Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2014
Мария Ряховская — родилась в Москве, училась в Литературном институте. Работала на радио
«Свобода», где создавала передачи в жанре радиопрозы,
обозревателем в газете «Русский курьер». Автор публикаций в журналах «Октябрь»,
«Дружба народов», «Юность», «Новая Юность», «Вестник Европы», «Простор» и др.
Лауреат премии журнала «Юность» за повесть «Записки бывшей курёхи»,
Всероссийской литературной премии имени В.П. Астафьева за цикл рассказов «Дура фартовая».
1
Первой по горной дороге к
монастырю на своей «табуретке» Димка поднял Надю.
— Принимайте гостей! Эй, где
вы там? Московская поэтесса приехала!
На террасу монастыря вышел
высокий, статный парень в черном. Нет, это была не
ряса, просто черные джинсы и черная майка с длинными рукавами, которые он
закатал до локтя. Димка крикнул ему: «Вот она!» — и, газанув своей
«табуреткой», умчался за теми, кто пил пиво внизу, в зарослях дикого миндаля у
дороги.
Парень из монастыря был
голубоглаз, и Надя вновь поразилась обилию в Крыму голубоглазых.
Он приближался к ней, и она
разглядывала его кучерявые светло-русые волосы, схваченные резинкой на затылке,
прямой нос и изящную бородку с усами, какие носят московские модники. Подойдя к
Наде, он долго и выжидательно смотрел в глаза, будто
спрашивая: чего тебе? В его светло-голубых глазах читались грусть и какая-то
серьезность, которая обязывала хранить дистанцию и которую Надя тут же
возненавидела.
Это будет
противоестественно, если такой красавец станет монахом, подумала Надя, следуя за
ним по ступенькам. Широченные плечи, тонкая талия, длинные ноги. На
полуобнаженной руке виднелась татуировка.
— Вы здесь кем? — спросила
Надя.
— Экскурсоводом, — ответил
он не сразу, будто думал над тем, говорить ли с ней вообще. — Сторожем.
— Экскурсоводом? Так
расскажите мне про монастырь, — потребовала Надя. — Сколько стоит экскурсия?
Он посмотрел на нее с высоты
своего роста и сделал еле уловимое движение рукой: не надо денег.
— Сурб-Хач
— в переводе с армянского «Святой крест», — начал
парень, — основан в четырнадцатом веке.
Из обжигающе яркого дня
шагнули в ледяной, сырой мрак.
— Вот трапезная, внизу
кладовая, там хранились вина и зерно.
Вход в подвал был загорожен
стулом, и Надя вдруг сказала:
— Хочу туда.
Экскурсовод удивленно поднял
бровь и ответил, помедлив:
— Да там нет ничего… Ну хорошо, пожалуйста.
Отодвинул стул и пошел
первым.
Подал Наде руку. Все еще
слепая в темноте, она шагнула через две высокие каменные ступени, споткнулась и
упала на экскурсовода. Скользнув носом и губами по его обнаженной руке, она
почувствовала во всем теле боль. Позже она догадалась — это было желание. Надя
потянулась к парню губами, не думая, инстинктивно, только чтоб утолить боль, —
но вовремя отпрянула, сама от себя обалдевшая, забилась в угол.
— Ч-черт-те что… — наконец
пробормотала Надя. — С самого утра пиво, потом вино… с хозяевами квартиры… Хожу чумовая…
Парень промолчал и не
сдвинулся с места. В светлеющем сумраке серебрился перстень у него на
указательном пальце.
Разозлившись, Надя стала
быстро подниматься обратно в трапезную. Оттуда выбежала в сад, который некогда
был кладбищем, — и села на торчащую посреди клумб могильную плиту. Выкурила
подряд четыре сигареты, прежде чем он окликнул ее с террасы второго этажа:
— Хотите чаю?
Надя сдерживала себя, чтобы
не бежать.
Они пили чай на террасе, за
которой раньше располагались кельи, а теперь были номера. Здесь селились
участники армянских конгрессов, проходивших в Сурб-Хаче.
— Что это за образок у вас
на шее? — спросила Надя, чтобы что-то спросить.
— Это не образок, — ответил
он, помедлив, — а изображение дракара. Я хочу
построить дракар здесь, в Крыму. Мои предки приплыли
сюда из Норвегии.
На серебряном перстне, как
разглядела Надя, была изображена руна Тейваз —
стрела, устремленная вверх, к неминуемой и любой ценой добытой победе. Символ
Воина.
— Дракар…
руны… Вы что же — из крымских готов? — спросила она, но парень задумался и не
отвечал.
Между тем снизу раздавались
крики. Надя свесилась с веранды и увидела, как внизу Димка выгрузил Миху, сына Надиной домохозяйки.
— Блин! — орал Миха на Димку под грохот его газующей «табуретки». — Ты че,
му…к,
— так гнать? Я чуть шею не свернул!
Димка развернулся и поехал
обратно, за Ленкой и Ваней. Хотя Ваня с самого утра накурился и в благостном
своем состоянии смог бы дойти и пешком. Правда, дня через два.
Невероятно! Среди всей этой
массы грубых, спившихся и скурившихся
к двадцати годам людей, тотчас подавляющих изредка возникающее чувство, мысль
или побуждение водкой или ханкой, — человек с мечтой
построить дракар! Да еще из эпохи Великого
переселения народов. Видение. Тень из прошлого, дух воина и путешественника, ни
минуты не живущего без цели…
Но прекрасный дух сидел
рядом и даже вынул из кармана пачку «Кента» и закурил. Чай он допил, и Надя
решилась предложить ему вина из своего рюкзачка.
— Хотите «Ай-Сереза»? Мое самое любимое. Это была любовь даже не с
первого глотка, а с первого вдоха, едва только я впитала его аромат на судакской набережной, ну, там, где продают на разлив…
Он взял протянутую бутылку и
отлил себе в чашку, отпил немного:
— Финиками пахнет, есть
такой сорт фиников…
Она разглядывала его и не
могла понять: что это? Печаль, погруженность в себя — или все-таки надменность,
с какой он выговаривает слова, подносит к безупречному рту вино.
Тревога от этой мысли
потонула в волнах сладчайшего бастардо, оно и вправду
отдавало финиками и другими плодами рая, шоколадом и сливками. Всем сладчайшим
и нежнейшим, что может быть на свете…
— Это вино названо в честь
долины Ай-Серез, где расположен винзавод, — рассказывал
парень. — С тюркского переводится как «лунное сияние», но на самом деле это отюркоязыченное греческое «Ай-Сергиос».
Святой Сергий.
— Мы не знакомы, — волнуясь,
произнесла Надя. — Как вас зовут?
Он как будто задумался.
— …Сергий. Сергей.
— Значит, Ай-Серез и вы — это одно и то же… — сморозила
Надя.
Она и вправду только что
обрела долгожданную формулу счастья: Сергей и бутылка «Ай-Сереза».
— А фамилия? — спросила
Надя. — Лоренсен? Бирнир?
— Меджул.
Это родовое имя. Название Готия сохранялось за Южным
Крымом до четырнадцатого века.
— Но Меджул… Это что-то персидское, похоже на Меджнун…
но никак не скандинавское. И вообще, вас должны были назвать…
— …Сигурдом,
— он улыбнулся.
И она узнала, что его улыбка
делает ее счастливой.
— Тогда я Гримхильд. О драконоборец,
сразивший мерзкого Фафнира, победил ты и меня без
меча и копья… — с улыбкой сказала Надя и поглядела ему прямо в глаза.
Она посмотрела на него таким
взглядом, каким мужчины и женщины смотрят друг на друга, когда желают знать:
хочешь ли ты меня?
И он ответил ей так же
прямо, хотя и помедлив: хочу.
И когда все было решено
между ними, Сергей откинулся на спинку стула и вынул новую сигарету, а она
встала и, облокотившись о перила веранды, стала смотреть вниз, на горы,
поросшие миндалем и дубом. Листья монастырских дубов и иглы сосен серебрились
под солнцем, а дальние горы томно голубели, сливаясь на горизонте с небом. Надя
ощутила облегчение, услышав его немой ответ, — такую тяжесть несло в себе ее
внезапное влечение к нему. И если б могла думать, решила бы, что и дух ее, и
тело разом навалились на нее, призывая выполнить как будто веление всего ее
ушедшего Рода, глядящего с той стороны с осуждением на ее безмужнюю одинокую
жизнь, и всего этого радостно цветущего мира, чье лето коротко. И если б могла
чувствовать что-то, кроме желания дотронуться до него, — то уловила бы в себе
это послание, отозвавшееся какой-то прямо-таки необходимостью быть именно с
ним, именно сейчас и именно здесь, возле голубых гор и вечного моря-окияна.
Под дубом расположились пьянствовать.
За этим столом обычно сидели приезжие армяне — ностальгировали по родине или
решали дела. На мангале жарился куриный шашлык. За столом уже были Ленка и Миха — дети Светланы, у которой Надя снимала квартиру в
поселке Уютном возле Судака.
Ленка, блондинка двадцати
двух лет, вылитая Барби, разговаривала по телефону со своим любовником,
хозяином судакского кафе, где работала ночной
официанткой. Она была красавицей, знала это и оттого даже со своим начальником
— не говоря уж о прочих — разговаривала с нотой легкого презрения. Похоже,
никакие другие качества на побережье не ценились всерьез.
— Ну и что теперь, Левон? —
голос ее звучал уныло. Видно было, что Левон давным-давно надоел ей, но она
смирилась с тягомотиной их отношений. — И что теперь,
что ты мне звонил? Где я? Я у маминой сестры, у нее день рождения. Ну и что,
что ты хочешь приехать? Что мне, обосраться теперь от счастья? Б…, Левон, ты заколебал!..
Ленкин
брат Миха приехал из Феодосии к матери на выходные
вместе с восемнадцатилетним наркоманом Ваней, напарником по стройке. Миха молча пил водку, не вынимая изо рта сигарету. Как это
у него получалось, Надя не понимала. Он как-то искривлял половину рта — и
вливал туда спиртное. Он был мускулист, грубое его лицо глядело на окружающее с
иронией. Это давалось ему нелегко: гримаса боли то и дело искривляла черты
поселкового Бельмондо, и Надя вспоминала, что пять дней назад Миху выгнал из собственного дома любовник жены, но ему
недоставало духу вернуться назад, в Феодосию. Дать в морду
сопернику — запросто, а вот взглянуть в глаза жене… Он забивался в разные углы
материнского дома и пил, не переставая. С ним оставался и Ваня, который в свои
восемнадцать был истощенным наркоманом и работать один не мог.
Сюда, в Старый Крым, к
приятелю Димке они приехали за травой. Димка делал неоновую рекламу и заодно
торговал анашой. Он был похож на Бивиса
или Батхеда — туповатое,
вечно злобное лицо, и волосы, поднятые, как у мультяшных героев, торчат вверх,
намазанные гелем. Как будто через него только что пропустили 220 вольт. Он все
время выкрикивал что попадя.
— Блин! Пиво забыли! Кому
говорил — купить пива!
Вечно сонный и покорный Михе Ваня согласился ехать, взял Димкину «табуретку»:
напарник отплачивал травку.
— Пригласить, что ль, этого…
— сказал Димка. — Эй, ты! Монастырь! Давай к нам!
И помахал Сергею рукой.
Ответив медленным взмахом руки, Сергей неторопливо приближался к ним, и с
каждым его шагом Надино волнение росло. Она опять отхлебнула «Ай-Сереза», чтобы расслабиться. К бутылке потянулась Димкина
рука, но она отодвинула ее.
— Че жидишься?
Водку нашу хаваешь!..
— Сегодня я еще не
переходила к водке, — сухо поправила его Надя. — И не вашу, а Мишкину.
— Сигареты куришь мои!..
Надя сунула руку в карман и
кинула в него три смятые десятигривенные бумажки.
— Че кидаешься, дура? — завизжал Димка и попытался схватить ее за ворот
куртки.
Одним прыжком достигший их
Сергей мгновенно схватил Димку за запястье и загнул ему руку за спину, отчего
тот слегка взвыл. Он отодвинул Димку, как будто бы тот был рюкзаком или ящиком,
и сел на лавку напротив Нади.
Она налила ему «Ай-Сереза» в пластиковый стаканчик, чокнулись.
— За осуществление мечтаний,
— произнесла Надя.
— И о чем же ты мечтаешь,
Монастырь? — спросил Димка у Сергея, уже заискивая.
— Построить дракар.
Воцарилось молчание. Никто
не знал, что это.
Одна Ленка могла позволить
себе все, что угодно, в том числе и необразованность, будучи красавицей.
— А че это такое? — спросила
она, лениво поднося тонкую сигарету ко рту.
Она все делала лениво и
томно. Возможно, оттого, что чувствовала свое превосходство из-за внешности,
возможно, из-за того, что каждый день с девяти утра пила пиво и к двенадцати
была совсем осоловелой.
— Дракар
— это корабль викингов, скандинавских мореходов, — объяснил Сергей.
— Х-хэ!
— высказался Димка. — Ц-ц-ц!
Внезапно стемнело, поднялся
ветер, и начал накрапывать дождь. Огонь в мангале потух. Надя зябко куталась в
свой тонкий плащик. Сергей исчез и вмиг явился с черной кожаной курткой,
накинул ее на Надины плечи.
Тем временем подъехал Ваня с
пивом. Но пиво даже не открыли, стали греться водкой.
Надя запрокинула голову в
темно-серое небо, а когда посмотрела перед собой, то увидела, как Сергей
садится на мотоцикл и газует.
— Эй, викинг, ты куда? —
заискивающе крикнул ему Димка. — У Кольки день рожденья, придешь? Ты же его
друг вроде?
— Да, Викин, ты куда? — тупо
повторил за ним обкуренный Ваня, кося своими розовыми глазами. — Мы только
разогрелись! Ви-икин!.. Слушайте, а кто такая Вика?
Это такая патлатая, рыжая, да? В винном здесь
работает?
— А куртка? — в отчаянии
прокричала Надя, перекрывая все слова и все звуки, шумы дубрав и громы в горах.
— Будет повод встретиться! —
отъезжая, ответил ей на ходу Сережа и скрылся из виду.
Она отошла в кусты, как
будто бы для того, чтобы пописать, а сама стала рыться в карманах.
— Слава тебе, Господи! —
закричала она в небо, обнаружив в кармане бумажку с его телефоном.
Запрокинула голову, и по ее
лицу потекли дождевые капли, как слезы.
Домой из Старого Крыма ехали
весело, только в Грушевке, где делали пересадку,
пришлось долго ждать попутку, и все вымокли. Миха
острил, поглядывая на Надю. Ленка кошачьими прыжками перепрыгивала лужи. Надя
ни на что не обращала внимания и только царапала и ласкала Сережину куртку.
Только в Грушевке и заметили, что Ваньки-то нету. Видать, остался с Димкой квасить в Старом Крыму.
2
Уютное, где жили Шевченки, располагалось в пяти километрах от Судака. К морю
Надя каждый день ездила из поселка на маршрутке.
На пороге летней кухни
вымокших гуляк встретила мать Ленки и Михи Светлана.
Надя опять поразилась ей: ни криков, ни маски трагика.
— Явились, пропойцы! —
весело посмотрела она и усадила есть горячий борщ.
Шевченки были нищими — но не
допускали того, чтобы Надя ела где-то у себя, не за общим столом.
Их благородство было выше
бедности, а мотовство — выше разума. Ленкина зарплата расходилась в два дня: на
маечки, косметику и новую порцию пляжных тапок, в гору которых утыкался всякий
входящий в дом.
Светлана как никто
оправдывала свое имя. Она была светловолосой, смешливой, умной, способной свести
к шутке любую назревающую ссору. Работала учительницей младших классов. В свои
пятьдесят пять носила только мини и высоченные каблуки и, похоронив двух мужей,
рассчитывала еще выйти замуж в третий раз. Когда они с Надей шли вдвоем на
пляж, именно на нее обращали внимание, и в чем тут дело, Надя не понимала. Она
была младше своей хозяйки на двадцать три года и притом довольно
привлекательна.
Похлебав борща, Миха ушел к себе в гараж, заперся и сел за барабаны. Он
барабанил и пил, пил и барабанил уже шестые сутки, и, судя по всему, это могло
продолжаться еще недели, месяцы или годы. В рок-группе он играл в юности,
сейчас ему было уже двадцать шесть — солидный, по уютновским
понятиям, возраст, ведь его жена к девятнадцати годам имела уже внебрачного
ребенка. Барабаны призваны были унести Миху в дни
беспечальной юности, где не было ни жен, ни их внебрачных детей, ни любовников
жен, которые являются внезапно, как понос, и притом еще выгоняют из
собственного дома.
Надя с Ленкой переместились
под шиферный навес, соединявший дом с кухней, сели за железный стол. Через
десять минут Ленка встала и со словами: «Ну, это трындец»
— схватила лежащий в зарослях винограда огромный деревянный молоток и начала лупить им по железной двери гаража. В ответ барабаны
зазвучали еще громче.
— Ну, Михуся,
дай включить диск, ну заманал!
Ленка не переносила ничего,
кроме попсы, а Миха уважал только рок. Ленка опять
ударила молотком что было мочи по двери, отчего та издала низкий короткий звук.
Ленка взяла молоток и положила его возле себя на стол. Села обратно, с томным
видом засунула в рот сорок девятую сигарету за день. Молодое поколение семьи
изнывало в тишине — музыка призвана была заполнить пустоту внутри.
Сидящая здесь же Светлана
поднялась, взяла молоток со стола и бросила назад в виноградные заросли.
— Не мешай ему барабанить,
он так отходит, — сказала она дочери.
Опять звонил Левон.
— Ну, блин, Левон, чего еще?
— гнусавила Ленка в телефон. — То, что ты хочешь меня видеть, это, блин, трындец! Прикинь — а я щас не
могу, понимаешь?
Железная калитка лязгнула, и
у двери кухни зазвучал приторный голос:
— Тетечка
Светочка, вы здесь?
Лица у Ленки и Светланы
вытянулись.
— Танька пришла.
В кухню ввалилась толстая
черноволосая тетка с брякающими сумками. Ее юбка была перекручена, а рубашка
застегнута сикось-накось. С ее появлением в кухне сразу стало тесно.
— Ой, отпахала смену, не
знаю, как жива, — начала тараторить она с порога, выставляя на стол бутылки. —
Сегодня ж опять приходила эта, с тубиком. Я как ее вижу, — меня аж трус‰ть начинает. Я убежала в кладовку, спряталась. Слышу,
кричит: кто в бакалейном отделе? Меня девки зовут:
Тань, вылезай. А я не могу вылезти. У нее ж тубик!
Как дохнёт заразой!..
Танька была приемной дочерью
Светланы, от второго брака. Жила она со своим сожителем в пятиэтажном доме по
соседству. Сожитель бил ее нещадно, крал у нее деньги, продавал вещи ее и
дочки. Но на съемную квартиру не хватало: Таня и так каждый день брала в долг в своем магазине, и в день выдачи зарплаты оказывалось,
что она все уже проела и пропила. Светлана и Лена боялись, что она к ним
переедет: Танька уже не раз об этом заговаривала.
Каждый вечер она выпивала по
бутылке водки и начинала завывать про свою несчастную жизнь, раскачиваясь, как
еврей на молитве, и тряся своими сальными черными патлами.
Едва она закидывала голову назад, делала глубокий вдох и уставляла выпученные
глаза на окружающих, все понимали: началось.
Ленка убегала наверх
смотреть кино, Миха уходил в свой гараж, бывало, даже
оставлял недопитую водку на столе. Больше всего доставалось терпеливой
Светлане, которая тоже, если удавалось, уходила к себе в проходную комнатку —
ее «залу» занимала Надя — и пыталась отгородиться от реальности книжками из
серии «Идущие к себе».
— Опять трусы украл, чепушило. Только купила себе и Любе, — Любой звали
четырнадцатилетнюю дочь Таньки, — совсем новые трусы. Унес и про-одал! Ну, комато-оз!.. И
постельное только что взяла, с пальмами, красивое такое, — этот м…к и его уне-ес!
В кухню вошла Люба,
четырнадцатилетняя девчушка — по уютновским понятиям
невеста. Колени, груди и бедра ее были круглы, брови выщипаны по моде.
— Здравствуй, бабушка, —
проговорила она, обращаясь к Светлане, которой была, считай, седьмой водой на
киселе.
И Светлана поняла, что
сейчас ей не удастся слинять: пьяная Танька начинала «грузить» дочь, и Светлана
оставалась, чтобы ее защищать.
— Ой, дочура
пришла! До-оченька моя любимая! — раскачиваясь,
говорила Танька и хватала Любку за талию. — Рыбку почисть, хорошо? А потом
бабушке надо помочь вычерпать воду из подвала. Сегодня ж
какой дождь был! Я глянула — уа-а-а! — Она
запрокинула голову, потом опустила ее и вытаращила глаза. — Там все банки в
воде плавают. Ко-омато—оз…
— Ну что ты, Тань! —
урезонивала ее Света. — Темно уже, завтра я сама все сделаю.
— Нет, теть Свет! Я же ж хочу вам помочь! А ну иди, дочь, неси ведра.
— Да не надо, Тань. Завтра
утром я сама.
— Нет, теть Свет. Она должна
приучаться к труду, да, дочь?
— Ты сегодня ужинала? —
спросила Светлана Любу.
— Нет, но я… не очень хочу.
В школе обедала. Я вот, может, чайку…
— Нет, сначала дело, —
настаивала Таня.
— Слушай, не командуй тут, —
мягко начала Светлана.
— Все!
Я сама! — Танька вскочила и порывалась бежать в гараж за ведрами.
Светлана хватала ее за руки:
— Там Михаил спит, не буди
его. Он сегодня опять нажрался, — говорила со своим
привычным хохотком хозяйка. — Ну, Тань!..
Танька повалилась на стул,
опрокинул стопку и закурила.
Света взглянула на Надю:
спасайся, она и тебя достанет.
— Давай, Надь, я тебе помогу
еду унести, в кухне уже холодно. Иди в дом, а то намерзлась сегодня. Дай куртку
повешу сушиться.
Надя не давала куртку.
— Я там, в доме, на стул
повешу. — И держалась за Сережину куртку.
— Ну не уходи-и,
пожалуйста, На-адь, посиди с нами. Я так устала, ну,
блин, комато-оз!.. — нудела
Танька. — Сегодня ж утром магазин открыва-ала. Я всю
ночь не сплю, когда мне выпадает магазин открыва-ать.
Такая ответственность! Дверь открыла — а тарака-аны
так и сы-ыпя-атся! Да, с две-ери!
Брр! — Танька запрокинула голову, тряхнула патлами и
вытаращилась на Надю. — Прикинь, прям за ши-иворот!
Она оттянула на груди майку
и посмотрела, не осталось ли там тараканов, отчего двойной подбородок лег ей на
грудь. Надька отвернулась, не желая на нее смотреть: с Танькой они были
ровесницы.
Света обреченно наливала
себе водку: ей предстояло полночи выслушивать Таньку и делать
это на трезвую голову было невозможно.
— Дочь, иди за ведрами, кому
сказала!
— Иду, мам, — вздохнула Люба
и вышла из кухни.
Света поморщилась, встала и
пошла за ней:
— Деточка! Иди чай пить, не
слушай маму.
Из кухни тут же выскочила
Танька, тряхнула волосами и заорала:
— Ну, те-еть
Светочка, я же ж должна вам хоть чем-то помо-очь, вы же ж тут одна хлеста-аетесь!
И направилась к гаражу, за
ведрами.
Света бросилась наперехват:
— Прошу тебя, там Миха спит, он сегодня опять нажрался…
Она обнимала приемную дочь,
эту пьяную бабищу, как больного ребенка, гладила по
голове и вела обратно в кухню. Еще пару раз Танька рвалась бежать за ведрами и наконец успокоилась.
Надя ушла спать, но сон не
шел. Краткое прикосновение в подвале монастыря свело ее с ума. И когда она
выходила под звезды подышать и выкурить сигарету-другую, накинув на плечи
Сережину куртку, из летней кухни тянулись все те же унылые Танькины интонации:
— …Новое постельное продал,
трусы! Трусы украл Любкины и продал! Ну, комато-оз!..
Едва проснувшись, она кинула
эсэмэску на его номер. «Кримхильда
приветствует Зигфрида».
Ответ не приходил.
Она вышла
в сад, сорвала посиневшую инжирину с дерева, пошла в
кухню ставить чайник. Кухня и дом были соединены шиферным навесом, под ним стоял
большой железный стол, рядом две деревянные лавки.
За столом сидела Ленка,
перед ней две двухлитровые бутылки «Оболони». Лениво прихлебывая пиво из
высокого фигурного бокала, по всему видно, упертого с работы, она то и дело затягивалась
сигаретой. Рядом лежал распотрошенный мешочек соленых орехов.
Выполз из гаража Миха, схватил бутылку и опять уселся колотить по своим
барабанам.
Это был обычный завтрак в
семье Шевченок.
— Будешь пиво? — спросила
Лена, пододвигая своей красивой ручкой к Наде пепельницу и бутылку. — Блин, Миха, ну это трындец!
Она лениво поднялась,
разыскала в виноградных зарослях деревянный молоток и со всей силы саданула по железной двери гаража, где Михаил заперся на
гвоздь.
Дверь распахнулась, Миха выскочил, матерясь, и убежал в дом.
Улыбаясь, Ленка зашла в
гараж и поставила в раздолбанную музыкальную установку без единой ручки свой
диск с попсой.
Надя увидела надпись на
внутренней стороне гаражной двери: «Миша — ты супер!»
— Кто это написал? —
спросила она.
— Да… эта его… когда-то
написала. Теперь он закрывается и таращится на эту надпись как сумасшедший.
— …Они нам дуло к виску! Они
нам вдребезги сердца! — надсаживаясь, выкрикивала попсовая певица. — А мы за ними во тьму! А мы за ними в
небеса!
Казалось, динамики образца
80-х с висящими на них лохмотьями ткани сейчас взорвутся от визга певицы. Ленка
заняла свое прежнее положение за столом. Нога на ногу, в одной руке — стакан
пива, в другой — сигарета. На лице ее изобразилось полное удовлетворение жизнью
и — главное — собой. Надя тоже присела на скамью и — хлобысть!
Тут же оказалась на земле. Да еще лавка наподдала ей
по голове.
— Я же говорила, садись на
стул, — не теряя томности, проговорила Ленка.
Едва Надя присела на
пластиковый белый стул, какие бывают в летних кафе, треснутый и склеенный по
трещине скотчем, — как видно, принесенный Ленкой из своего кафе, от Левона, —
как ей почудилось пиканье эсэмэски. Телефон лежал в
доме, а дом был сложен из двух слоев ракушечника. Телепатия! Она бросилась,
схватила мобильник с кресла в горнице.
«Зигфрид готов к Вашим
услугам, королева Кримхильда!» На вечер было
назначено свидание. Возле крепости.
День прошел в муках, и, не
зная, куда себя деть, Надя четыре раза ходила с Ленкой за пивом «на центр». Для
того чтобы пройти несколько домов и очутиться в центре поселка, Ленка мыла
голову, экспериментировала с прической, меняла маечки, то вставала на каблуки,
то надевала шлепки с золотым цветком между пальцев. Надя стояла возле нее в
прихожей, привалившись плечом к дверному косяку, и курила до тошноты.
Когда раздался призывный
звонок, Надя даже не думала, что надеть, а рванула, как была, в джинсах и
маечке, лишь слегка подрисовав глаза. Разница в подходах у них с Ленкой была
существенная, соответствующая разнице в возрасте — десять лет. Того, что
бородатому степенному парню может быть, как и Ленке, немногим больше двадцати,
Надя и не предполагала.
3
Сергей стоял на горе возле
входа в крепость и глядел на море. В руке у него была роза.
Он протянул ее Наде с
поклоном — а затем откуда-то повылезали горластые
ребята, оказавшиеся его друзьями. Вот и новенькая «тойота» стоит возле — ее,
как и прочего, Надя не заметила. О машину оперся молодой паренек, он улыбнулся
Наде и кинул ей небрежный «привет».
— Ты… — еле выговорила Надя.
— Ты хочешь, чтобы мы гуляли вместе с ними?
— Если желаешь, мы скроемся,
— ответил Сергей.
«Как странно… Если желаешь…» — тревожно подумала Надя, но разве можно
посреди райских кущ думать об осе, севшей на цветок граната?
Они брели по набережной
навстречу огням, людским толпам и ларькам с побрякушками. Сергей не предложил
ничего определенного — а Надин путь лежал к «Ай-Серезу».
Они взяли два литра и пили его, сидя в открытой
блинной на набережной, глядя на исчезающие в сиреневой дымке очертания
Генуэзской крепости.
Сережа ушел купаться. Надя
легла на яхту, стоявшую на пляже, раскинула руки и смотрела на небо.
Вызвездило. Ковш был полон до краев, а Южный Крест благословлял только ее. Она
думала: если они будут вместе, эта вечность над головой принадлежит им.
Она забыла или вовсе не
знала, что жизнь может быть такой сладкой. Все послеразводные
годы она помнила только московский холод, беспрерывную мрачность небес, когда
серые домики будто нарисованы карандашом на картоне, загробное одиночество и
постоянный страх вылететь с работы — а потом страх остаться голодной, когда ее,
наконец, уволили. И вот екатеринбургская двоюродная сестра по отцу находит ей
эту грошовую квартиру в Крыму, у родственников своих соседей, тридцать лет
назад переехавших с Урала в Крым… Вокруг горы,
поросшие миндалем, и беззаботная жизнь в вечном подпитии, и нежданно-негаданно
обретенная семья Шевченок, ставшая ближе двух вечно
напуганных пенсионеров-родителей, и это сиреневое море, и столько солнца,
сколько не было, казалось, во всей ее предыдущей жизни, — и вот теперь этот
нордический Адам!.. И все это — за шестьдесят рублей в сутки, за такие
деньжонки в Дантовой Москве можно совершить лишь
длинную и тяжкую поездку на автобусе среди томящихся, потеющих и ропщущих
людей, — а потом в метро. Где в душной тьме «обрывки всех наречий, ропот дикий,
слова, в которых боль, и гнев, и страх, плесканье рук, и жалобы, и всклики». А когда выберешься наверх, опять чистилище: ни день ни ночь, ни мрак ни свет…
«…Зачем ты распустил волосы?
Эй! Это я тут должна соблазнять, а не ты! У меня в животе все похолодело — на
тебе одни только мокрые плавки…»
— Кримхильда
вытерла бы тебя своими волосами, — сказала Надя, стараясь шутить, — но у меня
короткая стрижка, поэтому я вытру тебя палантином.
И она вытирала его своим
малиновым широким шарфом, шитым шелком, ее руки дрожали, а когда они
поднимались на набережную, шарф волочился за ней, как шлейф. Сергей рассказал,
что его отца-дальнобойщика убили в дороге, и, вероятно, он теперь в Вальхалле.
— Но от природы он был кузнецом,
а не шофером. У него была своя кузница. И я продолжаю его дело. Кую оружие:
клинки, мечи.
То и дело он поднимал
трубку, а Надя поднимала брови. Какого черта он не отключит свой телефон? «…Да,
мы сейчас на набережной…» «Да, мы подходим к Байк-кафе…»
— Сколько тебе лет? —
спросила Надя.
— Двадцать пять…
А мне тридцать два, подумала
Надя в ужасе и тут же утешилась: женился же двадцатипятилетний Сальвадор Дали
на тридцатипятилетней Елене Дьяконовой, притом
уродине!
— Возраст здесь ни при чем,
— произнес Сережа, глядя своими ясными глазами. — Ты удивительная женщина. Я
думал, таких не существует. В тебе есть что-то, чему
нет названия — и что поражает мужское сердце… Но
сейчас мне надо ехать.
— У нас все будет, если ты
захочешь, все зависит только от тебя! — сказал он ей шепотом, когда «тойота» выгрузила ее у скрипучей шевченковской калитки и он вышел
подать ей руку. — Завтра, завтра!
Все пропало, думала Надя,
засыпая. Я не сказала ему магическую фразу, потрясшую некогда Дали: «Мой
маленький мальчик, мы никогда не покинем друг друга».
Назавтра он ждал ее у елки
на площади перед «Гранд-отелем». Елка была огромная, а
вокруг нее круговая скамейка, заплеванная и тыщу раз
облитая пивом. Едва он появился, Надя оторвала свою прилипшую задницу от
скамейки — и тут же увидела его оруженосцев, высочивших из-за кафешки как черти из табакерки.
— Ты опять не один…
И пошла рядом с ним, не
говоря ни слова. Он тоже ничего не произносил и не пытался объяснить.
Они куда-то свернули, и
провожатые отстали. Надя тяжело дышала от ярости, ей было трудно идти. Сережа
был красивым и далеким, как скандинавский миф. И, как и миф, его можно было
лишь принять таким, каков он был. Надя задыхалась — и села на скамейку. Достала
из сумки пол-литра животворного, пурпурного «Ай-Сереза»
и влила в себя винтом чуть не половину. После этого отравлять себе прогулку
вдоль сиреневого моря показалось глупостью, и она заставила себя рассмеяться.
— Прости, — наконец сказал
он. — Послезавтра я возьму отпуск на несколько дней и посвящу их тебе. Пойдем,
наполним кубки?
Как будто пудовые гири сняла
она с ног!..
Они
купили вина, затем пошли к крепости. Куда-то карабкались в темноте и
остановились на круче. Под ними лежал полутемный Судак, и мечталось Наде, что
это не он вовсе — а средневековый готтский город, где
беловолосые рослые, как Сережа, кузнецы куют мечи, и кратки и глухи похожие на
стук по наковальне германские слова, которые они бросают друг в друга, как в
поединке.
Он держал ее за руку и
молчал. Она не могла больше ждать и поцеловала его. Он ответил, но как-то
задумчиво. Она, увлекаясь, стала тяжело дышать. Он повторял ее дыхание. Она
отодвинулась, недоумевая: почему он никак не хочет проявить свою волю? Почему
лишь повторяет ее движения? Только соглашается с ней? Только дарит себя?
Наконец он сказал:
— Два года назад я бы взял
тебя и увез куда-нибудь далеко…
Она хотела спросить: почему
два года назад, но предпочла отхлебнуть из бутылки. Оставить привычки! Здесь не
Москва, чтоб без конца терзаться!..
Снова посыпались звонки. Он
отвечал: нет, ничего не надо. Мы на крепости, идем к
автостоянке… Тяжесть опять настигла ее: к автостоянке, где ожидала их
проклятущая «тойота», похожая на катафалк, она едва шла.
За несколько метров до
машины, у куста акации, он снял со своего мизинца серебряный перстень. Его
сложные многочисленные переплетения мерцали в свете фонаря.
— Я скоро ухожу в море. Мы
идем в Мавританию, ловить кальмара. Я подписал контракт на шесть месяцев. Но
когда я вернусь, приеду к тебе. Видишь, эти переплетения — мы с тобой.
— А когда это — скоро? —
испуганно спросила Надя.
— В конце октября — ноябре.
— Так это ж еще не скоро — у
нас целый месяц!
Сережа ничего не ответил.
Кольцо было велико Наде и
сваливалось даже с ее большого пальца. Она крепко придерживала его левой рукой,
когда выходила из черной «тойоты» в непроглядную
темноту Уютного.
4
Следующая ночь оказалась
мучительней предыдущей. Простыни под Надей вымокли от пота. Она то и дело
выходила курить под звезды, ходила в летнюю кухню пить чай. Столкнулась с Михой, бездвижно стоящим посреди
участка. Она, близорукая, приняла его за дерево и заорала что есть мочи. Миха закрыл Наде рот рукой — «чего орешь?» — и поцеловал ее
в шею, после чего, чертыхаясь, ушел в ночь. Она едва не ответила ему: он принял
ее за свою бывшую жену, она его — за уплывающего вдаль Викинга.
Утром
ее разбудила эсэмэска: «Ничего не могу делать, думаю
о тебе. Я тебя люблю». Ей понадобилось три секунды, чтобы набрать и отослать ответное: «Да!!!»
Потом было молчание.
Молчание, молчание, молчание!
И опять
они с Ленкой, только явившийся с ночной смены, пили и курили на голодный
желудок, а потом дважды бегали на центр за добавкой. «Оболонь» казалась горечью,
потому что шел пятый час, как Викинг молчал.
Грудь вздрагивала от
каких-то судорог. Надя не понимала, тоска ли это, голодные ли спазмы больного
желудка. Было уже пять вечера, она ничего не ела, и выкурила две пачки.
Казалось, измывательство над собой затмевает боль. Она весь день просидела под
навесом у летней кухни, держа в потной ладони мобильник. К вечеру она завила волосы,
напудрилась, подвела глаза, надела короткую юбку и Ленкины каблуки и опять села
на шаткую лавку, за железный стол. «На таких столах в морге лежат утопленники и
удавленники», — повторяла она про себя.
Часов в десять вечера у
калитки послышался вой. Это была Танька. Она ворвалась в калитку и осела на
кучу мусора и старых пляжных тапок. Рука ее была повязана платком, на платке
проступали пятна крови. Она закидывала голову назад и закатывала глаза — да так
страшно, что Надя всерьез пугалась, что они там и останутся. Она стала тащить
Таньку с кучи, что-то кричала, Танька не хотела вставать. Наде стало хорошо:
она могла выть и орать вместе с Танькой, как будто бы из сочувствия к ней. Лежа
среди пакетов, пустых бутылок, очисток, тапок и использованных тампонов,
израненной рукой Танька пыталась достать из пакета, висящего на здоровой руке,
бутылку водки.
— Я живу с ним! Ше-есть лет! М-м-м… И шесть лет он
избивает! А-а-а… Сегодня он схватил нож! Ку-ухонный!
Я аж увернуться не успе-ела!
Э-э-э…
Навалилась усталость, и Надя
рухнула на кучу возле Таньки. Теперь Светлана, явившаяся на шум, стала
увещевать и тащить обеих с кучи. Танька была уже на ногах, хоть и качалась.
Надя по-прежнему сидела на куче.
— Ты-то чего? — захохотала
Светлана, когда Надя оказала сопротивление.
— М…ки,
чтоб они все сдохли! — заорала Надя в лицо изумившейся
Свете. — Доводят нас — а потом спрашивается: почему у нас такая высокая женская
преступность?!
Надя еще кричала многое —
что все последние годы и хотелось выкрикнуть. Да кому кричать-то было?.. Крик и
плач улетали в высокое небо, делая ее легче.
Две бутылки выхлебали тут
же. Больше всех пила Светлана: она понимала, что после того, как сожитель
порезал Таньку, она останется здесь жить. И каждый вечер будет напиваться, и
спаивать ее детей, и рассказывать об украденной еде, трусах, о том, что
квартира записана на двоих, но принадлежит совхозу, и, стало быть, никак не
развязаться с этим «коматозом»… Да и жиличка,
похоже, с катушек слетела.
Обнявшись, Танька с Надей
поднялись наверх, в Ленкину комнату. Включили, как обычно, караоке.
— Они нам дуло к виску! Они
нам вдребезги сердца! — в истерике кричала певица.— А мы за ними во тьму! А мы
за ними в небеса!
На этот раз песня показалась
Наде великолепной. Сильной, проникновенной! Она в экзальтации закидывала голову
назад, подражая Таньке, сжимая кулаки и нагнетая истерику. «Ай-Серезом» была залита вся Ленкина постель, которая никогда
не убиралась, и, придя не то с работы, не то с гулянки
под утро, Ленка заорала на весь дом.
— Танька? Убил? Убил? Здесь?
На моей кровати?
Ее крики были слышны даже в
зарослях инжира, где Надя просидела почти всю ночь. Ее рвало, и она была этому
рада: пусть, пусть вывернет всю внутренность, пораженную им, как заразой! И
будто становилась легче телом, которое несло в себе тяжкое, уже ненавистное
бремя желания.
— Та-анька!
— орала Ленка.
— Я тут, — хрипло отвечала
Танька из соседних кустов, но Ленка ее не слышала и продолжала орать.
Таньку тоже рвало.
— Ой, как меня трусит! —
взвывала она, трясясь всем телом.
В двенадцать следующего дня,
не выдержав мучений, Надя набрала его номер. Она вдруг осознала всю силу
местного глагола «трус‰ть», которого раньше не
слышала. Липкие руки дрожали мелкой дрожью, сердце трепыхалось,
ноги двигались сами по себе, как у припадочной.
Он ответил тихо и спокойно:
— Алло.
— Куда ты пропал? — стараясь
не стучать зубами по телефону, спросила Надя.
— Прости, у меня были дела
на работе.
— Ты обещал взять отпуск…
— Не получилось.
Надя не могла ничего
выговорить.
Он молчал.
— Приезжай ко мне, если
хочешь. Я отправил маму в санаторий.
Голос звучал спокойно и даже
безразлично.
Надя сказала, что подумает,
и отключилась.
Таких чувств она не
испытывала ни к кому и никогда — а ведь у нее были поклонники, и какие! Умные, образованные, с деньгами. Днями сидели на ее
лестнице. А этот смеет говорить с ней таким тоном!.. И он не взял отпуск, как
обещал! Какой-то поселковый мальчишка — и она! Даже высшего образования нет! А
у нее нет над ним никакой власти! И так было с самого начала. Кто он? Какой он?
Почему он так?
Надя два дня пролежала в
постели. Мобильник молчал.
Наконец над ней наклонилась
голова Светланы, на постель легло блюдо с желтыми помидорами, какие здесь
выращивают, и колбасой.
— Поешь, — сказала хозяйка.
— Не звонит, да?
— Догадались… — через силу
улыбнулась Надя.
— Да у тебя ж на лице все
написано. Вот он и не звонит. Зачем ему такая безумная?.. — Света добродушно
засмеялась.
— Да если б меня так любили…
да я…
— Любили же тебя так, сама
рассказывала.
— Да, — тупо произнесла
Надя. — И что делать?
— Съезди в
Кировское, там, говорят, бабка одна есть. Из Запорожья приехала.
— В Кировское?
— встрепенулась Надя. — Это ж рядом с ним…
— Да, — улыбнулась Светлана.
Ехать! Ехать! Оцепенение
исчезло, как только пришла мысль: какая, к черту, гордость? Есть только один
смысл, одна цель, один способ существования — быть с ним. И какие для того она
будет избирать способы — не имеет значения. Тейваз!
Вперед! — звала ее устремленная вверх стрела на его перстне, не знающая плохого и хорошего, ведающая только победу или позорный
проигрыш.
5
Село Кировское располагалось
в степном Крыму. По широким дорогам ветер гонял волны мусора. Одинаковые
побеленные домишки с голубыми окнами стояли бесчисленными рядами
и, казалось, уходили за горизонт.
Она пробежала по улице
Ленина, поглядывая по сторонам, и без труда нашла нужный дом по скоплению машин
возле него. На крыльце россыпь босоножек, ботинок и кроссовок, золоченых
туфелек на шпильке, растоптанных старушечьих тапок, модельных лакированных
мужских штиблет и пахучих, черных от пота кроссовок.
Зато внутри один был похож
на другого. Десятки раздетых до пояса тел лежали
рядами на полу, лицом вниз, скрестив руки на пояснице, как в милицейской
телехронике.
— Проходите, — сказал Наде
кореец в синем тренировочном костюме, редкозубо улыбаясь. — Она всем помогает!
У меня, например, рак. Мне сказали — будешь жить месяц. А она почистила потоки
— и все прошло. Живу уже десять месяцев. Ездил в город делать томографию —
представь, нет ничего!
И редкозубо улыбался.
— А… — начала Надя, — в
личных делах ваша мастерица помогает?
— Еще как! Постойте пока
здесь, она выйдет к вам.
— Я не могу ждать, мне
срочно, — сказала Надя и отодвинула корейца.
Прошла
между лежащими и заглянула в залу, отгороженную занавеской. Там, возле плешивого деда,
сидела толстозадая баба в оборчатой юбке и белой блузке, с воротником,
отделанным вышивкой. В таких на 8 Марта появлялись на
работе сельские учительницы в советские времена. Баба сидела, скрестивши руки
на пузе, — причем не на своем пузе, а на дедовом. И
была похожа на курицу-наседку, резко расширяясь книзу.
— Лежи, дорогой, голубчик ты
мой. Мы все потоки прочистим, все будет хорошо…— говорила целительница
нежно-нежно, успокоительно-усыпительно, и Надя услышала, как половина мужиков и
две старухи в комнате храпят.
—
Проходите… — слышала Надя слова больного раком корейца, обращенные к следующему
посетителю. — Она всем помогает! У меня, например, был рак…
— Что с вами? — спросила
целительница Надю, которая прошла и встала рядом с ней.
— Выйдем в коридор, —
сказала Надя.
Баба кивнула. Рядом с
проходной комнатой, через которую они шли, заголосил в закутке младенец, и она
взяла его на руки.
Надя встала в ожидании.
— Ну что ты встала? Пойдем.
Он у меня на руках лучше спит. Четвертый мой… Чего у тебя?
— У меня любовь.
Знахарка трясла на руках
ребенка и равнодушно смотрела на Надю.
— Ложись, голубка моя, —
приказала она.
— Куда? Прямо здесь, в
прихожей, на половик?
— Саня-а! Возьми ребенка! — крикнула она курившему на крыльце
мужику.
Голый по пояс Саня нехотя забычковал сигарету, взял ребенка и понес его в закуток.
Надя двинулась за ним. Не дождавшись разрешения лекарки, она легла в проходной
комнате на диван, подвинув какую-то старуху.
— Кто вам разрешил здесь
ложиться? — сурово спросил муж, заглянув в комнату.
— Я не могу на полу, там
пыль, а у меня астма, — соврала Надя.
— Проходите, — снова слышала
она слова пиар-корейца на крыльце. — Она всем помогает, всем! Вот у меня,
например, был рак. И мне сказали — будешь жить один месяц…
— Ой, пришли! — радостно
мурлыкала навстречу очередному пациенту хозяйка. — Красавица вы моя! Как там
наш сахарочек? Измеряли? А ножка? Ножка не болела?
Надо прочищать каналы…
Надя вскочила с кровати.
Куда опять подевалась знахарка, черт ее дери?! Ее соседка, старуха, заворчала
на нее.
Больше терпеть Надя не
могла. Отошла к окну, набрала его номер.
— Алло, — сказал он на том
конце провода.
— Сережа, что случилось? Я
ждала, что ты позвонишь…
— У меня друг погиб, —
сказал он, не здороваясь. — В Запорожье. Завтра еду на похороны.
— Когда ты приедешь? —
Эгоизм страсти был силен: она и не подумала сказать что-то сочувственное. — Или
мне — к тебе?
— Не знаю. Сегодня выезжаем.
Завтра на месте. Вечером, наверно, назад…
«И ни одного ласкового
словечка!»
— Я позвоню.
— Хорошо, — с трудом справляясь
с клокотаньем в горле каких-то звуков, похожих на птичьи,
произнесла Надя. — Я в Кировском. Это совсем недалеко
от тебя, — еще выговорила она, делая над собой усилие.
Он ничего не ответил.
В комнату зашла тяжелая, как
памятник, женщина с распухшими почернелыми ногами. Половые доски под ее
тяжестью скрипели.
Надя поспешно легла обратно
на диван: перемещаться на половик, уступая место диабетической бабе, ей не
хотелось.
— …Она и образование
медицинское имеет, — рассказывал кому-то кореец, — работала в кабинете
физиотерапии…
Наконец хозяйка подошла к
Наде, строго посмотрела на нее:
— У тебя забитые
энергоинформационные каналы. Надо чистить.
— И как вы это делаете?
Хозяйка обалдела
от наглости вопроса.
— А вы кто по профессии? Не
медик? Кстати, почему вы здесь лежите? Я же сказала вам лечь в прихожей…
— Я журналист из Москвы.
— А. Понятно, — сама себя
оборвала она. — Так. Чистим каналы низкочастотным током.
— А вы ложитесь на пол, —
сказала она диабетичке.
— А где он? Ток? — не
отставала Надя.
— Вот он, — ответила
целительница и, оголив левой рукой Надину поясницу, правой ткнула в нее два
пальца.
— Ай! — заорала Надя,
оцарапанная ногтями лекарки.
— Терпи, щас
пойдет ток, — сказала она, посидела возле Нади две минуты, сняла пальцы с ее
спины и ушла встречать новых пациентов.
— Голубушка моя… Как ваша печеночка? — слышалось
из прихожей приторное.
— У меня был рак!… —
перебивая свою спасительницу, кричал кому-то кореец. — А она спасла меня!..
Надя
всхлипывала, всхлипывала и наконец разродилась
громкими рыданиями.
— Потише
ты! Ребенка разбудишь, — выглянул из закутка муж знахарки. — Только заснул!
— Молодец, молодец! Плачь!
Так надо! — похвалила ее целительница, проплывая мимо. — А ты, с диабетом, лежи
на спине и не вертись…
— Ножки болят, матушка!
Затекло все!…
«Господи,
полон дом несчастных кретинов — и я среди них! —
думала Надя. — Отставная медсестра из физиотерапии вообразила себя вилкой с
током — а мы готовы служить ей розетками. Более сумасшедшие, конечно, мы,
потому что еще и платим ей за это по 50 гривен… Надо уйти немедленно!
Встать!»
Но Надя не могла встать —
потому что не знала, что будет потом делать. Несмотря на запрет знахарки и
ворчание соседки по дивану, она вертелась волчком.
«Немедленно ехать в Старый
Крым! Увидеть его, понять, почему он так переменился. Увидеть его! Увидеть его
спокойное лицо? Нет! Это слишком страшно. Закрутить роман с Михой.
Вызвать Сергея на бой, разозлить! Он наврал мне насчет
похорон. Если бы он вынужден был ехать — он переживал бы, что не встретимся. Но
он не переживает. Почему? Я поэт, я еще хороша, во мне есть… он сам говорил… да и без него знаю! Я смогу разрушить эту стену,
какой бы она ни была… Нет, я ничего не могу! В том-то
все и дело! Но если узнать причину — можно ее устранить. Девушка? А может, у
него нет денег и он передо мной стесняется? «Ай-Серез» по крымским меркам стоил целое состояние — пятьдесят
гривен литр, здешние пьют вино по десятке. Конечно, мне надо было самой
заплатить!..»
Она перевернулась на бок, в
забытьи откинула руку назад. Получившая по морде соседка
по дивану забазлала: «Ты шо?!»
«В нем с самого начала была
эта свобода и отстраненность. И еще загадка с этими пацанами.
Зачем он все время таскал их с собой?»
Из дома целительницы Надя
выбралась затемно. На улице ни фонаря, тьма кромешная. «Пора искать ночлег.
Нет! — металась Надя. — Нагрянуть к нему сейчас, еще можно нанять попутку,
здесь километров десять!..» Она побежала к автостанции, поймала частника,
сговорились за пятнадцать гривен.
Когда от Кировского
уже порядочно отъехали, Надя развернула машину.
— Что я делаю? — сказала она
таксисту. — Он же на похоронах в Запорожье, приедет завтра. С чего я взяла, что
он меня обманывает? Надо взять себя в руки.
Но взять себя в руки не
получилось.
Получилось лишь доплестись
до ближайшего кабака и заказать там сто грамм коньяка.
К счастью, на втором этаже
этого облезлого строения помещалась гостиница. Значит, можно спокойно сидеть
здесь до закрытия и надираться.
Стайка черноголовых татар горланила за соседним столом.
Один из них подошел к Наде
и, невзирая на ее протест, сел напротив.
— Ты приезжая?
Она молчала.
Он повторил свой вопрос. Она
кивнула.
— Откуда? Из Питера?
Уже который раз в Крыму ее
принимали почему-то за питерскую.
— Нет, я не из Питера! — с
досадой ответила она. — Я из Москвы.
— Из Москвы? А Пугачеву
знаешь?
Надя вытаращила глаза.
— А Киркорова? А Тимати знаешь? Я хочу получить их автографы.
Парню напротив было лет,
наверно, двадцать семь, он был опрятно и даже неплохо одет и не похож на
умственно отсталого.
— Я хочу в Москву. Почему ты
одна? Ты ничего, прикольная. У тебя есть московская прописка? Можно мне с тобой
в Москву?
Надя перебралась за соседний
столик.
— Ты ведь не замужем, я
вижу, — продолжал последовавший за ней татарин. — Пропиши меня, я на тебе
женюсь.
Явившаяся официантка, красивая
татарка лет тридцати, стильная, как парижанка, принесла Наде еще коньяку и,
поймав ее отчаянный взгляд, сказала:
— Рахман, не приставай к
девушке. Отвали. Отвали, я сказала!
Рахман отвалил. Но едва его
место освободилось, к Наде подсел усатый толстопузый
украинец.
— Ты одна? Из России? Из
Питера? Сексом заниматься будем? Я возьму еще коньяка.
Бред набирал обороты, и Надя
понимала, что это неслучайно: ее безумный вид привлекал безумных людей.
— Сексом заниматься будем? —
опять спросил мужик.
— Пятьдесят два, — ответила
Надя.
— Почему — пятьдесят два? —
тупо вытаращился на нее украинец.
— А почему сексом?
Надя устало поднялась и
направилась к выходу.
— Понял! — кричал ей вслед
украинец. — Пятьдесят два доллара? Дорого!
Дежурная в конце концов явилась. Надя стала выбирать номер.
То есть ей было совершенно все равно, какой он будет, но вдруг все-таки приедет
Сережа…
Дежурная колупалась в
замочной скважине и не могла открыть дверь. Ключ застревал и в замках трех
последующих номеров. Она что-то говорила Наде: здесь надо повернуть, но не до
конца, потом навалиться плечом… Берете?.. Пятый по
счету номер заливал ресторан, находящийся внизу, если в нем включали кран, в
шестом непрерывно что-то гудело. В седьмом не работал свет. Полутемный коридор
был покрыт рваным линолеумом, Надя споткнулась и упала.
Наконец она выбрала себе
жилище. На стенах были поклеены советские обои болотно-зеленого цвета, стояла
сидячая ванная без душа — к тому же декоративная. «К ванным у нас коммуникации
не подведены», — надменно сказала дежурная, опережая Надины сердитые вопросы.
На следующий день после
завтрака Надя пошла бродить по улицам. Тепло в Крыму
внезапно кончилось, и в плащевой куртке она закоченела. Она брела неизвестно
куда, пока не замерзла так, что пальцы не держали сигарету.
«Не все ли равно, где быть,
если не с ним? — подумала Надя, пересчитала свои гривны и направилась к дому
целительницы. — Там хоть тепло».
Эсэмэска пришла во время сеанса.
«Сегодня не приеду. Задержусь на пару дней. Жди звонка».
Надя вскочила с целительского
дивана и побежала по поселку искать рынок. Не торгуясь, купила прозрачный
китайский халатик, красный, в желтых цветах, и кружевные красные трусы.
Прошло два дня. Деньги
подходили к концу. От Сергея по-прежнему не было вестей. Вечером она сидела в
гостиничной сидячей ванной и курила. «Эта ванна похожа на трон, — думала она
издевательски. — Кримхильда на троне!» Потом ей вдруг
стало казаться, что номер — это одиночная камера, как в «Колодце и маятнике».
Сначала мир сжался до размеров Судака, потом до размеров Кировского, затем до
смешных габаритов номера с плесневело-зелеными обоями,
а сейчас ее давят стены этой ванной! Короткое время же, отпущенное ей для
долгожданного счастья, тикает над ней зловещим маятником. Маятник похож на руну
Тейваз с Сережиного перстня — с острым, готовым
пронзить наконечником. Только теперь руна перевернута: удачи не будет.
Она знала, что ни в коем
случае нельзя звонить самой и тем более орать.
Но она позвонила.
И стала орать.
Соединили.
Вместо его голоса она
услышала в трубке собачий лай.
— Я звоню Сергею….
— Гав-гав,
— ответили на том конце провода.
— У-у-у, — завыла Надя в
ответ. — Кто это?
— Это я. Гуляю с собакой.
— Ты дома?.. А чего не
звонишь?
— Я только приехал.
Надя соскочила со своего
трона, села на край ванной, потом на толчок, рванула к раковине — в ней-то была
вода, — стала брызгать в лицо, осела на пол… Она не знала,
куда деваться и что с собой делать.
— Послушай, — наконец
закричала она в ярости. — Кримхильда готова броситься на меч — а Зигфрид гуляет с собакой! Кримхильда не уродина! Она лауреат! Поэтических премий!
Если ты не приедешь завтра! Я тебя больше не жду. Не жду! Не жду! Не жду! Не
жду! Не жду! Не-е-е жду-у-у!
Наде казалось, что,
выкрикивая это «не жду!», она освобождается от него. И чем больше раз она
произнесет эти слова — тем быстрее избавится от амока,
скомкавшего ее, как исписанный листок.
Но несущий ее поток было не
остановить: Надя и сама уже не осознавала, неистовая злоба ей владела или
исступленная страсть. Одно вытекало из другого, и не было границы, и не видно
было разницы. Она разъярилась — вот подходящее слово, которым еще столетие
назад обозначали в русском языке и то, и другое. И буйство похоти с членонасладительством — и свирепую злобу с
членовредительством. И опять возникала как наваждение руна Тейваз,
— призывая к себе и устрашая, уязвляя и оправдывая Надю — тем, что и она, эта
самая руна, имела значение «любовник» и «поединок», несла в себе и
оплодотворение, и убийство.
Утром Надины ноги и руки
были холодны, как у покойницы. Еще в промежутке между сном и явью она вспомнила
вчерашнее и ужаснулась. «Всё, всё невпопад, всё глупо!
Какая-то гордость вдруг взыграла! Нужно было просто приехать, когда звал, и
переспать! Счастье привалило переспать с желанным — каким не был даже и муж любимый, — так нет, залипла в самый
ответственный момент, как клавиша в компе».
Надя зарыдала от злобы на
себя. Потом резко встала, пошла умыться. Высморкалась и начала строчить эсэмэски, одна бессильней другой.
«Любимый, прости, я погорячилась». «Господи, у меня же не Кримхильдин
темперамент. По матери я донская казачка».
И опять в Надиной голове
мелькало: «Ежели б твои деды были такие дурные, как ты, они б вместо турок друг
друга порубили б…» Это все бабка виновата: вышла за бывшего дворянчика;
старый, плешивый, а все романсы пел — от него моя мать и научилась: «Мужчина
должен на пороге сидеть, ухаживать, слова красивые в парках говорить! Твой отец
хотел стреляться, когда я ему поначалу отказала!» Надя представила, как ее
отец, сын заводского уральского рабочего из староверов, лупившего детей по лбу
ложкой за обеденные разговоры, явившийся в Москву делать карьеру в начале 60-х,
прорыдав ночь на загаженной кошками лестнице хрущобы
у двери любимой, откладывает в сторону авоську с гнилой магазинной картошкой,
снимает клетчатую кепку, с трудом купленную в
«Березке» на первый югославский сертификат, и прикладывает к виску… что?
Гаечный ключ, которым работал в Свердловском депо? Авторучку, которой создавал
по приезде в Москву свои творенья для «Гудка»? Материна страсть к романтичным
выдумкам умиляла, но если ползти дальше по генеалогическому древу…
Ой-ой-ой…
От дальнейших размышлений Надины пятки опять захолодели. А может, меня
сейчас сотрясает не страсть, а наследственный психоз, передавшийся по дамской
линии? Младшая сестра того самого деда-дворянина утверждала, что ее любовником
был Евгений Онегин! Правда, в 90 лет… Мать водила ее, шестилетнюю, к ней в
коммуналку. Из окна был виден Кремль, в дубовом кресле с высокой резной спинкой
сидела крупная седая старуха, на инкрустированном перламутром столике стояли
майонезные баночки с водой, куда она кидала пойманных клопов. «Сегодня
пятнадцать!» — победоносно сообщала старуха маме.
«Надо немедленно переспать с
ним, — решила Надя. — Он окажется грубым или скучным — и я освобожусь».
К вечеру от Сережи, который
за несколько дней успел побывать и могучим викингом, и проклятым варягом,
пришел ответ: «Уезжаю в Севастополь в контору, наниматься на корабль. Буду
послезавтра».
6
Надя вернулась к Шевченкам в Уютное. И лишь только
она коснулась рукой их корявой ржавой калитки,
скрипящей на весь поселок, почувствовала, что к ней возвращается жизнь. Тут
живут такие же нелепые, как она, люди. Они помогут — они знают, о чем речь.
— Ну
наконец-то пришла домой, гулена, — сказала Светлана и повела ее под навес есть
фаршированный перец.
Надя поставила на стол
купленные «на центре» бутылки и с порога начала:
— Он не приехал! Я умоляла,
звонила, писала. А он так и не приехал, варяг! Я прожила кучу денег в
чудовищной гостинице! Двери не закрываются! В кабаке
ко мне приставали мужики! И коньяк у них дрянь! Купила
дорогущий крепдешиновый халат! А у него там гавкает собака! Я платила ей по
пятьдесят гривен за сеанс! Она безнравственная хапуга,
она скотина! К ней ходят раковые больные — а у ней там
рекламный кореец! В ванне сидишь, как на дыбе! Воды нет! Она тычет два пальца в
спину, а я не розетка!..
В
глазах Светланы появилось то же смиренное выражение, что появлялось всякий раз,
когда Танька вваливалась на кухню со своими воплями и бутылками.
Вечером со смены явилась
Танька.
Она по привычке начала
рассказывать о работе:
— Блин, ну камато-оз! Сегодня пришел парень и стал возле моего отдела
раздеваться. Встал у колонны — и стаскивает с себя рубашку, штаны, потом трусы…
Но на нее никто не обратил
внимания.
— Что здесь произошло? —
наконец спросила она.
— Надя из Кировского
приехала, — устало ответила Светлана и вздохнула.
Этим вечером, и следующим, и
послеследующим Танькино место на кухне было занято.
Надя исповедовалась Светлане, и они пили. Надя изводила хозяйку вопросами:
— Почему? Ну почему он от
меня бежит?
— Понимаешь, все дело в
маятниках, — устало, по пятому разу, пыталась объяснить Света Наде суть
очередной книги из серии «Путь к себе». — Маятники бывают положительными и
отрицательными. Чем больше мы чего-то хотим — тем больше раскачиваем
отрицательный маятник. Ну, например, на площади митинг. Люди кричат: нет войне!
И чем больше они кричат — тем сильнее становится отрицательный маятник,
работающий против них.
— Ни хрена
я не поняла, — говорила Надя, стонала и раскачивалась, как Танька.
Замучив Светлану вконец, она
уходила в дом, на второй этаж, где пьяная Танька пела караоке.
— Они нам дуло к виску! —
орала Танька. — Они нам вдребезги сердца! А мы за ними во тьму! А мы за ними в
небеса!
— Они нам реки измен! Они
нам океаны лжи! — перекрикивала ее Надя. — А мы им веру взамен! А мы им
посвящаем жизнь!
Следующим утром Надя подошла
к ларьку с «Ай-Серезом» на набережной.
— Девушка, вы за мной, —
сердито сказала дама в красной шляпе с огромным бантом, отодвигая Надю толстой
рукой. — Эти молодые такие наглые — только колледж закончат и уже считают себя
взрослыми.
Надя взяла литр и улеглась
на пляже. «Как он не понимает, что жизнь коротка? — размышляла она. — И что
осталась всего неделя, ну, может, десять дней в этом раю — а мы не потратили ни
минуты на то единственное занятие, которым стоит заниматься в этой жизни. Ну ничего, он приедет из Севастополя — и я просто поеду к
нему и поймаю его, как бабочку, в свой сачок!»
Пропикала эсэмэска.
Надя быстро схватила телефон, ожидая чего-то вроде: «я приехал». Надя читала
пятый раз и не могла понять. «Завтра утром ухожу в море. Ты прекрасна, моя Кримхильда». Я ухожу — и ты прекрасна. Абсурд! И потом — он
же должен был уйти в ноябре?!
«Нет, он не может уйти, не
повидав меня! Я этого не допущу!» Надя ответила: «Приезжай хоть на час. Я пошла снимать квартиру». Ответ пришел довольно быстро: «Если
соберу ребят — приеду. В семь у елки».
«Опять эти ребята… Неважно!
Главное — увидеть, дотронуться, спросить. Нет, не спрашивать…
И все-таки здесь дело не в женитьбе и не в девке. Вот в этих ребятах все
дело: таскаются по улицам, а глазами так и рыщут», —
мысли проносились в Надиной голове на такой же скорости, на какой она металась
в поисках частной гостиницы. Выбрала самую дорогую, возле набережной. За 650
гривен взяла номер с евроремонтом, биде и дорогими полупрозрачными занавесками
цвета вечернего моря. Заплатила половину, как требовала хозяйка, и обещала быть
с парнем через час. Жирная хозяйка с отвислыми щеками посмотрела на нее, как на
потаскуху, и сказала, что нельзя оставлять на белье
никаких пятен — оно дорогое и плохо отстирывается. С презрением кинула
полотенце на покрывало.
Надя направилась в ближайшее
кафе — ждать и пить.
В семь, когда она уже кружила
на площади вокруг елки, как малаец в амоке, пришла эсэмеска: «Извини, я не смогу».
Она отхлебнула «Ай-Серезу» из пластиковой бутылки. Вино показалось Наде
тошнотворно сладким, розоватое облако над вечерним морем — омерзительным
растаявшим дешевым клубничным мороженым. Было такое — в Советском Союзе,
трехкопеечное. Превращалось в сладкую водичку с подозрительным мусором на дне.
Она брела, вливая
отвратительный «Ай-Серез» в себя винтом, и белая
рубашка покрылась будто пурпурными пятнами.
— Ой, как не стыдно,
взрослая женщина, по виду интеллигентная, а так напилась, — произнесли где-то
справа. — После тридцати надо наконец научиться пить…
Под зеленым зонтиком в кафе
сидела та самая тетка в красной шляпе с чудовищным бантом, которая три часа
назад сочла ее выпускницей колледжа.
7
Надя заснула с ощущением,
что теперь всё — отпустит. Но уже утром, несмотря на головокруженье и похмелье,
вновь ощутила необходимость вскочить и куда-то бежать. Туда, где он. А где он?
В Севастополе?
В Севастополь, как назло,
ехали южным берегом Крыма. Через Рыбачье, Алушту,
Ялту. Внизу синело море, автобус шел по самому обрыву, с правой стороны
теснились скалы. И опять жизнь виделась прекрасной и напрасно потраченной, и
боль от этого чувства терзала и звала к Сереже, к этому теплому морю, к
неведомой еще какой-то сладости.
Нелепая жизнь не может
сочетаться с такой красотой!.. Если бы Сережа пропал в московских промозглых
переулках — что ж, обычное дело. Но здесь, в этом месте, которое только и
существует для того, чтоб любить друг друга до помешательства!.. Или
выброситься в море. На стоянке где-нибудь в небольшом поселке, пока пассажиры
пойдут писать. Здесь это не будет глупо, как в Москве. Здесь не действуют
законы разума. Броситься в море, когда загадка его исчезновения будет
разгадана. Загадка его исчезновения — а заодно и загадка всех глупых любовных
историй последних лет.
— Вам нужна эта брехалоука? — с презрением спросил Надю таксист, когда она
попросила отвезти ее в «Славу Севастополя». — Тьфу!
В редакции она сразу пошла к
коллегам в отдел «Общество».
В комнатушке сидел лысый
мужик в грязной рубашке и правил готовую полосу. Надя сказала, что пишет очерк
о моряках.
— Судно «Бородич»,
говорите… Щас узнаем, —
сказал он и набрал внутренний номер. — Коля, а «Бородич»
— это у нас что? Интерфлот, да? Ага. И адрес давай…
Журналист нацарапал на
листке адрес, и Надя помчалась.
Она ехала и ехала куда-то, и
город длился и длился, как будто ему не будет конца. Остановка называлась
«Камышовая бухта». Рядом располагался порт, и желтые костлявые краны тянулись к
небу, как руки гоголевских мертвецов из «Страшной мести».
Контора Интерфлота
была небольшой, однако на входе стояли двое упитанных мужиков. Несмотря на
Надины просьбы, они ее не пропускали. Пресс-карты при
ней не было. Она топталась возле уродливой цементной клумбы с засохшими
цветами, пока из дорогой машины не вышел господин в светлом отутюженном
костюме. Надя подскочила к нему, чего-то наплела, и он провел ее в здание.
В отделе кадров густо пахло
духами. За столом, слегка отодвинувшись от него так, чтобы входящим были видны
коленки, сидела дама лет сорока пяти. На ней были колготки в сеточку, каких
Надя не видела со времен перестройки. Разве что в порнографии. Бюст дамы
вываливался из какого-то подобия корсета, волосы были иссиня-черные, губы
толстые и розовые, как сосиски в целлофане.
— По какому вопросу?
— Я… вообще-то журналист… но тут дело личное. Мне надо найти одного
человека. Он вроде ушел на «Бородиче», — проговорила
Надя.
Кадровичка сально улыбнулась.
— Я не могу вам предоставить
такую информацию. Она конфиденциальная, — сказала она и переложила одну
сетчатую ногу на другую.
— А если….
— Я взяток не беру.
Расскажите мне, в чем дело, — и она облизнула губы в предвкушении.
— Его зовут… Сергей.
Фамилия… Меджул.
— Как-как? — переспросила кадровичка с глумцой.
— Меджул,
кажется, — произнесла Надя и, показывая, что она ничуть не унижена таким
обращением, гордо подняла голову.
—
Такого на «Бородиче» нет и не будет,
— отрезала кадровичка. — Я их всех наперечет знаю. А
«Бородич» щас в доке, до
февраля, наверно, латать будут.
— Но, может быть, другое
судно? Какие у вас еще идут в Африку?
Кадровичка посмотрела на Надю с
жалостью:
— Журналистка, говоришь… Какая ты журналистка!.. Не знаешь, что у нас и в Африку —
и вообще в загранку — один «Бородич»
и ходит?!
Надя опустилась на стул.
— Хорошо, — сказала кадровичка. — Фамилию он наврал. У
меня у самой так было… раз пять. Нет, семь, — сказала она, подумав. — Врут —
как пишут. Как он выглядит?
— Светловолосый, кучерявый,
рост метр девяносто, глаза голубые, красивый… очень.
Не успела Надя договорить,
как кадровичка повалилась грудью на стол с
истерическим хохотом.
— Вы!.. Вы!.. когда-нибудь
видели хоть одного моряка? — спросила она наконец. —
Ой! — Она опустила голову в ладони. — Это ж ужас! Я же который год себе
любовника найти не могу. Войдут — так без респиратора дышать нельзя. Чем только
не воняет! Потом! Чесноком! Перегаром! Рост метр девяносто… — она опять
залилась. — Тут кто больше полутора метров — уже Годзилла. Да и капитаны такие
же.
На ее лице появилось злобное
выражение.
— Метр с кепкой — а смотрят
орлами… Из какого он города?
— Из Старого Крыма.
— В этом году на «Бородиче» пойдут двое татар из Старого Крыма. Он не
татарин?
Надя замотала головой.
— А он на каком судне раньше ходил, не говорил?… Впрочем, они
все врут. Все!
— Он первый раз, он раньше
не ходил, — едва выговорила Надя. На нее вдруг накатила усталость, встать со стула она была не в силах.
— Да ты что! — воскликнула кадровичка. — Сейчас же ж кризис.
Сейчас молодняк не берут. Только ушлых моряков, у кого стаж во-от такой!.. Да
ты не расстраивайся, они такие — кто-то брякнул за столом, что есть такое
судно, в Африку ходит, — он и запомнил…— неслось вслед Наде. — Тьфу на него! Тьфу на них всех!!!!
Напротив Укринтерфлота
располагалась гостиница. При ней ресторанчик. Вход со двора, зонтики синие.
Надя заказала борщ. Ждала, курила. Выдыхая табачный дым, она запрокинула голову
и прикрыла глаза. Когда она их открыла — перед ней было простерто ночное южное
небо. Темно-синее, в мелких и крупных белых
звездочках.
Принесли борщ. После еды она
ожила, обрела способность мыслить.
— Да
это ж тент, я сижу под ним, он синий, а сверху постояльцы сыплют окурки, вот и
прожгли его. На синем белеют дырки. На этом юге все
фальшивое! Даже небо! — воскликнула она во весь голос, но никто на нее не
оглянулся.
«Когда я выходила из
кабинета кадровички, она сказала что-то вроде
«аниматор»… Что это? Какой-такой аниматор? Надо
спросить у Шевченок», — думала Надя, трясясь в
маршрутке к площади Нахимова.
Каменный Нахимов свесил
голову. Смотрел себе под ноги.
Невдалеке старуха в черных
лохмотьях просила милостыню. Надя подошла к ней, дала пять гривен. Двумя
английскими булавками на ее кофте был приколот портрет молодого морячка.
— Мой сыночек. Служил в
Кронштадте… Погиб на подлодке.
— А меня парень обманул, —
пожаловалась Надя. — Сказал, что уходит в море, а сам слинял. Я ходила в
контору, проверяла, мне сказали — нет такого.
— У меня такой случай был, —
старуха обрадовалась случаю поговорить. — Мы тогда жили в Клайпеде, а сама я
молдаванка. Ну вот. Было мне девятнадцать лет. А он был русский…
Подошел моряк в парадной
белой форме, с иностранным лицом, сунул старухе 10 долларов.
— Спасибо, милок. Вот какие хорошие американцы! Много дают всегда. Тут
судно ихнее стоит. Ну вот. Встречались, любила я его,
а потом он сказал, что уходит в море. А через десять дней моя тетка узнала, что
он женился.
«Да! Как я не подумала об
этом! — размышляла Надя. — Конечно, он женится! Обмолвился ведь, что дом свой
достраивает. И в чащу уходил, когда мы сидели в монастыре, с кем-то шептался по
телефону…»
Несмотря на ее страдания,
море было синим-синим, а набережная восхитительно бела. На бархатном море
маячили белые яхты. Надя заплатила пятьдесят гривен и села в прогулочный катер.
«Сегодня мы вам покажем
Российский Черноморский флот», — торжественно произнесла экскурсовод.
Минут десять пришлось
обходить американское судно, до невозможности огромное, застившее небо.
— А где же наш флот? —
подождав еще минут пять, спросила Надя экскурсовода,
толстую тетку в коротких смешных штанах, которые теперь почему-то носят все
толстые тетки.
— А вон там, — она показала
на какие-то точки вдали.
Прошли знаменитую «Фаину»,
побывавшую в плену, а нашего флота все не было.
«Черт, — думала Надя, — а я
еще отговаривала его — не иди на корабль, вдруг тебя захватят пираты! Как он,
наверно, ржал надо мной вместе со своей девкой!.. Но
ответил, как подобает киногерою: я тебе обещаю, любимая, со мной ничего не
случится».
Надя расхохоталась над собой
— и тут же разревелась.
— Ничего, деточка, — утешала
ее бабулечка с соседнего сиденья, — я тоже всегда
плачу, когда вижу наш флот. То, что было нашим флотом… Разведывательный
корабль, — она показала на серое судно, — муж ходил на нем, ССВ-189 «Приднепровье».
Украинцы переименовали в «Славутич». Дальность плавания — 13 тысяч миль,
водоизмещение — больше 5-ти тысяч… Я живу в Москве, но каждое лето приезжаю
сюда, и сажусь на этот катер, и рыдаю…
Но вот
наконец начались наши громадины!..
— «Енисей» — плавучий
госпиталь на 700 коек с аэродромом на борту, — показывала экскурсовод на
белоснежный корабль с красным крестом и горделиво
задранным носом. — Давно уже не выходит в море. Незачем: теперь российские суда
не ходят эскадрами. Сейчас это стационар: на борту проводятся сердечные и
глазные операции, здесь оперировал Федоров. Однако судно готовится к списанию.
Из-за массового списания военных кораблей в перестроечное время наш флот
потерял больше кораблей, чем во Вторую мировую. За период с 1991-го по 1997-й проданы на металлолом 629 боевых кораблей. Для сравнения: во
время Великой Отечественной СССР потерял 365 кораблей и подводных лодок.
Экскурсовод нахмурилась и
добавила:
— Капитал наживали, черти!..
За одним музейным экспонатом
следовал другой… Самое большое в мире судно для
подъема затонувших кораблей — с Крымским мостом на борту. Бесконечно длинный и
узкий, как обоюдоострый меч масаев, противолодочный
корабль «Очаков», — начали чинить в 91-м… теперь продаем
на металлолом. Юркий «охотник за ведьмами» — тупорылый, с бычьми
ноздрями ракетно-пусковых установок. Серая присевшая птица с гигантской
когтистой лапой крана — для заправки кораблей горючим в открытом море.
Спущенный на воду в 1913 году спасатель подводных лодок — гигантская грудная
клетка опрокинувшегося на спину и испустившего дух динозавра…
— А вот и наша единственная
подлодка, она на вооружении! — почти гордо сказала экскурсовод.
И показала куда-то направо,
и все повысовывали головы за борт — но ничего не
увидели. Спустя некоторое время из воды показалась черная рубка, затем нос с
полосой ржавчины. Всплывая, лодка дала струю воды, как кит. Впрочем, с китом
сравнение неправомерное: лодка оказалась до смешного
маленькой, старой, облезлой.
Надя почувствовала, как боль
от вида этого музея прежней боевой славы затмевает ту, другую. И как от этой
большой боли за народ, за страну становится отчего-то легче. Вот
старуха эта страдает, вдова моряка, и та бабка, у которой сын погиб на
подлодке, и деревенские фермеры, которые сдают натуральное молоко по цене в три
раза ниже порошкового, и люди где-то на Иртыше, чьи дома разрушены наводнением,
и советские орденоносные доярки, вынужденные мыть посуду своими скрюченными
пальцами в ледяной воде, и рукастые, смекалистые мужики, строящие замки
озверевшим от денег «бизнесменам», и одинокие мамы с детьми — брошенные
этими смекалистыми мужиками, в свою очередь озверевшими от унижений, — и еще
многие-многие в России и за ее пределами… Там, на юге,
там, на западе, на севере и на востоке, — мучится фантомными болями громадный некогда
зверь.
8
В Уютном
за бутылкой пива с Ленкой, Танькой и Светланой Наде показалось, что она
освободилась и слез не будет.
Но
когда Макс назло Ленке включил диск Цоя, а затем и Моррисона
— музыку ее отрочества, музыку ее надежд — саму музыку любви, — кровь в ней
снова стала двигаться в ритме рок-н-ролла. Эти упрямые толчки крови, эта
необходимость бежать отвоевывать справедливость, свое счастье!.. Человек
кричит, когда ему больно, и рок — культура крика. Наде всегда был близок только
крик, только страдающий, только высокая нота, только путь в одну сторону,
только прямая линия, только Тейваз! Копье не знает
возврата с траектории движения.
Рок-музыка не ведала
полутонов — как и Надя. Поэтам ее круга рок-тексты
казались простыми, графоманскими, пошлыми — так и было, — но они не понимали,
что они просты и оттого, что вещи там названы своими именами. В них нет
напыщенной сложности нашего времени, когда нас уверяют, будто бы понятия добра
и зла относительны. Для Нади слова Цоя, «Наутилиуса»
или Чижа всегда были сродни молитве. Они давали силы, заговаривали боль. Сейчас
Цой, ее святой, ее заступник, говорил ей сверху: беги за ним.
— А жизнь — только слово.
Есть лишь любовь, и есть смерть, — наставлял Цой Надю, невзирая на Ленкины
удары молотком по двери гаража.
Надя накинула куртку и
побежала ловить попутку до Грушевки.
— Нам с тобой — голубых
небес навес, — твердила Надя слова цоевских песен,
пересаживаясь в такси на Старый Крым.
И вот монастырь Сурб-Хач.
Взобравшись на горку, где
стоял единственный монастырский храм, она тут же нашла черноглазого священника.
Он сказал, что Сережа не работает уже вторую неделю и вроде бы болеет.
— В море? Не слышал ничего
про море. Вы сходите к воротам, в сторожку, там сидит его сменщик, он вам лучше
скажет.
Надя вошла в будку, увидела
того бритого парнишку, который крутился вокруг Сережи, когда тот садился на
мотоцикл в день их первой встречи.
— Я ищу Сережу. Хочу
передать ему что-то. Вот, — протянула Надя пакет с бутылкой, в которой бился
венозной кровью «Ай-Серез». — Где он?
Парнишка пригласил Надю
сесть, предложил чаю.
— Болеет. Язва у него.
— Язва!
— счастливо несколько раз повторила Надя. — Язва! Да, да — язва!
«Конечно, — торжествовала
она, — Сережа ведь человек высоких чувств, хотел казаться идеальным — вот и наврал про плаванье! Это же так красиво. Не говорить же ему в самом деле: меня рвет с утра до ночи».
— Я не знаю, где он живет.
Может, вы передадите?
— Хорошо, завезу после
работы.
Надя колебалась: ехать ли ей
самой к нему — или оставить бутылку парню. Если он сам захотел сохранить свое
незавидное положение в тайне от нее, ему будет
неприятно раскрыть правду. Пусть везет напарник, решила она. Главное, она
знает, что у него была причина. Но ведь надо же купить ему лекарства…
Парень сунул ее гостинец в
свой рюкзак.
— Значит, две недели не
появляется на работе? А как же он, больной, ездил к другу на похороны, в
Запорожье?
— В Запорожье? — переспросил
парень. — Какое Запорожье?
Наде захотелось взять свой
пакет обратно, но она постыдилась.
— Может быть, — произнесла
она, — я и сама к нему зайду. Он в больнице или дома?
— Дома, — сказал парень и
начал вертеться на стуле.
— А какой адрес?
— Да я не помню.
— Вы же сказали: заедете к
нему.
— Ну, я ориентировочно
помню… его дом в двух кварталах от меня.
— А когда вы заканчиваете?
Может, вместе съездим?
— Смена кончается завтра
утром.
Надя повернулась и вышла.
Она бродила по городу. Зашла
в магазин мужской обуви, погладила длинноносый ботинок, в каких ходит Сережа.
Она бы поцеловала его, если бы на нее не поглядывала черноглазая маленькая
татарка, продавщица.
Брела по какой-то улице.
Улица Грина… А вот и гранитный бюст. Да это музей!
Никогда не видела таких музеев. Крохотный беленый сарайчик с голубыми рамами,
каких полно везде в этих краях. Зашла. Две убогие комнатки и кухонька.
Экскурсовод — пожилая дама. Кофта с люрексом. Каждый день, наверно, старается
нарядиться, как на праздник. Обожает Грина и считает, что и для других встреча
с классиком такая же радость, как для нее.
— Александр Степанович
родился 11 августа 1880 года, — рассказывала она торжественно, — в уездном
городке Вятской губернии, в семье «вечного поселенца» — ссыльного
поляка-повстанца, служившего конторщиком на пивоваренном заводе…
«Родился в такой же глуши,
как и Сережа! Как же трудно провинциалу выбиться в люди», — думала Надя,
поглаживая украдкой стол под зеленым сукном. Никогда не любившая Грина, она
вдруг и к нему прониклась нежностью.
— …В
Одессу он попал с шестью рублями в кармане, — продолжала старушка, и в ее
голосе появились плаксивые нотки. — Голодный, оборванный, в поисках вакансии,
он обходил все стоящие в гавани шхуны. В первом плавании, на транспортном судне
«Платон» он впервые увидел берега Кавказа и Крыма. Матросом Грин плавал недолго
— после первого рейса его обычно списывали за непокорный нрав. Из описания его
наружности той поры: рост — 177,4, глаза — светло-карие, волосы — светло-русые.
Особые приметы: на груди татуировка, изображающая шхуну с бушпритом и
фок-мачтой, несущей два паруса…
«Рост — 177 сантиметров,
волосы — светло-русые, на груди татуировка!» — восклицала про себя Надя.
— …Искатель чудесного, бредящий морем и парусами, — с восторгом
восклицала старушка.
—
…Искатель чудесного, бредящий морем и парусами! — уже вслух повторяла за ней
Надя, а потом опять про себя: «И как я могла сердиться на него?! Какое же это вранье — это другой ранжир, это самые высокие фантазии,
которые только могут быть! И если он не попал на «Бородич»
— так ведь хотел попасть! Представляю, как он мальчиком бродил вокруг этого
музея, слушал россказни экскурсовода, мечтал, сочинял…»
— В поисках приключений Грин
попадает в 213-й Оровайский резервный пехотный
батальон, где царили самые жестокие нравы, — трагически завывала старушка, —
впоследствии описанные Грином в рассказах «Заслуга рядового Пантелеева» и «История
одного убийства». Через четыре месяца рядовой Гриневский бежит из батальона,
несколько дней скрывается в лесу, но его ловят и приговаривают к трехнедельному
строгому аресту «на хлебе и воде». Пензенские эсеры помогают ему бежать,
снабжают фальшивым паспортом и переправляют в Киев…
«Ой, — разволновалась Надя,
— а вдруг он скрывается от местных бандитов? Не зря он боялся ехать ко мне в Судак один, без товарищей. И
проговорился как-то, что ему сломали ключицу. Как я раньше этого не помнила?»
Надя
выбежала из музея и направилась в интернет-кафе. Там были одни подростки,
игравшие в стрелялки. У каждого возле клавиатуры
стояла бутылка пива.
Она надеялась найти в
интернете хоть какие-нибудь следы Сережи. На городском форуме никаких сообщений
о кузнецах или моряках. Она набрала в поисковике «Сергей Меджул»
— «поиск не дал результатов». Потом просто «Меджул».
— …Израильские ученые
исследовали два сорта фиников — Халави и Меджул, — читала полушепотом Надя. — Оказывается, они
способны защитить от атеросклероза… Профессор Майкл Авирам
обнаружил, что употребление 100 грамм фиников в день…
«Финики… финики… —
вспоминала Надя. — Вроде бы мы с ним говорили о финиках. Но когда? А! В первый
раз, когда я ему там, на веранде монастыря, предложила «Ай-Серез».
Он сказал: «Финиками пахнет, есть такой сорт фиников…» А потом он стал
рассказывать про долину Ай-Серез, и что это отюркоязыченное греческое Ай-Сергиос.
Святой Сергий. А потом я спросила, как его зовут — и он ответил, как будто
задумавшись, — «Сергий… Сергей…» Значит — имя в честь Ай-Сереза,
фамилия — в честь фиников?..»
Надя откинулась на стул,
размышляя, что ей делать: то ли ужасаться своему сумасшествию — напридумывала связь фиников и фамилии! — то ли прийти в
отчаяние от своего простодушия в 32 года, — в самом деле, дурил
он ее, дурил! — то ли… — и это самое милое дело, да! — восторгаться его
мистификациями. Принять последний вариант! — твердила ее душа, и тут не
утратившая романтики.
— Девушка, хотите пива? —
спросил ее мальчишка слева.
Она молча взяла его початую
бутылку и стала пить. «Я становлюсь как Танька. Скоро окурки буду с земли
подбирать и в рот совать», — подумала она расслабленно. Пиво подействовало на
нее успокаивающе.
В поисках хоть чего-то,
близкого к Сереже, стала перечитывать «Песню о Нибелунгах»
и нашла там про отца Зигфрида, кузнеца.
—
Батюшки! И это было сочинительством! — расхохоталась она. Пацаны
все враз замолкли, глядя на нее. — Что его отец был кузнецом, — а потом его
убили, и теперь он в Вальхалле!.. А если все-таки нагрянуть к нему и спросить —
ну чем я тебя испугала, скажи? Я ни разу больше не позвоню — клянусь Нифльхеймом — скандинавским адом! Черт возьми, ты еще
лучше, чем я могла вообразить! И тебе надо поступать в Литинститут, где и я
училась когда-то!
— Кому? Кому надо поступать?
— переспрашивали ее с разных сторон обступившие подростки.
— А что это за институт? В
Питере?
Надя еще раз расхохоталась —
крымчане почему-то уверены, что все русские — из
Питера. И ушла.
Вариант оставался один. И
самый неприятный. Идти к Димке — он мог узнать адрес, через их общего друга.
Тогда, в монастыре, он кричал Сергею: придешь на день рождения к Ваське… или
Кольке…
Димкин дом она знала, они
первым делом зашли к нему, когда с Михой и Ленкой
ездили в Старый Крым. Потом Димка повез их в монастырь.
Дверь открыла бабушка.
— Вы к
Диме? Димочка дома, — сказала ей бабушка. — А вы его девушка, да?
Надя покачала головой.
— Я по делу, — сказала она и
зашла в дом.
— Я так хочу, чтобы Димочка
поскорее женился, а то за мной некому ухаживать, — не успевая за Надей, тянула
старушка. — Муж умер три года назад, и я совсем одна. У меня муж был офицер,
да. Хотите, я покажу вам его фотографию? Умер от рака желудка.
Надя ходила по дому и искала
Димку. Бабка следовала за ней и жаловалась.
В одной из комнат в полной
темноте сидел Димка. Пахло анашой. На компьютере
мелькали фигуры, из динамиков доносился вой какого-то певца. Над компьютером,
как адское пламя, горели готические красные буквы: SТЕР.
Он занимается неоновой рекламой, вспомнила Надя.
— Почему Степ? — спросила
Надя.
— Кличка моя. Степанов я. Step by step,
— забарабанил он по столу. — Чего тебе?
— Адрес
Сергея из монастыря. Вернее, адрес его друга, которого ты знаешь.
— А ты чего не садишься?
Садись, — он показал на незаправленную кровать позади
себя.
— Да я постою, — сухо сказала
Надя.
— Будешь пиво?
— Не знаю… Буду.
— А пива нет! — развел
руками Димка и загоготал.
— Ха-ха-ха! — передразнила
его Надя.
— Сгоняй за пивом в магазин,
— приказал он. — Две литровые «Оболони» и чекушку.
Надя молча развернулась и
пошла в магазин.
Принесла пива. Разлили.
Делать было нечего — пришлось с ним пить.
Пьянея, он делал музыку все
громче и громче, так что у Нади начала звенеть голова и уши стали горячими.
— Сделай потише,
— попросила она.
— А я не хочу потише. Мне так нравится, — ответил Димка и закинул ногу на
ногу с видом хозяина положения.
— Пиво я принесла, —
по-прежнему стоя, сказала Надя. — Давай звонить твоему другу.
— У него нет телефона, —
медленно произнес Димка. — Значит, надо ехать к нему.
— Так поедем.
— Не, щас
уже поздно, куда щас? Да и пьян я садиться
за руль. А пешком я не пойду, — лениво произнес он и опять отвернулся к
монитору, отхлебнул пива и залакировал его водкой — прямо из горла.
Наде хотелось поскорей
свалить, но куда она пойдет, на ночь глядя?
«Ладно, выпью побольше, чтобы этому гаду меньше досталось», — подумала она
и села на разобранную кровать — кроме офисного кресла, на котором сидел хозяин,
в комнате не было ни одного стула.
— Я тебе бухло
принесла — ты обещал мне адрес его друга. — Надя встала с кровати и скрестила
руки на груди. — Давай, как хочешь.
— Ты че здесь командуешь? Ты
у меня дома, а не у себя, — сказал Димка, схватил ее за руку и силой усадил на
кровать.
— А может…
Давай это… бабка уже спит, а?
Голова у него была
квадратная, как и его компьютер, от которого он, видно, никогда не отрывался.
Волосы, намазанные гелем, стояли торчком, отчего он имел вид подростка,
сунувшего пальцы в розетку — так просто, из врожденного кретинизма.
Он приблизил свое лицо к Надиному, и торчащая из его рта сигарета едва не попала ей в
глаз.
— Убери грабли, дурак! — сказала она спокойно.
И тут же подумала: «А я ведь
могу и переспать с ним, чтобы получить адрес. Запросто. И это я — которая не
уступала и тем, кто долго ухаживал за мной, подарки дарил!.. Только обманет он,
не даст адреса».
— Он тебя не хочет, зато я
тебя хочу, — гнусавил Димка и хватал Надю.
Она выскальзывала из его
рук, размышляя, бросить ли его, уйти или напоить так, чтобы он все-таки
согласился разыскивать Сережу. Он был так гадок, что Надя, сама от себя не
ожидая, начала его лупить. По голове, по рукам,
вцепилась ему в ухо зубами.
— А-ай!
— орал Димка. — Ты, блин, сумасшедшая! Знаю я адрес твоего Сереги! Улица
Суворова, дома не помню! Хиляй отсюда! Только он не
Серега! А как зовут, не скажу!
Надя
выскочила из комнаты, толкнувши в коридоре Димкину бабку. Из ее рук посыпались
фотографии покойного мужа. Она ждала случая показать их Наде.
Надя скакала по улице
Суворова и плевалась. Ухо Димки имело горько-соленый вкус. Как назло, улица
тянулась несколько кварталов. Ей повезло. Парнишка лет семнадцати ковырялся
возле забора с мотоциклом.
— Слушь,
— сказала она ему, — не знаешь такого, тоже байкер — хайр
длинный, белобрысый, высокий? Весь в перстнях. С
бородкой. Работает в монастыре.
— В монастыре, — передразнил
ее парень, — ну да, в женском, — и ухмыльнулся. — За
угол повернешь — первый дом.
Ура! Не надо звонить,
стучать, орать. В палисаднике ковырялась женщина лет пятидесяти. Повернутое к
Наде лицо было чистое, овальное, сияло голубизной крупных глаз. Из-под платка
выбивались русые кучерявые волосы с редкой проседью.
«Вот в кого он такой
красавец», — подумалось Наде.
— Здравствуйте, — сказала
Надя. — Здесь живет высокий курчавый красавец, с хвостиком и в бороде, похожий
на Господа нашего Иисуса Христа? В монастыре вроде работает. Здесь?..
Голубоглазая баба кивнула.
— Нашла, повезло! —
обрадовалась Надя.
Она навалилась на гнилой
штакетник, отделявший ее от дома возлюбленного. Тот хрустнул.
— Андрюшка, сын мой, —
отвечала мать, очевидно, не особенно польщенная Надиными эпитетами. — Дуреха… Как я прям. «Повезло». И с чего ты взяла, что тебе
повезло? «Высокий», «красавец», — мать Андрея посмотрела на Надю с жалостью. —
Лучше б у него рожа была, как кирпич. Мужским бы делом
занимался, как отец наш. Мы ж с Урала сюда перебрались, отец на заводе работал,
да еще кузня у него была своя. Помер, надорвался, инфаркт миокарда. После его
смерти вскоре мы и приехали сюда. К нам на завод крымский певец приезжал,
татарин, красивый такой — румянец темный во все лицо, глаза черные! Поет, как
соловей! Не то что наши мужички — от горшка два
вершка, линялые какие-то, о любви и то матерком
говорят. Это уж после смерти отца было… Я к соловью-то после
концерта подошла, ноги дрожат, зубы стучат, он шепчет: езжай ко мне в
Феодосию, поженимся, — я ж красавица тогда была. Двадцать восемь лет. И вот
такой же, как мой Андрюшка, «аниматор» он оказался… так, что ли, их теперь
величают? Говорит, увезу тебя в Феодосию, у меня там дом. А что я? Я, как ты,
глаза только лупила от счастья. Дом продала, за ним
рванула, первое время — счастье небывалое, он со мной, глазами черными как
глянет — аж в животе печет. Дом купили на Карантине,
на горе, возле Генуэзской крепости, там, говорят, в прежние времена суда
иностранные приставали, вот их на карантине и держали — чтоб холеру не завезли.
Внизу храм армянский. С горы бежишь утром к морю — полиэтилен и бутылки под
солнцем так сверкают, так сверкают… волна накатит,
брызги летят, глаза закрываю: я ли это? Во сне ли, наяву? Потом исчезать
куда-то стал, гастроли все, гастроли… Вскоре соседка
сказала: уволился он из филармонии, в Москве его видали с председательшей
этого… как его… продает еще эти, как их!.. Да неважно! Ей шестьдесят — ему
сорок пять. Говорит, в журнале каком-то фото видела, хоть и постарел, но все
равно — красавец!.. Я ни о чем не жалею. Только вот у Андрюшки теперь мозги-то
набекрень. Зачем, дескать, отец наш горбатился, когда вокруг столько девок, которые готовы душу продать!
— Да-а…
— протянула Надя. — И душу продать…
— Разоврался он, не уймешь.
Это, говорит, искусство. Было бы кому врать, а слушать станут.
Она вдруг повеселела,
вспомнив два десятка своих уральских присказок:
— Врать, что лыки драть —
лыко за лыком тянется! Врет, себя не помнит! Это об
нем, об Андрюшке, — с некоторой уже гордостью произнесла мать. — А еще знаешь,
как говорили в советские времена? Врет по-печатному.
Врет, как газета!
И она захохотала вовсю, с переливами, и видно было, что воспоминание о
родине, пусть и ненадолго, пересилило ее стыд.
— И тот, подлец,
еще учил его, вроде как готовил на артиста, — нахмурилась она. — Я-то думала,
занимается он с ним… А он учил его, оказывается, как
туфту всякую бабам сочинять.
Она тоже привалилась плечом
к дряхлому заборчику, тот — хрясь! — и повалился.
Хозяйка как будто и не заметила. Помидорная ботва только хрустнула под тяжестью
штакетника.
— Артист и вышел! —
воскликнула Надя. — Немедля посылайте его учиться в Киев! А то и в Москву! Как
пить дать — пройдет!
Андрюшкина мать посмотрела
на Надю как на дебильную:
— Да ты что? Да здесь никто
не учится! Никто не работает! Тем более мужики! Это ж Крым. Бабы еще вынуждены
— ну, там еду приготовить, с огородом возиться, ребенку зад подтереть, а мужики
— все паразиты, все! Самое большое, что они могут, — наладить летнее кафе, где
работать будут опять-таки бабы, — а они в зубах ковыряют, ложат
грязные пятки на барную стойку — и глазами по сторонам стреляют!..
Хозяйка плашмя легла на
порушенные гряды, потянулась, счастливо раскинула руки, будто возле моря,
которого в Старом Крыму никогда не бывало. Видно, вспоминала былое счастье на
феодосийском пляже со своим певцом. Надя повалилась рядом с ней.
— Так и Андрюшка мой
говорит: зачем так корячиться, как отец, когда можно… У
них вся компания таковская…
Надя положила ей голову на
плечо и заплакала. Впервые за эти дни слезы не были злыми и отчаянными и
облегчали ее.
— Ну и хрен с этими
помидорами, да? — вдруг счастливо сказала хозяйка, поглаживая Надю по голове, и
лицо ее опять просветлело. — Андрюшка на своих девках
больше заработает! — И подмигнула Наде: — С тебя-то ничего не содрал?
— Не-ет,
кольцо вот подарил, — Надя подняла в воздух руку с перстнем.
— А-а, значит, понравилась
ты ему. А кольцо это прошлогодняя рыжуха из Нижнего ему подарила… Ты где снимаешь-то?
— В Уютном. У ваших
земляков. Уральских.
— У Светки, что ль?
Шевченко?
Надя кивнула.
— Загляну я к вам. Светка,
хозяйка твоя, к матери ехать удумала. А мне надо через нее посылку племяшке
передать… Знаешь, в семидесятых–восьмидесятых много
наших, с Урала, сюда рвануло: казалось, где солнце — там рай. У нас-то, в
Тавде, как дождь в мае зарядит, так, почитай, до самого сентября хлещет. Все
лето в сапогах резиновых ходишь. Хорошая ты девка, на
меня похожа, — говорила Наде мать Андрея, хрустя поломанной помидорной ботвой.
9
Уютное приняло Надю в свои
объятья, как материнская утроба. Если бы она могла принимать назад. В кухне
было тепло, стояли бутылки и сковородка с жареными баклажанами. Любка, Танькина
дочь, тотчас вскочила с пластикового кресла и уступила Наде место. Светлана
по-матерински вглядывалась в Надю: ну что? как ты?
— Бесплатной любви не
бывает, — орала из динамиков Ленкина попса, — в любви бесплатна лишь луна…
Танька, возле которой стояли
две пустые поллитры, смотрела осоловелыми
глазами и раскачивалась.
— Прикиньте, — говорила она,
— сегодня к нам в магазин зашел бомж. Лег у двери. Мы подождали пять минут. Он
не выходит. Мы подошли — глядь, а он помер! Меня аж до сих пор трусит! Прикиньте, взял и помер! Комато-оз!..
Надя впервые посмотрела на
Таньку с умилением. Живет как собака — а улыбается всегда. И смеется — даже
когда про покойников рассказывает. Мужество. И на Светлану — редкую по нынешним
временам душу. И на бедную Любку, приемную Светину внучку, которая стояла,
прислонившись к двери. Робела в чужом доме, стеснялась матери, своей бездомовщины. И на Ленку — какая
же красивая все-таки девка!.. Надино умиление было сродни тому, которое, как
говорят, испытывают люди, возвращаясь к жизни после тяжелой болезни.
Ленка, однако, смотрела
тупо. Не курила и не пила пиво. Только глядела перед собой и не двигалась.
— Лена, да не переживай ты
так, — а то никогда не получишь того, чего хочешь, — наставляла Света и
пыталась коснуться дочериного плеча, но она резко и жестко сбрасывала материну
руку. — Ты раскачиваешь отрицательный маятник!
— Да иди ты со своими
маятниками! — В глазах Ленки показались злобные слезы. Она рванула клеенку со
стола, на цементный пол посыпались бутылки, стаканы, тарелки. — Я с ним полтора
года была — с подносом у него бегала, стаканы мыла, он говорил: закроем эту рыгаловку, уедем во Львов, там туристы богатые, горнолыжный
курорт…
Ленкино лицо искривилось,
она ревела.
— А теперь он уезжает с
какой-то бздышкой, у нее, видите ли, в Ярославле
бизнес, а-а-а-а!!!
— А что такое бздышка? — спросила Надя.
— Да вот ты — бздышка, — Ленка вдруг зло посмотрела на Надю.
— Не надо, Леночка,
успокойся, — Светлана пыталась обнять дочь за плечи, но та вырывалась.
— Бздыхи
— это те, кто ходит по пляжу в шлепках и носках! — выкрикивала Ленка. — Кто
всегда носит с собой зонтик и арбуз! Кто всю ночь орет в кабаке
«Владимирский централ» и хватает официанток за жопы! Бздых
считает местных проститутками! Он не понимает, где заканчивается пляжная зона,
поэтому ему ничего не стоит положить свои м…ди на барную стойку — в
трусах он ходит везде и всюду! Бздых беспрерывно жует
всякую шнягу, особенно «крымские фрукты», — поскольку
он нигде, кроме бара и пляжа, не бывает, он знать не знает, что мы давно ничего
не выращиваем. Что жрет он все турецкое! Бздыхи мусорят на пляже, гадят в море, покупают идиотских сушеных крабов, затариваются на рынке килограммами
специй и охапками лаврового листа, везде создают очереди, перегружают сотовую
связь и тоннами вывозят гальку с пляжей! Но бздышки…
— она зло посмотрела на Надю. — Бздышки — это еще
хуже, это трындец!
Лицо Ленки приобрело
зверское выражение, казалось, она сейчас надает Наде по мордасам,
— но она только сладострастно раздавила тапком
осколки водочной стопки, валявшейся на полу.
— Ленка, ноги порежешь! —
крикнула Светлана. — Леночка, ну и хрен с ним!
Она опять попыталась взять
дочь за плечи и влить ей в пасть стопку водки.
— Зачем тебе он? Он же
плешивый!..
Ленка отмахнулась, водка
вылилась за шиворот Свете.
— Ой, как хорошо! —
обрадовалась Светлана. — Хорошая примета! Вот мне щас
попрет так попрет! И денег, и счастья привалит!
Говорила она неуверенно, но
старалась. Надя восхищенно смотрела на Свету: какое самообладание, какое данное
прямо-таки свыше умение одним точным, уверенным движением делать из минуса плюс
— легкая, почти незаметная черточка — и… Но на этот
раз не получалось.
— Бздышки
— такие, как ты! — Ленка ненавидяще смотрела на Надю.
— Ходят по пляжу с одной ниткой в жопе, каждый вечер приходят в бар, напиваются
и предлагают себя бармену, лапают официантов,
подстерегают портье, голые выходят из душа, когда уборщик перестилает постель, мацают массажистов. Пристают к экскурсоводам в монастырях…
— Лена, перестань, — Светино
лицо стало жестким. — По жопе получишь, сучка!
— …Да,
сначала монастыри там всякие, потом один-два раза в ресторан приглашают эти
экскурсоводы и за все платят, говорят про всяких там Фридов…
Бздышка аж и растаяла. А
потом исчезают, — если бздышка сама не расчухает, что к чему, за кошелек не хватится. А что, разве
не справедливо? Какого хрена мы тут вас должны размещать, кормить, поить да еще и развлекать — уже бесплатно?! Заборзели вы! И твой Фрид — аниматор! Только такая дура, как ты, не расчухала этого. Профессионал он, твой
Фрид!! Аниматор!
— Сама ты дура,
сестренка, — произнес появившийся в дверях Миха, — не
была бы дурой, не верила бы в то, что какой-то хитрожопый Левон увезет тебя во
Львов… Ну чего ты? — взяв Надю за руку, произнес Миха.
— Обиделась, что ли? Я вот не бздых — а глупее бздыхов. Меня собственная жена обманула да еще из дома туранула. Ну их на хер, пошли на барабанах играть. Хочешь
научиться?
— Хочу! — заорала вдруг
Надька, чувствуя, как к ней возвращаются разум и жизнь. — Всё теперь хочу! Всё!
Ты-то не аниматор, а? Миха?
Гараж был закидан всякой дрянью. В углу стоял продавленный диван. Хозяин, очевидно, притащил
его с помойки. В глубине возвышалась барабанная установка. Прямо за ней зияла
дыра — тот самый подвал, который регулярно затопляло. Дыра была квадратная,
совсем как у Доре, на той картине, где Вергилий и Данте спускаются в ад. Вот в
этой-то Дыре Доре после дождя отчаянно бултыхались, как адские грешники,
Светины банки с баклажанами, пытаясь не потонуть.
Миха усадил Надю за барабаны,
сам встал за ней. Вложил в ее руки палочки и взял ее за запястья. Прижался к
ней. Они колотили по барабанам и прихлебывали пиво, стоявшее на одном из нижних
барабанов.
Время
от времени подбегала Ленка, что-то орала и лупила
своим деревянным молотком по железной двери. Дверь гудела. В ответ Миха и
Надя хохотали.
Надя вышла в сад. Под
навесом на скрипучей лавке, у которой часто случались падучие,
сидела Танька. На столе почти пустая поллитра. Надя присела к ней, обняла.
— А я думала, ты меня не
любишь, — сказала она, прижимаясь к Наде. — Меня ж все здесь не любят: напьюсь,
начинаю мозги пудрить. И чего я такая дуреха? Я же ж была нормальная девка, когда с Ваней жила. Мы здесь с
ним познакомились, в Дачном. Он нефтяник был,
красивый, с деньгами, — Танька улыбнулась, вспоминая счастливую пору.
«Как здорово,
оказывается, она улыбается!» — увидела Надя.
— Он мне даже подарки дарил
и цветы, прикинь? Потом уехал к себе, в Нефтекамск. Следующим летом вернулся и
говорит — беру тебя с собой. И насчет Любки, говорит, договорился, будем ее в
гимназию водить. В самую лучшую. Как мы здесь гуляли! Всех приглашали! У него ж
денег было — завались! Все к нам таскались икру жрать.
Он денег на дом привез. Говорит, купим дом, будем летом на море приезжать. И
вот — перед самым нашим отъездом — украли у него все деньги. Сорок тысяч баксов. Прихожу вечером с работы — а он в блевотине
лежит. Уже холодный. Удар. Я аж не знала, куда
деваться, думала, с собой покончу. Потом как-то успокоилась. Но стала пить. Ты
ж видишь — каждый вечер по бутылке одна выпиваю. И мне уж не остановиться. На
работе вроде ж ничего — заботы. Прикинь, сегодня полдня думала, — куда
поставить фасоль! Ну некуда — и все! У меня ж тридцать
видов конфет, двадцать видов печенья! И каждый надо помнить — почем, какой
вкус. Покупатели ж спрашивают. У меня ж не просто конфеты — у меня ж бакалея!
Крупы, масло, консервы. Вот привезли сегодня фасоль — ну некуда ее ставить — и
все! Думаешь, думаешь… А домой придешь — думать не о
чем. И начинаешь Ваньку вспоминать, глядя на урода
этого, с которым живу, потому что квартиры нет своей, — и что он ребенка
мучает, чепушило…
Танька опрокинула остатки
водки прямо из бутылки.
— Ну, пристаю я к Светке —
чтоб помочь чего-то, — все-таки прячусь здесь, в чужом дому, — неудобно. А она
не допускает до хозяйства. Чтоб я тут гостьей была — и скорей сваливала. А
куда? Ну, блин, комато-оз…
Наде опять не спалось. Она
вышла под звезды подымить.
Темнотища! Миха которую неделю здесь — а фонарь все не сделает,
электрик хренов. Сколько раз Надя сама просила его
прибить крючок на дверь туалета — а то сидишь, а дверь полорота.
И как раз напротив улица, люди ходят, через сетку все видать. Да ладно, чего
уж, он в таком же состоянии, как и я сама, думала Надя. Хотя ему хуже — у него
ребенок, и бывшая не позволяет его видеть.
Опять неутомимая Светлана
что-то насадила — в своем неустанном желании облагородить этот мир. А чего она
облагородить не могла — того предпочитала не замечать — или вышучивать. Так что
же это — дерево? Миха! Стоит, как надгробный памятник
самому себе, не шелохнется.
Она шла в туалет по узкой
тропке, коснулась его плечом. Он схватил ее за талию и прижал к себе. Она
ответила ему горячим поцелуем. И чем дольше это длилось, тем меньше они
помнили, в чьих они объятьях. Михе казалось, что его
целует ушедшая жена, Наде мнилось, что, оторвавшись от
очередной бздышки, приехал Викинг, то есть Андрей.
Вскоре они перебрались на
диван в гараж. Вцепились друг в друга, как полоумные.
Царапались. Миха выдрал у Нади клок волос. Где-то в
процессе она почувствовала, что у нее под головой кошка. Сверху на них упал
пыльный мешок со степной колючкой, которой Светлана лечила печень. Голые, они
побежали в ванную, стали брызгаться, прыгать. Надя наклонилась, чтоб взять
полотенце, стоя одной ногой в ванне, и ванна накренилась, как тонущий корабль:
у нее не было ножек, она стояла на четырех кирпичах.
— А пошли щас чемболосить? — спросил ее Миха. — Фонарь возьмем. Я места знаю!
— А что это — чемболосить? — спросила Надя.
— Ну
это… виноград воровать. У нас так называется.
— Давай! — радостно
согласилась Надя.
Они шли по ночному поселку.
Потом по кладбищу. Миха прятался за кресты, а потом с
воем кидался на Надю. Она хохотала. Лезли в темноте через какую-то канаву,
заросшую ежевикой.
На них выскочила
бабка-сторож, на отвислых ее грудях болтался свисток. Она уже готова была
засвистеть, как вдруг Миха заорал на нее:
— А ну пошла отсюда! Не
мешай людям жизнью наслаждаться!
Старуха лениво ругнулась и
захрустела кустами.
Виноградники уходили далеко
в горы.
— Это бастардо, — говорил Наде Миха с
набитым ртом, — из него делается твой «Ай-Серез».
— А мне говорили, что этот
сорт растет в долине Ай-Серез, в переводе…
— Да не слушай ты никогда,
чего тебе говорят! — хохотал Миха. — Дура ты, дура!..
— Сам дурак!
— Ага, — соглашался Миха, целуя Надю в шею.
Они повторили любовную игру
еще раз, в виноградных рядах.
В этот раз они уже вполне
осознавали, в чьих они объятьях.
И с каждым новым движением,
с каждым поцелуем они, казалось, высвобождались из тугого непрозрачного кокона
своих иллюзий, скрывавшего от них мир. А он был совсем неплох, этот мир, без Кримхильды и Зигфрида — и даже без «Ай-Сереза».
Без «Ай-Сереза»?..
Бутылка «Ай-Сереза» стояла на железном длинном столе под навесом, когда
Надя с Михой, исцарапанные ежевичными колючками, все
в ягодных пятнах, вернулись домой. За столом сидели Светлана, Ленка, Танька,
Любка и — мать Андрея.
— Это он тебе передал, —
сказала она, обращаясь к Наде, и пододвинула бутылку Наде. Прибавила: — Везде
хорошо, где нас нету.
Затянула:
— Ми-иленький
ты мой, возьми-и-и меня-я с собо-ой…
— Там, в краю далеком, бу-уду тебе жено-ой, — подхватили
бабы усталыми голосами.
— Ми-илая
моя, взял бы я тебя-я, — бодрясь, отвечала Света, она
была за мужика и старалась петь басовито, настраивая подружек на игривый лад, —
но та-ам, в краю далеком, есть у меня жена-а…
— Ми-иленький
ты мой, возьми-и меня с собо-ой…
— со всей мочи ревела Танька, — там, в краю далеком, буду тебе чужой…
— Милая моя, взя-ял бы я тебя-я, —
присоединилась к общему хору Ленка, и слезы полились по ее детскому,
очистившемуся вмиг лицу, которое прежде выражало лишь надменность или
равнодушие и потому старило ее, — но та-ам, в краю-ю
далеком, чужая ты мне не нужна…
Сидеть за железным столом
Наде было грустно и хорошо, она любила всех, и все любили ее — хоть в этот миг.
И этого было наконец достаточно — хоть в этот миг!!!
Зуд беспокойства и мука вечного несоответствия, жажда безупречной красоты,
порождающая страсти и стихи, наконец умолкла в ней.
Она знала, что это ненадолго, и спешила насладиться покоем, ласковыми взорами
женщин, которых уже знала — но видела будто впервые. Запахом душистого табака в
кривой клумбе, огороженной бордюром из пустых бутылок, солнцем, уходящим за
кособокий куриный сарай, коротким мгновеньем согласия с миром и собой…