Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2014
Игорь Одиноков (1953–2013) — окончил математико-механический факультет
Уральского государственного университета. Жил в Екатеринбурге. В 1987 году
написал повесть «Наблюдательная палата», которая была напечатана в журнале «Урал»
в 2006 г. (Премия им. П.П. Бажова). В «Урале» также публиковались рассказы и
повесть «Осточертевший».
На пружинной койке с
грязным, измятым постельным бельем лежит человек в коричневом больничном
халате. Человек лохматый, давно не бритый, полуприщуренные
заспанные глаза его смотрят в стену с привычным отвращением. И верно, они с
удовольствием не смотрели бы никуда, но долгий сон, искусственно продленный
димедролом, закончился, глаза, уставшие быть закрытыми, вынуждены теперь
смотреть, хотя и смотреть-то им не на что. Человек не спеша попыхивает
папиросой, время от времени стряхивая пепел под койку. Бледное, невыразительное
лицо его обсыпано угрями, густые неухоженные усы грязно-рыжего цвета залезают в
рот. Человеку с равным успехом можно дать и 20 лет, и 30, черты лица еще почти
юношеские, но лицо измятое, припухшее, а глаза тусклые, недобрые, навсегда
усталые. Это Таракан.
Таракану 23 года, и зовут
его вообще-то Юра Седякин, а Тараканом за длинные усы
и ноги его окрестили солдаты. Таракан — лейтенант Внутренних войск, он лежит в
санчасти и ждет приказа об увольнении в запас по болезни. Надо сказать, Таракан
ничуть не обижен своей кличкой, она даже чем-то нравится ему, впрочем, Таракан
имеет право на некоторые странности, ведь лишь месяц назад он был выписан из
психбольницы с диагнозом «психопатия».
Таракан гасит дотлевающую
папиросу и сует окурок в карман халата — пойдет в сортир,
так вытряхнет карманы, если не забудет. На часах лишь начало седьмого вечера. А
ужин только в восемь — еще бы спать да спать! Тоска зеленая! Вот уже целый
месяц Таракан обитает в изоляторе, в офицерской палате, ест, пьет да ломает рот
зевотой. Спит Таракан днем, засыпая часов в 6–7 утра, потом обедает и дремлет
дальше до ужина. После ужина — чифирь и бодрствование. Если б было возможно, то
Таракан и до самой смерти бы не просыпался. Во сне спокойно, сладко, а иногда и
увидишь что-нибудь интересное, особенно после алкоголя или таблеток. А в жизни?
Ну чего Таракан в ней не видел?
Таракан с детства не
переносил одиночества, всюду старался быть в компании, хотя и людей не
особенно-то любил. Вот и сейчас Таракана не оставляют одного, больные солдаты
из изолятора частые гости в его комнате. Пьют чифирь, рассказывают анекдоты,
армейские случаи. Таракан рад гостям, тем более хоть он и увольняется в запас,
боязливость к нему у солдат осталась — офицер все ж таки! Пусть и не
боязливость, но дистанцию все чувствуют. Таракан всю жизнь был на вторых ролях,
а сейчас ему приятно ощущать себя выше других… Скукота…
Таракан гладит рукой колючие усы и, не зная, чем занять себя, закуривает новую
папиросу.
— Товарищ лейтенант,
закурить не найдется? — в дверь заходит коротко стриженный
паренек, с круглым лицом, веселыми, плутоватыми глазками и птичьим, чуть с
горбинкой носом. Это Лева Заплитный. Призванный в
этом году из медучилища, он неплохо устроился в армии — фельдшер. Теперь,
правда, сам захворал, лежит в изоляторе, но, как медик, имеет доступ в
процедурную и аптеку санчасти, помогает медсестре раздавать лекарства, ставит
уколы, заодно воруя там какие-нибудь таблетки или настойки на спирту и время от
времени радуя этим тупеющего от скуки Таракана.
— Закурить будет?
— А как же, — потягиваясь,
сквозь зевоту произносит Таракан, — «Астрочка», «Беломорчик», «Спейс»! В тумбочке
возьми.
Лева находит в тумбочке
пачку «Астры», присаживается, закуривает.
— Что новенького-хреновенького? — борясь с зевотой, интересуется Таракан.
— Все старое. А у вас как,
товарищ лейтенант?
— А-а… Тоска — два
соска…
— Ну, вам-то уже скоро на
дембель… А мне полтора года еще. А потом… «Уеду срочно я из этих мест…»
Нет, мне страшно представить, значит, еще будет лето, а потом еще лето, и вот
тогда только…
— Вешайся, — бросает
Таракан, — только не торопись. Для меня-то у тебя есть что-нибудь?
— Пока нет. Аптека на замке,
а в процедурной капитан Шаркель
— сидит и не вылазит. Вот если после ужина.
— Постарайся уж, — Таракан
снова закуривает. Ему чем-то симпатичен этот Лева. Вот для чего он таскает для
него настойки и таблетки? Таракан как-то просто так, ни на что
не надеясь, сказал фельдшеру что-нибудь принести и в тот же вечер уже глотал
элениум. Сам Лева таблетками не баловался, власти над ним Таракан не имел
никакой. Тогда зачем же? По доброте душевной? Не очень-то верилось Таракану в
доброту, он видел в Леве человека своей породы — легкомысленного и
беспринципного, а с такими людьми приятно общаться.
— Тоска — два соска, — опять
повторяет Таракан, — слышь, кликни какого-нибудь
чекиста, пусть принесет банку с водой, хоть чифир
запарю. А то в башке как манная каша — надоело!
— Ага, сейчас, — Лева
уходит, и тотчас в другой комнате слышится его голос: — Эй, урюк! Ты, ты! Банку
помоешь и отнесешь лейтенанту. Давай!
Таракан смотрит на часы. Все
еще нет семи — ну что за наказание! Сейчас бы выпить бутылку «Монастырской
избы» — последнюю из шести, что были два дня назад куплены в поселковом
магазинчике, когда Таракан, тайно от врачей переодевшись в свою лейтенантскую
форму, сделал дерзкую вылазку из санчасти. Рискованно это было, присматривают
тут за ним, хоть и офицер, но психбольной же. Зато
две ночи Таракан попировал. Домой бы скорей, а там уж так зарядить… Таракан
вспоминает, что давно не писал писем родителям, надо бы черкануть полстранички,
тем более у матери день рождения, надо поздравить. Но как лень-то… «Нет,
сегодня точно подпишу открытку, — решает про себя Таракан. — Сегодня… Но не
сейчас, только не сейчас…»
— Разрешите? — в комнату
робко заглядывает маленький, запинанный всеми узбек с
банкой в руках.
— Ставь на стол! «Трактор»
под батареей, — небрежно командует Таракан. Солдат достает спрятанный за шторой
самодельный кипятильник, осторожно опускает его в банку с водой, втыкает в
розетку. Банка начинает тихонько урчать. Узбек уходит. Таракан медленно
приподнимается на постели, достает из стола пачку чая и в ожидании, когда
закипит вода, снова закуривает. Без чифиря утром — не жизнь. Правда, на часах
уже 19.00, но для Таракана это глубокая рань. Случалось, в санчасти он вообще
пробуждался лишь в 10 вечера.
Вода наконец закипела, стала
плескать через край, на стол. Таракан выключает «трактор», засыпает в банку
полпачки чая и, прикрыв банку газетой, вновь ложится в разворошенную постель. В
этот «утренний» час Таракана неизменно посещают мысли о себе и прожитой жизни.
Трезвые мысли еще не оглушенной и даже не взбодренной головы безжалостно честны
и очень неприятны. Это пьяный Таракан может врать сам себе
так, что одно удовольствие, а у трезвого у него так пока не получается.
Но чифирь еще не скоро настоится, а мысли не уходят.
…Таракан с детства
ненавидел одиночество. Задатками лидера он тоже не обладал, к нему никто
никогда, что называется, не лип, а значит, главной проблемой жизни было — с кем
быть, а еще проще: быть с кем угодно, но лишь бы не одному. Впрочем, люди,
которым всегда нужен кто-то, кто поддакивает, слава богу, не редкость, так что
Таракан особенно не страдал. В ранние школьные годы он был адъютантом некоего
Макара — заводилы боевой дворовой ребятни, проводящей время в бесконечных
войнах с соседним двором. Из игры война как-то сама собой переросла в настоящую
склоку, с жестокими драками и обоюдной ненавистью. Таракан, во всем подражая
Макару, вынужден был притворяться смелым и наглым и
имел поэтому кой-какой авторитет — всегда находился народишко поглупее или
помладше его. Но время бежит, незаметно для себя Таракан вырос из того
возраста, когда еще не стеснительно с палками или снежками прыгать по гаражам.
Это было в восьмом классе, и Таракан оказался как бы не у
дел. Он загрустил, зачитал от нечего делать, стал даже неплохо учиться, хотя
школу терпеть не мог. В девятом классе судьба свела его с двумя одноклассниками
— любителями пофилософствовать, послушать рок, высмеять всех учеников и
учителей, а еще поиграть в карты. Таракан и затесался-то к ним поначалу лишь
как карточный партнер. Новоявленные приятели относились к нему снисходительно,
да Таракан и сам-то понимал, что со своим дворовым уровнем развития весьма
отстает от своих высокоинтеллектуальных и хотя мало познавших, но уже во всем
разочаровавшихся друзей. Неприятно было, когда в разговоре Таракан вдруг
выказывал свою некомпетентность или наивность. Но Таракан изо всех сил старался
подтянуться. Доходило до смешного: бывало, он перед встречей с друзьями, как
перед уроком, зубрил по бумажке названия всевозможных
рок-групп и их солистов, чтоб в предстоящей беседе опять не прослыть профаном.
Зато дружба с самыми умными людьми класса давала Таракану чувство превосходства
над остальной серой массой, а на какие жертвы не пойдешь ради такого? Тем более
вскоре Таракан ликвидировал пробелы в развитии, бойко научился говорить языком
своих «учителей», и в 10-м классе вся троица уже общалась на равных.
Кончилась школа, Таракан
шагнул в жизнь. В голове задержались цитаты из Ницше, несколько тоскливых песен
Макаревича да убеждение, что все, что пишется в газетах о нашей стране, ложь,
мы в тупике, а жизнь в принципе скучна, и ничего изменить невозможно, ты —
букашка, а значит, чтоб не раздавили, не пищи громко и приобретай защитную
окраску. Еще Таракан боялся армии, поэтому со всем усердием готовился в
институт. Какой — было безразлично, лишь бы поступить, и Таракан выбрал
механический факультет, где практически не было конкурса.
…Таракан поднимается с
кровати, берет банку в руки, взбалтывает, чтоб осела на дно заварка, обжигаясь,
наливает чифирь в стакан, морщась, пьет, заедает горечь карамелькой. В голове
проясняется, теплеет. Сколько же времени? Двадцать пять восьмого. Тоска…
Таракан снова закуривает и ложится.
…Учась в институте,
Таракан поначалу жил как бы по инерции, как в школе, только вместо одного
здания стал по утрам ходить в другое, отсиживал там положенные часы, а образ
жизни и друзья оставались прежними. Продолжалось так около года, пока прежние
школьные дружки не обросли новыми заботами и знакомыми, да и разные места учебы
незаметно, как ржавчина, подточили прежнюю спайку. Впрочем, и сам Таракан
приобретал новые знакомства — шла пора радостных студенческих вечеринок,
подогреваемых алкоголем. Были бы деньги — а повода никогда не искали. В
обширнейший круг знакомств окунулся тогда Таракан, сколько интересных людей
перевидал: умных, одаренных кто слухом, кто рифмой, бардов и художников, всех диссидентски настроенных, успевших за юные годы достичь
немалых высот в самосовершенствовании и полубессознательно начинающих убивать в
себе все это водкой. А Таракан отдыхал душой — в бесконечной чехарде вечеринок
одиночество и скука не тревожили. Тогда же он оценил замечательную способность
алкоголя уравнивать всех. Пусть люди вокруг остроумнее, талантливее, начитаннее
его, пусть! Достаточно выпить по два стакана портвейна, и Таракан мог со всеми
спорить и веселиться на равных, в этот момент будучи
даже объективно ничуть не ниже своих задуревших,
таких милых компаньонов. Вино расставило Таракану коварную ловушку — он нашел
наконец-то доступное средство от скуки. Ведь если у большинства в компании было
еще что-то главное для души, чем они жили, а пили они для разрядки, под
настроение, то Таракан никогда не знал в жизни радости, равной опьянению, пить
стало основным его развлечением. На третьем курсе он впервые напился один, на
четвертом пить в одиночку вошло в привычку, и, будь у Таракана денег поболе, наверняка он спился бы окончательно. А так Таракан
привык жить с мыслью, что в такой-то день он там-то выпьет, другой перспективы
не было. Через много компаний прошел Таракан за годы студенческой жизни, причем
если раньше его чаще куда-то приглашали, то потом он стал одним из самых
ревностных организаторов попоек. Людей Таракан не выбирал, но, видимо, люди
выбирали его, ибо из года в год уровень его новых собутыльников неуклонно
падал. Когда-то Таракан был рад, что друзья-подруги, пьянея, уравниваются с
ним, теперь же он сам чувствовал, что, если не выпьет, пустейшая болтовня
приятелей и их избитые остроты покажутся ему непереносимо скучными. Постепенно Таракан почти перестал пить со студентами, предпочитая
им работяг — те были проще, легче раскручивались на выпивку и, хоть и дрались
иногда, были славными парнями, а главное, в чем, быть может, Таракан сам до
конца не отдавал себе отчета, ему нравилось, что в компании он умнее всех,
легко переспорит других и его уважают. Пили, острили, как могли,
зазывали на хату чьих-то разбитных подруг то из торговой сети, то из столовой,
то просто незнакомых с улицы, поили их и развлекались ночами. Надо сказать,
присутствие на пьянках женщин не вполне устраивало
Таракана. С одной стороны, конечно, разнообразие, но им и внимание надо
уделять, да и когда женского мяса не хватает на всех, частенько случаются ссоры
— а все это портит наслаждение от выпивки. Намечалось принципиальное
расхождение Таракана с компанией: если для всех вино было как бы увертюрой или
приятным фоном к любовным утехам, то для Таракана главным было опьянеть, а уж тискаться потом в постели с какой-нибудь девчонкой — это как
закуска, которая, как и всякая закуска, вовсе не обязательна.
Судьба вскоре подбросила
Таракану новое средство от скуки. Однажды на пьянке
один мало знакомый доселе парнишка спросил его: «А колеса не хочешь
попробовать?» — «Давай», — махнул рукой Таракан. Парень дал ему шесть маленьких
белых таблеток. «А не сдохну?» — для порядка
поинтересовался Таракан. «Никто еще не сдыхал», — был ответ. И Таракан
проглотил таблетки. Сначала он ощутил необоримую слабость во
всем теле и головную боль, потом, сперва со страхом, затем с удивлением, а
после и с хохотом, смотрел по сторонам, наблюдая, как странно меняются все
краски, голоса, лица, забывал, где находится, взахлеб болтал какую-то
несуразицу, а протрезвев, вдруг понял — вот то, чего не хватало ему всю жизнь.
Молодые пьянчужки-работяги наперебой уверяли, что пить
колеса — последнее дело, что это уже самое дно, но Таракан лишь отмахивался и
тотчас попросил у парня еще таблеток. Так начиналось знакомство Таракана с
колесами, а заодно с двумя их поклонниками: один работал где-то, другой же
временно тунеядствовал после психбольницы. Глотали паркапан,
перекупая его у местного «мафиози» по цене 20 рублей за сто штук. По сравнению
с алкоголем — до смешного дешево, да и кайф таблетки
давали совершенно не сравнимый с вином. Даже больше, чем кайф, — таблетки можно
было пить в одиночестве, при этом не чувствуя одиночества, окунувшись в мир
голосов и причудливых образов. Колеса привязали к себе Таракана еще крепче, чем
алкоголь.
Вместе с тем Таракан, хоть и
на тройки, сдавал сессию за сессией и переползал с курса на курс. В нужный момент
он умел заставить себя собраться и целыми днями трезвым
штудировать учебники. С годами, правда, это получалось все труднее, тем не
менее институт Таракан закончил и был призван в армию, в ВВ,
лейтенантом, на два года…
…Таракан маленькими
глотками пьет чифирь, лениво прислушиваясь к тому, что делается за стеной, в
изоляторе. Обычная перебранка, смех, два «деда», Вельк
и Кульпин, мучают кого-то, заставляя отжиматься.
Слышатся голоса: «Чифирнуть бы… А банка? Так Таракан же храпит еще… А ни фига, я видел, к нему банку оттащили, он чифирит там. А че свет не включает?»
— Кто сказал «Таракан»? —
покрывает все резковатый, чуть с хрипотцой голос Велька.
— Ты, Репа? Следи за жалом! Это ты, зелень, так офицера называешь?!
Слышны глухие удары в живот.
Таракан, посмеиваясь, допивает чифирь. Да, постиг Вельк
за время службы нехитрую армейскую премудрость: бей всех, кто тебя младше, и подхалимничай перед старшими — по сроку службы ли, по
званию, пусть даже это и не сулит видимых выгод, но делай так и никогда не
ошибешься. А вот он, Таракан, не смог продержаться в армии, безволие и
наплевательство на себя — вот что подвело.
…Армия внесла в судьбу
Таракана неожиданный поворот — он был вдруг поставлен над людьми. И не надо
зарабатывать авторитет, не надо быть кого-то умнее, не обязательно, чтоб тебя
уважали, у тебя на погонах две звезды — вот и все, и тем, у кого их нет, ты
приказываешь, а они подчиняются. Приказывать тоже надо было
уметь, букашка, неожиданно ставшая львом, не могла сразу справляться со
своей новой ролью без неуверенности и стеснительности. Но Таракан пошел по
проторенному пути молодого офицера: приблизил к себе сержантов, был с ними
почти запанибрата, делал им всевозможные послабления, а уж те в благодарность
старались и как следует жучили личный состав,
поддерживали дисциплину. Что о нем думают подчиненные, Таракан мог только
догадываться. Кое-кто наверняка посмеивался за его спиной, другие, поглупее и позабитее, бесспорно, искренне побаивались, а
может, даже уважали Таракана. Таракан постепенно входил во вкус службы, ему
доставляло удовольствие покрикивать на людей, нравилось, что при его появлении
все замирают по стойке «смирно» и отдают честь, нравилось еще болтать «по
душам», где насмешки перемежались с нехитрыми умозаключениями, — и никто ничего
не мог возразить, хотя наверняка у многих было что сказать. Но угнетало
одиночество. Приятелей среди кадровых офицеров у Таракана не было, те смотрели
на него свысока — «партизан», над солдатами, такими же подневольными людьми,
как он сам, был поставлен начальником. На помощь пришли колеса. Таракан стал
пить их понемногу, но ежедневно — и все вокруг мелькало, как в веселом кино, и
было не скучно. Наконец Таракан запился так, что стал путать утро с вечером,
путать лица и фамилии людей, забываться, где он находится. Вскоре в батальоне
заметили, что у молодого лейтенанта, кажется, не все дома. Психбольница… Но
тут судьба благоволила Таракану: если врачи и догадывались о чем-то, то
доказать было нечем, и диагноз был не «наркомания», а «психопатия». Теперь оставалось
ждать приказа о комиссовании, а потом домой. Хорошо!
Таракан вдруг задумался,
почему всю жизнь он с такой готовностью и легкостью окунается в любую грязь.
Чем объяснить, что он стал таким? Скукой, мучающей с детства? Все настойчивей и
настойчивей в мозгу всплывала фраза из какой-то книги, которую он читал
когда-то в те времена, когда еще не бросил читать: «Одинокий человек всегда
находится в плохой компании». До чего верно. А чем объяснить одиночество? Всю
жизнь Таракан находился в гуще компаний, но у него никогда не было настоящего
друга, и не любил он никогда никого. А его? Он был нужен, наверное, таким же,
как он, но ему всегда нашлась бы замена. А интересно, любила ли его хоть одна
девчонка? Да, были те, которым доставляло удовольствие спать с ним, но вот чтоб
любить?.. Вряд ли. Никто никого не любит, но не все приучились пить колеса, и
они были нужны друг другу, потому что все не выносили пустоты одиночества. При
этом Таракан знал, что на той же планете, что и он, живут совсем иные люди — увлеченные
чем-то, влюбленные, смеющиеся и улыбающиеся вовсе не потому, что приняли
какой-то допинг. Загадочные люди… Таракан презирал их за то, что они были
другими, а тех, кто был с ним, презирал за то, что они такие же, как он. И
никто ему в армию не пишет, и он не пишет никому. Только вот от родителей
отписывается. «Да, надо ведь настрочить открытку, — вспоминает Таракан, —
надо… Но как лень, как лень. Лучше после ужина…»
Сигарета дотлевает в руке.
Вся жизнь прошла перед глазами Таракана, но мысли на этом не ставят точку. «А
как жить дальше?» Противный, тоскливый вопрос, не раз уже за время пребывания в
санчасти выползающий из подсознания. Но Таракан решительно отметает его в
сторону. За жизнь он вывел для себя ряд принципов, и вот два из них: чтоб жить
легче, нельзя позволять себе думать о будущем и ничего нельзя принимать
серьезно. Таракан гасит сигарету и выходит в большую палату изолятора.
— Изолятор, встать! Смирно!
— командует Вельк, и несколько человек в коричневых
пижамах приподнимаются с коек. — Товарищ лейтенант, во время вашего сна в
изоляторе происшествий не случилось. Старший по изолятору дедушка Вельк!
Вельк, паясничая, прикладывает
руку к пустой голове, больничный халат, раскачиваясь, болтается на нем, как на
вешалке. Вытянутым лицом, серыми, близко посаженными глазами и длинным носом Вельк здорово смахивает на крысу, тем не менее
улыбающаяся рожица его не лишена обаяния.
— Вольно, — подпуская в
голос строгости, произносит Таракан. Выпитый чифирь бодрит голову, навевает
дурашливое настроение.
— Не пора ли чифирь
запарить? — интересуется Вельк, оставляя
официальность.
— Я лично чифирнул, а ты,
если хочешь, парь, — Таракан присаживается на
ближайшую койку. — Сегодня кто по санчасти дежурит?
— Сегодня ништяк! Яфаров! А Старая Жаба
только что домой свалила.
Старая Жаба — пожилая и
въедливая медсестра санчасти, которая вечно гоняет солдат за чифирь, шмонает тумбочки в поисках банок и «тракторов», а потом
докладывает обо всем начальству. Из-за нее на днях трое из изолятора были
отправлены на гауптвахту, немудрено, что ее единодушно ненавидят. Капитан Яфаров — стоматолог и пьяница —
дело иное. С вечера он приходит на дежурство навеселе, а после десяти
запирается в своем кабинете и пьет спирт. В его дежурство можно творить что
угодно, ничего не опасаясь. На мелочи же вроде чифиря капитан и вовсе закрывает
глаза.
— Добро, — констатирует
Таракан. — А что до сих пор жрать не несут?
— Не знаю. На кухню уже притаранили баки, — говорит Вельк
и, замечая присевшего на соседнюю койку солдата Репина, с силой отвешивает ему
удар по шее. — Э! Встал! Медленно встаешь. Ну-ка двадцать приседаний! —
Чернявый, толстоватый Репин молча приседает двадцать раз. — Так. А теперь на
кухню живо, скажи, чтоб офицеру ужин несли. Две минуты времени. Вопросы? Бегом!
— Скажи, чтоб рыбы больше
навалили! — добавляет Таракан. Репин трусцой покидает изолятор.
Вельк и Кульпин
захватили власть в изоляторе неделю назад. Оба прибыли в санчасть с одной роты,
оба отличались неуемной наглостью и мигом установили в спокойном доселе
изоляторе жесточайшую дедовщину. Никто почти и не пытался перечить им, но они
все равно не ленились ежедневно работать кулаками. Таракан понимал, что все это
квалифицируется как групповое издевательство над несколькими военнослужащими,
за что полагался срок до 12 лет. Казалось бы, как офицер, он должен был
вмешаться, но не в характере Таракана лезть в чужие дела, к тому же ему
нравилось, что людям не дают спокойной жизни, всегда же приятно, что рядом
кому-то хуже, чем тебе, к тому же и развлечение бесплатное. Особенно радостно
было сознавать, что, будь он, Таракан, такой же «зеленый», и его шпыняли бы от души, но он офицер, и Вельк
с Кульпиным вынуждены довольствоваться лишь тем, что
держатся с ним почти на равных.
— Кто пенициллин получает,
на уколы! — крикнул зашедший в изолятор Лева Заплитный.
Двое солдат стали подниматься с коек.
— И ты, урюк! — прикрикнул Заплитный на смуглого, пучеглазого человечка, скрючившегося
на койке у дверей. — И тебе тоже на укол! Живее!
Этот юный воин,
азербайджанец по национальности, почти ни слова не разбирал по-русски, да и,
поглядеть со стороны, вообще ничего не понимал. В первый день своего появления
он уморил хохотом весь изолятор: когда ему сказали выключить свет, он с
полминуты боязливо таращился на свисающую с потолка лампочку, а потом начал на
нее осторожно дуть.
— Слабо! Слабо, дурак! — прохохотавшись, заметил
тогда Вельк и, подойдя к двери, резко дунул на лампу,
рукою незаметно нажав на выключатель. — Как же ты в армию попал? Как же ты так
сгорел, чурка? Небось раз в жизни с гор в город за
солью спустился, а тебя и выловили, да?
Азербайджанец не произносил
ни слова, лишь хлопал пустыми глазами, и мучить его было неинтересно. Вот и
сейчас он тихо встал с койки, запахнулся в халат и засеменил к двери.
— Петух! — заорал вслед ему Вельк. Азербайджанец оборачивается, изолятор разражается
дружным хохотом:
— Откликается ведь, урюк!
— Ему еще в детский сад
рано, — тусклым голосом замечает кто-то.
— Ничего, — усмехается Вельк, — в роте ему пару раз накостыляют — сразу все будет
понимать. Так, ладно, я тоже пойду кольнусь.
Таракан, закуривая на ходу,
выходит на улицу. С темного двора отлично видно все, что делается в процедурной. Там идет веселая кутерьма с уколами:
фельдшер, кучерявый ефрейтор в очках, ставит их весьма оригинальным способом, он
мечет шприц с расстояния метра в голые зады «зелени» и лишь потом, подхватывая,
вдавливает больным кубики пенициллина. Хохот и беззлобная брань доносятся даже
на улицу, похоже, никто особенно не в обиде, молодежь привыкла к повседневным
бессмысленным издевательствам. С полминуты Таракан стоит у окна, а затем
торопится назад. Опасно оставлять комнату без присмотра: в армии воруют друг у
друга все подряд — от конфет до часов и денег.
В отсутствие Таракана на его
столе наконец-таки появился ужин: хлеб с маслом, жиденькое картофельное пюре с
рыбьим хвостом и чай. Ужин принес некий Тарас, толстоватый, медлительный парень
с большими, вечно испуганными глазами. Тарас — своеобразный феномен армии, он
уже дембель, через месяц едет домой, но гоняют его все, кому не лень, от
«дедов» до последнего «зеленца». Похоже, за два года службы Тараса так
помучили, что он превратился в полуидиота, такого и
за человека-то считать смешно.
— Ты чего припер?!
— Таракана мает злая скука, и как тут сдержаться, чтоб не отыграться чуть-чуть
на еще более ничтожном существе. — Я говорил, рыбы побольше!
А это что, рыба? В жопу тебе этот хвост забить, чтоб бегал русалочкой!
— Сказали, больше нет, —
заикаясь и часто моргая, испуганно мямлит Тарас, — вот к-картошка.
— Парашу сам жри! — кричит Таракан. Он соображает, как бы похлеще
обозвать Тараса, но тут в комнату заходят Кульпин и Вельк — они тоже не хотят упустить случая
позабавиться.
— Тарасик! — в голосе Кульпина, толстолицего, бритоголового дылды,
звучит почти неподдельная радость. — Опять ты к нам!
— Как разговариваешь с
офицером, Тарас! — подскакивает Вельк. —
Пререкаешься?! Думаешь, раз дембель, так теперь можно и на дисциплину забить,
а? А ну, упор лежа принять!
— Да он не отожмется, чухан, — презрительно цедит Кульпин
и вдруг вполсилы, но резко бьет Тараса кулаком в живот. Тарас сгибается, издав
горлом какой-то хрюкающий звук. Таракан садится ужинать.
— Ты ж скоро на гражданку
пойдешь, — продолжает Кульпин, — так что, ты там тоже
таким же чуханом будешь? А?
Тарас молчит, только часто дышит
от страха.
— На танцы будешь ходить. А
танцевать умеешь? Умеешь, спрашиваю?!
— А на гражданке сейчас
брейк пляшут, — пережевывая рыбу, замечает Таракан.
— Слыхал?
— Кульпин вплотную приближается к Тарасу. — А ну
танцуй! Брейк-данс!
Тарас затравленно моргает.
Его тупое от ужаса лицо еще больше раззадоривает «дедов». Еще несколько ударов
в живот.
— Я н-н-не умею т-танцевать, — дрожащим голосом выдавливает Тарас.
— Не умеешь брейк, танцуй,
что знаешь, — говорит Вельк, — да не трясись ты! Тебя
ж никто не мучает, тебя ж по-хорошему танцевать учат. А то придешь на гражданку
и ничего не можешь, скажут, что в ВВ все такие чмошники. Ты же всех нас позоришь, войска позоришь. Танцуй!
Тарас стоит, боясь
шевельнуться.
— Танцуй! — Кульпин снова замахивается, и лишь тогда Тарас с
окаменевшим выражением лица начинает молча дергать руками и притопывать ногами.
Первым начинает хохотать Таракан, за ним и Вельк.
— Хватит, — разрешает Кульпин, — ведь умеешь же, если захочешь. А теперь пшел! Стой! Бегом… На старт, внимание… руки как
держишь, у!.. Марш!
Тарас уносится прочь,
путаясь ногами в длинном халате. Таракан неторопливо дожевывает хлеб с маслом.
— Вот ведь дерьмо, — замечает Вельк, —
смотреть стошнит. И это чувак называется. Козлота вонючая… Ну что, чифирнем?
— Самое время, — закуривая,
кивает Таракан.
— Эй, Репа! — кричит Вельк. — Репа! Вымыл банку, набрал воды и сюда! Две минуты
времени! Время пошло!
«До чего неприятный тип, —
думает Таракан, искоса разглядывая крысиную мордашку Велька.
— Фюрерок, черт возьми… Умишка на копейку, а
самомнения на десятку. Правильно, сколько в изоляторе народу, а ведь всех запинал. Наглость города берет. А все-таки здорово б, если б его посадили…»
Наверное, нигде, как в
санчасти, куда свозят солдат с разных батальонов, не проступает с такой
яркостью одичавшее от скуки, мрачное мурло армии.
Совместная служба худо-бедно сплачивает солдат, да и времени и сил отнимает с
верхом. В санчасти же безделье. И каждый за себя.
…Банка с водой не успевает
закипеть, как в комнату заваливают нежданные гости — младший сержант по кличке
Квадрат и рядовой по кличке Фикса. Квадрат, коренастый, широкоплечий крепыш,
Фикса — сутулый, низколобый парень с желтоватым болезненным лицом, оба
находятся под следствием: Квадрат за избиение подчиненного, Фикса — за
наркоманию. Оба содержатся в штрафвзводе в соседней
казарме и изредка забегают чифирнуть к Таракану. Таракан не в восторге от их
общества, но все лучше, чем одному, и он не отказывает в гостеприимстве.
— Опа!
Чифирь-бак на столе! Мы вовремя! — с ходу восклицает Квадрат, протягивая всем
свою широченную ладонь. — Сегодня не Жаба дежурит?
— Яфаров.
— Зашибись!
— Квадрат кладет на стол сверток с халвой и пряниками. — Наш «прицеп» — ваш
чифирь.
— С вами разоришься, —
беззлобно ворчит Таракан, вынимая из ящика стола пачку чая.
— Брат! — театрально
взмахивая руками, восклицает Квадрат. — Нас же все гонят, травят, преследуют,
ловят, к прокурору таскают, все вокруг враги, и только у тебя мы на чуть-чуть оживаем, только ты нам
рад!
— Ладно уж, — машет рукой
Таракан. Фикса молча и деловито срывает с пачки чая обертку:
— Всю засыпать?
— Сыпь всю, — милостиво
разрешает Таракан.
— Конечно, всю, —
подхватывает довольный Квадрат, — конечно, всю, брат, мы ж с обеда ходим не
чифирнувши. Вот так… А теперь, Фикса, взболтай и прикрой вот блюдечком. Брат,
у тебя закурить есть?
Таракан молча кивает на
тумбочку. В ожидании, пока настоится чифирь, все закуривают, и между солдатами
начинаются бесконечные конвойные разговоры: кого из знакомых могут посадить и
над кем суд уже состоялся, кому сколько до дембеля,
долго спорят о зэках, о том, на каких зонах происходили интересные случаи, на
каких зонах дешевле выкидные ножи, расчески, прочие зэковские
поделки. Вельк отказывается верить, что на зоне, где
служил Квадрат, цена пачки чая за 48 копеек доходила до 25 рублей. Фикса
рассказывает, что у них в роте служит парень, отменно делающий наколки…
Таракану невесело. Злоба, злоба на свое ничтожество точит его изнутри, и он
немного завидует людям, которые свое ничтожество не сознают. Конечно, пьянство,
таблетки, конвойная жизнь, психбольница — все это не могло не привести к
огрублению и деградации. Таракан, например, не представляет, смог бы он о
чем-нибудь поговорить с непьющей, порядочной девушкой, но отрыжка не до конца
убитого интеллекта временами дает о себе знать, и Таракан не может не заметить,
как убоги люди вокруг… Скорей бы выпить вина.
— Все, Фикса, разливай, —
командует Квадрат. Фикса тремя пальцами подхватывает банку и ловким движением
наполняет черной жидкостью два стакана.
— Крути! — распоряжается
Квадрат. Начинается питье чифиря, которое у конвойщиков
превратилось в своеобразный ритуал, заимствованный у зэков: по кругу, сколько
бы человек ни сидело, передаются два стакана, из которых каждый делает по два
глотка. Таракану не очень по душе такая система, слишком мало приходится на
каждого, но он уже чифирнул недавно, так что почему бы
и еще не «покрутить» за компанию. Несколько минут горький кипяток глотают
молча. Затем разговоры возобновляются.
— Когда суд-то будет, не слыхать? — интересуется Кульпин.
— Суд? А хрен его знает. Но
не на этой неделе, так было б объявление, — бодро откликается Квадрат. — Да ни
черта они по этому делу не докопают. Я тогда, помню, у прокурора сижу, и этот чухан-то, что на меня шкуряк
сдал, тут же. А я сижу спокойнехонько так, ногу на
ногу, закурить у прокурора попросил, «Космос» смолю одну за
одной, базарю, улыбаюсь. А тот козел-то сидит
трясется, а я ему так спокойно: «Ну послушай, ну как
тебе не стыдно врать товарищу прокурору. Я тебя бил? Ну
скажи, хоть пальцем я тебя тронул?» Тот козел ни бе ни ме, моргает, а
прокурор даже улыбается, глядя на меня, мол, ну и крученый, голыми руками не
возьмешь. А чего они, в натуре, докажут? Помурыжат
слегка да обратно в батальон отправят. Э! Фикса! Остапчика
после третьего глотка убили, а ты уже пятый делаешь!
— Так что, тут одни нифеля, — виновато посмеивается Фикса, отставляя пустой
стакан. Младший сержант Остапчик десять летназад погиб на посту, пресекая побег, и навечно зачислен
в списки части. То, что его убили за лишний глоток чифиря, — любимая шутка конвойщиков, и ее неизменно припоминают, если кто-то
вовремя не передал стакан дальше по кругу.
Квадрат повеселел, болтает без умолку, начинает вспоминать старые анекдоты. Таракан
знает, что поводов для оптимизма у Квадрата мало, слышал от офицеров санчасти,
что ему собираются дать три года дисбата. Но Таракан
молчит. Приятно смотреть на веселого человека и знать про себя, что недолго ему
осталось веселиться.
— А ты, Фикса, чего
грустишь? — интересуется Вельк. — Как спалился-то? Я слышал, укололся и на КПП пошел?
— Ну… И только подразвезло, как замполит… — нехотя цедит Фикса.
— И сколько у тебя дырок в
вене нашли?
— Девять.
— Ерунда, не посадят, —
заключает Квадрат, — вон у Федулова 80 дырок было, и то не посадили.
— Не должны посадить, —
говорит Фикса, будто успокаивая сам себя, и разливает по стаканам остатки
чифиря, — а у меня еще банка трехлитровая кокнара
осталась в загашнике.
— У тебя? И молчал! —
встрепенувшись, восклицает Квадрат.
— Так не здесь… В батальоне.
— А… Слушай, брат, —
Квадрат вновь обращается к лениво пережевывающему халву Таракану, — ты б вина
не мог в поселке купить? Или водки. Я денег дам, достать только.
— Не обещаю. Там редко
выбрасывают, — уклончиво позевывает Таракан. Очень ему нужно поставлять вино
кому ни попадя! Дай бог самому выпить, да и чем больше людей будет знать — тем
легче засыпаться.
— Ну, спасибо за чифирь,
брат, мы побежали, — Квадрат резко поднимается на ноги, за ним нехотя
отрывается от стула Фикса. — Пора, а то нас, поди,
хватились. Дай еще парочку сигарет на вечер. Вот спасибо! Есть же ведь вот и
среди ментов мужики!
— Тоже, нашел мента, —
усмехается Таракан, но комплимент ему приятен.
Вельк и Кульпин
тоже уходят, комната пустеет. Таракан смотрит на часы — половина десятого.
Время, кажется, понеслось быстрее. Но торопиться не надо, пить только после
отбоя. Правда, всего одна бутылка, жаль. Но, может, Лева Заплитный
что-нибудь подкинет. А пока… Да! Надо бы накатать все-таки поздравительную
матери. Завтра попробовать опять вылезти в поселок за вином, заодно и открытку
отправить. Но при одной мысли, что надо писать, у Таракана падает настроение. С
полминуты он вертит открытку в руках, затем решительно прячет ее в стол и,
закуривая, садится на койку.
За окном давно стемнело.
Густо сыплет мокрый снег, солдаты, надрывая глотки строевой песней, долбят
ногами плац, а у Таракана в изоляторе уютно, тепло, задумчиво вьется дымок
сигареты, есть вино и чифирь. Странно все-таки, почему он, Таракан, без
особенного труда устраивается в этой жизни лучше многих, а там, где другие
ломают шеи, отделывается легким испугом. Он не уважает себя, значит, не глуп.
Но почему так хочется, чтобы люди вокруг всегда были примитивнее и ниже его?
Наверное, чтоб уважали. Парадокс? Или просто потребность каждого живого
организма находить приемлемую среду обитания?
— А! — вполголоса произносит
Таракан и, открыв нижний ящик стола, вынимает оттуда спрятанную в сумке бутылку
«Монастырской избы». Пожалуй, стоит начать. Капитан Яфаров
сам в спиртовых парах задыхается, что он унюхает?
Таракан вдавливает пробку
вовнутрь бутылки, наливает вино в стакан, пьет, инстинктивно косясь на окно,
чуть-чуть морщится от кисленького вкуса теплого винишка,
тут же наполняет новый стакан — не терпится испытать эйфорию, торопливо
выпивает и, пряча в стол остатки вина, ложится на кровать. В голове приятно
тяжелеет, губы Таракана начинают непроизвольно разъезжаться в слабой,
утомленной полуулыбке.
Похоже, Яфаров
уже произвел вечернюю проверку и отбой по санчасти. Но Вельк
никому не даст так просто уснуть — за стеной слышатся его резкие окрики, и звук
подзатыльников перемежается с похохатыванием Кульпина.
— Так! Все-все! Репа, гаси
свет! Изолятор, отбой! Э! Ты как, сука, отбиваешься, а это тебе не дома в
постельку, здесь армия! Через дужку! Вот так, да, резче, резче прыгай!
Отставить! Ноги на дужку! 15 отжиманий! Отжимайся и вслух считай. Что «раз»?
Это разве отжимание? Снова!
Таракан слушает, покуривает
и улыбается. Ясно, не прошли для Велька даром уроки
какого-то самодура сержанта. Небось
намаялся в свое время, все запомнил, а теперь уж на других душу отводит. Да с
каким упоением! Таракану не понять, как это человек не ленится так кропотливо и
подолгу издеваться над людьми. Ведь самому хлопотно! То ли дело лежать,
слушать, покуривать. Выпитое вино начинает разбирать сильнее, но хочется, чтоб
еще сильнее, и Таракан вновь лезет в стол за бутылкой.
— Эй, ты! Заплитный! Ты чего не ложишься! — на сей раз Вельк рявкает на фельдшера. —
Думаешь, что фельдшер, так теперь и «шерсть» обалденная? Вон, Гусь «черпак» уже
— и то, а ты четыре месяца в армии. Стой!
— Мне в процедурную,
— огрызается Заплитный. «Может, утащит чего-нибудь»,
— с надеждой думает Таракан. Бутылка уже пуста.
Тем временем Вельк за стеной вдруг повел беседу по душам, в вечно крикливом голосе его появляются спокойные, нравоучительные
нотки.
— Вы что думаете, мне очень
охота вас всех бить, гонять, а? — говорит он притихшей аудитории. — Да я бы мог
тоже плюнуть на все — и спите вы целыми днями и делайте что хотите. Но здесь
армия, ясно? И в армии должна быть дис—цип-ли-на. Что не так, Репа? А вы еще «зелень», и вам не
положено тащиться. Вы что, думаете, меня мало били, когда я «зеленью» был? До
сих пор почки болят, но я тем «дедушкам» сейчас бы только спасибо сказал. Здесь
не дома, здесь дисциплина. А на чем в армии держится дисциплина? Думаете, на
офицерах? Туфта! На сержантах? Хрен там! На «де-душ-ках»! Я же с вами по справедливости, я этого не признаю,
земляк там, друг. Вот, Гусь, скажи, ты же от меня в городе в десяти минутах езды
жил, так? А я его дрючу, как и всех вас! Так? Потому
что пока он «зелень», чем он вас лучше? По справедливости. Сейчас,
может, вы обижаетесь, знаю, то да се, а станете «дедушками» — так же будете
«зелень» гонять. А не будете — ну и дураки! Как
Тарасика, вас зачуханят. Э! Кто там храпит? Гусь?
Подушкой его по балде! Вот так! — Слышится глухой удар
подушкой, сонное ворчание и насмешливый голос Велька:
— С добрым утречком! Еще раз всхрапнешь — подъем, тряпку в руки и на полы.
Вопросы?
Таракан заслушался, его
искренне веселит нехитрая философия «дедовщины» и радует, что он, слава богу,
не рядовой. Но чем заняться? Вино взбодрило, согрело его, но хочется еще, и эта
неудовлетворенность портит настроение. От нечего делать Таракан начинает
листать замусоленный позапрошлогодний номер «Юности».
Вельк с Кульпиным
вновь собираются в самоволку, надевают бушлаты, припрятанные для этой цели
гражданские штаны, снимают с шапок кокарды. Вчера они уже ходили и договорились
вновь встретиться с какой-то поселковой шлюшкой. Таракану
трудно понять, что за соблазн может выгнать людей из теплой комнаты с чифирем
куда-то в темноту с мокрым снегом, да еще с риском напороться на какого-нибудь
офицера и залететь на «губу». Если бы хоть хата у них была, а то так… Ну да
ладно — «надежды юношей питают».
— Мы побежали! — докладывает
Вельк, заглядывая в апартаменты Таракана. — Айда с нами!
— Мммм,
шутишь. Лень… Счастливой охоты, — зевает Таракан. «Юность» попалась
неинтересная. Да и вообще, бывают ли интересные книги? Таракан утомленно прикрывает
глаза и вдруг вспоминает: поздравление матери! Что это за наказание, право,
пока родители живы, надо делать вид, что помнишь о них, что хорошо к ним
относишься. Нет, писать! Превозмогая лень, Таракан все-таки садится за стол и,
раскрыв открытку, выводит первую строчку послания: «Здравствуй, дорогая мама!»
— Это опять я, товарищ
лейтенант, — в дверях появляется запыхавшийся Лева Заплитный,
— одному урюку банки ставил, только вот освободился.
Таракан незаметно прячет
открытку подальше — неловко, если тебя застанут за подобной ерундой.
— Ну, — говорит он, —
докладывай, как успехи.
Фельдшер присаживается к
столу, его глазки исподлобья лукаво щурятся на Таракана.
— А закурить есть, товарищ
лейтенант?
— Как нет-то, когда да! —
Таракан кладет на стол пачку. — Я слушаю!
— Из процедурной увел, —
Лева вынимает из необъятного кармана халата два флакончика настойки валерианы.
— И вот еще — на стол ложится упаковка каких-то синих таблеток.
— Негусто, — для порядка
ворчит Таракан, хотя душа его ликует — есть чем продолжать ночь. — А спирт
муравьиный или настойку календулы не мог? Это ж большие пузыри!
— Так то
ж все в аптеке, а она с обеда на замке. Я только по процедурной шарился, там, знаю,
элениум, но он в сейфе.
— А это что за «колеса»? —
Таракан скептически прищуривается и, взяв в руки таблетки, вслух читает: — Пипольфен. Дерьмо небось?
— Аналог димедрола. Только
от него в сон меньше клонит, а развезет нормально. Всю только не пейте, штук
пять хватит, — поясняет Лева. Таракан опускает таблетки в карман и не спеша
отвинчивает крышечку флакончика.
— Ой, опять это пойло… Валерьянка, корвалол,
одеколон, муравьишка — чего тут только не пережрал.
Но ведь я такой, Лева, а жизнь такая! Было б винишко, разве б жрал все подряд.
— Да, винишко,
— мечтательно щурится Лева, — месяца четыре не пил — тоска. А одеколон я не
могу.
— Неумный человек… Ну,
твое здоровье! — Таракан пьет валерьянку, морщится и, передернувшись, прячет в
стол пустой флакончик. — А «колеса» почему не пьешь? Невкусно?
— Не пью. Привыкнуть боюсь.
— Да уж, — улыбается
подобревший Таракан, — к хорошему быстро привыкаешь.
В дверь осторожно
заглядывает Репин, в руках его литровая банка с водой.
— Товарищ лейтенант, можно у
вас «трактор» на минуту, запарить.
— Бери, — машет рукой
Таракан, с удовлетворением ощущая, как после выпитой валерьянки опьянение
усилилось и стало легко на душе. — «Прицеп»-то есть?
— Конфеты вчерашние и
повидла банка.
— Потянет! Гуляем, как тузы!
— улыбается Таракан и вдруг замечает, что Лева Заплитный
молчит, грустно уставившись в пол. — А ты, Лева, что невесел, буйну голову
повесил?
— Да все так, —
неопределенно разводит руками Заплитный, — до дома-то
еще скоко… Там все сейчас пьют, с бабами там, а
я…
— А ты чекист! Зато, как там
говорится… Сейчас… Кто был студентом, тот знает юность, кто был солдатом —
тот знает жизнь! А я вот скоро домой откинусь и за тебя выпью, будь спок! Да я сейчас за тебя выпью!
И Таракан отвинчивает крышку
второго флакончика. Потом ему становится совсем хорошо
и, как всякого пьяного, тянет показать свой ум.
— Вот меня тут, в Краслаге, прозвали Тараканом, да? Знаешь
небось? Да знаешь, что передо мной-то ломаться! А за что? За усы эти, да…
Правильно. Но, по-моему, для меня в этом прозвище кроется глубочайший смысл, и
лучше про меня не скажешь… Вода кипит, сыпь пока чай. Так вот. Пользы от меня
никому никакой. Живу я на халяву и только противен…
Нормальным людям. Но я живуч! Как таракан! Куда ни попаду, как меня ни травят,
сам себя травлю, вот, а все ничего, жив и здравствую. Разве что не
размножаюсь… Хотя почему не размножаюсь? Это интересный процесс, он еще
требует изучения, как плодятся тараканы. Ты понимаешь меня?
— Да при чем тут таракан? —
помолчав, говорит Лева. — Ну и что, что вы много пьете? А что вам тут еще
делать? Правильно. Я вас, товарищ лейтенант, очень уважаю, и не только за то,
что вы с нами по-простому. Я вообще понимаю людей, которые чем-то занимаются.
Скажем, стихи человек сочиняет, ну, музыкой занимается, ну, бабник, бухает или
наркоман там. Но терпеть не могу таких, как этот
Тарасик, которые и на гражданке ничего не делали, только ели и спали, и больше
им ничего не надо. Амебы.
Таракан чувствует, что они с
Заплитным начинают говорить о разных вещах, и, решив
не продолжать свои мысли, выковыривает из упаковки шесть таблеток, глотает,
запивает водой.
— Твое здоровье! Поехали
теперь чифирь пить. Тащи банку.
В изоляторе темнота, лишь в
углу видна красная точка сигареты да маячит силуэт в длинном халате. Гусев и
Репин готовятся к чифирепитию.
— Ну что,
братва, — Таракан, закуривая, присаживается на койку, — значит, Вельк в самоход дунул, и у вас праздник, да?
Все принужденно улыбаются.
Таракан чувствует, что кое-кто не прочь ответить покрепче на его бестактную
усмешку, но кишка тонка! И Таракану это приятно.
— А что Вельк,
— разливая по кружкам чифирь, возбужденно начинает Заплитный,
— я бы мог и на понт пойти и по роже
ему дать, да запросто! Но если тут такие законы, то куда денешься? А мне,
понимаете, очень не хочется возвращаться домой калекой или с отбитыми почками.
А настучишь на него — тебя потом его дружки так забьют, так зачуханят,
что в петлю сам залезешь — служить-то долго. А тут вытерпел немного, зато потом
сам «дед», и все у тебя в порядке.
— А вон Тарасик, тот уже
дембель, — замечает Таракан.
— Ну, Тараса я вообще не
понимаю. Как он выносит? Я б на его месте давно бы всех заложил, или
перестрелял, или уж с собой покончил, но терпеть?!
— Ублюдок,
— презрительно роняет Репа, — значит, так себя в роте повел. У нас в роте
мужики из своего призыва никому не дадут чмошником
быть, хоть ты какой там слабак. А этот? Тьфу!
— Как бы, в натуре, в армии
дедовщину не извели, — замечает Гусев, — а то ведь как обидно будет: и первый
год пахал, и второй придется.
— А!.. Чаек хорош,— хмурится
Таракан, которому скучны эти солдатские заботы. — Аж
скулу ведет. Где повидло?
— Вот. Мажьте на хлеб,
товарищ лейтенант.
Несколько минут жуют и пьют
чифирь молча. Но вот разговор оживляется, в памяти всплывают анекдоты, которые
льются бесконечной чередой. Чтоб не путаться, начинают вспоминать анекдоты по
темам: Чапаев и Петька, Вовочка-матерщинник, поручик
Ржевский, политические, про евреев. Таракан особенно усердствует в этом
конкурсе, алкоголь с чифирем дают о себе знать, и рассказывает он со всем
вдохновением, на которое способен. Но вот по телу пробегает первая волна
расслабляющей истомы, Таракан понимает, что начинают действовать таблетки, и
шевелить языком сразу же становится лень. Теперь Таракан больше слушает,
изредка вставляя свои короткие, но веские замечания.
Начинаются традиционные
солдатские разговоры на избитую, но никогда не надоедающую тему — про баб. Все
наперебой, сперва немного смущаясь, а затем уже
взахлеб рассказывают, когда и при каких обстоятельствах у них случалась удачная
или даже неудачная любовь. Таракан молчит, снисходительно улыбаясь, он почти
уверен, что на 90 процентов все эти россказни — бахвальство и фантазии, ну так
и что ж? Пусть себе врут, главное, чтоб послушать было нескучно.
— Ой, а у меня какая подруга
была… Аленушка, — говорит проникновенным голосом Лева Заплитный.
— Мне тогда шестнадцать было, а ей тринадцать. Придешь, бывало, к ней, поволынишься-поволынишься, а потом она говорит: «Ну, все,
хватит, одевайся, мне еще к завтрему сочинение о
молодогвардейцах писать».
— Сознательная девочка, —
вставляет свой смешок Таракан.
— Да… А потом подросла и
такой стала стервой. Дрянью,
— глубоко вздыхает Лева и закуривает. — А я ее никак забыть не могу. Как там в песне-то поется, товарищ лейтенант… «У Алены карие
глаза, у Алены волосы по плечи». Скажите, они все дряни,
товарищ лейтенант? Вы большую жизнь прожили, вы должны знать.
Таракан давится от смеха.
— Оставить девушку на два
года и надеяться, что с ней никто не сойдется, все равно
что оставить бутылку водки на дороге и надеяться, что ее никто не выпьет, —
вступает Репа со старым армейским присловьем.
— Бедные вы, бедные…
Обиженные и обманутые. Униженные и оскорбленные. А представьте-ка вот для
интереса, если бы баб забирали, а не вас! Вы бы что, на воле монахами жили? —
посмеиваясь, спрашивает Таракан и, не дожидаясь ответа, продолжает: — А мне начхать на баб! Меня никто не ждет — и я счастлив.
Таракана развозит все
сильнее, тело стало ватным, а язык ворочается во рту полуживым червяком. Но
рассудок отуманен слабо, хочется только лечь и закрыть глаза.
— Ладно, — Таракан тяжело поднимается,
— я откланиваюсь. Когда все кончите, чифирьбак понадежнее загасите, а то завтра чуть свет Старая Жаба опять
шмон устроит. Ну, покедова!
— Еще один день прожит! —
провозглашает Заплитный.
— Ну и х… с ним, — вторят
ленивые голоса. Это ежедневное присловье санчасти всем порядочно поднадоело.
Таракан скидывает халат и,
забравшись под одеяло, уже задремывая, вновь водит вялым взглядом по страницам
«Юности». Но день, оказывается, еще не прожит. За стеной раздаются шаги,
приглушенные, но возбужденные голоса, а затем в комнату вваливают Вельк, Кульпин и еще какой-то
солдат-армянин из местной роты.
— А вот и мы! — восклицает Вельк. — Не спишь? Пить будешь?
В руках Велька
трехлитровая банка, на две трети наполненная мутноватой жидкостью.
— Брага, что ли? — мигом оживляется придремавший было Таракан.
— Она самая!
— Где надыбали?
— Баба дала. А ты говоришь,
лень идти!
— А сама-то она вам дала?
— Сама? Нужно мне такое
счастье, — посмеивается Вельк, поспешно переодеваясь
в больничный халат, — еще подцепишь что-нибудь. Встретились, до дома дошли,
спрашиваем, слушай, может, у тебя анашишка есть или
выпить чего? А она — раз — и выносит. К батальону подходим — и этого друга
встретили, — Вельк кивает на армянина, — тоже с
«самохода» возвращался.
— Так-с. Сейчас все
организуем, — говорит Кульпин. — Э! Репа!
— Тихо! Тссс,
— останавливает его Вельк. — Не буди. Сейчас
«велосипед» ему устроим!
Таракан закуривает, глядит
на часы. Начало четвертого ночи. Быстро же летит время, когда пьешь. Вельк тем временем скручивает в трубочку обрывок газеты и,
осторожно всунув его между пальцами торчащей из-под одеяла ноги, поджигает.
Все, с трудом сдерживая смех, увлеченно следят, как огонь медленно ползет по
бумаге, когда же ноги начинают судорожно дрыгаться, Кульпин
хохочет в голос. «Велосипед» в изоляторе делают друг другу каждую ночь.
Проснувшийся Репин хватается за обожженный палец, не сразу понимая, что к чему.
— Репа! — командует Вельк. — Встать, смирно! Раскумарился?
Теперь живо тащи из кухни банку сгущенки и булку хлеба. Вопросы?
— Так кухня ж на замке, —
протирая глаза, бубнит Репин.
— Сам знаю. Влезешь в
форточку. Пять минут времени. Время пошло!
Репин накидывает халат и
вразвалку уходит из изолятора. В комнате Таракана ставят на табурет банку с
брагой, рядом кружку, все четверо садятся вокруг, армянин достает из кармана
замусоленную колоду карт.
— Давайте в «петуха», — с
энтузиазмом предлагает Вельк, — самая клевая зэковская игра. Умеете? Да
очень просто, значит, раздается по пять карт…
— Да ну, — морщится Кульпин, — пока объяснять тут будешь… Лучше в то, во что
все волокут. Да хоть в «дурака». Как раз пара на пару.
— А может, продегустируем? —
Таракан недвусмысленно кивает на банку.
— Сейчас Репа закусон припрет.
— А, начнем! — Вельк решительно наполняет брагой кружку и протягивает
Таракану: — Давай вмажь. Эх, я на гражданке вообще не
пил. Нет, в натуре! А в армию пришел, думаю, тут-то что терять?
— Не пил? — удивляется
Таракан и залпом проглатывает дразняще попахивающую
жижу. — А чем же занимался?
— Футболом. И на гитаре бацал.
Кружка быстро прошла по
кругу. Солдаты с непривычки заметно захмелели, и Таракану забавно смотреть, как
они кипятятся и обзывают друг друга при игре в карты. Все играют плохо, Вельк и Кульпин три раза подряд
остаются в дураках.
— Ну
ты козел! Козел! — почти в голос орет Кульпин на Велька. — Надо же дамой было крыть — им бы тогда нечего
было б подбрасывать, у!
— Да ты сам хрена ли
принимал! — огрызается Вельк. Перебранка разгорается,
лишь один Таракан сидит молча, с отрешенной улыбкой на лице. Ему опять очень
хорошо. Кружка с брагой пошла по второму кругу.
— Да, — говорит армянин, —
сейчас музыку бы…
— Ага. И бабу под бок, да? —
хмыкает Вельк.
— И вообще, лучше бы все это
на гражданке, — вторит ему Таракан.
— На гражданке сейчас тоже
стало хреново, — замечает Кульпин,—
мне чувак пишет, что водка только по талонам, чуваки все бесятся, все подряд
глотают, и уже отравился один. Одеколон вообще как коньяк. Раньше только в
армии одеколон пили, а теперь и на гражданке вовсю понужают. А я вообще люблю одеколон…
— Кто ж его не любит? —
усмехается Таракан
— Не, вот я как дембельнусь — женюсь через месяц, — подумав, говорит
армянин, — зачем мне надо становиться наркоманом?
— Да ну, сразу жениться, —
протестует Вельк, — надо погулять годика три.
— Ну и станешь наркоманом!
— Что, холостяки все
наркоманы, что ли? — смеется Таракан.
— Ну, если вина нигде нет,
что еще делать-то?
Пьяный разговор. Таракан
блаженствует, опьянение от браги очень удачно сочетается с таблеточной
эйфорией. Время от времени Таракан прикрывает глаза и тогда, кажется, плывет
куда-то вместе со стулом.
— Так, но Репа-то куда
провалился? — вдруг вспоминает Вельк. — Я жрать хочу!
Как по команде, появляется
Репин с булкой и банкой сгущенки.
— Сколько времени прошло? —
вскакивает на ноги Вельк. — Двадцать… Двадцать три
минуты! А я говорил, сколько?
— Влезть долго не мог,
там…
— Упор
лежа! — не дослушав, кричит Вельк. — Двадцать пять
отжиманий!
Армянин неторопливо режет
хлеб, густо намазывает на кусок ворованную сгущенку. При виде еды и у Таракана
пробуждается аппетит. Репин отжимается, и в глазах его застыла молчаливая
злость.
— Не, этого неинтересно
мучить, — замечает Кульпин. — О! Тарасика сюда! Так,
Репа, беги в шестую палату, буди Тараса и тащи сюда. Понял?
Репин молча поднимается с
пола, уходит. Все наворачивают хлеб со сгущенкой. Таракан
было предлагает продолжить игру, но карты надоели, после выпитой браги солдат
тянет на более потешные развлечения.
В комнату, тихо ступая по
полу босыми ногами, входит Тарас. Он в одних трусах и белой рубашке, на его
заспанном, слегка припухшем лице страх и недоумение.
— Та-ра—сик! Вот ты где, мой дорогой! — паясничая, расплывается в
улыбке Вельк. Он делает вид, что хочет подать Тарасу
руку, но вместо этого резко бьет под ребра.
— Ой… — Тарас сгибается,
перекривившееся лицо его сильно краснеет.
— Врешь! Это не больно… А
вот сейчас… — Вельк вновь замахивается, и Тарас
сгибается в три погибели, заранее вскрикивая и кривя лицо. Хохот.
— Стой! — Кульпину приходит в голову идея. — Тарасик! А ну-ка спой
нам, а?
— Спой, светик, не стыдись,
— посмеивается Вельк. Тарас молчит.
— Спой! Спой песенку. Тебя
же по-хорошему просят…
— Я не умею п-п-петь, — чуть
слышным голосом бормочет Тарас.
— Как не умеешь?! Врешь! Два
года прослужил, строевую-то песню ты должен знать, — говорит Кульпин — Должен?! Так! Строевая подготовка. Становись на
стол, маршируй и пой. Ну!
Тарас, озираясь, как бы его
не ударили сзади, неуклюже влезает на стол.
— Маршируй и пой, —
командует Кульпин — Ну? Тебя что, ждать должны, козлота?!
Таракан молча наминает хлеб
со сгущенкой, благодушно наблюдая за разыгравшейся сценкой. «Вообще, зря они
все это затеяли, — шевелится в еще не отключившемся мозгу тревожная мысль. —
Еще до начальства дойдет, и я, получится, в это дело вмешан…» Но смотреть все
равно весело.
— Ты будешь петь? — Вельк, угрожающе выпучив глаза, приподнимается со стула.
Армянин, закинув ногу на ногу, покуривает сигаретку с фильтром.
А на наши красные погоны
Смотрит с ненавистью враг,
За черту запретной
зо-оны
Не пройти ему никак, —
тихо начинает выговаривать
Тарас, с ноги на ногу переминаясь на столе. Вельк даже поскуливает от смеха, Кульпин
тоже жмурится от удовольствия — как-никак, его была выдумка. Таракан только
улыбается — его так развезло, что просто тяжело смеяться.
— Молодец! Слазь, — машет
рукой Вельк. — Ты отличный у нас строевик и зря
стесняешься. Да, ты же дембель, Тарас! А смотри, в изоляторе сколько «зелени» дрыхнет. Ну-ка, устроим им всем дедовщину, сделай им
«велосипед». На тебе бумагу, вот, на спички…
— Так… э…— нервно
моргая, лепечет Тарас, — они же потом…
— Что они потом? А я тебя
сейчас! — замахивается Вельк. — Кру… Отставить!
Кругом! Иди! Устрой-ка им, ха-ха… Мухмут, поджигай!
…Через несколько минут
трое в изоляторе просыпаются, вскакивают, потирая обожженные пальцы ног.
— Опять, что ли, — сонным
голосом ворчит Репин.
— Что опять? Это не мы, это
все Тарас, — пожимает плечами Вельк, по-смешному вытягивая свою крысиную рожицу. — У, дембель,
никому житья не дает!
Проснувшиеся, хоть и
понимают прекрасно, по чьей указке Тарас делал «велосипеды», все-таки
награждают его парой увесистых подзатыльников. Таракан, докурив, с трудом
поднимается на ноги, идет в сортир. Тарас стоит у
стены, теперь у него дрожат не только ресницы, но и плечи. Неожиданно для себя
Таракан вдруг чувствует такое непреодолимое отвращение к этому забитому,
дрожащему существу, что, не сдержавшись, со всей силы бьет Тараса кулаком по
шее. Тарас стонет, кривится и, выпятив бледные пухлые губы, начинает беззвучно
плакать.
…По возвращении из туалета
Таракан застает у себя в комнате такую картину: Тараса обступили все трое
солдат и, возбужденно жестикулируя, заставляют его раздеться догола.
— Слышь-слышь, — увидев
Таракана, сообщает Вельк, — мы тут его спрашиваем,
мол, на гражданке баб имел, а он — «нет». Онанировал, спрашиваем. «Да»! Все же слыхали, что он признался. Ну, так давай, что ж ты!
— Раздевайся! — почти кричит
армянин. — Медосмотр, понял? Форма «ноль»!
Тарас тяжело дышит, моргает,
дрожит. Армянин несколько раз пихает его сапогом в живот, Тарас молча
сгибается, каждый раз страдальчески морщась. Таракан утомленно опускается на
кровать и, видя, что все заняты Тарасом, втихомолку допивает из банки остатки
браги. «Кажется, они далеко зашли, — соображает Таракан, — как бы, в натуре, не
спалиться с ними… Сволота. Убить бы всех. Всех.
Всех…» Кажется, в одурманенной голове начинают проскальзывать голоса.
Таракана немного мутит.
После очередного пинка Тарас под общий хохот снимает трусы.
— А теперь давай, действуй!
Вот тебе картинка! — Вельк, полистав «Юность»,
открывает журнал на фотографии школьниц. — Потянет? Ну, вперед!
— Да кончайте дурью маяться, — злым, усталым голосом ворчит Таракан, —
какого черта! Я сгущенку жру, а это что? Приятного
аппетита?
Тарас, с ужасом водя глазами
по сторонам, начинает теребить член. Таракан смотрит на его жирное, нескладное
тело с нежно-розовой кожей и чувствует, что тошнота усиливается.
— Вышвырните его к свиньям!
— кричит он в ярости и прибавляет несколько хлестких словосочетаний. —
Заколебали! Уберите эту падаль, ну, уберите!
Пьяные солдаты не очень-то
слушаются, но тут вмешивается армянин.
— Ладно, Тарас, все. Хорошо.
Одевайся. Пойдем со мной, — и он с улыбкой уводит Тараса из комнаты. Таракан
закуривает папиросу. Возобновляется игра в «дурака»,
но всех сильно размаривает усталость, Кульпин же и
вовсе клюет носом. Вскоре в комнате опять появляется армянин.
— Все, — сообщает он с чуть
виноватой улыбкой, — этому сейчас в рот выдал. Прямо в его же палате, на пол
его положил и… ха-ха-ха!
— Молодчик, — не без брезгливости
в голосе бросает Вельк, — никто не видел?
— Не. Все храпят… Фухх, аж противно. Не знаю, не
западло ли это? Ни разу в жизни до этого в рот мужикам не выдавал.
— Да ну… Какой это мужик,
— зевая, роняет Кульпин. — А где Тарас-то?
— Спать лег. Ладно, —
армянин встает, — я в роту пойду. Подъем уж скоро.
— Надо бы и нам отбиться, —
замечает Вельк.
— По последней
в «дурака»? — предлагает Таракан.
— Да ну… Ты-то до вечера
будешь кемарить, а нас в семь часов Старая Жаба с
коек повыгоняет. Пойдем мы…
Вельк с Кульпиным
уходят, прихватив с собой пустую банку из-под браги.
Таракан остается в комнате один. Полубессмысленный взгляд, в голове сумятица:
он и возбужден, и хочет спать, пьяное веселье мешается с всплывшим откуда-то из
недр души необоримым озлоблением на все — на себя, на тех, кто рядом, на армию,
на весь свет. Возникает потребность в разрядке, но что он может? Можно,
конечно, запарить чифирь, но лень возиться, да и не хочется, организм и так
переполнен допингами. Сам плохо соображая, есть ли в этом смысл, Таракан
достает из кармана таблетки, выковыривает еще четыре штуки, глотает… На часах
15 минут шестого. Зажатая в губах папироса потухла, но Таракан забыл про нее.
Нет, ничего больше не придумать, кроме того как лечь спать. Случайно на глаза попадается
валяющаяся на столе открытка. С краю она слегка залита чифирем, но не беда.
Все-таки он напишет поздравление! Таракан, качнувшись, с грохотом придвигает
стул к столу, решительно берет в руки ручку и начинает писать, старательно
выводя крупные неровные буквы:
Здравствуй, дорогая мама!
Поздравляю тебя с днем рождения!
Желаю счастья, здоровья и всего самого-самого
наилучшего. У меня все нормально. Наверное, в
первых числах ноября уже буду дома.
До свидания. Целую. Юра.
Фуух… Таракан перечитывает текст
открытки. Хорошо, что написал, — сразу как камень с души. Таракан закуривает и
еще минут десять сидит на стуле. Завтра после обеда надо обязательно сделать
вылазку в поселок, может, удастся купить вина, а заодно и открытку отправить.
Эх, здорово было б, если б завезли крепленое…
Бутылок шесть взять. Или штук восемь сразу?
…Голова виснет, Таракан
сам не заметил, как задремал сидя. Все — спать, спать… Таракан сбрасывает на
стул больничный халат, снимает штаны, качаясь, подходит к выключателю, гасит в
комнате свет, осторожно, чтоб не споткнуться в темноте, добирается до кровати,
залезает под одеяло. Через минуту Таракан уже спит. Он лежит на спине, свесив
руку с койки, и дышит во сне часто-часто, будто задыхается на бегу.