Вадим Балабан. Стихи, 1998–2013
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2014
Вадим
Балабан. Стихи, 1998—2013. — Челябинск: Изд-во Марины Волковой, 2014. —
(Галерея уральской литературы)
В районных городах круг литературного общения и литературная иерархия складываются так же, как и в мегаполисах. Это из больших городов каждый из них видится маленькой каменистой или черноземной пустыней — на самом деле там кипят нешуточные страсти вокруг своих имен и тем. Маленькие города вполне самодостаточны — о больших там вспоминают только по мере надобности, накануне поездок по личным или служебным делам.
Как гласит местный миф, через город проходил когда-то Великий шелковый путь, средневековая караванная дорога из Азии в Европу. Сейчас пограничный Казахстану Троицк пропах анашой. Густой конопляный запах висит воскресными вечерами над его ложбинными и холмистыми — то под гору, то в гору — улицами. Троицк страшен, его еще в советские годы прозвали уральским Чикаго, но он и пасторален — туда тянет снова и снова, и тяга эта совершенно ностальгическая, хрустально-прозрачная, как слеза эмигранта, и дымная на вкус, как сухая лепешка беженца.
В Троицке кажется, что ничего, кроме Троицка, нет, да так оно, наверное, и есть: если говорить о типе усредненного южноуральца, то это, конечно, троичанин: житель уездного торгового города, расчетливый, но тяготеющий к сказкам, к мифам и парадоксам, с временами съезжающей крышей. Большинство городов Челябинской области так и вырастали — как уездные и торговые. Исключение — созерцательность горнозаводской зоны да снобизм «молодой» промышленной Магнитки.
Такому городу, как Троицк, конечно, нужен свой поэт, именно троицкий, с троицкой историей и ментальностью, а также с пронзительной поэтической биографией. Поэт Вадим Балабан, думается, идеально подходит на эту роль. Не то чтобы в Троицке не было других литераторов — выше я уже говорила об этом. Были, есть, и даже неплохие. Но троицкий дух, общий надрыв, кустарно-самородочную поэтическую аналитику, периферийные бури в стакане воды, усталость от летней нагретой хрущевки и угрожающе безлюдного двора, полного жаркой пыли, выразил именно он.
это не лето
а какое-то лсд с эльфами
пьяным васей
кричащим «йеу»
ведь он не рэпер и чего так кричать
ну понимаю: хорошо, кайф там и прет как
удава…
а я сижу тверезый и вспоминаю как
ты написала кому-то «ай поехали милый
от какой-то к такой-то матери»
и что-то открылось внутри и говорю
«поехали».
чувствую себя гагариным но космос вижу
после полуночи
когда дожди так никакого космоса
потолок протекает в районе трубы
и еще в каком-то районе нашей
области.
(Письма к Свете Чернышовой)
Из автобиографии, завершающей книжку как послесловие, явствует, что Вадим Балабан принадлежит к последнему советскому поколению, поколению с советским детством, которое успело еще вступить в пионеры, но комсомол к его ранней юности уже исчез. Поколению, отрочество и юность которого пришлись на распад Союза и начало либеральных реформ. Поэтому и биография троицкого поэта характерна для многих представителей этого поколения: «Я еду в Курган, прохожу подготовительные курсы, успешно сдаю экзамены и поступаю. Отучившись семестр, отчисляюсь и возвращаюсь в Троицк. По возвращении домой устроился работать. Задержки зарплаты вынуждали часто менять места работы. Пока не устроился в магазин, в котором работаю вот уже 11 лет грузчиком». Вполне обычная биография для наших дней и для жителя маленького города. И это обычное прорывается в строчках, пусть излишне гладких, но искренних в своем надрыве и шелестящих деталях:
…и плотник доказавший теорему
о реках крови нас несущих — мы
готовы лечь под топоры и пилы…
и мертвый снег
идущий вдоль зимы
переобуть в шуршащие бахилы
Несмотря на авторский трагизм в восприятии окружающего мира и иронию, предполагающую некую отстраненность и нахождение над фокусом и локусом, поэтическая книжка композиционно замыкается сама на себя. Если в начальном стихотворении сборника, где «не было и тени эфедрина», про героиню сказано:
она спала
спадали водопады
листва катилась
разрушались грады
но водолазов не было в округе
одни круги и старые подруги
она спала и больше не проснулась
то и в заключительном поэт пишет:
сидишь на убитой рельсе
словно анна каренина
прописанная в уэльсе
на улице ленина
Тягучий заговор перерастает в фарс, в анекдот, в общее место литературы. И драматическая развязка становится до ужаса, до морозных мурашек приземленной и бытовой, как, в общем-то, в жизни и случается. Троицк, несмотря на свой незамысловатый уют и вопреки иллюзии признания и понимания, пожирает как поэта, так и его героев. Потому и стихи Вадима Балабана — это, по сути, письма к себе самому, к своим героям, своим музам, родственникам или друзьям. И все они — непременно — причастны Троицку. Потому что по-другому — не бывает. В Троицке нет ни Москвы, ни Нью-Йорка, а если и есть — они условны, как бумажный календарь из троицкой официальной газеты «Вперед». Нет камертона или единой системы координат. Зато каждый сам себе — царь и бог, герой и поэт, а старший товарищ по цеху — авторитет и критик. Поэтому все стихи — это послания самому себе или всем своим, медленно текущие по венам и артериям почти трехсотлетнего города. Такая вот получилась русская народная почта.