Беседу ведет Наталия Санникова
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2014
Московский поэт Данил Файзов вместе со своим другом поэтом Юрием Цветковым в 2004
году придумали проект «Культурная инициатива». С тех пор значительная часть
московской литературной жизни — поэтические чтения, вечера, презентации,
встречи — буквально на совести этого инициативного тандема. На сайте «Новая
литературная карта России» по этому поводу сказано следующее: «Деятельность
«Культурной инициативы» включает в себя организацию литературных программ на
различных московских площадках; организацию и проведение разнообразных
мероприятий (фестивали, презентации, циклы литературных вечеров) в России и за
рубежом; распространение поэтических изданий. Основными принципами группы
«Культурная инициатива» являются демократичность, открытость и жизнелюбие».
Упомянутые открытость и жизнелюбие
поэту Файзову присущи, что уральские коллеги
неоднократно наблюдали во время фестивалей «ЛитератуРРентген»,
куда он часто приезжал. Привозил книжки, представлял разных хороших поэтов,
почти никогда не читал собственных стихов. На этот раз Данил попросил не
говорить о его литературтрегерской работе — «давай
лучше о стихах». Ну вот, мы попытались…
— «Вот прошло пятнадцать лет, даже Файзов стал поэтом», — пишет нам другой поэт в
стихотворении, опубликованном в 2009 году. О чем речь, о каких пятнадцати
годах?
— Этот вопрос, конечно, нужно задать автору текста Виталию Пуханову, а не мне. Пятнадцать лет прошло с какого-то
значимого для него события. Текст, я думаю, написан году в 2006-м, к тому
моменту я уже «стал поэтом», хотя это вопрос довольно спорный…
— Но с чего-то же все началось?
— Началось все, как положено у нормального человека, с юношеских опытов
на задней парте поточной аудитории вологодского истфака, где я
таким образом пытался то ли самоутверждаться, то ли
кадрить девушек, то ли время коротать. Я испытывал полное уважение к поэтам
школьной программы — Есенину, Пастернаку, Маяковскому… Хотя
Пастернака я скорее через своего преподавателя в театральной студии получил. А
еще нешкольного Вампилова, которого безумно люблю, и многое другое.
— Ты и театром, стало быть,
занимался?
— В моей жизни определенную роль сыграла пьеса малоизвестного болгарского
драматурга Стефана Цанева «Вторая смерть Жанны д’Арк», которую с нами ставил наш
же одношкольник, учившийся в ГИТИСе
на режиссерском факультете. Это постмодернистская пьеса на трех актеров, и этот
молодой человек дал нам кучу текстов читать для подготовки — Жана Ануя, Бернарда Шоу и многое другое. В тот момент мы были подростки,
которые пытаются себя осознать, и эта работа на нас очень повлияла, потому что
главная тема пьесы — личностный выбор.
— Значит, не случайно вся эта твоя
публичная жизнь образовалась.
— Конечно. До девятого класса я был, видимо, гадким утенком — умным
мальчиком, и всё…
— А хотелось быть еще и красивым?
— Популярным, красивым, интересным etc. В
десятом классе возникает совсем другая среда, новая, где лучшие из лучших
пересекаются, и надо каким-то образом себя ставить по-новому. И оттуда
происходит и театр, и первые неказистые стишата кому-то на день рождения. Ну, такие — в альбом. После школы я учился три года на истфаке в Вологодском педуниверситете. И
вспоминаю о нем с огромным восторгом — о своих преподавателях, об
однокурсниках. Большинство моих близких друзей — это мои однокурсники по
истфаку.
И вот пишу я себе на задней парте какие-то стишата, а тем временем (это
девяносто четвертый— девяносто пятый год) в фонотеке
появляются «Чайф», «Калинов мост», «Алиса», ДДТ,
«Зоопарк», «Аквариум». Особенно на меня повлиял «Калинов мост» — как
постепенный подход к Хлебникову. То есть ты пытаешься писать тексты под
Ревякина, под Летова, под Янку Дягилеву, а понимаешь, что существуют еще и
Хлебников, и Вознесенский… Так я понял, что надо
именно писать.
— В Литинституте ты учился в семинаре
Татьяны Бек. Кого из твоих однокурсников может знать читатель?
— Саша Самойлов был лучшим на нашем курсе, самым талантливым, по мнению
мастеров. Он сейчас живет в Челябинске.
Между матерых сосен,
скрученных, как бельё,
на холмике тёти Фроси
каждый курил своё.
Сумерки плыли дальше,
чёрные как черта.
Жёлтые-жёлтые пальцы
тихо касались рта.
Это стихотворение Саши Самойлова, которое я запомнил с тех лет, оно мне
казалось почти гениальным — такой Георгий Иванов…
— Вопрос о том, можно ли человека
научить писать стихи, остается открытым. Зачем может быть нужен Литературный
институт? Начинающим авторам из провинции, например, он нужен?
— Литинститут необходим был для того, чтобы познакомиться со многими
поэтами из самых разных мест, из разных поколений. Например — с тобой. Это
первое. Второе — мы находимся в другом времени, которое изменилось и сейчас
неумолимо меняется — надеюсь, не изменится до всероссийского союза писателей. Мои любимые поэты — Сергей Гандлевский,
Михаил Айзенберг, Юлий Гуголев,
Тимур Кибиров — представляясь, никогда не говорят «я
— член союза, ПЕН-центра, того, сего, пятого, десятого». Это неважно!
— То есть традиционный ответ на
вопрос «зачем человеку нужен институт?» — затем, чтобы все со всеми
познакомились.
— Конечно. Ну, и он все-таки дает образование, как положено институту.
Там можно встретить блестящих педагогов, я в восторге, что я у них учился.
— Давай, как ты хотел, говорить про
стихи. Ты, можно сказать, литературный практик: через «Культурную инициативу»
проходят едва ли не все современные поэты, и ты естественным образом наблюдаешь
перемены, тренды etc. Что сейчас происходит со
стихом? Чем интересно новое поколение?
— Наташа, сейчас, как сказал мой коллега Юра Цветков, происходит
стагнация. Время собирать камни. Время каталогизации, да? Взрыв был вот только,
вот, за нашей спиной. Мы его наблюдали, мы его изучаем. Молодым в этой ситуации
дико сложно. Потому что молодой поэт в этой ситуации вообще не понимает, на что
ориентироваться, надо ли на что-то вообще ориентироваться, и не пора ли уже
взрывать что-нибудь или надо еще подождать чуть-чуть. Никому не понятно — ни
нам, ни молодым, ни экспертам. Последние открытия
литературные — Ксения Чарыева, Володя Беляев, Андрей
Черкасов — это уже противостояние сетевому мейнстриму
позднего «Вавилона», можно так сказать. И что? Вот есть хороший поэт
Ксения Чарыева, есть хороший поэт Владимир Беляев,
есть хороший поэт Андрей Черкасов, а нового поколения пока нет. Новая ситуация
пока не ясна. Мы находимся в ожидании.
— Мне-то отсюда видится совершенно
другая картина: и новые поэты есть, и исследователи этой самой новой поэзии
есть, и, повторюсь в который раз, своя литературная премия у нового поколения
есть — «Различие»…
— Прекрасная премия! Они назначили себе Фаину Гримберг,
потом назначили Олега Юрьева. Прекрасно! Нет вопросов. Оба — замечательные
поэты. Меня премия «Различие» пока ни в коем случае не расстраивает. Молодые
ребята делают то, что они хотят делать. Пусть они это делают. Чем больше людей
будет делать дело, тем здоровее будет русская литература. Чем больше людей
будет делать дело, а не играть в игры, да? Играть в игры — это не дело поэта.
Не моё дело играть в игры. Не Кирилла Корчагина и не Льва Оборина. Наше дело —
жить этим. Я живу этим. Я живу поэзией. Для меня это важнее всего на свете.
— Хорошо, будем говорить о поэзии.
Расскажи, как устроена твоя поэтическая речь, например.
— Моя задача — чтобы каждое стихотворение, сохраняя формальные признаки
рифмы и ритма, было максимально приближено к текущей речи. То есть рифма не
должна быть видна, и в ритме должно быть такое ощущение, что это просто говорит
человек. Я говорю. Я хочу сделать так, чтобы поэтическая речь была похожа на
речь нормального русского человека, не более. Иногда — чуть-чуть со сдвигами в
падежах, в родах и так далее. Пытаюсь делать свой текст так, чтобы он тёк.
— Кто из поэтов на тебя влияет или
повлиял? Я полагаю, ты, как многие, откажешься называть современников…
— Я готов назвать двух современников. Оба безусловным образом на меня как-то
влияют. И одного предшественника. Это Виктор Соснора
и Сергей Гандлевский из ныне живущих,
дай бог им здравствовать долгие годы. И из нас покинувших, к сожалению, это
Виктор Кривулин.
— Литературный процесс устроен так —
и это обсуждалось неоднократно, — что «молодая поэзия» является чем-то
отдельным, для нее придуманы особые премии и учебные семинары, ею специально
интересуются действующие лица литературы — издатели, редакторы и т.д. Ты из
«молодых поэтов» уже «отчислен», конечно. Каково самоощущение «взрослого»
автора, у которого уже нет этих специфических преференций начинающего?
— Это жестокий вопрос. Я считаю, что идеальное отношение — быть равным
самому себе. Это значит писать те стихи, которые ты пишешь, и при этом никому
не навязываться, не предполагать, что тебе необходимо выйти на сцену, которая
возведена в честь присоединения Крыма к России, и прочитать стихотворение. Или наоборот — на сцену, которая возведена против
присоединения. Неважно. Необходимо оценивать себя по определенной мерке. Это же
сложный вопрос…
— Сложный. Я спрашиваю потому, что
мне отчетливо кажется, что поэтом быть стыдно. Ровно с тех пор, как
романтическая парадигма «поэт — особый человек» утратила всяческий смысл…
— Наивная моя, дорогая Наташа! Не утратила, а видоизменилась: девяносто
девять процентов населения страны считают, что поэт — это нищий, голодный
бородатый пьяный мудак, который валяется в канаве. Вот это — правда! И именно
поэтому не стыдно, ибо представление о поэте, романтическое или обыденное —
одинаковая обманка. А то, что мы думаем, что поэт — это Гандлевский,
Чухонцев, Файзов или Галина Рымбу,
— неважно! Поэт — это пьяный бородатый мудак, который валяется в канаве! Вот и
всё. К сожалению.
— А мне кажется, большинство считает,
что поэт — это Вера Полозкова, то есть человек,
который говорит со мной обо мне на моем языке. И не должен вовсе поэт валяться
в канаве, а, напротив, должен говорить понятные трогательные вещи, а не
морочить читателю голову формальными поисками или призывами к нравственности.
— Настоящий поэт имеет право — я в данном случае не о себе, — имеет право
морочить голову и формальными поисками, и ненормальными истинами, он может что
угодно, если делает это талантливо. Вот и всё. Это его индульгенция, его алиби.
И, например,Чухонцев делает
то, что он делает, лучше всех. Или Соснора, который делает нечто совсем другое, но делает прекрасно. И я
пытаюсь работать с собственным языком, с собственными текстами, как могу.
— То есть поэтом быть не стыдно…
— Ни в коем случае. Наоборот — почетно. Но кто такой поэт?
— Вот именно, кто?
— Тот, кто зарегистрировался на «Стихи.ру», — это поэт?
— Это к тебе вопрос.
— Это вопрос ко мне?! Иногда авторы со «Стихи.ру» вырастают в хороших поэтов.
— А кто определяет, хороший поэт NN
или нет?
— Я не могу ответить на этот вопрос однозначно. Хорошо это или плохо,
поэт — это не человек, возлюбленный той или иной аудиторией, численность
которой колеблется от ста до ста тысяч, а человек, который признан коллегами,
профессиональным сообществом. Это, может быть, плохо. Но другого пути я не
вижу. Хотим мы того или нет, но Вера Полозкова,
признанная народом, признается и частью поэтического сообщества. Мной в том
числе. Вот ее любит народ. Кого еще любит народ? Простите, Всеволода Емелина. Всеволод Емелин — более
чем прекрасный поэт. Я очень его люблю, это мой довольно близкий друг. В
большинстве своем он пишет политическую ерунду, газетные передовицы. Но иногда
он выдает такие шедевры — плакать хочется! И мы приглашаем его выступать,
потому что считаем, что это круто. А условного Васю Пупкина
— не приглашаем.
— Профессиональное сообщество — это,
вообще, кто?
— Это отвратительный, конечно, вопрос. Можно не писать. Ну кто? (Длинная
пауза.) Это очень разные люди. От Сергея Чупринина
до Дмитрия Кузьмина. От Ирины Барметовой до Алексея
Алехина. От Вадима Месяца до Елены Пахомовой. Люди, которые много
лет относительно бескорыстно занимаются русской поэзией. Это в том числе
Людмила Зубова, Данила Давыдов, Юрий Орлицкий, Елена Сунцова, Василий Чепелев, Дмитрий
Бак, Александр Скидан… Мало?
— Отнюдь нет.
— Эти люди почему-то бьются за то, чтобы сохранить русскую поэзию. Эти
люди почему-то волнуются, чтобы книги выпускались, чтобы хороший поэт имел
книгу. А еще есть Паша Настин и Ира Максимова, которые в Калининграде десять
лет делают «Слоwwwо» —
великолепный фестиваль, я был на нем раза четыре, и это более чем прекрасно.
— У тебя есть цикл стихов «Reset», он о компьютерных играх. Какую романтическую или,
наоборот, прагматическую задачу ты решал, выбирая для высказывания этот специфически
маркированный контекст?
— Никакого прагматизма, Наташа. Каждое стихотворение цикла является
трагедией. Есть небольшая предыстория: один мой знакомый расставался с женой, и
он сутками играл в «Героев». И я подумал: это же, условно говоря, аутотренинг.
Но вообще, когда человек посвящает свое время компьютерным играм, — это
трагедия. В «стрелялке» погибают все. Этот цикл — не
банальное описание компьютерных игрушек, а попытка влезть внутрь экрана и
оттуда играющему человеку сказать: «Чувак, жизнь не бесконечна».
— В продолжение мысли о трагедии: мне
кажется, пространство твоих стихов устроено по законам мифологическим.
— Да, да. По причинам, наверное, двум — одну я знаю, вторую сейчас
придумаю. Во-первых, я дико не наблюдательный человек. Не смогу после
завершения разговора сказать, во что ты была одета. Грубо говоря. Во-вторых,
мне кажется, прямое высказывание — это не мой метод. Если я начну говорить
прямым текстом — у меня просто не получится. Я должен говорить каким-то образом
иначе. И я не от разума, я от ощущений иду. Стихотворение может возникнуть от
чего угодно — от звука, от метафоры, от ритма… Чем оно
закончится, я не знаю. Я могу начать писать о смерти, а закончить о любви. Меня
ведет ритм какой-то. В ритм иногда вплывают слова.
— Олег Дозморов говорил в интервью,
что он идет за музыкой.
— Дозморов повторяет — что не есть плохо — за Гандлевским.
Я говорил еще году в 97-м — я иду за ритмом своих шагов…
— Ты повторяешь за Вознесенским…
— В том числе. Я иду по своим шагам. Повторяю за Вознесенским, за Доз-моровым — неважно. Главное — после этого возникает
музыка. А что с этой музыкой делать — непонятно. Либо она рождается, либо нет.
— Твой лирический герой насколько не
совпадает с тобой?
— Мой герой — существо достаточно невнятное и мятущееся. Он, скорее
всего, гуманитарного плана, относительно образованный человек и чуть-чуть
нетрезвый. Он, честно говоря, практически альтер эго
автора. Но он гораздо лучше, чем я.
— Чем же?
— Он честнее, искреннее. Искренность и честность — это важно для человека,
и я стараюсь, сколь могу, но жизнь такова, что не всегда
получается быть честным и искренним. А лирический герой уж совсем честен. И
совсем искренен. Он просто душа нараспашку. В принципе, мифологичность
идет отчасти от русского рока типа Летова или Ревякина. Это юношеские
увлечения. Лет пятнадцать назад я на каких-то публичных выступлениях рубашку
рвал и зажигал, как бывалая рок-звезда. Может быть, мифология рок-звезды.
— Мифология рок-звезды — это что?
Говорить правду и защитить слабого?
— Еще не иметь ограничений, ни в чем. Возьми Джима Моррисона.
Первое — сказать правду, второе — не иметь ограничений. А если чуть-чуть
просветлеет мозг от наркотиков и алкоголя — о, слабый! — можно его и защитить.
— В мифологическое сознание всегда
встроен механизм защиты. Можно, я спрошу, чего боится поэт Файзов?
— Я вообще бесстрашный человек. Формально. Вовне я не боюсь вообще
ничего. Но для журнала «Урал» у меня есть история. Мое детство прошло в
Дегтярске. Там могила моей тети. И в 2008 году мы с Юрой Цветковым туда
поехали, чтоб навестить эту могилу, ничего не нашли, потому что был выходной,
просто прошлись по тем местам, где я вырос, а возвращаться пришлось на
случайной попутке. Нас согласились подвезти в Екатеринбург только три очень
пьяных татарина, и тогда я купил в ларьке бутылку пива (а я тогда не пил как
раз некоторое время), предполагая, что это будет оружие, если что. Какое это
имеет отношение к мифологии? А прямое: тот Дегтярск,
где я вырос, исчез, изменился непоправимо. Незадолго до той поездки я написал
цикл «Летние каникулы», посвященный Дегтярску. Я отправил его Арсению Ли, который там жил в это время, и тот ответил: как ты это
ловишь?! А в стихах не было названия города, только ощущение места и времени.
— Раз ты заговорил о детстве, спрошу:
«последние советские мальчишки» — это кто?
— Последние советские мальчишки — это, конечно, я. Все стихи, которые я
пишу, это абсолютно личное. И это люди от тридцати пяти до сорока, которые
имеют в анамнезе пионерию, абонементы в кино на осенние каникулы, мороженое,
игровые автоматы «Морской бой». Игорь Белов, я, Женя Прощин… Последние
советские мальчишки — это дети, которые не испытали по-настоящему ни ужасов
советского застоя, ни террора, ни чего-то еще. Они получили счастливое детство,
а когда они повзрослели — советского не стало. И
воспоминания об этом — они важные, но ностальгия тут, конечно, не по СССР, а по
своему детству, по сравнению с которым наш прагматичный мир, конечно, ужасен.
— Мне кажется, мы непосредственно
наблюдаем ренессанс советского. Цензура уже вернулась…
— Я думаю, что лирическое высказывание любой формы будет, скорее всего, в
ближайшее время свободно. Пока только один минус — запрет на обсценную лексику, что, на мой взгляд, полное безобразие. Я
не использую ее в текстах, но для некоторых текстов она необходима, и этот
запрет кажется мне глубоко нарушающим права авторов, живущих в России, пишущих
на российском языке. Это — часть русского языка! С другой стороны, я видел
несколько лет назад издание Венички Ерофеева, где было написано «фую» и «фуёво». Это в последние
годы советской власти было издано. Придётся теперь и Валерию Нугатову так писать. Теперь мы имеем запрет на публичное
прочтение, в том числе в театре, «Москвы— Петушков»,
«Острова Крыма»…
— Ты в одном из интервью говорил, что
не интересуется государство литературой — ну и славно.
— Знаешь, всё-таки государство периодически адекватную литературу
поддерживает. Биеннале поэтов проходит при поддержке государства. Периодически
выделяются деньги на какие-то другие проекты. Этому надо только радоваться.
Только, к сожалению, поддержка не очень велика. Сейчас относительно тяжелое
время для всей страны. Культура тоже к этому причастна, вот и всё.
— Данил, московская литературная
жизнь сильно изменилась в последнее время, и твоего проекта «Культурная
инициатива» это касается напрямую.
— Да, мы все потеряли несколько более чем важных мест в нашей жизни.
Прекратили свое существование «Билингва», «Проект ОГИ» и так далее — печальный
мартиролог. Наша задача — найти новые места, где будет дальше происходить
жизнь. Как говорит мой друг Юра Цветков, чтобы для поэтов был режим
максимального благоприятствования. Идеально было бы найти одно место, которое
стало бы центром всего. Такой «Русский дом поэзии». Потому
что есть дом для кинематографистов, есть дом для… чуть ли не для цирковых
жонглирующих собачек. Мы одни бездомные.
— Ну, слушай, цирковые собачки не
могут опубликовать тексты в интернете…
— Так их дрессировщики кормят. Поэтов не кормят дрессировщики. Что
делать? Надо искать дом. Чтобы поэтам там было комфортно. Чтоб они могли там
недорого выпить, закусить, послушать стихи, пообщаться, провести время. Айзенберг, Звягинцев, Гандлевский
не должны читать стихи на «квартирниках», это —
большие поэты.
— Ты чувствуешь за все это личную
ответственность?
— Думаю, да. Наверное, потому, что от меня просто этого ждут. От нас
ждут. Мы должны это сделать.