Константин Арбенин. Иван, Кощеев сын
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2014
Константин Арбенин. Иван, Кощеев сын. — СПб., «Геликон Плюс», 2013.
Господь к российскому читателю суров, но иногда проявляет снисхождение. Милостью Божьей арбенинская сказка «Иван, Кощеев сын», номинированная на «Нацбест» и «Большую книгу», издана «Геликоном» — значит, print-on-demand. Значит, хотя бы отчасти виртуальна…
Скоро сказка сказывается, да не скоро рецензия пишется. А потому для начала недурно было бы разобраться, что у автора в анамнезе.
Литературная волшебная сказка в СССР как ни болела, а все померла. Причиной тому стали три тяжелых недуга. Сначала у пациентки В.С. приключился хронический социальный заказ. Но добрый молодец Климент Ефремович с чудо-кладенцом в руках мог служить лишь объектом для приговской пародии. В дальнейшем обозначились еще два заболевания: острая НТР и злокачественная люмпенизация. Оба социальных процесса оздоровлению жанра не способствовали. Полупроводниковое помело выглядело попросту нелепо, а пьяный Змей Горыныч оказался ничуть не страшнее соседа дяди Васи. В 60-е появились два знаковых текста — «Понедельник начинается в субботу» и «Лукоморья больше нет». В лучшем, стругацком, случае сказочным персонажам отводилась роль подопытных в виварии НИИЧАВО. При худшем, высоцком, раскладе они сливались с обитателями городских окраин и неумолимо деградировали до промискуитета и мелкой уголовщины.
«Если это присказка, значит, сказка дрянь», — прогноз Владимира Семеновича вскоре подтвердился. Шукшин в «Третьих петухах» нагромоздил такую кучу штампов и пошлостей, что стало ясно: дальше ехать некуда. Шлагбаум. Eхitus letalis.
Могилу покойной сровнял с землей постмодерн с его единством противоположностей и тотальной иронией. По Марку Липовецкому, сказка знаменует торжество нравственного закона над фантастическим хаосом. Но о каком торжестве речь, если добродетели неотличимы от пороков и все одинаково карикатурны?..
Чтобы при таких вводных эксгумировать сказку, нужно быть камикадзе. Арбенин попробовал — печальный оный пример да послужит назиданием потомкам.
Стало быть, женился Кощей почему-то Феофанович Бессмертный на Марье-Выдумщице. Супружеская жизнь впрок ему не пошла: через два десятка лет Кощея скрутили в бараний рог все мыслимые хвори, и захотел он тихой-мирной эвтаназии. С каковой целью отправил единственного сына Ивана на поиски заветной иглы, что обреталась в швейной машинке, проглоченной Царь-Жабой. Это, само собой, сухой фабульный остаток. Однако повествовательный принцип у Арбенина основан на буйно цветущей сложности:
«Сказка — она ведь сказке рознь. Одну сказку да к другой сказке, да третьей сказкой приправить, да с четвёртой перемешать — глядишь, и не сказка уже, а самая заветная быль!»
А потому читатель обречен окунуться в адский котел, продраться через пустыню Сухару, засыпанную панировочными сухарями, увязнуть в Борщовом озере, где обитают агрессивные воины-клецки (отчего-то чешуйчатые и с жабрами) и прочая, прочая, прочая, — надо же чем-то заполнить 350 страниц. Ту же задачу выполняют король Фомиан с невестой Феклаидой да инквизиторами Панкрацием и Кондрацием, девица-рукодельница Надежда, инквизиторский пес Мурзафа, царский секретарь Триганон Термидонтович Термиткин (смешно, жуть!), черти Содомка и Гоморрка, змей Тигран Горыныч (неужели армянин?), блоха Сазоновна и еще добрая сотня персонажей. Вникнуть в эту суетливую, с пятого на десятое, толчею при всем желании невозможно: герои появляются лишь затем, чтобы бесследно сгинуть: и Термиткин пропал без вести, и Надежда где-то затерялась — то ли девочка, то ли виденье…
Есть и еще одно препятствие на пути к освоению текста — стилистика a la russe, аляповато разделанная под Гжель и Хохлому. «Очень красивый язык — не бездарно стилизованный под старину новодел, а именно сказочный, синтаксически очень естественный для этого жанра, но без перегиба, без тех излишеств, которые придают современным произведениям, написанным в форме сказки, чрезмерную лубочность», — восхитилась «Кощеевым сыном» германо-русская писательница А. Мосьпанов. Теряюсь в догадках: как барышня изучала родную речь? — то ли по афишкам графа Ростопчина, то ли по сельским мемориям попугая Кеши… Язык Арбенина тошнотворен — непроходимо выморочный, вывихнутый во всех суставах, юродствующий. «Ассистенкт», «амсельбанты», «иноплотенянин», «ёкзикуция», «никвизиторы», «обезьяна шилпандзе», «у министра прифиглегии»… Воспользуюсь авторской формулировкой: «На какой же это мове и о чем курословит сей посейдон?» — тоже, кстати, образец идиолекта. Теоретически источником вдохновения тут был «Левша». Ан лесковский-то «клеветон» вполне понятен — клеветнический фельетон. Но как затесалась фига во вполне реальные министерские привилегии? Смешнее всего, что автор то и дело устает насиловать свой речевой аппарат и сбивается с тона: «Далее последовал совершенно феерический, просто подпрыгивающий какой-то диалог». Вот и правильно, Константин Юрьевич. Не умеешь — не берись.
Я уже говорил, что могильщиками жанра стали социальный заказ, НТР и люмпенизация. Любой из этих факторов способен низвести сказку до плоской басни, — но Арбенин предпочел 3D-эффект: все названные условия соблюдены с бухгалтерской дотошностью. Оборотни с кикиморами на Кощеевой свадьбе напиваются в хлам, змей Тигран Горыныч страдает застарелым педикулезом. Ад оснащен паровыми котлами и автоматизированным каталогом всевозможной информации. Что до социального заказа, — тут язык не поворачивается пересказывать. Милости прошу припасть к первоисточнику:
«Это старик мой, Яг Панкратич, муж мой покойный… На войне погиб, царствие ему небесное!.. Супруг-то мой лётчиком был, авиятором. Без самолёта летал, на обыкновенной ступе. Помелом винты мистер-шмидтам срезал. Махнёт метлой — самолёт долой. Его партизаны так и звали: Яг-Истребитель».
На смену цветам невинного юмора время от времени приходит агитпроповской закваски сатира:
«Когда царевич подрос, стали его теребить некоторые сомнения. Ну что это, думает, за имя такое — царь Фома Второй? Не царское имя, право слово, и номер не царский! Да и вообще, думает, какого это лешего страна моя всё в царствах числится? Европа мы али не Европа?.. Коли так, думает, то пусть царство отныне считается королевством, а царь именуется королём, и чтоб имя ему было утверждено на просвещённый манер — Фомиан!.. И таким вот шустрым образом всего тринадцать месяцев спустя после Фомиановой коронации страна его из отсталого развалющего царства превратилась в просвещённое королевство прогрессивно-европейской репутации… Вместо мужичья в нём теперь жили плебеусы, вместо купцов — вояжёрмены, вместо бояр — аристокранты, да ещё и для небольшой прослоечки интеллигентусов местечка хватило».
И этот гордый ум сегодня изнемог! А то сообразил бы, что ради беззубой шуточки про царя-вестернизатора не стоит устраивать публике 300-страничную пытку ассистенктами в амсельбантах…
Читателю, однако, все ништо — и огни, и воды, и Борщовое озеро. Потому знает родимый: сказке смысленный намек полагается. И через это он любую никвизиторскую ёкзикуцию терпеть согласный. Да только эвона какая история вышла, ажно цельная опупея: намека-то днем с огнем не сыскать. Видать, покуда наш посейдон курословил, заветный намек Царь-Жаба вместе с Кощеевой смертельной иглой начисто сглонула, не поперхнулася. Кубыть, пора добру молодцу Ванюше вдругорядь в путь-дорогу собираться…
Рецензия, в отличие от сказки, намеков не терпит. Потому позаимствую у Маршака вполне однозначную клаузулу: «Одряхление сказки, идейное и формальное, знаменательно для литературы, которая теряет перспективу».
Ты уймись, уймись, тоска, душу мне не рань…