в аду…»
Глядя на часы, атаман дал команду: «Мародёров доставить в штаб. С Климовой глаз не спускать…»
Усатый вытянулся по стойке смирно, и бандиты принялись суматошно рассовывать бутылки по карманам.
«Налей-ка на дорожку, — приказал полковник судье, — чего-то в горле у меня пересохло…»
Усатый до краёв наполнил стакан и протянул командиру.
«Слава Богу, что мы казаки!» — произнёс Крысин и начал пить.
«Любо, любо…» — забубнили бандиты.
Полковник пил мелкими глотками, зажмурившись от удовольствия. Казаки смотрели на него с благоговейным видом и совсем упустили из вида Вовку. Я же отчётливо видел, как он неспешно выпростал рубаху и сунул руки за пояс, сделав вид, что чешется.
Всё остальное произошло мгновенно. Сверкнул металл, щёлкнул затвор, и один за одним прозвучало три выстрела. К сожалению, все они были направлены в атамана. Нажать в четвёртый раз на курок Вовка не успел — урядник оглушил его сзади ударом приклада.
Полковник повалился как подкошенный, и в тот же момент Жорик огрел урядника по темени бутылкой. Осколки стекла вместе с каплями крови долетели даже до нас. Урядник рухнул рядом с атаманом, а войсковой, наконец, справился с кобурой и выстрелил в Жорика.
Мы даже не успели испугаться — настолько неожиданно и быстро всё произошло. Первой пришла в себя мама — она задвинула меня за спину и закричала на весь двор: «Люди добрые, да что же вы смотрите? Громовых убили!»
Я осторожно высунулся из-под маминой руки и с любопытством огляделся. Четыре тела в лужах крови по-прежнему лежали на земле, перед нами ощерились оружием четверо бандитов, а мы, жалкие и беззащитные, затравленно озирались по сторонам в ожидании спасения.
Поп Трифон отошёл в сторону и козлиным голоском затянул молитву. Вокруг нас постепенно стало сжиматься кольцо. Даже пожарные оставили свою работу. Когда кольцо сомкнулось, войсковой сграбастал меня в охапку и предупредил дворню: «Абы хто сунется — хлопчику бошку зирву!»
Мама заголосила, а у меня от страха перехватило дыхание. Я лишь сипел и хрипел что-то невразумительное и тянул к ней руки.
Толпа покорно расступилась, и бандиты направились к бэттээру.
«Йидем у штаб!» — объявил войсковой.
Умоляя людей «сделать хоть что-нибудь» и осыпая меня ободряющими словами, от которых мне становилось только горше, мама шла следом.
На выходе со двора путь нам преградили военные в форме приднестровского ополчения. Всего человек двадцать, и среди них — бородач, которого ограбили мародёры-Громовы. Наша процессия остановилась.
Возглавлял ополченцев полковник, как я узнал позднее, наш местный атаман. Мама обрушила на него потоки слёз и стенаний, умоляя его восстановить справедливость и покарать бандитов.
Нашими жалобами дело не кончилось. Едва мама умолкла, заговорил бородатый. Он имел свои счёты с пришлыми. Оказалось, банда усатого ещё неделю назад ограбила его торговый кооператив. Во время налёта застрелили жену бородатого. Остатки товара он снёс в укромное место — гараж-ракушку, но сегодня тайник распотрошили местные грабители. К ним он особых претензий не имел — хотя те и были вооружены, но предпочли бежать. А ведь могли убить! Бородатый их выследил до самого дома, где и заметил казаков-разбойников. И тогда он бросился за помощью к республиканским ополченцам. Хорошо, среди них оказался бывший сослуживец, а ныне заместитель атамана.
Эстафету обличений перехватила мама. Она рассказала о подлой расправе над героем Республики — Николаем Климовым, после чего ополченцы, все как один, пришли в крайнее возбуждение. Не забыла мама упомянуть и попа Трифона, которого давно след простыл.
Разбойникам предложили по-хорошему сложить оружие, но усатый выставил меня перед собой, словно щит, и потребовал очистить дорогу. Он заявил — им терять нечего!
С первых минут плена я впал в какое-то оцепенение. Даже появление наших ополченцев не вернуло мне присутствие духа. Переговоры и препирательства доносились как будто издалека, словно из другого мира. В конце маминой речи, когда она заговорила о моей музыкальной гениальности, в глазах у меня поплыло, и я потерял сознание.
Очнулся я, лёжа в тени, с мокрой тряпкой на лбу и ваткой, смоченной нашатырём, у носа. Рядом хлопотала зарёванная мамуля. Меня напоили компотом и рассказали о том, что случилось…
Бандиты всё же добились своего — им освободили путь к бэтээру. Уехать они всё равно не смогли бы — во время переговоров в двигателе уже покопались наши. Но до пуска, впрочем, и не дошло.
Первыми внутрь протиснулись трое подручных усатого. Они спешили привести в боевую готовность пулемёт и запустить двигатель. Войсковой держал меня на вытянутых руках, прикрывая отход. В тот момент, когда настала его очередь нырнуть в люк, внутри бэтээра взорвалась шумовая граната — пока шли переговоры, кто-то установил её на растяжку. От неожиданности усатый выпустил меня, и в тот же миг его застрелил снайпер. У тех бандитов, которые сидели внутри, говорят, вышибло барабанные перепонки!
К счастью, при падении я сильно не пострадал — получил несколько синяков и ссадин и вдобавок после взрыва плохо слышал. Но перепонки, — успокоил врач «скорой помощи», — не пострадали. Он пошутил: «Консерватории не помешает».
Закончив со мной, доктор поспешил к Жорику и Вовке. С ними дело обстояло похуже. Первое заключение врача оказалось неутешительным: старший Громов — убит, младший получил открытую черепно-мозговую травму и, по всей видимости, не выживет. Пока Вовке делали укол и давали кислородную подушку, Жорик неожиданно очнулся, чем до крайности удивил бригаду «скорой помощи». Однако к старшему они на помощь почему-то не поспешили — продолжили колдовать над Вовкой.
Жорик протянул руку к маме. В ушах у меня по-прежнему звенело, и потому я разбирал лишь отдельные слова, которые он выдавливал вперемежку со стонами. Наверно, у него помутился рассудок от боли, потому что он нёс бессвязную околесицу: «Не из-за грошей, Люб… Ты не думай… Не хотел тебя отпущать… А оно во как вышло… Вовчик дурень… Горячая кровь… Ты его не бросай… Не чужой он для вас… Дай Бог, выживет…»
Слабеющей рукой он выгреб из кармана деньги: «Всё, что есть, Люб… Бери-бери… Вовке сгодится… Лекарства, жратва… Ты уж последи, будь добра… Он парень порядошный… Весь в отца… Будет для вас опорой… Лишь бы на ноги встал…»
Мама приняла деньги, а Жорик заговорил ещё тише: «Вовку как сына любил… Бог свидетель… И Серёжку любил… Чес-слово! Даже не знаю, кого шибче… Родного али того, кто рос на глазах… Не-е-е, я лишнего не скажу! Ты не думай, Любаня… И тебя я любил… Верно кум сказал — ты такая не-об-нак-но-вен-ная… Прости меня, Господи… Прости, Галочка… Девоньки мои… Серёжка, подь сюды, дай на тебя поглядеть… Вижу, вижу… Нашенский… Шо из его вырастет?… Ты с ним построже, Люб… С пацанами по-другому нельзя…»
Жорик всхлипнул и закрыл глаза. Доктор метался между одним умирающим и другим, пока Жорика не затрясло. Вскоре медсестра объявила: «Умер». Собутыльники перенесли тело на площадку, где мертвецов уже скопилось не на одну «лодку Хорона»…
Мама стояла с бледным, непроницаемым лицом, глядя в одну точку, и даже когда Вовку погрузили на носилки и отнесли к машине, она не шелохнулась. Я испугался — не напал ли на неё столбняк? — и потянул за руку.
Мы с трудом добрели до скамейки и без сил опустились на неё. Я пожаловался: «Мне страшно…» Мама ответила: «А мне ещё страшнее. Погоди, немного отдышусь…» Через минуту она обратилась к докторам, и мне накапали в стаканчик валерьянки. Всё остальное из флакона мама допила сама.
«Скорая» долго не отъезжала. Я решил: наверное, Вовка при смерти. Медсестра поманила нас к машине. Втайне я надеялся увидеть врага мёртвым, но ошибся. Он был жив, хотя выглядел, как говорила бабушка Нюра, «краше в гроб кладут».
Врач сообщил: травма, к счастью, закрытая, но последствия удара предсказать сложно. Может случиться всякое…
Естественно, я тут же подумал: «Жаль, до сих пор не случилось!» В стычке с бандитами я винил только Громовых. Если бы не их мародёрство, казаки и не сунулись бы в наш двор. Теперь меня трясло от страха, и за каждым кустом чудились казаки-разбойники…
«Забираем его в горбольницу, — скороговоркой проговорил врач, не сводя глаз с раненого, — отделение хирургии, корпус номер четыре. В таком состоянии непременно нужна сиделка. Из-за войны все тётушки разбежались, а без присмотра ему не выжить… Я слышал, кроме вас, у парня никого не осталось, так что милости просим. Деньги есть? Понадобятся!»
Мама замотала головой: «Нет-нет! Откуда? Всё сгорело…»
«Возьмите взаймы, — посоветовал врач, — люди в беде не оставят…»
«Хорошо, — согласилась мама, — так и поступим…»
Мама обернулась к Жориковым собутыльникам, которые выстроились у нас за спиной: «Слышали? На лекарства Володе нужны деньги. А ну, живо!»
***
Двор мы покинули спустя час и не с пустыми руками. Для Вовки снарядили сумку с едой, а на больничные нужды собрали триста долларов! Многие отдали последнее, и, что особенно меня удивило, не поскупился даже бородатый — он не только сдал больше всех, но и простил Громовым награбленное. Бородач лично сложил в сумку остатки продуктов из злополучной тележки — так на него подействовал рассказ о подвигах Приднестровского Гавроша…
Едва наши развалины остались позади, у мамы началась истерика — как жить без документов и денег? Где ночевать?
Меня преследовали тягостные видения из недавно пережитого, а мамины тревоги совсем не беспокоили. Всё равно — я знал — скоро она возьмёт себя в руки и станет прежней — собранной и решительной. В отличие от меня, надолго она не раскисала…
Так и случилось. Когда мы проходили мимо больницы, мама с сомнением проронила: «Не знаю, сейчас зайти или в другой раз?»
«Не хочу! — произнёс я плаксиво. — Иди, я тут подожду…»
«Хорошо, в другой раз», — согласилась мама.
Капризным голосом я напомнил: «Деньги и продукты нам самим нужны. Я кушать хочу. Надо уши лечить, синяки… Ты забыла?!»
«Лекарства такие дорогие, — вздохнула мама. — Уму непостижимо…»
Мы двинулись дальше, и я спросил: «А где мы будем ночевать?»
«Пока в школе… — неуверенно проговорила мама и после минутного молчания добавила: — Не во дворе же?»
Я горестно вздохнул. Ночевать вне дома мне ещё ни разу не доводилось…
Мы шли в сторону школы, и мама рассуждала вслух. Следовало восстановить документы — её паспорт и моё свидетельство о рождении. Хорошо бы получить дубликат учительского диплома, но не ехать же за ним в Кишинёв? Потому с дипломом лучше повременить…
Я спросил — куда подевался паспорт? Оказалось, с ним вышло ужасное недоразумение. В спешке мама оставила его дома! Захватила лишь какие-то отцовские бумаги, которые в ближайшее время нам вряд ли понадобятся.
На следующий день она наметила визит к Евгению Витальевичу. Я усомнился — стоит ли обращаться к предателю, тем более после того, как отец надавал ему по физиономии?
«Он не посмеет отказать… — произнесла мама с надеждой. — Пусть выделит хотя бы общежитие на время…»
Когда мы добрались до школы, маму едва держали ноги. Завтра, — полагала она, — непременно решится вопрос с жильём, далее ей выправят документы, мы уедем в Одессу, она устроит меня в интернат, найдёт работу на лето, а к осени вернётся в школу. Временно поживёт в общежитии. Займётся памятником на Аллее Славы, предвыборными делами и книгой об отце. А там и новая квартира подоспеет — вдове героя, несомненно, дадут вне очереди…
К сожалению, последующие три дня пролетели впустую. Евгений Витальевич не пустил маму на порог, загс не работал, временная администрация занималась чем угодно, только не распределением мест в общежитии…
«Уму непостижимо, — горько заметила мама. — Никто никому не нужен!»
Она ринулась в «Антивоенный союз», но выяснилось — наш крёстный погиб, защищая город.
«Кто бы мог подумать! — сокрушалась мама. — Жалкий хамелеон! Теперь наверняка ему поставят памятную доску у подъезда…»
Швейная фабрика оказалась закрыта. В последней надежде мама отправилась к демократу Антипкину, но тот лежал в больнице с тяжёлым пулевым ранением. «Ещё одна доска!» — подумал я с неприязнью.
Вечером третьего дня, когда сумка с продуктами опустела, мама объявила: «Надо ехать в Одессу…»
Для начала у нас имелось не так уж и мало — триста долларов. В Бендерах всё равно купить нечего — магазины закрыты, склады разграблены. Да и война продолжалась — на улице всё ещё постреливали…
В Одессе мы снимем квартиру и купим скрипку. Мама устроит меня к частному педагогу. Я должен хорошенько подготовиться к интернату. В любом случае на Украине хуже не будет. По крайней мере, там нет войны.
Я напомнил маме: «Говорил же: надо оставить себе продукты и деньги!»
Она неожиданно возразила: «Я вообще-то собиралась поделиться с Володей».
Я глянул на неё с удивлением: «Ты забыла, кто писал на двери гадости?»
«Забыла. Надо думать о будущем».
«Ты дашь ему денег? — выпучил я глаза. — Сколько?»
Мама сделала скорбное лицо: «Я собиралась по справедливости вручить ему половину. Зашла сегодня в больницу, а врачи сказали: он умер…»
Я не смог сдержать радости: «Ур-р-ра! Гитлер капут! Мы победили!»
Мама поджала губы: «Сергей, ты меня пугаешь…»
Я бросился к ней на шею и осыпал поцелуями. Она почему-то и не подумала наградить меня ответными нежностями. Сидела как истукан и монотонно твердила: «Начинается совершенно другая жизнь. У нас будет новое окружение. Люди высокой культуры и нравственности… Хочу видеть тебя добрым и отзывчивым… Повадки дворни надо оставить в прошлом. Хочу видеть души твоей прекрасные порывы…»
Я кивал: «Хорошо, мамулечка!» — но скрыть «прекрасные порывы» был не в силах.
На следующий день мы перешли по мосту на другой берег Днестра. Я брёл мрачнее тучи. Хоть мама и призывала «жить будущим», но оно-то как раз и не давало мне покоя. С каждым шагом сокращалась дистанция до интерната, который не сулил мне ничего приятного. И, словно в насмешку, назойливой мухой зудел в ушах противный мотивчик из концерта Мендельсона.
Я с тоской оглянулся назад. Над поймой Днестра стелился дым, издалека доносилась канонада. Казалось, надо радоваться — прошлое остаётся позади, пальба звучит всё тише, а впереди — мирное лучезарное будущее… Но я совсем не радовался. Меня упорно тянуло в прошлое. Вместо постылого интерната с его людьми «высокой культуры и нравственности» я бы не отказался ещё немного пожить среди дворни…
Мы отошли совсем недалеко от моста, когда рядом с нами притормозил старый «Москвич». Водитель запросил сто долларов, но мама отказалась: «Три раза ха-ха! За такие деньги ваш драндулет можно купить вместе с хозяином!» Обдав нас ядовитым выхлопом, «Москвич» укатил…
С этого момента дорога превратилась для меня в настоящий кошмар. Нещадно палило солнце, беспрестанно хотелось пить, и в довершение всего не давали покоя стёртые до крови ноги. Спустя четверть часа боль стала нестерпимой, и возле третьего километрового столба я словно куль рухнул в придорожную пыль, с трудом выдохнув: «Больше не могу!»
Мама уселась рядом. Я закрыл глаза и сделал вид, что умер. Решил, пусть она удостоверится, на какие мучения обрекла меня из-за своей жадности! Я лежал трупом, а мама, чувствуя свою вину, оправдывалась: «Сто долларов — уму непостижимо! Ещё иконку у стекла повесил, сволочь… Креста на нём нет! Да чтоб у него колёса отвалились, прости меня, Господи! Чтоб его перевернуло, хапугу проклятого!»
Я её не слушал. На память мне пришла одна из Вовкиных историй. Однажды он добирался из Тирасполя пешком в Бендеры. В Одессе случилась неприятность — на вокзале он сыграл с жуликами в напёрсток и остался без копейки. Худо-бедно доехал на поезде до Тирасполя, хотя и пришлось поиграть в кошки-мышки с контролёрами. В Тирасполе в автобус его не пустили. Не особо печалясь, он вместе с грузом отправился «на своих двоих». Двадцать километров прошёл за несколько часов, ни разу не присев. По его словам, даже ни капельки не устал!
Вспоминая его похвальбу, я испытывал к нему жгучую неприязнь. Негодяй словно предвидел мои будущие страдания на проклятом шоссе и заранее подбросил байку о своей выносливости. Теперь он получил сполна…
Воображение рисовало мне залитую кровью «лодку Харона» и бездыханное тело врага в скопище вонючих трупов. Рядом соседствовал Жорик, а в глубине — я знал! — лежали обугленная Галина и девчонки-близняшки…
Но отчётливо мне представлялся только Вовка! Я видел его с окровавленной головой и почему-то с вырванным чубом. Он лежал на самом краю, и его руки плетьми волочились по земле. Я сам управлял «лодкой», превратившись на время в великого и могущественного Харона! А когда кузов-самосвал вывалил тела в огромную братскую могилу, я без стеснения расстегнул штаны и помочился на мёртвых. Дворня, составлявшая похоронную процессию, не осмелилась даже пикнуть, а мама, как и полагается человеку высокой культуры, застенчиво отвернулась.
«Сыночек, надо идти… — прозвучал сверху её голос. — Доберёмся в Тирасполь, а там до моря рукой подать… Такое чудо, ты даже не представляешь!»
В ответ я капризно промычал и заткнул уши.
Мама уговаривала меня и так и сяк, но тщетно. Даже если бы море подступило к Тирасполю и туда же переместился Французский бульвар вместе с заветной квартирой в «сто тридцать пять квадратов», я бы не сделал и шагу.
Склонившись надо мной, мама горько расплакалась… Роняя слёзы, она жаловалась — у неё нет сил тащить меня на руках. Я поглядывал на неё с обидой и не проявлял и тени сочувствия. Пожалела сто долларов — теперь пусть рыдает сколько угодно!
Эх, жаль, я не рухнул у обочины на первом же километре. Прежде машины проносились мимо, словно спешили на пожар, теперь же, завидев стенающую маму и меня, лежащего ничком, возле нас притормозил грузовик.
«Всё сгорело, — жалобно пропела мама водителю, — ни денег, ни документов… Сыночка контузило… оглох… теперь ножки отказывают…»
«Садись, баба, нету времени!» — крикнули ей из кузова.
Мама успела шепнуть: «Притворись контуженным!» Я живо смекнул, что к чему — в кузове сидели казаки. Если бы они раскусили нашу хитрость, нам бы пришлось несладко. Уж мы-то знали, на что способны наши «защитнички»!
Разыграть контуженного мне не составило труда, ведь я отлично помнил, каким с войны вернулся отец. Усевшись на скамью, я прижал ладони к вискам, сделал страдальческое лицо и неподвижно уставился в одну точку.
Мама затараторила, хотя объяснений от неё не требовали: «Проклятые румыны! Мужа убили, взрывом разворотило дом! Уму непостижимо — столько жертв! Скорее из этого ада! Сыночка надо определить в госпиталь… Но перво-наперво — в храм… Свечку поставлю, Бог нас хранил… Вторую свечку — за исцеление ребёнка…»
Мама положила руку на моё плечо и всхлипнула: «Такой талант! Боюсь, вдруг навсегда потеряет слух?»
К тому времени я уже и не вспоминал о заложенных ушах, но маме, естественно не сообщил. Пусть у неё будет больше оснований для угрызений совести! Сто долларов не выходили у меня из головы…
А мама не унималась. Она сменила тему и заговорила о захватчиках, о «малой родине» и русском языке, будто оказалась на митинге. Ещё и Пушкина процитировала — смех, да и только!
Казаки были явно не расположены к общению. Звучали такие правильные слова, а они даже своего привычного «любо» не выдали! Не встретив одобрения, мама вскоре потухла и умолкла.
Так мы и доехали в гробовом молчании. Нас высадили у вокзала, хотя мы ни словом не обмолвились, куда держим путь.
Со всех сторон на площадь ручейками стекались беженцы, и мама поспешила занять место в тени акации.
«Неизвестно, сколько придётся ждать, — объяснила она, — лучше устроиться поудобней, пока есть возможность».
Я хотел есть и пить, но мама велела терпеть. Сначала — билеты, а утолить голод и жажду можно в вагоне. Она попросила присмотреть за мной крикливую семейку беженцев, а сама направилась в кассу. Мне приказала никуда не отлучаться, да я бы и сам не осмелился. В галдящем столпотворении я чувствовал себя жалким и беззащитным.
Проводив маму взглядом, я, наконец, разулся — мозоли ныли и кровоточили. Бабушка такие болячки лечила зелёнкой, но, увы, её аптечка сгорела вместе с бесценной иконой. Недолго думая, я нарвал подорожника, поплевал на листья и приложил к ранам — так делали кугуты.
Занимаясь мозолями, я даже не глянул на подошедшего ко мне мальчишку, одного из крикливой семейки.
«Покажь!» — потребовал он, присев рядом на корточки.
Я безропотно продемонстрировал лопнувшие волдыри и только после этого поднял глаза. Как и вся его родня — папаша, мать и две сестрёнки — мальчишка был толстым и белобрысым. В руках он держал пачку печенья и на зависть мне громко чавкал, с аппетитом пережёвывая вкуснятину. Я сразу подумал — ему бы здорово подошла роль Плохиша!
Белобрысый выглядел не старше моих лет, но держался с таким превосходством, будто перед ним сидел первоклассник.
«Подорожник — фигня! — произнёс он тоном знатока. — На болячку нужно поссать!»
«Чего?!» — уставился я на него, как на ненормального.
Не успел он ответить, как подбежали его сёстры, возраста чуть старше Танюськи и Натуськи, и загалдели на всю площадь. У каждого из троицы была припасена своя история о ссадинах и ранах, успешно обработанных мочой. Мне хотелось заткнуть уши и бежать, но я не мог нарушить мамин приказ — не отлучаться.
Желая их осадить, я выкрикнул: «У меня контузия!» — и замер с каменным лицом.
Моё заявление не произвело на них и малейшего впечатления. Наверное, они и не догадывались, что есть болезни, которые не вылечить мочой. Белобрысый папаша — круглый, как колобок, да ещё и с голоском, как у Анжелы Ионовны, — меньше всего походил на защитника Родины. У таких не бывает контузий. Окажись он румынским шпионом, я бы не удивился. Под стать ему была и мамаша — жирнячка с противным визгливым голосом. С таким тембром она легко вписалась бы в хор нашей дворни!
Сёстры-болтушки ещё долго мариновали меня своими историями, но я упорно молчал, и трескотня постепенно сошла на нет.
Когда они, наконец, оставили меня в покое, Плохиш деловито осведомился: «Ты с Бендер?»
«Угу».
«С какого района?»
«Первомайка», — буркнул я нехотя.
«А я с мясокомбината! — торжественно объявил Плохиш. — Из шоблы Дрына!»
Надув щёки, он посмотрел на меня с таким превосходством, будто только что на зависть мне блестяще исполнил концерт Мендельсона. Я хотел бросить ему: «Жиромясокомбинат!», но упоминание о шобле сдерживало. Ни о каком Дрыне я не слышал и потому понятия не имел, чем мне грозит проживание на Первомайке.
«А Гитлера знаешь? — огорошил он меня неожиданным вопросом, а затем со вздохом добавил. — Его даже Дрын боится».
При упоминании о Вовке я поначалу скривился, будто мне подсунули варёную луковицу, но уже через секунду меня осенила замечательная идея.
«Вовку? — проговорил я с подчёркнутым пренебрежением. — Конечно, знаю! Я из его шоблы!»
Мальчишка уважительно на меня посмотрел и уже без тени былого превосходства спросил: «Чё, правда?»
Я сузил глаза: «Отвечаю!»
Он обернулся к своим: «Пацан — в шобле Гитлера!»
Белобрысые вновь загалдели — даже папаша с мамашей. Они наперебой восхищались Вовкиной смелостью и дружно завидовали мне, счастливчику, которому повезло состоять в приятельских отношениях с народным героем. Семейка толстопузых всё больше и больше напоминала глупую дворню, и разговаривать с ними следовало на другом языке. Желая угомонить их восторги, я снисходительно бросил: «Гитлер капут! Теперь я вожак шоблы!»
Плохиш замер, вслед за ним все его сородичи вытянулись по стойке смирно. Видя их замешательство, я пустился в фантазии: «Расстреляли за мародёрство голубчика! Заодно и отца его, алкаша. Вот смеху было — Гитлер на карачках ползал: вы не имеете права, я малолетний! Отца стреляйте, только меня не троньте! Зовите милицию — согласен в колонию! А казаки: а фигу не хочешь? По законам военного времени — шмяк! — и песец котёнку. Потом и старого алкаша прикончили. Сам видел — у них мозги наружу вылезли! А перед смертью Гитлер сказал: вместо меня остаётся Шнипельсон!»
Плохиш в недоумении уставился на своего папашу, а я пояснил, чтобы знали на будущее: «Шнипельсон — моя кличка!» Смерив их самодовольным взглядом, я мечтательно зажмурил глаза. Пусть знают, с кем дело имеют! Лучший друг Гитлера — Шнипельсон! Главарь первомайской шоблы!
С небес на землю меня вернул противный голос папаши-Колобка: «Но если Володю расстреляли, как он мог ехать с нами в автобусе?»
Проговорив, он расплылся в ехидной улыбке. Глаза его превратились в щелочки.
Я подскочил, словно меня окатили ледяной водой: «К-к-то?!»
«Дед Пихто! — ответил Плохиш. — Гитлер, кто же! В наш мясокомбинатский автобус его посадили казаки. Приказали доставить героя в Тирасполь».
«Героя?! — взорвался я от возмущения. — Он мародёр!»
Колобок-папаша неожиданно посуровел — глаза-щелочки округлились, а пухлые щёки втянулись.
«На твоём месте, юноша, — произнёс он на удивление низким и торжественным голосом, — я бы поосторожней разбрасывался такими словами…»
Мамаша-Колобок заверещала на высоких тонах: «Казаки ошибиться не могли — Володю каждый день видели в исполкоме! Носил защитникам боеприпасы, бойцы души в нём не чаяли. Они и в больнице его навещали! Хорошо, быстро пошло на поправку…»
«А потом те самые казаки, — добавил Плохиш, — посадили его в наш автобус… И между прочим, не пьяные!»
«Наверно, юноша говорит о каком-то другом Гитлере, — предположил папаша-Колобок. — Уж больно не сходится. Во-первых, никто Володю не расстреливал. Грабители ударили его по голове прикладом. Во-вторых, его отец — никакой не алкаш. Руководил защитой исполкома и погиб смертью храбрых. В-третьих, никакой Володя не мародёр. Весь город знает о Приднестровском Гавроше! О нём и по радио говорили…»
«Гитлер — мародёр!» — холодно процедил я сквозь зубы, хотя душу мою разрывали тревоги.
Что за самозванец представился белобрысой семейке Гитлером? Чем нам грозит его появление? Единственный человек, который мог внести ясность и успокоить меня, — мама, но она куда-то запропастилась…
«А ну-ка, юноша, — обратился ко мне Колобок-старший, — назови фамилию своего Гитлера!»
«Громов», — ответил я без лишних раздумий.
Белобрысые многозначительно переглянулись.
«Всё понятно, — надул щёки старший, — у мальчика плохо с головой».
Мамаша противно захихикала: «Наверно, это у него после контузии мозги вытекли!»
«Сам ты мародёр!» — окрысился на меня Плохиш, а девчонки хором заверещали: «Ма-ро-дёр! Ма-ро-дёр!»
Я сжал кулаки и посмотрел на толстяка с нескрываемой злобой. Он поспешил укрыться за спиной папаши, и семейка загалдела с новой силой. Наперебой они хвалили Вовку и поносили меня, «маленького, злобного клеветника».
Оправдываться было бесполезно. Они точь-в-точь напоминали дворню. Я мог рассказать им о подвиге отца, о лучшей учительнице города, спасавшей раненых из школы, — соврал, и голос бы не дрогнул! — но нескончаемую трескотню семейки не заглушила бы и канонада.
Вскоре о появлении в Тирасполе Приднестровского Гавроша узнала, наверно, вся площадь. Вдобавок к волдырям на меня свалилось очередное мучение — выслушивать всякую ахинею о Гитлере. Причём белобрысые тарахтели не столько о его подвигах, сколько о той заботе, которой они окружили героя в автобусе. Но самое отвратительное — они растрезвонили, какие я говорил о нём «гадости»!
«Володя собирал боеприпасы среди мёртвых агрессоров, — тарахтели налево и направо белобрысые, — и приносил нашим бойцам. И теперь маленький грязный язык смеет называть его мародёром! Не иначе, мать его надоумила…»
Они кивали в мою сторону, а я затравленно молчал. Казалось, люди смотрели на меня, как на последнего предателя. С тоской я поглядывая в сторону билетных касс… Увы, мне ничего другого не оставалось, как терпеливо сносить все издевательства и злиться на маму.
В конце концов, белобрысым надоело превозносить Гитлера, и я почувствовал себя героем. Благодаря моему долготерпению за нами сохранилось замечательное место в тени, да ещё и на травке.
Мама вернулась лишь к вечеру и, увы, без билетов. Хорошо, что она принесла воды! Полдня умирал я от жажды, и никто — никто! — не предложил мне напиться.
Удивительно, но история с воскресшим Гитлером её совершенно не встревожила.
«Вполне может быть, — произнесла она равнодушным голосом. — Врачи могли ошибиться. Перепутали в суматохе… Ты бы видел, какой творился кавардак в больнице…»
Мама говорила с таким спокойствием и даже безразличием, что я на время потерял дар речи.
«Да, пожалуй, ошиблись, — добавила она убеждённо. — В больнице столько детей с нашей школы! Есть очень тяжёлые. Бывает, и умирают! А бездушным врачам нет никакой разницы — Громов или кто-то другой… Уму непостижимо!»
Видя моё замешательство, мама встряхнула меня за плечи: «Ну, что ещё? Учу же постоянно — надо жить будущим! — а тебе всё как об стену горох…»
«Он захочет вернуть свои деньги!» — прошептал я, косясь на семейку.
Мама отмахнулась: «Честное слово, голова о другом болит…»
Я покорно умолк, оставшись наедине со своими тревогами. Мама и впрямь выглядела сильно озабоченной, и волновали её исключительно билеты…
Хотя поезда на Одессу уходили исправно, беженцев становилось всё больше. Даже с деньгами достать билеты оказалось непросто.
За порядком у касс следили казаки — они без очереди проводили знакомых и, как говорила мама, «нужных людей». Простых и никому не нужных такая несправедливость возмущала. Мама не протестовала, опасаясь ареста. Она видела, как особо недовольных стегали нагайками и волокли в комендатуру.
Но и в толпе «нужных» не всё проходило гладко. Их было настолько много, что и в «особой» очереди нередко вспыхивали ссоры. Одна из таких стычек на глазах у мамы закончилась яростной потасовкой и пальбой в воздух.
***
Потекли томительные часы ожидания. Мама то и дело ходила в кассу, но каждый раз возвращалась ни с чем. На её руке вывели номер — тысяча двести какой-то. С каждым ушедшим составом очередь продвигалась, но уж слишком медленно…
Соседи-беженцы потеряли к нам всякий интерес — их волновали только билеты. Семейка, казалось, напрочь позабыла и обо мне, и о Гитлере. Но я всё равно старался перед ними не мельтешить.
От жажды и голода мы не страдали — на площади раздавали гуманитарную помощь: воду и хлеб. Сложнее обстояло дело с туалетами. Все близлежащие аллеи беженцы загадили, как говорила мама, «до умопомрачения». Наш пятачок — так называли соседи газон в тени акации — оставался единственным незагаженным местом в округе…
Во время походов в туалет я кое-как обходился, выискивая чистые клочки земли, но мама, разумеется, себе такого позволить не могла. Часами она простаивала в очереди не только в кассу, но и в привокзальный туалет. Нечистот там скопилось не меньше, чем на улице, но, по словам мамы, она бы скорее умерла, чем потеряла лицо перед «быдлом». Зато некоторые кугутки совершенно не стеснялись…
По нужде я носился туда и назад как угорелый — панически боялся случайной встречи с Гитлером. Мне казалось, если мы столкнёмся, он немедленно возьмёт меня в заложники, как это сделали казаки во дворе. Как знать, возможно, он сохранил свой пистолет — тогда мои дела будут совсем плохи! Но, и безоружный, он вызывал во мне трепет. Хоть задолжали мы ему не так много, как полковнику, но для Гитлера и триста долларов, несомненно, являлись целым состоянием.
Однажды в толпе мелькнул похожий на него мальчишка, и я по-собачьи, на четвереньках, бросился наутёк. На пятачке, под боком у мамы, ещё долго стучал я зубами от страха…
Она убеждала — не стоит бояться какого-то Гитлера! — но её уговоры на меня не действовали. Ужас, который я пережил во время разбирательств с казаками-разбойниками, каждый раз возвращался, стоило мне остаться одному. Я почему-то не сомневался — Гитлер предъявит счёт не маме, а мне, ведь предложение оставить себе продукты и деньги исходило от меня. Каким образом об этом мог разузнать Гитлер, я не знал, но в его способности видеть и слышать на расстоянии почему-то не сомневался.
Я всё время думал о грозившей нам опасности и донимал маму своими тревогами. Гитлер стал моим наваждением. Он мерещился мне за каждым кустом. Стороной обходил я встречных мальчишек и постоянно наступал в нечистоты, поскольку смотрел куда угодно, только не под ноги. В результате маме приходилось по сто раз на день чистить мои сандалии.
В какой-то момент я придумал гениальный план, как можно разом положить конец всем моим страхам…
По громкой связи на площади постоянно делали объявления, вроде: «Потерялся мальчик… разыскивается девочка…» Услуга стоила всего один доллар. Я предложил маме обратиться к Гитлеру. И даже сочинил текст: «Семья Климовых разыскивает Володю Громова, чтобы вернуть триста долларов».
Мама пощупала мой лоб, а затем произнесла со вздохом: «Жарища страшная. Перегрелся…»
Я рассердился: «Нет! Мы должны отдать ему деньги. Ты же сама говорила…»
Мама обняла меня и ласково прошептала: «А ты не думал, как он ими распорядится?»
«Не знаю, — буркнул я, — мне всё равно!»
«А я знаю, — ответила мама, — он купит сигарет, вина, а ещё более вероятно — наркотиков. В Одессе ими торгуют на каждом углу…»
«И что?» — пожал я плечами.
«Через пару дней триста долларов испарятся, как будто их и не было…»
«А потом?»
Мама горестно вздохнула: «А потом он опять окажется в таком же положении, как и сейчас…»
«Без денег», — подсказал я.
Мама кивнула и пустилась в рассуждения: «Денег нет, а хочется наркотика. От этой заразы не так просто отвязаться! Что делать? Разумеется, он пойдёт на грабёж. Может и убить! Если не попадёт в тюрьму, через полгода погибнет в страшных мучениях. Наркоманы долго не живут!»
«Хм-м-м…»
«Мне кажется, — задумчиво произнесла мама, — мы сумеем распорядиться деньгами с гораздо большей пользой. Снимем квартиру, купим ноты и скрипку…»
«М-м-м…»
«Я уж молчу о том, — сказала мама, — что он и знать не знает ни о каких долларах!»
«Точно?»
«Абсолютно!» — кивнула мама и напомнила, при каких обстоятельствах у нас появились деньги — Вовка в тот момент лежал без сознания.
Дрожа всем телом, я прильнул к маме: «Хорошо. Доллары мы ему не отдадим, но всё равно мне страшно!»
«Не бойся, — погладила она меня по голове, — если он появится, я знаю, как с ним разговаривать…»
Мамины доводы меня успокоили лишь отчасти. Я умолял её сменить место, но она об этом и слышать не хотела. Меня терзали опасения — вдруг кто-то из кугутов навестил Гитлера в больнице и открыл тайну трёхсот долларов? Что, если белобрысые случайно его встретят и призовут на расправу со мной? Конечно, нам следовало держаться от семейки подальше, но для мамы не существовало ничего важнее затоптанного пятачка…
Вернувшись из очередного похода в кассы, она принесла куцее одеяльце — на площади раздавали тряпьё, и ей перепало. У нас появилась хоть какая-то вещь, и мы могли отлучаться вместе, оставив на пятачке одеяло как свидетельство того, что место занято.
Я радовался приобретению так, словно на руках у нас оказались вожделенные билеты в Одессу. Теперь я мог прятаться с головой, но, и укрытого, меня продолжали терзать страхи. Казалось, ко мне незаметно подкрадётся Гитлер и задушит на радость белобрысой своре. Представляя, как рыдала бы мама над моим бездыханным телом, я и сам обливался слезами. Хорошо, что заплаканное лицо «главаря первомайской шоблы» не видели наши соседи!
Небольшое облегчение наступало лишь с появлением мамы. Я сбрасывал одеяло, и она влажной тряпкой вытирала моё распаренное лицо. Желая меня подбодрить, мама рассказывала о прекрасной Одессе…
У меня перехватывало дыхание, когда я представлял бескрайнее синее море, корабли и моряков-иностранцев, раздающих мальчишкам фруктовую жвачку… А ещё воображение рисовало мне полочку у окна в плацкартном вагоне, давно забытое постельное бельё и проводниц, похожих на буфетчиц школьной столовой — в кружевных передниках и со стаканами сладкого чая. Стоило нам сесть на поезд, — не сомневался я, — всё самое плохое останется позади, и полетим мы навстречу новой, счастливой жизни…
К утру из-за наплыва «нужных» людей наша очередь совсем застопорилась. На маму было страшно смотреть — за ночь она не сомкнула глаз, обивая пороги касс и военной комендатуры. Казалось, вот-вот она упадёт в обморок. Меня одолел новый ужас — если такое случится, перед Гитлером я окажусь беззащитен.
Я вывалил на маму свои опасения, в ответ она отмахнулась: «Громов давно уехал в Одессу…»
«Честное слово?» — не поверил я своим ушам.
Она равнодушно кивнула, всем своим видом давая понять, насколько неинтересен ей разговор о моём враге.
«Ты сама видела?» — не отставал я.
«Видела. Казаки посадили его на поезд».
«Он не забрал деньги?»
Мама устало выдохнула: «Я же говорила — он о них и не знал!»
Я расплылся в довольной улыбке и обвёл взглядом победителя белобрысую семейку.
«Надеюсь, теперь ты спокоен?» — спросила мама.
«Конечно!» — бодро ответил я.
Перед маминым уходом я спросил: «Получается, Гитлер нужный человек, а мы — нет?»
Мама пожала плечами: «Он же герой, Приднестровский Гаврош…»
«Был бы с нами отец, — с горечью подумал я, проводив маму взглядом, — мы бы наверняка оказались в числе счастливчиков…»
Но, увы, отец лежал в могиле, и никто на свете не мог подтвердить нашу нужность. Если бы мама в тот злополучный день захватила из дома свои документы, грамоты и диплом лучшего учителя, мы бы ещё могли заявить права на особую очередь. Но, к сожалению, у неё на руках были только отцовы наградные листы. Рассматривая их, патрульные ехидно заметили — надо проверить, не являются ли бумаги ворованными? Мама поспешила их спрятать, ведь у неё не было даже паспорта.
Нас могли выручить Вовкины деньги. Патрульные предлагали «ненужным людям» билеты по двести долларов за штуку, а за сто пускали в особую очередь. Я предложил заплатить, но мама гордо отказалась: «Даже если бы у нас был миллион, не дала бы им ни копейки. Спекулянты проклятые — уму непостижимо!»
В особой очереди вслед за «нужными» толпились родители с грудными детьми, больные и раненые. Их пропускали во вторую очередь. Все остальные ожидали на площади, ежечасно сверяясь со списком. Я хотел вторично прикинуться контуженным, но мама не позволила — у касс дежурил суровый военный доктор, и симулянты немедленно попадали в комендатуру.
Днём среди «нужных людей» мама заметила начальника РОНО. В сопровождении жены и сына он вышел из автобуса и направился к особой очереди. Мама кинулась к нему сквозь толпу: «Иван Алексеич! Иван Алексеич! Это же я, Люба!» Судя по кислому лицу Ивана Алексеевича, радости от неожиданной встречи с нами он не испытал.
«Представляете, Колю убили! — рыдала мама, повиснув на руках у казаков. — До последнего исполком защищал! А в наш дом ракета попала. Помогите отсюда выбраться, ради всего святого!»
Услышав мольбу о помощи, надутый от собственной важности Иван Алексеевич ускорил шаг. Озираясь на нас, как на чумных, следом засеменили его домочадцы.
Поп Трифон не только оказался «нужным», но и пристроил в особую очередь парочку — как сказала мама — «богомольных старух», которым не в Одессу следовало ехать, а прямиком на кладбище.
Мама пыталась усовестить попа, но он назвал её «исчадием ада» и, открестившись от нас, затараторил молитву. Старухи затянули какую-то «аллилуйю».
С полным равнодушием на нас косились и другие городские начальники.
Хуже всех прочих поступил Евгений Витальевич. Выйдя из чёрной «Волги», при виде мамы он заорал: «Преследовать меня вздумала? В комендатуру хочешь? Я могу устроить!»
Мама бросилась прочь, словно ей грозила смертельная опасность.
Так мы окончательно потеряли надежду на помощь. Поэтому, когда на площади появилась Анжела Ионовна с перебинтованной головой и в сопровождении «саломёта», мама отвернулась, чтобы не попасть им на глаза. Я не стал отворачиваться и заметил — на груди директора золотом сверкала медаль — верный признак особой «нужности».
Наутро второго дня у мамы сдали нервы. Вернувшись на пятачок после очередного похода в кассы, она громко выругалась: «Сволочи!» — и обвела соседей пылающим взором. Они охотно побросали дела и с любопытством уставились на нас.
«Все сволочи! — повторила мама вызывающе. — В этой проклятой стране никто никому не нужен!»
Во все стороны волной покатились смешки, словно от брошенного в воду камня. Реакция беженцев только раззадорила маму.
«Вымогатели, спекулянты! — чеканила она слова, опираясь на мои плечи, как на трибуну. — Был бы жив Коля, он бы им показал…»
Навострив уши, с травы поднялся папаша-Колобок. Он отдыхал после ночного стояния в очереди, но пропустить митинг не захотел. Пару часов назад Колобок сам возмущался порядками на вокзале и казачьим произволом.
«А что? — пропел он голосом Анжелы Ионовны. — Всё верно говорит!»
Я восхищённо смотрел на маму — она бесстрашно произносила такое, о чём наверняка здесь думал каждый. Её смелость оценил даже Колобок. Пусть все знают, кто здесь настоящий герой!
Между тем, от обвинений мама перешла к угрозам…
«Коля навёл бы тут порядок! — кричала она, всё глубже вонзая ногти в мои плечи. — Развели бардак! Всё для нужных людей! А мы кто?! Да я своими руками детей из огня выносила! Бездыханных и раненых! Сына во время бомбёжек собой прикрывала! Квартиры лишилась! Мужа в братской могиле оставила! Неужели не заслужила места в плацкарте? Ребёнок моря ни разу не видел!»
Она горько усмехнулась: «Думаете, буржуи на море собрались? Ошибаетесь! С учительской зарплаты не разживёшься. Сарайчик-клоповник снимем, и на том спасибо. Нам много не надо! Буду мусор выносить, посуду мыть, делать любую работу — лишь бы сыночек здоровье поправил после контузии. Как-нибудь выкрутимся, мир не без добрых людей… Все видели особую очередь. Кто в ней стоит? Городское начальство! Разве их семьи потеряли кормильцев? Нет! Может, крова лишились? Нет! У них малые дети? Нет и ещё раз нет! Знаю одного мерзавца — он курировал РОНО от исполкома. Шикарный дом остался целёхонек — даже пули не оцарапали! А в Одессе у него квартирка на Дерибасовской. Уму непостижимо — сто пятьдесят квадратов! На какие шиши куплена? Воровская власть проклятая! Апломба хоть отбавляй, а на деле — тупое, ограниченное быдло! И жена у него — семь классов образования. Сроду никогда не работала, зато вся в золоте и драгоценностях! Денег — куры не клюют. И не рубли, а доллары!»
Мама обвела толпу взглядом: «Вы доллары когда-нибудь видели?»
В гробовом молчании мама продолжила: «Порядочные люди валютой не пользуются! А эти… жулики и воры… Продали страну, разорили, оставили после себя Дикое Поле и теперь бегут! Им — особая очередь, а нам — шиш с маслом! Но ничего, ещё свершится народное возмездие! А не свершится — есть божий суд, наперсники разврата!»
Хотя плечо моё и побаливало, я слушал, затаив дыхание.
«Кто верховодит бардаком? — вновь обратилась мама к толпе. — Кто прикрывает бегство исполкомовских крыс? Их верные сатрапы — казачьё! Во главе — комендант! Таких сволочей муж на Балканах лично расстреливал! Как собак! Сам выносил приговоры и сам исполнял! И здесь надо устроить народный трибунал!»
Краем глаза я заметил — папаша-Колобок протиснулся боком в толпе и припустил в сторону вокзала. Мне стало тревожно. Я пытался одёрнуть маму, уговаривал её прекратить, но она оставалась глуха…
Вскоре Колобок вернулся, а следом подошли патрульные. Охрипшая мама все ещё выкрикивала: «Герой балканской войны… Трибунал… Спекулянты… Паразиты… Взяточники… Лично приводил в исполнение… Есть тут настоящие мужчины?», но мой восторг уже сменился оцепенением. Я опасался, не потеряла ли мама рассудок, но ещё сильней меня пугали военные. Они хмуро смотрели на нас, и их лица не предвещали ничего хорошего.
«Вот, пожалуйста! — сузив глаза, нашёптывал патрульным Колобок. — Я же говорил! Натуральное подстрекательство… Разжигание…»
Дождавшись, когда мама умолкнет, казак-сотник поманил её пальцем: «Пишлы, трохи побалакаем, хто тут спекулянты и гниды…»
Она безропотно двинулась сквозь молчаливую толпу, не отпуская моего плеча. Парализованный страхом, я шёл, как мне казалось, навстречу неминуемой гибели.
В комендатуре мне указали на стул, а маму повели на допрос этажом выше, в кабинет есаула. В табачном дыму дышалось с трудом, но здесь было не так жарко, как на улице. Казаки сразу уселись вокруг стола, и, вдобавок к куреву, кисло запахло вином.
Дежурный протянул мне стакан воды, трясущимися руками я взял его и тут же выронил. Стакан разлетелся вдребезги. С ужасом смотрел я — то под ноги, то в глаза казаку. Он матерно выругался, и от его брани меня прорвало — я забился в истерике. Из кабинета показался какой-то важный начальник и потребовал, чтобы меня выбросили на улицу.
«Нет! — вскочил я со стула. — Не хочу на улицу! Здесь мама…»
Затем в глазах у меня всё поплыло, ноги предательски подкосились, и, обмякший, я рухнул на пол…
Очнулся я, когда мне в лицо плеснули водой. На моё счастье, казаки всё же оставили меня в помещении. К тому моменту наш пятачок уже наверняка захватили другие «ненужные» люди, и, если бы мне пришлось оказаться на жаре, я бы превратился в сушёного леща…
«Где мама?» — спросил я у казака, который поливал из бутылки отвратительно грязный платок.
«На допросе», — усмехнулся он совершенно некстати и водрузил платок мне на лоб.
«Её расстреляют?» — всхлипнул я, но казака это почему-то развеселило.
«От неё зависит!» — хмыкнул он, и сидящие в «дежурке» осклабились.
«Моя мама — лучший учитель!» — заявил я плаксивым голосом.
Кто-то из казаков отозвался: «Наш есаул тоже не промах — сам кого хошь обучит!», и дежурка содрогнулась от хохота.
Другой презрительно добавил: «Пацан — мамкин сынок». Нестройным хором они забубнили: «Не любо, не любо…»
«Мой папа погиб в исполкоме!» — глотая слёзы, добавил я.
«Тогда твоей мамке будет попроще», — произнёс кто-то примирительным тоном.
Почувствовав, что они настроены ко мне не особо враждебно, я понемногу успокоился, вытер лицо и принялся разглагольствовать о заслугах нашей семьи на войне. Я рассказал о чтении Библии, наврал о сборе патронов — не постеснялся представиться Гаврошем! — а в завершение сочинил героическую историю, как мама выносила убитых и раненых выпускников и о похоронах отца в братской могиле…
Мои рассказы их здорово развлекли — смеялись они чуть ли не над каждой фразой. Меня это даже радовало — не посмеют же они нас обидеть после такого веселья?
Едва я приступил к рассказу о своей «контузии», наверху один за другим прогремели два выстрела. Я осёкся на полуслове, подумав в первую очередь о самом плохом — неужели маму расстреляли?!
Все, кроме дежурного, ринулись к лестнице, а затем так же дружно скатились вниз и выскочили на улицу. По пути один из казаков выкрикнул: «Какой-то хмырь в окно пялился…»
Дежурный меня успокоил: «Не ссы, хлопчик, цела твоя мамка, шо с ей станет?»
Когда погоня вернулась, я уже ни о чём не хотел рассказывать — меня по-прежнему колотило. Они сокрушались — каким же шустрым оказался «хмырь»! — и заливали неудачу вином.
Забившись в угол, я дрожал от страха…
Прошла целая вечность, пока, наконец, появилась мама. Бледная, как полотно, зато целая и невредимая, она спустилась в дежурку в сопровождении есаула. Я бросился к ней, но она довольно сухо меня отстранила: «Идём, Сергей. Наш поезд отходит через десять минут».
Я не поверил своим ушам: «Мы едем в Одессу?!» Вместо ответа мама потащила меня к двери. За спиной грохотал голос есаула: «Обыскать уси закутки! Живым доставить! Л-л-ично оторву ему бошку!» И даже когда мы вышли на улицу, позади ещё долго гремели «раскаты грома». Не стесняясь в выражениях, есаул перечислял ужасные кары, которым подвергнут неведомого мне преступника.
На площади я пристал к маме с расспросами — на кого злился главный казак и что натворил «хмырь»? Мама нехотя пояснила: румынский шпион пытался проникнуть в штаб через окно.
Война и шпионы меня больше не интересовали. Я сменил тему: «Мы идём за билетами?»
Мама отрезала: «Мы идём на посадку!»
Её ответ меня не устроил — «нужные» люди на посадку выходили из кассы и попадали в особую очередь, но допытываться я не стал — вид у мамы был слишком измученный.
Перед выходом на перрон она сдавила мне руку: «О чём говорила казачня?» Я пожал плечами: «Про румынского шпиона… про войну…»
«А ещё?» — не унималась мама.
Я попытался высвободить ладонь, но она продолжала крепко её сжимать.
«Не помню», — проговорил я плаксивым тоном.
«Про меня говорили?» — спросила она раздражённо.
«Нет, — захныкал я от бессилия. — Мне стало плохо. Я чуть не умер — они поливали меня водой!»
«Вот и хорошо!» — с облегчением выдохнула мама и тут же ослабила хватку. Словно спохватившись, она погладила меня по голове: «Прости, сынок, я так перенервничала…», и на её лице мелькнула едва заметная улыбка.
Состав находился на самом дальнем пути, где даже не было посадочной платформы. У двери вагона мы столкнулись с белобрысой семейкой. Выстроившись цепочкой, словно герои сказки про репку, они терпеливо ожидали, пока проводник дочитает вырванный из школьной тетради листок.
Проходя мимо папаши-Колобка, мама с отвращением бросила: «Иуда!» Он затравленно на неё посмотрел и втянул голову в плечи. Другие белобрысые не отреагировали — их взгляды были прикованы к багряной физиономии проводника. Читая, тот беззвучно шевелил синюшными губами. Внешне он напоминал Дуремара из сказки «Золотой ключик», только вместо сачка для ловли пиявок из кармана его кителя торчали сигнальные флажки, свёрнутые на палках.
С гордым видом мама стала поодаль, и только тут я заметил — в руке она теребит похожий листок.
Наконец Дуремар выдавил из себя: «Последнее купе — две третьих полки» — и белобрысые ринулись в вагон. Мама протянула листок и, не поднимая глаз, выдохнула: «У меня записочка от есаула». Проводник сделал брезгливое лицо и зашевелил губами.
Папаша-Колобок выжидающе замер в дверях: «И как же отпустили провокатора?»
Мама и глазом не повела в его сторону — её внимание было приковано к проводнику, который по-прежнему таращил в листок налитые кровью глаза.
Сзади по-девчачьи пискнул Плохиш: «Мародёры!»
Я прошипел себе под нос: «Жиромясокомбинат!»
Папаша-Колобок не унимался: «Да они же без документов!»
Мама процедила, не поднимая головы: «Быдло!»
Мамаша-Колобок захихикала: «Не, ну ты глянь — интеллигенция с неё так и прёт!»
«Подстрекательница! — добавил её муженёк. — Надо ещё разобраться, как она получила записку!»
У мамы перекосило лицо. Я испугался — не кинется ли она в драку? — но обошлось. Глядя на неё, семейка попятилась в глубь тамбура. Мама выхватила из кармана наградные документы отца и, словно знамя, подняла их высоко над головой: «А это ты видел?! Муж исполком защищал! До последнего вздоха! Пока ты, гнида, на своём мясокомбинате отсиживался! Жиры наедал! Мой муж погиб смертью храбрых! Да чтоб ты знал, он с есаулом на Балканах служил! Таких, как ты, без суда и следствия шлёпал!»
Она перевела взгляд на Дуремара и, понизив голос, добавила: «Вернёмся в Бендеры — разберёмся с ним по всей строгости! Слово народного депутата!»
Не успела мама договорить, от семейки и след простыл.
«Последнее купе, — процедил Дуремар, пряча записку в карман. — Третья боковая».
Когда мы вскарабкались по ступенькам в тамбур, он повторил: «Третья! Слышишь?»
Мама ничего не ответила…
Плацкартный вагон жестоко обманул мои ожидания. Оказавшись внутри, я чуть не задохнулся от жары и зловония.
Мама успокоила меня: «Потерпи, ехать недолго, всего пару часов».
Наконец-то ощутив себя «нужным», я настроился преодолевать любые трудности…
В середине вагона обосновались поп Трифон и его богомольные старухи. Они занимали нижнюю полку и, судя по объедкам на столе, довольно долго ожидали отправления. При виде мамы поп вновь замахал крестом и пропел: «Укрой, защити и помилуй!». Одна из старух пыталась затянуть «аллилуйю», но подавилась куриной ножкой и закашлялась. Мама прошла мимо, даже не взглянув на них. Наверное, всё своё красноречие она выплеснула на белобрысых.
Одна боковая полка на двоих, да ещё под самым потолком, находилась у туалета. Дверь в тамбур, где непрерывно курили, не закрывалась, а окна в вагоне не опускались. Пассажиры грозили их выбить, но Дуремар предупредил: если такое случится, он вызовет патруль, и до прихода казаков поезд не тронется.
Но самое паршивое — по соседству на третьих полках уже обосновалось белобрысое семейство, и теперь они таращили на нас глаза. Мама выразительно посмотрела на них, и они испуганно попрятались.
«Иудино племя!» — процедила она сквозь зубы и тут же приветливо улыбнулась соседям, занявшим две боковые полки под нами.
«Иудино? — подмигнул ей лысый мужчина. — А вы, дама, надо полагать, христианского исповедания?»
Костлявыми руками он откупоривал бутылку с вином.
Мама подтвердила: «Мы православные. Любое доносительство не переносим органически!»
Лысый печально проговорил: «А нам с пятой графой не подфартило».
Мама приложила руки к груди: «Простите, ради бога! Не обратила внимания…»
«Ну, если только ради бога», — скрипучим голосом отозвалась женщина, лицом напоминавшая Кащея Бессмертного из моего любимого мультфильма. Она сидела за столиком напротив Лысого и нарезала ломтиками яблоко мальчишке моих лет, курчавому, как юный Ленин на октябрятской звёздочке. Мамаша и её сынок были настолько худы, что легко умещались на одном сиденье.
Пока они беседовали, я как вкопанный стоял в проходе и не сводил глаз со стола, на котором, помимо вина, красовались аппетитные закуски.
Мама подняла голову и выпустила по Колобку последний, решающий «залп»: «После войны поговорим в Комитете, там разберутся…»
«Так вы из Комитета? — вскинул брови Лысый. — Надо же, как интересно! Да вы присаживайтесь, не стесняйтесь!»
Мама опустилась на краешек нижней полки, расположенной в отделении напротив, и пассажир в дырявых носках сразу поджал ноги. Я тоже хотел присесть, но от носков исходило такое зловонье, что я невольно заткнул нос.
«Какой там Комитет! — не осмеливаясь выглянуть, подал голос белобрысый папаша. — Она учительница!»
«Одно другому не мешает», — хохотнула Кащейка, отправляя в рот сыну очередной ломтик.
Лысый ей подмигнул: «Как говорят собратья наши православные, воистину!»
Мама кивнула: «Разумеется, не мешает! У покойного мужа однополчане — в каждом кабинете. Между прочим, комендант вокзала — один из них».
«Скажите пожалуйста! — проскрипела Кащейка. — Завидую вашим связям! А нам пришлось выложить кругленькую сумму. И было бы за что! Дали места в проходе и около сортира!»
«Связи — великая вещь, — согласился Лысый. — Умные люди решают вопросы с помощью знакомых, а дураки вроде нас выкладывают кровные…»
«Муж на Балканах воевал, — достала мама бумаги, — видите, наградные листы?»
Лысый нацепил очки и углубился в чтение, а мама тем временем продолжила, уничтожающе поглядывая наверх: «В конце войны возглавлял трибунал, за что и орден дали…»
Возвращая бумаги, Лысый спросил: «Тоже, видимо, православной веры?»
«Естественно!» — ответила мама.
«Серьёзный человек! — кивнул Лысый, расставляя стаканы. — Орёл! Да и вы, дама, я смотрю, тоже не промах. Люди из Комитета абы с кем водиться не станут».
Мама нахмурилась: «Иронизируете?»
«Ни боже ж мой! — поднял руки Лысый. — Мы просто пребываем в добром настроении. Всё так удачно обернулось…»
Кащейка ухмыльнулась: «А нам теперь на Комитет насрать — мы уезжаем навсегда».
Мама поджала губы: «Давайте обойдёмся без ругательств! Здесь дети…»
Кащейка притворно закатила глаза: «О, я совсем забыла! Вы же учительница!»
«Русского и литературы», — с достоинством пояснила мама.
«Лучшая учительница города, — подал я голос. — Её портрет висел у исполкома!»
Кащейка прищурилась, глядя на маму: «Теперь припоминаю, где я вас видела!»
«Сёма, — перевела она взгляд на Лысого, — мы просто обязаны угостить лучшего учителя из Бендер! Расскажем тёте Фае — не поверит!»
«Спасибо, мы не голодны», — опустив глаза, произнесла мама.
«А кто здесь голоден? — удивлённо посмотрел на неё Лысый. — «Фетясочки» выпьем, закусим, малость расслабимся. При таком смраде единственное спасение — вино».
«Иначе нам тётя Фая не простит», — добавила Кащейка.
«Вообще-то я не пью…» — неуверенно проговорила мама.
«Ой, я вас умоляю! — принялся разливать вино Лысый. — Можно подумать, мы тут пьянствовать собрались. Употребляем в медицинских целях — для общей гигиены и чтобы отключить обоняние. Такой видной даме, как вы, и с вашим-то благородством не хватало подхватить понос…»
Кащейка скривилась: «Сёма, дыши глубже».
«Серёжа, — подтолкнула меня мама к столу, — познакомься с мальчиком».
Кащейка погладила курчавого по голове: «У Лёвушки второй разряд по шахматам. Будущий гроссмейстер!»
Мама объявила с гордостью: «А мой Серёжа — виртуоз-скрипач. Везу его в консерваторию!»
«У меня в программе, — вставил я, — скрипичный концерт Мендельсона!»
«О-о-о! — протянула Кащейка. — Наши люди!»
«Шнипельсон!» — подал голос сверху Плохиш.
Лысый метнул взгляд наверх: «Какой остроумный представитель Иудиного племени!»
Кащейка захихикала и протянула маме стакан. Я с тоской посмотрел на початую бутылку газировки, но в этот момент Лёвушка достал магнитные шахматы и предложил сразиться. Вздохнув, я согласился…
Хотя мне сверху и подсказывал Плохиш, после пяти проигранных партий, три из которых завершились «детским матом», я отправился на свою полку.
Наверху я с облегчением растянулся на голом матрасе, ощущая каждой клеточкой тела всю прелесть мягкой постели. Казалось, такого комфорта я не испытывал ещё никогда. Никакой диван не мог сравниться с замечательной третьей полкой! Меня не смущало отсутствие белья, с чем раньше мы с мамой не могли бы смириться, не беспокоила жара, не доставляли неудобств курильщики и мухи.
Бодрствовал я недолго. Мучительная дорога и все последующие мытарства в Тирасполе дали о себе знать. С блаженной улыбкой уткнулся я лицом в видавшую виды подушку и провалился в глубокий сон…
Когда я открыл глаза, вагон мерно покачивался. За окнами стояла кромешная тьма, внутри тускло светили редкие лампы. Со всех сторон неслись пьяные разговоры и смех, кто-то наяривал на гармошке, а пьяный хор невпопад горланил: «Распрягайте, хлопцы, коней…»
Голоса мамы я не услышал. Меня пробрал страх, но, глянув вниз, я убедился: всё в порядке. Она сидела, прислонившись к переборке, и, судя по всему, дремала. Ей в бок упирался дырявый носок, но во сне она не этого чувствовала.
Папаша-Колобок, весь мокрый, будто только вышел из парной, раскатисто храпел, а его сынок-Плохиш, словно разведчик, следил за каждым моим движением.
Я показал ему язык, в ответ он прошипел: «А мы сыграли вничью!», но Лёва тут же поправил: «Всего разок на двадцать поражений!» — и Плохиш умолк.
Несмотря на жажду, я решил не беспокоить маму. Облизывая пересохшие губы, я терпеливо смотрел в потолок и рассеянно слушал нетрезвый разговор Лёвиных родителей. Они рассуждали о воспитании и даже критиковали маму! Мне стало смешно. Да они и в подмётки ей не годились в этом вопросе!
Особенно усердствовала Кащейка. Ей почему-то не понравилось мамино обращение к Лысому: «вы такой интересный мужчина!» Я усмехнулся. Другая бы радовалась на её месте — не каждому удаётся заслужить похвалу от лучшего учителя!
Лысый вяло оправдывался и доказывал своей жене — не стоит обращать внимание на «пьяные бредни каждой встречной».
Его глупость меня невольно рассмешила. Надо же, какой идиот выискался! Лучший учитель просто так словами разбрасываться не станет…
Моё веселье закончилось в тот момент, когда я обратил внимание на физиономию Плохиша. Он явно получал удовольствие от разговора.
Я закрыл глаза и погрузился в сладкие фантазии…
Мне представилась сцена казачьего суда. Во главе — я, суровый войсковой судья. Мне помогает отец. Он подзывает пальцем коменданта вокзала: «Ну-ка, подь сюды!»
Стоя на коленях, в ожидании приговора застыли обвиняемые — белобрысая семейка и Гитлер.
Комендант подбегает и достаёт блокнотик.
«Всем слушать приговор! — командует отец. — Именем Республики и решением войскового судьи Шнипельсона…»
Есаул записывает — расстрел! — и усмехается в усы: «Любо!»
Белобрысые вопят: «Беззаконие! Мы требуем суда!»
Гитлер укоризненно смотрит на отца: «За что, дядь-Коль? Меня, Приднестровского Гавроша… Крестника…»
Без тени сомнения отец отвечает: «По православному закону Иудино племя подлежит безжалостному уничтожению!»
Приговорённые вопят от ужаса. Не выпуская сигареты изо рта, отец строчит из автомата. Военный оркестр исполняет концерт Мендельсона. Провожать на тот свет кугутов под благородную музыку — моя самая удачная находка! Лучшего музыкального сопровождения для такого волнительного события не найти…
Естественно, враги падают как подкошенные, текут реки крови, а есаул боязливо отворачивается. Закончив работу, отец выплёвывает окурок и устало произносит: «Слава Богу, шо мы казаки»…
«У такого боевого папаши и сынок вырастет бедовым», — вернул меня к реальности скрипучий голос Кащейки.
Я оторвал голову от подушки и посмотрел вниз. Мама уже не спала и потому отодвинулась от дырявого носка. На столе я заметил пустую бутылку и ещё одну початую. Словно букет, из пустой бутылки торчали разноцветные леденцы на палочках. Они, судя по всему, дожидались Лёвушку — он с аппетитом облизывал красного «петушка».
Пока я фантазировал, папаша-Колобок проснулся. Теперь вся семейка белобрысых, свесив головы, следила за разговором, словно внизу происходило увлекательное представление.
«Я бы на вашем месте держала сына в ежовых рукавицах», — добавила Кащейка.
Мама возразила: «К счастью, от своего отца Серёжа не унаследовал ни-че-го!»
«Ой, только не надо! — отмахнулась Кащейка. — Наследственность проявится».
Мама приняла от Лысого стакан. Хотя вина они выпили немало, выглядела она вполне трезвой.
«А я уверена — не скажется, — повысила мама голос, — на то у меня есть масса оснований…»
«Яблоко от яблони недалеко падает», — заметил Лысый.
Мне разговор не понравился, тем более что белобрысые, все как один, поглядывали сверху вниз и, казалось, ловили каждое слово. Шелестя обёрткой, Плохиш грыз печенье, а его папаша то и дело прикладывался к бутылке с водой и смахивал пот.
«Вы ничего не понимаете! — высокими нотами зазвенел голос мамы. — Серёжей всегда занималась только я. Эстетическое воспитание, поэзия, музыка, английский язык, Библия — всё под моим контролем. Он и во двор никогда не стремился, всегда боготворил меня, а не отца…»
«И чему вы радуетесь? — спросил Лысый. — Плакать надо».
«Плакать? — изумилась мама. — Помилуйте! Я не планировала растить быдло. В сентябре он поступит в специнтернат при консерватории и попадёт в общество, где востребованы совсем другие качества, чем те, которые необходимы мясникам!»
Мама рассмеялась собственной шутке, а отец-Колобок пропел: «Мясники на базаре, а я — главный технолог!»
«О, да-а-а, — протянула мама. — Кандидат мясных наук!»
«До сентября ещё надо дожить, — заметила Кащейка. — Мы подозреваем, с деньгами у вас не густо, а в Одессе коммунизм пока ещё не построили. Боюсь, на ближайшие два месяца быдло-компания вам гарантирована…»
«Хотите сказать, — надменно ответила мама, — я не найду для ребёнка культурной ниши на это время? Три раза ха-ха!»
Я почесал затылок. «Культурная ниша» — звучало красиво и свежо и прежде мамой не произносилось.
«Ну, почему же? — возразила Кащейка. — В Одессе всякой культуры навалом. Так же, Сёма?»
Лысый припомнил, как они возили Лёвушку в цирк и видели объявление: «Требуется уборщица», но мама перебила: «Мой сын на дне жить не будет, в этом я абсолютно уверена!»
«Да ради бога, — миролюбиво проскрипела Кащейка. — Мы верим: устроитесь на работу, снимете комнату, мальчик поступит в консерваторию, и будет вам культурная ниша с первого дня…»
«За культурой надо ехать в Израиль! — произнёс Лысый. — Жаль, вы не еврейка, Люба…»
Кащейка проскрипела: «Жалостливый какой…»
«Не только не еврейка, — ещё более надменно проговорила мама, — а совсем наоборот: во мне живут дворянские корни! Я и Серёжу воспитывала как будущего аристократа…»
«Тяжело вам придётся, — хмыкнула Кащейка. — Еврейская аристократия в итоге оседает на исторической родине, русская — в остроге или в изгнании. Надеюсь, вы приспособитесь».
«Чтобы каждый из нас приспособился!» — торжественно провозгласил Лысый, и послышался звон стаканов.
«Отчасти вы и правы… — подала голос мама, теперь в нём слышалась не надменность, а сомнение: — Духовное воспитание имеет и оборотную сторону. На первых порах предстоит устраивать жизнь, мотаться… Серёжа будет предоставлен самому себе. Два месяца взаперти не продержишь. У него, как назло, слишком рано наступает период взросления… И надо же, в такой ответственный период мы окажемся в Одессе! Город коварный, столько соблазнов, а ребёнок чистый и наивный… Бранное слово услышит — краснеет… Не удивлюсь, если он до сих пор не знает, откуда берутся дети…»
Меня покоробило — нашли тему для разговора!
Лысый усмехнулся: «Так объясните — какие проблемы? Мы своего Лёвика просветили, и мир не перевернулся!»
«Что вы! — воскликнула мама. — У меня язык не повернётся беседовать с сыном на подобные темы! Ему нужен мудрый наставник…»
«Можно поручить Лёвушке», — предложила Кащейка.
Курчавый противно захихикал, и мама тут же отвергла предложение.
С соседней полки вполголоса отозвался папаша-Колобок: «Нам бы её проблемы!» Мамаша-Колобок поддакнула, а Плохиш сказал: «Главарь шоблы, а не знает, откуда берутся дети!»
«Тебя это не касается!» — резко осадил его папаша и надолго присосался к бутыли.
Плохиш собрал обёртки от печенья и принялся за петушка. Я сделал вид, что сплю — прикрыл глаза, оставив лишь узкие щелочки. Исподтишка я наблюдал за ним, сгорая от зависти. Прежде чем сунуть в рот сладость, толстяк долго вертел её, любуясь со всех сторон. Не дождавшись моего внимания, он вывалил язык и принялся лизать. Обжора настолько отвратительно мычал и чавкал, что меня чуть не вытошнило.
Я отвернулся и заткнул уши, но стоило мне оглохнуть, как о себе напомнила жажда…
Всегда такая предусмотрительная, мама почему-то не побеспокоилась о воде. Мне и в голову не пришло заикнуться о покупке петушка, хотя на пути к вагону торговки совали их нам в лицо букетами. В тот момент больше всего на свете я хотел присосаться к фонтанчику, из которого жидкой струйкой сочилась вода, но мама шикнула: «Нечего облизывать заразу! И в вагоне не приставай — до Одессы потерпишь!»
Не утолив жажду на вокзале, я здорово просчитался. Поезд двигался с черепашьей скоростью, и я сильно сомневался — доберусь ли живым до Одессы…
Чтобы не думать о жажде, я погрузился в воспоминания. В голове калейдоскопом мелькали сюжеты минувших дней, но меня они не страшили. Палили в воздух «казаки-разбойники», бесновалась дворня, а на дымящихся руинах нашего дома безутешно рыдал ненавистный Гитлер…
Воспоминания постепенно переросли в очередные фантазии. Теперь я выступал в роли судьи и палача — так было намного интересней…
Затягивать расправу над белобрысыми я не стал. Выпустил полрожка и даже не глянул, как их тела валились в могилу. Закончив с семейкой, я подошёл к стоящему на коленях Гитлеру и передёрнул затвор. В самый решающий момент из могилы послышался голос недобитого Плохиша. Он затянул гнусавую песню: «Володя герой, Приднестровский Гаврош…» Не глядя, я выпустил на звук ещё полрожка, и Плохиш умолк.
Дворня хором завыла, но у меня их вытьё вызвало лишь презрительную усмешку.
«Он — мародёр! — отчеканил я стальным голосом. — И заслуживает расстрела!»
Есаул записал приговор в блокнотик и застыл в ожидании указаний. Я передал ему автомат, подошёл к приговорённому, смачно плюнул ему в лицо и громко — чтобы слышали все! — обозвал выбл…дком.
Неспешно, с улыбочкой, я расстегнул штаны. Дворня заголосила на все лады: «Он герой, Серёженька, как же можно? У него все погибли, сжалься…»
Мама вновь отвернулась. Видимо, спряталась в свою культурную нишу. Зато все остальные, включая Анжелу, видели мой триумф. Струя, направленная в лицо врагу, казалась нескончаемой, а мой член смотрелся гораздо внушительней, чем у Гитлера.
Внизу живота у меня приятно заныло. Дворня стихла, и уже ничто не мешало мне получать восхитительное, ни с чем не сравнимое удовольствие…
Сладостное чувство нарастало, но в самый неподходящий момент я вздрогнул и с ужасом вытаращил глаза. Оказалось, мне снился сон!
Я оглянулся через плечо. В мою сторону насмешливо поглядывал Плохиш — словно он обо всём догадался. Издалека по-прежнему доносилась болтовня загулявшей компании…
Надеясь, что в полумраке никто не заметит влажное пятно на моих штанах, я соскользнул вниз.
«А вот и наш аристократ!» — приветствовал меня Лысый.
«Не ведающий тёмных сторон жизни!» — вторила ему Кащейка.
Свесив с полки кудрявую голову, Лёва обнажил кривые редкие зубы.
«Мне надо по-маленькому», — доложил я маме и сунул ноги в сандалии.
Она выглядела то ли выпившей, то ли уставшей, но всё равно дала мне указание: «Внутрь не заходи, там грязно. С порожка…»
«Я тоже хочу!» — заявил Плохиш и бомбой обрушился вниз.
Не обувшись, он ринулся первым.
«И я!» — эхом откликнулся Лёвушка и устремился за толстяком.
Пока я воевал с застёжками, они меня опередили…
Дверь туалета не закрывалась — с какой-то непонятной целью её заклинили снизу деревяшкой. В ожидании очереди меня одолевали приступы рвоты — трудно было смотреть на туалетную кабину без содрогания! Но ни забитый нечистотами унитаз, ни рой мух и ни похабные надписи на стенах — ничто не потрясло меня так, как вид Плохиша, стоящего босиком по щиколотку в моче. Он рьяно насасывал петушка, выписывая причудливые узоры торчавшей изо рта палочкой.
«Тебе тоже надо зайти, — промямлил обжора, загнав конфету за щеку. — Быстро заживут твои болячки!»
«Выбл…док!» — процедил я на радость Лёвушке.
Плохиш не вызывал у меня ни малейших опасений. В другой ситуации я бы, конечно, прикусил язык, но мамины угрозы произвели большое впечатление на всю семейку!
«А кто такой выбл…док?» — спросил Лёвушка тоном прилежного ученика.
Палочка завертелась в губах у Плохиша быстрее прежнего.
«Сын б…и!» — ответил я тоном строгого учителя.
Мне представилась замечательная возможность опровергнуть обидные мамины характеристики, и я спешил ей воспользоваться.
К моей радости, Лёвушка не успокоился: «А кто такая б…?»
Не дожидаясь ответа, толстяк ринулся прочь. Оставляя мокрые следы, он прошмыгнул по коридору и вскарабкался на свою полку. Ему и в голову не пришло вытереть ноги!
Пока я смотрел вслед белобрысому, заветное место досталось Лёвушке. В отличие от Плохиша, он пристроился у порога.
«А вот и не знаешь! — бросил он, не оборачиваясь. — И откуда дети берутся, не знаешь!»
«Знаю!» — отрезал я, глядя на ручеёк мочи, который через порожек сочился в коридор у туалета.
Стараниями Плохиша и Лёвушки «озеро» в туалете переполнилось и грозило затопить вагон. Курчавый отступил на шаг. Пришлось и мне попятиться.
Я посмотрел на маму. Она мирно клевала носом, не ведая, какому испытанию подвергся её сын. Ручеёк приближался, и меня вновь одолела тошнота. Не дожидаясь приступа «рыгушки», я выскочил в тамбур.
Долговязый старик-курильщик глянул на меня сверху вниз, и я виновато произнёс: «Туалет засорился».
Он печально улыбнулся: «Страна с такими сортирами никогда не будет жить счастливо».
«Скоро Одесса?» — спросил я с надеждой.
«Дай бог, к утру, — горестно выдохнул он. — Первомайское ещё не проехали».
Вспомнив расписание, я сокрушённо кивнул.
«Сходи в соседний вагон, — подсказал старик. — Там чище…»
Я вновь посмотрел на маму — она по-прежнему спала. Набравшись смелости, я открыл дверь…
Справить нужду можно было и в переходе между вагонами. Судя по его виду, многие так и поступали. Но мне безумно хотелось пить, к тому же я хотел застирать трусы.
В тамбуре соседнего вагона меня остановил другой курильщик, похожий на карлика. Я приходился ему всего лишь по плечо.
«В сортир?» — осведомился он неожиданно низким для своего росточка голосом.
Я несмело кивнул.
«Занято, — буркнул карлик. — Жди!»
Дверь в вагон была открыта нараспашку, и в проходе маячил носатый проводник, похожий на коршуна. Он стрельнул в меня грозным взглядом, и я невольно отступил назад.
«Не бзди, — пробасил карлик, — детям он разрешает».
Я прилип к окну. Наш состав двигался не быстрее клячи — мимо неспешно проплывали покосившиеся столбы.
«Пару часов, и мы в Одессе», — вспомнились мамины слова. Куда там! Прошло столько времени, а мы всё ещё не переехали границу…
Едва я подумал о границе, состав дёрнулся и замер. Карлик злобно выматерился.
«Первомайское?» — с надеждой спросил я у него.
Он сощурился, вглядываясь в темноту: «Чисто поле… Каждому столбу кланяемся, б…! То встречного ждём, то поперечного…»
Договорив, карлик разразился длинными и заковыристыми ругательствами. Он матерился так же смачно, как и отец, и потому внушал доверие.
Я поинтересовался: «Почему нас задерживают?» Карлик презрительно хмыкнул: «А кому вы на хер сдались? Уже не приднестровские, но ещё не хохлы».
«Ненужные люди?» — уточнил я.
Он согласился: «Точно. Шлёпни любого — и взятки гладки!»
Карлик распахнул полу пиджака и продемонстрировал кобуру. Я отступил на шаг: «А в-вы… нужный?»
«Нужнее не бывает, — погладил он кобуру. — Я здесь на службе».
На какой именно службе, я не понял, но на всякий случай понимающе кивнул. Карлик впился в меня колючими и узкими, как у китайца, глазками: «Если что случится — позовёшь меня. Людишек подозрительных увидишь — сразу ко мне! Двадцать шестое место — запомнил?»
Не успел я ответить — из темноты донёсся шорох. Карлик не шелохнулся. Я прильнул носом к стеклу, но ничего особенного не разглядел. За дверью едва проступали редкие огоньки.
«Слышите? — спросил я вкрадчивым шёпотом. — Подозрительно!»
Снаружи кто-то настойчиво дёргал ручку двери. Карлик отмахнулся: «Безбилетники… На крышах едут, суки, между вагонами и даже под ними! На остановках лезут, падлы, как тараканы. Не открывай, а то поедешь вместе с ними…»
Разумеется, я и не думал открывать! Уж если мы оказались никому не нужными, о безбилетниках и говорить было нечего.
«Иди, освободилось», — напомнил карлик о туалете.
Перед тем как ступить в проход, я глянул на внешнюю дверь и остолбенел. Уткнувшись лбом в стекло, на меня неотрывно смотрел… Гитлер! Голова его была перевязана бинтом.
Хватая ртом воздух, я ткнул пальцем: «С-с-смотрите!»
Карлик покосился на дверь: «Прёт всякая шантрапа…»
«Х-хуже, — произнёс я заикаясь. — М-м-мародёр!»
Карлик сердито погрозил в окно кулаком: «Ну, пшёл!»
Вовка мигом исчез. Юркнув в туалет, дрожащими руками я запер дверь. Сердце моё бешено колотилось, а в голове мелькали сумбурные мысли. По словам мамы, Вовка уехал. Как он мог здесь появиться? Или я увидел кого-то другого?
Нацедив тёплой, воняющей хлоркой воды, я освежил лицо. У крана лежал отвратительного вида обмылок, с его помощью мне удалось очистить грязь с давно немытых ладоней. Пришлось помучиться, зато теперь я мог напиться…
Утолив жажду, я немного успокоился и принялся размышлять. Не мог здесь очутиться Гитлер, — решил я, — мне просто померещилось.
Застирывая бельё, я решительно гнал прочь мысли о Вовке, старался думать о насущном. К примеру, как бы подсушиться? К счастью, на чёрных шортах влажное пятно было незаметно, особенно при тусклом свете, но ходить в мокрой одежде мне не хотелось.
Я глянул на приоткрытое окно — в узкую щель с трудом пролезала ладонь. Если опустить раму ниже, можно просушить вещи. Когда поезд тронется, на ветру высохнет быстро. Главное, не переборщить с рамой, а то, чего доброго, сюда проникнет какой-нибудь безбилетник. Если же кто-нибудь сунется, я позову карлика. Хорошо, что у меня появился такой защитник!
С замиранием сердца я потянул ручку вниз. Она подалась не сразу — пришлось изрядно помучиться. Слегка опустив матовое стекло, я приподнялся на цыпочки. В лицо подул освежающий ветерок. До самого горизонта простиралось «чисто поле», как назвал его карлик.
Опустив раму на треть, я чуть не свалился в унитаз — настолько меня перепугал стук в дверь.
«Ты что, заснул? — прорычал карлик. — Выходи!»
«Минуточку, — взмолился я, спешно натягивая одежду. — Извините, пожалуйста…»
Просунув ногу в штанину, я вздрогнул от неожиданности: всего секунду назад ничто не предвещало опасности, теперь же чьи-то руки крепко сжимали раму. Я пригляделся, и меня затрясло от страха: на пальцах синели татуировки: «Вова» и «1979». Сомнений не оставалось: это был Гитлер!
Цаплей замерев на одной ноге, я таращил глаза в чёрный проём окна. Так продолжалось до тех пор, пока не показалась перебинтованная голова моего врага.
«Опусти ниже!» — потребовал он, прожигая меня взглядом.
Не дождавшись, пока я исполню приказ, Гитлер подтянулся и локтем уцепился за раму. Выглядел он жутко! Мокрая от пота чёлка выбивалась из-под замызганной повязки, глаза налились кровью, а подбородок дрожал от напряжения. В пылу борьбы с окном он ненадолго забыл обо мне, я же смотрел на него, не в силах сдвинуться с места.
Повиснув на раме, враг почувствовал себя гораздо уверенней.
«Не откроешь — убью!» — прошипел он, сузив губы до ниточки.
Если бы не узкая щель, Гитлер наверняка просочился бы внутрь.
«Давай!» — скрипел он зубами, изо всех сил налегая на раму.
Выбивая зубами дробь, я кое-как натянул шорты. В это время состав дёрнулся. Мои ноги поехали, и я едва не плюхнулся на пол — поезд набирал ход.
«М-м-м, давай же! — взмолился он. — Как брата прошу!»
Не сводя глаз с заклятого врага, я нащупал замок, открыл дверь и выскочил в коридор. Там меня настиг душераздирающий крик, от которого затряслись все поджилки.
Прошмыгнув мимо проводника, я бросился к карлику: «Там — м-м-мародёр!»
Хищно осклабившись, карлик выхватил пистолет. Я не стал дожидаться, чем кончится дело, и ринулся в свой вагон. Истошные крики карлика и проводника подсказывали, что завязалась схватка…
В тамбуре я столкнулся с мамой.
«На меня Гитлер напал!» — выпалил я дрожащим от волнения голосом.
«Кто?!» — глаза её округлились от ужаса.
Не успел я ответить, поезд резко затормозил, и мы чуть не растянулись в проходе. Из соседнего тамбура послышались вопли: «Зарезало! Мальчишку зарезало!»
Я понял, с кем случилась беда, но от пережитого мой язык присох к нёбу.
«Ой, кошмар!» — причитал женский голос.
«Пополам переехало!» — вторил ему визгливый мужской.
«Позовите священника, в каком он вагоне?»
«Да ну его в ж… — на три часа панихиду устроит!»
«Опять будем стоять хер знает сколько!»
«Достали уже безбилетники!»
Я с трудом поднял голову и посмотрел на маму — она была в смятении.
«Это Гитлер, — произнёс я, с трудом ворочая языком. — Самый ненужный человек на свете!»
«Н-н-нет! — отстранилась она. — Н-нет!»
«Лез в окно туалета, — добавил я без малейшей тени сочувствия, — вагон качнуло, и он упал под колёса…»
Переведя дух, я закончил довольно твёрдым голосом: «Пе-сец котёнку!»
Мама шлёпнула меня по губам: «Чтоб я такого не слышала!»
Затем она присела на корточки и, к полной моей неожиданности, разрыдалась. Я опустился рядом.
«Не плачь, — погладил я её по голове. — Нам повезло!»
«Не обращай внимания, — сквозь слёзы выдавила мама улыбку. — Это на нервной почве…»
Пока она приходила в себя, я выложил ей подробности случившегося. Мой рассказ поверг маму в отчаянье — из глаз её непрерывно текли слёзы, а плечи вздрагивали. Я же просто светился от счастья! Если бы не моя твёрдость, враг залез бы в окно. Но я не поддался на уговоры, и его разрубило на две половинки. Получил по заслугам…
Хоть мама и обманула меня в Тирасполе, сочинив историю об отъезде Гитлера, никакой обиды я не испытывал. Она хотела меня успокоить, и у неё получилось. Я поверил и перестал прятаться под одеялом. Не она ли говорила: «Бывают ситуации, когда ложь оправданна»? И я абсолютно с этим согласен — ещё как бывают!
Постепенно тамбур заполнили пассажиры из соседних купе. Мама с трудом поднялась, и у неё сильней затряслись плечи. Бессильно прислонившись к стене, она проговорила упавшим голосом: «Погиб Громов Володя… Мой ученик».
«Это Гитлер!» — пояснил я, не пытаясь скрыть своей радости.
Пассажиры разом выдохнули. По вагону пронеслось эхо: «Неужели тот самый? Ай-ай-ай — народный герой!»
Я посмотрел на Плохиша: «Тю-тю — Приднестровский Гаврош!»
Мама сдавила мне руку: «Мы с Серёжей скорбим…»
Я чуть не вскрикнул от боли, но зато понял — нас окружает новая дворня, и с ними надо держать ухо востро.
«Да, очень жаль…» — произнёс я в момент изменившимся голосом.
Мама ослабила хватку: «Серёжа дружил с Володей…» — и жалобно всхлипнула.
Я хотел сказать Плохишу: «Теперь-то я точно стану главарём Первомайской шоблы!» — но благоразумно смолчал.
«Несчастный ребёнок», — глухо произнесла мама и только после этого отпустила мою руку.
Если бы не новая дворня, я бы, наверно, разревелся от обиды.
«Голова кружится», — извиняющимся голосом проговорила мама и направилась в вагон. Толпа молча расступилась перед нами.
Мама присела на прежнее место, «вонючий носок» беспрекословно подвинулся, а его жена, поджав губы, уставилась в окно. Вскоре все пассажиры разбрелись по своим местам, и под звуки гармошки вагон зажил прежней жизнью.
От скуки я принялся пересчитывать запасы Лёвушкиных петушков. Поймав мой взгляд, он тут же выхватил очередного и затолкал в рот. Словно соревнуясь с ним, кто больше съест, Плохиш зашелестел обёрткой какой-то сладости. Мимо пробежал взмыленный Дуремар, на чём свет костеря безбилетников. Следом прошествовал поп Трифон с крестом в одной руке и кадилом в другой. Он захватил всё это в поездку, будто знал — пригодятся!
Ожидая отправки поезда, я представлял себе Гитлера, искромсанного вдоль и поперёк, и фантазировал, как здорово было бы заставить Плохиша с Лёвушкой складывать из обрезков моего врага одно целое. Если бы обжоры узнали о моих мыслях, их бы наверняка вытошнило. Воображая смешную картину, я без всякой зависти слушал издевательское плямканье шахматиста и поросячье чавканье Плохиша…
Едва состав тронулся, распахнулась дверь тамбура, и в проход ввалилась делегация из соседнего вагона. Среди них к своему ужасу я увидел… Гитлера! Если бы моего заклятого врага не удерживал карлик, я бы наверняка ещё раз наделал в штаны — только уже без всякого удовольствия. Вовка был цел, хотя и нельзя сказать, невредим — с момента нашего расставания ему крепко досталось. При виде его окровавленной физиономии меня передёрнуло, и всё же не таким я представлял себе побывавшего под колёсами поезда!
Мама охнула и прижала меня так, что я захрипел. Должно быть, и она испытала такой же ужас.
Плохиш завопил пронзительным тоненьким голоском: «Ура! Гаврош!» Его папаша перекрестился и добавил: «Слава те, Господи! Выжил!»
Но Гитлер и взглядом не повёл в их сторону. Остановившись перед нами, он всхлипнул: «Вот моя мама!» — и умоляюще посмотрел на меня: «А это — братик Серёжа».
Остолбеневшая мама прошептала: «Абсурд!», а у меня язык отнялся от страха.
Вовка поправил повязку на голове. Вся в пятнах крови, она уже не выглядела замызганной.
«Ма, объясни им! — произнёс он тоном пай-мальчика. — Чё пристебались?»
Не сомневаясь, что мама сейчас взорвётся от возмущения, я зажмурил глаза и втянул голову в плечи. Но взрыва — увы! — не последовало.
«Что скажете? — выдохнул карлик, обдав нас густым перегаром, а затем сам же и подсказал: — Брешет, сучий потрох!»
Я приоткрыл один глаз и с надеждой посмотрел на маму. Она дышала, как выброшенная на берег рыба, а её руки мелко тряслись.
«Ну не молчи же!» — дёрнул я маму за рукав.
Она силилась что-то сказать, но её подбородок задрожал, а из глаз хлынули слёзы…
«Прохвост утверждает, что потерялся в Тирасполе, — затараторил носатый проводник соседнего вагона. — В поезд, само собой, его не пустили. Ехал на крыше, на остановках ломился в двери и даже пытался залезть в окно…»
«Заткнись! — рыкнул карлик. — Здесь я разговариваю со свидетелями!»
Одной рукой он по-прежнему держал ворот Гитлера, а другую прятал в кармане, не выпуская, видимо, пистолет.
«Ребёнок упал под колёса! — запричитала жена Колобка. — Какой ужас!»
«Надо вызвать врача!» — вторил ей муженёк.
«Все заткнитесь! — зарычал карлик, грозно сверкая глазами. — Под колёса угодил сообщник этого хмыря. Размазало дурака по рельсам!»
Колобки мигом стихли и попрятались на своих полках, будто мыши в норах.
Глядя на нас, Гитлер жалобно всхлипнул: «Я думал, мы никогда больше не встретимся!»
Он попытался шагнуть в нашу сторону, но карлик его встряхнул: «Стоя-я-ять!»
Странно, но Гитлера, казалось, не тяготили ушибы и ссадины. Но самое удивительное состояло в другом. Вместо того чтобы давить на жалость соседей, он почему-то упорно тянулся к нам.
Юркнув за мамину спину, я сжался в комок. Онемевшая, она неподвижно сидела на краешке полки, не сводя с самозванца глаз.
«Не волнуйся, ма! — махнул он рукой. — До свадьбы заживёт!»
От такой наглости я едва не задохнулся — выродок возомнил, будто мама переживает из-за его болячек! Да хоть бы его и порезало на кусочки, мы бы ни капельки не пожалели!
Не успела мама вымолвить слово, он протянул к ней руки и умоляюще загнусавил: «Всегда буду слушаться! Честно-честно!»
Невероятно, но в его глазах заблестели слёзы! С опаской поглядывая на хитреца, я прошипел маме в ухо: «Ну что ты молчишь?! Скажи!»
«Чушь какая-то! — ухмыльнулся Лысый. — Выпили две бутылки вина — о чём только не трындели! — она и словом не обмолвилась о потерянном сыне!»
Кащейка брезгливо поморщилась: «Вы только посмотрите на него — форменный уголовник!»
Обрадованный неожиданной подмогой, я закивал, соглашаясь с соседями. К моей радости из «норы» показался папаша-Колобок и задумчиво произнёс: «У героя Республики не может быть такой матери, а такого брата — тем более!», и с издёвкой добавил: «Да она и сама говорила: погиб Громов Володя, мой ученик!»
В этот момент я был готов расцеловать всех, кто не поверил в несусветное Вовкино враньё. А он всё продолжал тянуть к маме руки, часто-часто шмыгая носом. Мешаясь с кровью, слёзы ручьями текли по его чумазым щекам, а на лице отражалась такая мука, будто несчастный только что похоронил своих ненаглядных сестрёнок.
«Мамочка, — не обращая ни на кого внимания, умолял Гитлер, — прости меня, я больше не буду… Честное слово! Ну, пожалуйста…»
Мама поднялась. Я ожидал чего угодно — возмущения, гневной отповеди и даже пощёчины отвратительному лгуну, но только не того, что произошло далее. Она бросилась к Вовке и стиснула его так, что он захрипел!
«Володя не врёт! — заявила она во всеуслышание каким-то чужим, незнакомым мне голосом. — Я усыновила его после смерти родителей. А как вы хотели? Любимый ученик, умница, Серёжин школьный приятель, а теперь и вовсе — народный герой. Я дружила с его матерью, отцы мальчиков были вообще не разлей вода…»
В глазах у меня поплыло. В один миг всё перевернулось с ног на голову. Мама усыновила не кого-нибудь — Гитлера! — да ещё и дружила не с кем-нибудь, а с заводилой всей дворни! А Жорик, которому отец надавал по морде, был с ним «не разлей вода»?! Объяснить такую несусветную ложь я мог только вином, но, увы, мама совсем не казалась пьяной…
Белобрысые недовольно загудели. Им хотелось помочь Гаврошу, но он тянулся не к ним, а к маме. Их возмущало её стремление «примазаться к славе героя», а странное поведение Вовки связывали с сотрясением мозга.
«Пусть кто тронет Серёгу! — задыхаясь в объятиях, подал голос Гитлер. — Ухоркаю!»
«А вы, милочка, беспокоились! — язвительно усмехнулась Кащейка. — Нашёлся такой замечательный воспитатель вашему скрипачу-виртуозу — уж он-то научит, откуда дети берутся! Как же вы чуть не потеряли такое сокровище? Не-про-сти-тельно!»
Лысый тоненько захихикал, но мама быстро нашлась: «Пока стояла за билетами, дети повздорили — обычная детская ревность. Слово за слово, Сергей необдуманно уколол Володю — обозвал «приёмышем». Мальчишеское самолюбие взыграло — вспылил и ушёл…»
Она ещё крепче стиснула Гитлера, но карлик не спешил его отпускать.
«Что-то не верится, — с сомнением покачал он головой. — Встретили вы его, дамочка, за упокой, а теперь пошли речи за здравие».
«Я испытала шок — столько крови! — укоризненно произнесла мама, а затем неожиданно обернулась ко мне: — Сынок, будь сдержанней, и Володя станет тебе настоящей опорой!»
Она посмотрела на меня так грозно, что мне сделалось не по себе. Отпрянув, я наткнулся на дырявый носок, но даже не вздрогнул. Ещё долго сидел я в смятении, не выпуская из рук чужую ступню.
«Я думаю, — предположил карлик, — это одна воровская шайка. Баба поручила мальчишке запустить остальных…»
«Всю первомайскую шоблу!» — отозвался Плохиш, а отец-Колобок тут же влепил ему затрещину: «Тебя не спрашивают!»
«Да как вам не совестно!» — вскрикнула мама.
«Одна шайка-лейка! — угрюмо кивнул носатый и указал на меня пальцем. — Я как свидетель подтверждаю. Сперва этот Серёжа хотел открыть дверь, потом заперся в туалете, а когда ему пригрозили, бросился наутёк».
Карлик торжественно завершил: «Шайка пыталась проникнуть в спецвагон для особо важных товарищей. Поскольку я представляю здесь госбезопасность Республики и мы ещё не покинули её границ, буду действовать по законам военного времени…»
«Так мы, оказывается, пили с бандершей? — выпучила глаза Кащейка. — Сёма, проверь чемоданы!»
Как по команде, Лёвушка принялся пересчитывать леденцы, а кое-кто из зевак поспешил к своим полкам.
Мама чуть не лопнула от возмущения! Переведя дух, она набрала воздуха в лёгкие и скороговоркой выдала целый список известных в Бендерах людей, включая исполкомовских и роновских, которые могли подтвердить её безупречную репутацию. Портрет на Доске почёта, газетные публикации, выступления на митингах, спасение детей из взорванной школы — всё пошло в ход! Не забылась и комендатура, не просто так выдавшая нам документ на право проезда, а из уважения к семье погибшего героя Республики.
С такой же страстью мама в последний раз выступала перед казаками-разбойниками, когда они приняли нас за мародёров.
Она обвела гневным взглядом толпу: «Или здесь считают, что комендатура заодно с ворами? За такое придётся ответить в трибунале!»
«Полегче, здесь я трибунал», — прорычал карлик, но мама на него даже не глянула. Она уже потрясала наградными бумагами отца, перескакивая с его заслуг на героические свершения Вовки и обратно.
Меня одолевали самые противоречивые чувства. С одной стороны, всё моё существо противилось необъяснимой маминой солидарности с Гитлером. Я недоумевал: зачем? Достаточно одного её слова, и негодяя вышвырнут из вагона! С другой стороны, происходившее всё больше напоминало казачье судилище, где нас обвиняли во всех смертных грехах. Оттого у меня и язык не повернулся уличить маму во лжи. Я совершенно не понимал, что происходит, но меня не покидала уверенность — она неспроста включилась в затеянное Гитлером «представление».
Когда её красноречие иссякло, Дуремар с сомнением произнёс: «Дело ясное, что дело тёмное. Форточник доверия не внушает, история с усыновлением шита белыми нитками. В то же время дамочка села по записке, а это, доложусь вам, не хер собачий…»
«Ага! — вскинулся Гитлер. — Расскажи им про есаула, мама!»
«Где записка?» — спросила она у проводника тоном учителя, потребовавшего дневник, и Дуремар послушно отправился в своё купе.
Носатый склонился над карликом и горячо зашептал: «Бабу можно оставить, товарищ майор, шантрапу — высадить!»
Карлик огрызнулся: «Дознание ещё не закончено! К тому же есть факт нападения на сотрудника органов». Он вынул из кармана замотанную платком руку и показал следы крови: «Укусил, сучий потрох!»
Гитлер опустил голову и заскулил: «На вас чё, написано? Я к маме шёл, а вы пистолетом как звезданёте! Я и подумал: бандит…»
Носатый покачал головой: «Я бы высадил!»
Кащейка проговорила с брезгливым лицом: «Если высаживать, то всех. Дама какая-то странная. Вешала нам лапшу о своих связях в гэбэ, а при виде гэбиста почему-то о связях не вспомнила…»
Лысый неуверенно возразил: «Записка должна прояснить. Возможно, дама и ни при чём…»
Кащейка процедила сквозь зубы: «Сёма, ты в своём уме? Как это ни при чём? В могилу хотите меня загнать с этой фифой?»
После такой отповеди Лысый мгновенно скукожился и умолк. Впрочем, мне было не до него. Представив себя в обществе Гитлера, да ещё среди ночи в степи, я разрыдался. Мама бросилась ко мне, но я её оттолкнул.
«Мутные люди! — ледяным тоном произнесла Кащейка. — Сдаётся мне, они не только не родственники, но и вообще мало знакомы. Мамаша какая-то странная: села в вагон — о сыне забыла. Ладно, приёмный — как говорится, чёрт с ним, но рядом — родной! Я своего покормила, а она? Только и мыслей — напиться и вкусить острых ощущений! Я сразу почувствовала: совесть у неё не чиста! Какие-то страхи, намёки… Не иначе — воровка на доверии!»
Мама посмотрела на неё с презрением: «Вы бредите?»
«Вешала лапшу, — невозмутимо договорила Кащейка. — Каменные джунгли Одессы, грязь, дно, Серёжа такой чистый и непорочный… Будто хотела нас убедить, что её мальчишка и впрямь не от мира сего. Как же, поверили! Да он и на музыканта не похож, посмотрите на него — настоящий зверёк! На Лёвушку глянешь — сразу видно: гроссмейстер!»
Я хотел возразить, но не успел раскрыть рта, как мне подали баян: «Сыграй, парень!»
«Я вообще-то скрипач, — произнёс я с достоинством, — но могу хоть на барабане».
«Серому как два пальца обоссать! — поддержал меня Вовка. — А этот Лёва пусть попробует обыграть меня в Чапая!»
Курчавый втянул голову в плечи, и палочка от петушка, выписывавшая до этого причудливые фигуры, застыла в воздухе.
«Грас-мей-стер!» — добавил Гитлер с издёвкой.
Во мне шевельнулось что-то отдалённо напоминающее благодарность, но я и глазом не повёл в сторону врага… Если я кого-то и мог защитить игрой на баяне, то исключительно себя и маму.
Уверенно растянув меха, я заиграл «Прощание славянки» — самую отработанную вещь в моём репертуаре.
Гитлер обвёл торжествующим взглядом наших соседей: «Схавали?»
Казалось, все вопросы после такого должны были сняться, но не тут-то было.
Кащейка фыркнула: «Это ничего не доказывает!»
«Как это не доказывает? — воскликнула мама. — Скрипач сыграл на баяне! Где вы видели вора, который умеет играть на любом инструменте?»
«Пусть ваш грас-мей-стер обыграет меня в буру!» — вторил ей Гитлер.
Курчавый едва не проглотил петушка, которого вновь облизывал с необъяснимым остервенением.
Кащейка прожгла Гитлера ненавидящим взглядом: «Говорю вам: эта компашка собралась здесь неспроста! Особенно дама. Скажи, Сёма!»
«Полностью разделяю! — бодрым голосом проговорил Лысый. — Женщина не при деньгах. Со шпаной договорилась на вокзале: она их запускает в вагон и имеет с того свой гешефт!»
«Да как вы смеете!» — задохнулась от возмущения мама, но на неё никто не обратил внимания — все ждали решения карлика.
Я с надеждой посмотрел наверх, откуда за всем происходящим молчаливо наблюдала семейка. Белобрысые могли рассказать многое, но — увы! — они сидели нахохлившись, словно куры на высоком насесте, и совершенно не желали вмешиваться.
«А давайте-ка проведём эксперимент! — в тишине прохрипел голос карлика. — Пусть каждый из них напишет на бумажке свой адрес и как звали родителей этого щенка!»
Он встряхнул за шиворот Гитлера и у того перекосило физиономию.
«Верно! — расцвела Кащейка. — Тут всё и выяснится!»
«Нет ничего проще», — охотно согласилась мама, а вслед за ней кивнул Гитлер.
Я понуро опустил голову. По-хорошему мне бы обрадоваться — теперь-то нас точно не высадят в чистом поле — но перспектива хотя бы на время побрататься с Гитлером меня удручала. Я хотел написать на листке какое-нибудь враньё, но мама, предчувствуя неладное, посмотрела на меня так, что желание сочинять небылицы сразу отпало.
Во время «эксперимента» Дуремар пустил по рукам пассажиров записку.
«Вдове героя обеспечить место до Одессы, — процитировал кто-то из пассажиров. — Подпись: заместитель военного коменданта, есаул Савченко. Ниже подпись: «Жильё в Одессе имеется». Затем неразборчиво какой-то адрес и милицейский штемпель».
Мама выглядела так, будто её портрет вновь водрузили в Аллее Славы, а Вовка просто расцвёл. Я недоумевал: с такой расквашенной физиономией, да ещё с пробитой головой, мне бы и за неделю не поправиться. Ему же было хоть бы что!
«Пусть комитетчик прочитает!» — поторопила любопытных мама.
Карлик принял записку с таким видом, словно её подобрали в туалете нашего вагона. Мама посмотрела на него сверху вниз, как на шкодливого первоклашку.
«Читай-читай!» — произнесла она тем самым тоном, каким недавно разговаривала с патрулём в Бендерах.
Карлик впился в бумагу с таким напряжением на лице, будто между строк затерялся приказ о нашем расстреле, подписанный самим президентом.
«Вдове героя! — повторила мама звенящим голосом слова записки, а от себя добавила: — Лучшему учителю Республики! Народному депутату!»
Карлик зябко поёжился. Мама, конечно, преувеличила — лучшей она пока была только в городе, а в депутаты лишь только метила, но я взглянул на неё с восхищением. Когда над нами сгущались тучи, она всегда находила самые нужные слова.
«Ма, я напишу, в какой ты школе работала, — откликнулся Гитлер. — Пусть проверяют!»
Она кивнула: «Пиши, Володя! За оскорбление личности народного депутата здесь кое-кому не поздоровится!»
Карлик поморщился, как от зубной боли: «Полегче тут! Раздухарилась, понимаешь!»
Мама сунула ему листок и раздражённо бросила: «Если понадобится, дойду до президента Республики!»
«А вы что смолкли? — переключилась она на белобрысых. — Или не вам рассказывали о Володином геройстве?»
Папаша-Колобок насупился, а Гитлер, глядя на него, съязвил: «Да ладно, ма! Не видишь — толстячок усрался!»
Пассажиры захихикали. Даже Кащейка и та беззлобно буркнула: «Наставник приступил к работе…»
Гитлер недовольно глянул на неё, а затем спросил у мамы: «А как «отвага» пишется — в начале «а»?»
Она нахмурилась: «Конечно «о»! Приедем — будешь заниматься русским!»
Гитлер горестно вздохнул и вновь склонился над листком.
«Какая, к дьяволу, отвага? — рыкнул карлик. — Завязывайте мне тут сочинения писать!»
«Его представили к медали «За отвагу!»» — прокудахтал сверху старший из колобков. И белобрысое семейство нестройным хором загалдело о геройстве Приднестровского Гавроша, на удивление быстро позабыв язвительный Вовкин выпад.
Поп Трифон протиснулся и занял место рядом с карликом. Склонившись чуть ли не вдвое, он ехидным голосом доложил: «А в записочке-то ни слова об ейных детях! Только — про неё саму. Считаю своим гражданским и христианским долгом подсказать, товарищ чекист…»
Я даже не успел испугаться, как на выручку к нам неожиданно пришёл Дуремар: «На третьи полки велено пускать сколько вместится…»
Мама расправила плечи: «Поборник нравственности явился, не запылился! Расскажи людям о своих приживалках, кобелина в рясе!»
Старухи тоненько завыли что-то богомольное, а Трифон огрызнулся: «Это мои троюродные сёстры!»
«Три раза ха-ха! — произнесла мама язвительно. — В бога не веришь, хоть бы перед людьми не позорился. Вернусь — дойду до самого митрополита. Священникам, подрывающим авторитет православия, не место в рядах служителей культа!»
Но и без гневной отповеди попу настрой пассажиров сменился. Многие слышали радиопередачи, в которых рассказывали о Приднестровском Гавроше. Теперь беженцы не только ему симпатизировали, но и откровенно поругивали власть. Под нарастающий шум недовольства карлик выхватил у меня писанину, так и не дав закончить предложение о Доске почёта…
Сверка листков не заняла и минуты.
«Отпусти его», — процедил комитетчик носатому, который держал Гитлера за шиворот во время «эксперимента».
Я думал, наш враг бросится наутёк, но странная игра не закончилась. Больше всего меня озадачивало поведение мамы. Внешне она выглядела спокойной и уверенной, но её, несомненно, терзала какая-то скрытая тревога. Вовка же чувствовал себя на коне — самодовольная улыбка не сползала с его физиономии.
«Прикинь, ма, — проводил он глазами своих обидчиков. — Шкет хотел меня расстрелять! Серьёзно, у него — настоящий наган! Говорю ему: пошли к маме — она за меня кому угодно выдерет жабры…»
Мне казалось, я сошёл с ума — настолько диким и нереальным выглядело происходящее. Я с мольбой и надеждой заглядывал маме в глаза, но она каждый раз отворачивалась. И чем дальше, тем сильнее я запутывался…
«Где наши места?» — спросил Гитлер и деловито осмотрелся.
Мама указала наверх.
«Угу, — кивнул он, — я так и думал: в м…е на третьей полке! Чё, есаул не мог соорудить получше?»
Мама словно онемела, но я видел — она сгорала от стыда! Самозванец при всех позорил её, а она, со своей культурой и дворянским происхождением, в бессилии покусывала губы.
Представив, с каким злорадством соседи станут наблюдать за нашим размещением на узкой высоченной полочке, я скривился, как от зубной боли.
«Мы там не поместимся!» — проговорил я сердито.
«Я посижу внизу», — ответила мама поспешно.
Она одарила улыбкой обладателя дырявых носков: «Мужчина такой любезный», — но тот скорчил гримасу и отвернулся.
«У неё все мужчины особенные, — проскрипела Кащейка, — то интересные, то любезные…»
По команде жены Лысый убрал стол в нижнюю полку и проворно забрался на второй ярус. Кащейка улеглась внизу вместе с Лёвушкой.
«Не, ну не падла этот есаул? — сам с собой разговаривал Вовка. — За такое надо расстреливать! Мог бы, сука…»
«Володенька, прошу тебя, — взмолилась мама, — не надо сквернословить…»
Услышав ласковое обращение, я закашлялся. Даже не глянув в мою сторону, мама машинально погладила меня по голове. Её внимание было приковано к Гитлеру! Я чувствовал себя смертельно обиженным — у мамы объявился «Володенька»! Она не сводила с него глаз. Лебезила, как в прежние времена перед Анжелой Ионовной! Мир рушился на моих глазах, но я ничего не мог поделать…
«Как же ему не ругаться? — подала голос Кащейка. — А кто подготовит Серёжу к суровым реалиям одесского дна?»
Поджав губы, я вскарабкался на полку.
«Ма, я покурю, — как бы между прочим произнёс Гитлер. — Ты со мной выйдешь?»
«Да-да, — поспешно ответила мама. — Нам надо поговорить…»
Я проводил их затуманенным от слёз взором и уткнулся в подушку. У мамы появились от меня секреты, и делилась она ими не с кем-нибудь, а с нашим злейшим врагом!
Мысли в голове путались. Я не понимал, почему она отправилась разговаривать с ним, а не со мной. Ну и объяснила бы сыну, в чём дело! Открыла бы тайну, ради чего потребовалось выгораживать негодяя, ссорясь со всеми вокруг? Может, ей известно, почему он всё время встаёт на нашем пути, и каждый раз люди смотрят на нас как на врагов? Так произошло в Бендерах, затем повторилось в поезде, а завтра случится в Одессе? В бессильной злобе я вцепился зубами в подушку.
«Падла не есаул! — размышлял я. — Карлик — вот кто во всём виноват! Он мог вытолкнуть Гитлера за окно, его бы — вжик! — и зарезало! Мог пристрелить из нагана в тамбуре или настоять на приговоре в вагоне… Если на войне можно убивать за какое-то безобидное мародёрство, то за прокушенную руку комитетчика тем более необходимо расстреливать. Причём без суда. Никто бы и слова не сказал!»
«Но и мама хороша, — кулаками молотил я подушку. — Кроме белобрысых все желали Гитлеру смерти, но она почему-то вступилась. Теперь шепчется с ним, словно замыслили какую-то гадость…»
«Но карлик, карлик! — он никак не давал мне покоя. — Далеко же ему до казаков. Они не стали бы цацкаться!»
Сцену казни врага я видел как наяву: рыдающего Гитлера ставят в тамбуре на колени, лицом к выходу. Так, чтобы после выстрела он вывалился наружу — физиономией в гравий. Пока зачитывают приговор, он твердит: «Вы не имеете права! Мне нет четырнадцати! Согласен в колонию…» Мама заботливо прижимает меня к себе, но я всё равно украдкой подсматриваю…
В моей очередной фантазии ни у кого не возникло предательского сочувствия к приговорённому. Даже белобрысые и те возмущались: «Герой, называется! Гавроши так себя не ведут!»
С замиранием сердца я приготовился пережить спасительный выстрел, но в самый решающий момент, когда дуло коснулось затылка врага, поезд, как назло, остановился.
Я неохотно оторвал голову от подушки. Выпучив глаза, меня буровил взглядом Плохиш. Его папаша храпел на соседней полке, внизу посапывали родители шахматиста. Курчавый спал с петушком во рту. Ни мамы, ни Гитлера я не увидел.
Меня пронзил страх — уж не сбежала ли со своим новым сынком? Я ринулся вниз, ненароком разбудив спящих.
«Ну и компашка!» — спросонья буркнула мамаша «гроссмейстера» и посмотрела на меня так, будто перед ней возник настоящий Гитлер из прошлого.
«Да уж, аристократы», — зевнул Лысый.
Кое-как вставив ноги в сандалии, я бросился в тамбур и, уже взявшись за ручку, услышал приглушённый голос мамы и хрипатый голосок Вовки.
Я перевёл дух — она не сбежала.
Прерывать разговор я не стал. Мною овладел непреодолимый соблазн проникнуть в их тайну. Прильнув ухом к щели, я обратился в слух.
Говорили они негромко, и до меня долетали лишь обрывки слов. Разобрать удалось не всё, но многое прояснилось. Главное — Вовка понятия не имел о долларах! Оказалось, мама выручила его не из любви к нему, а из страха. В то время как я подозревал её невесть в чём, бедняга не знала, куда деваться…
В разговоре они будто ходили по кругу, повторяя одно и то же. Постепенно обрывки сплелись в единое целое, и картина предстала нерадостная…
Вовка заметил нас на привокзальной площади, у входа в комендатуру. Глядя на расстроенное мамино лицо, смекнул — дела наши плохи. Он решил не светиться, чтобы не угодить под арест за компанию. Когда мы зашли в комендатуру, Вовка обратился к дежурному с расспросами — кто мы такие и за что арестованы? Казак отвесил любопытному пинка, но Вовку это лишь раззадорило. Он пустился на поиски чёрного хода…
Услышав из окна второго этажа мамин голос, негодяй забрался на дерево и увидел, по его словам, самое интересное — есаул накатал нам записочку не за спасибо! Вовка маму не осуждал, наоборот, он сказал: «Да я понимаю, тёть-Люб, а чё делать?»
Подробности произошедшего в кабинете они не обсуждали, видимо, опасались карлика, который мог подслушивать из-за другой двери. Но я и без лишних слов догадался — есаул получил взятку! Как только догадка мелькнула в моей голове, мамино поведение сразу нашло объяснение.
Если бы Гитлер разболтал о подкупе есаула, мама сгорела бы от стыда. Вся вагонная дворня узнала бы, что мы получили записку не из уважения к герою войны, а за деньги. Но позор в такой ситуации — не самое страшное. Карлик мог предъявить маме обвинение в подкупе, и несложно догадаться, чем бы всё кончилось по законам военного времени! Потому-то бедненькой мамочке и пришлось унижаться, выдумывая дурацкую историю «усыновления»!
Мне стало жаль её до такой степени, что из глаз невольно хлынули слёзы. Одновременно я сжимал кулаки от ненависти к Гитлеру. Сколько же ещё он будет нас преследовать!
Всё остальное, услышанное за дверью тамбура, касалось нашего общего врага. Мерзавец хвалился, как быстро он пошёл на поправку вопреки прогнозам врачей, а несчастная мама сочувственно ему поддакивала.
Затем они вновь вернулись к происшествию в комендатуре. Мама поинтересовалась, каким образом ему удалось скрыться от казачьей погони. Вовка охотно пустился в очередные россказни. Заодно я узнал, почему поднялась стрельба.
Чтобы лучше разглядеть происходящее в кабинете, Гитлер решил вскарабкаться выше. Неожиданно под ним хрустнула ветка, есаул поднял голову и схватился за пистолет. Поднялась стрельба. Вовка кубарем скатился вниз и бросился наутёк.
На какое-то время он затаился на крыше депо. Оттуда и разглядел нас у вагона. Понятное дело, упустить маму в его планы не входило, ведь он надумал её шантажировать. Когда Вовка, наконец, добрался до запасного пути, состав тронулся. В спешке он утратил бдительность и попался на глаза патрульным. И вновь ему удалось выйти сухим из воды! Спасаясь от погони, он вскочил на подножку последнего вагона и на первой же остановке отправился вдоль состава в компании с каким-то безбилетником. И надо же — ему вновь повезло! — из двух ненужных людей выжил именно он, а не его сообщник.
Размышляя о наших горестях, я вернулся в вагон. Кащейка встретила меня ехидной ухмылкой, можно подумать, она тоже подслушивала. От неё не укрылось, как я украдкой вытирал слёзы. Расчувствовавшись, она протянула мне петушка на палочке. В другой раз я бы, конечно, не отказался, но во мне взыграло благородное происхождение.
«Отдайте гроссмейстеру!» — буркнул я и полез наверх.
«Скажите пожалуйста!» — скривила она губы.
Забравшись на своё постылое место, я вновь уткнулся в подушку. В голове моей копошились самые чёрные мысли…
К моменту посадки у мамы оставалось триста долларов. Очевидно, все они перекочевали в карман есаула. Ещё надо сказать спасибо, что комендант согласился на такую сумму! Наверно, в довесок маме пришлось рассказать ему об отцовом подвиге — потому он и упомянул о «вдове героя».
Теперь, когда Гитлер узнал, что мы остались без денег, от него не отвяжешься. Вымогатель будет ходить за мамой по пятам до самой Одессы, а она — исполнять его прихоти, опасаясь, что тот выболтает тайну записки…
От тягостных размышлений меня оторвал самозваный «братик». Взобравшись на полку, он бесцеремонно улёгся сбоку и прижал меня к стенке. От него несло псиной, и я брезгливо скривился. От ненужного человека даже пахло противно!
«Смыл кровяку, — доложил он, словно я только и думал о его самочувствии. — Мама сказала: вода с хлоркой — зараза не пристанет…»
«Надо мочой смазать», — подал голос Плохиш.
Гитлер расхохотался во весь голос: «А может, говном?»
Я презрительно посмотрел на Плохиша и процедил без всякой опаски: «Выбл…док», подумав — ну хоть какая-то польза от появления Гитлера!
«Поздравляю, милочка, — проскрипел внизу голос Кащейки. — Вот кто лучший учитель города!»
Я бы и ей мог бросить что-то обидное, но, не желая расстраивать маму, сдержался…
«Мы обо всём договорились», — деловито сообщил Гитлер, жарко дыша на меня табаком.
«О чём?» — глянул я на него с опаской.
Явно не спеша с ответом, он сладко зевнул. В висках у меня стучало: что же она наобещала ему в своей безвыходной ситуации?
«Остаюсь с вами, — наконец вымолвил он. — Маманя согласна, а ты?»
Меня передёрнуло, как от удара током, но возражать я не осмелился.
«Со мной не пропадёшь, — поправил он повязку. — Сделаю из тебя нормального пацана!»
«Мне это не нужно», — произнёс я с достоинством.
В ответ он ткнул меня локтем под рёбра: «Чё, так и будешь маменькиным сынком?»
«Да!» — отрезал я с вызовом.
«Маманя у нас клёвая, — произнёс он, позёвывая. — Если честно, она мне всегда нравилась…»
«Ещё бы! — подумал я. — Не сравнить с косолапым утконосом!»
Неожиданно Гитлер спросил: «Ты чё, правда, не знаешь, откуда дети берутся?»
«Знаю!» — огрызнулся я.
Он ухмыльнулся: «Мы с тобой шороху наведём в Одессе!»
«Мне шорох не нужен, — заметил я. — Поступлю в школу, буду учиться музыке».
«Одно другому не мешает», — возразил Вовка.
Отвернувшись к стене, я притворился спящим.
Гитлер продолжал о чём-то болтать, строя планы моего перевоспитания, но я не слушал — в голове одна за другой рождались картины жестокого мщения. Каким только издевательствам я его не подвергал! Остроты моим разыгравшимся фантазиям добавляло близкое соседство «приговорённого», который, по простоте своей, уверовал в мои братские чувства…
Часть 3. Одесса
В Одессу мы прибыли далеко за полночь, хотя езды всего-то было два часа. Состав специально придерживали на полустанках, чтобы армия беженцев выплеснулась на улицы, когда город спит. Подвыпивший карлик громко объяснял в тамбуре: «Не хер мозолить глаза отдыхающим!»
Нас высадили не на центральном вокзале, а на товарной станции, да ещё под пристальным контролем милиции. Стражей порядка собралось не меньше, чем прибывших, и им не составило труда за полчаса очистить близлежащие кварталы. Мама опасалась паспортного контроля, но записка есаула и здесь нас выручила.
Усатый лейтенант долго её изучал, вертел так и этак, задавал вопросы. Мама обрушила на него поток слов: «Муж погиб, дом разрушен… лучший учитель, завуч школы, Доска почёта… паспорт сделают через неделю… надо деток устроить в безопасности… родня пригласила… адресок в справке указан… паспорт подвезу… пару дней перекантоваться…»
Лейтенант занёс наши данные в журнал и процедил сквозь зубы: «В недельный срок стать на учёт, при себе иметь паспорт и свидетельства на детей, любое правонарушение — депортация». Он окинул Вовку суровым взглядом, и тот поспешно спрятал за спиной татуированные руки. Мама погладила меня по голове и вкрадчиво произнесла: «Моя гордость, скрипач-виртуоз. Поступит в консерваторию…», но лейтенант уже манил пальцем следующих…
Через минуту мы вышли в город, и мама вздохнула с облегчением.
Вовка уважительно пробасил: «Ну ты артистка, ма!»
Оставив его слова без внимания, она протянула мне ладонь: «Пальцы трясутся — уму непостижимо!» Я повис у неё на руке, прошептав: «Наконец мы в Одессе!»
Мама чувствовала себя неважно, но стоило нам где-нибудь присесть, из темноты как назло вырастали патрульные и требовали «не рассиживаться». Мы не спорили — покорно поднимались и брели дальше.
Мама панически боялась конфликтов с милицией, которые непременно привели бы к аресту и высылке. Мы хотели уйти подальше от станции, забиться в какой-нибудь закуток, где можно спокойно дождаться утра.
Вскоре отыскалось укромное местечко в окрестности вокзала — на скамейке автобусной остановки. Дул прохладный ветер, но после духоты вагона я был не прочь немного помёрзнуть.
Мы с мамой примостились на лавочке, а Вовке места не досталось. Он присел у столба метрах в десяти и уже через секунду уткнулся подбородком в грудь.
Продрогнув, я прижался к маме, но она отстранилась. Шёпотом произнесла: «От меня отвратительно пахнет. Уму непостижимо! Сама себе омерзительна». Я принюхался. Действительно, она впитала в себя все запахи вагона. Впрочем, и от меня несло не лучше.
Громов спал на удивление чутко. Когда мама поднялась размять затекшую спину, он вскинулся: «Уже идём?»
Конечно, я ему завидовал! Способность дрыхнуть на холоде, да ещё в сидячем положении, и нам пришлась бы весьма кстати. Но, увы, люди благородного происхождения, как объяснила мама, нуждаются в элементарном комфорте.
«А всякое быдло, — она кивнула в сторону Громова, — может спать даже в помойке».
Я прыснул, и Вовка тут же заёрзал. Мама метнула в его сторону недовольный взгляд: «Прямо как часовой!»
Всё так же, с оглядкой, она прошептала: «Надо от него избавиться. Не делить же деньги на троих?»
«Разве ты не отдала их коменданту?» — изумился я.
«Нет, конечно, — улыбнулась мама. — Ещё чего!»
«Но справка стоит денег…»
Мама погладила меня по голове: «Ты же слышал: есаул — сослуживец отца».
«Я думал…» — пролепетал я и осёкся, испуганно уставившись на маму. Не мог же я признаться, что подслушал разговор в тамбуре? А до моих ушей тогда чётко донеслось — комендант нам сделал справочку не за спасибо.
«Думай о чём-нибудь хорошем, — сказала мама, — денежные заботы оставь мне».
Некоторое время мы молча ёрзали по жёсткой скамье. Заснуть не получалось. Я спросил — как будем избавляться от Громова? На мой взгляд, его следовало прогнать. На худой конец, можно культурно объяснить — в кугутской компании мы больше не нуждаемся. Я зажмурил глаза, представив Вовкину обескураженную физиономию, но мама предложила другое решение.
Она задумала избавиться от Вовки хитростью. Ей не хотелось портить настроение конфликтом, вдобавок она опасалась, как бы он в отместку не настрочил донос о получении справки «по знакомству». За такие дела её вполне могли арестовать. Если же мы расстанемся как бы невзначай, ему и обижаться не за что.
Ближе к утру стал накрапывать дождик, и Вовка перебрался под навес. Хоть и быдло, усмехнулся я, а дождика боится.
Мама пожаловалась: «Вторую ночь в таких условиях я не вынесу. Уму непостижимо!»
Вовка небрежно бросил: «Прорвёмся, со мной не пропадёшь…»
«Легко сказать, — вздохнула мама, — а у меня ребёнок на руках и ни копеечки в кармане».
«На «Привозе», — ответил Вовка, — легко надыбать адресок недорогой ночлежки. Пару раз когда-то останавливался — не «Интурист», конечно, но на крайняк сгодится».
«Недорогая нам не подойдёт, — сказала мама. — Нужна совсем бесплатная».
Вовка расплылся в самодовольной улыбке: «Ма, не кипишись. Сказал же, со мной не пропадёшь!»
Он поправил повязку на голове и вывернул на лавочку содержимое карманов. В складках грязного носового платка обнаружил окурок и радостно потёр ладони: «Оба-на! А я думал, не осталось!»
Нашлось угощение и для нас — пара леденцов, пропахших табаком, но мы и этому обрадовались так, что даже не сумели скрыть свою радость.
Покуривая, Вовка предложил план действий. На «Привозе» у него остались старые знакомые. Прежде с ними всё строилось на доверии, а он никогда их не подводил. Дадут взаймы, после он отработает. Ему трудиться — не привыкать. Грузчики на базаре всегда нужны, и за прилавком он может подменить. На оплату ночлежки хватит, и даже на еду останется, а дальше видно будет.
Мама протараторила в ответ: «Как замечательно! Ну, просто чудесно. Что бы мы без Володи делали?»
С рассветом дождь прекратился, и он предложил отправиться на «Привоз», который открывался в шесть утра.
«Заодно и похаваем, — сказал он, — добрые люди не дадут подохнуть с голодухи».
Мама упавшим голосом взмолилась: «Сходи, Володя, сам, у меня такая мигрень, наверное, давление… В глазах круги, уму непостижимо…»
Вовка дёрнул меня за рукав и предложил составить ему компанию, пообещав в награду шоколадный батончик и колу, но мама попросила: «Пусть останется, вдруг «скорую» придётся вызывать».
Нехотя я подчинился, хотя в моём воображении уже маячили обещанные кола и шоколад.
Едва Вовка скрылся за углом, мама потащила меня прочь. И тут я понял — сработал её план избавления от Громова. Конечно, я радовался, но колы с шоколадом мне всё же сильно не хватало…
Мы отправились на пляж — мама решила помыться. Она сказала: «Не идти же в таком виде в квартирное бюро?»
Ларьки, в которых за небольшую плату предлагали адреса квартир, находились как раз на пляже. Мама решила снять недорогое, но приличное жильё, а поскольку везде «встречают по одёжке», она решила для начала привести себя в порядок. Я восхитился, насколько у неё было всё продумано!
«Ты деньги не потеряла?» — спросил я с опаской.
Она похлопала себя по тому месту, где находился потайной карман: «Триста долларов! Нам до осени хватит».
Я с нетерпением ждал встречи с морем, и ожидание меня не обмануло. Когда моим глазам открылась необъятная морская ширь, мама торжественно объявила: «Пляж Ланжерон!»
Звучало красиво и волнительно. Я шёпотом повторил: «Лан-же-рон!»
Солнце уже основательно припекало, и мне не терпелось окунуться. Мама присела на песок, а я бросился к воде. Она оказалась прохладной, но меня это нисколько не смутило. Я плескался довольно долго, а мама тщетно пыталась загнать меня на берег.
Наконец, с дрожащими губами и весь в гусиной коже, я выскочил на песок. Пока я купался, пляж заполнился отдыхающими. Недалеко от нашего места на огромной цветастой подстилке восседала безобразно толстая тётка. С выпученными глазами она надувала резинового дельфина. Перед ней на клеёнке красовались кушанья, от вида которых я застыл на месте. Распластанный «цыплёнок табака» и отварной картофель с укропом источали такой восхитительный аромат, что у меня невольно закружилась голова.
Перехватив мой взгляд, тётка зажала пальцами надувной клапан и с недовольным видом отстранилась от дельфина. Я понимал — неприлично разглядывать чужую еду, но ничего поделать с собой не мог.
Молчание продолжалось недолго — хозяйка еды недовольно буркнула: «Ты шо тут, стеклянный?»
Не сводя глаз с жареной курицы, я стороной обошёл подстилку.
«Бора! — обратилась тётка к кому-то за моей спиной. — Немэдленно выходи сюда, а то вырастут такие же сопли, как у этого бэздомного мальчика в семэйных трусах!»
Я обернулся: по пояс в воде стоял такой же толстый, как и его мамаша, мальчишка лет шести, с девчачьей панамой на голове.
«Я ещё не пописял!» — ответил он капризным голосом.
В ответ тётка возмутилась: «В другой раз сообщи всей Одэссе, когда мама пошлёт тебя какать!»
Я не знал, куда деваться — казалось, все смотрят только на меня. Особенно мальчишки, разодетые кто в плавки, кто — в цветастые шорты. На пляже у Днестра на мои трусы и внимания бы не обратили, на курорте же, как оказалось, бездомных узнавали по нижнему белью…
Мама велела мне греться на солнце, а сама ушла в душевую — мыться и стирать замызганные вещи. Мне она оставила заветный кошелёк с деньгами, обёрнутый в целлофан и наглухо застёгнутый тремя булавками. Вокруг душевой вертелось много народу, и она опасалась, что во время стирки на наше богатство кто-нибудь позарится. По маминому указанию я уселся на него верхом и замер в ожидании, стараясь не смотреть на пиршество соседей.
Неподалёку двое мальчишек увлечённо играли в карты. Один из них — лысый, с болячками на голове, примерно моих лет, другой чуть младше, лохматый и чумазый, как трубочист. Оба — в семейных трусах.
Я про себя отметил — тоже бездомные! — и удовлетворённо ухмыльнулся. Картёжники не производили впечатления счастливчиков, которых ожидает квартирное бюро.
Лысый поймал мой взгляд и поманил меня к себе: «Иди, в буру перекинемся!»
Я покачал головой: «Мне мама не разрешает».
Чумазый показал мне язык и скорчил рожу, обнажив редкие коричневые зубы. Лысый уверенно произнёс: «Беженцы!», а чумазый прошепелявил: «Ш Приднештровья…»
Я отвернулся и стал играть сам с собой в крестики-нолики, рисуя пальцем на песке. А на подстилке тем временем приступили к завтраку…
Чтобы не сойти с ума от чавканья соседей, я уставился на душевую кабину. Мамина медлительность выводила меня из себя. Но ещё больше я сердился из-за того, что она не догадалась перед стиркой принести мне хотя бы пирожок. Обещала вернуться через «минуточку», а застряла на целую вечность!
Неожиданно меня окликнула толстая тётка: «А ну, поди сюда, бездомный мальчик! Чего-то дам…»
Я оглянулся. Она манила меня пирожком и конфетой «Гулливер», вкус которого я уже и не помнил.
Слегка привстав, я ладонями нагрёб песка под зад, а затем поднялся и ногой соорудил холмик — отметину, где спрятан клад.
Тётка протянула мне пирожок, конфету и бумажный стаканчик с газировкой.
«С Молдавии, — объяснила она своему упитанному сыночку. — У них на лбу написано, откудова!»
Мальчишка важно кивнул и промычал с набитым ртом: «Угу».
«Ступай, — махнула тётка рукой. — Не мозоль глаза».
Я поблагодарил и вернулся на место, где к моему великому ужасу увидел разворошённый холмик. Набив еды за обе щеки, я потыкал песок ногой, но ничего не обнаружил. Весь в слезах, я глотал угощение, не разжёвывая, давился водой и продолжал рыть ногами в том месте, где оставил наше сокровище. Закончив с едой, которую так и не распробовал, я упал на колени и погрузил руки в песок. Увы, единственное, что я нашёл, — колечко из плетёной разноцветной проволоки…
Окончательно потеряв надежду, я разревелся на весь пляж. Тётка покрутила пальцем у виска: «Малохольный какой-то!»
Её сынок предположил: «Наверно, мать потерял».
Казалось, на меня смотрит весь пляж, но никто из них, конечно же, не ведал, какая приключилась беда. Краем глаза я отметил — мальчишки-картёжники куда-то испарились, и в тот же момент до меня дошло — они-то и поживились нашими деньгами! От страшной догадки мне стало ещё горше…
Вскоре прибежала мама. Узнав о случившемся, она опустилась рядом на колени и заголосила, как простая кугутка из затрапезной бендерской дворни…
***
На выходе с пляжа мама увидела свободную скамейку в тени и поволокла меня к ней. Слёзы в три ручья катились у меня из глаз. Я плакал не от обиды, а от боли — мама сжимала мою ладонь с такой же силой, как в тот день, когда мы бежали от пьяной казачни в Бендерах.
«Ты натуральный идиот! — отпустила она мне лёгкий подзатыльник, когда мы уселись. — Остались без копейки, уму непостижимо!»
Я захныкал по новой: «Сама виновата, надо было кошелёк передать незаметно…»
«Сказано было — не вставать!» — перебила мама.
«Мальчишки следили за нами! — ответил я и с вызовом добавил: — Выбл…дки!»
Я думал, мама шлёпнет мне по губам, но она покачала головой и со всей язвительностью произнесла: «Нет, Сергей. Выбл…док — это ты!»
Я горько разрыдался, а мама мне вторила. Утирая слёзы, она приговаривала: «Хоть в петлю лезь! Ни единой копеечки. Таким трудом досталось! Уму непостижимо!»
Когда слёзы у неё иссякли, я предложил: «Пошли в милицию, я их запомнил…»
Мама перебила: «Три раза ха-ха! Спросят, где остановились, а справка есаула осталась в кошельке. Поймут: мы — бездомные и выдворят в два счёта!»
Я бросился ей на грудь, и мы заныли в унисон…
«Шо за дела?» — заставил нас вздрогнуть Вовкин голос.
Он стоял перед нами, прихлёбывая из бутылочки пепси-колу.
Впервые в жизни я обрадовался его появлению, но, разумеется, не подал виду.
Вовка протянул мне бутылку: «Держи!»
Я жадно припал к горлышку, а мама пустилась в объяснения: «Такой кошмар — украли справку от есаула. И Колины наградные листы. Самое дорогое! Последняя ниточка…»
Она сдавила мою руку, чтобы я не брякнул лишнего, но при первых же её словах я и сам понял — лучшего объяснения не придумать.
Вовка сделал удивлённое лицо: «Только и делов? Да восстановят! В военкомате есть картотека…»
Он посетовал, что мы его не дождались, но особой обиды не выказал. Лишь заметил — с ним бы у нас ничего не пропало. Затем он сел перед нами на корточки и рассказал о своих похождениях. Его голос подействовал на нас успокаивающе, и вслед за мной мама тоже перестала трястись.
Вовка сообразил, где нас искать, припомнив мамины жалобы на дурной вагонный запах. Поскольку мы без копейки денег, решил он, помыться можно только в море. Пришлось ему отшагать три километра вдоль берега.
Поправив на голове повязку, он покосился на маму: «Сказала бы сразу — встречаемся на Ланжероне. Шёл бы по тенёчку. Теперь башка трещит! Докторша предупреждала — не жариться на солнце…»
Мама сухо извинилась, а он и бровью не повёл, приняв её слова как должное.
«На базаре угостили пепси, — кивнул он на пустую бутылку. — Пока гулял, нагрелась, как моча! Пришлось открыть, а то бы закипело…»
Мама горестно вздохнула: «Лучше бы хлебом угостили, воду можно и в фонтанчике попить».
Вовка достал из кармана две десятидолларовых купюры: «А это видали? Будет и хлеб, и колбаса с сыром!»
Следом он выудил клочок бумаги: «А вот и адресок — гостиница «Атлантика»!»
Глядя на деньги, мама всхлипнула: «Представляешь, мы со вчерашнего дня не ели, уму непостижимо!»
Вместо того чтобы нам посочувствовать, он хвастливо произнёс: «Не боись, со мной не пропадёшь. Завтра иду разгружать фуру с картошкой. За неделю отработаю, а там видно будет…»
Я взял у него бумажку и по слогам прочитал, с трудом разбирая корявый почерк: «Большая Арнаутская, двор со стороны Канатной. Подвал, спросить тётю Софу».
Мама всхлипнула: «Не знаю, как тебя благодарить…»
«Да ла-а-адно! — махнул он рукой, поднимаясь. — Купим похавать, устроимся, всё будет в ажуре…»
***
По пути мама забеспокоилась — приличное ли заведение у тёти Софы? В ответ Вовка хвастливо заметил: «Я плохое место не выберу», а затем пустился в разглагольствования: «Ночлежка годная, а Софа — баба шо надо. Пускает всех — больных и убогих, с детями и без документов. Только гроши плати, и всё будет ништяк…»
Мама была так обеспокоена предстоящим заселением, что даже не обратила внимания на его жаргон.
Из разговора я понял: места, где принимали без документов, в Одессе можно пересчитать по пальцам. А с детьми так и вовсе брала только Софа.
В итоге мама со вздохом заключила: «Ты прав, Володя… Выбирать не приходится…»
На Большой Арнаутской первый же встречный подсказал, где находится наша ночлежка. По его словам, тётя Софа находилась «на посту» — у входа торговала семечками.
«Низкий поклон Софье Марковне, — добавил он, меряя нас взглядом. — Святая женщина! Шо б вы без неё делали, босяки приднестровские!»
Я поморщился. Казалось, у нас на лбу было написано: прибыли из кугутской столицы в город высокой культуры.
Зычный голос «Семачки! Семачки! Покупаем семачки!» разносился на всю округу. Мы ускорили шаг и за поворотом увидели обрюзгшую толстую бабку с морщинистым, кирпичного цвета лицом.
Сидя на приступке у водосточной трубы, тётя Софа лузгала семечки. Она черпала их из алюминиевого тазика, стоявшего перед ней на табурете. Выплюнув шелуху, она тянулась за очередной жменей и оглашала улицу призывами.
«Тёть-Соф, — деловито начал Вовка, — мы до вас от Павлика с «Привоза»».
«Это шо джипсами торгует?» — смерила его хозяйка взглядом.
«Не-е-е, табаком и жвачкой».
«Армяшка?»
«Ага!»
Софа придирчиво оглядела нас: «С Бендер?»
Вперёд выступила мама и завела привычную пластинку: «Мужа убили, дом сгорел. Всё пропало: документы, вещи… Двое детей на руках…»
Враньё о детях меня жутко покоробило, но я не подал виду. Сообразил: из благодарности мама временно нарекла Гитлера сыночком. Но не век же она будет ему в ножки кланяться за сегодняшнюю услугу? Благодарность скоро забудется, а вместе с ней увянет и ненавистное родство с дегенератом.
А он тем временем присел на корточки у тазика и нахально зачерпнул семечек. Я последовал его примеру, но мама меня одёрнула: «Серёжа, что о нас подумает Софья Марковна?» Я, конечно, оставил семечки в покое, хотя хозяйка в мою сторону и глазом не повела.
Мама рассказала об украденном кошельке и предстоящей Вовкиной работе на «Привозе», на которую мы все очень рассчитывали. Хозяйка сидела с непроницаемым лицом, не переставая поглощать свой аппетитный товар.
«Три места найдётся?» — спросила мама заискивающим тоном.
«Да хоть четыре, — усмехнулась Софа, — нам не жалко».
Она громко, по-кугутски, расхохоталась, но быстро осеклась и строго произнесла: «Но койка — одна!»
«Как?! — ужаснулась мама. — Уму непостижимо!»
Хозяйка нахмурилась: «Не нравится — ступай в гостиницу!»
Вмешался Вовка: «Мы согласны».
Он прошипел маме: «Я буду работать!»
«Армян цену сказал? — спросила Софа. — Два бакса с носа за ночь».
Вовка лихо отправил в рот очередную семечку и подмигнул Софе: «За одну-то койку? Тёть-Соф, надо бы сбросить. У нас денег всего — с гулькин хер».
Он помахал у неё перед носом десяткой.
«Пять и ни копейкой меньше!» — отрезала Софа.
«Четыре! — покачал головой Вовка. — Ну, не жлобься!»
Хозяйка перевела взгляд на маму: «Ксива есть? Справка какая или шо там у вас?»
«Дом сгорел, — скорбно повторила мама, — уму непостижимо…»
Софа раздражённо махнула рукой: «Тогда шесть с троих, и не морочьте мне мо́зги! Буду я за сраную пятёрку на каждом шмоне перед ментами подкидываться!»
«Тёть-Соф, — Вовка погладил её морщинистую руку, — пусть будет пятёрочка. Наперёд плачу, за два дня! Нам и пожрать-то не на что…»
Хозяйка выдернула у него десятку: «У-у-у, подлиза!» и погрозила ему кулаком, но совсем не грозно.
«Простите, — проговорила мама, — если придёт проверка, как нам избежать неприятностей?»
«Не твой геморрой, — буркнула Софа. — Когда я приняла жильцов, считай, за их и подписалась. Здесь до вас не прицепятся. А шо касаемо города, то извиняй. То уже — ваш геморрой!»
Мама запричитала: «Проверки в городе? Какой кошмар!»
Софа хмыкнула: «Нарисовать ксиву — две тыщи зеленью. Могу через своих ментов устроить без комиссии».
Мама ужаснулась: «Две тысячи? Уму непостижимо!», а хозяйка хмыкнула: «Не при Сироже будь сказано, но было бы желание. Вы дамочка ещё молодая, шобы, как я, зарабатывать семачками…»
Вовка торжественно объявил: «Мама — лучший учитель Бендер! Её фотка на Доске почёта висела!»
От досады я поморщился — он меня опередил!
Мама горестно выдохнула: «Пойду в гороно. Хорошие учителя на дороге не валяются…»
«Хорошие учителя! — прыснула Софа. — Не смеши мои тапочки! Шоб ты знала, в Одессе своего говна навалом!»
Мама легонько толкнула меня в спину: «Пойди погуляй», но не успел я сделать и шагу, хозяйка спросила: «А шо умеет делать Сирожа?»
Я замер как вкопанный, а мама растерянно проговорила: «Что вы имеете в виду?»
«Ну, там… в карты играть, — принялась перечислять Софа, — напёрсток двигать, фокусы показывать, в конце концов, воровать! Он шо-то умеет полезное, или весь в маму?»
«В карты — это моё!» — напыжился Вовка.
«Да по тебе нема вопросов, — усмехнулась Софа, — вижу, не пропадёшь».
Вовка поднял вверх указательный палец: «О, вспомнил! Серый на скрипке играет».
Хозяйка удовлетворённо кивнула, а затем произнесла, глядя на маму: «Я очень дико извиняюсь, милочка, но твои оглоеды имеют, чем заработать маме на хлеб и косметику. Так шо придёт время квартплаты — не грузи мине, будь ласкова!»
Отпустив подошедшему покупателю семечек, Софа перечислила основные правила заведения: «Готовить в порядке живой очереди, у своих не тырить, срать-ссать только в ведро». Последнее она почему-то произнесла, впившись в меня колючим взглядом, и я невольно спрятался за мамину спину.
Софа указала на дверь сарайной пристройки: «Вам туда» — и затянула: «Семачки! Покупаем семачки!»
Постояльцы ночлежки, да и сама хозяйка, жили в одном большом подвальном помещении. В него попадали через ту самую пристройку. Спустившись, мы невольно заткнули носы — внизу стоял густой тяжёлый смрад, и мне сразу вспомнился плацкартный вагон.
Нам показали свободную кровать. При виде ржавых спинок и продавленных пружин мама закатила глаза: «Уму непостижимо…», а Вовка, словно издеваясь, ухмыльнулся: «Зато недорого!»
Внутри скатанного матраса мы обнаружили ворох тряпья, ранее служившего кому-то постельным бельём.
Брезгливо связав постельные принадлежности в узелок, мама попросила у жильца корыто с мылом и ушла в соседний двор, где находилась колонка с водой. Владелец корыта — худющий, с трясущимися руками и давно не стриженной головой, — вызвался её проводить. Вовка потащил наверх тряпьё — маме было противно до него касаться. Мне поручили замести мусор у кровати.
В дальнем углу, отчаянно матерясь, мальчишки играли в карты. Стоило маме и Вовке уйти, они как по команде прервали игру и бросились ко мне знакомиться. В первых рядах — самые маленькие и нахальные.
Я выдал привычное: «Приднестровские беженцы… отца убили, дом сгорел… Всё пропало: документы, вещи и деньги…»
Едва из моих уст прозвучало слово «деньги», откуда ни возьмись вынырнули чумазый и лысый. Я едва не проглотил язык от неожиданности!
«Деньги стырили?» — участливо спросил лысый и отхлебнул пива из импортной баночки.
«Вот же ш-шуки!» — прошепелявил чумазый и приложился к своей баночке.
«Это вы стырили!» — выдохнул я, втянув голову в плечи.
«Не-е-е, — замотал головой лысый. — Это поклёп!»
Шепелявый обиженно произнёс: «По бешпределу гонит!»
«Я скажу брату! — выкрикнул я. — Он главарь Первомайской шоблы!»
«Нам нашрать, — ухмыльнулся шепелявый, — тута швоя шобла!»
Лысый вынул из кармана ножичек с выкидным лезвием, нажал кнопочку, и в тусклом свете блеснуло лезвие.
Малыши хором заверещали: с ними лучше не связываться — уже не одного пришили! При этих словах лысый удовлетворённо причмокнул и спрятал ножик.
«Джон, — представился он как ни в чём не бывало. — А вообще Женька».
«Серёжа», — нехотя буркнул я.
Мне очень не хотелось отвечать на его рукопожатие, но после демонстрации сверкающего лезвия ничего другого не оставалось.
«Никогда не протягивай руку незнакомым!» — важно изрёк Джон и продемонстрировал снятое с моего пальца колечко из плетёной проволоки.
Единственную свою ценность я проводил печальным взглядом. Памятуя о ноже, протестовать, конечно, не осмелился.
Лысый тут же напялил себе колечко и придирчиво его осмотрел.
Затем голос подал чумазый: «А меня жовут Краб!»
«Вообще-то он Саша, — со вздохом пояснил Джон, — но называть своё имя не любит».
Договорив, он неожиданно переменился в лице — скорчил гримасу и издевательски протянул: «Ша-а-а-ша!»
Чумазый обиженно поджал губы, а малыши как по команде загоготали.
Почувствовав в Крабе союзника, я сам протянул ему руку, но он сдавил её с такой силой, что у меня из глаз невольно хлынули слёзы.
Негодяй расплылся в мерзкой, редкозубой ухмылочке: «Шерёжа — маменькин — шынок!»
«Мой отец, — произнёс я плаксиво, — герой войны!»
«Фу-у-у, шты-до-ба! — протянул Краб. — Папашка — герой, а этот — маменькин шынок!»
Я хотел добавить: «Мама — лучший учитель!», но на пороге появился Вовка, вернувшийся за матрацами. Он быстро смекнул, что надо мной сгустились тучи, и без лишних вопросов поспешил на помощь.
Вовка указал Крабу в потолок, а когда тот поднял голову, схватил его двумя пальцами за нос: «И кто тут маменькин сынок?»
Другой рукой он отвесил Джону подзатыльник, и малыши, не сговариваясь, бросились врассыпную.
Потирая ушибленное место, лысый виновато промямлил: «Да мы так, чисто познакомиться…»
Про свой ножик он даже не вспомнил, но я о нём не забыл!
«Он мне ножом грозил!» — указал я пальцем на Джона.
Вовка свирепо прорычал ему: «В другой раз тебе этот нож в одно место засуну!»
Я уже открыл рот, чтобы пожаловаться на кражу, но вовремя прикусил язык. Пусть лучше пропадут деньги, — резонно заключил я, — чем об их существовании узнает Громов.
«Кто братана обидит, — зловеще проговорил Вовка, оглядывая ночлежку, — тот и дня не проживёт!»
Джон поспешно протянул мне колечко: «Да мы так, просто пошутили…»
«Мы бакшы у него не тырили! — торжественно произнёс Краб. — Вот те крешт!»
«Угу, — уныло подтвердил я, хотя в тот момент ненавидел воришек даже больше, чем Вовку. — Не тырили, у нас их и не было».
«Это я так, на будущее, — миролюбиво ответил Вовка и по очереди пожал руки мальчишкам, представившись: — Гаврош».
Когда он ушёл, я ещё раз напомнил обидчикам: «Главарь Первомайской шоблы!»
«Да мы поняли, — отозвался Джон, потирая сдавленную ладонь, и добавил уже не так презрительно: — А ты всё равно маменькин сынок!»
«Нам вообще-то нашрать, — расплылся Краб. — Маменькин шынок — не жападло, ешли мамка не шлюха».
Пока я собирал мусор, мои новые приятели потягивали пиво, купленное, судя по всему, на наши денежки, и взахлёб рассказывали о ночлежке. С их слов я узнал много интересного…
Бомжиха Софа обжила подвал с незапамятных времён, когда мыла лестницы в подъездах соседних домов. Пару лет назад она пустила к себе первых постояльцев. Затея полностью себя оправдала. Софа оставила грязную работу уборщицы и зажила новой жизнью. Она собирала плату за ночлег, торговала семечками и сбывала краденое. Подвал считала своей собственностью и прочно держалась за него, имея двойную защиту — оказывала мелкие услуги бандитам и милиции.
По вечерам Софа выпивала бутылку дешёвого вина и часами распевала старые одесские песни, не давая никому уснуть. Её любимая — «Шаланды, полные кефали». Эту песню любила горланить и наша дворня в Бендерах. Про себя я отметил — музыкальные вкусы быдла повсюду одинаковы…
Со слов хозяйки все знали: «рыбачка Соня» — тётя Софа в молодости, а песня посвящена не кому-нибудь, а лично ей. После стаканчика она в тысячный раз рассказывала о том, каким шикарным мужчиной был Марк Бернес, который когда-то ухаживал за ней — дарил розы, водил в лучшие рестораны, где специально для неё выходил на сцену.
Когда я закончил уборку, мальчишки подвели меня к двери, ведущей в катакомбы. Они предупредили — спускаться вниз без фонарей и провожатых не следует.
«Нашли, кого предупреждать!» — подумал я.
Джон показал мне трубы водопровода и отопления, а также электрощит. Все эти приспособления были, конечно, незаконными, но потому хозяйка и платила дань милиции, чтобы никто не предъявил ей претензий.
Канализацию в подвале заменяла «параша» — отхожее ведро за ширмой у входа. В него, как выразилась тётя Софа, нам предстояло «срать и ссать». В паре метров от параши располагалась кухня — стол с электроплиткой и кран, кустарно врезанный в трубу. Под краном стоял тазик для грязной воды. Парашу и таз жильцы выносили по расписанию. Нечистоты сливали в канализационный люк. Чтобы сдвинуть крышку люка, использовали специальный крючок, висевший рядом на гвоздике. На приготовление пищи занимали очередь с утра пораньше. Вне очереди плиткой могла пользоваться только хозяйка. Вечерами она подолгу жарила свои «семачки». Занимать в это время плиту не дозволялось.
Насчёт проверок документов тётя Софа, как выяснилось, загнула. Мальчишки схватились за животы, когда я передал им слова хозяйки. Никто ничего не проверял, а если бы и потребовали предъявить паспорт, за пять долларов проблема решилась бы моментально.
К маминому возвращению я уже прилично поднаторел в истории и нравах ночлежки и жаждал скорее её просветить. Выслушав, она прижала меня к себе и прошептала: «Вот мы и на дне, сынок».
Вовка успокоил её в своей излюбленной манере: «Ничё, прорвёмся. Говорю же: со мной не пропадёшь!»
К концу дня бельё просохло, и мама застелила койку. Мы с Вовкой сходили в продуктовый магазин и принесли поесть: хлеб, немного колбасы и печенье. Я хотел пепси, но пришлось довольствоваться минералкой. Вовка сказал: надо растянуть до его получки. Мама постелила поверх тряпья газету, и мы, наконец, уселись обедать.
На соседней койке лёжа покуривал пьянчуга по прозвищу Фитиль, который помог маме со стиркой.
Едва мы приступили к еде, он заявил: «Беру над вами шефство. Полагаю, вы не будете разочарованы…»
Мама ответила: «А вы начитанный. Такой словарный запас… Случайно не из интеллигенции?»
Фитиль усмехнулся: «Происхождение здесь не имеет значения, мадам. Меньше условностей — вам же проще».
Кто-то из жильцов прокомментировал: «Дон Жуан очередную шмару клеит…», и ночлежка зашлась смехом вперемежку с надсадным кашлем.
«Для меня имеет, — ответила мама. — Я была и остаюсь человеком высокой культуры. И превращаться в быдло здесь не намерена!»
«В быдло нельзя обратиться, — возразил Фитиль. — Если рождён аристократом, таким и останешься, а угораздило быдлом — никакое образование не спасёт. Социальная среда порой маскирует задатки, но глубинную суть не меняет. С чем родился, с тем и живёшь до гробовой доски».
Мама замотала головой, но отвечать с полным ртом не стала.
Тем временем Фитиль затушил сигарету и продолжил: «И потому я бы советовал вам раствориться в здешней среде. Знаете, есть такой термин — мимикрия. Ваше врождённое величие духа не пострадает, я уверяю…»
«Вздор! — наконец-то отозвалась мама. — Как педагог с десятилетним стажем, как лучший учитель Республики авторитетно заявляю: подстраиваться к среде обитания чревато необратимыми последствиями. Наоборот, надо среду формировать под себя!»
Вовка восхищённо проговорил: «Вот это врезала!»
Я шёпотом спросил у него: «А что такое Дон Жуан?»
Он пожал плечами.
«А шмара?»
«Женщина», — пояснил Вовка.
Фитиль сердито на него зыркнул и перевёл взгляд на маму: «Красивые слова, мадам. Для педагогического собрания сойдёт. Впрочем, не смею спорить — у вас же дети».
«Естественно! — гордо ответила она. — Спорить абсолютно бессмысленно, но не потому, что слушают дети. Вы уж поверьте, я далеко не теоретик. У меня есть собственный опыт выживания в агрессивной социокультурной среде!»
«Скажите, как интересно! — криво усмехнулся Фитиль. — И в чём он состоит?»
«Увидите на практике, — раздражённо бросила мама. — Разумеется, я не собираюсь здесь никого перевоспитывать, но мои сыновья никогда не станут частью этой клоаки!»
Она погладила меня по голове, а Вовка ещё раз восхитился: «Так его, ма!»
Меня сильно раздражало, с какой лёгкостью он записался маме в сыночки, но пока мы жили на его деньги, я ничего поделать не мог.
«Дай-то господь!» — отозвался Фитиль.
Мама небрежно махнула рукой: «Даст, куда он денется!»
Она протянула руку к еде, но на газете уже ничего не осталось. Вовка прошипел мне: «Ты бы о матери подумал!», а я огрызнулся: «Мало купили!»
Вечером мы с мамой улеглись на нашей кровати, а Громов разместился на соседней, застеленной приличным и довольно чистым с виду бельём. Я поглядывал на него с завистью — и тут ему повезло!
Мы заранее оговорили, что он будет спать на полу, и даже раздобыли немного лишнего тряпья, но рядом пустовало чьё-то место, и Вовка без раздумий его оккупировал. В грязной, сто лет не стиранной одежде он повалился на белоснежное покрывало и шумно, по-кугутски, зевнул.
«Это койка шлюхи Лулу!» — предупредил его Джон.
Получив нахлобучку, лысый откровенно подлизывался и даже заискивал перед Вовкой.
«Плевать! — сладко зевнул Громов. — Придёт — встану».
Вовка вынул из-за уха сигарету и закурил. В другой бы ситуации мама его отчитала, но в ночлежке курили все от мала до велика, и потому воевать с Вовкой было бессмысленно.
Джон присел рядом на корточки и, не сводя глаз с сигареты, принялся сплетничать о нашей соседке.
Единственная из всей ночлежки, Лулу стирала постельное бельё в прачечной. Шлюха-аккуратистка не переносила, когда усаживались на её драгоценную койку. Застав постороннего на белом покрывале, она поднимала такой крик, что можно было мёртвого поднять, и даже распускала руки. В отличие от неё, другие шлюхи были безобидными, и потому над ними куражились все кому не лень. Ночами Лулу пропадала в порту, а возвращалась только под утро. И горе тому, кого она заставала у своей койки!
«Я с любой шлюхой договорюсь, — самодовольно заметил Вовка. — Положу под бочок — ей понравится!»
Он хрипло рассмеялся и вручил Джону куцый окурочек: «Вали, спать охота!»
Лысый затянулся с такой жадностью, словно сто лет не курил, хотя из кармана его рубахи торчала красная пачка «Мальборо».
«Купленная на наши денежки…» — подумал я, глядя ему в спину со всей неприязнью.
Мама ласково прошептала: «Спи, сыночек. Такой день тяжёлый, уму непостижимо…»
Но едва я прикрыл глаза, хозяйка ночлежки во всю свою лужёную глотку затянула «Шаланды, полные кефали…»
Мама крепко прижала меня к себе, словно опасаясь чего-то, и прошептала на ухо: «Быдло проклятое…»
Уткнувшись носом в подушку, Вовка шумно втянул воздух: «М-м-м… Французские духи!»
Он свесился с кровати и вполголоса доверительно произнёс: «Мы такие с «Привоза» таскали в Бендеры. Называется: «Ангел». Брали оптом по червонцу, сбывали — по два. Их тут — сто пудов! — самопалом фасуют. Я Жорке предлагал — самим надо наладить. Вот это бизнес — не то что сраная торговля! Ничё, теперь мы развернёмся…»
Мама его одёрнула: «Не ругайся, пожалуйста. Ты ведь собирался изжить в себе кугута. Разговор в тамбуре помнишь?»
«Извиняюсь», — виновато ответил Вовка.
«Не извиняюсь, а прошу прощения, — поправила мама. — В школе чему вас учила? «Ся» — возвратная частица. То есть ты как бы извиняешь сам себя».
«Угу, помню», — буркнул Вовка.
Хозяйка ночлежки завопила на пределе голосовых связок: «Р-рыбачка Соня как-то в мае…»
Мама заговорила громче: «А криминал до хорошего не доведёт. Решил трудиться грузчиком на базаре, вот и чудесно. Выше головы, Володя, не прыгнешь».
«Не-е-е, — протянул он, — я бизнес открою, вот увидишь!»
«Бред! Надо реально смотреть на вещи…» — ответила мама раздражённо.
Он вновь свесился с кровати: «А чё хитрого? Я всё давно прошарил! Спиртюган, краситель и турецкая пахучка. Флакончики закажем на стекольном, этикетки и коробочки — тоже не проблема. Знаю хитрое местечко — чёрта лысого сварганят!»
Мама тяжело вздохнула: «Володя, ты же не маленький. А деньги откуда? Простых вещей не понимаешь…»
Не успела мама договорить, он как ужаленный вскочил и уселся на корточки в изголовье нашей кровати. Его глаза в отблесках лампы горели огнём.
«Возьму под процент! — заявил он уверенно. — Бандиты на «Привозе» дают. Буду работать как проклятый, всё посчитаю, докажу — мне поверят. Вот увидишь!»
Мама замотала головой: «Володя, не лезь в авантюры! Возникнут неприятности — мне отвечать. Ещё и Серёжа ни за что пострадает».
Вовка упрямо мотнул головой: «Всё будет нормально! У меня опыт в коммерции — о-го-го!»
Мама прижала меня к себе: «Мы тоже будем работать, правда, сынок?»
Я охотно кивнул: «Конечно!»
«Первым делом заработаем на скрипку, — произнесла она мечтательно. — Вот это реальное дело, а не какой-то там бизнес!»
Последнее слово она произнесла с издевательской интонацией.
***
Я проснулся от истошных воплей. Женщина в короткой юбке, колготках-сеточках и белоснежной блузке таскала Вовку за воротник. Ночлежка покатывалась от смеха. Фитиль пытался успокоить хозяйку кровати: «Лулу, угомонись — дети спят». Наконец Вовка вырвался и запрыгнул на нашу кровать. Тяжело дыша, Лулу опустилась на своё белоснежное покрывало и закурила. Выпустив дым, она смерила нас презрительным взглядом и проговорила сквозь зубы: «Быдло приднестровское!»
«Ленка?! Ты, что ли?» — неуверенно спросила мама.
Лулу прищурилась: «Ой, Любка-а-а!»
Она протянула руку и коснулась маминого плеча, словно желая удостовериться, что та — не призрак.
«Ах-ре-неть!» — по слогам проговорила Лулу, качая головой.
Мама уселась на кровати, и между ними завязался разговор. Сна у меня как не бывало, хотя в подвальном окошке небо даже не начало сереть. Вовка тоже навострил уши, усевшись у нас в ногах.
Из разговора я понял: они жили в одной комнате общежития во время учёбы в кишинёвском педагогическом. Ленка-Лулу училась на «инязе». С тех пор в её жизни произошло много всяких событий, о которых она вкратце и поведала.
После второго развода Лулу приехала на заработки в Одессу. Хотела устроиться переводчиком — портовый город! — но тут, как выяснилось, своих переводчиков пруд пруди. Помыкалась, но не возвращаться же с пустыми руками? Плюнула на условности и устроилась в сауну…
«Помнишь, Любка, — с хрипотцой рассмеялась Лулу, — в общаге что вытворяли? Дым коромыслом! Здесь то же самое, но за деньги».
Мама взмолилась: «Лен, не при детях!»
Оборвав смех, Лулу продолжила. Дела у неё в последнее время шли хорошо, и даже отлично. В скором времени она собиралась перебраться из ночлежки — нашла подходящую квартиру в квартале от сауны. Будет, куда привезти трёхлетнюю дочку от первого брака, когда та подрастёт. Пока за ней присматривали родители Лулу.
«Твои чада?» — она скользнула взглядом по мне и сердито посмотрела на Вовку.
Не успела мама ответить, он буркнул: «Чё, не похожи?», а затем поправил повязку на голове и обиженно добавил: «Налетела, как танк…»
Я хотел возразить: «Вовсе он не похож!», но мама опередила: «Двое у меня: Серёжа и Вова».
«Ладно, пусть спят у меня, — миролюбиво махнула рукой Лулу. — Вам разрешаю».
Она обвела взглядом ночлежку: «Я тут всех приучила к порядку, должны были предупредить».
«А мы предупреждали!» — пропищал из глубины ночлежки Джон.
«Вольдемар! — расплылась в улыбке Лулу как ни в чём не бывало. — Ты не злишься, мой сладенький?»
Вовка так же миролюбиво протянул: «Не-е-е…»
«Что у него с головой? — спросила Лулу. — Война?»
Мама вкратце рассказала о наших бедах, приплюсовав к ним и Вовкино ранение. Лулу выслушала, цокая языком и качая головой, затем достала из сумочки плоскую фляжку, и они выпили за встречу.
«Все наши педички в Одессу слетелись! — сообщила Лулу после выпитого. — Прямо как мухи на говно. Ирка Голубева в кабаке работает, Зинка Сенченко — в пивной на пляже. Ольку Кузовлёву помнишь?»
«Ещё бы, — кивнула мама, — красный диплом!»
Лулу изобразила гримасу отвращения: «Отличница лучше всех пристроилась. Начала секретуткой в мэрии. Само собой, ноги раздвигала, но вместо квартиры — шиш!»
Она изобразила неприличный жест, и Вовка захихикал.
«Лен, при Серёже не надо», — погладила меня мама по голове.
«Да брось ты! Не детский же сад…»
«Так чё там с отличницей?» — спросил Вовка.
Невзирая на мамины протесты, Лулу продолжила: «В один прекрасный денёк баба мудро решила — штуку баксов можно зарабатывать и за неделю. Написала заявление и пошла в народ. Теперь морячков иностранных радует, не при Серёже будь сказано. Две штуки в месяц — чистыми! Хату снимает на Французском бульваре…»
«С кондиционером?» — спросил я.
Прикурив, Лулу выпустила дым тонкой струйкой, а затем по-свойски подмигнула мне: «Со сплит-системой, Сэрж! И с панорамным окном».
Не сводя с глаз с рассказчицы, Вовка выудил из её пачки сигарету. Она перехватила его взгляд и погрозила пальцем: «Э-э-э, ну хватит пялиться!»
«А чё, нельзя?» — удивился он.
Лулу уважительно заметила: «Кобелина растёт. Наверно, весь в папашку, царство ему небесное…»
Мама сухо подтвердила, и на лице Вовки засияла улыбка.
«Ну, а младшенький как?» — спросила Лулу.
Мама рассказала о моих музыкальных способностях и предстоящей учёбе в интернате при консерватории.
Лулу предложила выпить «за пацанов, таких разных, но по-своему интересных».
Мама заметила: «Володя мечтает стать бизнесменом, а Серёже судьбой уготовано стать вторым Ойстрахом».
«Да что там вторым? — отмахнулась Лулу. — Первым будет!»
«Больше всего скрипочку жаль, — тяжело вздохнула мама, — сгорела в пожарище…»
Лулу пожала плечами: «Купи, какие проблемы?»
«Не на что…» — опустила мама глаза.
«А сколько стоит?»
«Не меньше ста! — ответила мама. — Серёжа на какой попало играть не станет».
Лулу открыла сумочку и вытащила сотню. Она не возражала, если мы вернём долг через месяц-другой. Пока мама рассыпалась в благодарностях, Лулу записала на листке свой будущий адрес.
***
После завтрака мы отправились покупать скрипку, хотя Вовка уговаривал не спешить. И это был тот редкий случай, когда я был с ним полностью согласен.
Вовка предложил добавить к деньгам Лулу свой заработок за пару недель и «обернуть» всё с выгодой. Он хотел закупить на «Привозе» сигарет, жвачки и шоколадных батончиков, а затем перепродать товар в Тирасполе. По его прикидкам, из пары сотен за день можно было получить полтинник чистой прибыли. А если совсем не спешить — и тут я вновь с ним согласился! — деньги можно было обернуть не один раз, а несколько. И через месяц-другой мы бы и скрипку купили, и маму бы приодели.
Он смерил её критическим взглядом: «Не ходить же в таком виде?»
Мама его осадила: «Володя, не лезь не в свои дела! Скрипка — вопрос решённый. Это символ нашего возрождения…»
Он пожал плечами и умолк.
Я разочарованно вздохнул — и зачем мама спешила со скрипкой? Можно подумать, завтра меня ждёт интернат, а послезавтра — большая сцена Одесской консерватории.
Всё прояснилось, когда я остался с ней наедине. Она сердито произнесла: «Доверь ему деньги — с ними и скроется. Жулик и прохиндей!»
В итоге скрипку мы приобрели за десятку на «Привозе», а на остальное накупили для мамы косметики. Это единственное, в чём она согласилась с Вовкой. Ей предстояло искать работу, и выглядеть она хотела «подобающе».
***
Потянулись будни. Ни свет ни заря — до прихода Лулу — Вовка уходил на рынок. Иногда ему удавалось заработать на погрузке-разгрузке до десяти долларов. В такие дни он приходил уставшим, но довольным и падал замертво. Мама тоже не сидела сложа руки. После завтрака она уходила на биржу труда, правда, каждый раз возвращалась ни с чем.
Как и предупреждала тётя Софа, учителя Одессе не требовались. Варианты устроиться уборщицей и мойщицей посуды мама решительно отвергала. Она опасалась, что после хлорки её руки станут уродливыми, как у школьных техничек.
Заработок Вовка отдавал маме, себе оставлял на сигареты и пиво. Его денег нам хватало впритык на оплату ночлежки, питание и мамину косметику. О вещах ей и думать не приходилось. В ночлежке она ходила, в чём приехала, а на поиски работы отправлялась в нарядах из «гардероба» Лулу. Когда мама жаловалась на безденежье, Вовка каждый раз попрекал её сотней, которую можно было приумножить торговлей. Она отмалчивалась или пускала слезу, после чего ему приходилось долго вымаливать прощение.
Когда все уходили, я оставался в обществе новых друзей — Джона и Краба. Моя обида постепенно угасла, и я влился в их компанию. Окончательно я их, конечно, не простил — каждый день, засыпая, представлял сцены с ужасными экзекуциями, к которым приговаривались воришки. Хотя по справедливости их следовало благодарить — если бы они не украли наши деньги, мне пришлось бы жить, как прежде: без друзей, в четырёх стенах съёмной квартиры и с утра до ночи пилить смычком по струнам.
Вообще-то, мама велела мне заниматься музыкой и в ночлежке, но я себя этим не утруждал. Зачем корпеть над нотами, когда вокруг столько интересного? Мама дала мне пару недель на восстановление техники, но под гнётом своих проблем о контроле быстро позабыла.
Хотя она и приказала не откровенничать с посторонними, я во всех подробностях рассказал дружкам о нашей мирной жизни в Бендерах, о войне и даже о маминых врагах — ненавистной дворне и Анжеле Ионовне.
Джон с Крабом долго меня пытали — в чём выгода портрета на городской Доске почёта? Я толком не мог объяснить и лишь упорно твердил — даже директора школы не удостоили такой чести, и если мама этим гордилась, значит, оно того стоило. Мальчишки в ответ глупо хихикали и называли меня и маму «дерёвней». Они считали — только деревенские могли радоваться фотографии на столбе. Я в долгу не оставался и обзывал их «быдлом». Поскольку их это совершенно не задевало, я тоже перестал обижаться на «дерёвню».
Другим поводом для насмешек служило моё упорное нежелание гулять в катакомбах. Пару раз я туда спускался, но пройти больше десяти метров у меня не хватало духу. Да и мама строго-настрого приказала: вниз — ни ногой! Вовка же не испытывал никакого страха перед подземельем. С фонарём, позаимствованным у Фитиля, он бродил там однажды полдня и принёс для меня сувениры — ржавые гильзы и дырявый противогаз.
Моим любимым местом для прогулок был, конечно же, пляж. К морю я ходил без всяких уговоров, и не только ради купания. Мы ловили с пирса бычков, клянчили деньги у отдыхающих и даже по мелочам подворовывали.
Однажды Краб стащил кассетный магнитофон из-под носа у зазевавшихся курортников. В другой раз Джон стибрил часы. В тот же день мы продали их на «Привозе». Ну, а всевозможной мелочью нам удавалось разжиться ежедневно. Добычу мы непременно делили поровну, а затем играли в карты на деньги. Я полюбил азартные игры, хотя всегда оставался в проигрыше.
Помимо картёжных сражений, в ночлежке мы развлекались тем, что устраивали пакости шлюхам. Здесь я ни в чём не уступал моим новым приятелям.
Вместе с Лулу на постое у тёти Софы жили три шлюхи. Поначалу меня удивляло: откуда у мальчишек такая к ним неприязнь? Девицам подпиливали ножки коек, подкладывали дохлых крыс и мышей, мочились в постельное бельё и кастрюли, малевали в их адрес непристойности на стене — чего только не вытворяли!
Краб, сын шлюхи по имени Ляля, принимал во всех каверзах самое деятельное участие. Однажды я спросил у него: «Не жалко мать?» Без тени сомнения он ответил: «Такую не жалко!» Тогда я ещё не знал, что Ляля была наркоманкой и все заработанные деньги тратила исключительно на «дурь».
Моя мама возненавидела её с самого начала из-за отвратительной привычки по каждому поводу выдавать идиотские двустишья. По словам Фитиля, Ляля когда-то работала в редакции городской газеты и писала стихи на «злобу дня». Когда мама ей представилась в расчёте «познакомиться с интеллигентным человеком, лучиком света в тёмном царстве», Ляля сиплым, прокуренным голосом продекламировала: «При всех её изысканных манерах не скажешь, что жила она в Бендерах», а затем расхохоталась.
От неожиданности мама пролепетала: «Уму непостижимо!», а Ляля добавила: «Её уму непостижимо, что счастье так недостижимо!»
Пока мама глотала воздух от возмущения, Ляля выудила из-под вороха тряпья шприц и поманила подружек: «Девки, вштыримся?» Они тоже «сидели на игле» и в дурмане совсем не обращали внимания на проделки мальчишек. А уж те себя ни в чём не сдерживали.
«Все шлюхи — наркоманки! — открыл мне глаза Джон. — Отвечаю!»
«А как же Лулу?» — спросил я.
«Лулу недавно работает, — пояснил Краб. — Погоди, через годик-другой шкурвится».
И всё равно до поры до времени я не очень понимал, откуда у мальчишек такая неприязнь к безобидным женщинам. Ясность наступила, когда однажды у одной из шлюх среди ночи началась «ломка». Вот тут-то я и понял, за что их ненавидели!
В ночлежке часто звучала поговорка: «Лучше отец-сифилитик, чем мать-потаскуха». И никто не смел возразить. Сочувствующие проституткам неминуемо становились объектами такой же травли.
Тётя Софа, наоборот, всячески защищала шлюх — они исправно платили деньги, в то время как другие постояльцы то и дело залезали в долги. Мама объяснила: неприязнь к «падшим женщинам» (так она называла шлюх) идёт от зависти к их заработкам. В ответ я процитировал поговорку про отца-сифилитика и напомнил о «ломках». И даже разыграл небольшой спектакль, изобразив наркоманские страдания! Труда большого не составило — мы нередко соревновались, у кого получится натуральней. Глядя на мои конвульсии, мама не нашла, что возразить.
Мои приятели открыли мне немало интересного! Особенно о женщинах. После моего очередного рассказа о нашем житье в довоенных Бендерах, в котором я упомянул о мамином знакомстве с дядей Женей, Краб уверенно заключил: «Яшное дело — пахан на войне, а мамка — к хахалю!»
Я, конечно, возмутился. С жаром рассказывал им о митингах и подпольной работе, но приятели подняли меня на смех. Мне не хотелось выглядеть в их глазах наивным простачком, и скрепя сердце я согласился.
«Угу, — хмуро кивнул я, — но и подпольной работой они тоже занимались».
Джон нравоучительно произнёс: «Все бабы — либо шлюхи, либо б…ди. Шлюхи работают за деньги, а б…ди — по кайфу».
Возразить я не мог, ведь даже у мамы был хахаль.
С тоской я подумал — неужели она б…? И, словно угадав мои мысли, Краб изрёк: «Твоя мамашка — чештная давалка».
Если бы не наши приятельские отношения, они бы неминуемо произвели маму в «б…ди». Но и в таком случае я бы не обиделся, поскольку в понимании мальчишек быть б…дью для женщины не считалось обидным.
И всё же в глубине души меня терзали сомнения. Если дядя Женя — хахаль, а мама никогда не скрывала, что она общается с ним ради выгоды, то к той ли разновидности её отнесли? Но я себя успокоил — мама никогда не заикалась о деньгах, полученных от дяди Жени. Портрет на Доске почёта — единственное, чем он помог, но никаких особых выгод портрет нам так и не принёс.
И назначение мамы завучем, к которому исполкомовец не имел никакого отношения, тоже не принесло ей выгод. Деньги она заработала, когда занялась торговлей полковничьими товарами. Но успех в этом деле целиком зависел от неё, а не от каких-то хахалей…
На том я и успокоился. В конце концов, если никто в ночлежке не считал слово «б…» оскорблением, то и мне не следовало печалиться из-за такого пустяка.
Поднабравшись знаний о женщинах, я поделился ими с Вовкой. В последнее время общались мы от случая к случаю, но тут мне непременно захотелось блеснуть своей осведомлённостью. Как-никак, ещё живы были в памяти его насмешки.
«Детский сад», — процедил он в ответ на мои откровения.
Я поджал губы, а Вовка, словно в насмешку, добавил: «Ты бы лучше на скрипке учился…»
Я вспылил: «Да пошёл ты!»
Его реакция надолго отбила охоту с ним общаться.
Вскоре Джон поинтересовался — почему я сторонюсь брата? По наущению мамы, я буркнул: «Мы от разных отцов». Мальчишек такое объяснение вполне устроило. Как и я, они не искали с Вовкой общения. Но у них были на то свои причины. Во-первых, они побаивались его, а во-вторых, он обзывал их «малолетним быдлом» и держал на расстоянии.
Иногда мама слышала обрывки разговоров «малолетнего быдла», на фоне которого всё громче звучал мой голос. Конечно, её удручали мои одесские «университеты», но что она могла поделать? Я её успокаивал: зато теперь меня не надо учить элементарным вещам, о чём она так сильно беспокоилась в поезде.
Мама старалась «быть выше среды обитания». Нисколько не стесняясь косых взглядов обитателей ночлежки, она делала салфетки из газеты, заставляла меня «блюсти гигиену» и постоянно приговаривала: «Мы не должны терять своего лица». Но стоило ей отвернуться, под одобрительные взгляды друзей я демонстративно вытирал рот рукавом, а руки лишний раз старался не мочить. Увидела бы меня бабушка Нюра, её бы на месте сразил инфаркт! Вовка же, наоборот, старался угодить маме во всём: вытирал рот салфетками, регулярно мыл руки с мылом и совсем не сквернословил.
Отхожим ведром мама не пользовалась, поскольку мальчишки имели привычку подглядывать через занавеску. Когда ей хотелось по нужде, она уходила в соседний двор, где на отшибе стоял общественный дощатый сортир.
Вечерами мама с Фитилём вели занудные беседы «о культуре». Пьянчуга когда-то работал актёром в театре музыкальной комедии и помнил наизусть отрывки из разных постановок, включая и его любимого «Дон Жуана», в котором он играл главную роль. Фитиль декламировал монологи вперемешку с жалобами на свою горемычную судьбу и покаяниями «в предательстве богини Мельпомены». В ответ мама изливала ему свои печали. С её слов я уже знал, чем прославился реальный Дон Жуан, и потому невзлюбил Фитиля так, словно он был законченным негодяем. Вовка тоже его не жаловал…
В прошлом году Фитиль по собственной глупости потерял жильё. Опаздывая на премьеру, оставил дома включённым утюг. Квартира выгорела дотла. С горя он запил, и в результате сначала его уволили из театра, а затем от него ушла жена.
Смешно сказать, но Фитиль пребывал в твёрдой уверенности — жизнь в любой момент наладится, стоит лишь бросить пить. Ему вроде бы обещали место в театре, если возьмётся за ум. Никто вокруг не сомневался — не видать ему сцены, как своих собственных ушей. Каждый раз, потягивая пиво с похмелья, он откладывал на завтра новую жизнь, а ночлежка дружно над ним подтрунивала. Исключение составляла мама. Она не могла опуститься до уровня быдла и потому лишь мягко журила алкоголика: «Все беды от пьянства. Уж я-то на своём веку повидала…»
Ляля дразнила неудачника обидными стишками: «Фитиль отправился в утиль!» — или: «На свете много простофиль, но главный среди них — Фитиль!» Её выпады он переносил особенно тяжело, а мама всякий раз его умело успокаивала. В ответ пьянчуга рассыпался в благодарностях…
В один прекрасный день я сделал любопытное открытие: Фитиль и мама почти всё время говорили об одном и том же — о его неминуемом возвращении на сцену. Мама охотно фантазировала вместе с ним, обсуждая грядущие премьеры, овации и красочные афиши…
Лишь изредка они касались тем, не связанных с пустопорожними мечтаниями алкаша. Однажды, латая дыры в нижнем белье, мама завела разговор обо мне. Я немедленно оставил карты и ринулся к ней, опасаясь пропустить что-либо интересное.
Она погладила меня по голове: «Моя надежда, будущая мировая знаменитость», а затем кивнула в сторону Громова, который, по обыкновению, спал после ужина: «У Володи планка пониже. Мечтает попасть в сферу торговли».
Фитиль хмуро покосился в мою сторону: «Ему бы заниматься побольше».
Я вжал голову в плечи, опасаясь, что он выдаст подробности моего времяпрепровождения, но Фитиль перевёл взгляд на маму: «Стремиться к высотам — дело хорошее, но от падения никто не застрахован».
Мама замотала головой: «Сергей застрахован на сто процентов! В нём живёт дух моих предков».
«А в старшем?» — поинтересовался Фитиль.
«В меньшей степени, — ответила мама и, понизив голос, добавила: — Пытаюсь вытравить из него повадки быдла. Знаете ли, тлетворное влияние улицы…»
Фитиль важно кивнул: «Всё верно. У меня на этот счёт теория имеется. Представьте, в каждом человеке дремлет быдло. Стоит окунуться в благоприятную среду, и оно просыпается. Здесь обстановочка, сами видите, какая…»
«Вздор! — перебила мама. — Я, между прочим, потомственная аристократка!»
Хотя она и говорила вполголоса, Ляля тут же отозвалась: «Трусы в заплатках у потомственной аристократки», но мама уже привыкла и не обращала на неё внимания.
«Никто не застрахован, — печальным голосом завершил Фитиль. — Здесь каждый второй — интеллигент с дипломом. Приходят культурные и воспитанные, а через год — куда всё подевалось? Да что там говорить, я по себе сужу…»
«Идиотская теория! — в сердцах сказала мама. — Уму непостижимо!»
Фитиль примирительно заметил: «Должен успокоить — во враждебной социокультурной среде быдло всегда впадает в анабиоз. Нам бы только вырваться…»
Мама не удостоила его ответом. В тот вечер они больше не разговаривали. Фитиль мрачно курил одну сигарету за другой, а мама сосредоточенно орудовала иголкой.
***
К августу война в Приднестровье закончилась. Беженцы, у которых сохранилось жильё, потянулись домой. В ночлежке проживало несколько таких семей, и до сентября все они съехали.
Многие и нам советовали вернуться в Бендеры, напоминая маме о её заслугах и перспективах стать депутатом. Со всех сторон ей твердили о муже-герое, сооружении памятника на кладбище и о книге, которую она собиралась написать об отце. В общем, перечисляли всё то, о чём мама сама же и рассказывала в ночлежке.
Я опасался, как бы она не поддалась на уговоры, но оказалось, и думать позабыла о Бендерах. На мой вопрос без тени сомнения она ответила: «Было бы ради чего возвращаться! Снова воевать с Анжелой? Обивать пороги в исполкоме ради комнаты в малосемейке? Кормить клопов? До старости ждать получения квартиры? Я не дура!»
Тогда я поинтересовался о памятнике и книге, втайне надеясь, что и на это у мамы найдутся возражения. Так оно и вышло!
«Памятник без нас поставят, — ответила она, — в рамках какой-нибудь патриотической кампании, а книгу можно и в Одессе написать. И вообще, поменьше обращай внимание на пересуды быдла».
Фитиль особенно рьяно уговаривал нас вернуться, хотя, если бы мы уехали, разговаривать о культуре ему бы пришлось только с Лялей. Вечерами он нудным голосом убеждал маму восстановиться в школе, похлопотать насчёт общежития и стать в очередь на квартиру.
Мама выслушивала его с кислым видом и напоминала о моей предстоящей учёбе в интернате. Для меня её слова звучали лучшей в мире музыкой. Ради того, чтобы не возвращаться в кугутскую столицу, я был готов хоть завтра отправиться в интернат!
Но Фитиль выдумывал всё новые и новые доводы в пользу Бендер. Моя предстоящая учёба не помеха, — убеждал он маму. Вспоминал о своих школьных годах, ответственности и самостоятельности. И вообще, — напирал он, размахивая руками, — если дело лишь в интернате, он «за мной приглядит, возьмёт в ежовые рукавицы и заставит заниматься музыкой как следует».
Но мама, к счастью, не дала слабины: «Зажимать творческую натуру в тиски? Уму непостижимо! Сергею ежовые рукавицы противопоказаны. Кому, как не мне, это знать!»
Она твёрдо решила связать дальнейшую нашу жизнь с Одессой. Подходил к концу летний отпуск, но мама даже не вспоминала о школе. Возврат означал бы для нас поражение, — раз за разом звучало в ответ на уговоры Фитиля, — а она не из тех, кто пасует перед трудностями.
Вовка нас горячо поддерживал. Город, где погибли его родные, с недавних пор вызывал у него неприязнь. Фитиль что-то мямлил о могилах предков и чувстве долга, но мы дружно ему возражали: могилы никуда не денутся, придёт время — навестим.
Вовкины речи мне нравились, зато совсем не нравилось другое — он мечтал, чтобы мама его усыновила. Меня от этого жутко коробило — не хватало, чтобы в нашу семью затесалось быдло! Мама обещала исполнить его мечту, как только мы выправим новые документы. А поскольку документы не маячили даже на горизонте, огорчать отказом единственного кормильца семьи не имело смысла.
Время от времени она подпитывала его мечты проникновенными речами: «Формальности — не самое главное… мы и без того одна семья… общее горе нас сроднило…» И ещё много других ободряющих слов вливалось Вовке в уши, лишь бы он и впредь исправно работал и приносил деньги.
Оставаясь наедине, мы с мамой над ним потешались. Ради своих несбыточных надежд он каждый день горбатился с утра и до позднего вечера, отдавая «в семью» почти всё заработанное. Мама, разумеется, этим пользовалась, еженедельно пополняя свой гардероб и запасы косметики. Отправляясь на биржу труда, она любила повторять: «встречают по одёжке». А наивный дурачок тем временем ходил в натуральных лохмотьях. Мама шутила: так же выглядел и настоящий Гаврош, персонаж романа Гюго…
Раз в неделю мама устраивала ему праздник — втроём мы ходили в кафе на Французский бульвар лакомиться мороженым и пепси-колой. Фитиль нам завидовал, но в компанию не набивался. Мама всего лишь раз объяснила ему — с перегаром и опухшей физиономией в приличном обществе делать нечего! — и он всё понял.
Хотя Вовка выглядел оборванцем, в отличие от «Дон Жуана» он пользовался привилегиями кормильца семьи. Походы в кафе настолько его воодушевляли, что в остальное время он терпеливо сносил любые наши колкости.
Мама то и дело прилюдно укоряла его за дурные манеры и безграмотные обороты речи. Я позволял себе выходки и похуже, но мне многое сходило с рук. Мамина показная придирчивость к Громову меня здорово веселила. Вовка исправно наматывал на ус замечания, надеясь таким образом приобщиться к нашей семейной культуре. Услышал бы он мамин приговор: «Быдло и в смокинге останется быдлом!»
Смешно сказать, Вовка мечтал обзавестись — нет, не смокингом, он и слова такого наверняка не слышал — костюмом! Ещё и маму цитировал: «Встречают по одёжке». Он считал — костюм просто жизненно необходим для ведения бизнеса. Я заметил, с какой брезгливой насмешливостью поглядывала на него мама, а Вовка, не замечая косых взглядов, упорно твердил о своём грядущем достатке.
Мама велела не возражать ему. Пусть фантазирует, лишь бы дурные мысли не лезли в голову. Нам от его фантазий не холодно и не жарко. «Вступая в спор с идиотами, — повторяла мама, — умные люди рискуют опуститься на один уровень с ними».
***
Время, отпущенное для восстановления скрипичной техники, в один недобрый день истекло, и мама устроила мне экзамен. Под насмешки мальчишек кое-как я вымучил «Сурка», а на четвёртом такте Мендельсонова концерта запнулся. Мама воздела руки к потолку и гневно произнесла: «Сергей, позорище! Уму непостижимо!»
В ответ я отшвырнул скрипку и разыграл истерику. Мама тут же заключила меня в объятия. Ее мучил стыд — она усомнилась в моих способностях не перед кем-нибудь, а перед быдлом! Я вырвался и пнул скрипку ногой. Ляля сиплым голосом продекламировала: «Не может быть страшнее пытки, чем бездарь со смычком и скрипкой», и ночлежка взорвалась хохотом.
Звонким голосом мама отчеканила: «Омерзительно! Ребёнок столько перенёс… Прости, сынок, я поступила бессердечно!»
Фитиль укоризненно пробурчал: «Ему бы не дурака валять, а репетировать…», а затем со вздохом добавил: «Я бы из него человека сделал…»
Мама раздражённо бросила: «А может, с себя начать?»
Она подняла скрипку и бережно уложила её в футляр. Затем обвела ненавидящим взглядом ночлежку и произнесла ледяным тоном: «Вы все когда-нибудь лопните от зависти!»
В итоге я получил ещё пару недель на подготовку…
Вообще-то, мы с мамой не сомневались — если на прослушивании меня подведёт техника, приёмная комиссия оценит мой совершенный слух и уникальный потенциал. Техника — не самое главное, её можно отшлифовать в процессе учёбы…
Однажды после очередного возлияния Фитиль громогласно объявил на всю ночлежку — с пьянством покончено, начинается новая жизнь.
Мы с мамой многозначительно переглянулись.
«Свежо предание», — усмехнулась она, застилая кровать.
Ляля подняла опухшую физиономию и заплетающимся языком прожевала: «Бросил, пить, курить, е…ться — начал спортом заниматься».
Ночлежка нестройно захихикала, а Фитиль торжественно добавил: «Кстати, и курить тоже!»
Он скомкал пачку «Примы» и швырнул её под кровать.
Мама с ехидцей спросила: «В театр позвали? Играть Актёра в горьковском «На дне»?»
Я не знал, чем прославился упомянутый Актёр, но, судя по маминому тону, сказано было что-то на редкость обидное. Жаль, Вовка к тому времени уже давно был на работе, а то бы и он добавил какую-нибудь колкость.
К всеобщему удивлению, Фитиль действительно взялся за ум. Проходили дни, а он не притрагивался к спиртному и табаку. Более того, стал ежедневно бриться и стирать свои вещи.
Прежде он зарабатывал на жизнь сбором бутылок, теперь же, словно в насмешку над мамиными предположениями, устроился пусть не артистом, но всё же в театр. Его взяли техником-осветителем с испытательным сроком, но он не сомневался — не за горами возвращение на сцену.
Вовка сразу раскусил его хитрость и объяснил мне: Фитиль «клеится» к маме. Я криво усмехнулся: «Ещё чего!»
По моему мнению, которое я, разумеется, держал при себе, у «Дон Жуана» было столько же шансов стать маминым мужем, сколько и у Вовки — на усыновление.
Фитиль же, не догадываясь о безнадёжности своей затеи, подрядился ещё и на полставки уборщика в театре. Буквально за пару недель он приосанился, подстригся, сменил гардероб, и уже ничто не напоминало в нём прежнего пьяницу. Я наблюдал за перевоплощением хитреца с откровенной неприязнью, держа в уме его планы относительно мамы.
Последующие события показали — Вовкины предположения строились не на пустом месте…
С первой же зарплаты Фитиль купил маме розу. Она охотно приняла подарок, а в ответ на моё недоумение лишь отмахнулась. С её слов я понял — принимая подарки, она заряжалась оптимизмом. Если он видит в ней женщину, значит, и в нашем бедственном положении она не утратила привлекательности. А если так, надо с новыми силами бороться за лучшее будущее.
Мама с жаром убеждала меня — не в нашей ситуации вертеть носом. Фитиль, а точнее — Станислав Дмитрич, далеко не худший вариант для начала. С ним можно иметь дело, но только ни на секунду не отпуская вожжи. Если задать ему верный курс, мы непременно достигнем цели. Какой? Да хотя бы — вырваться из ночлежки. Каким образом мы отсюда вырвемся, мама не очень представляла, но других вариантов всё равно не видела. В итоге я пожал плечами — мне всё равно. Лишь бы не портили каникулы.
И взрослые, как по заказу, окончательно перестали донимать меня нравоучениями.
Вовке перерождение Фитиля не понравилось ещё сильнее, чем мне. Он косо поглядывал на бывшего пьяницу, а в отсутствие мамы не гнушался отпускать в его адрес язвительные замечания. Фитиль пропускал выпады мимо ушей, а Вовку это только злило.
Убедившись, что слова на противника не действуют, Громов решил перещеголять его в соревновании — кто больше угодит маме подарками. Со стороны их поединок выглядел на редкость потешно. Один выворачивался наизнанку, мечтая стать маминым кавалером, а другой — в надежде на усыновление.
Мама и впрямь держала вожжи крепко в руках. Станислав Дмитрич — теперь она звала его Стасиком — слушал её беспрекословно. Он обращался к ней почтительно — Любовь Александровна, а нас с Вовкой звал «отроками».
Мы стали ходить на Французский бульвар вчетвером. Забавно было наблюдать, как бывший алкоголик пьёт газировку, а мой самозваный братик — пиво или джин-тоник!
***
Прослушивание в интернате назначили на третье августа. Первого Фитиль получил зарплату, и мама купила мне брюки со стрелочками, рубашку с бабочкой и лаковые туфли.
В оставшееся время перед отбором мне пришлось изрядно помучиться со скрипкой. Ни о каком Мендельсоне и речи быть не могло — я бы не сыграл и пяти тактов! Мы остановились на бетховенском «Сурке», но и он вытянул из меня все жилы.
Мама возлагала большие надежды на моё поступление, поскольку особо одарённым воспитанникам платили стипендию. Ни много ни мало — десять долларов в месяц! В последнее время мама только и говорила о моей одарённости, и потому я вовсю строил планы, как распорядиться первым в жизни заработком.
К концу дня второго августа с чувством исполненного долга я, наконец, объявил: «Готово!»
Звучало не идеально, но я решил — сойдёт. За такое исполнение в бендерской школе искусств мне бы поставили пять с плюсом, а в Одессе — я в этом не сомневался — вполне можно рассчитывать на пятёрку с минусом. А если комиссия сделает поблажку беженцам, то пятёрку поставят и без минуса.
Как обычно, мы с мамой пообедали в пункте раздачи «гуманитарки», и она отвела меня в парикмахерскую. У входа в интернат мама заставила меня нацепить крестик, который я таскал обычно в кармане, и трижды перекрестила на удачу.
Я скривился: «Ты же в бога не веришь!»
Она ответила: «Тут даже в чёрта поверишь…»
Увы, как ни старался я, на смотринах меня зарубили. Председатель комиссии, старая мымра с мерзкой жиденькой чёлкой, вынесла вердикт: «Просто чудовищно!»
Мама робко заикнулась о моём совершенном слухе, но комиссию её довод не впечатлил. Мымра заявила — в первую очередь они оценивают технику игры и выразительность звучания.
Тогда мама упомянула о моей блестящей характеристике, которая, увы, сгорела при пожаре, а затем перешла к нашим горестям. В порыве чувств она даже всплакнула, рассказывая о гибели отца. Но все её доводы оказались тщетными…
Она вышла в слезах, но не от обиды, а от возмущения. Я тоже пылал от злости — пришлось выслушать о себе такое, чего раньше никогда не слышал. В Бендерах педагоги меня только хвалили, одесские же усмотрели «низкий уровень исполнительского мастерства» и «абсолютную музыкальную безликость». И вообще, в отсутствие документов, — подвела итог председатель комиссии, — ни о каком приёме и речи быть не могло.
Мы зашли в кафе, и на последние деньги мама заказала мороженое и пепси. Себе взяла бокал шампанского — «снять стресс».
Немного успокоившись, она с горечью проговорила: «Хороша комиссия! Ожидали подношения, твари продажные. Приведи им Ойстраха — они бы и его забраковали…»
Я охотно поддакнул, и мама ободряюще проговорила: «Ничего, зайдём с другого входа. Они у нас ещё попляшут, сволочи проклятые…»
На другой день Фитиль явился в ночлежку с сияющим видом и торжественно объявил: худрук театра в хороших отношениях с руководством интерната, и мне будет оказано особое внимание. Чтобы оговорить детали, вечером маме назначили аудиенцию в кабинете директора. Предстояло настолько ответственное событие, что Фитилю даже предоставили отгул, хотя в театре на носу была премьера.
Мама с придыханием спросила: «Стас, его возьмут?» Фитиль прикрыл глаза и мечтательно произнёс: «Надеюсь, Любушка…» Впервые он обратился к ней без отчества…
Мама решила предстать перед директором в наилучшем виде. Ей срочно потребовались деньги на парикмахерскую. Фитиль обратился за помощью к тёте Софе, и после долгих уговоров хозяйка ссудила ему двадцать долларов. Приказав мне заниматься скрипкой, мама в сопровождении Фитиля направилась в Салон красоты.
Я вышел вслед за ними. Мама держала Фитиля под руку, звонко отбивая каблучками дробь, а он о чём-то живо рассказывал, размахивая свободной рукой.
«С отцом так не ходила…» — мелькнуло у меня в голове.
Из-за спины подал голос Краб: «Тили-тили-тешто, жених и невешта», а Джон добавил: «Лучше бы Фитилёк бухал, как раньше…»
Мальчишки сожалели о своих потерях. Прежде Фитиль угощал их пивом и развлекал монологами из спектаклей. Завязав со спиртным, он стал серьёзным, и быдло-компания его откровенно тяготила.
Я пожалел, что Вовка на работе. Только с ним я мог откровенно поговорить о маминой жизни. При всей неприязни к нему, в одном мы были единодушны — в отношении к «Стасику». Коварный хитрец хотел избавиться от нас после женитьбы на маме. Меня — сдать в интернат, а Громова… задвинуть и того подальше. Впрочем, на Вовку мне было плевать. Меня беспокоило собственное будущее.
(Окончание 3-й части — в следующем номере)