Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2014
Иза Кресикова — автор пяти книг
художественно-исследовательского и мемуарного жанра, девяти сборников
стихотворений, изданных в Краснодаре, Санкт-Петербурге, Москве, а также ряда журнальных
публикаций художественного, публицистического и обзорного характера. Живёт в
Сочи.
Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит её рассудок мой.
Михаил Лермонтов
Вот жизнь и смерть, как лошадь и возница,
друг к другу привыкают по пути.
Евгений Каминский
Как правило, определение «петербургский поэт» связано не только с местом обитания поэта. Дух необыкновенного города незримо ощущается в строках истинного поэта-петербуржца. История Петербурга, его величавая строгость, гранитная мощь и красота стройных ансамблей всегда создавали ясно ощутимую петербургскую ауру в литературе города, в первую очередь в поэзии. Тени Петербурга ходили над стихами Блока, Анненского, Ахматовой, Мандельштама и многих других поэтов прошлого и позапрошлого веков. Они были непохожи словесным и образным поэтическим материалом, но дух Петербурга так или иначе проникал в ткань стиха. А современные петербургские поэты так же испытывают гнет и суровую ласку города? Сохраняется ли феномен петербургской поэзии? Перебираю имена, их много. Есть поэты, широко известные. Их часто цитируют. Благостных, легких и приятных для чтения знают и любят. И Петербург в них светел под музыку стиха.
Но я сейчас думаю о Евгении Каминском, чья петербургскость ощущается явно и несомненно. Стих его, даже самый лирический цикл, лишен сентиментальности и вычурности. Несмотря на яркую образность и словесное богатство, он строг по духу. «Смертельная» тема подается в бесстрастной трагичности. Вся поэзия Каминского под стать городу величественному, блестящему и трагическому от самого своего возникновения.
Императив познакомиться с творчеством Евгения Каминского возник после того, как я прочитала его стихотворение «Пророк» в «Литературной газете» в мае 2011 года. Стихотворения с таким многозначащим названием очень давно не появлялось в печати, хотя о разных озарениях с предвидениями поэты писали, — например Н. Гумилев, М. Цветаева, М. Волошин, ближе к нам — Ю. Кузнецов. Однако глубокого образа пророка, соответствующего времени и отразив-шего личность поэта, коль она была высокой и жертвенной, как в «Пророках» Пушкина, Лермонтова, Некрасова, не было создано.
И вот — стихотворение Каминского. Язвительное, насмешливое, ироническое и гневливое — о пророке, вернее, о подобии пророка, полностью впитавшем все пороки своего времени в «безбожной Ниневии» (понимаешь, что в России). Произошла трансформация когда-то высокого пророческого духа в постыдно низкое, убогое состояние. Приведу лишь малый фрагмент:
…Он был способен только на мычанье,
когда ему от имени толпы
вручали статуэтку за молчанье
порока бесноватые столпы…
И всё же благодаря яркости негативного образа я рассмотрела «Пророк» Каминского в ряду великих «Пророков» наших классиков («Литературная учеба, № 2, 2012). Такое стихотворение мог написать только глубокий, оригинальный поэт, обладающий и умом, и совестью.
Его книги «Из мрамора» (2007) и «Пиршество живых» (2012) свидетельствуют об этом. Объем стихотворного текста в них довольно большой: «Из мрамора» — 165 стихотворений, «Пиршество живых» — 148. Заключенного в книгах стихотворного материала вполне достаточно, чтобы получить представление о поэтическом стиле автора, о тематике его творчества, а значит, о его мироощущении.
В книге «Из мрамора» стихотворения предложены читателю в необычном порядке. Циклы стихов восьмидесятых годов прошлого века прерывают стихи девяностых и первых лет третьего тысячелетия. Читателю тем самым предлагается постоянное соотнесение прошлого с наступившим в девяностые новым временем. Временем развала, распада великой страны, каких бы отрицательных эпитетов ей при этом не давали.
Книга «Пиршество живых» построена проще. Здесь только объявлено, что стихи относятся к 2007–2012 годам.
Проникая в глубину поэтических откровений Каминского, читатель сразу ощущает болевые места поэта, которые толкнули его на эти откровения. Сознание его в ладу с чувствами, и оно, быть может, в какой-то степени контролирует их, но четкой грани между поэтическими заключениями ума и потоком откровений эмоциональной напряженности нет. Обе книги звучат в одном ключе, хотя «Пиршество живых» несколько суше. А на основании открывающегося в стихах сплава чувств и размышлений довольно четко определяются основные темы поэзии Евгения Каминского. Представим их одну за другой с соответствующими фрагментами из стихотворного текста.
Во-первых, это горькая тема «распада» страны, державы со многими недостатками, но великой и любимой за ценимые поэтом качества жизни, увы, потерянные, когда, говоря словами поэта, «кровью открылась внутри правда распада». Стих не документ, в нем дух и чувства поэта. Вот как он воспринимает то, что свершилось:
Увозят стыд, завернутый в парчу,
уводят смех распахнутый… Громада
глухого мира стынет. Я молчу.
Всё кончено.
Мир привычный развалился. Возникает гамлетовский вопрос, но иначе — трагичнее:
«Быть или не быть…» Нет, не одно из двух.
Быть, но не быть! Вот суть! Но, а не или…
Каминский и неисповедимый его Гамлет противоречивы, но их противоречивость правдива. С одной стороны: «Нет, жизни не было в отчизне, но жить хотелось, хоть умри!». С другой:
Чтоб в шапке фонаря
охапки пчел мохнатых.
И, честно говоря,
чтоб жить в семидесятых.
…………………………….
Где всё еще — с нуля
и все еще — святые…
И свет — из хрусталя,
и души — золотые.
Именно этот «свет из хрусталя» и под хрустальным светом «души золотые» не дают ему покоя — золотое прошлое! Может, Пушкин прав: «Что пройдет, то будет мило»? Но нет. Когда читаешь мольбу нашего поэта ко Всевышнему, понимаешь, что ему не до легких сентенций, он молится не лично за себя — за народ, что попал в беду — в «ледяные времена». То, что осталось от разрушенного мира, предстаёт пепелищем:
Не покинь его, Господи, трижды слепого во мраке.
Не оставь в этой тьме, где безумцем свистит соловей
в ледяных временах, где безвременье холодом свищет.
Выжги плоть его грешную, пепел сурово развей,
но прими его душу, согрей её над пепелищем.
Несмотря на драматическое состояние души и очень личностное поэтическое повествование, Каминский социален, что прослеживается во многих стихах. Сочетание личностной драматичности, даже трагичности и социальной убежденности делает его поэзию эмоционально напряженной и в то же время наполненной многогранным смыслом, актуальной и животрепещущей.
Стихотворение, которое можно назвать «Имперская грусть» (оно без названия, как и многие другие), Каминский переносит в «Пиршество живых» из первой книги — «Из мрамора», как очень важное:
На последний паром впопыхах — на последний курьерский,
кладь роняя, не прыгнем, от радости жалкой трясясь,
потому что так сладок для сердца здесь воздух имперский,
так с державным размахом сердечна преступная связь.
Из приведенного фрагмента видно, что он не просто социален — что он мыслит государственно, «с державным размахом», но это и «сердечная связь», преступная для новых, преступно ворвавшихся времен.
С темой распада страны и сожаления о случившемся тесно связана тема неприятия, осуждения пришедшего нового времени с дикостью нравов и бесчеловечностью. Одни молча страдали. Другие молча погибали. Третьи приспосабливались. Кто-то наблюдал и:
Молча оттягивал время,
жалко оправдывал ложь,
глядя, как новое племя
старое гонит под нож.
Поэтому тему стихотворений о болевом столкновении двух времён, двух очень разных эпох можно назвать «эпохальной». Из множества стихотворений эпохального звучания приведу два-три, иллюстрирующих тему с беспощадностью, смелостью и — с нежностью воспоминания. В нулевые 21-го века: «Закончен век ноктюрнов и прелюдий. Смотри: вот так выходят звери в люди…» И в эти же нулевые, обращаясь к прошлому:
Там я мог не свирепо и в мыле,
а с куском пирога, не спеша,
ибо там, как ни странно, и жили
наши ласточка, тучка, душа…
Во второй книге есть такие строки:
….Время, как вампир,
сосет меня… Вдруг оземь бьется лира.
И — всё. Столы сдвигают. Будет пир.
Вот они и пируют, звери, обернувшиеся людьми, живыми — и только. «Каминские» не сядут там даже в подставленные для них кресла. Они другой природы и породы. Они — «боль» того времени и общества, в котором оказались. Евгений Каминский выразил эту боль. В строках из первой книги так и сказано: «Что осталось у нас, кроме ужаса!? Только мы, моя боль, только мы!» Он не борец, Каминский, не политик, не комментатор, он поэт со своим поэтическим взглядом и — выразитель этой боли. Вспоминаются слова Герцена (по поводу «болезни» общества): «Требование лекарства от человека, указывающего на какое-нибудь зло, чрезвычайно опрометчиво… мы вовсе не врачи — мы боль».
Однако зоркий, внимательный ко всему, что происходит вокруг, Каминский замечает, что те, «столы сдвигающие для пира», уже просматриваются высоко наверху, и он говорит: «Глядя в президиум, право, не верится что-то, чтоб эти волки не резали больше овец» — в стихотворении «Весна».
Драма страны на стыке двух эпох пережита поэтом Каминским как личная, и «эпохальная» тема его книг является основной. С нею связано появление и развитие других тем, болезненных, неисчерпаемых. Одной из них предстает угнетающая читателя «смертельная» тема. Но что поделать! «Смертельная» тема приходит к человеку тонкой организации, к лирику природному (это видно по циклам стихов 80-х годов), совестливому, а поэтому заинтересованному в судьбе родной страны и в бедствиях людей. То, что другому представляется не имеющим к нему прямого отношения, Каминского наполняет печалью, доходящей до отчаяния. И приходят мысли о смертельной развязке с жизнью, которую не можешь изменить. Тут Каминский увлекается вариантами этой развязки, и перед читателем разворачиваются картины ухода из жизни, начиная с доверительного «кладбищенского» мотива:
На кладбище такая благодать,
что хоть сейчас в слезах здесь лягу в землю.
Потом он меняет способ своего конечного пути — предается мотивам крематория:
Пройден последний редут: молча по тропке
вот и тебя уж ведут ангелы к топке.
А через несколько страниц он смотрит вниз и готов лететь, «считая этажи», — почему?
…Скажи,
ужель не хорошо — душою нараспашку,
со свистом сверху вниз, считая этажи?
И из другого стиха, звучащего как продолжение, и выясняется — почему:
Обрывая без ужаса нить
с веком — нет, не железным — продажным…
Нас всегда было просто убить.
Только ведь не купить! Вот что важно.
В этой строфе — два века. Каминский опять как бы примиряется с прошлым и непримирим с нынешним — «продажным».
Интересно вот такое, эпическое представление своей смерти:
…в глуби, где камень камню — волк,
не просто сгину —
отдам земле последний долг —
верну ей глину.
…………………………..
И вот, что прежде было мной,
как обруч бочку,
обнимет крепко шар земной…
Поставим точку.
Иногда он пишет о смерти с иронией. Вышеприведенные эпические строфы настолько серьезны, что кажется — всё, поэт уже решил свою «смертельную» судьбу. Но он неоднократно перебирает разные варианты этого поступка. О причинах таких настроений говорилось выше. Многие примеры его поэтических «умираний» можно отнести к философии смерти, где поэт точен и прав: «Смерть — дело жизни»; «Смерть — о жизни новая наука»; «Вот жизнь и смерть, как лошадь и возница, друг к другу привыкают по пути»; «Поверьте: жизнь чуть заметный курсив к жирной кириллице смерти»… Такие строки достойны «крылатости».
Кто-то сказал, что поэзия Каминского — борьба со страхом смерти. Какой-то холодок внутри себя перед этим словом знаком всем. Но Каминский так смело обращается с вариантами смерти, примеряя их к себе, что чувствуется в этом несколько отстраненная философия её (смерти) в критические, болезненные, безвыходные времена жизни, — в этом поиск нужного поступка и угроза неадекватного.
Страх смерти? Нет, не видно — по звучанию и тексту. Презрение к ней? И этого нет. Нет, потому что в ряде стихов поэт демонстрирует свое возвышенное отношение к смерти — как к продолжению жизни в другом состоянии.
Вот фрагмент из прекрасного стиха:
…летел я сквозь колючие снега
во тьме, как с курса сбившаяся птица,
с намереньем найти те берега,
с которых мне уже не возвратиться.
………………………………………….
Спасибо, снег. За жгучий в сердце хлад,
за выслушанный лепет мой вполуха,
за путь уже в потемках наугад
и выход в свет уже к холодным звездам духа.
Писать такие стихи может человек, судьбой назначенный быть поэтом. Он это знает, и его словесные опыты со смертью дадут, очевидно, еще не один прекрасный стих о жизни и смерти. Он вернется из фантастического полета, c холодных звезд на землю, которую так любит, несмотря ни на что!
И, наконец, впечатления от поэтических откровений на тему творчества.
Человек так устроен: свои горести и радости он стремится поведать другу или родному, близкому кому-то. Он освобождается от переполняющих его эмоций. Получает ответную ласку, или совет, или просто участие. Для поэта область выхода страстей — стихи, возникающие от счастливого сердца или от горестных дум. Поэтому поэзия Евгения Каминского о муках и радостях своего творчества отражает и «эпохальную», и «смертельную» темы.
Прежде всего, разочарование во временах — эпохах, с которыми совпала его жизнь. Конечно, он имеет в виду в основном время, вломившееся в историю и — названное им «продажным» и «ледяным».
Постою — борода в серебре.
Временам этим не был я нужен.
Но я был. И был равен себе,
как звезда, отраженная в луже.
Последняя строка говорит о том, что Каминский знает — поэтический след им оставлен.
Но чем же он не удовлетворен? Глухостью читателей, глухостью издателей. Последние будут издавать поэта, когда его не станет, с прибылью:
Вам кажется, что вас оставил Бог?
Издатель нос воротит? Ну так знайте,
он после вашей смерти вас бы мог
издать, мой друг. Скорее умирайте!
Горько поэту, знающему о возможностях своего дарования, о качестве и смысле своего творчества, думать, что издадут, и прочтут, и оценят только после его «нырка» в окно, привлекшего любопытных и падких до сенсаций!
Каминского снова и снова мучит горечь непонимания его творчества — безот-ветность. Ему нужны отклики — внимание читателя (как и каждому поэту), не помешает и слава… При этом взаимоотношения с поэзией у него таковы, что пользуется он популярностью или нет — другой жизни, кроме счастья поиска слова для выражения своих чувств и мыслей, у него нет:
Тут самое время прервать в эмпиреях полет
и сдаться на милость какой-нибудь женщине храброй,
но этот упрямец все слезы счастливые льет
над вымыслом личным, как будто над истинной правдой.
«Этот упрямец» — это он о себе. Каминский здесь относит нас к пушкинскому «Над вымыслом слезами обольюсь…». Такие необозначенные цитаты связывают поэтов разных времён, создают впечатление их беседы и взаимопонимания.
О вдохновении он не высказывается напрямую. Суть вдохновения у Каминского — его «крылья»! Вначале это только «птенец отчаянный», который в будущем превратится в птицу-сердце. Потом эта птица раскроет громадные крылья, причем многоликий образ крыльев будет повторяться. То они, крылья, заменяют руки, то, выпрастываясь, разрывают пиджак. Чувствуется, как поэт держится на этих крыльях. Они его серафимы.
Каминский понимает и знает, как он зависим от времени, которое он проживает всей своей сущностью — чувствами и сознанием:
Всё, алхимик, слова: неудачи, потери, успехи…
Просто злое винишко эпохи в нас бродит, пока,
белый шум оборвав, не порвутся усталые мехи
и не выпорхнет в небо, вдруг крылья расправив, строка.
Крылья-то строка расправляет, но не всегда эти крылья доносят сказанное поэтом до сердца, до уха ли читателя. Каминский снова и снова сетует на отсутствие откликов на свои поэтические откровения. Вот, например:
Брошено слово, а отклика нет, хоть умри.
Только идут на поверхность одни пузыри.
Если ты не был хотя б иногда шестикрыл
в битве с глаголом, то лучше б ты вовсе не был.
Я же сказала, что крылья его серафимы! К тому же в этих строках он забыл про смерть и, имея серафимовы крылья, при всех «пузырях» вместо откликов на свои стихи, готов продолжать создавать их в битве с глаголами. Таков настоящий поэт.