Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2014
Юлия Кокошко — прозаик, поэт, автор книг «В садах» (1995), «Приближение к ненаписанному» (2000), «Совершенные лжесвидетельства» (2003), «Шествовать. Прихватить рог» (2008), «За мной следят дым и песок» (2014). Печаталась в журналах «Знамя», «НЛО», «Урал», «Уральская новь» и др. Лауреат премий им. Андрея Белого и им. Павла Бажова.
***
Те ли старые пакостники, курилки —
находчивый кавалер дурак,
непойманный Як Цидрак,
а с профилем — Як Цидрак Цидроне,
и его ветреная, заветная, заветренная цыпа-дрипа —
увязаны в лямки, бретельки и штрипки
летних трав и иных стеблей —
здесь боялись распускающей лапу кроны,
бомбы, отравленных вод, иприта,
молотков и ловчих челест,
смолокуров и белокурых,
и вперившихся в них очков, голов, секунды,
так что дернули с брички
покатившего на небесное пламя холма
драгоценную шкуру…
И скрипят, и плачут серпы и зигзаги лент,
впиваясь в аферистов,
и рыдает источающая елей
где-нибудь впотьмах —
испеченная на волшебном тепле кошма,
эта мантия, эта магия, унесенная в закрома,
укрывающая до дыр…
Кочующий ли господин дым,
не то пархатый, не то патлатый,
раззудив в вираже голубые складки
и густой министерский росчерк
над макушкой плывущего на закат холма,
здесь старался за полбеды
и укачивал взор огня с небес —
на разрывы пастбища и ершистый лес
в пропотевшем реглане на булавках…
***
Касатка-приключенье
успело отлететь за дельту и за нун,
его арбат разбит и перечерчен,
рассыпаны расклад и попеченье
на пыль и пелену.
Рулетта птиц попутала каркас.
И тащится ручей — кривой баскак,
и тянет на спине блошиный скарб —
ничейный ли, ручейный,
подмоченный виссон или басон
плюс унибром — принявший брому кадр,
посеяв всех заснявшихся персон,
простив в канальях — чей-нибудь оскал,
а также их число — падучий сонм,
и садит на кукан
супную гарнитуру краб-кокард,
плюс полтора очка,
скатившиеся с чьих-нибудь очей,
не будь очками старых калачей.
Заплетены в текучее анданте,
в заплывы и пустые пересуды —
бумаги листопада и закат,
шаг командора или коменданта,
трезвонница клюющихся ключей,
и камни, что решительно в ударе,
и хрипы захлебнувшихся сосудов.
Надвинут кавардак.
Раззявлен гонг, а то — измятый таз,
и вьющийся из мелких распродаж
карманник карандаш,
стрясая с граней капли колебанья,
боясь развеять выгон и гербарий,
шуршащий у стопы стереобата,
лихую в уловлениях рыбалку
и сам везущий русло тарантас,
хватается за юз и выкрутас…
***
Кто первая — опасность или прелесть,
в чьем облаке, в чьем бранном оперенье,
завьюженном размахом и пороком,
в чьей прелести не слишком одиноко,
гнушаясь обреченностью, шагать
сквозь побережье ослепленных окон
и их нагар?
Нахлынувшие из лаокоонов
витать в объятьях — петлях и кругах,
и в пылких скобках рам —
фартовых,
вихрастых или змеенравных краль,
почти в сераль! —
зажженные от запада к востоку
небрежно нахлобучили фронтоны,
препровождая стол и град…
Какие виражи каких ночей,
топтавших шлях,
сносились в крен сих битых шляп,
вместились в их бесчувственную чернь!
***
Умеренный Улисс, ездун мужицкий,
промаслен или выспрен, что лекиф,
точа и расточая языки
и проливая сто походных маршей,
мятется и кружится в пассажирах,
подпихивая им пенкосниматель —
звукодавитель скрежета и трели,
точнее, раскатившийся тимпан,
расплеснуты пунцовые мазки
или мурашки с королевских мантий…
Воистину бесстрашен и размашист,
воочию искрист и конопат —
сбывающий заезды горлопан!
Божится регулярностью шкалы
и честью расшеперившихся шпал —
за шансы распустить их на жезлы,
а если сумерки взойдут на рее,
зашьют лебяжьи вольности дуги,
накинув на себя ее изгиб,
морские жерла или снегопад —
а то ни зги,
ловите превосходное маренго —
растерто на кинжальной мазе рельсов!
Но перечень всей этой мелюзги
и скачущих на перегоны кресел —
обоз вагонов, лайнер или сейнер
ссужает — оптом, смешанным посевом,
все включено в кочующий насест —
как ночь, один на всех.
Зато дорогу, склонную смориться
не прежде горизонта,
отмеривает штукой и настригом,
отваливает в стопах и веригах,
в пустых канвах, пределах и подзолах,
краса не то Москвы, не то промзоны.
Проставлюсь-ка — на масть святых коров,
на скрип чужих ворот,
чтоб выдал контрамарку, номерок,
расписку… пусть ликует и жирует.
Но тут в торцах мужицкого лица —
о ужас! — проступают руки
паршивца перепродавца —
ожоги, жабы, гарь… и все ли единицы
нанизаны на шуйцы и десницы?
Какая же отменная дрянца,
подите прикоснитесь!
***
Изгнанники в братья дорогам твоим,
беспутство — в твои эстафеты,
как низко надвинут твой купол,
железные кровли и фески,
бичующий! Будь ты октябрь,
вожак нечистот и окрестных руин,
твой зев перекис и надкушен,
твой лик — измышленье и хлябь.
Скрежещет и корчится кондуит
твоих отвратительных культов,
и все твои воды — кукушки…
Прольется не масло, но смрады и смоль,
и томная бледность лакуны
затмит твои галсы и стогны,
октябрь из колена фантомных!
Пусть вихрь веселящихся бестий
преломит твои арабески —
на дни и труды, и победы —
и спустит округу на толки,
окинув горящей каймой
из песьих и дьявольских морд.
Будь падший, засыпавшийся золотарь,
метущий вдоль тьмы и клоак,
развесивший жалкий спектакль —
вписавший расхлябанность трат,
проплешины нетто и брутто —
в мое тяготенье к разрухе,
набивший над каждою тенью —
мои слепоту и смятенье,
и мой несминаемый страх.
Сокрывшись в ордах и когортах,
метнув в меня око Горгоны,
за что ты меня обобрал?
***
Улица снега, Воровка Петровна,
помнит на сидор святых приношений,
может быть, жезлы, намеренья, шелест,
коловращенье пустых величин…
В тяжбах своих ежедневных пришествий
гонит разрядку и градус мороки,
перебеляет почтенные кровли
и, просвистев натуральный зачин,
режет квартал по неполным патронкам,
путает стадии, нравы, ключи…
Всякий несущий пределы и вести
на удивление свят и пречист —
не обездвижен, зато обесцвечен,
сплошь альбиносы, шестерки и рохли,
с каждого тайно свалили постромки
и золотые цепочки причин…
Полснисхождения — дворне, сорокам,
Получернавкам известной сноровки,
перезагаданным как полукровки,
что там в пробелах горчит и бренчит?