Александр Закуренко — родился во Львове. Поступил на мехмат Киевского государственного университета, однако вынужден был расстаться с учёбой. Работал грузчиком, санитаром «Скорой помощи», медбратом, охранником, разнорабочим в заповеднике «Михайловское». В 1989–1990 гг. был докторантом Колумбийского университета по специальности «Русская литература Серебряного века». С 1993 года преподает литературу в московских школах. Стихи, проза, научные работы печатались в России и за рубежом. Живёт в Москве.

 

 

 

мицар (ТАЛ-1)

 

Когда впервые Дмитрий Иванович провел по моему стройному, вытянувшемуся в струнку, ждущему телу своими тонкими и чуткими руками, все во мне затрепетало и отозвалось внутренним металлическим гулом. Мой друг, хозяин, наставник поставил меня перед зеркалом, и, пока я еще не выскользнула из кожаной чернильной одежды, я слышала, как учащенно он дышит и как бьется пульс в его пальцах, медленно и нежно раскрывающих мое ждущее тело из объятий черной кожи. Скрипела молния, серебристая и скользкая, чем-то похожая на меня, и впервые с момента моего рождения я вдруг оказывалась не в грохочущем зале, не среди множества равнодушных, дурно пахнущих мужчин, а почти в царственном дворце, с мерцающим верхним светом и оранжевым абажуром, громадным, во всю стену, зеркалом, в котором и отображался Иван Дмитриевич с подрагивающим живым механизмом в правом подреберье, склоненный надо мной…

Он и стал моим кумиром, повелителем, барином, мужем… Мы переезжали из города в город, с квартиры на квартиру, и всегда я была рядом с ним, всегда в самые тяжелые минуты он обращался ко мне, бережно раскрывал меня, снимал нежно, отчего я вздрагивала всем своим замершим телом, черное платье, и я становилась его и была им, а он мною — он сливался со мной, и мы вместе видели вверху тяжелые, крупные звезды…

Когда он отсутствовал долго — пока мы еще не перебрались к морю и южному небу, отъезжая в командировки из одного угла большой земли в другие, правда, все равно непонятно скучные в сравнении с нашим небом и любимыми созвездиями, — я, словно тоскующая собака, сворачивалась в углу, ожидая своего хозяина, свою первую половину.

Никогда он не прикасался ко мне днем, сама не знаю почему, но ночью я становилась его ближайшей поверенной самых внутренних и лишь мне известных глубин, столь же ослепительных и бездонных, столь же сокровенных и постыдно величавых, как и то небо, в которое мы вместе смотрели по ночам, плечом к плечу, дыханием к дыханию.

 

дмитрий иванович

 

Дмитрий Иванович родился за Уралом, врезавшимся позвоночником поперек тела тогда еще громадной и мощно дышащей страны — точнее, обозначившим спину державы, и провел раннее детство в далекой Якутии, среди 50-градусных морозов, а потом легко перекочевал вместе с леденцами во время полета в трясущемся «Яке» в город на Днепре, раскинувшемся в новом месте его проживания с той неудержимой дерзостью и бравадой, которая присуща горам и рекам, свободным детям творения. И позже всегда в самолеты он захватывал именно те холодящие детское хрупкое небо и прокушенный язычок леденцы, пока их еще производили, а когда кончилась та эпоха, он уже никуда и не летал, ни желания, ни денег не осталось, разве что во сне получалось вдруг очнуться с леденцово-сладким вкусом на языке, вяжущим губы и гортань после медленных блаженных глотков счастья.

Громадные эти расстояния, помноженные на ощущение единства, мощные реки и горы, крупные заводы города, в которых производили ракеты, не те, что летят в космос, а те, которыми можно уничтожить землю, наполняли Дмитрия Ивановича гордостью за дарованный ему от рождения мир. Он рос, получал оценки, прятал школьный дневник, влюблялся и ссорился, окончил институт и стал сам строить ракеты, вернее, волоконную оптику, и не строить, а создавать — чтобы ракеты видели путь к врагу и знали, как преодолеть любые помехи ради ответного и неотторжимого удара.

В точно указанное для заряженного в его груди метками событий механизма, похожего на перетянутый в талии циферблат над стройным организмом времени, — встретил девушку, она была красивой и смешливой, он честно ухаживал, водил ее на склоны реки, утопал с нею в желтых каскадах вскинувшейся к небу листвы, сам закидывал к звездам лицо и целовал ее — долго и отчаянно — среди пышной южной зелени и тяжелых крупных прозрачных светил. Большая Медведица висела совсем низко, будто ласкала их хвостом, когда они возвращались под утро, охмелевшие и безумные, в свои пятиэтажные, пышущие жаром от знойного лета дома.

Однажды его девушка, когда они уже решили пожениться и он даже сделал визит ее родителям — в белой рубашке и данном дедом галстуке, — упала в обморок прямо на танцах. Музыка струилась среди тяжелых от листьев веток, стояла малороссийская пряная ночь, а она лежала, беспомощная и бледная, прямо у него на руках.

В больнице ему сказали, что у нее рак крови, год врачи боролись, делали химию, потом лучевое лечение, он как раз учился в институте и хорошо уже представлял по специальности, что такое лучевое поражение, и не понимал, как что-то может быть еще страшнее облучения, раз им лечат от этого страшного, стелющегося по илистому дну названия.

Она умерла следующим летом, отстрадалась сполна, потеряла волосы, зачахла и почти была рада приближающемуся концу. Бессмысленная ее смерть для Дмитрия Ивановича остановила его сердце — больше он уже никогда не влюблялся, так, встречался, даже жил с одной женщиной, мучая ее безразличием, потом они разошлись, и он остался одиноким инженером, иногда во сне летающим с леденцом во рту по черному низкому небу.

В памяти оставался ее смех, охапки рыжих листьев, Большая Медведица в нависающем чернильном своде, пронзительные глаза звезд, мерцающих и чуждых.

Сделанные им и его коллегами ракеты летали над полигонами, пугая бескрайние серые степи и приютившихся в них зверей, взрывались, защищая покой страны и всего мира, граждане могли спать спокойно, умная оптика в долгих венах и артериях механизмов легко поворачивала тяжелые серебристо-зеленые тела в нужные для убийства стороны, он любил свою работу за ее необходимость, придававшую его жизни спокойный и сумрачный смысл.

Потом что-то стало происходить со страной — всё ринулось в поток мутного течения, будто Днепр повернулся вспять и, разгневанный, понесся к своему истоку в сером болотце Белой Руси. Поток этот быстро смел картонных вождей, игрушечные трибуны, раскрашенные маслом плакаты, но, впитав в свои ревущие валы судьбы и годы людей, превратился в мутного ревущего зверя с грязно-коричневой гривой.

Дмитрий Иванович уже не понимал, что ему делать в стране, которая вдруг приставила к виску револьвер и раз за разом спускает крючок, и рулетка эта находится внутри его тела, и тел его знакомых, и всех людей его отечества. Он не знал, когда вылетит из тонкого злого длинного тела ствола маленькая копия его ракеты, но понимал, что той, с позвоночным хребтом Урала и подвздошной артерией Днепра, страны больше нет, заводы встали, ракеты, защищающие и убивающие людей, перестали быть нужны вращателям рулетки.

Последнюю зарплату, точнее, расчет им не выплатили — кончилась не только страна, но и деньги в ней, особенно для трудящегося люда, — но предложили взять что-нибудь со склада. Тащили чайники, табуретки, обрывки оптических умных волокон, мотки проволоки, инструменты. Дмитрий Иванович взял в длинном черном тубусе телескоп — первый выпуск, уже списанный за давностью на склад, что-то вздрогнуло в его душе — телескоп назывался, как звезда в Большой Медведице, когда-то он мечтал вместе с девушкой смотреть на созвездия, а теперь ни ее, ни страны, ничего уже не было.

И в этой космической пустоте стало совсем нечего есть, шли съезды, тела людей спорили и ругались, публиковали страшную правду о стране его отца и деда, строивших рай, а живших в лагере, согреваемом телами их неудачливых предков.

Город с пустыми заводами и застывшими кранами, умирающими институтами и ненужной электронно-волоконной лабораторией, свернувшейся по-щенячьи в клубок от тоски, не приносил ничего, кроме боли и безнадежности. Родители умерли и были похоронены за счет государства один за другим — в дешевых, скрипящих гробах, на одном участке. За то, чтобы их не сожгли, Дмитрий Иванович отдал большую часть остававшихся от прошлых времен накоплений, — земля на кладбище стоила дороже тянущейся жизни.

Его давно звала сестра его матери, совсем старенькая и тоже одинокая, к себе — на море, в маленький городок на Азове. Он взял с собой черный футляр — трубу, похожую на рассеченного, но все еще живущего червя, черного, с лежащим внутри загадочным существом, треножник, старый чемодан с вещами, оставив зимние вещи — вряд ли на море могло зимой быть холодно, — и отправился к тетушке.

На ее пенсию и с помощью его рук они наладили быт, Дмитрий Иванович построил сарай за городом, и летом, когда туристы, приносившие к морю свои уставшие от работы и городского быта тела, снимали площади для летнего отдохновенья, они выезжали в сарай, как когда-то за границу художники и студенты, а квартиру у Приморской площади сдавали…

Потом тетушка умерла. Дмитрий Иванович теперь был гражданин новой страны, которую не понимал и не признавал, это не давало ему спокойствия ни днем ни ночью, и он стал по вечерам выходить на набережную. Расставлял треножник, прикреплял к нему телескоп и часами изучал звездное небо… Серебристое тело под углом к земле устремлялось по лучу его взгляда в нужное место вселенной, пальцы обхватывали участок космического пейзажа, тянули к земле — и вдруг прямо в его зрачках оказывалась пористая желтая почва Луны, или серебряный Сириус, или синеватая Венера, или холодно-золотистый Сатурн с едва заметными, узкими, похожими на цыганские кольцами.

Его застывшая высокая фигура, сливающаяся с длинноногим пауком треножника и устремленной в небо то ли стрелой, то ли длинным серебристым клювом, была похожа на памятник диковинному зверю, существу, среднему между птицей, человеком и насекомым.

Однажды летом, когда кто-то из слоняющихся без дела отдыхающих запанибрата, похлопав по плечу, попросил поглазеть в трубу, Дмитрий Иванович, чтобы отвязаться от пьяного теплого дыхания в ухо и сладковатого запаха дорогих сигарет, предложил показать планеты за пять гривен, подвыпивший любопытный турист, некогда занимавшийся в кружке астрономии во Дворце пионеров, легко согласился, а вскоре привел и свою семью — толстую и веселую, тоже подвыпившую, жену и хныкающего мальчишку, который, увидав желтое плоское лицо Луны в таких же рытвинках и прыщах, как у директора его школы, ныть перестал и зачарованно не мог оторваться от притягивающего глазка телескопа. С жены владелец космической техники взял те же пять гривен, а за мальчишку попросил три. Так родилась плата за просмотр неба на побережье городка, и теперь вечерами Дмитрий Иванович не только врачевал тоскующую душу, но и неплохо зарабатывал на дневное пропитание и бутылочку винца или коньячку.

Но это первое после смерти тетушки лето выпало особенно жарким. Дмитрий Иванович, лишь когда спадала жара, мог выходить на берег, и свой телескоп выносил ближе к полночи — конечно, прохожих было уже меньше, но зато он сам мог долго вглядываться в, казалось бы, уже знакомые, но всегда меняющиеся очертания космоса.

И когда эта молодая женщина неожиданно оказалась рядом и что-то спросила у него, хотя ее мальчишка мешал говорить, ему стало дурно и страшно — так ее облик, волосы, фигура, даже голос и его странные модуляции напомнили ему умершую когда-то возлюбленную.

Он отвернулся, будто не услышал ее, попытался сдержать разом нахлынувшую боль, мальчишка дернул маму за руку, и они ушли, она почему-то оглянулась, но он сдержался, хотя краем зрения захватил ее вполоборота и затем — уходящую по набережной.

 

мицар

 

Сердце почему-то не хотело слушать его, он сжал мое тело, как никогда раньше, я поняла, что с хозяином не в порядке, но что я могла сделать — прикованная к трем хотя и длинным, но совершенно неподвижным ногам.

Ему было плохо, и это как-то связывалось с той красивой золотоволосой женщиной, и я хотела помочь, я сфокусировала и выхватила из черного пространства вселенной луч идущего к любимому света, эта Венера засверкала над домами, и сегодня она была совсем ласковой и тихой.

 

анна

 

Аннушка была красавицей уже в детстве… И росла красавицей, и вокруг нее клубились ухажеры и поклонники, а вот когда кончила институт, влюбилась в ученого, тут им всем Федор отбой и дал — высокий, стройный, остроумный, красивый, — они лучшей парой были и так хорошо смотрелись в любом месте — от похода в лесу и сидения у костра до консерваторского зала. Все мы ими любовались, и как жаль, как жаль, внученька, что вы разошлись… Аннушка, а может, еще вернется Федор? — так мне говорила бабушка, почему-то перескакивая с третьего лица на первое, рассказывая мне мою же судьбу как эпос, как нечто чуждое, на что я должна была смотреть со стороны и даже участвовать в обсуждении.

Вообще ни родители, ни бабуля так и не привыкли, что я — это я, Анна Федоровна, и так мною и пытались вертеть и мою жизнь проживать, и как долго их пришлось уговаривать отпустить нас вдвоем с Митенькой сюда, на море, как же так? — без отца (а ему уже седьмой десяток и просто нельзя под палящее морское солнце), будто жизнь человека, особенно если он — женщина, да еще разведенная, да еще с ребенком на руках, да с высшим и красивая, будто она уже и не принадлежит мне, а стала предметом для обсуждения, Господи, а почему же я сама не могу все решать, Анна отбросила длинные струящиеся волосы, рыжий слился с золотом мерцающего под лучами снижающегося солнца моря, она шла по набережной, Митенька трусил рядом, о чем-то все болтал, и неземное счастье от этих косых заходящих лучей и лучащейся ряби, и лепет сына, и всеобщее восхищение: от прямых поцокиваний мужчин с горбатыми чувственными носами до просто тяжелых взглядов слоняющихся подростков, и запахи йода и выброшенной на берег морской, запутавшейся, словно волосы моря, травы — все это заполняло при всяком дыхании Анны новым чувством жизни ее стройное тело, и недавний развод с мужем, и тяжелые отношения с родителями отступали и меркли перед этим уже зашедшим и бросившим последний долгий красный отсвет солнцем, и тихим мерным прибоем, и ночными ласковыми волнами, и громадным, черным, тяжелым южным небом, давно забытым ею в большом и мертвенном городе.

По набережной сновали люди, множество маленьких детей не спали, влекомые волей родителей, и даже дамы с колясками в столь поздний час прогуливались среди гомонящей молодежи, звенели детские голоса, грохотали карусели, и огненные драконы аттракционов с шипением, треском, звенящими и гудящими звуками механических зазывал заливали набережную, и берег, и ближнее море дрожаще-пьянящим каскадом света и гама.

Анна вдруг захотела показать Митеньке небо в подзорную трубу, точнее, телескоп, — в разных местах набережной стояли молодые люди в спортивных костюмах, с поясными кошельками и мобильными телефонами в руках, их вид совсем не вязался ни с небом, ни с морем, они предлагали за маленькие деньги увидеть Сириус, Венеру, Луну, но их взгляды беспардонно скользили по ее плечам и открытому летнему платью, и ей было омерзительно не то что с ними разговаривать, но даже подходить к ним.

Несколько раз в первые дни она видели в самом центре набережной высокого красивого седоволосого мужчину, он тоже стоял с худощавым старым телескопом — серебристым, в отличие от синих и черных современных, — и всегда рассказывал что-то окружающим его детишкам. Обычно он пошатывался, и однажды она даже подошла к нему, хотела все-таки посмотреть на небо, но Митенька закапризничал, мужчина вроде даже и не взглянул на нее и увлеченно продолжил говорить какой-то очередной любопытствующей молодой маме с девочкой о расположении звезд… А деньги с ребенка взять отказался. Просто пошутил, что на выпивку уже собрал…

Потом он исчез, и когда Анна спросила о нем у продавщицы мороженого, та сказала, что Иваныч ушел в запой, скоро выйдет и снова будет на площади, что он в прошлом инженер, очень положительный мужчина, живет один, тетушка умерла, только вот пьет периодически…

 

митенька

 

Митенька, милый мой Митенька, если бы не его рождение, что бы я делала, хм… конечно, я бы многое что могла делать, с моей красотой, мозгами, но ведь все это — бренное, а ребеночек, сыночек, ему уже шестой годик, большой, умненький, весь в папу и маму, если бы еще и папа был, вот что жаль, ухажеров много, а отца нет, нет отца, равного Федору, только его уже не вернуть, слава богу, что деньги иногда присылает да с сыном общается, развивает его, даже задачки ему дает, ну что они все смотрят, что, красивой фигуры не видели.

Не мужики, а звери какие-то голодные… а вот и тот мужчина с телескопом, симпатичный, высокий, седовласый… если бы чуть помоложе…

 

 

голос митеньки

 

папа — это стена, грузовик, исхождение силы, когда лежишь в ночной колыбельке, без отца просто не получается быть полным, пусть у меня нет слов, чтобы выразить это чувство заброшенности в мир (его поймет какой-нибудь взрослый умный человек, которому известен мой плач по отцу), но всякое прочное, крепкое, сильное тянет меня, чтобы дополнить золото любимой мамочки — от уверенности моря до постоянства этого астронома, владельца телескопической трубы, мамочка, а когда ты мне купишь такую же? Может, дядя свою подарит? попроси у дяди, мамочка

 

дмитрий иванович

 

После короткого разговора с красивой рыжеволосой женщиной, так похожей на его умершую возлюбленную, Дмитрий Иванович затосковал. Каждый вечер он ожидал появления знакомой фигуры, точнее, двух — прекрасной женской и угловатой мальчишеской. Но почему-то женщины не было, возможно, она уехала, и наш астроном запил. Пил он неделю, потом снова появился, женщины не было, наваждение закончилось.

Приближался день смерти возлюбленной — как раз в центре лета, и, когда этот день настал, Дмитрий Иванович вырядился в костюм, надел даже галстук, старого покроя и цвета — с их умершей зауральской молодости, взял привычно черный футляр — в этот день совсем не хотелось оставаться одному, и вышел к морю.

Жара была почти невыносимой, память о прошлом тоже, он расставил треножник, высокий красивый седовласый мужчина и серебристое тело мицар, наполнил два одноразовых стаканчика из откупоренной тут же бутылки с крымским мускатом — их любимым вином, и увидел Анну и Митеньку, медленно бредущих по пляжу — в его сторону.

 

мицар

 

Пот стекал за воротник костюма, Анна приближалась, она смотрела прямо на него, Митенька смеялся и указывал маме пальчиком тоже прямо на него, точнее, на меня, выглядевшую совсем нелепо в этом знойном, с дрожащим над асфальтом тяжелым, жирным летним небом июльском дне.

Я слышала, как с натугой вращает свои шестеренки механизм внутри любимого, будто их давно не смазывали и они вот-вот разорвут сцепленные зубчики, и тогда все пойдет вразнобой, нарушая слышимую только нам двоим небесную музыку.

Дмитрий Иванович видел прошлое, как настоящее, тот же костюм, тот же галстук, они снова молоды, и она сейчас подойдет, и они с их сыном прогуляются под тенистыми деревьями, снова услышат речной прибой, более человечный, более похожий на их речь, чем опостылевший морской, навевающий тоску по вечности, и она будет целовать его, и они будут смеяться и смотреть в это ослепительное, приближающееся с каждым ее шагом к нему горячее враждебное небо.

 

дмитрий иванович анна мицар

 

А Анна уже была рядом, и ее поворот, взмах волос, короткий смех на чьи-то незначащие ничего слова, слитость золота тяжелого злого солнца над головой и золота льющихся ее волос ослепили его и он вновь увидел свою девушку, только вместо ненужного, мучающего его солнца вверху висела громадная и холодная луна, и аннаегодевушкаони смеялись, и звезды, нет, отблески и рябь от солнца на воде сливались, зачем он вышел днем, ведь вчера вечером он так много выпил вспоминая реку и его невесту а анна стояла рядом и он видел ее профиль и профиль его любви и их общего сына митеньку который как завороженный смотрел в небо и тыкал пальцами в венерусириуслуну боже как больно было сейчас и тяжело и пот застилал глаза и его подруга мерцала в руках, впервые днем и в своем черном гробу и уже некому было помочь Дмитрию Ивановичу и защитить его от слепящего злого солнца и грузного постылого налившегося небывалой жарой неба — ни густой зелени над речкой, ни прохладным ночным звездам их любви, ни зовущей к себе и мелькающей в просветах между неугасающими лучами палящего солнца рыжей его вечной подруги и золотой анны, и маленького испуганно кричащего митеньки, и серебряной стрелы мицар, далекой мерцающей звезды Большой Медведицы…

Тело его прошлого и мое покачнувшееся вместе с ним и его страной, далекими якутскими морозами, трясущимся «Яком» и леденцами во рту, позвонками Урала и Днепра враскид, грохотом станков и тишиной лабораторий на умирающих заводах, взлетом им сделанных ракет и заржавленных от ненужности умных приборов, седым морем у ног и плитой на могиле родителей, его собственным сердцем и плечами его рыжеволосой подруги, этой удивительно красивой женщины, так внезапно пришедшей из забытого прошлого счастья, землей и живущими на ней людьми — вдруг распалось, и ковш нависшего созвездия зачерпнул его выдох, чтобы расплескать в небе среди млечного потока, среди холодных серебристых звезд, и растаять в жгучих протуберанцах взорвавшегося этим мгновением солнца.

Один из пронзительных желтых лучей скользнул по золотым волосам склонившейся над упавшим мужчиной женщины, ударил под углом в серебристое тело телескопа, сбитого на землю рухнувшим телом хозяина, и под таким же углом, не нарушая законов мира, ушел обратно к своему немилосердно пылающему владельцу, не оставив ни одного следа ни в выпуклом зрачке трубы, ни в широко раскрытых зрачках человека и плачущих над ним женщины и ребенка, ни в растаявшем призраке морской пены и умершей вместе со звездою земле.