Психологическая повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2014
Галина Щекина — родилась в Воронеже, там же окончила
университет. Публиковалась в журналах «Вологодский лад», «Север», в международном
журнале «У». Автор многих книг. В 2008 году по итогам
активной просветительской деятельности в рамках «Илья-премии»
отмечена медалью, дипломом и премией Фонда памяти Ильи Тюрина. Финалист
премии «Русский Букер» (2008).
1
Плавники
Помнишь, каким ты был десять лет назад? Ты уже не помнишь! Кажется, ты всегда покупал джинсы модной марки только в магазине SELA, на каникулы ездил в Воронеж к тётке, но мечтал о Париже. Ты, наверно, всегда скачивал крутые фильмы на торрентах и смотрел их раньше многих других! И тебе видеоплеер взять бы в поезд хорошо. Лежи себе на второй полке, кино смотри… И желательно, чтоб рефераты по истории искусств писались бы сами собой. Тебе часто не хочется видеть друзей, ты прячешься от компаний, говоришь, что телефон разрядился, странный ты парень, честное слово. Почти как я. В общем, ты привык быть один. Это трудно да и не обязательно… Короче, если так, то ты очень похож на меня. Давай я расскажу тебе про себя… Хочешь? Я — Макс. Я по жизни тормоз, таким был всегда. Со мной из-за этого много чего случилось! Пока я вспоминаю истории, мы так незаметно и доедем до Череповца. Все равно делать нечего. Папа у меня любит спать в автобусе, а я не могу себя заставить. Ты не будешь спать? Ну и хорошо.
Ты не поверишь, как всё-таки жизнь сама меняет человека. Причём в лучшую сторону. Ну, например, раньше я ни за что не стал бы болтать с незнакомым человеком в автобусе. Это мать у меня такая, вечно обнаружит в дороге бабусю типа неё и давай с ней трёкать. «А ты, сынок, пересядь вон туда». Но я человек более закрытый.
Если честно, то мне фигово жилось в скорлупе. Но я же выбрался. И знаешь, с чего всё началось? Да с того, что я это признал. Что я тормоз. Вот именно. Понимаешь, тут важно не кому-то там, а себе признаться. Типа — да, плохи дела, парень, приехали. Я просто по себе понял, почувствовал, что ничего не пропало. Значит, и ты выберешься… Только общее между нами всё равно есть! Как я это понял? Ты на платформе крутился, ёжился, хотел, чтоб мать скорее ушла. Ты отворачивался от неё, как будто она полиция. А ты забыл, что у женщин слабые нервы. К тому же материнский инстинкт. Не умеют они иначе. А я обошелся без провожатых, мне теперь доверяют. Я точно так же себя вел. И на остановках всегда стоял за кустами. Ага, смешно? Очень много общего. Присмотрись.
Мы быстро доедем. Сейчас не жарко с утра, а к двенадцати тут будет печка. На реку бы теперь. Сколько помню себя — всё хорошее было там. Мать таскала меня с собой на дачу, оставить было не с кем. Бабушка была уже слабая, лежала.
Мы появлялись на берегу рано утром. Надвигали шапки на глаза, чтобы нас никто не узнал! Как говорил Малдер из «Секретных материалов», истина где-то рядом. Я в детстве любил этого Малдера как ненормальный… Думал — каждый человек в каком-то смысле разведчик.
Ну вот, речка… Автобус вёз от города до речки просто моментально! На песке ещё никого не было. Ветер тоже спрятался. Листья и трава не шелестели. Даже вода в реке стеклом притворялась. А над стеклом стояли стрекозы. Приклеены к небу! Вот что такое обычный берег с зеленой травой в восемь утра. Никогда не обращал внимания? Я тоже. Но наша мама вечно кудахчет — ах да ах, красота неимоверная. И она ждет, чтобы её похвалили.
— Ух, ты, — разеваю рот, — это прямо счастье какое-то!
— А прислушайся, сынок! — мама повела руками на рощу.
— Ниче не слышу.
— Как же не слышишь, если кукушечка? Вон, считай — раз, два, три! Сколько лет она нам накукует?
Кукушка разогналась, конца не было — куку да куку. А мне было лень считать.
— А пусть! Кукушка не будет нам мешать купаться! И зачем ты хитрая такая? И на каникулах хочешь, чтобы я считал!
Конечно, я бабахнулся в воду и забил ногами, поднимая брызги.
Маме тоже, наверно, хотелось бабахнуться, но нет, сначала она всё-таки покатала меня на буксире, потом мы покрутились вьюном, потом она устала и поплыла на середину.
— Ты приучайся сам плавать, — говорила она, идя на бережок и тяжело дыша от барахтанья. — Вот теперь у тебя есть плавники…
Мы надували их вместе, даже голова заболела. Приладили их мне на руки выше локтей. А я дальше понял, что с ними не утонуть, это просто невозможно. Я даже на спину падал и даже на глубинку забрался, вьюна сделал!
— Смотри, мам! Смотри! Плаваю!
— Давай выходи!! — закричала мама с берега. Она отбирала книжку у ветра, который прибежал и давай, давай страницы рвать.
— Я ещё полчаса-ааа… и все.
— Через полчаса ты будешь синий, как лягушка!
Мама села к ветру спиной. А в это время ко мне в воду прибежала здоровая чёрная собака и сказала:
— Рргав! Брррысь!
Кому охота с таким чудищем спорить? Теперь собачища бабахнула в реку, и мне это вообще не понравилось… Но за собачищей пришла целая орава больших лысых пацанов. Они закричали, залаяли, как сто собак, и стали бросать в воду палки. Пришлось уж вылезать.
— Ой, откуда они, мам?
Мне не хотелось матери показать, что я струсил, и я притворился, что очень замёрз. «Вэ-вэ-ввэ». Так я сделал. Она, конечно, повелась и давай полотенцем тереть. Потом вздохнула и сказала:
— Из детдома. Здесь недалеко. Не злись. Пошли на дачу, будем чайник на кострике греть.
Что такое детдом, я тогда не знал, а когда узнал, что там живут без отца и без матери, даже позавидовал их свободе.
Мама первым делом обошла на даче огород и сказала: «Блин! Ничего не растёт. Только чеснок стрелами вымахал. Зачем я столько удобрений сыпала?» Я, подражая ей, тоже огляделся и блинов не заметил. Она вечно так про всё говорит: «Блин! Ничего не растет! Блин! В холодильнике пусто! Блин! Опять ты весь в грязи, Макс!» Я люблю, когда она выступает, пузыри пускает. Стою и смотрю, смешно мне на неё. Твоя тоже так? Все они такие…
Потом она нашла на даче старый сарафан, который назывался «полохало», включила на даче радио, разожгла кострик, зашипел чайник. Она в кипящий чёрный чайник бросала чай из пачки, мятку с грядки и листки смородины. Получалось душистое чёрное чаище. Я напился чаю с лепешкой и полез на чердак. Тут были мои владения.
Например, набрал в ведёрко ненужный мусор и на верёвочке опустил вниз, а мама поймала, отнесла в кострик. Потом в то же ведёрко насыпала мне сосновых шишек, чтобы я их на чердаке посушил. Потом опять я подал ей мусор, и так несколько раз. Просторнее стало на моем личном чердаке. Там есть такая старая медвежья шкура, ещё дедушкина, который умер. Постелил эту старую, дырявую шкуру и растянулся на ней. Хорошо, когда ты хозяин целого чердака! И вдруг! Пробежал по мне кто-то, и я как заорал во весь дух. Мама снизу отозвалась: «Ты упал?! Живой?» А я вспотел от ужаса и крикнул: «А кто бегает?» — «Мыши». А мне показалось, кто-то большой, с кота.
Потом я уснул. Мне приснилось, что мышь величиной с дом корябает коготками крышу, но это корябались ветки старой яблони.
Когда я услышал мамин голос: «Максим, выходи!» — уже солнышко садилось. И надо было ехать домой, в город. Но я все ещё лазал по кустам, нашел кукольные качели, потом даже красный экскаватор, Буратину резинового. Потом на костре хлеб жарил, на палке. Мама в это время полола сорняки, потом мы ещё раз ходили на речку, но там уже была такая толпища, неинтересно. Народ приехал на машинах и разжёг костры. Ра-ра—ра, не протолкнуться. Мать вся насупилась, мы окунулись и назад. А я не хотел уходить.
Но ведь это такое счастье — мокрому идти с реки, и ветер тебя хлопает полотенцем по спине. А ты не любишь купаться? Так я тоже не умел плавать. Меня все толкали. Ногами вот так, руками вот так! Но я мог только с плавниками.
На другой день я от усталости никак не мог проснуться, и на дачу пришлось ехать в самую жару. На остановке все сидели под газетами, как муравьи. Автобуса долго не было. А когда пришел, все набились тесно-претесно, дышать нечем. И все обмахивались газетами, как будто газеты шуршали крыльями. Как будто большие газетные птицы стали по автобусу летать. Мать глянула на меня и ахнула:
— Ты бледный! Ужас какой. Надо тебе лоб смочить.
И полезла за бутылкой с водой. Сначала себя полила, потом меня. Стало щекотно шее и спине. Стало липко.
— Ну, мам! Ну что ты меня поливаешь? Я не цветы на даче!
Автобус заулыбался. Всем было понятно, что я чувствовал так, как все, только все же молчали. А я сказал это вслух.
На конечной остановке все пассажиры вышли из горячего, как кастрюля, автобуса. Но не бросились бежать прочь, а прямо тут же остановились и стали дышать и стонать всяко. И вот все увидели, что на остановку приехала палатка с газводой и сбоку бочка с квасом. Что тут началось! Всем так хотелось пить, что девушка в косынке не успевала выдавать бутылки и квас наливать, таким плотным кольцом её окружили!
— В очередь, в очередь! — строжила их девушка, но тут же каждый получил своё, а перед девушкой в косынке кучка мятых денег оказалась. И она стала считать, не зная, кому сдать сдачу. Какая там сдача!
Мы с мамой моментально выпили одну бутылку и подошли за второй.
— Вы сколько давали?
— Откуда я помню? Давайте вторую бутылку.
Мы тут же схватили её и пошли за мост — там жила важная тётка, у которой надо было забрать папку с бумагами. Зачем брать ещё бумаги? У нас дома их и так много… Кругом всё завалено — под столом, на полках и в прихожей в огромной коробке от компа. Я распсиховался, не сказать. Дёрнулся и хотел один уйти.
— Это бумаги другие! Новый роман, который ещё никто не читал! Мы только на минуту! — уговаривала меня мама. — Просто раз — и всё! И сразу же на речку.
Нужный дом, старую и желтую пятиэтажку знакомой, мы нашли быстро. Правда, жара уже была бешеная, и асфальт раскаленный. Но мама же не просто взяла бумаги и пошла, она ещё стала трёкать с этой высокой тёткой, пока у той чайник не запищал! Всегда она так делает. Меня так это очень злит. Тётя в длинной юбке, главное, всё маме рассказывала, как она дом покупала, какая там деревня на горе и всё прочее, всё ненужная ерунда. Чайник пищал, тётка с мамой руками махали, собака тёткина лаяла: «Рргав! Тише!» У меня шею и спину щипало от жары.
— Мам! — я дергал её за ручки сумки.
И только тут мать, тоже мокрая как мышь, подхватила папку с бумажками, свои сумки, и мы побежали как угорелые. А тётя всё ещё кричала что-то вслед, только мы уже не слышали. Снова через мост побежали, я вообще весь устал, просил пить, есть, купаться и так далее. А до дачи ещё было далеко! Подбежали к речке, кое-как одежду сбросили, в воду прыгнули скорее. Даже не обратили внимания — есть там, в воде, купающиеся собаки или нет! Есть солнце или нет! Потом оказалось, что и солнце вроде за тучкой, но жара ничуть не меньше.
Я немного поплескался, остыл, приободрился, осмотрелся и сказал:
— Нет, всё-таки я пойду надувать плавники!
Глядь, а их нету.
— Мама, давай мои плавники!
— Они у тебя были, в рюкзачке.
— Да нету! Я их вытащил, когда ты воду покупала…
Мама тоже всё перерыла — нет!
— Наверно, оставили у знакомой. Ну-ка! Вспоминай!
Я занервничал. Плавники — это моя уверенность, моё спокойствие. Без них беда.
Я подумал и неуверенно сказал:
— Я нёс их в руках, потом… Они были там, в прихожей. Они вроде под телефоном, на приступочке лежали.
— Ну, значит, ты сам виноват.
Я страшно обиделся:
— Ты, ма, так всегда! Ты говоришь, что хочешь быстрее на речку, а сама болтаешь с длинной тёткой… и её собакой. Ты все свои дела делаешь, ты про меня забываешь!
Мама стала красная такая. Вздохнула и велела тихо сидеть, а сама поплыла через речку. Я видел, что она очень медленно выбралась на тот берег, потому что берег-то был крутой, — и пошла к жёлтому старому дому. Только скоро вернулась и поплыла обратно.
— Нет уже никого дома, — сообщила она, отдышавшись. — Ушли в деревню, наверно. Давай до завтра подождем.
Но я не хотел так долго ждать! Даже купаться не захотел больше. Только понял, как удобно с плавниками, и мы тут же их потеряли.
— Ну, это уж ты перегнул палку, — заметила мама. — Во-первых, я не нарочно. Во-вторых, эти плавники тебе только мешают.
— Не мешают, а помогают!
— Они тебя на воде держат, а сам ты не стараешься. Вот и сейчас ты нервничаешь и даже не купаешься в речке. Привык к ним, как к костылям. А ты уже сильный мальчик, только ленишься…
Мрачные и злые, мы пошли на дачу. Молчали. И хотя вроде распогодилось, жизнь уже не радовала.
На даче тюльпаны атласные, красные кивали головами. Редиска новая с чёрным хлебом. Чёрный чайник на костре закипал. Мама поманила меня к себе.
— Вот как ты думаешь — мне охота возиться с костром? Или проще на электрической плитке нагреть?
— Конечно, на плитке.
— Да, и верно. Но у нас теперь провода обрезаны, плитка не включится, понимаешь?
— Ну и что?
— А то. Я на всякий случай хочу и на костре уметь разжигать. Чтобы если что — могла и на речке разжечь. Где понадобится. Понимаешь?
— А долго они… Долго они обрезанные будут?
— Я деньги сдала. Но когда починят — не знаю. И мне всё это время без чая придется сидеть. Разве хорошо?
— Ну нет, нехорошо.
— Так и ты, Максим. На всякий случай учись плавать. Мало ли что!
Всё никак не мог понять, к чему она клонит со своими проводами. А она воспитывала меня.
— Так мне в лицо вода наливается. А с плавниками — нет.
— А ты не бойся воды. Пусть плещет. Не бойся. Главное — чтоб у тебя руки-ноги работали. И мы потом приедем с папой на речку, и ты с ним — на тот берег сможешь. А ты когда-нибудь видел, чтобы папа плавники себе надувал?
— Нет. Папа и так умеет.
— Ну вот! И ты сумеешь. Он знаешь как обрадуется.
Я долго молчал, думал. Удивление папы — это что-то значит. Но мать выкручивается, а сама забыла плавники. Сама виновата.
Потом вздохнул и полез на чердак. Там всегда так вольно было. И из окошка чердака смотрел, как мама Неда в кустах, как зверек, песенку пела, похожую на ту, из кино: «За печкою поет сверчок…» Потом и чайник поспел. Делать нечего, слез я по лестнице и пошёл к костру. «Ой ты, мамика», — хотел сказать, но смолчал. Это значило, что я перестал обижаться. Обижаться — тяжёлая работа. Молчать надо долго. Одному жить на чердаке. Скучно это.
А мать подстригала траву большими ножницами. Молча тоже. Молча налила чай себе и мне. И я пил чай и думал. Интересно, почему я должен мириться первый? Пусть бы она мирилась. Никто её не просил к важной тетке ходить и всё делать. Для неё какая-то сорная трава важнее ребенка. Молча мы и в автобусе ехали. «Вот не поеду с ней больше на дачу, — твердо решил я тогда. — И пусть как хочет».
Дома мне пришлось идти в ванную и купаться, потому что река очень грязная, и те, кто не моется после нашей реки, — все болеют и чем-то покрываются. Я лежал, выкупанный, на простыне в цветочек и слышал, как мама разговаривала по телефону с длинной тёткой, и они договорились. Что плавники и правда остались там, на приступочке под телефоном, и завтра они к хозяину вернутся. Что тётя придет к автобусу и принесет их.
— Максимка, ты слышал? — спросила из той комнаты мама. — Завтра пойдем рано, и твои плавники у тебя будут. Слышал? Ты рад?
Я притворился, что сплю! Конечно, я не ответил, просто лежал и улыбался. Я вдруг представил, как плыву по речке на тот берег с папой. И он, то оглядываясь, то скрываясь под водой, машет мне и зовёт за собой. Как взрослого! А плавники надутые лежат, лежат себе на берегу.
***
Посмотри-ка туда. Вон там, если с шоссе свернуть, будет деревушка, где я несколько раз был. Там дача у Руси. Большой бревенчатый дом, раньше была сельская школа. Там даже таблички на дверях — «5 кл.», «3 кл.». «Учительская», — написано там, где теперь у них кухня. Вокруг дома большой огород, смородинник мощный. Там между кустов встанешь — не видно тебя. Мы с мамой Недой ездили туда за смородиной, Руся нам разрешала рвать сколько хочешь. Вода там только в колодцах. Один раз мы вытащили ведро, а там мышонок, малюсенький, неживой. Жалко, но вылили воду и пошли на другой колодец. Там, кстати, много брошенных домов, никто не живет. Руся говорила — можно в сельсовете договориться, задешево купить. Мы ходили на гору, где разрушенная церковь. И хотя много таких церквей, рядом дрожь пробирает. А ещё, говорят, в соседней деревне Гиляровский жил. Это такой местный писатель старинный… Да ну, не люблю я писателей этих. Одни лишения у них.
Скажи, ты зачем вообще едешь-то? Ах, к родне. Это здорово. А у меня типа командировки. Да не смейся ты, просто попросили срочно отвезти. Кто? Я ведь курьером работал… Сейчас запрещено давать посылки водителю, вот я и согласился. Туда и обратно.
2
Сундучок и книга про себя
Ты пойдёшь на вокзал на стоянке? Можно воды купить. Смотри-ка, как автобус-междугородку штурмуют. У всех вроде билеты, а всё равно, как будто войнушка, крик стоит. Особенно вон те, которые в форме ВДВ. Некоторым кажется, что они сильные, крутые и всё умеют. У меня был такой одноклассник, Ният. Весь бледный, наглаженный, со сжатыми зубами. Но как только что не так — сразу дергаться. И все как будто на него смотрят как на тюкнутого. Это его прямо жжёт, поджигает, и приходится всем доказывать, что он ого-го. А мне, наоборот, кажется, что я ничего не умею вообще, хотя кое-что, может, и умею. Но это не идёт в расчёт. То, что от меня требуют, — не выдаю… Ничего подобного, по желанию это не всегда выходит.
Вечно такие крайности. У меня, кстати, такое было. Совсем не надо было пыжиться, доказывать матери с отцом, что я хороший, отчаянный, знал я, что они и такого дурачка любят… Никто не требовал прямо в один момент с семи лет плыть в реке без плавников, сразу на тот берег. Для чего так убиваться? Просто у меня перед глазами всё время был папа. Который не только всегда плавал без плавников, но и просто частенько лежал на воде, как на диване. И эта легкость и лень, это было так заразительно! Ведь он вольный такой, а его сын такой забитый. Это меня знаешь как смутило… Сколько минут там? А-а, побежали, ну их, пирожки.
Ты себя со скольких лет помнишь? Не помнишь? А я помню со школы. Класс второй, наверно, писать умел. Папа приехал из Нижнего Новгорода. Папа привез подарки — волшебный сундучок и толстую записную книгу. У неё обложка настоящая, а листы все чистые. На боках сундучка так всё сделано: сам красный сундучок нарисован, и на обложке книги то же самое. Я понял, из сундучка надо всяко строить, там детальки и кубички… А что с книгой? Сказали, что это книга для мыслей. И всё, что случится, туда записывать. Я подумал — как туда всё влезет? Мелко писать надо. У меня много мыслей. Даже бывает, что не знаю, какая мысль будет, а уже пишу. До сих пор хранится у меня эта книга про себя.
***
Я построил 12 игрушек из папиного подарка! Новый год прошёл, но мы не убрали ёлку. Потому что хотим, чтобы было долго красиво. А мама сказала — да вся осыпалась. Бывает, значит, снего-пад. А это иголко-пад.
***
Здравствуйте, это пишет Максим книгу про себя… Трудно, так как я себя не вижу. Перед зеркалом, что ли, буду сидеть? А мы убрали ёлку! Комната большая стала. Можно всяко играть и беситься. Кресла сдвигать. Но только чего-то не хватает. Скучно.
***
Мы с мамой ходили на концерт. Там я бегал везде голодный и ел печенюшки. Потом мы с мамой пришли домой, и я лёг спать. Проснулся, и у меня заболел живот. Я начал блевать. Шесть раз я «блювал» и понял — отчего. Когда я был на концерте, лег на стулья и начал есть вчерашние крошки и с ними чего-то захватил. От них и заблевал… Тебе смешно? Мне тоже смешно теперь, а тогда был такой ужас. Вообще не понимал, что со мной.
***
12 февраля. Мы с сестрой Ярославой сделали куклу. Это кукла-негритёнок с кольцами в ушах. Она поролоновая, мягкая. Придумали аттракцион — она будет прыгать с вышки, высота 2 м от пола до люстры (на веревочке).
***
21 февраля. Я делал уроки, и у нас кончились тетради. Мама пошла в магазин. Пришла домой, всем выдала тетради и ещё купила орешки. Я взял себе, и у меня тут же застряло в зубах. Мама сказала: «Иди полоскай, быстрей». Я пошёл полоскать. Зубы я полоскал и начал чистить, а зубной пасты и нет. Опять в магазин идти. «Вы меня загоняли, как Сивку-Бурку», — сказала мама. С матерью много было случаев дурацких, все не упомнишь.
***
22 февраля. Я сделал уроки и сидел на диване. Потом Ярослава сказала: «Ддзынь-ляля». И папа засмеялся: «Дзынь-ляля!» И побежал я к папе и так говорил. И папа смеялся. Это было баловство. Так я понял, что люблю не дело делать, а всякое баловство.
***
28 февраля. Я утром пошёл в школу, прошло 5 уроков — пошёл домой. Стал делать уроки вечером, стал разбирать труд, а там в клеенке разлитый клей. Я стал всё мыть и всё повесил на батарею.
Чтение: добрый дед, злой дед, волк, лягушка, мышка, петух, еж, лиса, медведь.
***
29 февраля. Я пишу в прописи хуже всех. Мне надо переписывать. Папа тоже пишет мне в прописи — «с» десять раз, «о» — двенадцать раз. Слоги — «си», «оси», «осины». Осины стоят в лесу. Лена пришла в лес и смотрела на осины. Лена увидела волка и убежала домой!
Папа написал на оценку «два» и за это написал ещё страницу. Хотя он очень умный и работает на важной работе. Я хочу быть таким умным, чтобы никто ничего не понял.
***
5 марта. Чтение. «По синему морю, в соленой воде плыву я на белом своем корабле. Меня не пугают ни волны, ни ветер, Плыву я к единственной маме на свете». Вот она! Зовет. Уже сделала оладьи.
***
17 марта. Мама сказала — дети, у вас почему культурки нет? Дала нам пригласительный билет на двоих, послала нас с Ярославой на концерт. Мы смотрели два часа в Доме детского творчества. Много кружков. Там на сцене лягушки — ВОВО! ВОВО! А вороны — БЪЯ! БЪЯ! Вот так мы жили 17 марта днём.
***
20 марта. День кончается, уже ночь настала, а мы с папой всё учимся в школе, у нас чтение, математика, труд, нет, два труда. Папа всё переписывает, я оценки ставлю. Папа говорит, что уж лучше учеником быть, чем учителем. Ничего не понимает. Это же классно, сиди, ничего не делай.
***
2 апреля. Построил с мамой киоск. С двух сторон кресла на боку. Там внутри маленький столик, газеты, книги, открытки. Я с ним работаю. Я в нем играю. И мне с ним хорошо играть! Мама устала заниматься ерундой и сказала: хорошо бы ты в киоске наработался. А в жизни бы работал кем-то другим. Ну, нет. И в жизни буду так.
***
16 мая. На втором уроке девятилетний Сидоров из нашего класса бросил десятилетнему мальчику камень в голову. Ему больно. Сидоров ему разбил голову и сломал позвоночник. Вот такое событие в школе! Я думал, будет ли мальчик живой и придет он в школу или нет. Я думал, что он мог и в меня бросить. Прошла неделя. Мальчик не ходит больше в школу. А Сидоров ничего, ходит.
***
17 июня. Две тётки прошли с сумками, машина проехала. На углу 45-го дома сидит и смотрит в наше кухонное окно кошка, а к ней кошка другая подбежала. Ждут, когда тетя Валя с третьего этажа им бросит поесть. Вот не лень ей ходить в магазин, чтобы пакет рыбы им купить. Больше кошек не кормит никто. Тетя Валя сначала ставила на нашем крыльце всякие тарелочки, потом почтальонка стала об них спотыкаться. Все коробочки, тарелочки выкинули. Теперь так бросает, ей ходить трудно. Мама боится, что рыба шмякнет ей в голову. А котам хорошо.
Опять машина проехала. Двенадцать человек прошли, тринадцатые — с маленьким ребенком. Из нашего подъезда вышли Настька и Светка. У Настьки собака есть, чёрная такая. И опять машина и один человек… Мать Кирилловой трясет половики. Пошла на мусорку с полными пакетами. Все одна носит, а где Кириллова? Нету, мотается.
***
3 июля. Сегодня мы с мамой поехали на дачу, а маме ещё надо было к тёте за статьей. Мы так долго ждали автобус, так долго ехали, чуть не умерли. Жарко было очень, мы потихоньку обливались водой из бутылки. Пришли к тёте за статьей, я положил сумку с плавниками на приступочку. Наконец отдали маме эту рукопись, мы скорей на дачу. А надо мимо речки. Стали подходить, я хотел надувные плавники достать, а их нет. Забыли! Вернулись на остановку — там тоже нет. Поняли, что оставили их у тёти на приступочке. Стали, печальные, купаться. Что это за купание. Потом Ярослава приехала, и они с мамой поплыли через речку к той тёте. Но её дома не было…
Поздно вечером мама дозвонилась к ней и меня позвала к телефону. И тётя сказал — сумка с плавниками у неё, не надо расстраиваться. И я заснул с таким хорошим настроением…
***
10 июля. Как случилось со мной, даже не понял. Было жарко в тот день. Ярослава обливалась из поливалки во дворе. Лука тоже поливался. Потом Настька со Светкой попали под воду и стали кричать. А мои брат и сестра смеялись над ними и поливали. После обеда вышел, перебежал дорогу, и как раз тут чёрная собака выскочила из-за машины и мне ногу чуть не откусила… Было тепло и мокро в кедах. Не было мамы, папа возил в больницу. И я стал хромать. Мама приехала и ревела от меня. Звонила Настьке. А она ответила — чтоб вся наша семья провалилась. Конечно, она всех ненавидит, потому что у неё отец пьет. А был бы отец нормальный, тогда бы ещё ничего. Она маленькая к нам часто приходила. Придет и сидит. И никто с ней не разговаривает, кому она нужна. Дадим ей хлеба с чаем, и все. Но она молча сидела, больше некуда ей было идти. Так что я не удивился. А мать как расстроилась, даже заревела.
И дальше ещё много исписанных страниц в таком же духе. Читать её — можно со смеху умереть. Но когда писал, всё было так серьезно. Вот по этой книге я себя и помню. Видно, что ребенок я был проблемный и даже очень. Думаю — сильно выводил всех из себя.
Я сохранил детскую книгу. Листать её — все равно что смотреть кино про своё детство… Жалко, что я не могу её сейчас показать. Почти наизусть её помню.
***
Скоро мы будем через большую реку переезжать. Там новый мост отгрохали, и старый мост ещё остался. Папа говорит, он часто тут ездит. Поселок ничем не знаменит. Тут только две достопримечательности — птицефабрика и тюрьма. Птицефабрика привозит городу курочек, которых мы любим жарить на даче на костре. А из тюрьмы однажды сбежал один заключенный, причём улетел на вертолёте, привязавшись тросом. Такой крутой действительно. Для подкупа предлагал миллион… Но мы об этом ничего не знали, только потом узнали, когда по телику рассказывали в новостях.
3
Кошка Зима
Самое лучше, что было у меня в детстве, — это городушки из кресел и накидушек. Сестра Ярослава хорошо всё это строила, а я любил там прятаться. Куча киосков, вигвамов, танков и дворцов из кресел и накидок посреди комнаты — это полный ужас для мамы, которая любит порядок. Ну, вот она в химчистке накидки и пледы почистила, ковры пропылесосила. Входит она в прибранную комнату — пфф! Полный беспорядок! Но если ей сказать, что дитя пробует себя в роли продавца или библиотекаря, проигрывает в этом бедламе какие-то будущие социальные роли — и, типа, это нужно и можно потерпеть, — она просто упадет. Мало того — приходится помогать.
Да уж, ставить умному отцу двойки за то, что он плохо пишет кружочки, — это, конечно, стрёмно. Но обрати внимание — отец же сам сказал, — лучше быть учеником, чем учителем. Наверно, всегда трудно оценить то, что сделал не ты сам. А у тебя такого не было? Ты ведь тоже любил в школу играть. Как сядете с одноклассницей, как начнёте к доске вызывать, так ведь отвечать никто не хочет, а в журнал всякие бяки писать — это мигом. Однажды учительница в школе захотела объяснить, что такое дневник. Когда это было? Наверно, в младших классах. Не тот дневник, где оценки и задание на дом, а тот, где написано про себя. Что сделал, куда сходил, что интересно, что плохо, хуже некуда. Но я-то до этого уже писал книгу про себя.
И одна девочка из класса пишет: «Сегодня у меня был хороший день! Я никого не избила!» Надо же, понимает разницу! Ну, а в другие дни она, как обычно, кого-то изобьет? Но другая девочка написала: «Когда в школе была вторая смена, я сама ходила в магазин. Варила макароны и кормила младшего братика, потом отвозила братика к бабушке и делала уроки. Когда мамка в первую смену работала, я все успевала, потому что была мамой». Так что достижения у всех разные.
А почему ты против? А-а, понял. Потому что получается — сам на себя пишешь компромат. И любой человек может это взять и всем показать? Ну, это смотря с кем ты имеешь дело. У нас в семье всем до лампочки, что ты там пишешь.
Но когда-то мать попросила у меня книгу про себя и напечатала отрывок в каком-то журнале. И я вспомнил историю с собакой. И как мы с ней ездили лечить мою ногу на другой конец города, уколы больные делали. Потому что мы тогда не могли поймать собаку, не могли доказать, что она не бешеная. Или, может, наоборот — она была бешеная, и уколы делали правильно? Это чёрная собака ужасной Насти. Я маленький был, но терпел. Я прыгал на одной ноге, но отбрасывал от себя детские деревянные костыли. А ещё в той книге про себя была история с кошкой, это вообще жуть. Ужастик на ночь. У тебя были кошки дома? А-а, вот и нам не разрешали.
***
Мы раз сидели на кухне после ужина, о чём-то говорили, смеялись. Мамин знакомый, дядька пожарный, ничего не ел: у него был день терпения. Ни пить, ни есть нельзя. В это время из кожаного рукава выглянул котёнок, белый, как комочек снега. Выполз, понюхал атмосферу и улез обратно. Это было так вдруг, как в мультфильме! Все испуганно замолчали, прямо застыли. После бесконечного ожидания он опять показался и медленно вышел на табуретку.
«А-ах!..» — и мы выпали в осадок. Тут же загремели чашки, забулькало молоко — последний пакет распороли! Котёнок плавно изогнулся, лизнул блюдце и задумчиво хвостик карандашом поставил. И ушел осматривать дом… А мы за ним тихо покрались, чтобы смотреть, как и что.
Знакомый ушел, ласково усмехаясь. Да уж, сделал свое чёрное дело. Нам-то интересно. А мать как начала, как начала выступать. Крику-то было. И еды-то у нас нету, и гадить-то она везде будет. А вот! Не смогла отказаться. И началось, как говорится.
— Интересно, оно мальчик или девочка? — деловито спросила Ярослава. — Как мы его назовем, если даже этого не знаем?
Мне это даже в голову не пришло. А Слава знала — без этого трудно котёнку имя дать! К матери вообще лучше было в тот момент не подходить. Показали соседке тёте Ане, у которой уже было несколько кошек. И та сказала: девочка! Мы, гордые, раскрасневшиеся, вернулись со своим снежком в обнимку. И сказали хором:
— Мам, котёночково имя — Зима.
— Может, мы лучше вернем котёночка? — мрачно спросила мама. — Мы не договаривались на девочку, она начнет рожать по сто штук… Я не переживу.
— Переживешь! — бодро сказал Лука. — Ты много повидала, а такого не видала.
— Да, ты не видела такую белую, такую пушистую Зиму! — наседала Слава.
— Лучше бы вправду я её не видела, — слабовольно сдалась мама. — А не будет, как с хомяком? Помните, как умер хомяк? У нас гибнет всё живое.
— У хомяка не было домика, — разумно сказала Слава. — Он сбежал под пианино, и его пришлось доставать лыжной палкой. Была бы клетка, так и лыжная палка ни к чему.
— Но у него вздулся пузырь на лбу! — мать размахивала ручками. как мельница. — И он не ел четыре дня! А потом закоченел. И вы, все трое. Никто из вас даже не заплакал. И ещё говорите, что любите животных.
— Заплачем, мамочкин, если что, — подал голос я. Уж пора было вмешаться — маму надо задабривать.
Я тебе так скажу. Мамы всегда против кошек и собак. Как будто не понимают, какое это чудо. Они понимают. Но кошки же едят! И гадят. И начинается, начинается.
Чудо по имени Зима. Сперва куклёныш. Потом настоящая сильная кошка. Может, она и была немного худой от питания, но из-за её белого и длинного ворса она смотрелась прямо-таки облаком. То есть очень была похожа на свое имя. Только Зима не любила зиму. Она по-настоящему боялась снега и шипела на него.
Я тогда был мелкий, донимал её катанием на самосвале. Мне подарили синий самосвал с красной кабиной. Можно было поднимать кузов, все высыпать. Я катал кошку на самосвале, а потом привязывал ей веревочку на шею, чтобы он везла! Она от этих игр страшно выпучивала глаза и шипела. В конце концов, вырывалась и с рявканьем шпарила под диван. А вот с сестрой Славой кошка Зима успокаивалась, мурчала бесконечные песни. Прямо родство у них было. Сеструха потом говорила, что Зиму надо носить на сольфеджио, она высоту звука чувствует.
— О-о! Ну и теплая она! — восклицала Слава. — Не прогнать, какая теплущая…
И напевала себе песенку под нос — «Ночь тиха над Палестиной», а кошка подмурлыкивала. Но после мурлыканья песен мама долго чистила дочкину юбку сырой варежкой и ворчала. Если не успевала, то дочка так и шла на хор, облепленная ворсом.
А мать подружиться с Зимой не может. Надо, чтобы в семье были хорошие, вежливые отношения, но это никак не получалось! Мама смотрела на кошку, а кошка на маму. И каждая чего-то думала… Мама думала — ну чего уставилась? Пришла и живёшь? Нахальная какая. А кошка думала — а я не к тебе пришла, к детям… ну ты и злая. А раз ты злая, то и я тебе все буду делать назло.
Утром на всех парах, прямо в ночной рубахе, мама мчалась ставить чайник, и кошка опрометью неслась за ней. По квартире рассыпался топот: топали две больших ноги и четыре кошкиных маленьких. Лихорадочно шаря по пустому холодильнику, хозяйка доставала дешевую колбасу, дачную. Зима нюхала, жеманилась и отъезжала от колбасы задним ходом.
— Что тебе не так? — был вопрос к кошке.
Кошка с оскорбленным видом отодвигалась ещё, отряхивая лапки.
— Как ты смеешь, — бормотала мама, стремительно нарезая оставшуюся колбасу на сковородку и бухая туда яйца, — ты видишь, даже дети едят, а ты ковыряешься!
А я, пока мать не видела, потихоньку брал и сжимал холодный ломтик в руке. Кошка не хочет, так я сам съем. До меня не доходило, что нельзя таскать еду с кошкиного блюдца!
Кухню заполняло ароматное шипенье, и кошка, уныло свернувшись в пирожок, поднимала уши, настораживалась… Поворчав минуты две, озадаченная мама отделяла ей кусочек из сковороды, который кошка, вежливо обжигаясь, съедала. Я это не раз видел!
Кошка по имени Зима не любила холодную еду! И не любила, когда еду бросали в блюдце задолго до её прихода. Но если она видела, что при ней приготовили, остудили, подали, как в ресторане, тут уж она смягчалась, соглашалась взять… Как будто так и надо! Что такое благодарность, кошка не знала.
Я один постоянно следил за судьбой кошки. Брат и сестра только играли с ней. А я всё думал — что дальше? Что она ещё выкинет? И в войне на кухне кто кого перехитрит? Раз пришел на кухню. Мама собралась варить бульон из цыпленка, отрезала крылки и лапки. Кошка неслышно выплыла из-за угла и встала над блюдцем, ловя носом новый запах. Прямо застыла вся.
— Слабо тебе холодное съесть, — злорадно прошептала мать.
Но тут сработали инстинкты, кошка бросилась вперед — и раздался хруст косточек.
— Мам! Она ест холодное! — вскочил я. — Очень уж голодная.
— Хищник, он и есть хищник, — мать довольно подняла палец, показывая на потолок.
Но радоваться было рано. На первый-то раз она остановилась на крылышках, на второй потребовала шейку, спинку… Она разевала розовый ротик, зычно вякала и становилась очень наглой, смотрела на стол остановившимися глазами. Так смотрят побирушки на улице. Даже серьезная мать не выдерживает и дает им мелочь, а я её ругаю. Такое даже не вязалось с её царским видом. Она излучала тревогу. Чтобы она отстала, ей бросали ещё, ещё… Однако мама помнила о детях и не могла скормить ей всю курицу. Налопавшись, Зима садилась напротив, осоловело качаясь. Чего добилась? До обеда борьба с голодом, после обеда со сном. Она только ушком поведет. А спала кошка в кресле и на диване. Чтоб на кухне лечь — ни боже мой. В крайнем случае, на больших комнатных тапках, облепляя их плотным белым войлоком. И если её случайно кто-то заденет, она поднимет всё так же лениво голову или уши, и весь её балдежный вид как бы говорит: не то чтобы это вершина блаженства, но так — жить можно. Кто-то должен метаться, ишачить и урезать себя, только чтоб эта ленивая сонная тетеря… не знаешь даже, как сказать… лежала и потягивалась?
Все знают, кошек купать нельзя. Им это вредно. Но когда Зима выползла на улицу гулять, она своей пушистой шубой собрала по крыше всю сажу, так что обратно пришла чучело чучелом. А мы-то с ней обнимаемся! «Зима, Зимушка, а какая ты мягкая, теплая. А какая ты печка…»
Пришлось эту печку нести в ванную, где она стала придушенно орать. Тельце стало твердое, как дерево, пух весь слипся, шея длинная, как у жирафа, глаза одичалые. Мама Неда одной рукою держала её в тазу, второй быстро мылила — ещё и шампунь дорогой на неё потратила. Мы, конечно, участвовать в этом не хотели. Пусть грязную работу делают другие! Мы потом брали её, завертывали в пелёнку и грели. И она мурчала, мурчала, как каша на огне. Потом шла дрожать и вылизываться. Ох, это купание было для кошки самое нервное дело.
— Что ж ты раньше не вылизывалась? Сразу после помойки? — так я спрашивал её, как будто она ответить могла.
Ночью я встал по мелким делам. Кошка же восприняла это как сигнал к еде. Пока что-то не бросят, с кухни ни в какую не уходила — сидела под раковиной, надсадно мяуча. Упадет кусочек, а она схватит и бежит, пригнув башку, в темный угол… прятать. Спрашивается — зачем клянчишь, если все равно не трескаешь? Если она всё же ела, хрустя костями в ночи, то тоже всех будила и раздражала.
— И днем и ночью ест! — негодовала мать. — Обжора! Обжорство — признак слабоумия. — И бросала в её сторону тапок.
— Не шпыняй божью тварь, — бормотал добрый папа Хоботов, — она не виновата, это биология.
И кошка, кстати, чувствовала его молчаливую поддержку. Вечером, когда все пять человек собирались у телевизора либо в большой комнате с уроками и газетами и получалась неимоверная плотность населения на один квадратный метр, кошка стремилась к папе. Мягко вспрыгнет на его доброе брюхо и давай вино на нем давить. Топчется, топчется полчаса, пока не устанет. Папа тихо гоготал от щекотки, все бросали свои занятия и тоже смеялись. Тогда она обиженно ложилась и ещё час мурчала.
***
Вскоре она растолстела. Она теперь ползала на своем раздутом животе, как баржа на перевозе. У неё лапы плохо доставали до пола, морда вечно сонная, вид вообще до того биологический и тупой, что сил нет. Даже Слава смеялась — ну, ты и раздулась, Зима, не лопни…. Трудно вспомнить, сколько еды она слопала в это время, сколько мороженой и жареной мойвы и куриных ножек, отложенных для детей, котлеток и яичницы покрала с высокого подоконника. Бить ведь такую кошку нельзя, чем она и пользовалась. А в доме Хоботовых не принято ничего прятать друг от друга!
Потом однажды Зима стала метаться и тревожно вякать. Лазала то туда, то сюда, забивалась даже в одежный шкаф. Неужели надо ей позволить спать на новых полотенцах и детских майках с бабочками? Мать такого позволить не могла.
Мама Неда первая поняла, что будет что-то страшное. Утром велела поставить коробку с подстилкой в угол. Но толстой Зиме это не понравилось. И когда вечером все пришли со школы, из училища и с работы, она уже не орала. Я поискал её. Я думал, что, если она не жива, а просто лопнула, как шарик, и где-то валяется, её надо все равно найти. Лука поискал, а Слава ещё как следует поискала её. Нигде не было! Потом откуда-то послышался писк. Полезли на писк и чуть в обморок не упали. Мама родная! Родила кошка на рукописях! В диване! Слава просто вспомнила, что это место самое тайное, и догадалась…
Воспоминания маминого детства, первая любовь, рассказы о хороших людях — все было в крови, в грязи и в котятах… Перетащив все это безобразие в коробку, смелая Ярослава что-то выбросила, а отдельные листы помыла под краном и развесила сушить на батарее. Мы с братом в этом мокром деле не участвовали, только фыркали. Когда пришла мама, она всё это увидела, и на неё напал столбняк. Снимая с батареи покоробленные листы, она даже ужаснулась, как долго ей придется заново печатать эту работу. И заплакала. «Новое напишешь, — сказал Лука, — лучше старого».
Мать ему ничего не ответила. Но она, наверно, очень долго всё это перепечатывала. И всё равно что-то было потеряно навсегда. «Котят придется утопить, — говорила она сквозь зубы. — Куда их столько?»
Котят утопить не удалось.
Мама только намекнула, что придется это сделать, но мы закричали, что, раз котята под Светлую Пасху родились, губить нельзя, ангелы-хранители не одобрят… Зато ангелы, наверно, одобряли сильную обиду усталой матери, которая растерялась от этой мяучащей семейки. И сколько дадут поспать, и сколько еды останется.
Только собрались наши родители Хоботовы строганину из мороженой рыбы делать — как коты уже потрусили туда в немой тоске. Теперь на кухню уже проносилась не одна пасть, а целая орда в пять пастей. Им бросали два-три сырых куска рыбы и, зажмурившись, убегали, чтоб не видеть их урчания и потасовок. Эх…
А хуже всего было с котиным тазиком. Мама пыталась приобщить к помощи детей. Она искала у нас совесть. Типа, следить за кошками должны мы. Но мы как бы не слышали. Дети же такой народ! Они могут с кошкой играть, баловаться, но тазик выносить — это уж слишком…
Знал бы весёлый пожарник с усами, что он натворил! Мама Неда в оцепенении смотрела на дикие игры котиной орды. На разбросанные где ни попадя какашки, мокрые покрывала на креслах и цирковые раскачки на шторах. Я, как самый маленький, визжал и прыгал с ними вместе. Думал — вот надо же, какая мне удача. А мать думала: «Надо же, как я не люблю животных». Раньше она думала, что добрая, а жизнь доказала обратное.
— Не любишь? — удивлялся добрый папа Хоботов. — Оглянись назад. Причина не в ней, а в твоей психике. Все внутри тебя.
— Слушай, есть у меня сомнения. Наверно, я просто злая. Это же патология — ненавидеть кошку? Божья тварь, тем более дети как её любят. А как быть мне?..
Иван Хоботов нежно улыбнулся — от этого любое его слово доходило быстрее.
— Когда нет детей и друзей, когда никого, кроме кошки и собаки, когда магазины забиты едой и сервизами для кошек — это патология. Когда близких променивают на зверя, на тварь божью — возможно, патология. Но когда окружает такой плотный круг, когда и людей больше, чем надо, — тут ничего патологического нет. Твои вспышки — сигнал близким, что ты без сил. Ты как-то приучай уже детей к ответственности. Им надо прямо говорить — они поймут.
Это были далеко не все испытания. Мы, дети Хоботовы, долго унижались, распихивали по соседям всех этих котят. После того как мы сделали это — началось, опять началось.
Наша кошка стала скрести лапами голову, содрала с неё всю шкуру до голого черепа. Приходят в квартиру чужие люди по делу, кошка выходит из-за угла в прихожей и садится. Люди смотрят — у неё башка за ушами окровавленная. У них постепенно глаза вытаращиваются, и они смотрят, не в силах даже нить разговора поймать. И, скомкав любую идею, убегают, не попрощавшись. Может, они думали, что кошку бьют или сама эта кошка чем-то заразная, — неизвестно. Короче, мама Неда детям обрисовала обстановку и сказала, что, если они её в ветлечебницу не свезут, будет плохо дело.
Понятное дело, ехать никто не хотел.
Долго мы шушукались. Зверячья больница в городе была далеко, на конечной остановке «Больничный комплекс». А там где конкретно? Только если спрашивать у прохожих.
У меня были каникулы. В другое время я ни за что никуда не поехал бы. Всегда боялся уезжать из центра на большие расстояния. Да ещё с кошкой, мяучившей в сумке. Но как только представлял кошку в прихожей и глаза входящих людей — становилось просто невыносимо. Я стал канючить и всех доставать. Мы у папы взяли денег и рискнули. До нас дошло, что шутки кончились. Мама была готова выкинуть ободранную кошку.
Слава, как старшая, дозвонилась до больницы, а я лично кошку погладил, посадил в сумку и понёс. Лука почему-то не захотел ехать. У него нашлись свои дела, и он бросился во двор к ребятам, Сашке и Олегу.
Мы долго тащились на троллейбусе, потом сидели в очереди. Врач рассказал, что у нашей кошки в ушах завелась какая-то моль, она там копошилась и создавала невыносимый зуд. Врач насыпал ей в уши серы, и она перестала драть свою башку! И через неделю всё заросло. Я тогда в первый раз почувствовал, что мне не стыдно… Решил вмешаться — и мне помогли. Да мы вместе гораздо лучше, чем по отдельности!.. Мы даже как-то сдружились в тот день, в знак защиты Зимы. Никто не дрался, не отбирал книги и шоколадки, никто не переключал без спросу телевизор…
Просто настал праздник. Обнимались с кошкой день и ночь: «Зимочка, какая ты царица, какая ты у нас бочка выросла…» И я уже не заставлял её возить самосвал. И Слава бантики не привязывала…
Можно подумать, что теперь всё плохое в жизни белой кошки кончилось. Теперь будет одно хорошее. Но не тут-то было. Как раз в это время на маминой работе шёл разговор о кошке. И вот завхоз Мариночка подошла к маме Неде и попросила у неё котёночка.
— Какое там! Кончились котята.
— Ну, со следующего раза… — не отставала Мариночка.
— Так вам кота или кошку?
— Конечно, кошку. — Мариночка завздыхала. — У меня мама в деревне так просит, так просит кошку! Чтобы мышей ловила, много котят рожала, чтобы вся деревня свободно вздохнула. Я привозила ей котов, да они сбегают и дичают, такие худые оказались, урки, а не коты.
Мама Неда поняла, что судьба дает ей шанс проститься с кошкой. Шанс ловить. Удалить её, сослать — только так можно спасти её жизнь. Только ссылка!
— А если большую кошку? Не пойдет?
— Так вы ж не отдадите большую, жалко небось…
Она бы лучше молчала. Жалко было кому угодно, только не маме!
Договорилась они, что Мариночка приедет с сумкой на замке, когда детей дома не будет, и сразу на машину и в деревню… Так всё и случилось. Был, конечно, тяжелый момент, когда мы узнали.
Слава повернулась и плакать пошла. Мать в сильном психозе пошла за ней. Пыталась ей доказать, что больше так жить нельзя. Скоро крыша поедет. Что дети не хотят маме помогать, всё свалили на неё. А кроме работы, детей и плиты, мать уже не имеет права попеть под гитару, постучать на машинке, вообще пожить, как все люди, без этой нервотрепки. Мама сморкалась и смотрела на нас так, как если бы крыша у неё уже поехала.
— Ты ничего не понимаешь, — грустно сказала Ярослава.
— А ты? — горько отозвалась мать.
Но они не понимали друг друга.
— Мы принесем новую кошку, — громко сказал Лука.
— Отзынь.
— Отзынь от мамики, — вздохнул я.
Мне было плохо, но я чувствовал, что ей тоже плохо. Даже без слов.
Все затихли и понурились, как будто помер кто. А я принес плед и укрыл маму, упавшую на диван.
Каждый раз, когда Мариночка на маминой работе возвращается из отпуска, она рассказывает новости. Кошка рожает в деревне как из пушки. В каждом доме теперь есть белый кот! Кошка не любит хозяйку. Подходит и ластится только к хозяину избы, с ним же спит на кровати. Кошка разъелась на мышах и приобрела сильное уважение деревни. Она сперва ловит себе, потом окрестным котам, которые сидят каждый у своих ворот и ждут. А может, это все её дети? Они же все белые! Тогда тем более. Она важно идёт и несёт мышь, кладет её перед этими лентяями. Те нюхают и подарок, и дарительницу. Мурчат, облизываются, но не кидаются лопать сразу. Потом она вперевалочку уходит за другими мышами. И как она мышей ловит, когда на вид не повернется? Говорят, что белые коты, альбиносы, живут мало, но насыщенно. Вот и она много успела… Ее теперь не надо купать, она и так стала белая-пребелая, снег, а не кошка. Идет, подняв хвост трубой, как у белки. И переваливается. Она идет себе среди травы, сонно смотрит через плечо зелеными глазами и дальше. Можно съездить и посмотреть на её настоящую жизнь. Жизнь Зимы в зеленых травах. Но про эту жизнь мы уже никогда не узнаем, если только по рассказам мамы… Да и не хотим знать.
Кошки и собаки в доме — это то, из-за чего дети и взрослые живут как кошки с собаками. Нам же хочется кошку подобрать, поиграть — а взрослым в лом. Вдруг кошка заболеет? Или просто сбежит на крышу погулять и вернется вся грязная? Или полезет в особо опасное место и свалится откуда-нибудь? Ты, наверно, помнишь всех ваших кошек и собак? Как это, не было? Ты принес, а она бросила с балкона? Вот так ничего себе. Ну, тут уже военное положение.
А у нас кроме Зимы был кот Фред, у него светились глаза в темноте, из-за чего мы его прозвали Фредди Крюгер. Фредди был сиамский и капризный. На него крикнешь — так он и голодный ничего не ест. Но по столу никогда не бегал, не рыскал, как простонародные коты. А вот кот по имени Кошка, полосатый бродяга, повадился через балкон к соседке в квартиру бегать. Частенько этот обжора выскакивал оттуда с выпученными глазами, шерсть дыбом… как бешеный. Соседка истошно кричала, он тоже… В конце концов, кот по имени Кошка притащился с приплюснутой головой, его где-то дверью прищемили..
Между кошками-собаками бывает мир. Например, у нашей родни старый пес Дружок, коты Бэлка и Гошка едят в одном уголке и никогда не дерутся. Потому что Гошка ест сырую рыбу, которую другие презирают. Дружок обожает колбасу, которую не переваривают ни Гошка, ни Бэлка. Бэлка ест исключительно роялконин, который с радостью съел бы и Дружок. Да там тоже целая история. Бэлку, всю больную, нашла их дочка, потом её детям запретили кошек из-за аллергии, и все заботы упали на хозяйку. И когда эта хозяйка, тётя моя, плетется домой после работы, они все сидят, ждут и, мяукая, кидаются ей под ноги. И никакой вражды, когда мамочка идёт. Ты думаешь, я это к чему?
К тому, что кот для меня игрушка. Когда игрушка надоедает, её некуда девать. А выбросить как — живая она… Я с тех пор как кошку белую где увижу — вздрагиваю.
4
Гоблины
Ты помнишь, как в первый класс пошёл? Радовался небось. Школа напротив? Это здорово, у меня школа далеко. А кто тебя вел? И родители, и бабушка? Так это вы что, целой толпой пошли? Круто. У меня не так, меня повела сестра Ярослава. Мать с отцом работали, а сестра и брат ради меня перевелись в эту школу. И как потом оказалось, зря.
Я тоже радовался. Ну ещё бы. Буду умный, как брат и сестра, а потом и как папа. Учительница попалась тоже умная, добрая — никогда не ругала. Я плохо писал, а она только руку мне на плечо положит — старайся, Макс. И сразу в лепешку разбиться хочется. Но это недолго продолжалось. Именно в школе я понял, что я тормоз.
Да я вообще, если честно, боялся ходить в школу. Я старался не ввязываться в драки. Дикие крики в коридоре на переменах заставляли ежиться, голову в плечи втягивать. Параллельный класс кричал и бесился так, что дрожали стекла, от этого болела голова и ничего не соображала. Я садился на подоконник, смотрел на красных, лохматых пацанов — ни одного не было, чтобы поговорить. Только если подраться. С девчонками было безопаснее, но я же не хотел, чтобы меня считали девкой… Ко мне раз подскакали трое из класса, один хлопнул по плечу так, что я откачнулся, потерял равновесие и свалился с подоконника.
— Пошли, дадим параллельному! Они оборзели, козлы!
— Я сказал, не дерусь.
— Да ну! Пошли, а то сам получишь.
— Не пойду я… — я весь прищурился, как только мог, презрительно. Хотел сделать вид, что не боюсь, хотя поджилки трясутся.
— Девка! — и ещё кое-что прибавили.
Мне стало обидно, но доказывать ничего не стал.
Забился в угол, старался не попадаться на глаза этим «борзым».
Но эти трое стали меня подстерегать за углом, в тупике. Иногда просто сбивали с ног, подбивая на драку. Подходя к школе, я уже понимал, что они где-то недалеко. Меня начинало от страха подташнивать. Так и есть! Подошли, качаясь:
— Ну что, не хочешь потренироваться?
— Я же сказал…
Один из драчунов вроде протянул ко мне руку, и… все тело прошила дикая боль.
Удар был такой силы, что я чуть не потерял сознание. Весь мир куда-то провалился… Или я провалился. Но когда тайком завернул рукав, там ничего не было! Что это было-то? Про машинку, которая била током, я тогда и не слышал. Это уж потом я узнал, что дело нехитрое: находят на помойке старый конденсатор, сушат, зачищают контакты и заряжают через розетку. Оно потом шпуляет будь здоров. Не смертельно, но внушительно. Я просидел весь день, опустив голову. Не понимал, не слышал, что говорят на уроках. Никому ничего не сказал, не хотел ябедничать. Но я одно понимал: они просто так не отстанут. И главное — они могли снова это сделать. Они меня, меня выбрали как подопытного! Назавтра я отказался идти в школу. Сначала оделся, а потом сел на диван и не пошёл. Так три часа и сидел, пока мать не явилась. «Это что, — кричит, — за капризы такие? Мало ли кто чего не хочет, есть слово «надо», и все!» Но я уперся.
А потом классная руководительница позвонила нам домой, и что она услышала от моей матери — Рогнеды Хоботовой? Что сына пытали током… Да они не то что бы вот так прямо связали и пытали. Они подстерегали…
Случай разбирали на родительском собрании. Родители, когда узнали про машинку с током, очень накалились. Мать даже грозила, что пойдет к начальству, но Анатольевна пообещала сама разобраться. Позвонила домой к этим парням, велела родичам прийти в школу, но те были нетрезвые, даже не среагировали. А таких методов, как исключение из школы, больше не существует… И никто поэтому никого не боится. О чем и сообщила грустно Анатольевна на том злополучном собрании. Типа, будем ждать, когда проснется совесть. Смеялись все, говорят. Мать резко обещала, что заберет документы ребенка из школы. Но самое страшное — эти пацаны оставались в школе, чтобы мучить других…
Вот такую забастовку устроил я в школе в третьем классе. Там вообще сложно было учиться, всё что-нибудь не так. Деньги отбирали старшеклассники. Вытрясут из тебя последние монеты, даже плюшку паршивую не купишь в буфете! А то ещё хуже — когда сломался туалет и весь отсек затопило отходами. По щиколотку болото стояло на этажах. Я стал смотреть, куда бегают наши пацаны. Оказалось — в скверик за школой. Но я не мог. Я стал терпеть. Я обливался потом и корчился. Как корчился! Потом пошёл все-таки домой. На уроки не вернулся. И даже мать на меня не наезжала, так ей жалко меня стало. Неделю в школу не ходил. Пока опять классная не вмешалась. Было такое впечатление, что другие ученики, а то и учителя вообще никогда не ходят, им просто не надо. Все порядочные такие, возмущенные. Только я-то знал, учителя имеют отдельный вход на замочке.
Мне вообще в том году сильно «повезло». Наша участковая врачиха Рита-Магрита (взаправду её звали Маргарита Григорьевна, это мы были мелкие и так выговаривали) позвонила к нам домой перед самыми каникулами и сказала про горящую бесплатную путевку на базу «Лесная сказка», потому что Макс ЧБР, то есть часто болеющий. Я сразу представил путевку, которая лежит на полу и горит огнем. Конечно, заупирался:
— Ну, мам, зачем мне эта база? Этот санаторий? Нам придется идти в поликлинику за бумажками, а мы хотели идти с тобой за ёлкой! И чтобы удивились все.
— Не каждый день дают бесплатные путевки. Макс, мы бедно живем, не надо выступать. Я давно её просила, понимаешь.
— Но ведь мне придется на Новый год там быть?!
— И очень хорошо, родной. Это называется организованный отдых. А то ты каждый Новый год объешься конфет и лежишь, тупо смотришь телевизор, вот какой у тебя всегда Новый год. Очень бестолковый. Нет, мы завтра успеем и в поликлинику, и потом за ёлкой.
Настроение было ужасное. Когда же мы принесли домой долгожданную ёлку и установили в треноге, я вообще не хотел никуда собираться. Мотался туда-сюда, искал треногу железную для ёлки, собирал гирлянды на шкафу… Но мама Неда, стоя в руках с охапкой моей одежды, смотрела на меня так раненно, что я всё-таки пошёл искать рюкзак. Нет, я не думал, что она хочет от меня избавиться, я понимал, что мы многодетная семья и нам хотят сделать добро. Это так положено, мне даже питание бесплатное в школе давали, только его часто ученики отбирали.… Но почему на Новый-то год?
Три часа на автобусе — это не шутка. Боялся ли я? Ещё как. Я один никуда не ездил далеко. Меня болтает и мутит на машинах, с этим ничего не поделать. Вывернуло наизнанку, как варежку.
Наконец трехчасовая дорога на двухэтажном автобусе позади. Головокружение, тошнота — тоже позади. Можно упасть на кровать и закрыть глаза. Нет, ещё не всё, кажется, позвали на обед… Обед, как назло, оказался шикарный — бульон с вермишелью, горячие бутеры, жаркое из курицы, свежие помидоры, апельсиновый сок. Затолкал в себя эту красоту, не чувствуя вкуса, стал вздыхать тяжело. Решил приотстать от галдящих ребят, которые тут же сбились в огромную компанию, и подумать. А чем ты, собственно, недоволен? Всё не так плохо. Говорят, тут даже бассейн есть, на снегоходах катают…
Завернул в один переход, потом в другой. Галереи были пусты. Я, наверно, ошибся… Надо было вернуться к столовой. Но вместо столовой передо мной оказались незнакомые опечатанные двери. А за ними — нечеловеческий крик. Потом какая-то возня. Я оглянулся. В коридоре было темно. Впереди меня кто-то мохнатый пробежал, царапая когтями линолеум. Тёмный такой, маленький… Я бросился прочь на подгибающихся ногах…
Днём как-то забыл о том, что скрывал ото всех. Гимнастика на снегу, завтрак, игры, бассейн, потом обед, обязательно тихий час, когда разрешалось не спать, можно читать, но обязательно в палатах и на кровати либо в кресле. Я больше не заходил в пустые коридоры. Трясло при мысли, что я там… услышу. Толком я, конечно, ничего не увидел, но звуки, звуки были отвратительные: глухое воркование, шелест, грызня твердых предметов, попискивание. А может, это крысы? Но крыс же не может быть в таком современном белом корпусе! Да ещё это ужасное эхо. Как в динамиках, всё отдавалось.
Ребят собрали после тихого часа в холле для репетиции. Пришла пожилая вожатая, но не с баяном, как когда-то, наверно, было у моих родителей… А тут музрук с гитарой. Раздали слова. И все стали нестройно, по-взрослому петь Митяева: «И луна взойдет оплывшей свечой, ставни скрипнут на ветру, на ветру. Ах как я тебя люблю горячо, годы это не сотрут, не сотрут… Мы оставшихся друзей соберем, мы набьем картошкой старый рюкзак. Люди спросят — что за шум, что за гам. Мы ответим — просто так, просто так…» Дурацкая песня, дурацкая вожатая, но впервые я сидел среди людей, и было у меня с ними что-то общее.
— Наверно, эти люди ничего не боятся, — сказала после репетиции худая рыжая девочка Неля, сидевшая рядом со мной, она запомнилась тем, что у неё были заплетены дреды. — Люди, ну, которые с рюкзаками.
Я поёжился. Эта рыжая подслушала мои мысли?! Каждый человек, наверно, боится чего-нибудь, смелый вовсе не тот, кто не боится, а тот, кто всё равно решается, назло самому себе…
— А ты чего боишься? — обронил я, делая самый безразличный вид.
— Я темноты боюсь, — честно сказала Неля. — Когда свешу руку с дивана, мне кажется, оттуда кто-нибудь цапнет. Я стараюсь не свешивать руку, чтоб не укусили.
— Я боюсь только милиционеров, — сказал Петя Колонна, — им никогда ничего не докажешь. Да ещё вот вода…
— А что вода? — набычился я. — Отравленная, что ли? Сейчас что угодно в ней может быть.
— Да нет, — прищурился Петя. — Обычная вода в реке, в пруду, мутная, зелено-болотная, ничего не поймешь. Войдешь — вода и ну тебя за ноги хватать… Понимаешь, что водоросли, но жутко.
— Со мной хуже, — вздохнула рыжая Неля, — я боюсь саму себя.
И тут я рассказал свою историю.
Меня проверяли в одном заумном центре, обследование было.
После обследования врач объяснил родителям, что у меня есть… внутренний человек. Это внутренний человек всё время вредничает, настраивает ребенка на панический лад, зловеще предупреждает, что я сейчас всё забуду, собьюсь, опозорюсь и т.д. Вот как на утреннике в библиотеке. Учителя просто стали бояться спрашивать меня, оставляли после уроков отвечать, и я — отвечал… А ведь я не был двоечником… Мне мешало что-то в горле.
И врачу-психотерапевту я каждый раз отвечал, что ему сказал внутренний человек. Изобретательный, гад, попался — то шептал, мол, тетрадь забыл, хотя я положил и проверил, то внушал, что штаны в мелу или что вообще они не застегнуты… Я стыдился людей, считая себя уродом… Поэтом мне пришлось целый месяц таскаться в кабинет психотерапевта, чтобы разобраться с этим внутренним человеком. Однажды врач попросил: «А ты мне опиши его! Какой он из себя? Или нарисуй». Я и нарисовал что-то похожее на большого червя, только глаза большие и зубы во-от такие, клыками. Врач весело спросил: «А чего он такой извилистый?» — «А как же он поместится в кишках?» — угрюмо ответил я.
— А чего потом? — затаив дыхание от внутреннего человека, проговорила рыжая Неля, которая слушала меня после репетиции, так никуда и не ушла.
— А я сначала нарисовал. А потом он разрешил мне его порвать! И я порвал его.
— Перестал бояться? — посочувствовал Петр Колонна.
— Ну, стихов-то бояться перестал. Но уроки ещё долго отвечал в пустом классе…
— Максим, а сейчас ты как? Ты чего-то боишься? — Неля не отставала. Видно, у неё был свой интерес в этом деле.
— Не скажу, — отвернулся я.
— Да уж брось! — загалдели новые друзья. — Давай выкладывай. Мы же тебе откровенно сказали.
— После перехода в пустом корпусе… Там это… Бегают.
— Ну, что, что?
— Гоблины…
И как можно безразличнее пожал плечами. И при общем молчании вышел из холла. Не хотел слушать насмешки.
Так закончилась первая встреча санаторных ребят. Я пошёл к себе в палату думать.
Она опять угадала. Только я ещё не признался, что жутко боялся. И себя, и стихов. Один раз я так психовал, что стало плохо, кружилась голова. Боялся отвечать у доски, хотя знал наизусть. Когда встал с места и пошёл к доске, у меня все лица плыли перед глазами, горло перехватило, как при ангине… Учительница умоляюще кивала, класс тоже гримасничал, пытаясь подсказать. Я махнул рукой и сел. После уроков — рассказал без запинки… Вот и на вечере тогда, в библиотеке. Все рассказали, а я, хоть и знал наизусть, захватал, захватал воздух ртом. И, глядя на сидевшую поодаль маму Неду, я вдруг представил, как ей стыдно за меня, такого дурацкого, позорного, который хуже всех. И опять знакомо сдавило горло и слезы помимо воли ослепили глаза… Ну да, все утешали меня, а я был безутешен. Я же никогда не буду человеком, так я думал. И если кто-то думает так же, то ошибается, ох как ошибается…
Дома мама, только узнав, что заданы стихи, бросала в сторону сковородку, книжку, скалку и начинала помогать учить. Такая бешеная… Подруга матери Руся, в черном костюме с серой блузкой, приходившая к маме по делам, чинно ждала, удивленно таращила глаза на это представление.
«Кого задали? — Языкова. — Какого ещё Языкова. Нам чего-то такого не задавали. Тема? — Поэты пушкинской поры. — А-а, ну давай!»
Я прилежно бубнил один, два, три раза. Повторить без книжки, как правило, не мог. Неда отчаянно жестикулировала, махала руками, строила такие уморительные рожи, что я даже при мрачных стихах ржать начинал.
«Вон пловец! (Показывала весла.) Его от брега (смотрела вдаль из-под руки) быстриною унесло (показывала змею и волны вилюшками). В синий сумрак водобега (опять вилюшки и руки при беге) упирает он весло… (Опять весла!) — Тщетно! бурную стремнину (теперь уже большие вилюшки рукой) он не силен оттолкнуть (толчок руками и обморок). Далеко его в пучину (вилюшки) бросит каменная круть! (Бросала большое с размаху.)»
Она вытирала лоб, а я уже трясся от смеха. Конечно, я понимал, что она показывает картинки. По ним я вроде запоминал быстрее. Но у Языкова и других старинных поэтов попадалось много непонятных слов, как, например, «водобега»… Я и не знал, что это бег воды! Потом, неправильное ударение в слове «с┴лен», мама Неда плевалась, объясняла, что это для складности. Но я забывал и говорил рассеянно — «он не силён», стих-то и портился…
Руся долго ждала, аж заскучала. Потом пошла на кухню чайник ставить, попила чай. Потом пришел Лука — ему что-то разогрела. Чаю дала. Заглянула в гостиную — мама Неда продолжала показывать картинки, уже красная вся. Я тоже был готов всё разбить, а Языкова на части порвать… «Что ж вы делаете? — сказала тогда Руся. — Как так можно возненавидеть стихи-то». И ушла, хлопнула дверью. Мать расстроилась и закричала: «Вот видишь?»
«Мирно гибели послушный (крестилась и в обморок), он убрал свое весло (показывала весло и бросала его). Он потупил равнодушно (смотрела вдаль, потом вниз) безнадежное чело (хваталась за лоб, отрывая и бросая). Он глядит спокойным оком (показывала на закрытые глаза)… и к пучине волн и скал (показывала волны вилюшками) роковым своим потоком (большими вилюшками!) водопад его помчал (хватала большое и кидала вниз)».
Получалось, что выученное с таким трудом стихотворение стоило матери больших жертв. Она так убивалась, чтобы вдолбить мне смысл… А я чувствовал, что я последний тормоз, но мать не орёт только потому, что ей меня жалко! А мне жалко её. И Русю жалко, что прождала зря и ушла. Правда, такого театра нигде не увидишь. Дикий театр такой.
И на другой день я всё-таки не мог, не мог стих рассказать Языкова. Хотя помнил всё — и весла, и вилюшки, а больше всего помнил горячие слова матери: «Роковым его потоком! Понимаешь? Вот все они такие, эти роковые поэты!»
Бедная мать никак не могла взять в голову, что я, младший ребенок, был гораздо несчастней тех поэтов. Просто я всегда молчал.
***
Что такое страх и что сильнее страха?
Однажды нас классом водили на мероприятие и показали фильм «Брат». Все с ума сходили от Бодрова. Девчонки стали слишком часто вздыхать, поглядывать на хулиганов, мальчишки во всем ему подражали. Короче, пошла очередная мода на силу. Помнишь? Но я думаю, что этот самый брат ничем не отличается от бандитов, с которыми дерется. Меня быстро «переспорили». Одноклассники лучше понимали в бандитах, чем я…
Случай из жизни матери. Школьники поспорили, кто не побоится ночью в три часа прийти по ночному городу за парк, за рощу и за пустырь, на берег реки. Тоже были свои понятия насчёт страха и как его перебороть. Чтоб волю воспитать, всё такое. Был буреломный ветер. Гнал по дороге коробки, гремел крышами. Всё хлопало и дребезжало, особенно большой чугунный фонарь на столбе на Садовой, где должны были стоять подружки. Но их не было. Ах, подруги называются. Неда взяла свой коричневый бархатный бант, собранный на резинку, прицепила к фонарю. Вдруг — шарах! что-то на плечи упало. Чуть не крикнула — «а-а-а»! Но это была просто ветка.
Это всё она мне сама рассказывала. Как пыталась не дрожать дрожащими руками и ногами. И как обидно — мальчишки тоже не пришли, ни один. Одно дело говорить, а другое — самому встать и пойти. Что её подвиг никто не оценил, свидетелей не было. Но сама-то она уже знала, что если надо, если придется — то шагнёт в темень.
Знаешь, откуда берётся страх? Страх начинается тогда, когда человек не может изменить ситуацию. Когда ему больно. И когда он — плохой. Любой сразу почувствует это. И когда он не понимает, что происходит. Если понять, в чём дело, всё уже не так плохо. У нас в школе был коридор из учебного корпуса в столовую. Не знаю, как там строили школу, но что-то явно прошляпили. Этот коридор вёл из раздевалки первого здания, как узкая труба, потом после поворота налево — короткий коридор и ещё один сворот направо — опять в длинную трубу до конца здания. Вот этот короткий полутемный коридор — это было самое страшное место. Там в обоих концах стояло по человеку, они следили, чтоб никто не подошел, пока в коротком коридоре шла расправа. Тебя могли избить, убить, не говоря уж про шмон, то есть тотальный обыск, до трусов, до снимания кроссовок. Ты мог вообще исчезнуть. В коротком коридоре то и дело появлялись лужи крови. Одному нельзя было там ходить, только оравой. Все это понимали, даже обходить пытались по улице, хотя и холодно. Как это объяснишь замотанным родителям, которые вообще далеки, они такое даже представить не могут. Только и знают: «Ты уроки сделал?»
А я уроки делал на кровати. На втором этаже, где спал. Сначала парта была… Стола долго не было.
Ненавистный второй этаж. Мелкий, я мог запросто намочить постель и никому не говорил. Я ложился в холодные, мокрые простыни и пытался заснуть. Но никак не мог. Можно было попросить маму перестелить, но она бы, наверно, психанула опять, а может, даже заревела бы. Короче, я боялся говорить. Однажды папа это заметил. Расправить матрац хотел. Заметил, всё сделал. И я лёг и держал его за руку долго. Какое счастье, что он ничего не сказал. Поэтому в санаторий я поехал с клеёнкой и всё равно боялся. Просто я был зашуганный, нервный. А когда перестал трястись, всё прошло.
Один пацан в нашей школе повесился. Никто не знает почему. А я его понимаю. Не знал лично, даже не видел, но понимаю. Слишком много такого, что даже родителям не расскажешь.
Макс Кулаков, он тоже пережил в школе жестокое отношение. Там у них были сильные парни, которые обирали всех, били, и все боялись их. Бандиты всяко ругались и кичились своей властью. До того они запугали этого Макса, что он начал воровать у матери деньги, отдавать им… И он, конечно, не мог ей признаться, а жили-то они бедно, без отца. Но для него самое страшное начиналось тогда, когда он видел издевательства над другими одноклассниками. И он ничего не мог сделать! И однажды он отказался платить! Потом он описал всю эту историю в книжке «Аз есмь пацан». Сильный человек, маленький мальчик, победивший свой страх. Могу дать почитать. Страшно? А ты представь, каково ему-то было.
5
Ситинские каникулы
Я сохранил папин подарок, книгу про себя. Я родился в нашем городе и живу здесь всю жизнь. У меня есть старшие брат и сестра — Лука и Ярослава. Папа работает в институте. Мама в библиотеке. Учусь я в шестом классе средней школы. Школу не люблю, там все кричат и дерутся. А я драться не люблю, хожу из школы с Катей, которая плохо учится, люблю всякое выдумывать, играть.
Иногда после школы еду к маме на работу. Она дает мне суп из коробки. Помогает делать уроки. На маминой работе все меня знают. Я умею искать карточки на абонементе. Мы вечером едем домой на автобусе. Спокойно так на душе.
Мы с Даней бегали во дворе и увидели, как мешки носят на помойку из организации. Мы потом взяли один посмотреть, а там деньги. Такие красивые, но с одной стороны. Даня взял себе, и я взял себе. На всякий случай.
Читал про разбойников и пиратов. «Секретные материалы» стараюсь не пропускать, один выпуск в книге несколько раз прочитал. Издал один номер детского журнала «Кузнечик». Мне мама помогала. Она была корреспондент, а я редактор. Всё перечеркал красной ручкой.
2 мая. Мы поехали на дачу
Наступили теплые дни. Мы поехали на дачу на разведку. Мы — это мама, Ярослава и я. Лука с Олегом и Сашкой куда-то собрались на машине. Папа остался с бабушкой и сказал — будет попозже.
Мы пришли на остановку в центр, там была целая толпа. Стояли на жаре долго. Потом пришел автобус, и все полезли. Мама нас толкала, а сама не влезла. Она держалась одной рукой, а в другой руке сумки. Автобус поехал, и она вдруг упала на землю. Я это видел и закричал. И все закричали — упала женщина. Автобус остановили, и люди подняли маму. Я не мог вылезти. Маму втащили, захлопнулась дверь. «Скорую» не надо. На даче долго сидела, держалась за спину. Потом отошла и сказала: «Чай-то выпал из сумки. Мы живы, и дача не сгорела».
20
мая. Мои деньги пропали
У нас все забито в комнате. Мои сокровища в папином старом портфеле под кроватью двухэтажной, там же чемоданы, лыжи и пакеты с ботинками, кедами, а ещё коробки с мусором. Я туда под чемодан запрятал мои деньги. Они хорошо лежали. Я их доставал и думал, что вот и у меня что-то есть. Лука спит за шкафом, у него там ещё есть место. У нас нет. Слава искала трико для физры и всё опять вытащила. Мама разоралась, что хаос. Стала прибирать, а нам было некогда. Потом увидел, что нет моих денег. Лежал на втором этаже и молчал. Ревел тихо. Никто даже не заметил такое горе. Было одиноко.
18
июня. Не мой выпускной
У Ярославы был выпускной. А до этого мы с мамой на экзамене у неё дежурили, носили всем бутерброды. Я помогал и ещё портфели сторожил с учебниками. Наконец-то Ярослава закончила эту школу, устала уже. Она не хотела уходить со старой школы, её там хвалили. Но она ушла ради меня. Она подруге так и сказала — ради ребенка. А теперь мне всё равно придется переходить в другую школу из-за проблем. Учусь на нервах. Мама тоже на нервах.
Иначе я вообще в школу не пойду, и учителя будут ко мне приходить домой.
Торжественный момент: классная руководительница выдавала аттестаты, а мама — книги. Потому что мама Неда всегда в комитете родительском. Ярославе вручили книгу самую толстую, «Митина любовь». Она стояла и улыбалась, с прической, как у тёток, платье бархатное, синее, с большим вырезом. Все её одноклассницы нарядились кто во что горазд: одни в стиле диско, другие — как на танцы аргентино.
Диско — это блестящие расклешенные брюки и короткая маечка, а на танцы аргентино — это узкие платья на бретельках.
Выпускной был в спортзале, там столы буквой «П». Направо ученики, налево родители, прямо — учителя. На столе было очень много всякой еды. Дома не бывает такого. Ветчина и жареная курица. Салаты всякие. Я ещё никогда в жизни так не ел.
Потом играли сценку из маминой книжки про Басю. Басю играла девочка из Славиного класса. Ей надели на плечи скатерть и цветы приготовили. А так она отличница и принесла учительнице громадный торт.
А ещё была дискотека, музыка играла так громко, ужас. Мы с мамой первые танцевать пошли. Когда всё кончилось, я взял со стола конфет и апельсинов, мне завуч разрешила. Но там ещё много осталось людям. Завуч боролась с учениками и вылила в раковину две бутылки.
Выпускники для вида посидели, потом стали убегать. Некоторые вообще целовались при всех. Теперь им всё можно.
Пришли мы домой в 23.00. Пять часов праздновали. Дома все уже спали. Ярослава ушла с классом гулять, вообще пришла утром, когда ещё никто не вставал. И спала потом весь день.
9 июля. Радостный дождь шёл в Ситинске
Когда мы приехали на поезде в Ситинск, то очень долго шли. Это не город, не деревня, а старый льнозавод. Мы шли, дождик тоже шёл. Мы вытащили зонты, дождевики, а мама говорит — не надо, мне и так радостно. И смотрит на небо. Дошли до молочницы, которая нам три года назад давала молоко, синий домик. Дошли до магазина, и я побежал искать дом. Показали маме — этот? Нет, не этот. Во-он тот. А ключ всё там же, под крыльцом.
Зашли в дом — там всякое чужое лежит. Что делать? Стали ждать, может, кто-то придет. Никто не шёл. Мы устали так, потом сестра тети Нины заходит, тетя Галя. В какой половине жить? Не в этой, а в той. (А там газа нет, радио нет.) А готовить кушать — пожалуйста. Ну, мы забрали сумки, пошли. Нам было уже всё равно, лишь бы спать. В нашей половине три кровати в закутке и один диван отдельно. Фотки старые висят, какие-то предки. Букеты с сухой травой, радио и две печки. В жаркое время не действующие. Но можно затопить, если что.
10 июля. Наше местечко нашли
Ходили со Славой на маленькую речку, чтобы найти хорошие места для нас. Нашли местечко, осмотрели, пошли маме рассказывать. Мама говорит: завтра сходим.
Завтра купили чего поесть и пошли. Весь день сидели, здоровски так. Спокойно, тихо всё. Ничего не надо бояться, все свои… Солнца мало. Зато не обгорели. Мама набрала книг, всё читала. «А вы что не читаете? Взяла и вам по программе». Но читать пока неохота. Вода холодноватая, всё время кострик жгли, грелись. Мы все продымились. Там хорошее местечко, черемуха так уютно нависла, песочек. Получилась беседка в тени. Чайник в кустах оставили.
12 июля. Ключи потерялись
Потерялись ключи от нашей половины. Мама стала плакать, что ей стыдно от хозяев. Она всегда так долго плачет, надоедает смотреть. Что уж так убиваться? Пошла в магазин покупать новый замок, но ей продавец ответила, что их привезут только через неделю! Как же дом закрывать, непонятно.
Мама со Славой пошли полоть клубнику (там красная уже есть). Слава наткнулась на проволоку и распорола ногу. Теперь не полет и на речку не идет.
Мама такая странная, говорила про какие-то грехи и что кто-то наказал. Всегда накручивает.
А ключи нашли потом. Они сами из замка под крыльцо упали. Я сломал доску и достал. Сам не знал, что так может быть. Так я выручил маму. И доску прибил назад. Она сразу сказала: «Защитник мой». Мама засмеялась, мы все стали обниматься. Солнце вышло.
13 июля. Сонное царство продолжается
Сегодня я очень долго спал. Проснулся, понял, что каникулы, и опять спать. Утром спал, днем снова. Письмо от маминой подруги Руси пришло. Я тоже написал домой. Ложились поздно очень и опять долго спали. Проспим все царство небесное, так сказала мама.
15 июля. Страшная вода не утащила
Утром проснулись, поели и пошли на реку. На другом берегу есть бор и пляж. Решили туда пойти через брод. Взялись за руку, мама с палкой. Так идти было плохо, камни на дне. На середине сильное течение. Вода стала сбивать с ног, мы поняли, что сейчас упадем. Мама крикнула: «Назад!» Все испугались так. Пытались два раза, не смогли наперерез воде пройти… А местные ходят!
На другой речке, Сити, долго были, поймали только одну рыбку. А местные ловят.
Каждый вечер жжём кострик у дома, соседи смотрят, не понимают. Через два дома от нас живет семья цыган. У них детей много, наверно, восемь или десять человек. Дети ходят босые в дождь и в холод, а малыш один совсем голый, но в сапогах. Их мать привозит на велосипеде полмешка хлеба, и они его едят на крыльце, черпают кружками воду из ведра.
Вечером все затихает на улице. Один сверчок сверчит. А цыгане утром кричат, вечером кричат…
16 июля. Шмель маленький, а как укусит
Сегодня было скучно. Мы с мамой поставили мне палатку, отдельный домик. Мы с Ярославой там играли в карты, а мама пошла писать. Поймал я шмеля в пакет и муху. Они там живут, как в домике. Потряс пакет, а шмель тут же укусил меня за палец. Можно сделать маленький стог. Местные делают большие стога.
18
июля. Веселье всегда кончается
Я сделал половину своего стога, и мы пошли встречать Русю, мамину подругу. Долго стояли на переезде. Было жарко, хотелось в тенёк, но все терпели. Всё хорошо кончилось. Так здоровски, папа мне передал «Энциклопедию бездельника» и краски. Вечером поели и легли спать. Руся привезла в пакете курочку — жарить на кострике.
Мама и Руся разговаривали долго. Они вообще часто ругаются из-за литературы. Но этот раз другое. Руся хочет уехать в другой город, это плохо. Она хочет второй институт. Тут не знаешь, как школу закончить, а ей подавай второй институт.
На другой день жарили на бережке куру, так вкусно, купались много, очень жарко. Веселье настоящее. Потом лежали в домике, так устали, до вечера долежали. Все чего-то смеялись, никто не спал. Мама Неда сказала, что будет готовить для хозяйки тети Гали жаркое. Надо много жаркого, целое ведро. Так как гости будут на её день рождения.
Она так и стала делать. Мы сначала её решили ждать. Потом она все никак не выходила, и мы ушли с Русей и Славой на речку. Руся читала в книжке историю имен. Я списал у неё. «Руслана — львица, от природы лидер, импульсивная, способна на необдуманные поступки, о которых позже сожалеет. Активна, остроумна и, пожалуй, злоязычна. Она самолюбива и часто переоценивает свои возможности. В людях разбирается плохо. Добивается успеха в инженерии и культуре».
«Ярослава — слава, яркая, знойная. Может сидеть в одиночестве, но спокойно заснёт в комнате, полной гостей, всегда лучше себя чувствует в компании. Обладает оптимизмом и дружелюбием. Она упряма, часто не способна признавать свои ошибки. Ей свойственна врожденная честность, правдивость. Она любит что-то кому-то дарить, её привлекает спорт. Ярослава трудолюбива, старательна, честолюбива, обязательна. Обладает чувством юмора, но критиковать её рискованно. Ярослава талантлива, всё у неё ладится. Обращает на себя внимание броской одеждой или непринужденным поведением. Она самоуверенна, знает себе цену. Редко прислушивается к советам, очень независима…»
«Максим — происхождение имени римское. У него богатое воображение и разнообразные знания. Но у Максима не все ладится. Беда в том, что ему не хватает волевых качеств, он не уверен в себе, в делах ему недостает упорства и напористости. У него отсутствуют «пробивные» способности, а веру в успех подтачивает привычка во всем сомневаться. Хорошо, если рядом с ним есть человек, понимающий это и оказывающий ему моральную поддержку. Максим живет с открытой душой, он доброжелателен к людям, сочувствует им и всегда готов прийти на помощь. Установка только на доброе начало мешает Максиму отличить хороших людей от плохих, и он нередко от этого страдает. Обязательный. Рано интересуется девочками…» На этом месте я про себя престал писать, потому что все это вранье, никем я не интересуюсь. Потом обсуждали, у кого похоже, у кого нет. У всех похоже вроде. Но у мамы облом. Неда — это ведь полностью Рогнеда, так сказала Руся.
«Рогнеда — допущенная в совет равных, например, совет мужчин. «Печальная» — это скандинавское значение. У Рогнеды всегда грандиозные планы, и своей неуемной фантазией, а также неожиданными поступками она приводит в изумление окружающих. (Это так.) Она расчетлива, экономна; это основательный и терпеливый человек (наоборот, мама всегда бешеная и нетерпимая и много тратит), Рогнеда сдержанна в проявлении чувств, но очень ревнива, не любит гостей, заботится только о самых близких людях». (Ну, тут уж не угадали — несдержанна, всё делает для других, а о своих забывает. Так сказала Руся.)
Мы развлекались до вечера, а эту тетрадь я писал несколько дней. Мне понравилось про имена и характер. Можешь не знать человека, но по имени узнать его. А ещё мы купались на отмели, лежали в воде прямо на песке. Мама пришла из кухни после жаркого в плохом настроении. Имена разгадывать не хотела. Устала.
20 июля. Творог для семьи
Пока мы жили в Ситинске, мама ходила за молоком к той же молочнице, в синем домике. Иногда получалось купить творог и сметану. Странная такая сметана, густая и желтая. То есть жирная. Первые дни живот у меня болел, потом я привык. В этот день мама сходила и принесла три литра молока, банку сметаны и банку творога. Мы сидели на лавочке на улице. Птицы пели очень громко, как в громкоговоритель. Ели творог со сметаной ложками из кастрюли. Потом чай пили. Так здорово! Ветер налетал и сдувал пар с чашек. Дома нельзя есть на улице. Тетя Галя увидела и сказала: «Хорошо сидим! Надо строить беседку».
Нам уже надо уезжать. Я бы ещё остался. Но Слава сказала, что будет поступать в музыкальное училище на дирижера. Руся уехала подавать документы в другой город.
24 июля. Водный пистолет для маленьких
Вчера настал День города, и папа дал мне денег. «Съешь три мороженых?» — говорит. «Не знаю». Мы опять на дачу собрались. Одно мороженое по дороге съел. Залез на чердак и стал там жить. А мама вторую редиску сажать. Потом приехала Руся, пошли на речку. Вечером шли на автобус, я вижу, что не всё потратил, захотел водный пистолет купить. Мама сказала: «Ну зачем, ты что, маленький? Ну ладно». Мы приехали в город, и на остановке в киоске увидели тот пистолет! Дорогой. Руся тоже дала денег, и мне его купили. Руся вообще как родня. Когда не было еды, она приносила мешок с рожками. Она на всех днях рождения у нас. Когда папе куртку покупали — она помогала. А то мама не понимает, только понимает, что денег нет. Зачем тогда у нас трое детей?
Дома набрал воды, пошёл стрелять на крышу. Мы с папой смотрели фейерверк. А я все стрелял из пистолета. И мне никак не надоело. Теперь на даче буду стрелять с чердака! Так весело. Когда я был маленький, у меня не было. Зато теперь есть пистолет, значит, «есть детство у ребенка».
28 июля. Программа на лето не прочитана
Мама сказала, что купит мне кое-что. Оказалось — книжка «Секретные материалы». Это не та серия, что я смотрел! Стал читать. Плохо, что это не по программе. Такой список задали, кошмар. «Истина где-то рядом»?
Я тупо рассматривал список. Сказки народов мира? На кой они мне? Русская поэзия? Лирика Пушкина, Лермонтова, Тютчева… Ой, ладно, хватит мне уже Языкова. «Детство» Толстого? Кажется, мама читала мне вслух. У них там учителя были дома. Не хило жили ребята. К родителям поздороваться раз в три дня выходили. Пожили бы, как я, в одном чаду да день и ночь, посмотрел бы я, как бы они плакали от любви к матушке… Я, может, никогда не вырасту, потому что некуда расти, всё занято, делай уроки на втором этаже кровати… Нежные такие все… У них там юродивый был. И у нас есть, ходит к маме какой-то калека в резиновых сапогах. Короче, скучища. Про Малдера интереснее.
28 июня. Нужны агенты
Мы с агентом Фоксом сделали засады для наблюдения происходящей истины. Вывод: делать засады и проверять их. Потом мы нашли следы, сравнивали. Вывод: проверить следы. Может, инопланетяне?
У сараев стоит машина. Мы с агентом Фоксом увидели, что правая фара разбита. Вывод: было столкновение. Раньше у этой машины был украден трейлер. Вывод: узнать адрес владельца. Белая Лада, 0433ХВ 35/RUS.
20 августа. Лето не кончилось
Мы опять ездили в деревню. Там жгли кострик, ходили на наш берег. Я уже умею сам разжигать огонь, заранее ищу веточки. Старые газеты складываю в тайное место, чтобы потом на растопку шло. Один раз топили печку на нашей половине. Маман умела топить, но у неё долго шёл дым. Но я придумал подуть насосом, и всё загорелось. Мы ходили за дровами в дровяник два раза. Стала жара.
Собирали маслята. В дождь я читал «Секретики». По программе так ничего и не прочитал. Лето же ещё не кончилось. Настроение хорошее. В старую школу больше не пойду.
Нет, радоваться жизни, общаться с друзьями и родными я хотел всегда. И чтоб ни с кем не ругаться. Но часто я болел, ссорился с людьми. Короче, часто был в ауте. Из этого пришлось выходить. Сначала я писал просто так — что вижу, то и пишу. А потом, описывая мир вокруг себя, стал замечать, что в мире не всё хорошо. И со мной что-то не так. Ну почему у других есть какое-то счастье, а у меня ничего?
И никто не может со мной заниматься, строить из кресел домики, дуть на ладошку. Искать в помойке спрятанные деньги. Идти в библиотеку. И тогда я должен сам находить свои книжки, кеды. И когда кончается лето, надо понимать, что программа не пройдена. И за это придется отвечать… Ведь я собирался пойти в новую школу, а там все прочитали программу. Потому что это гуманитарная школа. Один я не прочитал…
Иногда надо заставить себя перейти от игры к делу. Научился же я плавать без плавников. Научился костер разжигать. Постель свою перестилать. В конце-то концов.
***
Мы сейчас где едем? Наверно, от самого начала и до сих пор тут идет дорога на Новую Ладогу. Дорога питерского направления. Именно тут много машин бьется. Вон, вот, смотри, очередная разбитая машина в кювете. Сверкает — наверно, недавно побилась. Громкие аварии. Одна машина ночью налетела на лося, представь.
Семья телеведущих, оба молодые и знаменитые… Почему?
А слыхал про женщину в белом?
Наши знакомые ехали ночью. Женщина голоснула. С ней рядом ребенок, за ручку. Водитель, босс большой организации, трезвый абсолютно, опытный человек и то тормознул было. Потому что весна ранняя, а женщина в легком платье. Он не остановился, правда. Но женщина эта нереальна, она предупреждает об аварии. Если её увидишь — стой, дальше нельзя. Знакомый наш не хотел верить, и у него мотор заглох, горючее кончилось. Хорошо, что от города был недалеко, вызвал родственника с канистрой. А то пришлось бы спать в машине. Уснешь тут.
Кроме смеха, аномальная зона. Да не пугаю я. Доедем.
6
Горело и гасло
Я не смотрел по сторонам. Знал, что вокруг меня колыханье слепящей радостной реки. Зеркальная рябь. Чашечки кувшинок на ней. А я на новом надувном матрасе. Выпросил, ага. Качался на волнах и через ресницы видел — со мной качается маленький сосновый лес на берегу. Тут качнуло сильней! Прямо из хрупких сосновых посадок, прямо с горячего речного берега, можно сказать — прямо с надувного матраса на речной волне — шлеп! — и ты попадаешь в новый учебный год. Только вчера глаза слепли от солнца, от дымка кострового — и тут — бац! ты уже здесь. Стоишь у подоконника, закрыв глаза, таращишься на густой дождь за окном. Понятно, что надо идти на вторую смену… Эх, как неинтересно-то.
Забрякало. Это папа привесил над дверью бабушки колоколец. Чтобы она могла звать, если что надо. Нехотя я побрел вроде бы в сосновые посадки, но на самом-то деле к бабушке. Она лежала на большой кровати вся в одеялах и в валенках, мерзли ноги.
«Милушка, принеси мне маленькую ватрушку из хлебницы… Ой, да ты разогрей её… Чудесно… Неси ещё красный помидорчик из банки».
Я пошаркал обратно. Понимал, что надо бы делать уроки, но к ним душа не лежала. Их было очень уж много. А лежала она к чему-то далекому и неуместному в этот дождливый день. Принес в ватрушку.
— Бабушка, тебе сколько лет? Восемьдесят пять?
— Что ты, что ты, внучек. Скоро девяносто…
— Неужели же ты всё помнишь?
— Да нет, не всё. Но я жила при царе, это помню.
— И как? Как при царе-то, хорошо было?
— Хорошо, внучек, хорошо. Выборов не было. А царь был один, Богом даденный.
— А ты тоже в школе училась, бабушка? — Я всё думал свою невеселую думу.
— А как же. И ходила. И папа учил нас Закону Божьему… да вот и сгинул на Соловках… Новой власти это не нравилось.
Помолчали. Я унес тарелочку и принес кефир. И подумал, что, наверно, Закон Божий — это ещё ничего. А вот сколько предметов у нас в школе — это уже полный отстой.
— А что, внучек, не уплыло у тебя на плите?
— Да нет, бабушка. Там ничего не стоит.
— Все же посмотри, запах-то нехороший… Батюшки… Прямо гарь душит. Нос-то у меня такой капризный, сама не рада…
Ну, я снова пришлепал на кухню и принюхался. Ничего вроде нет.
— Бабушк! Нету гари.
— Нет, есть… Как, ты разве не чувствуешь? Ах, я хотела бы тоже ничего не чувствовать… Ну так иди тогда. Я не могу нынче вставать, самолеты гудят в голове. Давай вон там лекарство, и это всё пока… Поди проверь свои уроки… Поди, что-нибудь забыл.
Лекарство я бабушке дал, а уроки… Сел, полистал, быстро пролистал историю. Тоталитарные государства, тоталитарные вожди… Как при царе… Стоп. Из кухни пошло шипение. Я бросился туда и задохнулся. Гарь была настоящая, горькая, кухня вся в дыму. Откуда же, где горит? Бабушка всё верно учуяла, у неё и правда нос-то непростой… Я заметался на маленьком пятачке, пиная кастрюли на полу.
Грохнуло в углу. Там открывашка-полицейский висела на шторке, но шторка быстро уменьшалась и скручивалась… Она горела! Заглянув на холодильник, куда упала открывашка, я ошпаренно отскочил. Черный ящичек в проводах щелкал страшными искрами.
Горела… стена. На глазах. Черные пятна быстро поползли по стене наверх.
— Милушка, — звала меня бабушка слабым голосом, — горим ведь. Беги сюда…
— Знаю, бабушка, теперь знаю… Чего тебе?
— Полотенце подай мокрое да двери запри обе…
— Держи, я побегу….
— Куда ты? Стой, звони матери на работу….
— Сейчас прямо! Она ещё ехать будет целый час. Знаешь как далеко…
— Пусть на такси едет… Максик! Выключи всё! Слышишь? Розетки… Всё отключи, ведь током убьет…. Встать не могу, ах ты, господи.
Но это было и так понятно, бабушка уже год не вставала, ноги не держали. Я уже не слушал бабушку, бросил ей полотенце, половики сдвинул ей под дверь. Потом на кухню — там уже ничего не было видно! Из глаз потекли слезы. Закрываясь локтем, я выдернул все провода из розеток, после чего отвисли и упали сами розетки. Что делать? Всё на соплях.
Выскочил я в соседнюю комнату, в большую гостиную, а там тоже дыму полно. Кое-как набрал номер маминой работы. Палец не пропадал на кнопки.
— Алло, библиотека. Хоботову позовите!
— Алло… Это же я, Макс. Что случилось?
— Мам, приедь… Пожар. Тут горит всё, я боюсь… Я не знаю…
— Макс, беги оттуда! — вскрикнула пронзительно мать. — Я мигом.
— Куда я побегу? А Бабушка? Бабушка лежит под полотенцем, стонет…
— Макс!..
Но я уже бросил трубку… Бабушка что-то кричала тонким голосом из своей комнаты, но я снова побежал на кухню… В углу из-за холодильника рос и дёргался огонь. Казалось, что горел сам холодильник. Это был пузатый старый «ЗИЛ», простоявший сто лет на этой кухне. «Холодильник — мой ровесник!» — хвастал папа к делу и не к делу. Теряясь, я схватил веник и стал бить по огню — зло, беспорядочно, сперва веником, потом резиновым половиком. Надо воды?.. Или током убьет? Махал половиком, не попадая никуда… Надо бы воды, но страшно, если током ударит… Нет, вроде розетки даже вылетели. Не думал о себе, не до того было.
Мысли лихорадочно скакали, я даже не успевал ничего подумать! Я всё время видел дождь за окном и хотел, чтобы как-нибудь дождь попал на кухню и сам всё погасил… Но дождь шёл в окне совсем рядом и такой бесполезный…
Тогда я сбегал в ванную, набрал ведро и ливанул прямо за холодильник… Ударил в лицо горячий темный дым. Я ещё воды налил, влез на кухонный стол и плесканул прямо на стену. Снова зашипело. С окна упал обгоревший с одного конца деревянный карниз, свалилась вторая шторка. Она задела горшок с цветами, горшок тоже упал за холодильник…
Я зачем-то распахнул пузатый холодильник, неполная бутылка выкатилась под ноги, и полыхнул даже весь воздух… Я еле выскочил и плотно прикрыл дверь, но огонь уже гас, как в кино.
В ванной облил лицо ледяной водой, пару раз глубоко и шумно вдохнул.
Надо успокоиться. Надо сбегать к бабушке, она стонет.
В холодильнике что-то повалилось, потом посыпалось на пол мелко-мелко… Холодильник горел.
Он всю жизнь морозил, а теперь в нем всё перегорело, и он сделался печкой! Всё наоборот! Он трещал пластмассовыми стенками, они лопались, и талые ледышки высыпались на пол, в кастрюлю с супом. Я наставил кран и зажал пальцами, чтоб струя била в ту сторону…
Потом я замер, пораженный. На меня полетела вьюга, но не мелкой трухой, а крупными рыхлыми хлопьями. Хлопья падали на кожу, они обжигали, я не понял, что это пепел. Угар шёл такой, что не продохнуть. Это был бунт раба, немого, железного, неподвижного… Этого ни в одной компьютерной игре не увидишь…
В дверь забарабанили. Это была соседка. Она вытаращила глаза, приложила палец к губам и вдруг так визгливо закричала:
— Чего, чего вы там делаете… спалите нас… чего жжёте-то? Хулиганы… Ой!
И замолчала. Я стоял перед ней, обалдев, не мог ничего даже ответить. На всклокоченных волосах мусор, глаза красные, футболка мокрая… Соседке не пришло в голову, что беда. Просто беда! Что помощь нужна человеку в шестом классе в двенадцать часов дня! Сразу — «хулиганы»… Опять бабушка застонала, так что я махнул рукой и захлопнул дверь.
— Сильно горим? — спросила бабушка из-под полотенца.
— Не, бабушка, уже не горим. Дымим только. Я водой залил, как ты сказала… Чего принести тебе?
— Давай намочи полотенечко… Да окна открой, дым-то повыйдет. Если огонь утих, то можно открывать… Молюсь Николаю Угоднику, Богоматери Казанской и всем святым, чтоб спасли раба божия Максима…
И тут заширкал ключ в дверях! Вбежала мама Неда с перекошенным лицом:
— Живы? Все живы?
— Спас меня внучек, — прошептала бабушка, стягивая полотенечко с мокрого-мокрого лица. — Не он бы, так ушла бы уж… Навек ушла бы, ведь замучила я всех…
И бабушка отвернулась к стенке.
— Бабушка, не пори чепуху. Всё будет хорошо! А я на такси ехала, и таксист дым увидал с конца двора.… Вон, говорит, дом не твой ли горит… Я чуть с ума не сошла.… Ну ладно! Сейчас мы все, все успокоимся…
Так говорила мама Неда, а сама тоже всё время бегала по кухне, пиная ногами кастрюли на полу. Дым продолжал плавать по кухне, и от него хотелась кашлять, кашлять…
Пока она бегала и задевала плащом всё подряд, она сажала на него новые пятна… а за нею волочился хвостом пояс от плаща, который она засунула в рукав и не нашла в спешке. Мне стало вдруг смешно, и я заржал козлиным нервным смехом.
— Мам… Погоди, не мотайся… Вон, глянь, у тебя хвост висит… — Я задумчиво вытер нос ладонью в саже и стал окончательно чумазым. — Это самое… Я ведь, наверно, в школу уже опоздал.
— Ааа, да бог с ней! Какая школа? А? — Мама выключила мотор и сразу притормозила. — А сколько же времени?
Времени было много. Времени было так много, что смысла не было вообще куда-то спешить!.. Но опускать руки нельзя. Мы тогда взялись и отвинтили от холодильника дверцу. И всё, что можно, вынесли на помойку. А что нельзя — оставили до папы.
— Это сгорел трансформатор, — сказала мама. — Почему он загорелся? Потом его, видно, засыпало землей из горшка, и это было верное решение. Нас учили на Гражданской обороне — если горит, нельзя открывать окна, и надо засыпать землей, песком. А окно зачем было открыто?
— Низачем, оно было открыто ещё до пожара…
— Ах… До пожара, — сказала мама и остолбенела.
И мы, спотыкаясь, понесли на мусорку всякое горелое и вдруг поняли, что случилось.
— Случилось же, Макс. Взрослых не было. Окно было открыто. В бутылке была водка, она тоже горит. Вы, по идее, могли погибнуть.
И я выпятил хилую грудь колесом.
— Ты спас двоих, себя и бабушку. А то всё — боюсь, боюсь… Видишь? Теперь я знаю, что на тебя можно положиться! Можешь ты всё, когда нужно!
Мы обнялись около помойки. А напротив помойки был гараж чужой фирмы. Водители увидели нас в раскрытую дверь гаража и вышли.
— Вы чего обнимаетесь тут? — спросил самый старый водитель, в рыжих усах и рыжей кожанке.
— Да вот, пожар у нас случился, — мама махнула рукой на дом.
— Пожарку вызывали?
— Да нет. Мальчик уже сам… всё сам потушил.
— Уу, какой ты крутой. Ну, дай пять.
Я протянул ему руку.
— Чего сгорело-то?
— Холодильник сгорел, — сказал я, отворачиваясь. Потому что мама смотрела на меня с гордостью и слезами. А мне стало стыдно: «А чего, я ничего…»
— Помочь бы! — сказал она. — Конечно, надо нам помочь. Вынести его, а то он дымит как этот. Нам-то тяжело.
Но водители из чужой фирмы не помогли вынести старый холодильник. Им было некогда. «ЗИЛ» стоял, как корабль после крушения! Дымил.
Мама вымыла пол и велела идти в душ: «Только не сиди там два часа, дело есть!» Ой, это-то как раз я очень любил — сидеть по два часа. Сначала делал очень горячую воду, потом попрохладнее и сильной струей обливался контрастно. А настроение явно стало получше, ведь я не шёл уже сегодня в школу, это точно. А то школа новая, а проблемы старые…
Мама Неда тем временем сварила новый быстрый суп из ничего. Это такой неясный суп из пачки, очень даже густой, с плавленым сырком. Сбегала к бабушке, подняла её на подушке и дала в чашечке. Потом спросила:
— А что, бабушка, не дашь ли ты мне денежку взаймы? Хотя бы до вечера?
— Нету, милушка, всё отдала. Сама знаешь, мне не надо, а парнёк-то у нас сидит в подвале… — «Парнек». Так она называла широкоплечего папу, своего сына.
— Брось, он уже давно не сидит в подвале! Поднялся по лестнице карьеры.
— Все равно… У нас ведь в деревне в тридцатом году весь порядок выгорел, а мама как вынесла икону Казанской Божьей матери на крыльцо, так огонь и остановился. Один наш дом не тронул. Не знаете, почему? А мама-то знала…
Но моя мама Неда не могла успокоиться. Она сходила к той соседке, которая обзывалась хулиганом, и попросила денежку у неё. И мы пообедали быстрым супом из ничего и пошли в огромный магазин покупать мне новую кровать! Наконец-то! Я давно вырос из своей кровати, на который спал лет с четырех. Это оказалась складная кровать с толстым-толстым матрасом. Но она была легкая и влезала в шкаф, если её сложить. Слава будет спать на раскладном кресле.
Я валялся, как на песчаном бережке, и задирал ноги выше головы. Мягко! Выгодно героем быть. Все тебя сразу уважают, старые дядьки поздравляют, руку жмут, родители всё покупают! Красотень.
— А теперь что? — спросил я. — Пойдешь печатать?
— Пойду, — сказала мама. — Слушай, тут у меня в папке про Казанскую есть. Это дедушка твой оставил нашему папе. Дедушка ведь тоже на войне под Кенигсбергом воевал… Военный с того же фронта, дедушкин друг, пишет:
«Наши войска уже совсем выдохлись, а немцы были всё ещё сильны, потери были огромны, и чаша весов колебалась, мы могли там потерпеть страшное поражение. Вдруг видим: приехал командующий фронтом, много офицеров и с ними священники с иконой. Многие стали шутить: «Вот попов привезли, сейчас они нам помогут…» Но командующий быстро прекратил всякие шутки, приказал всем построиться, снять головные уборы. Священники отслужили молебен и пошли с иконой к передовой. Мы с недоумением смотрели: куда они идут во весь рост? Их же всех перебьют! От немцев была такая стрельба — огненная стена! Но они спокойно шли в огонь. И вдруг стрельба с немецкой стороны одновременно прекратилась, как оборвалась. Тогда был дан сигнал — и наши войска начали общий штурм Кенигсберга с суши и с моря. Произошло невероятное: немцы гибли тысячами и тысячами сдавались в плен! Как потом в один голос рассказывали пленные: перед самым русским штурмом в небе появилась Мадонна (так они называют Богородицу), которая была видна всей немецкой армии, и у всех абсолютно отказало оружие — они не смогли сделать ни одного выстрела. Тогда-то наши войска, преодолев заграждения, легко сломили (рукопашное) сопротивление и взяли город, который до этого был неприступен и мы несли такие потери! Во время этого явления немцы падали на колени, и очень многие поняли, в чем здесь дело и кто помогает русским!» А мы — про пожар на кухне…
— Неужели правда? — прошептал я. Голос осип даже.
— Офицер тебе врать будет? Да тут сказано, что даже Сталин тогда молился…
Меня тогда поразила простая вещь… Ведь я жутко боялся, трясло всего даже, не понимал, что от меня зависит жизнь и смерть, боялся, что не сумею… Но это если человек один и на него падает весь мир. А если не один? Может, тогда не так плохо?
— И ещё один пожар я вспомнила! — стрекотала мама. — Один раз мои родители, которые жили в районе, уехали. Мне дали задание погладить белье и покормить куриц.
— Ты, конечно, ничего не сделала? — перебил я, нежась на цветном хрустящем ситце.
— Почему это?
— Вертоголовая потому что, — я подначивал её, ждал, чтоб вспылила.
— Да что за выражение? — она тут же вспылила, а я засмеялся. — С курами просто — насыплешь зерна, и всего делов. Включила утюг, стала гладить, я уже умела, в третьем классе. Приходит соседка, тетя Эля, она татарка была, говорит, вам газ привезли — брать? Я сказала — брать! В это время цыгане табором пошли. Подружки ко мне прибежали, мы стали вместе смотреть, за ними пошли… Ой, у нас всегда стояли цыгане в поселке, каждое лето. Как по улице красиво шли, как в роще за поселком повозку поставили, начали распрягать лошадей. У цыганок такие юбки волнами, знаешь… Дети на ручках, очень у молодых дети… Знаешь как я засмотрелась! Но в это самое время, как назло, идет соседка, тётя Эля, и зовет: «Нетка! Нетка!» Это меня. Я подбежала. Она: «Так и знала, что ты цыган пошла смотреть. Беги домой, пожар у вас». Мы прибежали, а дверь-то захлопнута, мне не войти. Тогда тетя Эля в пожарку и позвонила. Машина красная приехала, ревёт! Жуть. Дверь была дубовая, не стали ломать дверь. Выбили окно, меня подсадили, и я влезла.
— И что там? — вскрикнул я.
— Там дым, конечно, не видать ничего. Я открыла дядьке пожарному двери, он вошел и ахнул. Утюг был лицом вниз на одеяле, утюг был включен, одеяло загорелось, и пошли гореть шторы…
— Ну!
— …И когда шторы сгорели, загорелась от них картина большая с фонтаном. Она упала на утюг, и всё погасло. Утюг тоже перегорел…То есть — само загорелось, и само погасло.
— Это потому, что на картине был фонтан! — догадался я. — Вообще, у тебя в детстве, я смотрю, много чего было. Тоже шухарила много.
— Пиротехники! Прямо кружок юного пиротехника! Да у вас это наследственное, в крови, — зашумел папа, который вошел в прихожую. — Как же я, такой мирный человек, связался со страшными экстремалами? Что тут вообще случилось? Запах невозможный.
— Случилась удивительная вещь, — медленно сказала Неда. — Твой сын спас твою мать.
— Да-а, папа, сегодня был дождь, но он не мог залить холодильник, не мог он зайти на кухню. Пришлось тушить.
— Ага, капитан Тушин, вы будете представлены к награде! — зарокотал папа Хоботов, щекоча и обнимая меня. И мы привычно стали драться в прихожей, и с вешалки падали куртки.
— Да он уже на ней лежал! На награде. Вы мне не сломайте друг друга. Пойдем-ка лучше обедать, я дам тебе быстрый суп из ничего, — сказала мама.
Она загремела тарелками, а папа пошёл проведать бабушку и принес от неё икону. Это оказалась картинка, вырезная из журнала и наклеенная на большой бархатный картон. На ней оказалась Богоматерь Казанская, спасшая дом бабушки. Она была в темно-красном уборе, лицо её с опущенными глазами было спокойно и чуть улыбалось. Спаситель маленький, но со взрослым строгим лицом, а понизу всякие ожерелья, ленты. Наверно, люди, которым она помогла, принесли ей свои дары.
Знаешь, что я понял? На подвиг никогда никто не идет по желанию, подвиг — это не кино, не боулинг. Если бы в страшный момент пожара рядом оказались взрослые, я не стал бы подрываться, бегать, тревогу бить. А тут не оказалось взрослых. Их просто не было рядом, поэтому взрослым пришлось быть самому. Как той девчонке, у которой мать работала в первую смену. Тебе не на кого будет надеяться, и ты, задыхаясь, будешь заливать горящий холодильник, потому что от этого зависит ещё одна жизнь… И ты в эту минуту сам станешь спасителем твоего дома…
Часто с умирающими бабушками уходит из семьи та вера, которой ты ещё не успел проникнуться. Но когда-то икона спасла не одну жизнь. И я недоуменно спросил — а почему? И посмотрел на эту икону новыми глазами.
Я помню, как наша бабушка накрывала ночью стол перед Пасхой. Она тогда ещё хорошо ходила ногами. Сперва застилала белой расшитой тканью. Обязательно ставила куличи в цветной крошке, обернутые серебряной фольгой, яркие синие и оранжевые яйца, веточки вербы, тяжёлый железный крест с распятием. Мы вставали утром, и нас уже встречал этот маленький, богато убранный столик. Сначала праздник Пасхи, Рождества, а потом первая исповедь, а потом радостное чувство, что ты сам можешь делать добро для других. Так всё и начинается. У меня началось с Казанской. Как будто постарел я.
***
После той зимы бабушка умерла. Ей было девяносто три. Разве часто люди доживают до такого возраста! Нечасто. Очень она мучилась. Года два вообще не вставала, ничего не видела, еле слышала. Тряпки свои сбрасывала с кровати в пакетике.
Один раз папа меня попросил, и мы отнесли бабушку в ванную комнату на стуле. Потому что приехала Ярослава. Только ей бабушка доверялась помыться. У них вообще такая дружба была! Часами шептались о чём-то. Мы втроём этот стул еле дотащили. Она всё просила колясочку инвалидную, и мать бегала выпрашивала в службах, писала кучу бумаг. Но, видимо, службы работали плохо. А когда колясочку выделили, нам позвонили. Только бабушке уже ничего не было нужно. Вообще, от бабушки у меня осталось чувство чего-то благородного, что ушло из нашей жизни навсегда. Она мучилась, но терпела. Кто бы ещё выдержал так лежать.
Последние дни она ничего не ела, не разговаривала. Ноги так и остались согнутыми. Умерла прямо в день рождения брата Луки. Приехала наша тётя любимая. Бабушку схоронили на старом кладбище рядом с дедушкой, которого я никогда в жизни не видел. Когда приходим мы на кладбище, я вроде даже голос её слышу: «Иди-ка, соколик, принеси мне помидорку…»
Пошли выйдем. Скоро станция. Надо погулять и подышать.
7
Репетиторы
Переход в новую школу оказался делом адски тяжелым. Сначала родители звонили, интересовались, убеждали, спорили, рвали на себе волосы и ругались.
— В пятую нельзя. Это далеко. В тринадцатую — через мост.
— Да он большой. Но в первую ближе всего.
Папа обнял меня за плечи в наглаженной рубахе и жилетке, и мы пошли в первую. Но там нас даже не приняли — нужно разрешение завуча на собеседование. Оставьте заявление. Пришли через неделю на собеседование. Я на вопросы ответить вообще не смог. Тётка говорила по-английски всё время. Это была единственная в городе английская школа. В парке, буквально через улицу от нас. Миссия невыполнима, понял я. Спокойно это понял, только тошнило почему-то. На отце лица не было. Папа Хоботов же всю жизнь с инглишем на «ты». Мать бросилась в ту школу, откуда уже перевелись когда-то старшие дети. Но в эту школу принимали только с хорошими оценками либо после тестирования. Именно после тестирования туда и приняли Ярославу… Какое мне там тестирование! Трехступенчатое! Мама Неда пришла к завучу по гуманитарному профилю, и завуч отказала. Тогда мать стала звонить старому профессору, который сто лет назад учил эту самую завучку в институте и был её наставником. И когда она пришла снова, завуч по гуманитарному профилю опустила глаза и согласилась. Она чуть сама себя не съела.
Мама Неда всё это поняла и прошептала:
— Я буду всё проводить. Вечера по Цветаевой. Региональный компонент. Для библиотеки, для класса. В родительский комитет войду. И всё такое. Честное слово.
Когда мать всё это говорила, я, опять наглаженный, стоял в коридоре как дурак. Мне было так стыдно, как не знаю что! Так и убежал бы. Но возвращаться в старую школу, к длинному коридору, к машинке с током… Лучше сдохнуть.
Так и приняли меня в эту странную школу из-за дядьки профессора, из-за активной мамы, из-за того, что звезды так встали. Но на родительских собраниях мама Неда покорно сидела, покорно выписывала двойки, а дома, рухнув на диван, рыдала в подушку. Она сама в школе училась на «пять», её даже за «четыре» могли выпороть. Она не понимала, как это не сделать уроки.
Потому что учителя ей говорили — «вот видите, никак», «хороший мальчик, но у него страшные пробелы», «срочно примите меры».
Каждый день я опять боялся идти в школу. Потому что на уроках я слышал какие-то вещи, которые до этого не слышал никогда. То ли потому, что я учился в школе дураков, то ли потому, что вообще не учился. Меня на всех уроках вынуждали думать, а я не умел, не знал, что это такое. Учить — я понимал, как учить наизусть, а в голове это не застревало.
Каждый день я опять боялся идти домой, потому что мама Неда была готова принять меры. Прекращала все свои дела и начинала со мной делать уроки. Она вскрикивала и бросалась на амбразуру. Она могла решить уравнение, но не могла объяснить, как она его решила. Она могла накатать сочинение, но я не мог запомнить, откуда что взялось! Она рыдала, а я входил в ступор и сидел тихо, часами глядя в стенку. Однажды папа Хоботов, скрепя сердце, сел за математику, но, пробившись час, обнаружил — я ничего не понял. Ушел курить на балкон.
Тогда мама поняла, что надо биться за сына рублем. В субботу я потащился к математичке по имени Ада — худой, болезненной девушке с кругами под глазами. Она мало говорила и объясняла на пальцах. У неё не было выражения на лице: ах, почему, ах, почему. У неё не было сил махать руками. Только шёпотом. Через месяц я написал контрольную на «три», не на «два». Учительница моя пожилая сразу посмотрела на меня и спросила:
— Ты занимался дополнительно?
Я кивнул. Я гордо летел в пропасть. Написал на «три» в том классе, где позором была четверка. Какими же глазами они смотрели на меня. На самом деле они смотрели сочувственно, но я-то воспринимал совсем, совсем наоборот. Кажется, даже и учителя мне сочувствовали! Если бы ругали, было понятней. А то новая классная Аврора Петровна, ошеломленная историей про машинку, бьющую током, повадилась звонить маме Неде по вечерам и рассказывать всякие случаи из моей жизни. Лучше бы она помалкивала! А то мама и так знала слишком много… Один раз она вздохнула и призналась матери: «Знаете, иногда я смотрю на Максимку не как на двоечника, а как на ребенка, который попал в беду. Вот просто увижу его растерянные глазки, и даже хочется к груди прижать, пожалеть». Ужас, что они там говорили за моей спиной. Хорошо, что я это слышал только в пересказе. Худая Ада исчезла, мать её обыскалась, видела в забегаловке нетрезвую, просила, умоляла, та отрицательно мотала головой. Отослала к студенту-программисту. Студент был добрый и гениальный. Он улыбнулся и просил сказать — в чём проблема. Но я не знал. Проблема была даже в том, чтобы указать проблему. И мы опять всю программу начали с начала. По второму-то разу я даже начал что-то понимать.
Потом пришлось падать в ноги маминой знакомой химичке. Чтобы она «прочистила мозги», начиная с валентности. Прочищала долго, но денег не взяла вообще. Махнула рукой и ушла на пенсию. У меня голова кругом шла, как будто я только вышел из второго класса.
Тем временем рухнуло аудирование на английском. Англичанка посоветовала купить специальный учебник с кассетами и повторять частями вслух. Ужас. Учебник нашли. Но я хорошо повторял в одиночестве, а в классе молчал. Тогда Аврора посоветовала девочку с иняза. Пришла беленькая Катя, в короткой зеленой юбке в складку, в черно-пушистом свитерке, сама как школьница. Я смотрел на неё во все глаза, я уже к этому времени перестал бояться людей. Катя разговаривала со мной так, будто я ни одного слова не знал. Она просила по десять раз повторять. Она увидела кассеты и похвалила за рвение. «Молодец!» — восхищалась она по делу и не по делу.
Задала пересказ про семью. Я написал осмысленно, всё учил, учил и… почему-то заревел. Ну, как в детстве, когда был мелкий.
Она застыла как заколдованная. Окаменела Катя. И после этого она меня никогда, никогда не просила сделать пересказ. Она приходила, читала, рассказывала, но не просила повторить. Она только улыбалась: ты уже всё знаешь, тебе не надо бояться. «Не боишься? Вот и молодец…» Она часто меня смешила. «Как называется человек без левого уха, левого глаза, левой руки и левой ноги? — Олл райт!» И правда… «Что такое по-английски «I dоn’t knоw»? — Я не знаю. — Вот, кого ни спрошу, никто не знает». «На уроке английского. Слово allways вам о чем-нибудь говорит? Девочки, опустите руки!»
Получается, это были не уроки, а концерты. Розыгрыши всякие. Только благодаря Кате, которая заставляла меня глупо смеяться и не думать о пересказе, только с ней вместе я, кажется, и начал выходить из норы.
А вот деньги Катя брать стеснялась. Один раз увидела, как я жадно смотрю на материны руки в прихожей, а в руках трубочка денег. И чего она заторопилась так? Выскочила, денег не взяла. Мама Неда за ней побежала, но Катя бежала быстрее.
— Ничего страшного, оставим на следующий раз.
Стояли, улыбались ей вслед. Молодая очень. Но настоящая учительница.
В классе тоже смекнули — отвечать инглиш я не отвечаю, но если письменно, то и подсказать могу. А ещё мне всё время давала списывать тихая девочка Маша с косками и очочками. Она была не отстающая, наоборот, отличница, ботаник, но понимала, что творится с новеньким. Её доброта была такой же тихой, нежной, незаметной, как и она сама. Вовремя подвинет ручку, книгу, линейкой укажет нужное место либо напишет подсказку… И вот так я стал понемногу поднимать голову. Я держал её вниз всё время, уткнувшись в стол, не просыхал от стыда. В такой страшный момент я стал понимать, что такое милосердие. Они все переживали за меня. Даже Яна, первая красавица класса, отличница, знаток трех языков, первая подошла ко мне, сам бы я не решился. И когда я улыбнулся, все вокруг заулыбались. Вот до чего дошло. А то тестирование, тестирование. Не в этом же дело.
В старой школе я был забитым рабом. Эта новая школа сделала меня человеком. Вот что могли иметь и чего лишились мои брат и сестра, оставив свою школу и уйдя в школу дураков «ради ребенка».
8
Карамелька
— Эй, мальчик!
Это что, ко мне? Я оглянулся. Мы толклись в этом подвальчике уже несколько дней вместе с приятелем Данькой. Новый магазинчик в нашем доме открыли, на отделе крутяшка-шар, где можно выиграть жвачку. Продавцы добрые, никто не шугает пацанов, глазеющих на игральный автомат и на модуль оплаты за мобильники. Сначала у всех продавцов были бэйджики с именами. Мать обратила внимание на молодую девчонку, на которую сыпались замечания. Такая немного нерусская, с надписью «Зоя Анциферова». То с парнями какими она трещала, то холодильник с пивом не тому покупателю открыла, в общем, немного тормозила она, и её гоняли. Мать возьми и скажи: «Это я купила у Зойки Анцы» — и за ней все стали повторять. Уволилась Зойка, а магазин много лет потом называли именно так. Но я не про то. Я вспомнил историю о другой продавщице.
— Мальчик… Поди сюда, — и кассир поманила нас вполголоса. — Денежку уронила… Во-оон.
Но Данька был шустрее и поднял с пола новенькую сотку.
— Спасибо.
Ну у неё и улыбка была. Мы немного поболтали, облокотившись сбоку на кассу. Покупатели толпились у окошечка, а кассирша гримасничала, морщила нос, отбрасывала волосы со лба, оборачивалась к нам как к своим. Кассиршу звали Лариса, она пришла сюда после торгового колледжа. Беленькая, тонюсенькая и золотистая. Как карамелька. Её бы Снегуркой нарядить — куда там тёткам и дядькам из бюро добрых услуг. У неё был талант общения. Хотелось всех раскидать, лишь бы она улыбнулась.
— Эй, мальчики! — И мы, счастливые, что она обратила на нас внимание, помогали подтащить в отдел ящики и бежали поговорить с кассиршей. На колбасном уже стояла тётя постарше и хмыкала: «Наша пустосмешка уже с малышней кантуется». Подумал — а почему всегда как только начинается что хорошее, так обязательно кто-то начинает ехидничать на колбасном, вот как эта вот? Начинают зудеть, нудить…
Нам с Данькой было где-то по двенадцать или побольше. Нам надоело бесцельно бродить по паркам и гонять мяч в пыльном детсадике. Обычно первый с утра просыпался Даня и, наскоро что-то проглотив, выходил во двор. Семья у Дани вся полностью разбегалась по работам, поэтому он оставался сам себе начальник. А вот меня всегда было кому построжить: у нас все поочередно уходили в течение дня, по скользящему графику. Пока я вставал и потягивался, пока ванная была занята, со двора уже слышался боевой клич:
— Маакс! Выходи!
Тут я, наморщив лоб, делал умное лицо, выпивал чай с лепешкой и шёл выбрасывать ведро на мусорку. А сам потом ставил его под лестницу и забывал. Мать, если очень припекало, спускалась и сама забирала ведро под лестницей. С утра уходила Слава в училище, Лука уходил в институт. Мама варила суп и уезжала на край света в свою библиотеку. Папа уходил на лекции позже всех. Но вскоре начинали приходить брат и сестра…
Мы с Данькой шли к игральным автоматам через дорогу или просто гоняли мяч. Оба учились со второй смены, и нас всё тянуло куда-то погулять. Если бы мы всегда толклись во дворе, как от нас требовали, тогда бы нас то и дело звали б домой и давали прикурить. Посылали бы с поручениями. Мы забирались в дальние районы города, искали детский парк за рекой, переходили по пешеходному мосту от вокзала и оказывались в старых трущобах. В этой трущобе поймали нас однажды стражи порядка: «Вы что тут делаете? Потерялись?» Если и потерялись, то нарочно. Вдвоем и теряться было не страшно. А раз Данька пошёл переходить городской овраг по трубе теплосети, чуть не сорвался. Звал меня с собой, но я на трубу не полез: не знал, что отвечать маме. А отвечать ох пришлось бы, по полной программе.
Хотелось чего-то не такого, как всегда, а нового. Одно время даже, полные азарта, бутылки собирали. Но там своя премудрость. Бомжи окрысились на нас, что отнимаем их добро. Больно хлопотно бегать от милиции да от бомжей. Добытые в сильной опасности деньги мы тратили на сладкие батончики и жвачку. И гордились этим.
Теперь, после знакомства с Ларисой, мы, уже не сговариваясь, бежали в подвальчик, спрашивая на бегу, чем помочь. А в подвальчике продавцы были женщины, и им всё время надо было чего-то принести из подсобки. «Даньчик! Максик!» — издалека солнечно улыбалась нам Лариска.
В такой момент и зашла в новый подвальчик моя деловая мама Неда. Могу представить её ужас. Она, остолбенев, наблюдала, как её слабосильный сынок, которого не допросишься сходить в магазин, ещё и ящик тащил из подсобки! Мама Неда особо горлопанить не стала, как это обычно делают властные матери. Не сказала: «А ну, марш домой». Просто быстро подошла к кассе, пробила чего надо и сразу ушла. Она поняла простую вещь — толку нет ни на кого давить. Потому что — смотря кто просит! Дома он ничего не хочет делать. А тут… Дома она, конечно, всё это высказала. Но главное, не при всех. Боюсь публичности.
Я мать не видел, подошел сбоку к кассе и остановился на долгую болтовню. Но Лариса отправила меня к модулю: заплати, мол, скорее, а то деньги на телефоне кончаются, из кассы не уйду… А на бумажке номер свой начирикала.
С этого момента начался криминал.
У меня тогда ещё не было своего мобильника, но как платить, я четко знал от Дани… Шепчась и подталкивая друг друга локтями, мы перечислили, что велено. А хозяин магазинчика тоже кое-что «перечислил» на карманные расходы. Всё же работали мы на совесть.
В воскресенье мы уже позвонили ей «по делу»: в кинотеатре пошёл «Гарри Поттер и Орден Феникса»! Мы потом сами удивились — почему она согласилась-то. Фильм-то вроде совсем не для взрослых, а она всё же пошла с нами. В белых джинсиках и белой курточке, с летящими белыми волосами она казалась сверстницей.
Ну, Данька хорошо показал себя — заплатил за билеты, хотя я тоже хотел. Но я зато купил попкорн, и Лариса вместе с нами хрустела попкорном, в опасных моментах стонала и зажмуривалась. Она была совсем маленькая, маленькая… Мы даже забыли, что она гораздо старше!
Жаль, я не мог обсуждать с Данькой технические моменты — например, тех же кентавров или там воздушные бои Гарри. Потому что было здесь существо другой расы — Лариса сидела между нами. Зато она его за локоть хватала. Два раза. Только под конец она как-то приуныла.
— Почему же он китаянку покинул? — волновалась она.
— Потому что предательница, — шептал в ответ я.
— Она же не специально, на неё наехали…
— Так все равно!
— Ну, мог бы простить!
— Чего ради?
— Целовал он её потому что.
— Что вы всё базарите? — обиделся Данька, который обычно сам возился и шумел в кино, хрустел попкорном. А тут просто не слышал, о чём мы с Ларой шептались.
Тренькнул пару раз мобильник Ларисы, но она его довольно быстро усмирила, и счастье смотрения кино не сломалось.
— Бедный Гарри, — говорила она. — Бедный мальчик! Больной такой, весь в лихорадке.
— Перестань, он же волшебник, — я возразил ей как можно солиднее, — ему всё нипочем. Поколбасило и прошло.
— Вы не понимаете! Он уже большой, а играет маленького. Ему уже не в кайф эти волшебства. Достало притворяться.
— Он всё равно победил, — настаивал я.
— Победил, — поддакивал Данька. — Потому что не шкурный. Вы видели, как он учил всех работать палочкой? Не для себя старался.
— Они все учились в Хогвартсе, в академии магии, а с палочками умел только один — почему?
— Потому что и там иногда тормоза учатся… — На кого это Данька намекал?
Мы все время думали про Гарри, а она — про того, кто его играл! Это было странно, непонятно. В «Ночном дозоре» когда действие забирает — кто ж думает про Хабенского, что вот досталось мужику, актеру, который живет в Москве! Все понимают — это Антон Городецкий… Об актерах же никто не думает! А Лариска очень непростая, видно. Она спецэффекты будто вообще пропустила…
Вдруг Лариса сдалась и заговорила о постороннем — куда махнуть в отпуск. Мы ей рассказывали про экспедицию волонтеров. Поехать ли в лагерь на раскопки или сидеть в городе? Мы не знали ещё… Да и про раскопки приврали, чтобы казаться солидными. Мы не прочь были сидеть в городе, полном солнца, ветра и молодого тополиного шелеста. И каждый день забегать в новый магазин в подвальчике.
Через два дня пришел Данька и протянул мне мобильник.
— Зачем мне твоя мобила? — я, честно, удивился.
— Да сам поймешь.
И правда, скоро стали добивать звонки. Мужской голос допрашивал, сколько мне лет, как зовут и кем мне приходится Лариса. Меня охватил необъяснимый страх. Как? Опять вернулся этот ужас раба? Но я правду ответил:
— Меня зовут Максим Хоботов, мы с Ларисой дружим.
— Что такое дружим?
— Ну… потому что рядом живем… И ходим в этот магазин.
— А кем она там работает?
— На кассе.
— Значит, так! — вкрадчиво сказал голос. — Если ты не прекратишь, подонок, ходить к ней на работу и с ней в кино, я тебе всё хозяйство оборву. Все твои смс-ки я прочитал. Теперь берегись, шкет.
У меня ухнуло внутри. Я понял, что телефон Лариски кто-то проверил насквозь… Меня как будто ударили! И я в полном запале побежал в магазин. Я не знал, что хочу сделать. Меня просто колотило.
— У тебя что, есть жених? — весь дрожа, спросил я карамельную девушку в кассе.
— А что? — светло улыбнулась Лариса, подмигивая мне как родному. — Ты против? Или отбить можешь?
— А то! Грубый он. Совсем не такой, как ты.
И я ушел. Я весь разрывался от мысли, что она ходит с таким, который позвонил. Понятно, что Данька даже разговаривать с ним не мог. И хотя Лариска была абсолютно не виновата, всё-таки тяжелое, гадкое чувство стало меня душить. То ли унижение. «Всё хозяйство оборву». То ли потому, что никак не мог представить её — с тем. И её — с ним в кино. Это ж надо такой двуличной быть! Она даже не расстроилась, когда я сказал ей! Она когда настоящая — с нами или с ним? Или ей всё равно?
Только мы с Данькой знаем — как сгоряча попортили симку. А потом сказали родителям, что сами не знаем, чего там случилось. Уронили нечаянно, то, се. Врали! А что было делать в такой панике?
— Послушай, Максим! Ну не стыдно ли вам, здоровенным парням, гонять меня за продуктами? Вы бы хоть себе покупали то, что сами хотите. Сами туда мотаетесь каждый день. А то это хочу да то не буду! — мама всё не теряла надежды кого-то перевоспитать.
Посылая меня в магазин, она наткнулась на мой бешеный взгляд.
Я молчал, отвернувшись к окну. Удивленная донельзя мать тихо оделась и сходила сама. Может, бродила между ярких стеллажей, задумчиво ставя в корзинку то банку оливок, то грибы таежные. Она была очень растеряна. Она же ничего не знала, а я не мог ей сказать. А потом, у неё на выходе опять получился стандартный набор — пельмени, сыр, молоко, хлеб, чай, печенье с конфетами. Мать оглянулась на кассу, но карамельной девочки там не было. Знакомая тётенька на колбасном кому-то сказала, что Лариса уволилась и работает теперь в дорогущем супермаркете на конечной остановке двадцать второго автобуса, знаете?
С бьющимся сердцем мама Неда пришла домой и стала мне всё это рассказывать, выкладывая провизию на стол… Упала из сумки, рассыпалась по столу горсть конфет — ярко-солнечных карамелек. Неужели искренность спасает всё? Поздно.
— Знаешь, бывает, что люди говорят на русском языке, а хуже иностранцев. Обида настолько свет застит, что просто ужас какой-то… Зачем же всё так бросать? Вам с Даней надо просто пойти разобраться… Поговорите спокойно! Она такая чудесная, эта девочка из кассы…
— А ты бы поехала? — я прищурился так презрительно, как только мог.
— Я? Не знаю, наверно, нет.
— А чего тогда спрашиваешь?
— Но это же разные вещи! Тебе что, не жалко вашей дружбы?
Я молчал. Карамельки посвечивали елочно и легко.
9
Хоба
Сколько раз просил, чтоб меня назвали по имени. Оно же звучное — Максим. Или Макс. Когда я вспоминаю, как меня зовут, я вырастаю в собственных глазах. И отец это понял первый. Он выделял мое имя произношением:
— Ма-акс. Посмотри, сколько там на счетчике нагорело.
Смотрел, говорил отцу. А иногда шёл, открывал панельку — точно заранее знал, сколько нагорело. Потому что в нестриженой голове счётчик тоже был, и там уже всё было видно заранее. На остановке: автобус никак не идет, а Данька нервно говорит: «Опоздаем — сто пудов». А я так прищурюсь небрежно на поток машин и успокаиваю:
— Спорим, сейчас придет восьмёра? Если в течение пяти минут придет, да ехать десять… Успеем.
Данька понимал, что это говорится просто так, для успокоения. Мы ездили теперь в новую школу, оба перешли туда, потому что школа сильная. А проблем стало, проблем… Потому что я раньше шёл как середняк, а здесь учеников тестированием отбирали, здесь были абсолютно другие мерки. Теперь встраивайся как хочешь. По инглишу огромные переводы, по общухе рефераты, по МХК тёмный лес вообще… Но тут подошла именно восьмёра, и я щелкнул пальцами — «Хоба!» В переводе на разговорный — «О-па!» Я и сам не понял, как это у меня получилось. Просто угадал. И, вбегая в раздевалку, успевая одежду сдать уже со звонком, я довольно бормотал: «Хоба!» Как на физре тоже, перепрыгну коня — «хоба».
Вот и прозвали — Хоба. Сам виноват.
На информатике Воmbeman, тучный добрый препод, сказал:
— Господа! Все сосредоточились и сказали мне, кто не хочет включать комп и работать на уроке.
Ребята скромно помалкивали, у них комп не был членом семьи. Но я-то уже прошёл некоторую информатику с отцом и сидел для мебели, тут же сказал свое вечное «я».
— Почему, господин Хоботов?
— Потому что вирусная атака. Если у нас нет антивирусников — ни Доктора Вэба, ни Касперского, то…
— А откуда вы знаете?
— В новостях сказали, когда завтракал.
— Очхор, господин Хоботов. Вот мы и займемся сегодня вирусами. Или вы хотите писать программы?
— Не, не очень, — ответил Бомбемену нестройный разнобой класса.
Они уж было обрадовались, что не будет информатики. Но Бомбемен их просто провоцировал. Я помнил такую детскую игру-взрывалку. Подложишь бомбу — а чудищу ничего, за стеной спряталось. А надо так подложить, чтобы чудищу каюк.
Данька до сих пор эту игру любит. Я тогда увлекся «Синдикатами», а Данька всё взрывал. Причем приходил и садился на целый день.
Я ему вещал:
— Да пойдем к ребятам, что дома париться!
Потому что комп — член семьи. Пообщался — и пошёл дальше по делам.
А Данька:
— Ты иди, я посижу…
Очень умно. Хоть он и друг, но как было уйти из дома, а его оставить? Я отсиживал, потом меня начинало всё бесить, и я уходил, хлопнув дверью. Отец приходил — а Данька сидел, взрывал. Отец, конечно, не мог его согнать со своего же компа. Но он мне высказывал. Получалось — мое поведение ни в какие рамки.
У меня вечером свое время было, два часа. Поиграть в «Синдикат»? Не получится завоевание — пульнуть настольной лампой. Он начинает выбирать себе оружие: пистол (быстро бегать), с минеганами — тяжело бегать даже с третьей ногой, винтовка, лазер, персвейдотрон (людей присваивать)… Бегут вражеские агенты, музыка тревожная. Отец морщится.
— Пап, ты никогда не играл в «Синдикат»?
— Играл.
И молчит. Отец работает в институте на архитектурном, чертит на компе. Серьезная работка.
— Чего же ты морщишься?
— А так. Взяли программиста нового у нас. Так он вместо того, чтоб программщиной заниматься, сидит и рубится в «Синдикат», «Лару Крофт». Да ещё после работы курит и рубится.
Я молчу. «Синдикат» становится скучным. Внутри тоскливое чувство — реферат ещё не написан. То есть он должен быть написан ещё вчера.
— Папа, что такое «социальные возможности человека»? — спрашиваю я, зевая по сторонам.
— Словарь посмотри.
— Да там… Мне б сообщение…
Папа в старых джинсах и свитере, вольготно живущий в кресле с бокалом чая и толстым романом, поднимает брови.
— Спроси у Яндекса.
— Да я не знаю как.
— Брось. Тебе уже …надцать лет. Открывай поиск и пошёл.
И я давай шарить. Хоть какой-то шанс. Биология, медицина. Химия, физика, труд. Ага! Пакты и свободы. Весь вспотел уже! А тут мама: «Долго я буду ждать? Идите быстрей ужинать, у меня сегодня бассейн».
— Пап, а пакты имеют отношение?
— А предмет какой? История?
— Да нет, общуха. Обществознание.
— Имеют. Быстрей копируй, а то нагорит мне за несвоевременный выход к ужину.
— Я сейчас… Вот, вот… Потом склею… И…
И нажал на печать.
— Хоба, — сказал отец, — реферацци.
Он всегда так слова выворачивал.
Я человек медленный и не люблю напрягаться. Но тут прижало, и я вынужден. А вдруг отец теперь думает про меня, что я такой же дурак, как и тот, что рубится в «Лару Крофт»? Хотя игр куча, можно и новые попробовать…
Когда мы склонились над тарелками, мама с гордостью погладила нас по загривкам. Я подражал отцу, и белесые нестриженые копны у обоих отросли уже до плеч. Лука был черноволосый и стригся налысо. А Слава вообще не похожа ни на маму, ни на папу.
— Ма-акс, — пропела мама, — не пора ли тебе…
— Нет, — сказал я, — нас не ругают за волосы. У нас крутая школа. Наш Бомбемен ходит с вот таким хвостом.
— А за что ругают? — некстати спросила мама.
— Да ясно за что.
— У тебя сколько неудов?
— Два. — И очень пожалел о сказанном!
— Иван, ты слышишь? Помоги ребенку.
— В чем? Доесть его котлеты?
— Иван… — мама эмоционально сорвала фартук. Короткая стрижечка тут же встала дыбом. Глаза засверкали. Смешная.
— Тебе объяснить, что такое кандидат? Его вышвырнут после первой же четверти.
— Могу под партой сидеть и подсказывать.
— Не паясничай.
И мама гордо пошла звонить подруге Русе и говорить, в какой тупик зашло образование. Говоря по междугороднему телефону, она пристально смотрела в зеркальце, поправляла волосы и красила губы. Им всё видно было в зеркало. Только зачем она красится, если в бассейне смывать?
— Хоба, — сказал отец. — Это феминизм.
— Что такое феминизм?
— Феминизм — это свобода срывания фартука. Какой предмет хуже всего?
— Инглиш.
— А там что, аудирование?
— Нет, я тысячи не сдавал.
— Ну что. Видимо, ты не хочешь поехать в английский город Ноттингем.
— А чего там хорошего? — Я доел котлеты, сожалея о том, что их всего две. Когда надо мной не стояли, не надзирали, я ел очень даже прилично.
— Там есть старинные замки, где можно отрываться. Я знаешь, как учил? Куда ни гляну — сразу это и перевожу. Листья — желтые, да, еллоу. Боишься — ай эм дисмей… — Папа никогда так много не говорил. — И потом — от компа научился. Поневоле приходится знать английский, программщина на нем…
— Пап, нам задают много тысяч переводить. В старой школе я мог спокойно записать твой перевод и пересказать по смыслу. А здесь требуют не учебник, а газету — Morning Star. Где её продают?
— Её у нас продают на почтамте. Раз в неделю с утра.
— Так я учусь с утра. Причем опаздываю.
— Английские тексты сложно найти в интернете. Я тебе уступлю свои часы.
Мама потрезвонила, прошуршала пакетами и ушла в бассейн. Мужчины остались один на один с проблемой. Папа с сожалением посмотрел на свое кресло, на роман, валявшийся лицом вниз. Его сын как будто не был тупым. Но эта новая школа, зачем всё это? Милана Кундеру дали ненадолго. Но если мальчонка уцепится, он потом ещё себя покажет. Ему надо уцепиться.
— Ма-акс. Ты картинки сканировал?
— Сто пудов.
— Теперь текст.
Мы вместе сосканировали кусок из папиной английской книги. Что-то американское, про человека, растившего детей без матери. А ещё у него был китаец, который готовил есть… Странный дядька Стейнбек. Включили переводчик, Мэджик Гуди. Плохо, но перевели. Отдельные слова оставались. Но если на двух страницах не хватает десятка слов, это ещё не так ужасно. «Он меня не бросит, — догадался вдруг я. Мне стало тепло, тепло. — Ему это очень даже влом, но он не бросит». И заторопился. Распечатывал текст прямо с пропусками! Потом можно вставить!
— Ты не очень с этим гусем, — сказал папа, — не злоупотребляй. Это на пожарный случай.
Ночью я проснулся. Папу вызвала междугородка. Он сидел спиной и говорил, а за его плечом на компе была картинка: девушка сидит за компом и печатает. Сонный и лохматый, я прошёл мимо в клозет, потом обратно. Девушка уже лежала на широкой кровати, завернувшись в одеяло. Кто она такая, что её показывают в компе? Ничего я не понял и тоже завернулся в одеяло. Во сне мне приснилась эта комната… Обои на стене были в виде окна, а там не город в огнях, а спуск к озеру. Хотелось выйти. Хотелось походить по квартире, потом спуститься к воде…
Утром я про это спросил, а папа улыбнулся:
— Установили камеру. Круглые сутки камера её показывает.
— Зачем? — ужаснулся я. — Она знаменитость?
— Нет, она просто журналистка.
— А когда её нет?
— Когда нет, комната пустая. Адрес в моих закладках: нажмешь туда, где Pamela’s room.
Я поскакал в школу. Какое было чувство? Не то чтобы совсем не боялся, но какая-то тайна, что-то новое меня манило. Короче, предчувствие. Точно так, когда знаю, что придет восьмёра, и она приходит. Даньки на остановке не было. Около школы я увидал препода по обществознанию. Мелькнуло в голове — надо отдать. Вынул быстренько свой реферат и ей протянул. Та взглянула на него с улыбкой: «Я срочно уезжаю, Хоботов, но это тебе зачту, успею». — «Благодарю!»
— «Хоба»! — слегка подпрыгнул я. — Не зря корячился.
На английском произошла паника. Препод отменила самостоятельную и предложила после опроса «побеседовать». Я очень, очень не хотел, чтоб до меня дошли, всё-таки фамилия в конце. Но их англичанка, гордая, сухая миссис в джинсе, обратилась и ко мне с вопросом о хобби.
— I like computer, — притворно забормотал я. (Люблю компьютер.)
— Du you like Games? (Любишь игры?)
— Any years ago. I like Magic Goody now… А little… (Игры и переводчик, немного.)
Миссис Алина Петровна взяла мою тетрадь и прочитала несколько предложений. А это же была вырезка компьютерной распечатки! Видно, что не я писал!
— It is not your hobby, Хоботов. Стейнбек is heavy rater… (Не твое хобби. Стейнбек трудный писатель.)
Она сказала это с улыбкой! Черт, она не считала, что позорно. Ну, не про Карлсона же мне переводить! Алина Петровна сделала пометку в журнале и повторила, что ждет переводы из Morning Star от половины группы, но Хоботову она зачтёт в виде исключения, потому что уважает Стейнбека. И уважает работу самостоятельных людей.
Впервые за последние два месяца заносчивый гуманитарный класс посмотрел на меня, Макса Хоботова, с интересом. Да-а, тут не котировались драки в туалете и «динамки», которые бьют током. Тут всё не так, и девчонок почти двадцать человек, а парней всего десять. И никто не курит. Записка: «I like Magic Goody too. Е—mail…» Это кто же написал? Не та ли беленькая девчонка у окна, которая однажды уже давала свою тетрадь мне? Которая знает три языка?
Вот это день! Жаль, Даньки не было в школе, а то бы стал свидетелем такого события! Бегом я примчался домой. А я очень давно не бегал по земле. Всё больше влачился.
— Алло, Даня? Ты что в школе не был? Деньгу не сдал. А я сдал! И тексты по инглишу наконец сдал! Вообще… Может, жизнь уже налаживается?
— Ни к чему, Хоба. Меня берут в старую школу обратно. Двойки…
— Да забей ты, Данька. Мне отец подсказал одну штуку… И вообще, как я буду один?
— Ну, я буду приходить к тебе. В игры поиграем…
Положив трубку, я увидел свою строгую маман, стоящую у двери со сложенными руками на груди.
— Ваша акция со Стейнбеком, может, и сработала на первый раз, но этого мало. Мне твоя англичанка знаешь, что сказала?
— Мам, да подожди ты. Дай порадоваться ерунде.
— Нет, я же не против, хорошо. Но недавно, а может, месяц назад был такой момент, как сдача пересказа.
— Да ну её. Зачем рассказывает-то? Никто не просил.
— Так вот! Алина Петровна изрядный психолог… Она и сказала, что ты опять сдавал пересказ после уроков. Со слезами. А в классе ты вообще мол-чал! Это же такая проблема сидит внутри. Тут дело, боюсь, не только в английском. Дело в тебе. Опять, что ли, внутренний человек мешает? Так что я пока договорилась с новым репетитором. Ну, раз Катя не ходит. А там посмотрим.
— Чего будем делать? Репетировать?
— Не дурачься. Вы оба подзубрите инглиш. Вы оба с Даней. Вот тут деньга вам, чтобы купили кассеты, вот список учебных пособий. Придется нагонять, раз запустили. Вообще, Макс, выходи уже из глупого положения. Мы с тобой попросились в престижную школу, надо преодолевать… Себя в том числе. Сейчас суп налью и побегу, мне на семинар в институт развития образования.
Развитие образования. Надо же. Это про меня, что ли? Тут я сел в отцово кресло и понял, что меня уже не бесит это слово — «Хоба». Я на это забил, это ерунда вообще. Жалко Даньку, с первого класса вместе. Может, и тормоз, но друг.
Я открыл room. Хоба, она здесь! Памела печатала на компе. Она не была красивой девушкой, нет. Очень короткая стрижка, а с висков оставлены длинные пряди, мама говорит, это стильно. Голову наклонила — лица не видно. Узкоглазая она, что ли? Пошла в сторону, курить. Свет падает ближе к подбородку, губы пухлые, пальцы длинные такие. Брюки смешные, из заплаток. Недолго покурила. При затяжке ужасно впалые щеки. Классная Памела! Надо написать ей об этом — по-английски. Ушла. Кошка сидит на кровати. Надо спросить, как зовут кошку.
10
Куда мы попали!
Утро. Суета. Каникулы! Между прочим, я мог бы спать до двенадцати. Тянулся под пухлым одеялом полчаса. Но маман вскочила ни свет ни заря делать вредный кофе и полезную кашу. Запах от кофемолки заполнил всё. Как в рекламе — парень кофтой дырки под дверью закрыл, а родители потянули носом и всё равно прибежали. Вот и я точно так. Конечно, воду опять не профильтровала! Говорит — некогда, на выставку идем срочно. А сама на эту выставку уже сходила три раза. Казалось бы, зачем это надо? Но маман иначе не может, она деятель, но не по работе, а так, в силу энтузиазма ей надо согнать больше народу, чтобы были масштабы, чтобы на радио позвонить, в газете написать. Может, ей выставка так понравилась? Ну, я догадывался: даже если бы она сама туда не ходила, так все равно бы бушевала, гнала волну. Такая вот она шумная. И попробуй ей скажи! Ну, значит, все не люди, а огурцы… Одна она любит, понимает…
Значит, выставка? Ой, ужас. Не понимаю, зачем люди ходят на выставки. На МХК картины надо описывать. Но там ясно — для оценки. В ванную очередь, старший брат Лука, конечно, заколотил в дверь кулаком: «Макс, выходи срочно!»… Еле я успел из душа выпрыгнуть. Лука свой канал врубил с утреца, там тётки в прозрачных серебряных купальниках строем бегут, заплетают ногами. На улице мгла и сырость. По тротуару тоже строем студенты нахохленные, дядьки в конторы, мамаши детей волочат, дети — ааа! — иди быстрей, говорю.
— Иди быстрей, Макс, каша стынет.
— Ма, не пойду на выставку, мне к репетитору.
— Ты успеешь, репетитор после обеда. Или это математик?
— Не решил ещё ничего, там задач столько.
— Какой ты чёрствый. У тебя душа чем будет питаться?
— А чем её питают?
— Да уж не кашей. Искусством.
— А вот скажи, ты могла бы питаться одним искусством?
Маман так посмотрела! Ха. Один ноль в пользу меня, твоего младшенького.
Папан вошел с полотенцем. Неужели начнут сейчас про искусство базарить? Надо уходить с кухни. Для меня хуже нет, когда маман и папан трещат про литературу. Ах, вот поэт! Как написал про войну. Мороз по коже. Это надо читать на лютом морозе, чтоб дыхание обрывалась! Это не критерий… Как начинают про критерии, про драных поэтов, просто жить не хочется. Это они мне демонстрируют свою дружбу и понимание. Ещё терпеть не могу, как нищий один в резиновых сапогах в прихожку заползает узнать тему заседания. От него несет, как из помойки, а маман сама любезность — вот такая-то тема, спасибо, до свиданья. Как только не противно?
— Не понял про выставку, — сказал интеллигентно папан. — У меня акция со священником, сейчас буду звонить в церковь, бабушке вызывать священника.
— Ой, я дам тебе всё, у меня есть телефоны… Давай быстрее.
Хорошо брату Луке, он побрился и стаял с поля зрения, как снег… Папан постоял, подумал.
— Не могу. В институт после священника надо. В шестнадцать пойду на выставку. Но не утром.
— Мы же вчера договаривались!
— Нет, ты сама начала про свою Марину…
— С ней я никуда не пойду! — отчеканила маман, как солдат Сопротивления.
— Значит, я пойду как заложник.
Ага! Папан с маминой подругой тётей Мариной идет. На совещание в Москву они тоже вместе ездили. Интересно. Маман, крутя поясок от махрового халата, смотрела в шкаф. Что она там искала? Папан — смотрел на фэшн-тиви. Девиц там красят, причесывают, они лукаво так жуют на ходу. Брат, конечно, пролетел по кухне, как смерч, что-то бросил в рот, выпил кофе и пощелкал ботинками по лестнице.
— Мам, ты же ходила на выставку уже три раза. С учениками-то. Сама говорила, ну?
— При чем тут ученики? Почему я все рассказываю людям, чужим людям, а вы мои родные и ничем не пользуетесь?
— Не, когда ты бесплатно на кинофестиваль водила — пользовались.
— Ну, эта лафа давно кончилась. Только мир от этого хуже не стал. И кино тоже.
Когда маман приносила бесплатные билеты, это была лафа. Мы Лукой вообще не делали уроки, не мотались на стадион, на вечеринки, зато мотались на фестиваль и смотрели по два фильма в день. Просто одурели от всего. На одном сеансе у старшего Луки даже сердце схватило. Это было кино про то, как дети отца убили. Короче, дети довели, потому что он оказался чужим человеком. Хорошо хоть, что маман сидела далеко и не видела. Ну, это было классно, сильно…
Не знал я, кто снял и другой фильм, но смотрел его раза три. Солдат в военных штанах и медсестра — ничего особенного. Ее сбил грузовик, и она лежала под ним, умирала. Солдат пробрался и проткнул ей горло, вставил соломину — задышала. Долго в больнице была, выжила. Пошла медсестра солдата искать со слепым приятелем. Тот слышал малейший звук на улице и догадался, куда солдат побежал. А солдат как толкнет её и давай унижать. Потому что солдат видел смерть своей жены, раздвоился, и от него осталась половина… Но медсестра не отставала. И ходила по больнице и по городу так, будто нет никого вокруг. Не понимал я, как ходила она. Люди же кругом. Не могу выносить, когда кругом столько людей. Стою я, к примеру, на остановке, за перегородкой, за киоском, за деревьями — нет, все ещё видно меня. Где бы так стоять, чтобы не так страшно было? Или лучше сразу уйти?
Медсестра всё знала и была спокойна. Она ничего не боялась, даже упасть в грязь на улице. Не боялась сумасшедших. Знала, что выведет, что он придет в себя. Говорят, женщины всё знают. Маман, значит, тоже знает, поэтому с ней трудно спорить.
На фестивале два-три фильма был не русские, все остальные русские, глупые какие-то. Особенно про тетку с её военным мужем, как он ей не разрешал детей, как под бомбами бросил, как умер от сердца, как всю жизнь ей сломал… Маман говорила, что все военные такие. Вспомнил — «Благословите женщину» называлось.
А про солдата и медсестру — кажется, «Принцесса и воин». Всё там кончается хорошо. Мир такой ужасный, но они добрались до места, где всё будет по-новому. С тех пор Франка Потенте для меня особенная актриса. В ней достоинство и независимость — то, чего во мне на тот момент не было. Хотел бы взять у неё немного.
У нас в классе у окна сидит похожая на неё девчонка, Яна. Она веселая, солнечная, первая всегда подходит, жаль, что не с ней посадили. А класс, наверно, удивился, что она отличница, а новенький Хоботов — неуспевающий. И зачем? А затем, что это роскошь помощи и понимания. Она почувствовала, что я смотрю, и подошла.
А мать Хоботова думает, что у сына проблемы, а я считаю — их уже нет, нет проблем. Мне стало жить полегче.
Это у маман проблемы. Она хочет найти таланты у детей, ну на здоровье. Но так привязываться к людям, кошмар. Они пришли на кружок два раза и плюнули, бросили, а она? Звонит, разбирается, а они думать забыли. Некоторые родители прямо так и говорят — ну, плохое преподавание. Нет, нельзя таких, как мать, обманывать, лучше не приходить вообще. А то она выжидательно смотрит: что ты такое? Зачем? Есть в тебе талант или нет? Сразу надо ей сказать — нет. Чтобы никто ничего не ждал. Терпеть не могу, когда кто-то что-то ждет от меня. Яна сказала, что, несмотря на плохую учебу, я очень влияю на атмосферу. Интересно, как?
Всякие умницы ходят к маман в кружок, ха, писательницы. Спрашивают — а ты что пишешь? «Ничего», — отмахиваюсь я… А зачем это нужно. Всё уже есть на свете, разве не так? Некоторые пишут, чтобы всё было, как они хотят. Но мне этого не надо, я просто живу, это и так неплохо. Когда на окне сижу, там яблоки лежат. Яблоки огромные, с красными боками, как они лежат, сверкают, хрустят и пахнут. Перед тем как съесть, я таращусь на них, смотрю со всех сторон, верчу их, глажу то быстро, то медленно… Ценю каждую мелочь, которая мне досталась.
Люблю смотреть в окно, как люди бегут на работу. Все же видно, куда они идут. Вон те старые тётки в коже и в мехах — администрация. Те, что победнее, — школа и библиотека. Вон та, который год ходит мимо окон в пальтухе в елочку, это участковый врач Рита-Магрита… За садиком стоит каменный гараж, там мужики — солидной фирмы гараж. Да слева компьютерный салон, там тоже все очень солидные мужики. Вон пошёл гараж, тоже весь в коже. Маман ходит в старой шубе сестры, это понятно. А её ученицы в нежных шёлковых дубленках и мягких бархатных сапожках с загнутыми носиками. А все Хоботовы ходят в гуманитарных куртках, а маман говорит, что главное не это. А что главное? Выставка?
Наверно, это бессмысленно, когда человек сидит и пялится. Не думает, не сочиняет, а просто так сидит. А зачем сидит? Мамины ученицы могут писать только про себя. Вокруг не видят ничего. А я не хочу смотреть только на себя и внутрь не хочу. Там всё известно. Мир интереснее. Когда люди там бегут, то кажется, всё нормально. Поток идет, спешка идет. Когда всё так идет, как течет река, ты понимаешь, что ты тормоз и сам виноват, то тут не до сочинений на тему. Затягивает кино.
Этот человек, с которым она носится, он ведь живет в Нью-Йорке. Он раньше тут жил, в этом городе. На столе у маман лежат всякие бумаги, можно полистать. Вот биография — ого. Вот высказывания искусствоведов. И ого, и ого-го.
А вот говорят, что мамина подруга или соперница тетя Марина хорошо устроилась в Нью-Йорке, даже на машину заработала. Почему бы ей не найти там маминого художника? Но маман, наверно, об этом не скажет. А папан вообще слишком скромный. Он даже за брата не пошёл просить в институте…
Маман, нахмурившись, сидела и печатала что-то. Ей ученицы отзывы принесли. Она сразу схватила, стала читать. Виновато на меня поглядывала. Я понял, что она того же ждет от меня, но я же сказал — никогда не смогу. А она хочет. Все никак не успокоится, пора быть серьезней в её годы.
Вообще-то, они мало ей стали приносить. Особенно Яна, которая сказала про атмосферу. На фэшн-тиви она была бы рашен. Там мало рашен. Больше азиатки, африканки. Они абсолютно разные. Раньше Яна сильно писала, по два рассказа в неделю, а на второй год всё бросила. Летом всё с каким-то парнем из математической группы ходила. Макс видел, как маман её прорабатывала, как брови на неё гневно хмурила. Маман раньше ей звонила каждый день, говорила — очень, очень перспективный автор. А теперь этому автору и не звонит. Сама ругаться, а сама потом плакать. Янка очень независимая, целуется прямо на улице. А маман проглотила наживку и отравилась. Она зависит от людей. Ну, зачем это всё надо. Янка, оказывается, знает, что существуют такие тихони, как я, Максим Хоботов! Когда первые фотографии на памятную папку принесли, все собрались и только про меня говорили. Ну, совсем. Вот нечего даже обсуждать!
У меня тогда вроде совсем наладилось настроение, а тут весной эта история с экзаменом по археологии. В начале года говорили, что учить археологию необязательно, типа, это факультативный предмет. Но потом сделали по ней зачет. Все возмущались, и дети, и родители возмущались, но разбираться пошла моя мама. Ей казалось, что чуть ли не криминал получился. Ей опять было жалко ребенка! А мне было жалко историчку. Умненькая историчка, кроткая, с нежным румянцем. А тут ей пришлось краснеть по полной!
Было совершенно ясно, мне лучше тройки по истории не получить, но я все равно пошёл к ней на разговор. Не за себя, а за мать просить прощения. Чтобы она поняла — мать Хоботова воюет не за сына. А за справедливость. Искренность спасает все! Мать сама это говорит, повторяет. Знал я, что никто не пойдет, наглые все. Может, они думали, что пошёл выпрашивать оценку? Но не в этом же дело. Как они смотрели на меня, как смотрели… Как историчка смотрела. Ну и пусть. Раз у меня был порыв, так что делать. Прямо заболел, не мог не идти. Просто лопнул бы, и всё.
Мать даже не знала, что я пошёл к историчке. Раньше я ни за что бы! Но новая школа влияла на меня. Мне дали понять, что я человек и могу иметь свое мнение! И я его высказал. Историчка кивала головой… Мне кажется, она уже готова была пересмотреть оценку, но, слава богу, не сделала этого. Нельзя было смешивать.
На дворе была темнота и свистящий ветер. Точно такая же темнота и ветер, как при нашей последней ссоре. Обычная ссора, каких много было. Она кричала, я тупо пялился в стену. Потом надоело это терпеть. Шапку я не носил, потому что в этом году носят без отворотов. Но маман смекнула, что я, крикнув «ушёл», — не шутил. И побежала за мной! Она не успела зашнуровать свои допотопные шузы, и пальто было нараспашку, но я шёл быстро, и она не отставала. Ветер хлестал по щекам воротниками. Мы нервно рванули по Речному проспекту, где пристань и от воды холодней. Вперед. Мимо обойной фабрики, мимо культурного центра, откуда маман тоже уволили… Почему её отовсюду выгоняют? А потому, что слишком много хочет. Сидела бы, пригнувшись… Мимо высокого дома с мансардами, где жил этот самый художник с выставки.
Я хотел уйти и не возвращаться. Подошел к чугунному поэту на берегу и стал смотреть на реку. Маман, пыхтя как паровоз, догнала, встала рядом.
Долго молчали. Остервенело и равнодушно плескала в стылый берег чёрная вода. Потом она робко тронула меня за руку и протянула чокопай в пакетике. Глупая и грустная сцена. Я стоял в ночи как круглый дурак, ел круглый бисквит с шоколадом, а она мне стихи читала. Вот, мол, слушай, какой грустный человек стоит тут на постаменте. Вот тоже судьба не дай бог, говорила она, проголодал, пробедовал всю жизнь, питался магазинным холодцом по девять копеек — это сейчас он в сто раз дороже… И не может быть, что тебя никто не слышит. Слышат люди, чувствуют, без рассказов. У тебя, мол, не только большие черные глаза, ещё у тебя большое доброе сердце. Но так всегда говорят, когда сказать больше нечего. Короче, красная пропаганда, как обычно в её духе. Мне было тошно идти домой. Но я пожалел её за то, что устала бегать по слякоти, пошёл. И она пошла за мной. Так я ведь знал, что не отвяжется. Пришлось…
Вот, пожалуйста! Ей всегда нужны доказательства, что мир хорош! Что другие это видят! Сидела бы и радовалась своим мелким радостям. Когда ученицы в кружок не ходят, маман сидит и смотрит в окно, как будто они вот сейчас пойдут мимо и она их позовет. Она всё время зовет в окно дикторшу с радио. Как увидит, так и кричит в форточку: «Анжелика! Иди скорей, начался новый конкурс». И Анжелика, усмехаясь, на ходу достает диктофон. Или, например, без конца Русе звонит, своей подруге, которая уехала. С моей матерью просто беда. Она ждет от людей слишком много. А от них ждать нечего, потому что выпускной класс, и они выпускники, занимаются только тем, что дает баллы и шансы. А какие шансы у стихов? Никаких. Только не надо говорить про искусство, про литературу, про критерии. Мне на кухне это надоело. Куда мы попали! Так всё время думаю я. Так всё время говорит брат Лука, которого это достало. Понимаете, я не хочу даже пробовать.
Люди начнут творить — а их потом разбирает. И они не знают, куда деться, бегут на пристань, к чужому памятнику, плачут, смотрят в черные волны. А ведь и у того чугунного поэта бывали моменты, когда больше не верил ни в какое искусство, напивался, забывался. В принципе, почитать тексты можно. Но платить за это… Некоторые мамины друзья уже давно на том свете. Остальные пьют. Потому что поэты и художники. Им нечего ждать от жизни. Так что извините-подвиньтесь. Вот и меня понесло…
А потом я привычно мучил решебник, как бы сказал папан — «в полном ступоре», а маман трещала по телефону.
— Девочка моя, но нельзя жить только материальной жизнью. Душа ведь умирает без поливки. Понимаю, что всё дорого, понимаю, во что квартира обходится. Но ты же пьешь эхинацею? Пьешь. Помогает? Помогает. Болеешь меньше. А твои сочинения…. Ты рождена с талантом, вот и не оставляй его в пыльном углу. Ты его погладь ладошкой и под подушку. Чтобы сны снились. Чтобы строчки приходили. Ты чем больше пишешь, тем лучше. И душа твоя поёт, и ничего ей не надо, никаких выигранных дел, никаких выступлений в ночном клубе…
Талант погладить ладошкой? Ну и чушь.
Это маман, наверно, воспитывала очередную ученицу. Вот не надоело. Я рывком включил музыку — «Дип Форест», погромче — и снова принялся за задачи. Почти осилил пять штук, потом задумался. Иррациональные неравенства? Ну хорошо. Если я не завалю выпускные и дотяну до вступительных — может, и сдам. Но если не сдам — армия. Ведь как теперь смотрят. Лишь бы экзамены сдать. А если профессия не понравится? — Буду чахнуть. Точно так же ненавидеть, как сейчас математику, физику. У меня нет такого лекарства от грусти, как эхинацея. У маман оно есть. Она закончила экономический вуз, но вот всю жизнь носится со своей литературой. Это её утешает. А что меня будет утешать? Неизвестно.
— Мам, а ты лично знала этого художника?
— Какого? — очнулась маман. Она раскрутила термобигуди, не расчесав волос, поэтому голова её была вся в таких проволочках.
— Ну, этого, на выставке.
— Да, он жил в нашем подъезде. Двадцать лет назад. А что смешного?
— Да ты смешная просто… Раскрутила бигуди… И ты с ним разговаривала?
— Разговаривал с ним в основном папа, — улыбнулась она. — Он сразу просёк, что я влюбилась.
— Чего?
— Он сразу сказал — влюбилась, несчастная? Делать нечего, в гости пошли. Мы ходили к нему в мастерскую — там были на маге песни его друга Шевчука, вино и много умных разговоров… Про трансреальность, про состояние, в котором пронизываешь натуру и летишь дальше вглубь. И картины — небо, небо, сбитые «Илы», всё пусто, одиночество, он сам, японки… Почему он так любил японок?
— Ты меня спрашиваешь? Так позвони ему в Нью-Йорк, поговори…. Ну, а что ты?
— Так я потом всю жизнь писала рассказы про художников. Ведь тогда для меня больше никто не существовал. Этот синий цвет, такой студеный, сияющий, что кружится голова — он затягивает. И много кое-чего другого. Понимаешь, раньше к нам ходил польский журнал «Штука», про современное искусство. Вот для нас наш сосед-художник и был воплощением. Новое, яркое, будоражит. И знаешь, он один раз даже вытащил у нас этот журнал из ящика. Ну, не мог поверить, что кто-то, кроме него, может выписать польский журнал «Штука»… Потом разобрались. Сосед наш был особенный… Видел мир иначе. И мог лететь из этого мира в свой, насквозь, понимаешь. Поэтому от его картин дует ветер…
И маман снова стала смотреть в окно. Такая грустная в своем огромном халате, голова в проволочках. А мне охота было ещё поговорить, но я поехал к репетитору. Папан, кстати, говорил, выставка не для того, чтобы толпой ходить. А чтобы стоять одному и пытаться понять. Я не забыл, что папан-то критик. Макс, куда мы попали! Как с ними жить, с такими родителями?
Я ещё не знал, что выставка будет закрыта по причине выходного дня. И я не сразу смогу посмотреть. Не сразу я увижу, что ледяная синева такая чистая. Чтобы её утешить, подбодрить, что это классно. Ведь она этого ждет? Долго я буду идти домой, и ветер будет меня швырять, прижимая к перилам моста, вот какой ветер от картин. Фонари долго будут качаться в полном отчаянии. Как одна у них в кружке написала — «Сюита любви и отчаянья». Ещё долго маман будет всех уговаривать, что самое главное в жизни — это искусство, а все будут отнекиваться. Она идет к людям, а люди домой. А дома ученицы, которые притворяются поэтессами, зачарованно смотрят фэшн-тиви, которое любит старший брат Лука. Может быть, так она никогда и не дождется, чтоб ей сказали — да, я вижу. Да, твой мир хорош, не волнуйся… Она ж всё равно будет ждать…
Смотри, вон там щит огромный. Вон! Туда ведет отворотка, по которой меня когда-то на автобусе везли в «Лесную сказку». Жаль, что тогда я был мелкий и не понимал своего счастья. Там так красиво. «Берендеев лес» — есть такая картина, забыл автора. Вот там такой лес, с мощными стволами, с вековыми соснами. Стеной стоит. А на открытых местах холмы. Правда очень похоже на сказку. Цивилизация там, лечение — но не видно сверху. И река есть, и дорог много. Да он круглый год работает, рай этот. А ещё там семинары, конференции, папа ездил… Всё думаю — теперь бы туда попасть — уже с другим восприятием.
11
Неразгаданный Шекспир
— А сегодня эта черненькая приходила три раза. Неужели тебе не жалко её? — романтично вытянув губы трубочкой, пропела мама Неда. Ей хотелось бы пробуждать в людях жалость и нежность!
— Она сама виновата! — и жестокий Лука надел наушники.
— Она сказала, чтоб ты с ней связался.
— Это я уже сделал и напрасно! Глупышка, это же моя прошлая.
А мама Неда всё-таки отжала наушник и быстро:
— Сынок, у меня программу перекосило. Не делает программа спуск полос. А мне макет сдавать. Посмотришь? Ты же спец.
— Чего там смотреть, глупышка. Мозгов пора добавлять, и так ясно. А ты сначала сдай реферат по Шекспиру. А потом уж про макет будешь говорить. — Лука был в курсе и ушел обратно в наушники.
Ну, прямо картина с выставки того самого художника Крыжевского — «Меломан». Красные наушники плотно обнимают голову нового Христа. На заднем плане погнутая железная кровать и хрупкая женская фигурка. Всё побоку, всё отринуто — женщины, постели. Есть только музыка, которая стоит стеной, гудит, ревет и возносит. Собственно, тогда и нельзя было ничего — на каждой его картине знак запрета, «кирпич». И только в музыке была свобода. Лука увлекся Курехиным, и его так залихорадило, так залихорадило. Я слушал «Дип Форест», а он Курехина. А совсем недавно у него не было кумиров. Надо ему сказать, что он похож картину художника, который живет в Нью-Йорке. Чего это так шипит на кухне? Надо приглушить кастрюлю на кухне, а то уже запаровала, как гейзер. Я лихорадочно писал реферат, и меня всё бесило, даже кастрюля меня бесила.
— Ма-ам! — я позвал её на помощь, обессилев в борьбе с Шекспиром. — Ты скоро? Время одиннадцать.
Да! С Шексиром было всё плохо. Листов пять кое-как сообща насобирали, но до понимания настоящего Шекспира так и не дошли. А до сдачи остался один день. Хорошо, что удалось выпросить из читального зала Гилилова. У матери там знакомая, мне бы не дали так просто.
— Пиши, Макс. Сначала мы разбираемся с великими людьми, потом смотрим, что осталось от стратфордского лавочника… Записывай перечень. А я пока картошку почищу. Бульон готов уже.
— Картошка! Я смотрю, ты и на работу не идешь?
— Пойду, у меня вечером мероприятие.
— Шекспир сейчас главнее! Тебе хорошо говорить! — Я ещё и выступал… Какое право я вообще имел так выступать. Требовал за два часа решить важнейшую проблему авторства в литературе. Был Шекспир, не было — да какая разница. Лишь бы зачет поставили.
— Хорошо-хорошо… Макс. Вот «Голубь и Феникс» — одна из главных версий. Самая привлекательная, кстати. Ну, что ж, были у людей причины не называть себя. Граф Ретланд с женой как герои поэмы — это ещё ладно. Но на размышления наводит то, что Мэри Сидни была дочка знаменитого поэта Сидни, — это уже важно. Ну-ка, скажи — у кого больше шансов написать пьесу в стихах: у человека, который торгует в лавке, или у дочки большого поэта?
— Конечно, у дочки поэта. Гены.
— Ну вот! А все пьесы Шекспира написаны стихами. Ещё один плюс в сторону некого графа и его жены — это ранняя смерть одного воина и его сестры и наперсницы…
— Чё такое наперсница? Ты не отвлекайся!
— Ну, близкое доверенное лицо, друг, короче… Слушай. У вас в классе есть высокая глазастая девочка? Чтобы прочитать приветствие.
— Есть. Тебе сейчас?
— Нет, конечно, после Шекспира. Ты телефон мне дай, и я ей позвоню. Как зовут?
— На. Яна.
— Яна, Яна… Такая… беленькая?
— Да.
— Вроде бы она ходила ко мне на кружок. И писала потоком сознания…
— Мам. К тебе все ходили на кружок, все люди. Но они немного побаловались и забыли. А ты пристала намертво… Не отвлекайся. Кто следующий у нас?
— Так… Роберт Честер. Нет, Честер — это издатель поэм. Вот он — Глостер! Пиши — Глостер. Потом Франсис Бэкон, у него было имение где-то в Оксфорде… Нет? Я сложу картошку в чан.
Мы прошлись почти по всем версиям. Я сказал, что теперь ещё больше расстроен, так как версий слишком много. Потом мама Неда побежала с картошкой на кухню. А я одной рукой в наглаженном пиджаке печатал титульный лист. А потом ещё крикнул:
— Скажи мне, наконец, мое мнение?
— Ужас, — отозвалась Неда. — А ты сам что думаешь?
— Мне всё равно, наплевать, говори быстрей, опаздываю…
— Ну, тебе вроде не понравились эти игры в Шекспира? Тебе не нравится много версий? Скажи тогда, что держишься консервативной точки зрения. Что для читателя Шекспир — это один человек с исторической фамилией. Что читателю всё равно, кто написал, лишь бы интересно читать… Или, может, лучше напиши про графскую чету? При мысли о них сердце вырывается из груди. Ну его, этого купца из Стратфорда. С его грубой женой вместе… Не вяжется с тем, о чём эти пьесы.… Чтобы знать все придворные дела, надо всё-таки быть из этого круга. Слушай, милый, сдавай уже Шекспира и выходи из ступора. И нельзя мне такое говорить — «диктуй мнение». Твое нужно мнение, твое, неповторимое… Только ты не спорь там на сдаче реферата. Учителя больше лавочника признают. Ну, почему ты честно не хочешь сказать? Сыночек?
— Невозможно мам, очень много задают, некогда напрягаться… Всё, я ушел.
Я не боялся, что мне вкатят «удовлетворительно». Я боялся, что будет «неудовлетворительно». И это означает пощечину не мне, а матери и Гилилову из читального зала. За Шекспира не боялся — для него всё это было уже неактуально.
Как выяснилось позже, Шекспира мне пришлось изучать на собственном опыте. Волей-неволей попал в такую драму…
12
Последний звонок
Мама Неда позвонила Яне, а она мне всё потом пересказала. Очень смешно, кстати.
— Алло, это Яна? Ты не могла бы подойти? Тут завуч просит приветствие прочесть на последнем звонке. И текст есть. Придешь? Нет, Макса нет, он ушел Шекспира сдавать, последний день.
Ей открыл Лука.
— Здрасте, девушка, вы поэтесса? Сюда приходит много поэтесс. Ах, вы по делу? Ну, проходите. Я Лука, нет, не Иоанн… А вас зовут Яна, я в курсе. Очень загадочно.
Мама Неда подошла, извинилась и объяснила Яне про приветствие. В это время Лука, который шебаршил в ванной, закричал: «Люблю поэтов! Эврибади камон! Молчанье муз в толпе поэтов драных!» И он сам прошвырнулся мимо них в шортах и обсыпал каплями.
— Извини, Яна, сын шутит. Так ты скажешь?
— А можно свой текст?
— Не знаю. Можно, наверно. Это она рыбу дала, черновик, если думать будет неохота.
После репетиции и монолога, блестяще сказанного Яной, разыгралась сцена.
Я сказал: «Вот она идет». Лука: «Вижу». — «Так пошёл уже?» — «Пусть подойдет, нехорошо». Яна, улыбаясь: «Привет, Максимка». Я сразу: «Привет. Хорошо выступала». — «Благодарю». Лука: «Я так вообще поражен». Яна: «В смысле?» — «Ну, где я был раньше. Теперь буду всегда сюда ходить». Яна: «Неужели?!»
Начался пошлый кадрёж. А это была моя одноклассница, не его!
И тут я вздохнул и резко ушел в сторону. Неда видела всё, рванула мне навстречу в толпе, но я-то шёл, не видя её. Так же слепо и упорно я прошил мельтешащую толпу и пропал. Мать поблуждала и пошла домой.
Вечером был коварный захват телефона диверсантом и запертая дверь ванной. Лука сидел там столько времени, что все сроки прошли, было так поздно, что никто никуда уже не мог звонить, уже было можно идти в интернет по дешевому трафику после двенадцати, но Лука всё сидел в ванной. И говорил по телефону. Все проходящие мимо запинались о провод, уползающий под дверь.
Потом он стал приходить домой не просто поздно, а только после двенадцати. Лицо у него было волевое, как перед полетом в космос, нос красный от холода.
— Камон? — спрашивал я. Это был пароль, обязательный для всей семьи.
— Эврибади! — бросал Лука — Камон эврибади.
Идите все со мной, все (каждый).
Потом бросал куртку на вешалку, бросал в рот два ломтика сыра, брал со стены телефонную трубку в виде красного перца и уходил в ванную.
Это вечером. Но днем-то я прилежно ходил в школу и часто после занятий выходил оттуда с Яной. Потому что я был до противного робок, слова сквозь зубы не выдавлю. Яне подойти самой и улыбнуться было ну очень просто. Я сразу ловился. Поэтому у меня это был пока единственный канал общения с миром. Был хороший канал с сестрой Ярославой, но та уехал в город на Неве и стала ювелиром. Мать разорялась — зачем, зачем её учили на дирижера? Но в том городе музыканты не нужны, там своих завались. Слава собирала серебряные и золотые цепочки, платили неплохо. Слава всегда смягчала ситуацию, так что я не замечал. Без неё не получалось.
А Яна всегда подходила первая, и всё так легко становилось. Шли по проспекту и болтали с мороженым в руках. Потом у Яны глаза слегка туманились, откуда ни возьмись, со смехом подбегал Лука, бормоча: «Ну, тебе пора». И я брел домой. Канал-то перекрывали, а меня никто не спрашивал.
Часами я то сидел, вцепившись в учебник, то слепо замирал перед телевизором, глядя всё подряд. Согласись, перечить старшему брату невозможно, тем более если девочка выбирает его. Как бы я ни старался быть независимым, но они оба отбросили меня на несколько лет назад, когда я был рабом… Поэтому я опять ненавидел себя… Пытался разговаривать хоть с кем-то, но вяло.
Шел, например, футбольный матч. Папа целеустремленно смотрел его — но без звука.
— Пап, тебе звук включить?
— Не надо.
— Как же ты понимаешь?
— Так логика визуальная не совпадает со звуковой. Противоречит. Вот и приходится один лишний канал отключать.
— А… — сказал я, но ничего не понял.
Мне не дали шансов. Я стал каменным гостем, а под глазами красовались большие круги. Каменный гость пытался сдавать экзамены, и получалось это не очень. А тут ещё мама Неда виновато ходила кругами. И зачем она только Яне позвонила? Сдалось ей приветствие это.
— Ты, значит, не хочешь в черном костюме идти на выпускной? Не хочешь, понятно. Ну почему похороны? Классика жанра! Давай тогда присмотрим джинсовый, а? Тебе пойдет…
Но я ничего не отвечал. А потом показывал молча на другую комнату головой, точно мяч отбивал. Дверь вовсе не была закрытой, и там, у окна, происходили объятия, ну честное слово, никто не смотрел специально, просто ветер, свистящий сквозняк, вот и всё. Только от этого сквозняка было то жарко, то холодно, как ветер от картин того художника. И глаза стекленели, и душа стекленела. И спина горбилась, как у динозавра.
Я сам себя убеждал. Макс, выйди уже из ступора. Она же невесомая, капризная, она один йогурт ест и киви. Вот именно. Волосы белые, куртка белая, сапожки с загнутыми носами. Боже мой, зачем… Зачем было звонить?
И я в таком настроении даже не заметил, что весь гуманитарный класс, ещё вчера откровенно чужой, вдруг повернулся ко мне весь. И тихая Маша, разрешая списывать, и яркая Яна, которая Рашен, и сумрачная Дина. И девчонки, почти двадцать человек, и пацаны, которым всегда на всё с высокой вышки без передышки, стали звонить, передавать какие-то тетради, записывать диски… Я английский вообще не знал, а тут сдал зачет одним из первых, так что даже Алина Петровна удивилась.
Последний звонок в школе прошёл роскошно — и первоклашки, и цветы, и вальс — все было многоголосо и ярко, как в опере. Мама Неда летала по коридорам в длинной шифоновой юбке и выступала от родительского комитета… Она искала глазами сына, но не находила его. А дело в том, что я очень долго искал галстук. Просто всегда меня мать собирала, а тут ей надо было выступать, вот она и поскакала раньше меня. Рубаху погладить успела, но в конце концов я вспомнил про галстук. А может, я просто искал отмазку, чтобы не пойти. Я не люблю большие сборища. Я же знал, что она будет меня глазами искать. Где же там найти в такой толпе.
Но, опоздав, не вошёл в зал — и два часа простоял под лестницей. Почему не вышел? Мне махали руками знакомые ребята. Но я ушёл. Не могу себя заставить.
Мать, конечно, была в ауте. «Я для кого старалась? Для тебя! А тебя не было!»
Она потом говорила, как увидела меня. Как жалко было меня, наглаженного, в галстуке, бледного, с кругами под глазами. Весь класс пошёл в кафе, а я — ни в кафе, ни домой. Просто ходил по городу, щурился от неяркого солнца. Мне было легче одному. Мама Неда сморкалась на кухне:
— Я покупала цветы, он должен был вручать. И что? Сама и вручала… А ведь я хотела расшевелить его, чтоб у ребенка была социализация…
Папа нарезал гренки и поставил их в духовку:
— Кто не идет в ногу, тот слышит другого барабанщика…
— Но, Иван! Он не понимает, чего лишился, это же бывает один раз в жизни… Он надел галстук! — Она чуть не задохнулась.
— Я не понял, кто больше расстроился?
А я спокойно перенёс потерю последнего звонка. Тяжелее перенёс другую потерю. У меня под носом разгорался такой роман, не дай бог. Я видел пошагово эти страсти по Шекспиру.
Мать продолжала делать вид, что на свете существуют только экзамены. Перед сочинением всё хотела разобрать творчество какого-нибудь поэта, а я сказал — только не поэты. Только не лирика, ни за что мне не написать это. Мама Неда сразу крыльями замахала:
— Ну нет, давай порассуждаем, кого вообще не помнишь, а кого хоть немного… хоть одного возьмем.
А я, уже такой усталый вечером, читал до ряби в глазах, башка не варит.
— Ма-а-акс. Давай Маяковского поразбираем?
— Давай.
Стали читать «Облако в штанах», первую главу. Неда помалкивала, не торопилась. Моё мнение. Мне говорить… Ждала, чего я сам скажу. А я всё молчал. Потом: «Окно лбом плавил» — это да. Я это пережил. Ну — не для рассуждений, но первый раз в жизни удивился стиху. И что Маяковский с Везувием себя сравнил, когда она сказала, что уходит… Вот оно как.
В назначенный день она пошла кормить одиннадцатый класс — бутеры, сок. Она же подрядилась быть родительским комитетом и честно отрабатывала обещание. Сказали ей: ваш пишет Блока. Ой, Неда — просто глаза на лоб. Больше меня изводилась, вся заболела. Но почему он тронул Блока? Со шпорой повезло? Или почувствовал?
Да ничего я не почувствовал. Отработал и забыл. Конечно, ни последний звонок, ни выпускной радости мне не дали никакой. Но я всё выдержал. Я стоял на фотографии в своем новом джинсовом костюме, который после вечера ни разу не надел. Мать ждала два года, потом кому-то пристроила. И тоже зря. Я сам должен разбираться со своим гардеробом…
Рядом со мной Яна в вечернем шёлке. А дальше нарядный Лука обнимает её за плечи. А она держит за руки обоих. Лицо Луки торжественно ликует, как будто он министром стал. Она в пламенном победном румянце. Какие люди вокруг, и все её любят. И только я один на фотографии грустный. Грустнее некуда. Ничего, дружок. Яна поедет в город на Неве поступать, а Лука рванет за нею. Пусть! Она же будет звонить. Ты теперь, выходит, станешь свободным. Ты уже человек сильный. Так я твердил самому себе.
Здесь была симпатия к чужому человеку, тяга, основанная на общности душ. И здесь же было восхищение братом. Что сильнее? Ты бы что выбрал? Понятно, её. Но она его выбрала.
Любовь достала меня в тот момент, когда мне и так было особенно несладко. У меня пошла мощная ломка понятий, накопленных в течение всей жизни. И в то же время — освоение огромного объема знаний. Напряжение по всем каналам! И в этот момент стрелок амура подрезает беззащитную душу.
Ты думаешь, что этого аврала можно как-то избежать? Можно. Но это делать не стоит. Избежишь в этот раз — настигнет в другой. Отец, пристально глядя в беззвучный телик, как-то сказал: «Если человек страдает, особенно если невинно, то он приобретает иммунитет от других, более сложных испытаний. У людей, довольных собой, такого нет».
Посмотрим.
13
ЖЖ и мелкие радости
10 июня. ЕГЭ
Я хорошо в этом году сдал ЕГЭ по русскому языку. Жаль, только пять баллов не хватило до пятерки. Я купил доски-брусья. Буду конструировать и потом строить лавку на даче. Ни у кого руки не доходят. А когда приезжаем на дачу жарить курочку, сидим на ящиках. Все валится. Правда, я никогда в жизни не строил лавок. Но мама Неда говорит, что знает, — доску сбить со стояками, вырыть ямы, в них вставить стояки и укрепить камнями, то есть забутить. Она с сестрой лавочку строила. Мы везли брусья со стройбазы долго и мучительно. Но Неда потом сказала, что, видимо, у меня руки выросли, откуда надо.
19 июня. Предчувствие радости
Скоро с компанией поедем в деревню под Кадуем. Там очень picturesque scenery (живописный пейзаж). Песчаный грунт, сосны, палящее солнце. Через лес от деревни есть речка. Теплая вода, дно реки покрыто мягким песочком, а не камнями, или мусором, или гниющими бревнами, или противной жижей, в которую ступишь — по колени в ней окажешься; такой же чистый берег. Входишь в реку — постепенно начинаешь чувствовать ту благодатную среду, в которую ты погружаешься всё больше и больше. Вокруг — ни единой души, только ты с компанией на этой чудесной речке.
Слов нет. Ну просто счастье!!!
Комментарии:
Neda — Наверно, тебя утомляют люди, тебе надо уйти от них на время.
Max — Никто меня не утомляет! Если бы меня те люди утомляли, мне было бы неприятно с ними ехать, я с радостью еду. Хотя, вообще-то, предчувствие всегда лучше самого события, разве не так? Каждый день гадаешь, каждый раз не зная, как выйдет следующий час, следующее завтра, каждый раз уже бесишься оттого, что в своих человеческих руках ничего не удержать, что всё развивается по никому не известным законам.
Аноним — А ты думай (или делай вид), что ты частица вселенной и что с радостью примешь что угодно :)), русские святые так и делали.
Hobotov — Every day makes a differences. (Из одной американской песни. Пела, кажется, Донна Саммер.)
Ruza — Компания уже жаждет!
Yaroslava — Просто поражаюсь, как тебе удается всегда оказываться одному в чисто женской компании. Наверное, так ты себя чувствуешь надежно и защищённо. Хотя могу понять… Когда в нашей мастерской остается один симпатичный молодой мужчина среди толпы девушек, тут такое начинается… Одна идет за пепси, другая за ром-бабой, третья промыла кольцо, четвертая поднесла полотенце… Вот это счастье!
Max — Спасибо за поддержку, ты ответила на мою запись, как я хотел. Кто ещё так сможет ответить, как не сестра. Сестра! Ещё раз благодарю. Ты — первая, с кем мне хотелось бы бурно общаться в ЖЖ. В ближайшее время увидимся.
6 июля. Её охватило чувство
…Её вдруг охватило чувство удивительной гармонии с самой собой. В этот миг все было совершенно: и мягкий свет, и легкий аромат в воздухе, и негромкий гул города.
Она глубоко дышит, жизнь кажется такой простой и ясной, что её охватывает порыв любви и стремление помочь всему человечеству. Она замечает слепого человека, пытающегося перейти дорогу, подходит к нему, обхватывает за руку и говорит: «Давайте я вам помогу. В дорогу. Во, началось…»
Перейдя дорогу, Она провожает его до ближайшей станции метро. И в это время с радостью рассказывает ему всё, что происходит вокруг.
«Навстречу идет вдова Фон Мажора, с тех пор как он умер, она носит его мундир. Осторожно…» — сказала Она, чтобы тот не запнулся за поребрик. — Конь на вывеске мясной лавки потерял ухо. — А это смеется муж цветочницы, — говорит Она, услышав знакомый смех, — у него лукавые морщинки вокруг глаз. А на витрине кондитерской выставлены леденцы. Ммм… чувствуете запах? Это месье Поль угощает покупателей дыней.
— Ааа… мадам Морион делает мороженое. Проходим мясника. Рулька — 79, толстый край — 45, — рассказывает Она, называя наименование товара и его цену. — Проходим сыры. Пикадон — 12,90 и Кобику — 23,50. В мясной лавке малыш смотрит на собаку, а собака смотрит на жареных цыплят.
«Вот и газетный киоск, он прямо у входа в метро. Здесь я вас покину. До свидания!»
От такого подробного отображения окружающего мира слепой человек был в таком восторге, что не мог сдвинуться с места, где Она его отпустила.
Она чувствует мир так же, как и я. А может, я, как тот слепой, в немом восторге. Раньше я не был таким, и радость не проливалась на меня, как солнце. Совсем недавно такое случилось со мной впервые. Конечно, ты догадался, откуда это. Это фрагмент из фильма «Амели».
9 июля. Мелкие радости
Уважаемые друзья! Напишите, пожалуйста, какие у вас есть мелкие радости. Что вы больше всего любите и не любите? Какие чувства испытываете, когда видите или слышите что-то приятное или неприятное для вас? Подумайте. Возможно, сразу ответы в голову не придут. Например, прочитали сегодня, а ответите в следующий раз, когда посетите свой ЖЖ. Опрос без принуждения. Кто хочет, тот напишет!
Комментарии:
Neda — Kогда слышу плохое в свой адрес — всегда бешусь, но теперь ещё и терплю, все думаю — а ну-ка, ты сейчас что ещё придумаешь, похлеще?
Приятное — да это очень редко…
Мелкие радости — люблю кормить людей на маленькой кухне и как они очень доверчиво берут еду из моих рук, не люблю, когда ковыряются и говорят — помой, вытри… понимаю, что они не любят меня, а терпят…
Max — «Пахгханые бабы» — это твое выражение. Всегда пиши так, пиши — понятно, подробно, не перескакивай с одной мысли на другую!
Neda — Я просто хотела сказать, что приятное всегда имеет обратную сторону… Хотела сказать, что радости и гадости часто находятся очень близко…
Ruza — Люблю фотографировать мелкие предметы, уютно спать, чтобы тепло и без комаров, нюхать теплую клубнику… Сходство хотя бы в чём-то.
Max — Я тоже люблю уютно спать, чтобы тепло и без комаров. Особенно когда время от времени под одеяло влетает свежий воздух, только что влетевший в окно. Я вообще люблю ТЕПЛО.
Yana — Мелкие радости… Когда прохладный ветер забирается во влажные волосы, когда просто выхожу из ванной с мокрыми волосами. Не люблю, когда хриплый голос и когда новые вещи приносят в дом, необходимые, но чувствуется, что они чужие, холодильник, например, недушевно так… Вот вчера отыскала в журнале клёвую вещицу — кошку-подушку, там даже цена написана и адрес салона, где это можно купить. Вот я сразу и подумала, что вот какой подарок для любимой Риты! Вот это я тоже люблю — загораться идеей. Люблю спать в прохладной комнате, люблю на пляже смотреть на маленьких детей, которые усердно лепят свои пирожки… Люблю почувствовать, что всё хорошо. Вот так просто — всё хорошо. Начинать, например, с физиологии, прочувствовать каждую часть своего тела и сделать вывод, что ничего не болит. Спасибо
Max — Прекрасно. Идеальный ответ. То, что мне и нужно было. Благодарю.
Yaroslava — Вот уж точно. Чувствуешь счастье, когда ничего не болит. Как в детстве. Когда хотелось носиться по комнате под «Лучшую американскую двадцатку», и казалось, это праздник. Счастье, что и сейчас иногда бывает такое настроение, и начинаешь прыгать или щекотать Леху до потери сознания (думаю, в этот момент он не так счастлив, как я). А ещё, когда начинается фильм и звук окутывает со всех сторон, а я в удобном кресле с чипсами «Лэйс» и колой. Вот это класс! А самое главное — я опять еду в Москву «к Высоцкому»!
23 июля. Вернулся
Приехал я вчера из деревни. Много впечатлений и ещё больше комаров, вечно преследующих тебя. Ужасно мучительной была дорога до деревни, и ещё хуже под конец стала для меня дорога до дальней реки в три км, занимающая час. Плавание в реке смывало всё это. Лежа на матрасе, уносился мыслями далеко. Но всё позади. Теперь я снова в родном и привычном месте
Комментарии:
Ruza — А мне немного жаль…
Neda — И это говорит человек, который так рвался уехать…
Max — Мне так что-то больше ехать туда за тридевять земель не хочется. Только из-за сосен, реки, что ли… Кое-что я, конечно, нашел в библиотеке… Особенно то, что касается Египта.
А ещё у меня брат Лука приехал из Питера. Привез мне на DVD фильм, который когда-то мне очень нравился. Я его искал повсюду, в прокате не было. Видимо, в Питере этот фильм легко удалось найти. Фильм этот — «Принцесса и воин», в главной роли — немецкая актриса Франка Потенте. Теперь у меня есть два любимых фильма: «Амели» и «Принцесса и воин».
31 августа. Без чувств
На днях ездили на дачу. К вечеру становилось всё меньше солнца и больше прохлады. Решили собираться домой. По дороге на остановку мы заметили бабушек, говоривших о своем урожае. Мы их быстро прошли, и последнее, что мы слышали, — «выросло много яблоков».
Я подумал: ладно ещё, что беспрерывно болтают, хвастаясь своим урожаем и постоянно перебивая друг друга с криком, но яблоков от яблок отличить… это совсем уж. Считается, что дети — самые неграмотные и часто делают речевые ошибки, а не бабушки). На остановке двое дедушек сидели на спинке скамейки и опять разговаривали об урожае. (Считается, что молодежь портит лавки, сидя на их спинках.)
Вот так бороздят наши умы ложные легенды о детях и молодежи, в то время как бабушки и дедушки болтают о своем урожае. Эта запись без чувств, просто я не могу видеть чувства в тексте. И нигде. Никуда не поступил. Какие тут чувства.
Тяжело мне было смириться. Захотелось поступить на культурологию, но конкурс там был просто нереальный. Маша поступила, сдала очень четко. Я рад за неё. Старания не пропали даром. А у меня пропали. Не знал, как жить дальше. Просто была тоска и ненависть к себе. На что я вообще гожусь? Эта не та тема, которую я могу развивать. До сих пор раздавлен. И морально, и физически.
17 сентября. «Энигма»
Слушаю музыку. Если внимательно слушаю, закрываю глаза — взлетаю и попадаю в мир. Ведь музыка — целый мир. Вхожу в него и чувствую каждую ноту каждого звука. Воспринимаю всю гармонию и объем музыки. Именно здесь она имеет объем. Вижу, как издается каждый звук, он проходит через меня, и я его чувствую. Я реально ощущаю, что лечу. А песня кончается — медленно спускаюсь с неба, но не хочется возвращаться, ведь в Мире Всех Звуков так прекрасно.
18 октября. Не выбраться
Меня побивает фраза питерской ассоциации по изучению Египта: «Предполагается последовательное посещение лекций I, II и III этапа, что позволит Вам получить ПОЛНОЦЕННЫЕ ЗНАНИЯ ПО различным аспектам ДРЕВНЕЕГИПЕТСКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ и далее применить их в собственном исследовании». Почему же я до сих пор сижу здесь! Мне не выбраться, не выбраться, но я так хочу!!
Комментарии:
Neda — Ещё неизвестно, как бы ты чувствовал себя ТАМ, КУДА хочешь выбраться. А у нас в городе ты своего рода уникум! Важно найти единомышленников ТАМ, ГДЕ ТЫ….
По крайней мере, я делала так — иначе б не выжила:)
Yana — Зачем есть варенье, если хочется настоящих ягод?
Мой дядька из Литвы так и отвечает на предложения переехать в Питер: а что я там делать буду? Я там — никто, а здесь — уважаемый человек. Но ему тридцать, у него дом, жена и два сына.
А зачем останавливаться? Зачем? Ясное дело, что ТАМ будет совсем не так, как дома, в тепле и уюте. Но кто это отрицает? Разве он об этом не знает? А как ещё начинали стОящие люди? Разве не так? Молодые тем и уникальны и сильны, что они ничего не боятся.
Другое дело — возможности. Но если есть действительное желание, то и это преодолимо. Честно.
Маx — Опять же, Яна правильно говорит!!! Не могу же я всё бросить и уехать. Если брошу — не поступлю. К сожалению, курсы и вся история России — приоритет. Интересные увлечения приходится отодвигать на второй план.
Neda — Да никто же не против! Хоть сейчас. Бедность, конечно, но если бы он сказал, что для поступка не хватает только денег, — нашли бы. Если бы он САМ взял и поехал — все только рады были бы… Когда-то Лука в девятом классе сорвался и уехал в Калининград — дома чуть с ума не сошли, но было не удержать, и денег нашли.
Yana — Я тоже слушаю «Энигму». Prism of life. Меня взбудораживают подобные песни. Они наполнены духом вечности, как бы высокопарно это ни звучало. Когда их слушаешь, видятся бесконечные поля, туман, восход солнца, крутые горы, скалы и человек — единственный и неповторимый, сильный и раскинувший руки на этой скале. И много пространства, бесконечное пространство, и слышатся голоса тех, кто стоял на этой скале до него и, может быть, будет стоять после. Куски горы отвалятся, но человек останется тем же — собирающим в себе всю свою мощь, все ещё связанный с природой, с величием жизни, и, смотря вдаль, он понимает, что он многое может, что он не пожалеет сил, что их у него хватит. Это какие-то песнопения сильных.
Я только знаю, Макс, что человек может. Каждый. И всё можно. Всё. Только нужно распахнуть руки и лицо навстречу этому безлюдному пространству — твоему, — которое обязано будет подчиниться тебе, которым ты овладеешь. А пока — мы стоим на краю скалы, оглядывая эти бескрайности, собираем силы, думаем, чувствуем.
Главное сейчас — не искать узенькую каменистую дорожку вниз, поближе к земле, где так спокойно и тихо. Главное — копить в себе энергию, наполняться, зреть, спеть, чтобы потом почувствовать момент, в который мы смогли бы взлететь. И полететь.
Max — Понимаешь ты прелесть музыки, как я. Я пишу этот коммент, и в наушниках звучит Prism of life, и понимаю я твои чувства. Что я испытаю, когда посильнее погружусь в песню с закрытыми глазами? Хорошая песня.
Аноним — Теперь я и здесь тоже. Макс, что за принцесса и воин? Это чужое! Это — Яны, не твое! Хватит, хочется вырвать из тебя всю эту преданность чужому, ты-то ведь затерялся!!! Мне жаль, но я хотела бы избавить тебя от этого несчастья. Довольно зависеть от других. Ищи своё.
Max — А я думал, мое. Когда разберусь, можно будет потом пообщаться и по ЖЖ. Всё очень интересно.
1 ноября. Если
Эти учебники отбивают всю охоту что-то узнать, понять. Чем только они не напичканы. Всем подряд. Зачем они вообще тогда нужны. Говорили мне: читай сочинения Ключевского. Да, возьмусь за них, если найду.
Комментарии:
Yana — Наш шизанутый господин О., помимо заявлений о том, что его программа истории отечества самая правильная и все остальные учебные издания — дерьмо, всё-таки сделал оговорку на то, что мы можем говорить ему на экзамене всё, что угодно, — лишь бы мы смогли ОБОСНОВАТЬ свою точку зрения. Кстати, он совсем не требует никаких дат, перечислений, особых фактов. Я думаю, что именно это тебя и раздражает. Господин О., как чудовищной убежденности марксист, рассматривает всю историю как следствие развития экономики. И правда, выходит… какой фиг знать, когда правила Елизавета, нужно знать, кому не хватало денег в период её правления… и так далее.
Впрочем, удачи.
11 ноября. Египет
Есть у меня старая тетрадь. По истории России. На ней написано — «Моя история». Взял тетрадь и гордо подписал, перечеркнув старое: «Нет! Мой — ЕГИПЕТ». В старой записи «Моя история» слово «моя» значит то, что мне приходилось любить её. А сейчас же любимый — только Египет.
А сейчас же мне снова приходится влюбляться в неё — эту русскую историю.
Комментарии:
Neda — Милый! Лишь бы не Тьма Египетская :))
…Тьма египетская… В порнографии и подрыве общественной морали всё более популярны у нас говорящие о том, что и на Россию надвигается тьма египетская. Поэма Нагиба Сурура «Кусс-Уммият», создававшаяся в конце 1960-х — начале 1970-х, представляет собой острую эмоциональную реакцию на поражение Египта в Шестидневной войне с Израилем и содержит злую сатиру на египетское общество того времени. Она написана на «уличном» арабском в его египетском изводе, с обильным использованием ненормативной лексики и эксплицитно сексуальной образности… Понял, Макс?
Аноним — Поэма Нагиба Сурура «Кусс-Уммият», создававшаяся в конце 1960-х — начале 1970-х, представляет собой острую эмоциональную реакцию на поражение Египта в Шестидневной войне с Израилем и содержит злую сатиру на египетское общество того времени. Она написана на «уличном» арабском в его египетском изводе, с обильным использованием ненормативной лексики и эксплицитно сексуальной образности. Например, про Египет в ней говорится так: «Страна наша — страна раз…в. Все кому не лень её … Да глянь хотя бы на карту, увидишь её распахнутые ноги».
Поэма стала классическим примером арабского самиздата.
Мах — Брось, зачем мне твоя анонимность, я тебя всё равно узнал. Заводи ЖЖ и ходи открыто. И вообще заходи, и онлайн, и оффлайн.
Dina — Приеду! Приеду обязательно тебя посмотреть!!!
А ЖЖ уже был. Был… да сплыл. Сделала. Через три дня поняла, что это такое. Потешилась надеждой, что это не так, один день. На четвёртый удалила. Это было в мае. Хватит. Да и вообще, чтобы раскрыть свои настоящие внутренние процессы, всякие там мысли и ощущения — это надо большое мужество или большой пофигизм. Тем более ты знаешь, в моём тихом омуте чё только не водится, и если это высыпать в ЖЖ, ой что будет… в Сибирь сошлют! А если просто перечислять события — кому это надо… Вот так и получается, что общак мне не подходит!
Но ты, я вижу, стал смелым. Поэтому тусуюсь у тебя.
8 декабря. Работа
Работаю курьером. Год не должен пропадать. Буду работать и готовиться. Иногда сложно навесить на себя пятнадцать кг и ходить по морозу часа три… Клешнями в перчатках не очень удобно доставать журналы в организации, поэтому приходится стаскивать перчатки. Руки фиолетовые. Когда стою на ресепшене или раскладываю корреспонденцию по ячейкам, вахтеры внимательно на меня смотрят. Некоторые дают конфетку, как маленькому. А другие просто отворачиваются.
Домой прихожу — лучше не показываться Неде на глаза. Она видит меня красного, опухшего от холода и пытается не плакать. Видно, что ей жалко меня, но она молчит. Зарплата, конечно, мала, но я и работаю только полдня.
Вчера я вернулся с маршрута раньше и стал убираться в шкафах. Нашел потерянный журнал «Бухгалтер», за который отдел наш уже был отруган. Целый комплект лежал под завалами. Менеджеры по доставке сразу обратили внимание, даже исполнительный директор сказала, что из меня будет хороший работник.
Каждый день захожу в роддом. Часто вижу счастливых родителей с ребенком, полностью закутанным в пеленки. Проходя мимо, поворачиваю голову и мельком смотрю на лицо новорожденного. Лицо чистое и пухленькое, но встревоженное. Иногда ревущее.
Комментарии:
Neda — И его любишь, кормишь грудью… Он пыхтит, чмокает губами. Да-да… Потом вырастает и заставляет мать идти на подлость. А так не подумаешь — чистенький, пухленький.
Господи, как счастливы эти матери своим неведением.
Ruza — Может, они подозревают? Догадываются? Страшатся этого? Хотя те, у которых такие сомнения, наверно, не рожают…
Мах — Я думаю, многие сомневаются. Кроме мамы. Она думала, что её дети особенные — благодаря папе. Только страх перед последствиями аборта сильнее. Конечно, многие боятся и всё равно родят.
Аноним — Сразу видно, пришла женщина. Сидит Макс, понимаешь, думает о детях и роддоме и как он на них смотрит. И тут появляется Она — «кормишь их грудью…». Ха-ха, это как письмо из Простоквашино: каждый подошёл и дописал своё, а кто-то в обморок падает! Да, Макс, ты сильно изменился…
8 декабря. Выпал снег
Ты к чему-то сильно привязан, не знаешь, почему именно к этому, но тянет и тянет тебя к этому. И нет сил больше. Когда вблизи увидишь это, покажется, что успокоился, и тягу уймет. Но нет. После этой встречи (на следующий день) тебя будет невыносимо тянуть к этому. Тяга станет ещё сильней. Пусть тяга больше, но всё равно очень рад, что видел это вчера. Невыносимо счастлив. И я ничего не требую, только желаю добра и света. И всем желаю этого.
И снова выпал снег.
Комментарии
Neda — Рано эта отрава тебя коснулась.
Max — Это не отрава. Не знаю, как это назвать. Думаю об этом, стремлюсь к этому.
Аноним — Я бью тревогу!!! Если это то, о чём я подумала, то это действительно отрава!!! Скажи мне, это то, о чём я подумала, или нет!!!
Neda — У отравы нежный голос и белые локоны 🙂
17 декабря
Жаль, но температура +5 и постоянный дождь. Снег растаял. Выходить на доставки очень тяжело.
Надеюсь, НовГод будет холодным и снежным, а не как несколько лет назад — теплым, залитым слякотью из снега и грязи, такими разными вещами. Таким и НовГод получился — жбаном, куда чего только не налили. Прошлый НовГод — сливки всего, сливочный. НовГод, который нас ожидает, — не заливной, а запечённый в чём-нибудь вкусном. На самом деле я вообще о снеге не думаю. Я думаю о том, о чём больше всего не пишу.
Этим постом я разбавлял густоту и буйство чувств, которых слишком много.
ДА ПОЙМИТЕ ЖЕ МЕНЯ КТО-НИБУДЬ!
Комментарии:
Ruza — Так как же тебя понять, если ты ничего не говоришь! Как в Писании сказано: стучите и вам откроется!
Мах — Я могу писать такое только некоторым. Это не значит, что я тебя считаю не близкой, наоборот, ты для меня очень даже близкая. Но почему-то всем говорить не могу.
Ruza — Внутренний Макс перерос внешнего. Главное теперь внутри.
Yana — Ясно. Преясно. Что ж поделать? Не кричать же «я понимаю, я понимаю тебя!» Хотя это так. Но, хм, видишь, как выходит, в ЭТОМ-то многие тебя поймут. Тебя поймут в чувстве непонятости. А это кое-что значит. Как у Рене Декарта: «Я сомневаюсь во всем, кроме самого акта сомнения».
20
декабря. Городушки
Это может затеряться. После этого может не последовать ответа. Это может стать последним, окончательным в моей жизни и в жизни той, которая существует напротив моей.
Эти жизни близки, но между ними стена, которая не позволяет им хотя бы видеться. Со временем так они могут забыть друг друга. Потом смогут изредка, оборачиваясь назад, вспоминать друг друга. Ну что ж, стена — единственное, что может связывать две жизни, идущие разными путями.
***
Сегодня на площади в городе поставили огромную ёлку. И после стали строить деревянные городушки. Всякие домики, лесенки, беседочки. Главное — из дерева, а не изо льда, как в прошлом году.
Рад был. Забыл, что иду с работы с кучей сумок. Люди готовятся к Новому году! Трудность прошла. Ура. Пришло время успокоения. А скоро — великая радость, которая случается раз в году.
Комментарии:
Нobotov — Это хорошо, что время такое. Можно успокоиться и набраться сил для новых испытаний. Городки-то вроде уже убрали.
Yana — Как это? Новый год отменяется?
Мах — Яна. Это вообще оказалось мероприятие, не относящееся к Новому году. В городе идет выставка «Русский лес». На площади выставили просто несколько беседок. Все деревянное — потому и «Русский лес». А мы-то обрадовались. Но елку никто не тронул!
Аноним — Всё верно, Макс! Радость — и правда. Каждый раз я испытывала восторг — сначала от подарков под ёлкой. Как правило, мы с шустрым младшим братом скакали к ней, хватали подарки и конфеты и бежали к родителям хвастаться игрушками, книжками и пр. А родители, лёгшие глубокой ночью, сонно кивали, соглашались и опять засыпали на полуслове!
А теперь — салюты за окном, важный и худенький премьер-министр в телевизоре, «оливье» и маленькие пиццы, ставшие у нас традицией. Собственные дары родственникам и разворачивание их сюрпризов — мне! ПИШИ!
Макс, появись! Ты так нужен… Как работа?
Мах — «Нам очень нравится, как ты работаешь», — сказала мне с улыбкой на лице сегодня исполнительный директор, выдавая зарплату!
***
Вот примерно так я и рос. Рос я не ростом, я уж год или два был длинный, как удочка. Я рос изнутри, как почки на деревьях. Сам в себе обнаруживал залежи руды. Полезные ископаемые. Сколько же во мне оказалось всего. Кстати, все эти детские книги про себя тоже сыграли свою роль. Поэтому я так быстро освоился в ЖЖ. Поэтому я даже иногда в онлайне казался старше себя оффлайн. Но главное — я перестал бояться людей, перестал стыдиться себя. Это было настоящим проклятием столько лет. И тут я вижу — да всё нормально!
14
День рождения льва
Мы в тот день встали так рано, прямо ужас. Серое душное утро. Чай не пили. Бежали, спотыкаясь. Я говорил: «Чем раньше придем, тем дольше стоять». Ещё говорил, что у меня дыра на кроссовках. Но мама Неда отвечала одно: «Заткнись!» Птицы тоже как-то резко верещали спросонья.
Мы прибежали запыханные и заняли очередь уже четыреста какие-то. Это была очередь не на сдачу документов, а ещё только за талонами. На талоне — будет дата сдачи документов. Дебилизм. Когда очередь шла по асфальтовой дороге перед институтом, мы ещё как-то бодрились. Мать находила в очереди знакомые лица. Конечно, эти девушки тоже ходили к ней на кружок.
Потом очередь потянулась по коридору, там уже духота, тошнота. Сидеть негде. Мать бегала сидеть около охраны, её гоняли.
Потом мы получили талон и бегали искали пирожок с водой. Не было, потому как выходной. Пошли домой голодные как волки.
Непонятно как, но талон, добытый с таким трудом, потерялся. Подошел день сдачи документов, опять встали рано, а талона-то и нет.
Мать сказала: «Как это?» — «Вот так». Она не поверила глазам, не поверила ушам. Ушла реветь. Сначала-то тихо, в ванной, потом взахлеб и до воя. Она со своей так называемой нервной системой стала так быстро заводиться. Сказал — «Давай не надо, а?»
Но она уже не слышала. Я понял, что она истеричка и бросила меня в трудной ситуации. Сам пошёл очередь стоять. Шёл и думал: «А зачем мне это все? Из курьерской службы меня не выгонят. Проживу как-нибудь!» Ноги подгибались. Но я хотя бы знал, куда идти.
Там теперь было две очереди — одна на сдачу документов и вторая — за талоном. Я получил талон, где дата сдачи документов была уже через неделю. Пока не сдадим документы. Блин. Пришел домой, поел, сел за комп. Мать с отцом ругались. У них после отъезда старших детей всё внимание упало на меня. Блин. Меня спасали только исторические игры. Я завоевывал страны.
Они постучали и спросили — поеду ли на дачу. Я на дачу всегда люблю, покупаться, кострик пожечь, но тут рявкнул, что мне некогда. Что-о?
Мама говорит:
— Талон покажи?
Стал рыться. Полез в пластиковые кармашки многочисленные. Мама стояла рядом, как жандарм Европы, потом села на диван и говорит:
— У тебя самая хорошая комната. Ну, давай, что ты роешься сто лет?
— Блин! — только и мог я сказать.
— Что? Что опять? Неужели снова потерял?
Она вскочила и наклонилась над столом.
Рядом лежали два одинаковых талона на сдачу документов. Только один через неделю, а второй на сегодня.
— Блин! — закричала мама.
Прибежал папа Хоботов.
— Что за крики? Гуси, гуси…
Талоны. На более раннем время уже истекло. Я всё понял. Понял немую мольбу матери, которая топталась на одном месте, хлопала руками по бокам, словно пыталась взлететь.
Рывком я достал документы
Побежал. Мать вслед крикнула: «..ждем тебя!» Куда там.
В очередь прибежал, видимо, красный и вытаращенный. Показал талон. Меня жалостливо пропустили. Понимали, что меня выпрут без разговоров. Но нет, у меня взяли документы. Поворчали, что сплю долго.
Выскочил, как из бани, стал звонить, а они уже на даче. Ехал ужасно: на одном переезде двадцать минут морили. Жара стоячая, в глазах вертячие потные люди. Но, подходя к нашему домику, почуял костерок, жареные купаты… У мамы Неды день рождения. Она в том же старом сарафане-полохале. Ничего не полет, лежит в шезлонге, смеётся. Раньше она приводила шумные компании, а тут дети уехали, мы только втроем. Много колбасок, маринадов, абрикосов и слив. Пиликал старый папин транзистор. Стали вешать гамак, но я не захотел вбивать гвозди в яблоню китайку.
И отключились сразу все мои несчастья.
Это только половина истории. Потом, когда я сдавал экзамены, мне уже было не так страшно. Мне кажется, что я все ужасы пережил в детстве: когда меня лишали своего угла и я физически мог жить в детской только лежа, на втором этаже деревянной скрипучей кровати. Когда я ложился в мокрую ледяную постель, не смея признаться в этом матери. Когда засыпал в больнице после сотрясения мозга. Когда в мою ногу вцепилась чёрная собака и потащила меня за собой. Когда я становился каменным гостем и учился жить на автомате. И я снова стал каменным и сидел, сжав челюсти. Мама Неда бормотала: «Ты похож на узника Освенцима». Но какая же разница какой. Главное — пережить всё это.
Всё равно уже я не мог стать умней, чем я есть. Надеяться было не на что. Экзамены такая штука. Сколько их ни сдавай, не привыкнешь.
Утром я вставал и не мог есть. И нечего на меня выступать, сама такая. Зато потом я ехал на дачу, съедал полкастрюли рожков с помидорами и спал на шезлонге.
И вот опять мы встали рано, но уже не на экзамен. Пошли смотреть списки абитуриентов. И меня не было в списках. Господи. Переждали первый удар, отдышались, пошли в комиссию. Там сказали — а что вы хотите. Два балла недобрал до нормы. А конкурс вон какой. На платное не в курсе, декану звоните. Ушли на улицу в тенёк.
Тут мать сказала — ко мне в кружок дочка его ходила. Вот такая-то фамилия? Да, такая. Нет, сначала нашему отцу, согласен ли он ярмо такое надеть. Папа был согласен на ярмо…
Декан особо долго не рассуждал. Ну да, он помнит, что его дочка занималась литературой, и что? Ну и что, не хватило двух баллов. У нас и платники укомплектованы. Понимает, что армия. Ах, вы уверяете. Какой общий балл? Ну ладно, идите оформляйте с юристом. Позвонит в комиссию…
Пока мы так рассуждали, небо стало черным. Натурально, светило солнце, но потом всё стало тусклым, как при затмении. Подписали договор, потом рысью за деньгами, потом в банк.
— Ты рад?
Мы тащились домой по мокрому асфальту, хотя кругом была сушь, это машины поливали.
— Я не знаю, — беззвучно сказал я сухим ртом.
— Зато я знаю, — сказала мама Неда. — У тебя ещё анестезия не прошла. А пройдет, так поймешь. Я думала, ты никогда не выйдешь из норы, всегда будешь там прятаться, чахлый ребенок, ЧБР. Но ты вылюднел и смог. Папа сказал бы — хоба!
Хоба, вот я и стал куколкой. Ел, спал, опять ел. Приехал на дачу… на свой день рождения. Туда набежало много народу. Жарили курочку на костре, принесли арбуз с остановки. Был даже мой любимый сырный торт с киви. Ходили на речку два раза. Мама сказал — помнишь плавники? Конечно, я помню, ещё бы. Меня поздравляли, говорили, что вот какой лось вымахал. Да не лось, а настоящий красавец… И что сегодня родился не мальчик с фаюмскими глазами, а настоящий лев. Ну, так-то я Лев по созвездию, но я не верю в гороскопы.
Смешные гости у моих родителей. Чего они там ещё кричали? А где же его девушка? Дама сердца, так сказать. А я устало спал на шезлонге.
Честно говоря, некоторых личностей на этом празднике жизни, конечно, не хватало, но я не какой-то там слабовольный задохлик, ЧБР. Если я захочу, то и у меня будет такая компания. Не один, два института закончу, если будет надо. Просто я такой независимый человек с медленной походкой. Человек, которому незачем прятаться.
О, какие трубы, смотри. Вместе с корпусами выглядит грозно. Почти милитари. Небо-то, небо как низко. Хотя разговоры о плохой экологии сильно преувеличены. Народ живет здесь и город свой любит. Ты знаешь, сколько тут концертных залов, дворцов всяких? А в пригороде дворянские усадьбы. Недавно восстановили. Я много слышал, но пока не был. Так что не надо делать глаза… Мы подъезжаем.