О новом романе Захара Прилепина
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2014
В июльском номере «Урала» уже вышли две рецензии на «Обитель». Однако новый роман Захара Прилепина не только вошел в финал премии «Большая книга», но и вызвал такой интерес у читателей, что редакция посчитала возможным продолжить обсуждение «Обители» на страницах нашего журнала.
Андрей Рудалев — родился и живет в Северодвинске Архангельской области. Окончил филологический факультет Поморского государственного университета. Лауреат литературной премии «Эврика!» (2006). Как критик и публицист публиковался в журналах «Вопросы литературы», «Дружба народов», «Континент», «Октябрь», «Урал»; в «Литературной газете», «Литературной России», в интернет-издании «Свободная пресса» и др.
Захар Прилепин в своем новом романе избегает соблазна простых решений — четкого диагноза или жесткого приговора. При этом старается преподнести весь полифонийный хор мыслей, суждений, правд. Чтобы самому не раствориться в этой буре, он обозначил свою авторскую позицию в разговоре с дочерью Эйхманиса: «Я очень мало люблю советскую власть, — медленно подбирая слова, ответил я. — Просто её особенно не любит тот тип людей, что мне, как правило, отвратителен». Уже эта фраза свидетельствует о том, что роман «Обитель» — не политический, не идеологический текст, а роман о людях, о человеке, который пришел со своей правдой, и она рассыпалась, а он остался голым, да еще и в экстремальных условиях.
Андрей Платонов в повести «Котлован» представил конструкцию Вавилонской башни наоборот, которая не стремится ввысь, а вбуравливается вглубь, и в самом низу ее — не зарождение новой жизни, а гробик маленькой девочки. По схожей структуре выстроен и роман Захара Прилепина. Это также подобие воронки — нисхождение по которой можно сформулировать как схождение во ад. «Обитель» устремлена не вверх, а вниз, как зеркальная проекция монастыря. Если у Платонова — гробик девочки на дне котлована, то у Прилепина — задушенный под нарами барака беспризорник.
Эта воронка цепляет автора через детство, через личные семейные переживания, через образ прадеда, имя которого себе он взял. Во введении Захар Прилепин представляет личное живое соприкосновение с историей. Обозначает свой путь к ней: «Я прикасался к прадеду, прадед воочию видел святых и бесов». И этим преодолевает абстрагированную авторскую позицию, сам входит в текст и проживает историю вместе с героями. Мозаика историй о становлении соловецкого лагеря, о тех людях, их судьбах складывалась у Прилепина через семейные рассказы. Люди, всплывающие в них, воспринимались автором «почти как близкая, хоть и нехорошая порой, родня». Из разрозненных пазлов на разный лад постепенно стала складываться общая картина.
«Бешеный черт!» — ворчала на прадеда Захара бабка. «Черт» — ругался, кашляя, сам дед. В молодости он был злой, отсидел на Соловках за избиение уполномоченного.
Ругательство «черт» не случайно — это мостик-провожатый к тем самым Соловкам. Первый контур воронки от настоящего к прошлому.
Соловецкое повествование «Обители» начинается с разговора на французском между заключенным Василием Петровичем и начальником лагеря Федором Эйхманисом. Практически великосветский салон Анны Павловны Шерер в начале «Войны и мира». Основной тезис этого краткого разговора, произнесенный Василием Петровичем: «В труде спасаемся!» Чуть позже редакция этих слов появилась в виде плаката над главными воротами: «Мы новый путь земле укажем. Владыкой мира будет труд». Изменение, надо сказать знаковое, инфернальное. Вместо спасения — владыка мира. В финале романа этот лозунг преобразуется в приветствие дивному новому миру: «Да здравствует свободный и радостный труд!»
Атмосфера странного места усиливается. С одной стороны, восприятие рисует образ, приближенный к знаменитой картине Михаила Нестерова «Философы», на которой изображены Сергий Булгаков и Павел Флоренский. Прогулки в сквере, дорожки, посыпанные песком, клумбы с розами, беседы, вечерние диспуты в келье у бывшего поручика, а ныне трубача при театре Мезерницкого, напоминающие знаменитые философские собрания Серебряного века. А с другой стороны, конвой, нары, клопы, да и вся ситуация, когда, по сути, тебя в любой момент могут убить…
Сам Захар Прилепин говорил о Соловках как о последнем аккорде Серебряного века. Также как и горы трупов в финале шекспировской трагедии — последний аккорд возрожденческого гуманизма, по словам Алексея Лосева…
Соловки — «странное место» — воплощенный оксюморон, соединение несоединимого. Ноев ковчег наоборот в ситуации, близкой к вселенскому потопу, только в пределах одной страны и на котором никто не дает гарантии спасения. Этот ковчег постепенно вместе со всеми обитателями погружается в пучину. Можно идти покупать леденцы в «Розмаге» и услышать выстрел, ведь рядом тюрьма, в которой расстреливают. Здесь есть многое: и фермы животных, метеостанция, театр, свой журнал, действующий храм. Брань ведется с прошлым, выкорчевывается не только монашеское кладбище, но и идет перековка всего мира и человека. Подразумевается, что этот дивный мир будет лишен пороков прошлого, избавлен от его греха. Прошлое должно быть покрыто бушующими водами нового потопа. Возможно, Соловки — это и есть попытка собирания этого прошлого, чтобы покончить с ним одним махом…
Мир Соловков — объективированная фантасмагория. Рождает причудливые сочетания, такие как «поп в красноармейском шлеме». Или актер Шлабуковский, который заявился в келью к Мезерницкому в театральном реквизите: в черных перчатках, с тростью, в твидовом пиджаке. Это никого не удивляет.
Театр фантасмагории проявляется из-за подмены, которая заложена в основе соловецкой лаборатории. Путаница, «ад во всех понятиях». Как объяснял батюшка Зиновий: «Переставь во всем букваре одну, всего единственную буквицу местами — и речь превратится в тарабарщину». Соловки стали местом этой самой тарабарщины. Примерно об этом же говорит и Осип Троянский: «Они думают, что, если переименовать мир, — мир изменится». Вместо этого — путаница.
Все началось с этой самой путаницы, подмены. Когда на Спасской башне в Москве, вспоминал Артем, «раздалось вдруг не «Боже, царя храни», а «Интернационал»». «Солнце взошло… с углами» — так прокомментировал это отец героя. Солнце с углами — это мир разделения. А ведь на самом деле «нет никаких сторон… Солнце по кругу — оно везде. И Бог везде. На всякой стороне», — сказал Артему батюшка Иоанн, у которого большевики изнасиловали жену.
Соловецкие наказания, как в Дантовом аду, они также проявления этой фантасмагории. Могут поставить на «комарика»: привязать к дереву на съедение кровососам. Симулировавшего на тяжелых работах заключенного заставили нести в монастырь пень с надписью: «Предъявитель сего Филон Паразитович Самоломов направляется на перевязку ноги. После перевязки прошу вернуть на баланы для окончания урока». Жестокий соловецкий юмор. Им заражаются все: и Артем с поэтом Афанасьевым, когда вязали веники и вкладывали в них прутья колючей проволоки, представляя, как ими будут париться чекисты.
Странным местом Соловки называет тот же Василий Петрович. Он тоже странный человек, раньше работал в контрразведке у белых. Крови у него на руках достаточно. После чекист Горшков узнает его и вспоминает, как тот резал у него кожу на спине. Теперь у него благообразный вид, подвизается собирателем ягод. На Секирке он тоже проявил себя: прижал ложку к глазу заключенного и пообещал ослепить. В первоначальном восприятии Артема — «почти идеальный тип русского интеллигента» — незлобивый, либеральный. Но также человек с двойным дном, просто пытающийся мимикрировать под обстоятельства, стать незаметным. Он так же, как и все, приложил руку к этому потопу.
Основную сюжетную линию романа составляют отношения Артема Горяинова — недоучившегося студента, убившего отца в бытовой драке, и чекиста, любовницы начальника лагеря Эйхманиса Галины Кучеренко. Любовь их, как и все здесь, странная. Галина в итоге теряет свое привилегированное положение и становится заключенной, Артему продлевается срок, и он погибает от ножа уголовника.
В новой книге Прилепина можно увидеть не только роман «Вор» молодого писателя Леонида Леонова на полке в келье Мезерницкого, не только услышать реплики о Сереге Есенине из уст поэта Афанасьева, но и почувствовать очевидные переклички с «Мастером и Маргаритой», по крайней мере, с ее инфернально-авантюрной атмосферой.
«Черт!» — воскликнул, выругавшись, поэт Афанасьев после первой встречи с Эйхманисом. Напомним, во введении так чертыхался, кашляя, прадед Захар.
Организатор «сверхважного госэксперимента» на Соловках Федор Эйхманис и есть в некотором роде булгаковский Воланд. Собиратель душ — если идти дальше по генеалогии от «Мастера и Маргариты» к «Мертвым душам» Гоголя.
Он — инфернальное существо, полновластный хозяин этих мест. Черт, который выводит наружу человеческие грехи и наказывает за них. Эйхманис с его огромной кипучей энергией — мистагог этого проекта. Князь мира сего. Этот «полубог», по словам Галины, «никого не считает за людей».
Однажды Артем поймал взгляд Эйхманиса, и ему показалось, что в этих глазах «нет ничего человеческого». Василий Петрович предупреждает Артема об Эйхманисе, цитируя евангельские строки, что «не надо бояться тех, кто убивает тело, но душу убить не может, скорее надо бояться тех, кто может и душу и тело погубить в геенне».
Потусторонние черты начальника лагеря проявляются регулярно по ходу повествования. Например, когда разглагольствовал Эйхманис, присутствующий монах «смотрел в окно, будто бы ожидая рассвета, — с рассветом, говорят, пропадает любая нечисть».
Как-то подвыпивший Эйхманис и сам проговаривает о своем «иге»: «о душах ваших думать…» Души человеческие — его объект приложения сил. Жизненное кипение, головокружительный путь деятельного латышского стрелка Прилепин штрихами описывает в финале книги.
В конце первой книги романа после покушения Эйхманис предстает в своем грозном обличье на коне с шашкой, поставившим всех, от крестьян до осколков царских фамилий, на колени. В этот момент он распространял «вещественный, почти зримый страх». «Рассатанился», — прошептал владычка.
Выстрел в Эйхманиса будто разрубает «Обитель» на две части. После у лагеря уже новый начальник — Ногтев, а Эйхманис, по словам поэта Афанасьева, «занял то место в преисподней, что стынет после Ногтева». Вслед за рассатанившимся Эйхманисом рассатанился и весь лагерь: пошли расстрелы, избиения, ужас Секирки. Будто овеществленный страх, произведенный начлагеря, накрыл все пространство особым куполом.
В «Обители» есть и Мастер — фартовый заключенный Артем, плывущий по течению, а на самом деле спускающийся вниз по кругам соловецкой воронки. Всегда сам себе на уме. Он будто пишет книгу своей души, идет по тонкой грани — лезвию ножа.
В какой-то момент общение с Эйхманисом затягивает Артема, он временно становится подручным чекиста, покоряясь его обаянию. И в этом появляется что-то бесовское. Осип Троянский, с которым Горяинов делил келью, замечает ему, сетуя, что тот побрился: «Вошёл кто-то без волос — как бес, — рук не видно, и — будто свисает мантия. Я думал, что пришли забрать… даже не меня, а душу».
Вскоре и сам Артем оценил эту ситуацию, поиздевался над собой: «…оттого, что Эйхманис тебя на минуту пригрел, и твоя жалкая человеческая душа сама себе вставила кольцо в губу — и бегает за тенью хозяина, который к тому же уехал, оставив тебе в подарок свою бывшую шалаву…» Разница в возрасте у них — пять-семь лет, но Артем «втайне догадывался, что Эйхманис был старше — навсегда». Это как себя сопоставлять с «Цезарем или с Робеспьером», отмечает автор.
Есть в книге и своя Маргарита — чекист Галина. Выполняя свою работу, она волей-неволей становится ведьмой, обретает демоническую власть над людьми. В какой-то момент Артем заметил, что у нее «взбесившийся тонкий, змеиный язык». Для нее важно, как на спектакле в театре, чтобы рядом были и Горяинов, и Эйхманис: обычный человек и полубог. В то же время на Лисьем острове, когда, наблюдая за игрой лисицы и молодого пса, Крапин замечает, что лиса — «от природы — убийца. И если что не то — сразу же убьет», — Артем вспоминает Галину.
Эйхманис с подручными-чекистами (тот же ротный Кучерава напоминает беса; бесами они воспринимаются, когда насилуют женщин в бане) производит особый эксперимент, лабораторию на Соловках. Именно лаборатория, а не лагерь обустраивается здесь, по мнению Эйхманиса. Особый человеко-божеский проект, где не действуют законы Советской республики. Государство в государстве. Определенный выверт, где даже на месте старого монашеского кладбища, которое расчищают заключенные, планируют построить скотный двор.
Артем считает (по крайней мере, это он говорит Эйхманису), что в этой «цивилизации» создается новый человек. В этом начальник лагеря перекликается с другим булгаковским героем — сторонником евгеники профессором Преображенским, который также походит на мага и чародея, древнего пророка, а то и обретает из уст восхищенного Борменталя титул творца. На творца нового мира претендует и Эйхманис.
Безгрешных нет — в этом главное отличие обители от библейского ковчега. Здесь на каждом — печать греха. Именно поэтому владычка Иоанн считает, что Соловки — место для раскаяния. Монах, сопровождающий Артема к проститутке, предупреждает, что за «бабу» тридцать суток карцера положено. «И вечно гореть в аду», — говорит сам себе Артем. С этим сообразуется и твердое убеждение героя, что «каждый человек носит на дне своём немного ада». Эта фраза будто перекочевала из предыдущего романа Захара Прилепина «Черная обезьяна».
Человек постоянно совершает выбор: примерить бесовский облик, например, стать конвойным, которых набирали из «безусловной сволочи»; либо приспособиться, потерять себя и раствориться в аду; либо раскаяться. Главное, запечатать этот ад, не дать ему вырваться наружу.
Это вообще традиционная тема для отечественной литературы. К примеру, у Владимира Личутина герой находится в состоянии борьбы с «вечным бессонным медведем» в своей груди: «Наверное, в каждом из нас, как в плотно запертом срубце, сидит медведь и ждет своего часа; но стоит лишь дать слабину, приотпахнуть кованую дверцу, приотпустить цепи, тут и заломает черт лохматый, подомнет под себя божью душу, выпустит дух вон» («Беглец из рая»). Чтобы не заломал он, не расколол, будто через коленку, тебя на части, нужно стеречь его, постоянно памятуя о нем, об опасности, о возможности внутренней смуты. В каждом должен быть в силе этот «сердечный страж», который не даст лохматому воли. Как только страж слабеет, так сразу раскол, смятение назревает.
У Артема внутри — «самостийный зверь», который не дал ему взять Евангелие из рук владычки.
В романе Прилепин показывает, что такие понятия, которые принято воспринимать однозначно: жертва и палач, — не константны. Жертва при определенных обстоятельствах вполне может стать азартным палачом, и наоборот. Иногда даже если поскрести жертву, то можно, к удивлению своему обнаружить и палача. Мне отомщенье и аз воздам… Пример тому — Василий Петрович. Колчаковский поручик Бурцев с особым рвением стал выполнять функции начальника. Избил китайца, потом Артема, через некоторое время, войдя в силу, замыслил совершить переворот. Кстати, в какой-то момент и Артем проверяет себя, задавая вопрос: «как скоро ты превратишься в Бурцева?» К какому-то ответу не пришел, все возможно, зарекаться ни от чего нельзя. Всегда в какой-то момент твой сценарий может кардинально измениться, и в этом винегрете появится «вдруг». Так же, как это слово появлялось на страницах «Преступления и наказания» Достоевского. Поэт Афанасьев подкидывает Артему колоду карт. Со временем герой его прощает, понимая, что все возможно и есть определенные обстоятельства, в которых человек становится иным.
Ближе к финалу на Соловки приехала столичная комиссия и увидела перегибы на местах. Местных чекистов арестовали, многих расстреляли. Палачи стали жертвами. Тот же почти демонический чекист на Секирке — ангел смерти, заходящий со своим колокольчиком и забирающий на тот свет людей, вскоре и этот ангел падет, станет обычным человеком, трусливым, боящимся смерти. В разряд заключенных перейдет и Галина. Расстрел поставит точку в жизненном пути самого Эйхманиса.
Когда Артем после избиения попал в больницу, ему владычка Иоанн сказал: «ведь и не одни невинные здесь собрались… да не каждый даже себе признается, с какой виной он сюда пришёл». По мнению Иоанна, земные Соловки — место для раскаяния. Он призывается «покаяться — и если не за те грехи, что вменили нам неразумные судьи, так за другие». У Бога «есть свои Соловки для всех нераскаявшихся, в сто тысяч раз страшнее».
Когда владычка говорит Артему, что Соловки — для нераскаявшихся, автор замечает, что тот не верит его словам. Горяинов не берет ничего на веру, ему все нужно прожить самому, ощутить это на своей шкуре. Формул и определений Соловков у тех же персонажей романа много, как и личин, подобий правды. Но как принять какое-то одно из них, если это жизнь?..
«Он шел по жизни голый, так и умер голый», — говорит о своем герое Артеме Горяинове в интервью «Ведомостям» сам автор (http://www.vedomosti.ru/library/news/25537101/intervyu-zahar-prilepin-pisatel). Прилепин объясняет, что голый — не потому, что у него отсутствуют свойства, а потому, что все свойства в нем сосредоточены одновременно. Горяинов сам такая же фантасмагория, какофония, как Соловки, которые отпечатались в нем вместе с музыкой «Интернационала» на Спасской башне. Прилепин также отмечает, что Артем себя ведет периодически достаточно подло. При этом он старается не рефлексировать по поводу происходящего. «Если б я умел размышлять», — задумался однажды Артем. Размышлять он на самом деле умеет, но постоянно сознательно ограничивает себя в этом.
Основная его задача — сделаться незаметным, обзавестись шапкой-невидимкой, чтобы никто не видел и не знал о нем. Часто он мечтает: «как бы все-таки сделать, чтобы меня забыли». По большому счету — это интуитивное желание Артема-ребенка спрятаться. В финале это ему почти удалось.
Прошлого у героя практически нет. Оно будто перечеркнуто убийством отца, которого он бесконечно любил. С матерью он не переписывается, просто получает посылки. Когда она приезжает его повидать, даже не подходит к ней. Только детство постоянно шлет герою важные сигналы, знаковые образы, дает вовремя спасительную палочку-выручалочку в виде недолгих трехмесячных занятий боксом. Помог гимназический класс, где он был самым сильным.
Из того же детства всплывает в памяти игрушка — маленькие весы как аналогия его души, которая будто бы раскачивается из стороны в сторону. Да и сам он похож на человека, увиденного им в детстве. Тот бежал по льдинам через реку перед ледоходом. Любое твердое основание — крайне неустойчиво, иллюзия. Стоять на одном месте нельзя, надо двигаться, несмотря на черные пустоты. Этот интуитивный бег по льдинам совершает Горяинов в лагере.
Артем иногда и мечтает «по-детски». Вот было бы здорово, если человек был один, тогда бы не было ни войн, ни озлобленности. Все просто. Но когда «собираются огромные и озлобленные толпы», эта простота пропадает, ее перестают ощущать. С теми же блатными он ведет себя как дитя. Возможно, поэтому до поры ему все и сходит с рук.
Он и пытается спрятаться в детство: мечтает, что, закрыв глаза, окажется в 12-летнем возрасте с мамой дома, которая позовет пить чай. Вспоминает детство и на Секирке, мечтая проснуться на коленях матери.
Новоприбывшего в лагерь Щелкачева Артем играючи поучает не показывать душу, быть незаметным. Таким незаметным он сам станет в финале книги, мечтающий на всем ее протяжении изменить свое «дурацкое положение», спрятаться. «Пересадите меня на мой край опять…» — думает он. В своих мечтаниях он желает «попасть в некий зазор, затаиться, пропасть — и тебя могут не заметить, забыть».
Артем инстинктивно понимает, что выстраиваемая система «щелястая», как это сформулировал Прилепин в передаче «Наблюдатель» на телеканале «Культура», поэтому он и хочет попасть в одну из щелей. В романе есть эпизод: Горяинов наталкивается на заключенного Митю Щелкачева, спрятавшегося в дровянике, когда пошли расстрелы. По сути, в щель. Мите от страха мерещится, что расстреляли 400 человек, Артем его поправляет — 36. Но ужаса от этого не меньше. В этом заключенном совершенно очевидно угадывается будущий ученый Дмитрий Лихачев.
В то же время симпатизирующий Артему Крапин говорит, что ему надо «сточить свои углы»: «Шар катится — по жизни надо катиться». Эта угловатость Артема и делает его жизнь на Соловках такой хаотичной. Он цепляется своими углами там, где можно спокойно катиться. Вспоминается замечание отца героя о взошедшем солнце с углами, отсюда можно предположить, откуда происходит эта угловатость Горяинова.
Горяинов безразличен к смерти. Когда его Афанасьев спрашивает, боится ли он смерти: «Думаешь, и ее нет?», Артем отвечает вопросом: «А что, есть?» Он приходит к выводу, что знание о собственной смерти «не самая важная наука на земле». Артем безрассудно движется по лезвию ножа, играя со смертью, дразня ее. Часто по-детски заигрываясь, надеясь только на свой фарт, боясь спугнуть свое везение. «Не по плису, не по бархату хожу, а хожу, хожу… по острому…» — периодически он поет.
Люди для него непонятны: «Внутри внешнего человека всегда есть внутренний человек. И внутри внутреннего еще кто-нибудь есть» — этакие матрешки, который складываются одна в другую, поэтому он и не лезет туда глубоко.
Все происходящее он воспринимает как фантасмагорию, как сон и каждый раз будто проверяет себя: «Нет, не сплю». Собственно, в этом убеждает его и Василий Петрович, говоря, что все вокруг «какофония и белибердовы сказки». Если Горяинов и не рефлексирует по поводу происходящего, то зачастую дает совершенно точные оценки себе и своим поступкам, его внутренний голос будто изучает его со стороны. Часто он безжалостен к себе. Характеризует себя «кривой, червивой корягой».
Ощущение личной червоточины преследует Горяинова. Слушая владычку, он ощущал, что его голова очищается слоями, как луковица. А что в сердцевине? Вдруг там «извивается червь»? Этот червь возникает и в финале, когда автор констатирует, что «его жизнь разрублена лопатой, как червь: оставшееся позади живёт само по себе».
Владычка Иоанн говорит Артему: Господь «хочет побудить тебя к восстановлению порядка в твоем сердце». Все, что происходит вокруг, — это «просвещение нашего сознания». Ведь тот же Артем притягивает к себе на какое-то время героев романа. Например, Крапина или Василия Петровича, который чуть ли не мечтал увидеть в нем своего сына. Поэт Афанасьев вообще считал, что через Артема, через его фарт можно спастись. Владычка Иоанн отмечает у Артема доброту и умение прощать: «сам никому не угождая… прощал всех». То есть герой далеко не безнадежный, и он мог бы стать тем новым человеком, о котором, возможно, и мечтает Эйхманис. Но… Он не подчинился обаянию начлагеря, не последовал и за владычкой, который надеялся на его сердце — «незримого рулевого». Иоанну он заявил: «Я твоя неудача». Прибился на свой край…
Рефлексия Артема заключается в его действиях, поступках. «У тебя нет ни желаний, ни мыслей. Твои мысли — твои поступки», — говорила Галина. Он будто лермонтовский «Листок», которого «несет ветром по дороге», и давно уже отвык рассчитывать на свою волю, она живет лишь в мечтаниях. Герой сам осознает это и выговаривает себе: «Твоя привычка ни о чем не думать и жить по течению — убьет тебя!»
«Твое понимание живет отдельно от тебя», — отметила Галина. И это замечание характеризует разрыв человека. Показывает, что его воля не властвует над ним, не руководит его поступками: «Ты никаких усилий не делаешь и обычно не знаешь о том, что понимаешь».
Часто его поступки совершенно бессознательны. После того как он не стал пользовать бабу, автор отмечает, что он «сам не знал, зачем все это сделал». Это та же внешняя воля ветра, а не разума, которая движет Артемом. А возможно, и подсознательное желание внутреннего самосохранения — избежать горения в аду (вспомним, что он замечает: «и вечно гореть в аду»).
Артем старается не рефлексировать, потому что это тоже средство к спасению, к тому, чтобы не сломаться. Знание умножает скорби. Он выговаривал себе: «…И я тоже стал много думать… А думать не надо, потому что так тебя начнет ломать и скоро сломает».
Кстати, если говорить о пустоте Горяинова, что отмечают некоторые критики, то этот внутренний вакуум, как ни странно, роднит его с Эйхманисом. В гневе Василий Петрович характеризует начлагеря «гробом повапленным». Красивая, завлекательная внешняя форма, но внутри «полный мерзости и костей». Да и тех же червей.
Во всех своих сферах деятельности на Соловках Артем терпит фиаско, скачет с места на место, нигде долго не задерживаясь. Мечется, как сомнамбула. Эйхманис многое что успел сделать на Соловках, но многое и побросал. Затеяв искать клады, он уехал в Кемь. Да в итоге и весь его проект терпит крушение.
На Секирке Артем не раскаивается публично, вместе со всеми. Даже в этом хочет быть наособицу, на своем крае. Его перерождение внутренне, и оно, естественно, происходит. Во время общего секирского покаяния и Артем повторял: «Я здесь! Я! Какое богатство у меня! Весь как в репьях! Как в орденах! Да есть ли такой грех, которого не имею?» Можно предположить, что свое покаяние он хочет донести напрямую до Бога.
С Артемом не происходит перерождения, он не стал новым человеком и постепенно растрачивал свой фарт, пока не был зарезан уголовниками. Соловки его так и не отпустили, дали второй срок, а потом и смерть на острие ножа. Горяинов завяз в них, как в болоте. Разгуливая, из-за отсутствия другой обуви, в болотных сапогах, он заметил: «Болотные сапоги, потому что ты — в болоте!» Даже побег его с Галиной получился будто по кругу: когда блуждаешь, то все время возвращается в одно и то же место.
В финале он стал безразличным ко всему, обмельчал, стерся, потерял лицо: «сам пропал, как будто его потянули за нитку и распустили». Осознавая свои грехи, в которых он «как в орденах», Артем не нашел силы для избавления от них и потерял себя. Между ангелами и бесами он не принял ничьей стороны, а потому растворился в пустоте. На это же обречен и соловецкий проект, в котором, как считал Горяинов, создается новый человек. Жизнь страны, также как и Артема, оказалась разрубленной на две части.
Сам автор считает, что: «Перековка провалилась, но никакого желания уморить столько людей у большевиков не было. Ад случился не по искреннему желанию его совершить, а в силу человеческой природы и обстоятельств». Потому что эксперимент этот был против человеческой природы.
По ком звонит секирский колокольчик? Он звонит по тебе. Колокольчик, несущий «смертный звон», — это и есть музыка преображенной в лагерь обители. Раньше он пробуждал монахов. В «Соловецком патерике» звон этого «будильного колокольчика» сравнивается с гласом «архангельской трубы, имеющей в последний день мира возбудить умерших». Здесь с ним приходит надзиратель, чтобы увести на расстрел новую жертву. Вместо преображения — расстрел.
Прилепинский Горяинов пребывает в мучительном борении, в поиске веры и отторжения от нее. В самом начале книги он не отвечает на вопрос вкрадчивого Василия Петровича о своей вере, дважды отказывается принять Евангелие от владычки. Находясь на самом страшном месте Соловков — на Секирке, с ее жутким холодом и голодом, как в самых страшных глубинах ада, расковырял известку у нар, и там обозначился лик святого…
Один из самых сильных эпизодов книги, когда владычка Иоанн и батюшка Зиновий призвали всех обреченных на Секирке к покаянию. Тогда поднялся крик, как «на скотобойне». Тогда и у Артема открылись глаза на себя, что и он весь в «репьях», как орденах. Но он не влился в общий покаянный хор. Горяинов исцарапал ложкой лик святого, за что был жестоко избит. А ведь этот лик был ему притягателен, в нем он увидел себя: «Когда бы не длинные волосы и борода, изображенный на росписи человек был бы очень похож на него самого». Эта возможность — путь, который открылся Горяинову через известку, но он его отверг.
Таков Артем Горяинов — человек своего времени, балансирующий между верой и безверием, между ангелами и бесами, между Богом и чертом, пытающийся услышать свое откровение, свой путь ко спасению, но так и не находящий его и в итоге ставший безразличным ко всему, тенью себя…
Если Соловки — это ковчег времен нового потопа, то Артем — вполне может сойти за библейского Хама, сына Ноя. Он увидел наготу отца своего, за что и был проклят: «Бог на Соловках голый. Не хочу его больше. Стыдно мне <…> Упал в собственное тело, очнулся, поймал себя на том, что видел не Бога, а собственного отца — голым — и говорил о нём».
Мотив наготы постоянно присутствует в романе. В какой-то мере в этом — избавление от ветхих риз прошлого, ведь в подкладке империи, как считает Мезерницкий, «вши, гниды всякие, клопы — всё там было». Подкладку эту здесь просто вывернули наверх. Вывернул наизнанку в финале тюленью куртку Артем, обшил каким-то рваньём — «получилось как раз то безобразие, что требовалось». К «голому» Артему прилипла куртка, вместо нового образа получилось безобразие. Вот он и новый человек…
Соловки — своеобразная Голгофа-Секирка, в основании которой лежит скелет ветхого человека, от которого всеми силами хотели избавиться и штыками произвести новую святость. Артем слышал, как отец Зиновий сказал новому начальнику лагеря Ногтеву: «Вам мало было предать — вы захотели заново убить Христа. Ведь солдат, который ткнул его под бок копьём, — святой. И Красная армия — она тоже, как поглядеть, желает быть святой». Эту новую святость пытаются достичь с предельным максимализмом, но очередной извод устроения Царства Божьего на земле обернулся адской ямой.
Воронка этой обители, как и эксперимент по улучшению человеческой породы булгаковского профессора Преображенского, обречена. Все лучшие качества Артема, которые он в начале книги демонстрировал в достатке, стираются, он сам становится будто стертым, обезличенным, подсознательно ищущим избавления в смерти. В романе есть эпизод, когда Артем, наслушавшись рассуждений Эйхманиса о новом мире, мастурбирует с внутренней мыслью: «Так зарождался мир!» Артема будто вывернуло всего, но: «Никакого мира не зародилось — в свете соловецкой ночи виднелись белые капли на траве. Растёр их ногой». Так растерли и его в кругах этого эксперимента, раздавили, как ягоды в руке.
Образ Соловков у Прилепина создается в полифонии голосов, мнений. Для каждого свои Соловки. Разные формы и разные фазы цивилизации. «Это не лаборатория. И не ад. Это цирк в аду», — считает Василий Петрович.
Осип Троянский, говоря о Соловках, называет их «лабиринтом»: «Ни одна душа ни должна выйти отсюда. Потому что мы — покойники». Поэт Афанасьев сравнивает их с Древним Римом: «те же рожи, та же мерзость, то же скотство и рабство…».
Социальный аспект, прообраз всей России видит в Соловках поручик Мезерницкий, устраивающий в своей келье «Афинские вечера», закончивший свою жизнь, после того как выстрелил в Эйхманиса: «А это империю вывернули наизнанку, всю её шубу! … Просто шубу носят подкладкой наверх теперь! Это и есть Соловки!» Тот же Мезерницкий считает, что Соловки — это новый миф. Они списаны в цепь: Троя, Карфаген, Спарта…
Владычка Иоанн называет Соловки «ветхозаветным китом, на котором поселились христиане». Кит погружается в черную воду, и задача человека как можно дольше держать свою голову над этой черной пучиной, совершить свое покаяние.
По мнению Василия Петровича, здесь происходит «не трагедия, не драма… а быт, обыденность!». В то же время он говорит Артему, что монастырь «с зубами», каменными клыками, который никого отсюда не отпускает и «передавит всех, кто возомнил о себе».
Сам же Эйхманис считает, что «Соловки — прямое доказательство того, что в русской бойне виноваты все». Всех здесь объединяет общая вина, вот поэтому все здесь и собраны. Произошла катастрофа, и за нее предстоит держать ответ. Невиновных нет. Новое грехопадение совершили все, и за это все изгнаны сюда, чтобы начать изменять мир. Все здесь изменяется, трансформируется под новую жизнь. На храме появляются звезды. Вместо обители — новый проект СЛОН. Фантасмагория, какофония. Иллюстрация тезиса, что «в России все Господне попущение». Вот тут и вспоминается сентенция Кьеркегора, что быть любимым Богом значит быть обреченным на страдания.
Прилепин показывает, что у каждого своя правда. С этой правдой идет человек по жизни, обустраивает ее. Покрывается ею, будто одеждами, но здесь, в соловецкой фантасмагории, все эти правды перемешаны, с людей, как перед входом на Секирку, срывают одежды и оставляют голыми, то есть без понимания о жизни, без их правды. Это и ломает людей, больше всего их страшит. Артем размышляет по поводу крестьянина Сивцева, прошедшего войну, убивавшего там людей: «чего же здесь такое на Соловках, что и Сивцева начало гнуть?» Вывод Горяинова: «Он пришел сюда со своей правдой, которая целую жизнь его не подводила — и вдруг начала подводить». Вот он — голый человек.
«Соловки хороши тем, что здесь все видны, как голые, и раздевать не надо», — говорил владычка Иоанн на Секирке. Перед этим он расплакался от своего же заключения: «И бродят по Руси одни дети убийц святых мучеников, а новые мученики — сами дети убийц, потому что иных и нет уже?»
Но, опять же, не стоит думать, что все так однозначно, и становиться на позиции простых решений, которые всегда будут грешить неполнотой. Отчаяние — смертный грех. Здесь не построили новый мир, не сотворили нового человека, но здесь была жизнь. Не надо забывать, что Соловки — это соединение несоединимого, странное место. Весной и в начале лета монастырь напоминает «купель, где моют младенца», а осенью, в октябре, — «похож на чадящую кухонную плиту», в которой, возможно, варится и «человечина». Таковы и две книги романа: от купели, через которую пытается реализоваться новый мир, к человеческому вареву…
О странности и в то же время символичности этого места еще раз напоминает сам автор в финале повествования: «Потом будут говорить, что здесь был ад. А здесь была жизнь. Смерть — это тоже вполне себе жизнь: надо дожить до этой мысли, её с разбегу не поймёшь. Что до ада — то он всего лишь одна из форм жизни, ничего страшного». Это знание вполне может сделать так, что круги воронки, ведущие к смерти, изменят свой вектор. Нужно спуститься в свой личный ад, где сокрыта твоя «черная обезьяна», чтобы преодолеть отчаяние и начать путь к спасению: «Человек тёмен и страшен, но мир человечен и тёпел». Одно отражается в другом, этим и спасается. Этой фразой-парадоксом завершается «Обитель» Захара Прилепина.