Захар Прилепин. Обитель
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2014
Захар Прилепин. Обитель. М.: АСТ, 2014.
ТУФТА — ложь, обман, подделка; во времена ГУЛАГа — приписки, «липа», завышенные показатели.
А. Сидоров
Южная феня. Словарь блатного и лагерного жаргона
Большинство людей напрасно жалуется на недостаток воображения. Ибо нужна поистине недюжинная фантазия, чтобы разглядеть в неизлечимо неряшливой и глубоко вторичной «Обители» литературное событие года. Но спорить не стану: самый натуральный праздник. Из тех, что со слезами на глазах.
Доказательство аксиомы
«Вообще, я думать не люблю», — признался однажды Прилепин. Новый опус — лишнее тому свидетельство. Каждая попытка рассуждать кончается либо термоядерным паралогизмом («Человек темен и страшен, но мир человечен»), либо до дыр истрепанной банальностью («Русскому человеку себя не жалко»). Более или менее внятно романисту удалось сформулировать единственную мысль: палач и жертва неотличимы друг от друга, одинаково жестоки и в равной степени омерзительны. Впрочем, на этой торной дороге оступиться при всем желании невозможно.
Четвертью века ранее о том же писал Довлатов: «Я обнаружил поразительное сходство между лагерем и волей. Между заключенными и надзирателями… Мы были очень похожи и даже — взаимозаменяемы. Почти любой заключенный годился на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы» («Зона»). Идея публике приглянулась, а потому была повторена многажды и на все лады. Лет десять назад Вик. Ерофеев обобщил: «У нас в России для садистов рай… Несостоявшиеся садисты становятся жертвами садизма, но, дай жертвам власть, они тоже станут садистами» («Маркиз де Сад, садизм и ХХ век»).
Нуждалась ли аксиома в 700-страничном доказательстве?
Слово о словах
Одолев первую сотню страниц, я остановился в легком недоумении: да что такое, право? — ни полукруглых сосков, ни блинов с изразцом по окоему. Парадокс! Разгадка обнаружилась в выходных данных: «Литературный редактор Е.Д. Шубина». Вот, стало быть, и причина скоропостижной грамотности.
Переводить с прилепинского на русский брались и М. Котомин, и А. Шлыкова. Удачнее прочих с задачей справлялась именно Елена Данииловна, и примером тому «Грех». Но к середине «Обители» редакторский поводок заметно ослабевает, и бесконвойный З.П. становится вполне узнаваем. «Галя сидела в гимнастерке и больше без всего» — наверно все-таки без ничего? «Потянул с плеча винтовку… с надетым штыком», — штык, воля ваша, не носок, его не надевают, а примыкают. «Самостийный зверь» — що, вЁдкриваємо Майдан звЁрячої незалежностЁ? «Три пышных, сладострастных булки», — без комментариев. «Все это играло не меньшее, а большее значение», «какая-то птица начинает кружить на предмет его печени», — помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его!
Тропы в тексте — то ли по счастливой случайности, то ли благодаря опеке г-жи Шубиной — редки. Но метки: «Елизавета Аверьяновна тем временем достала из своих сумок халву — издающую тихий, сладкий запах, похожую на развалины буддистского храма, занесенного сахарной пылью». Какой затейник вылепил из халвы пагоду? На каких кисельных берегах руины заносит сахарной пылью? Кондитерский сюрреализм, само собой, внятного объяснения не имеет. Как и абсолютно современная феня соловчан: «приблуда», «добазариться», «разборка», «с бодуна» (кстати, А. Колобродов уверен, что это и есть «блатная музыка» 20-х).
Разумеется, акафисты прилепинскому слогу в сотый раз оказались приторнее буддийской халвы. Тем не менее наш герой в адвокатах не нуждается, ибо сам себе отпустил все лингвистические грехи, вольные и невольные: «Не нужно искать особых слов. Которые на сердце лежат — самые верхние, — их и бери. Особые слова — часто от лукавого».
Но нечистый нашептал-таки соловецкому летописцу немало особых слов, — и все до единого не к месту: «новояз» (ї Дж. Оруэлл, 1949), «журчеек» (ї П. Дудочкин, 1988), «бурлыкать» (ї Л. Петрушевская, 1992). На календаре романа, между прочим, 1929 год, — Большого Брата еще и в проекте нет, не говоря уж про пусек бятых. В общем, журчеек пусть себе бурлыкает, а я усяпаю с этой напушки — как бы невзначай не подудониться…
О времени и о себе
Если у языка «Обители» привычный вывих, то у хронотопа — тяжелый перелом: открытый, оскольчатый, осложненный травматическим шоком. СЛОН им. Прилепина — довольно-таки странное место. Горький в 1929 году, похоже, сюда вовсе не заглядывал. И безумный командарм Кожевников забыл написать манифест о восшествии на российский престол. И эпидемия азиатского тифа чудом прошла мимо лагеря. А сотрудник ИСО Киселев, автор книги «Лагери смерти в С.С.С.Р.», бежал в Финляндию как минимум на год раньше срока. Что-то в жизни перепуталось хитро…
Власть советская чудит еще пуще соловецкой. ЦИК и Совнарком ликвидировали НЭП досрочно, до 11 октября 1931 года. А сухой закон (1917–1923) отчего-то совместили с первой пятилеткой. Почему вместо завтра сегодня вчера? Хотя после хлебобулочного сладострастия такой вопрос, по меньшей мере, наивен…
Разговор о времени не задался. О себе автор говорит много удачнее.
Не так давно И. Булкина заметила, что Прилепин войдет в учебники по литературному пиару. Не сомневаюсь, что «Обители» будет посвящен отдельный параграф: нечасто встретишь подобную заявку о прижизненной канонизации. Текст переполнен аллюзиями на классику: французский диалог в начале романа — недвусмысленный Толстой, расстрелы под звук колокольчика — Джон Донн, помноженный на Хемингуэя, хроническое резонерство арестантов — откровенный Солженицын. Что ж, незаконный внук Толстого — ремесло почтенное, под стать сыну лейтенанта Шмидта. А критика наша — дама услужливая, ей не надо лишний раз объяснять, по ком звонит колокол в Марфинской шарашке. Родословную Прилепина возвели прямиком к Гомеру. Жаль, Мильтона забыли помянуть, — был бы полный комплект.
Также прискорбно, что нерасшифрованным осталось имя главного героя — Артем Горяинов. И напрасно: ведь явная отсылка к Александру Петровичу Горянчикову из «Мертвого дома», лишняя звезда на авторский погон. Дарю находку всем желающим. Наверняка пригодится очередному медоточивому рецензенту.
Приговоренные к соавторству
В какой-то момент текст «Обители» начинает выглядеть подозрительно знакомым:
«Они должность дают по фамилии. Не понял? Ну, смотри. Счетовод — естественно, Серебренников… Зоологическая станция — Зверобоев».
Где-то все это уже читано… где? Ах да, у Солженицына:
«И если уж 7-я рота артистическая, то ротный у нее — Кунст. Если Берри-Ягода — то начальник ягодосушилки» («Архипелаг ГУЛАГ»).
Déjà vu крепнет от эпизода к эпизоду: ба-а, знакомые все лица! Эра высоких технологий упростила процесс компиляции до двух щелчков мышью: copy — paste. Обе эти опции Прилепин освоил в совершенстве. Как говорится, найдите пять отличий.
«Десятник взамен
работы придумал мужичку другое занятие. Встав на пенек, мужичок начал
выкрикивать:
— Я филон! Я филон! Я паразит советской власти!»
«Заключенный, проработав часов 10 и вымотав все силы, заявляет десятнику и чекисту-надзирателю, что он не в состоянии выполнить урока… Остаток урока такого заключенного переносится на всех работающих, а виновник ставится на высокий пень и обязывается кричать «я филон! я филон! я паразит советской власти!»» (Н. Киселев-Громов, «Лагери смерти в С.С.С.Р.»).
«Вдоль стен,
избегая света фонарей, Артем побежал к дровяным складам… Полез между
поленниц, сдерживая сип, рвущийся из глотки. Дрова были длинные — для
монастырских печей, расцарапал щеку, нахватал заноз полные ладони, забрался как
можно дальше и стих там, видя одну звезду над головой. Несколько раз где-то за
кремлевскими стенами стреляли».
«Выйдя на двор, я решил не возвращаться к родителям, пошел на дровяной двор и запихнулся между поленницами. Дрова были длинные — для монастырских печей. Я сидел там, пока не повалила толпа на работу, и тогда вылез, никого не удивив. Что я натерпелся там, слыша выстрелы расстрелов и глядя на звезды неба!» (Д. Лихачев, «Воспоминания»).
«— Выше бороду,
поп, скоро Бога увидишь, — напутствовал Ногтев
батюшку Зиновия, отправляемого на общие работы».
«Ногтев… видимо, доволен быстрым выполнением команды и находит нужным пошутить.
— Эй, опиум, — кричит он седобородому священнику московской дворцовой церкви, — подай бороду вперед, глаза — в небеса, Бога увидишь!» (Б. Ширяев, «Неугасимая лампада»).
Впору остановиться, ибо комментировать подобным образом можно добрых две трети романа. Злая доля у соловецких каторжан: и при жизни срок отмотали, и посмертно угодили на прилепинские принудработы. Однако хорошая мина при плохой игре у З.П. уже наготове: «Когда пишешь такой текст на такую болезненную тему, грешно какие-то вещи выдумать, как-то фантазировать». Захар — вихер довольно нотный: всей соловецкой хевре вытажно малы пистона запустил и не припух на плинте. Это тебе не трефелки шопать. Могерам! («Блатная музыка» — специально для коллеги Колобродова.)
«Я написал хорошую книгу. Вот увидите», — объявил Прилепин у себя в блоге. Увидели. Написал, значит? Ну-ну…
Театр абсурда
Как только Прилепин перестает компилировать и начинает сочинять, у героев наступает полный паралич логики. Для примера разберем один из эпизодов — покушение на начальника СЛОНа Эйхманиса (в реальности Эйхманс). История эта явно выдумана: я не упомню ничего похожего даже у дотошного М. Розанова. И выдумана из рук вон скверно.
Итак, Федор Иванович одолжил лагерным артистам наган — по ходу пьесы нужен был выстрел за кулисами. Из этого нагана в начлага потом и пальнули. Спрашивается, с какого перепуга надо было вручать каэрам револьвер, заряженный семью боевыми патронами, когда для постановки достаточно одного холостого?
Еще в «Саньке» автор охотно жертвовал здравым смыслом в угоду мелодраме. Здесь резоны ровно те же. За покушением следует трагинервическая — аж клочья летят! — сцена:
«Когда площадь уже
была полна народа, в южные, Иорданские, всегда закрытые ворота прямо на коне
влетел Эйхманис…
— На колени! — в
бледной ярости вскрикнул Эйхманис и выхватил шашку из
ножен.
Строй повалился
так, словно всем разом подрезали сухожилия — несколько тысяч сухожилий одной
беспощадной бритвой…
Ничего не произнося, Эйхманис пролетел — свирепый, с обнажённой шашкой — вдоль рядов. Конь под ним ликовал и всхрапывал».
Роман неумолимо съезжает к рóману, — да и черт с ним. Зато сабельный поход. Впереди, на лихом коне! Критика утирает невольную слезу: «Захар крут; даже уже и не по-нашему; по-голливудски» (Л. Данилкин). Вот именно по-голливудски — со всеми вытекающими несуразицами. «Обитель» еще не была написана, но уже подлежала многосерийной экранизации. Так что с автора спрос невелик: у мыльной оперы свои законы.
Жизнь взаймы
«Новый роман Прилепина «Обитель» с большим запасом компенсирует все выданные ему ранее авансы», — восхитилась Г. Юзефович. Помнится, тремя годами ранее Л. Данилкин писал о «Черной обезьяне» в точности то же самое. Вывод напрашивается довольно-таки кислый: Прилепин вновь взял аванс, чтобы рассчитаться со старыми долгами. Известное дело: без туфты мы как без рук — ни канал построить, ни рóман тиснуть…