Сергей Есин и его герои
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2014
Евгения Щеглова — литературный критик, публицист, обозреватель журнала «Континент». Статьи, рецензии, фельетоны публиковались в журналах «Знамя»,
«Вопросы литературы», «Континент», «Всемирное слово», «Дружба народов»,
«Литературное обозрение», «Нева», «Звезда», «Урал» и др. Автор сборников
критических статей, фельетонов и очерков «Нынче все наоборот» (2010) и «Страсти
по Антихристу» (2012). Живет в Петербурге.
Отчетливо вижу, как у
читателя брови встали домиком. Писать о Сергее Есине?.. Сегодня? Да
помилосердствуйте, мало ли писателей куда более любопытных, а руки до них не
доходят. А тут — С. Есин. Примечательный сейчас, скорей всего, тем, что, уйдя с
поста ректора Литинститута, заведует в нем кафедрой — чего бы вы подумали? —
литературного мастерства.
Но мастера — они народ
интересный. Надо бы вглядеться в него попристальней.
Может статься, и в самом деле недооценили мы могучий талант? Тем более что
именно сейчас к творчеству этого мэтра, почти забытого с перестроечных времен,
и проклюнулся вдруг нешуточный интерес. Я не только о вышедшем недавно (2013)
его 5-томном собрании сочинений, о котором крайне модный нынче Захар Прилепин
отозвался кратко, но выразительно: «Я их (романы С. Есина.
— Е.Щ.) читаю и очень люблю. Всем
рекомендую». И далее: «Безусловно, Сергей Есин дал понять, что патриотически
мыслящий человек, человек, который связывает свое бытие и свое естество с
Россией, может быть совершенно блестящим стилистом,
блестящим литературным мыслителем, человеком, который способен писать и мыслить
удивительными парадоксами».
Другой не менее известный
литератор, критик П. Басинский, тоже оказался весьма щедр на похвалы учителю и
сотоварищу по Литинституту: его многотомные, воистину безразмерные «Дневники»
есть, написано в «Российской газете», «исключительное явление в современной
литературе», и со временем они непременно «станут памятником современного литпроцесса».
Что и говорить,
характеристики лестные. Мы-то с самых 90-х, времени бурной,
но недолгой популярности «Соглядатая», «Имитатора» и «Временителя»
(названия не единожды менялись), успели подзабыть, как вчитывались некогда в
эти романы, как тщательно выискивали в них потаенный смысл, как докапывались —
точней, стремились докопаться — до глубинного смысла этих витиеватых творений,
как удивлялись отваге писателя, дерзнувшего посягнуть на интеллигенцию и
разоблачить ее гниловатую и подловатую сущность. Правда, делал это С.
Есин весьма занудливо, и не всякий читатель мог
похвастать тем, что одолел этих «имитаторов» до конца, но дело в самой сути
явления.
А она небезынтересна.
Надо сказать, что
вышеозначенная особенность — нелюбовь к интеллигенции — в романах и повестях
Сергея Есина наличествовала всегда, просто прежде она была не столь отчетливой.
Мы все, помнится, пытались разглядеть за ней что-то более глубокое и серьезное,
ускользающее от поверхностного взгляда. Как справедливо высказалась некогда
Мария Ремизова, С. Есин всегда был особо пристрастен, по совершенно, казалось
бы, непонятной причине, к скрупулезному выписыванию всякого рода «гаденьких
типов», всех этих бездарных, но пробивных режиссеров, журналистов, актеров,
художников. Именно им, «гаденьким», он и давал на пространстве своих романов
полную волю, с тем чтобы они во всю ширь, с каким-то
сладострастием и упоением демонстрировали низость собственной натуры.
Копаться во всех
неаппетитных подробностях их псевдодеятельности на
ниве отечественной культуры, равно как в семейных их дрязгах,
Есин тоже очень любил.
Впрочем, вполне возможно,
что штука эта могла стать и любопытной. Чего бы, в самом деле, не колупнуть
такую малоизведанную сферу художественного бытия советской эпохи, как
существование в ней людей неталантливых, зато напористых и активных сверх
всякой меры? Мы в этом плане особо ведь не избалованы. Не припоминается что-то
развернутых саморазоблачений А. Софронова, например, или И. Шевцова, или М.
Бубеннова, или В. Закруткина, или Вс. Кочетова (называю писателей как генераторов мысли, причем
заведомо мракобесной, чьи писания отмечены были к тому же, по слову М. Зощенко,
явной «маловысокохудожественностью»). Да и в сфере
художнической дела не лучше. Ни Д. Налбандян,
знаменитый творец верноподданнической гладкописи при
всех советских царях и царьках, ни А. Лактионов, ни страшноватый Владимир
Серов, ни лютый враг «модернистов» любого толка Александр Герасимов (тот самый,
про которого замечательный художник Сергей Герасимов говорил — он мне не только
не родственник, но даже не однофамилец) не оставили, увы, исповедей о своей
мощной пробивной силе и методах, с помощью которых им удавалось не
только разить соперников по искусству, но и грести совковой лопатой ордена,
медали, премии, привилегии, а также выбивать себе дорогостоящие государственные
заказы. Про бездарей-режиссеров, активно саморазоблачающихся (хочется сказать —
«активно помогающих следствию») на глазах несомненно
изумленной от неожиданности публики, тоже пока никто не слышал.
То есть бездари-то,
безусловно, существовали и существуют во всех сферах искусства, и сидят в своих
углах они далеко не так тихо, как нам бы того хотелось, но никто пока что не
читал их переложенных в художественное слово биений себя в грудь, приправленных
криками о собственной бездарности и активных хватательных рефлексах.
Так что С. Есин вполне мог
быть назван в своем роде первопроходцем. Благо
поживиться у нас есть чем. Ни одна эпоха не дала столь могучего выброса на
вершины славы такого количества бездарей, проходимцев и лизоблюдов,
как именно эпоха советская, так что кинуть сюда пытливый взор художественного
аналитика было бы любопытно.
Впрочем, герои есинских романов были вовсе не так всесветно знамениты,
чтобы, читая о них, мы понимали, что речь ведется не менее как о столпах
отечественного соцреализма. Его художник Семираев
(«Имитатор»), режиссер Сумаедов («Соглядатай»,
он же «Бег в обратную сторону»), журналист и редактор Пылаев («Временщик и временитель», он же «Гладиатор») — типичные середнячки, не
более того. Зловредные, конечно, ядовитые, пакостные,
подловатые, хитрые, все как один бездарные, но — середнячки. Разве что Семираев прорывается в некие высшие сферы, благо он не
только художник, но и директор музея. К тому же именно ему какая-то высокая
искусствоведческая инстанция поручает написать в Русском зале Института языка в
Париже фреску «Русские реалисты», что, видимо, является признанием некоего
первенства его в сфере изобразительного искусства.
Но всё это, конечно же,
неважно. Иначе и быть не может. Будто в какие-то времена литературу
интересовали должности героев, статус их, общественное положение… Да господи помилуй.
Нас механизм интересует, тот
самый, с помощью которого ничтожные личности получали сказочную возможность
вспорхнуть на вершину Олимпа даже сугубо местного масштаба.
Вот на трактовке его мы и
остановимся.
Нетрудно заметить, что отрицательные
герои С. Есина буквально с первых же строк занимаются неустанным
саморазоблачением. Все они прекрасно осознают, что Бог (или природа — кому как
угодно) не наделил их ни выдающимся дарованием, ни умом, ни привлекательными
душевными качествами, и на утверждение этого в
общем-то нехитрого обстоятельства они тратят почти всю романную площадку. А
площадка, как правило, не маленькая. Накопление же мерзопакостных качеств идет по непрерывной нарастающей. Мы вроде бы с первых строк
«Имитатора» вполне ясно осознали, что Семираев
прежде всего лютый завистник, ибо его «враги», как он сам о том говорит,
начавшие «мстить» (?) ему аж «за пятьсот лет до рождения», — это Тициан, Андрей
Рублев, Пуссен, Ватто, Валентин Серов и иже с ними, и ждать от него чего-то человеческого
уже не приходится, — так нет же. Все глубже и глубже заводит нас автор в
тайники этой нечистой души, и шаг за шагом подтверждается заявленная с самого
начала мысль. А именно: там, в этой душе, сгнило абсолютно всё. Если вообще
было чему гнить. Герой с детства «ничем особенным, кроме настырности, не
отличался», был, по его собственным словам, «втирушкой
и конъюнктурщиком», копиистом «со средними
способностями» («не наградил меня Бог большим умом, не дал того, что называется
большим талантом»), и свое место в мире искусства ему пришлось «выгрызать». То
есть — локтями расталкивать людей более талантливых, ибо найти человека
бездарнее его не так-то просто. Тем более что он и вообще писал свои портреты с
фотографий, в чем уличает его родная дочь, своего рода глас народа, то бишь и художником-то считаться по большому счету не мог.
«Ах, какая
жажда бессмертия, восхищения, славы неистребимо сидит во мне!» — восклицает он
то ли всерьез, то ли понарошку, ибо трудно вообразить, чтобы давным-давно
взрослый дяденька, что есть сил напускающий на себя важность и расписывающий
свой рабочий день по минутам, дабы окружающие прониклись должным к нему
почтением, говорил о себе эдак безо всякой иронии.
Нет, иронии не наблюдается.
Все серьезно, основательно, крепко. Хочется сказать — по рабоче-крестьянски. Рабоче-крестьянская суровая и крепкая рука
вытащила на свет божий ничтожную личность, продажного интеллигентишку,
прихлебателя при подлинном искусстве, и встряхнула
перед честным народом, как Илья Муромец плюгавого Соловья-разбойника в
бессмертном фильме А. Птушко.
И мало даже этих черт, по
существу о личности Семираева уже все сказавших. Еще,
оказывается, в розовом детстве он, крестьянский мальчишка, вынужденный лбом
пробивать себе дорогу в глубоко чуждом ему интеллигентском мире, крепко
осознал, что же именно от него потребуется. Ежели,
конечно, хочешь жить в столице, в богатой квартире, а не в нищей избе, быть
сытым и респектабельным, а не простым работягой с сохой. Своего
отца, бывшего красноармейца, раненного на Гражданской в ногу и не вышедшего на
уборку картошки (дело было до войны), он, сказано в романе, крепко «припечатал»
в колхозной стенгазете. Такой, выходит, Павлик Морозов поселкового
масштаба. Отец сына за «принципиальность» похвалил (знал, поди,
где и в какое время живет), но, уходя на фронт, благословить его на прощанье
отказался. С фронта не вернулся.
Отягощает душу героя и еще
один несмываемый грех — смерть первой жены. Она, когда-то бывшая его натурщица,
по крестьянской своей доверчивости и простосердечию поддавшаяся чарам молодого
художника, но так и не ставшая любимой (но заставившая-таки его когда-то на ней
жениться — не в институтский ли партком сбегала ушлая девица), долгие годы
чахла в его роскошной квартире, будучи вытеснена в кухонные дебри. Более того.
Это герой только своей дочери говорит, что она, матушка ее, дескать, говоря
по-старинному, зачахла и оттого померла. И тяжко вздыхает, — подлец,
подлец!.. А на самом-то деле… На самом деле он ее,
невинную, на самоубийство сам же и спровоцировал. Ведь это он намекал ей,
забитой и униженной, что в заветном аптечном шкафчике имеется некая бутылочка с
растворителем — «сразу бьет наповал». Так что — смотри, случайно не спутай!.. И
как в воду глядел, мерзавец: на следующий же день
после разговора несчастную Марию, девушку из народа, нашли мертвой. Картинка
грубоватая, конечно, можно сказать, даже аляповато-лубочная,
но выразительная до бескрайности. Какие уж тут могут быть сомнения, что за
человек перед нами…
Словом, «живя в согласье с строгою моралью, / Я никому не делал в жизни зла…».
А потом он
на другой женился, на богатой, на прославленной, ученице знаменитой Джуны, — это вам не безвестная девушка из деревенской
глуши, которую этот растлитель юных душ, предварительно поматросив, бросил да
почти что и убил, это деньги, престиж, солидное общество, нужные связи,
полезные знакомства…
А еще он приукрашивать любил
свои высокопоставленные модели (знал, чем потрафить
ничтожествам), — то начальственную даму изобразит в старинном интерьере, то
актерам «припишет все положительные качества», почему-то отчетливо видные на
портретах, то некрасивых сделает хорошенькими. Впрочем, про что-то подобное,
помнится, писал еще Н. Носов в «Приключениях Незнайки», характеризуя творческий
метод художника Тюбика, рисовавшего малышек из Цветочного города всех как одну
хорошенькими, большеглазыми и с губками бантиком.
Нельзя, разумеется, сказать,
что роман, основная мысль которого ясна с первой же строки и далее всего лишь
раскрашивается, причем в один-единственный цвет, так уж интересно читать. Да и
явная топорность в обрисовке характеров героев тоже настораживает. Равно как и
характеристика художественного сообщества, куда прорвался-таки поганец Семираев. Вопросов по ходу
сюжета вообще возникает великое множество. Каким это чудом он, по складу
дарования своего художник крайне средний, типичный копиист-ремесленник,
попадает чуть ли не на самые верхи искусства? Налбандяны
и лактионовы — они, конечно, не Рембрандты, но
рисовальщиками все-таки были неплохими, фотографий в потайных комнатах не
копировали, да и учителя у них были достойные… Не то
чтобы подобных фактов у нас не существовало, — как раз они в нашем отечестве
издавна, по слову классика, преизбычествовали, но в
романе, произведении художественном, хотелось бы побольше конкретики. В
частности, не худо бы знать, почему именно перед Семираевым
склоняются с таким почтением какие-то известные, но не названные художники,
поручая именно ему создание величественной фрески в Париже? Если он, как
сказано в романе, рисовать, почитай, не умел совсем, — так в чем дело? Неужто
все вокруг него такие слепцы и недоумки, именуемые тем
не менее выдающимися? Или автор не отличает творцов действительно выдающихся от
посредственностей? А если они в искусстве не смыслят
ни бельмеса, то стоит ли вообще радоваться их вниманию?
Да и у кого, наконец, этот
ничтожный Семираев учился, кого почитал образцом,
если величайшие художники мира были в его скудоумном сознании вечными
«врагами», неведомо за что ему «мстящими? И вообще — почему «мстящими»? Чем он
им, великим, насолил аж «за пятьсот лет до своего
рождения»? Как вообще возможна «месть», если человека и на свете-то нет?
Впрочем, поскольку Семираев, обесчещенный перед лицом
художественного сообщества, превращается в… ворону и начинает когтистой лапой
разгребать мусорные кучи, означенные вопросы остаются открытыми.
Но и «Соглядатай»
тоже не слишком глубоко вводит читателя в суть поднимаемых в нем проблем. Мысль
писателя из мира художников перелетает в этот раз в сферы кинематографические,
где обитает бездарный и завистливый, однако прославленный режиссер Сумаедов вместе со своим приятелем, не менее бездарным и
завистливым (прославленным) режиссером Коробовым. Жизнь так же не баловала
режиссера Сумаедова, как и художника Семираева. И ему пришлось зубами выгрызать себе местечко
под неласковым солнышком, греющим, согласно идее романа, в основном пронырливых
деятелей отечественного искусства. Тут, в таком мерзком мире, заставляющем всех
к нему прикоснувшихся играть по своим гнусным
правилам, поневоле станешь пронырливым!.. И он, сын
репрессированного отца и погибшей матери, барышни из «бывших», прошедший
суровую школу бедности и завистник не менее лютый, чем Семираев
(тот, что травил и выживал молодого художника, умницу Славика), тоже, как и его
собрат из «Имитатора», тайно подкапывается под своего даровитого ученика,
названного в романе «Мальчонкой». Что и как снимает Мальчонка, чем
именно насмерть поражает сердца зрителей и киноведов, в романе, увы, не проявлено. Характеристика его первой картины дана
несколько общо: «Поразительная социальность, ощущение времени, его основных,
бродильных типов, которые Мальчонка чувствовал, как
собака свежий след».
Понятно, что в детали
безобразий, творящихся в кинематографическом мире, С. Есин не углубляется.
Сказано: Мальчонка талантлив, Коробов и Сумаедов
завистливы и нахраписты, они беззастенчиво пользуются находками своего младшего
товарища и несомненно что-то у него воруют. Воровать у кого бы то ни было нехорошо — кто бы в этом
сомневался, не лучше и отрекаться от арестованных родителей (что делает
ничтожный Сумаедов), еще хуже испытывать злобную
неприязнь к старику-отцу, беспомощному и несчастному. А Сумаедову
с Коробовым делать все это не стыдно.
Очередные плюгавыши-интеллигентишки вытащены на белый свет, их держит
за шкирку суровая мозолистая рука честного советского человека, ненавидящего
всех, кто смеет паразитировать на нем, типичном представителе трудового народа.
В принципе, ничто не мешает
и им превратиться если не в ворон, то в каких-нибудь жаб, — есть в романе некая
сюжетная и эмоциональная незавершенность, — но, видимо, автор-гуманист их
все-таки пожалел, и они остались в человечьем обличье.
Не стоит
и говорить о том, как нагнетены в романе омерзительные черты как Сумаедова, так и Коробова. Несчастного отца этот поганый Сумаедов упрекает за то,
что тот, угодив в сталинский лагерь, «испортил ему биографию»; Коробов, выбив
деньги на съемки историко-революционной картины, за бесплатно получает
сладостную возможность раскатывать по Парижу и Лондону, знаменитым эмигрантским
прибежищам Владимира Ильича; оба они прислушиваются, не «хрустнут ли» у Мальчонки косточки от их чересчур бурных ласк, вместе с тем
собираясь заработать на его таланте немалые дивиденды.
Что и говорить — негодяи, мерзавцы и растленные личности.
Несложно увидеть, что даже в
этих романах С. Есина — о других мы пока не говорим — наблюдается какое-то
странное расхождение. Будто реальная жизнь, которой автор не касаться не может,
говорит одно, а читателю внушается — что-то совершенно другое. Будто жизнь вообще течет как-то помимо, вне всех этих
обстоятельств, о которых автор пытается рассказывать, и вообще утекает в другую
сторону, нам неведомую, отчего обстоятельства делаются странно неживыми, почти
бесплотными, а мысль — примитивной и грубо-убогой. Никто же не возразит,
что воровать кинематографические (да и любые другие) сюжеты и приемы
недостойно, что немощного инвалида вряд ли стоит продергивать в стенгазете, тем
паче родному сыну, что стыдно третировать несчастного старика, а также
выбиваться в верхи, идя по головам соперников. Не сказать, что идеи эти суть
такие уж значительные открытия. Но даже такие мысли, весьма банальные,
нуждаются в том, чтобы их облекла плоть. А с плотью, то бишь
с реальностью, тут плоховато. Какие-то нехорошие мысли гуляют
в голове о той самой несчастной Марии, самоубийце, женившей когда-то на себе
злодея Семираева, — таинственная история, загадочные
типы, непроявленные обстоятельства… Нечто смутное чудится и в истории с семираевским отцом, похвалившим сынка за омерзительную карикатуру
в стенгазете, — что-то успел на самом деле пережить этот несчастный, если
хвалит расторопного своего ребеночка за явную подлость, крепко, видать,
стукнула его жизнь, — как стукнула она и не менее несчастного сумаедовского отца, бывшего зэка, потерявшего в лагере жену
и вышедшего из него больным и нищим.
Но как раз этот мир, живой, неприглаженный, неординарный и, стало быть, далекий от
любой пошлости, загнан у С. Есина куда-то в подполье, а если в него и брошен
взгляд, то явно не заинтересованный. Так себе, мимолетный.
Словно автор ноги об этот мир вытер — и отбросил за ненадобностью.
Да и как дочь Сумаедова, узнавшая про смерть матери, отнеслась к этому
известию? Или никакой дочери Сумаедова в романе не
было вовсе, а был не слишком ловко персонифицированный «глас народа»,
обвиняющий героя во всех смертных грехах? Но для «гласа народа» эта
простодушная Маша объясняется слишком заковыристо. Не по-человечески как-то.
Войдя в кабинет к отцу, она изрекает как по-писаному,
будто самоговорящий автомат: «Я уже тебе говорила, что не
считаю, что ты великий художник, но, однако, сознаю, что моя точка зрения может
быть излишне тенденциозной (о, где великий К. Чуковский с его бессмертным
определением подобных речений — «типичный канцелярит»?
Ему было бы тут чем поживиться. — Е.Щ.). К ней примешивается и недостаток дистанции между тобой как
художником и мною как дочерью и художником. Примешиваются и другие мотивы, о
которых ты знаешь». Ну и т. д. и т. п., довольно долго. Разве что
высоконравственной дочери-ригористке осталось вынести соответствующее
постановление: картинка была бы завершенней.
Но ведь нет же ее, Маши, семираевской дочери. Нет и не существует.
Как, боюсь, нет и Семираева со всей
непонятной историей его возвышения, как нет Коробова с его поганеньким
дружком, как нет старшей Марии, будущей самоубийцы, той самой, что так
трогательно, прямо по-некрасовски, копила скудные
свои кровные на корову да пальто, а злой городской человек ее, сиротинушку,
загубил, как нет и других псевдоинтеллигентных его героев…
Как призрачна, фантомна и героиня его повести «Стоящая в дверях» (1993),
омерзительная и похотливая идиотка, призванная
символизировать собой ту одураченную антисоветской пропагандой «массу», что, по
мысли писателя, вышла к Белому дому в августе 1991-го. И отца-то своего родного
она сдала в дом инвалидов — любимый есинский мотив,
кочующий из романа в роман, и спекулянта, грязного развратника,
ее же и обворовавшего, в дом приводит, и слово «демократия» — мерзкое,
богопротивное слово — обожает и произносит с придыханием и восторгом. А
спекулянт, к тому же инородец, с волосатыми черными руками, бросает,
разумеется, эту дурочку, недвусмысленно облизываясь на ее подрастающую дочку.
Намек более чем прозрачен. Героиня активно саморазоблачается на наших глазах,
точно какой-нибудь шпион Гадюкин из детского рассказа
В. Драгунского. Спекулянты, развратники, подлецы,
ворюги — вот кто только и вышел тогда, по С. Есину, к Белому дому защищать
свободу и демократию.
Не книга — а боевое
руководство к действию. Стальное, идеологически
выверенное, каждой буквой устремленное к одной-единственной идее, старой как
мир, которой только и требует соответствующая ей по духу строгая партийная
организация. Партийной литературы она требует, и ничего больше. А никаких не
«образов», жизненной правды, стилистических красот и прочих атрибутов
беспартийной (она же продажная) беллетристики. Ей они — что лютики-цветочки на
танковой броне.
Так что, думается,
всезнающий и восторженный З. Прилепин все-таки не совсем прав, определяя
генезис любимой своей есинской прозы не менее как от
Набокова, Сологуба и Достоевского (хотя глубокомысленно добавляет, что проза
эта «гораздо сложнее и имеет в том числе и европейскую
генеалогию, и какую угодно»). Да уж. Читали мы этих достоевских
соцреалистического розлива. Кочетовыми они
назывались, Коптяевыми, Шолоховыми-Синявскими, Панферовыми, Ан. Ивановыми, Шпановыми, Павленко. Хотя, прямо скажем, тематика у них
бывала пошире есинской.
Сегодняшний Набоков—Сологуб—Достоевский
тщательно обрабатывает в основном свою собственную, узко ограниченную делянку,
не брезгуя персонажами даже самых незначительных весовых категорий. Сфера его
интересов простирается в диапазоне от наглой и пронырливой профессуры до наглой
и пронырливой мелкой псевдоинтеллигентской сошки.
Герои его повести
«Соавторы», искусствовед Гортензия Степановна и ее муж, режиссер Евгений
Тарасович, — тоже, как и Семираев, Сумаедов и Коробов, люди несимпатичные. Куда уж там. И он,
и она неталантливы, звезд с неба не хватают, добротой не отличаются, зато что есть сил работают на собственный имидж «интеллигентов»,
приближенных к неким «верхам». Чего стоит сцена, когда тетушка Гора (она же
Гортензия) выставляет за порог сироту-племянника, приехавшего в город искать
крова и пропитания у богатых родственников. Что-то тоже из сказочного
сильно напоминает эта сцена, но бог с ним. Выгонять на улицу, в никуда
голодного ребенка нехорошо. Сиротинка, правда, не пропадает, а даже наоборот —
поступает в институт и превращается в вальяжного ученого и доброго семьянина.
Скорей всего, явную подлость тетушки Горы он так ей и не прощает, но про то
говорится вскользь. Племянник этот в повести — значок, призванный
символизировать некий объект, к которому злая тетка отнеслась с постыдным
равнодушием. Не обстоятельства их взаимоотношений, вопреки логике
повествования, интересуют автора, не сугубая, словом, жизненная плоть, а
исключительно бездарность и напыщенность этой несимпатичной супружеской пары —
вещи весьма абстрактные.
Но позвольте. Пусть мы даже
прониклись к Гортензии Степановне, скупой и холодной Тете Кошке, естественным
отвращением. Гортензия (имя-то какое претенциозное —
как и она сама) вместе с мужем стареют, их почти насильственно выпроваживают на
пенсию, что рано или поздно случается с каждым человеком, и они остаются одинокими
и никому не нужными. Но — не пропадают, а находят утешение в работе: начинают
руководить кружками в поселковом Доме культуры, и весьма успешно. Да, у них
что-то не выходит. Да, они встречают не одно только доброжелательство. Что
естественно: реальная жизнь далека от Эдема. Но эти сложности в жизни немолодых
людей, увы, ничего не меняют в отношении к ним автора.
По-прежнему он к ним суров и беспощаден: бездари, эгоисты, ничтожные людишки, негодяи, прихлебатели при искусстве!
А им за шестьдесят, а то и
за семьдесят, они все силы вкладывают в новую работу, они стараются, как могут.
На каждый Дом культуры Станиславских или Джорджо Вазари не найдешь, так что
низкий им поклон за хорошую работу и теплое отношение к своим ученикам. Да в конце концов, старушку Гортензию с ее Евгением
Тарасовичем, бывшим фронтовиком, стоит просто пожалеть, а не обливать
презрением. Русская литература шла всегда именно по этому пути — милосердному,
человеческому, доброму. Такая уж у нее от веку была
судьба.
Но идея — прежде всего. Идея
холодная, суровая, с тканью повести не сросшаяся, к тому же искать эту ткань
надо, вооружившись цейсовским биноклем. Редковато она
уж больно. Можно сказать, одни прорехи кругом.
А то жизненное, что
отыскивается-таки в этом рукотворном полотне, пропитано такой
недоброжелательностью и враждебностью, что диву даешься. Все-таки русский
писатель перед нами, взыскующий истины, добра и красоты, искатель правды и
милосердия… Действительно, мистика какая-то: едва пахнет в книге антиинтеллигентским душком, как в тот же миг жди
ожесточения, злобы, какого-то скрежета зубовного… Не
живут они друг без друга, антиинтеллигентность и
злоба, хоть плачь.
Что наглядно подтверждает есинский «Гладиатор», его программная, можно сказать,
вещица. Переиздававшаяся многократно. И посмотрим на то, что же представляет
собой один из ее главных героев и как он преподан автором.
Итак, перед нами некто Веня
Заложников, от природы даровитый, но плохо приспособленный к жизни человек, по
профессии журналист и кто-то вроде редактора. Он, правда, не самый главный
герой романа. За спиной несчастного и неудачливого Вени маячит герой настоящий
— омерзительный тип по фамилии Пылаев, «черная душа», бывший сокурсник Заложникова, поэт-песенник и тоже журналист, сызмальства въезжавший на чужом горбу в рай и измывающийся
над бедным Веней, как может. Отъявленный демагог,
характеризует его автор, эдакий двухметровый верзила, бездарь, карьерист, тоже,
как и собратья его по негодяйству Сумаедов с Семираевым, изгнавший когда-то родного нищего отца (что за
беда у Есина с изгнанием родителей: что ни роман — то очередной король Лир
поселкового масштаба) и давно догадавшийся, что именно возле искусства для
репортера — «самый сытный мясной пар, самый наваристый бульон». Ну, чего
еще ждать от «гнилой». А бессловесный, тихий Веня на него работает и не ропщет.
Да мало того что работает. По ходу романа выясняется, что Веня в собственной
семье растит дочку не свою, а пылаевскую, и его нежно
любимая Кларуся, двухметровая акселератка, — вся в
биологического отца-верзилу.
Это, значит, негодяй Пылаев когда-то подсунул несчастному Вене бывшую
свою пассию, беременную от него, а сам женился на нужной дамочке из «света», на
этот раз артистического. Они, отец и дочь, затем и представлены двухметровыми
гигантами, чтобы у читателя и сомнений не возникло в их кровном родстве.
А Веня, все это зная,
молчит, хотя давно копит обиду и замышляет чуть ли не убийство дружка-подлеца. Правда, умирает сам.
Но дело даже не в этом.
Коллизия, конечно, по есинским романам знакомая,
расстановка фигур-фишек на игровой доске прежняя, а мелкие разночтения дела не
меняют. Суть в другом. Слишком уж неудачного персонажа
выбрал на этот раз автор на главную роль. Не туда заходят поневоле мысли, когда
читаешь всю эту противненькую историю. Несчастного Вени,
разумеется, не существует, как не существует и сумаедовых-семираевых-пылаевых
вместе с их чадами, домочадцами и коллегами. Ну, а если?.. Если вообразить, что
существовал-таки подобный человек, действительно несчастный, с судьбой
настолько страшной, что о ней и рассказать-то непросто? Ведь Веню, когда-то
двухлетнего пацана, откопали под трупами расстрелянных
заложников (вот откуда его фамилия: в детдоме дали, настоящей своей он не
помнил). Тогда как? Вообразима ли судьба чудом спасшегося мальчишки, не знавшего,
кто он и откуда, и, скорей всего, сохранившего в памяти такое, от чего не
оправишься до конца своих дней? Или это не так и важно? А важно то, что
ненавистный автору Пылаев — завзятый негодяй,
бездарное ничтожество, подмявший под себя безвольного, не умеющего за себя
постоять парня?
Но у парня, простите,
история такая, что вся его жизнь вообще предстает в каком-то совершенно ином
свете. Думаю, трудно представимом. Его, подчеркну, нашли под трупами
расстрелянных заложников, несомненно, рядом с убитыми отцом и матерью.
И жизнь у него — будь он
живым человеком, а не фишкой — была такой, что история его взаимоотношений с
Пылаевым вообще кажется на этом фоне чем-то микроскопическим и внимания едва ли
достойным.
А нам
снова и снова: нехорошо быть завистником и выдавать чужой труд за свой, стыдно
бросать беременную женщину и жениться на богатенькой, равно как выпихивать из
общежития родного отца, не подходящего герою по чину. Вялый, аморфный текст,
битком набитый банальностями, естественно, нуждается в
своего рода «оживляже». Для оживляжа едва ли не на каждую страницу вводятся совершенно
пустопорожние восклицания, типа: «О спасительный телефонный звонок из прошлого!
О поразительная мысль
дилетанта! О коварство, живущее, оказывается, в его робкой душе!» Или — «О,
святые покровители обиженных и угнетенных! О, святые,
направляющие мстящих и интригующих, сводящих свои
счеты!»; «О, знакомая до боли рефлексия!»; «О, эта твоя растлевающая доброта!».
Восклицаний много, их хочется стряхнуть с текста, как назойливых муравьев; но
не будь их, как оживить эту мертвечину? Как заставить взбрыкнуть копытами эту дохлую лошадь?
Нам бы про Веню почитать,
про его дочку, ждущую ребенка, пусть она ему даже и не родная, про его жену,
когда-то брошенную негодяем… Или — вспомним «Имитатора»
— про сумаедовского отца, вернувшегося из лагеря
инвалидом и встретившего добрую, наверное, дворничиху, родившую ему дочку… Или
— про сумаедовского сына, промелькнувшего и в тот же
миг исчезнувшего, осужденного, как уверяет рассказчик, за наркотики… Что
пережил этот ребенок, что вытолкнуло его из семьи и бросило в неведомый нам
омут? Но все это у Есина где-то в стороне, на задворках сюжета, под кучей массы
ничего не значащих слов, и вовсе не эти обстоятельства, действительно
трагические, реальные, занимают его внимание. Что и говорить — не в
отечественных традициях такими вещами пренебрегать. Негоже выставлять идею, как
в недоброй памяти соцреалистические времена, впереди жизни, ровно разящее жало.
Она, жизнь, равно как и литература, кровная ее дочь, за это мстит.
…Впрочем, разве С. Есин не
наследует лучшим традициям именно литературы русской? Позиционирует он себя, во
всяком случае, как самый стопроцентный, исконный русский гуманист. Из его книги
«Ленин. Смерть титана» (2002) мы узнаем, почему же именно вождь мирового
пролетариата, фигура явно не самая гуманная в истории человечества, привлек его
внимание как раз сейчас, в наше, как спокон веку говорилось и говорится,
непростое время (поищите времена простые). Все дело в том, что «бедному Ленину доставалось
и достается уже в наше время», и «масса политдеятелей,
депутатов и делегатов сделали карьеру, ругая и оттаптывая то, в чем далеко не
всегда разбирались». Делать это, конечно, негоже. Мало того что в вопросах, о
которых говоришь и пишешь, надо разбираться, штука это бесспорная, — сама
личность Ленина, обиженная, считает С. Есин, несправедливо, взывает к отношению
милосердному. Потому что, пишет автор, это «сугубо русская черта — в момент
слабости бороться за самого слабого», а «в отношении к судьбе самого известного
(!) и самого читаемого (!) русского гения произошло много несправедливого».
Защищать, одним словом, надо
Ленина, обиженного, униженного и корыстными людьми оклеветанного.
В принципе, против такой
постановки вопроса тоже возразить что-либо трудно. Не совсем только понятно,
почему именно Ленин нуждается сегодня в особо бережном к себе отношении. Из
огромного числа революционеров, вышедших на арену истории без малого столетие
назад, Ленин все-таки далеко не самый несчастный. Лежит себе
по сей день в мавзолее, кое-кем почитаемый и с орденом на груди, умер своей
смертью, имя его не предано пока что проклятью, свою жизнь он, в отличие от
Бухарина, Зиновьева, Каменева, Блюхера, Тухачевского, Антонова-Овсеенко,
Дыбенко, Муралова, Крестинского, Бубнова,
Крыленко, Белобородова, Чубаря, Осинского
и многих-многих других, не окончил в застенке, родственники его никаким
арестам, расстрелам и поношениям не подвергались… Уж если благостно,
гуманно настроенному писателю так хочется заступиться за кого-то из деятелей
революционной когорты, которой он в целом симпатизирует, так почему не
вспомнить убитого ледорубом Троцкого, делавшего революцию, как это известно нынче даже школьникам, рука об руку с Лениным, за
Бухарина, за Рыкова — ближайших ленинских соратников? Они-то уж точно в
мавзолеях не лежат. Что же касается потоков вылившейся на них грязи и клеветы,
то никакому Ленину с ними тут не сравниться.
Темнит, словом, тут что-то
наш гуманно настроенный писатель. Несомненно — фарисействует. И сдается что-то,
что под елейными этими словесами читается нечто совершенно другое. Не слова ли
«сугубо русская черта» будут тут ключиком к этой потаенной дверце? Намек-то
прозрачен: только русскому человеку, скорей всего, свойственно такое
симпатичное свойство, как жалость к униженному и
обиженному. Только в России, вычитывается из этого душевного, чудится даже —
подмигивающего послания к читателю, — наблюдаются такие светлые явления, как
сострадание, участие, милосердие, взаимовыручка. Другим народам до них расти и
расти.
Хотя у самого С. Есина
именно с такими явлениями, как мы видели, далеко не все в порядке. Литературе
политизированной, впрочем, как давно известно, обычно до человека маленького,
вечно путающегося под ногами Большой Истории и великих ее деятелей и творцов,
дела нет. Литература — она ведь штуковина такая, что воткнутый в нее
пропагандистский кинжал поражает ее насмерть.
А пропаганды у С. Есина,
особенно в произведениях последних лет, много. Хотя, чего греха таить, и раньше
хватало.
Вообще-то, откуда, «из
какого сора» растут эти и подобные им идеи, хорошо известно. В одном из томов
своих воистину безразмерных «Дневников ректора», издающихся из года в год, С.
Есин бросает фразу характерную: «Я-то уж не интернационалист точно». А
поскольку разговор об антисемитизме заводит не кто иной, как «Миша Сукерник»,
автор вводит поправку: «Само рассуждение человека «рассеянного» племени об
интернационализме некорректно».
Знай свое место,
иноплеменник!
Добровольно сознавшийся в
своем неприкрытом национализме автор, впрочем, ничего существенно
нового, такого, что не вычитывалось бы и раньше из его творений, не
произнес. Понятно, что он издавна обличал вовсе не лжеинтеллигентов, проходимцев и холуев, вознесенных чуть ли
не под небеса исключительно благодаря своей беспринципности и собачьей
преданности людоедской власти, а интеллигенцию вообще — как символ некоего
либерального и одновременно космополитического, явно ненавистного ему духа, и
для этой же цели набивал свои муляжи, именуемые «режиссерами», «артистами»,
«писателями», «художниками», «журналистами», «искусствоведами», всеми мыслимыми
и немыслимыми пороками.
Понятно,
что и Ленин, любимый есинский герой, вовсе не
случайно обличает главным образом Троцкого, знаменитого «Иудушку», наделенного,
сказано в книге, «подозрительным отчеством «Давидович»». Надо сказать, что Троцкий,
он же Бронштейн, национальности своей никогда не скрывал, и что именно в его
отчестве (почему в таком случае не в имени? советская, думается, сработала у
автора привычка: «подозрительным» у бдительных кадровиков считалось не имя, а
отчество) замечено Лениным странного — непонятно. К тому же если С. Есин хочет
представить Ленина коренным, природным «русаком», истинным по крови
«великороссом», то он тоже, несомненно, ошибся адресом.
Но это неважно. Неважно, что
Ленин в 1923-м уже не говорил вовсе, — а по сути дела, вся весьма толстая книга
о нем представляет собой ленинский монолог, якобы произносимый в последние
месяцы жизни, чего быть никогда не могло. Пропаганда в детали не вдается.
Грубая реальность, равно как и правда, — не ее материал. Главное
в другом — в том, что именно Ленин, а следом за ним и преданный его ученик
Сталин, «трудяга», сказано у С. Есина, «верный человек», вовремя сумевший
«перешагнуть через лицемерный демократизм», создали великую империю, освободили
угнетенный, страдающий под гнетом царизма народ, зажгли повсюду «лампочки
Ильича», дали землю крестьянам, уничтожили безграмотность (вместе, видимо, с
неграмотными), а заодно и поставили на место сильно распоясавшуюся
интеллигенцию (известно ведь, как «любил» ее Ленин и как называл). Кого не
поставили — того убили, кого не убили — выгнали. Зато «массы, — сказано в
романе, — ощущают, что Сталин и его люди <…> искренне стремятся дать
что-то народу» (а то как без этого: до сих пор расхлебываем
его подарки осчастливленному народу), и только злые, нехорошие, негуманные люди
плетут что-то о ленинской «тяге к власти и диктаторских наклонностях». Надо
полагать, все эти обстоятельства нашему писателю импонируют весьма и весьма. В
школе, надо полагать, советский пионер Сережа Есин учился очень прилежно.
Сегодняшний
писатель-антидемократ С. Есин предъявляет нарочито шаржированные облики интеллигентов будто на показ уже не абстрактному «рабочему»,
тому самому, из плакатов 30—50-х годов, а Ленину, ненавидевшему интеллигенцию,
как всем известно, до дрожи. Вот, дескать, смотрите, Владимир Ильич, до чего же
вы были правы, — и продажная-то она у нас, и бездарная, и ничтожная, и
корыстная, и завистливая, и на руку нечистая, и отцов родных предающая. И чем
дальше мы движемся вперед, тем она хуже.
Что же касается всяких явно
контрреволюционных выступлений «врагов народа» нашего времени, то с ними С.
Есин расправляется быстро и без затей. «Опускаю, — написано в одном из его
дневников, — и старую антиленинскую аргументацию, и
«пароход философов», и так называемые концлагеря, и призывы Ленина к «повешению
и расстрелам», — считаю, что это не более чем словесные ходы».
Аргументация в своем роде
классическая, известная опять же по К. Чуковскому: сейчас закрою глаза — всем
темно сделаю!
В порыве революционного
восторга С. Есин заставляет даже маркиза де Кюстина в
своем чисто, разумеется, пропагандистском романе «Маркиз» (2011) общаться, уже
в виде некоего материализовавшегося духа, с Ф. Дзержинским, Иваном Грозным,
Лениным, Сталиным, Екатериной Второй, Петром Первым и прочими заметными
личностями, собравшимися вместе и живо обсуждающими нынешние проблемы. Маркиз,
сказочным образом прибыв в Москву и попав под влияние (и обаяние) писателя
Сергея Николаевича Есина, «мсье Сержа», довольно быстро проникается вслед за
ним боевой, сугубо революционной идеологией и начинает тесно и дружески
переписываться с добрым, но по-отечески строгим Феликсом Эдмундовичем.
Его-то, сердешного, в нынешней Москве так сильно не хватает!.. Любопытно
читать, как, видимо, насмотревшийся советских фильмов Иван Грозный говорит —
«за державу обидно», а Екатерина Вторая, явно знакомая с высказыванием М.
Шолохова о Сталине и полностью с ним солидарная, послушно за ним повторяет:
«Была личность, был и культ».
И вообще: «При железном
занавесе было надежнее», — говорит один из героев этого, увы,
совсем не смешного мультфильма.
«Дневники ректора» С. Есина
последних лет, столь активно рекламируемые как З. Прилепиным,
так и П. Басинским, — странная смесь неприкрытой
агрессивности, все того же антиинтеллигентского (и,
разумеется, антисемитского) напора, изрядной злобности и одновременно
удивительно мещанского, обывательского взгляда на мир. Критик С. Боровиков
как-то процитировал пару абзацев из удивившего его своей пустотой «Дневника»:
«Потекли сопли, не выхожу из дома, болею. Последние недели у меня болит какой-то коренной зуб (хорошо, что не
молочный. — Е.Щ.). Пытаясь
определить область боли, я нащупал какую-то крошечную косточку в самом углу
челюсти. И мне показалось, что именно эта косточка и есть источник боли». И
дальше — про косточку, про визит к врачу, про зуб мудрости («целая поэма, как
его драли», а он оказался «большой, с хорошими корнями»), про свою удивительную
проницательность в отношении источника боли.
Или — про то, какие
замечательные щи сварила жена — «из рыночной кислой капусты», чем именно
кормили в самолете («гуляш с макаронами, салат овощной с майонезом, соленая
семга и рыбный паштет, черный хлеб, булочка»), как он повздорил с явно загордившейся
женой (с ее стороны то был просто, сказано у автора, «наглый шантаж»). Для
вечности, что и говорить, всё важно, всё значительно.
И тут же — о спектакле
«Дневник Анны Франк»: «Ох, не сладкое это дело, когда много
евреев надоедают друг другу в одном месте. Ох, не так просто это
талантливое, активное, обо всем рассуждающее еврейское дитя». И про разногласия
с Татьяной Бек, защищающей, сказано в дневнике, своих «евреят»:
«Удивительное дело у нас, русских: когда доходит до дела, все равны — кто дело хорошо
делает, тот и хорош, а у богоизбранной нации,
во-первых, хороши свои, а потом уже существуют чужие». И про вредного писателя
и сотоварища по Литинституту Анатолия Приставкина, занятого, сказано у автора,
«только собой»: «Недаром у него в «Тучке» оказались некие ребята — «еврейцы», несшие в мир голодных беспризорников
справедливость. Мы что, не помним, где, при каком редакторе и когда это впервые
публиковалось? (Напомню — публиковалось в «Знамени» при ныне
покойном Г. Бакланове. — Е.Щ.)…
В России более заметны все политические извивы этой прозы, так густо замешанной
на страдании».
Ну и далее — про А.
Солженицына: «…своими писаниями ломал уклад тысяч и тысяч людей, служил
разрушению и гибели СССР». Про Василя Быкова: « полтора года живет вместе с
женой в Финляндии нахлебником тамошнего ПЕН-центра».
Или про С. Довлатова: «…почти самозванный классик». Про того же А. Приставкина:
«…Не вылезает из Германии, подлаживается там под немецкую публику». Про Зою
Богуславскую: «С годами стала все больше напоминать старую
библейку (? — Е.Щ.)»,
которая его, С. Есина, не любит «за владение пером». Видимо, мастерское. Или
про М. Чудакову: «…это некий рупор нашей обозленной
интеллигенции». Или про критика Н. Иванову: «… юлившая между нашими
и вашими». Или в целом про критиков чуждого ему стана: «…кто они в плане
истории литературы — лишь обслуживающий <…> часто плохо и коварно,
группово (?) обслуживающий персонал. <…> Я бы назвал их плохо вышколенной
и нечистой на руку прислугой». Или про М. Горбачева, только-только похоронившего
жену и буквально ослепшего от слез: «…гнет свою линию публичного политика.
Наверное, уже подсчитал шансы, что даст ему как политику смерть жены».
Понятно: гуманность, добро и
милосердие — наша сила. На том стоим.
Не забыл автор пнуть и Льва Разгона, многолетнего узника сталинских
лагерей: публика на его похоронах была, естественно, «в основном еврейская», —
«а в принципе, нет ни писателя Разгона, ни общественного деятеля». С этого
места, как говорится, просим поподробнее: почему это писателя Разгона, равно
как и общественного деятеля, правозащитника, нет? На чем основано это весьма
категоричное и безапелляционное утверждение? А как это «на чем», как это
«почему», — да мне так хочется. Хочу — и считаю, что писателя Разгона нет. Что
Даниил Гранин — «скучный, реакционный писатель». Что 23-летнего Д. Лихачева,
попавшего на Соловки за участие во вполне безвинной «Космической Академии»,
власть упрятала вполне «справедливо». Что В. Астафьев, внук раскулаченных
крестьян, детдомовец, раненный и искалеченный на страшной войне, «без
большевиков и советской власти» остался бы никчемным «региональным писателем»
(а не пиши антисоветских книг, проклинающих богоборческую власть! не подписывай
антисоветских писем!). Что Фазиль Искандер исписался, и один из его последних
рассказов «плоский» да к тому же наполнен «привычными советскими тычками».
Про то же, как их надо
сочинять, отлично знает маститый наставник сегодняшней творческой молодежи С.
Есин. В очень назидательном рассказе «Техника речи», представляющем собой своеобразный
урок по творчеству, он, как и положено мэтру, щедро делится откровениями с
самыми широкими читательскими (и будущими писательскими) массами. Вот одно из
них: «Чтобы в литературе успешно выдумывать, надо кое-что знать из нашей
многотрудной действительности», а также — «Писатель обязательно должен владеть
интуицией и чутьем». Или — «Многие писатели и поэты при работе иногда
пропускали трудные места. Так поступал, кстати, Пушкин». Или — «Исследовано ли
где-нибудь в филологической науке <…> положение: движение юноши и девушки
навстречу друг другу и стремление родителей разомкнуть их объятья?». Там же
поведана и потрясающей проницательности мысль: «Широко известно о наличии в
среде молодежи довольно большого числа разводов».
Так что учитесь, юные, а равно
и маститые писатели, постигайте трудную литературную науку, не забывайте, что
лошади кушают овес и сено, что Волга впадает в Каспийское море, а зима не то что лето — зимой холодно, что не надо обижать стариков,
брать чужое, завидовать более успешным сотоварищам, провоцировать нелюбимых жен
на самоубийство, выгонять престарелых родителей из дома, плевать мимо урны и
сморкаться не в носовой платочек, а на панель.
То есть — читайте романы,
рассказы и повести С. Есина.
Он того стоит. Вон какие маститые литераторы, можно сказать, барометры
общественного сознания его с восторгом читают и другим советуют.