Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2014
Гавриил Левинзон — прозаик, автор детских книг «Мы вернёмся на Землю» (1969), «На
три сантиметра взрослее» (1980), «Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки» (1982). В
настоящее время живет в США.
Мы познакомились с ним в день
рождения наших детей в вестибюле роддома, где терпеливо дожидались радостных
известий. Его сыну выпало родиться на семнадцать минут раньше моей дочери…
Хочу сразу же представиться: Миркин
Борис Самойлович, преподаватель математики в школе, посмертный зав районным методобъединением,
— это всё, чего удалось мне достичь не столько на математическом, сколько на
учительском поприще.
А мой новый друг? Я сразу же понял,
что относится он к «хорошим евреям», ибо вполне по-родственному стал тут же
относиться ко мне: засветились в глазах его огоньки признания, ведь «ты и я —
мы одной крови» говорят не только звери, но и люди, когда одолевает их чувство
национального родства. Мне тоже нравится это чувство во мне — засветились и в моих
глазах огоньки сердечной наметившейся дружбы. Освещали мы друг друга, как
фонариками, и, пока стояли в ожидании радостных вестей, рассказывали глазами
своими, как понимаем один другого в нашем намечающемся отцовском счастье. «Ты и
я — мы одних чувств», — просигналили мы друг другу. А уж когда появилась
вестница-нянюшка и сообщила моему тёпленькому от
переживаний соожидателю о
рождении нового претендента на счастье, засветился он неоновым светом,
попытался всучить нянюшке денежку, которую она, фыркнув, ласково отвергла, а
он, как был с трёшницей в руке, бросился меня обнимать. И вот же, не понёсся он
со своим счастьем домой, а стал ждать момента, когда и меня посетит радость
рождения моей дочурки. Случилось это вскоре, и опять мы обнялись, и на сей раз нянюшка позволила мне осчастливить ее пятёркой, ибо
произнёс я нужные слова: «Пожалуйста, разделите наше счастье». Я ведь немножко
и русский и знаю, как надо пробудить хорошие чувства в родственной душе. Вот
так вот сроднились мы в вестибюле роддома, тут же обменялись адресами и
телефонами и отправились в ближайший буфет обмыть наше счастье.
Думал ли я в тот момент, что дружба
наша продлится тридцать восемь лет? А с какой стати мне было об этом думать?
Все люди на земле были мне друзьями. Я, как видите, вполне любвеобильный.
Прикончили мы бутылочку рислинга и
разошлись, договорившись созваниваться и ставить друг друга
в известность о том, как они растут, наши гении. Только ведь, заметил я, насчёт
гениальности мой новый друг, Витя Мирский, шутил для блезира. Он ведь, как
вскоре убедился я, всерьёз был настроен заиметь гения в своём еврейском доме,
где и он, и жена его Рита стояли весьма близко к тому порогу, за которым
проживает уже не обычный человек, а гениальный. Вы бы посмотрели на них, когда
принимали они гостей! Оба, как говаривала моя аккуратистка-мама, задрипы: малость
недочёсанные, малость недостриженные, он — в рубашонке
почему-то детской, она — в мешковатом, ужасно не идущем ей платье с рюшками, —
не столько радовались они твоему приходу в их дом, сколько потешно удостаивали
тебя своим царственным вниманием. «Да ладно уж, — решил я, — пусть надуваются.
Люди-то, в общем-то, приятные». Видите, не сказал я им, как сказал бы любому из
своих друзей: «Что это, мил-человек, ты сегодня такой торжественный?» А почему
не сказал? Загадка.
Само собой, мы взяли за обычай
поздравлять друг друга с днём рождения наших детей, встречались за столом то у
нас, Миркиных, то у них, Мирских, не нарушая очерёдности.
В третий наш праздник и выяснилось,
что Илюша Мирский — и в самом деле гений. Пришёл его папа к нам, слегка уже
подогретый винцом, пустил своего сынишку бегать по комнате, сам же cтал разбираться в каких-то бумажках, которые извлёк
он из пиджачного (пиджачок-то чаплиновский
был) кармана. Расправил он листки, разложил на столе и предложил нам с женой
полюбоваться каляками,
которые можно было принять и за рисунки, если напрячь воображение. Стали мы
любоваться этими каляками,
которые Витя Мирский освещал своим взором, объясняя нам, что это и есть
современная живопись в последнем её, гениальном само собой, проявлении. И вот
же ни я, ни жена не высмеяли его: почему-то считали мы необходимым для себя
подчиниться его чувствам беззастенчивого любования своим сынулей. Но ведь в трёхлетке и
правда было что-то от начавшего уже созревать гения. Шпарил он цитатками из Киплингова «Маугли»,
оказался сведущим в несравненных историях Кота в сапогах и Мальчика-с-пальчик.
Уж очень основательно изучил он эти литературные опусы, было в нём много
профессорского, до того уж не детского, что себя мы с женой тут же и
почувствовали людьми, ещё не выбравшимися из детства. Моя жена, со вкусом
одетая, и я, в жёлтой модной рубашке, оказались жалкими модниками и
провинциалами рядом с этими в рубища одетыми носителями истинной духовности.
Ничего у меня, ещё молодого, но уже завистливого, не нашлось такого уж
сверхинтересного, чтобы прихвастнуть если не гениальностью, то хотя бы малым талантиком своей Леночки, которая
в распахнутых своих чувствах держала Илюшу Мирского за руку, заботливо
подсовывая ему другой рукой трюфель. Стал я мямлить, что дочурка наша тоже
интересуется литературой, уже изучила «Кошкин дом» и является автором
литературоведческого исследования о курице, лишённой рук, но сумевшей
тем не менее принять участие в тушении пожара. С восторгом встретили наши гости
это моё сообщение о научных интересах моей дочери. Они готовы были и её
записать в гении, но Леночка наша тут же и обнаружила свой далеко не креативный образ мыслей. Поняв,
что говорю я о ней, и говорю что-то лестное, она подскочила ко мне и чмокнула
меня в руку. Все мы радостно захохотали: ещё бы, мы имели в дочери человека
большой души и льющейся через края любви. Так моя Леночка утёрла носы этим
гениальным зазнайкам, сын которых только тем и занимался, что лопал конфеты и цитировал Киплинга.
Я не соревнователь и не завистник.
Гениальности чужого ребёнка я, конечно, могу позавидовать, но только
мгновенной, хватающей за сердце завистью. В следующее уже мгновение я беру себя
в руки. Я говорю себе: «Прелестное дитя. Дай Бог ему здоровья и поменьше
антисемитов на его пути». А в остальном у меня вообще никакой зависти. Мой
школьный друг Петя Завилянский
после того, как купил машину, даже рассердился на меня. «Ну, ты хоть бы разок
позавидовал!» — взбеленился он. А я усмехался и думал: «А дудки!»
Когда Мирские, выкручивая руку своему
непоседе, покинули наш дом, я взял да и признался своей жене: «Ты знаешь, я
позавидовал уму этого Илюши». Жена кивнула. Хотела ли она сказать «я тоже» или
«я тебя понимаю»? Так ведь это все равно. Только минут через десять мы поняли,
что предали нашу Лёчку,
посчитав её в оскудении по сравнению с Илюшей. Подошёл я к девочке своей и
поцеловал её в головку. Не раз я так делал. «Будешь умницей», — говорю я при
этом. И на этот раз я сказал то же самое, а моё дитя мне ответило: «Ты целуй
меня в щёку, я хочу быть красивой!» Не умница разве? Порадовался я её уму, но и
вздохнул: «Всё-таки жаль, что она не гений».
Что же вы думаете? Так вот я и
примирился с тем, что Илюша лучше моей красавицы? Простите меня, люди, за низменность
моих чувств: стал я уж очень зорко подмечать всяческие Илюшины недостатки. А в
этом деле, как выяснилось, и приметливости никакой не надо было. Илюша весь
состоял из недостатков: ничего-то, кроме гениальности, мало-мальски стоящего в
нём не было. Он покрикивал на родителей, корчил забавные
рожи, самое неприятное в нём было то, что время от времени он отпускал тумака
кому-нибудь из родителей, а вскоре как-то уж чересчур естественно перешёл на
нас с женой: мне досталось по спине, а вот жене моей ладошкой по щеке — состороив испуганное лицо, жена
тут же изобразила себя несчастной и побитой. Надо же было как-то
сохранить достоинство. Родители истязателя пришли в ужас. Но что же вы думаете,
наказали они его? Как бы не так. Со всей сторогостью, отпущенной им вдосталь, сделали ему внушение, на что он презрительно
засмеялся. И при всём том он был гением. Он цитировал и пересказывал «Остров
сокровищ», потом перешёл на «Таинственный остров». Я догадался, что интерес его
к островной тематике не случаен. Как мне хотелось, чтобы он хоть разок сбился,
хоть разок выказал хоть какую-то неуверенность. Ничего подобного. Он начал
комментировать цитируемое и, конечно же, покорил нас с женой и, само собой,
своих деда и бабку, которые помолодели на добрый
десяток лет, выслушивая его научный выпендрёж. Ну, разве ж можно быть таким
гениальным?
Понятное дело, я засомневался, хорошо
ли это — иметь гениального ребёнка. По дороге домой мы с женой мудро не стали
порицать вслух драчливое дитя наших друзей. Довольные своей деликатностью, мы
двигались по улице, размышляя вслух о том, до чего же родная, до чего же
близкая нам наша Лёчка, и подцеловывали мы наше дитя, и
поглаживали по головке, пока жена моя, не выдержав мудрых наших умалчиваний, не
проворковала: «Как славно, что Бог не удостоил нас гением». Стал с того дня
целовать я дочку свою в головку, в щёчку… и в сердечко. Ведь у нашего вполне
не гениального ребёнка было мудрое сердце. О таких сердцах я кое-что знал. О!
Это высоко ценилось, особенно у нас, прочитавших книгу Косидовского о библейских сказаниях. Короче говоря,
хочу сообщить вам, что избавился я от зависти.
«Конечно, — размышлял я, — я пал в
чувствах своих довольно низко, но ведь я выкарабкался. А ведь
сколько на свете людей так и прозябают в муках зависти!»
А Лёчка наша тем временем
росла под ласкающими взглядами жены моей и моими. Уж до чего я дошёл в
любовании своим чадом! Просыпался с мыслью, что вот сегодня опять подсмотрю,
как доченька моя кладёт учебники в портфель. В такой момент подсматривания Лёчка сердито, почти всерьёз
хмурилась: «Папа, ты опять подсматриваешь? Уверяю тебя, я могу сложить книжки в
портфель без твоего участия». Я радовался её умению делать мне замечания
шутливо, всегда была доля игры в наших отношениях. О чём ещё может мечтать
такой удачливый папа, как я? Я ходил в школу на родительские собрания, собирая
в свой отцовский пакетик похвалы от учителей в адрес своего такого всеми
любимого ребёнка. Но жене я однажды проговорился о сокровенном своём: «Всё-таки
немножко гениальности нашей девочки не повредило бы». Жена возразила мне,
слегка уколов за моё простодушие: «Но ведь для этого надо, чтобы папа
соответствовал». — «Ой-ё-ёй,
— стал отбрыкиваться я. — Можно подумать, что мама не
в счёт». Вы, наверно, уже догадались: моя жена была не вполне довольна мной.
Она представляла меня себе в хорошей должности в каком-нибудь НИИ с защищённой
диссертацией, а я намертво засел в школе, отдавая себя школьным собраниям и
проверкам тетрадей. Но что ты будешь делать? Я не гений. Я иной раз даже
принимаю коробочку конфет от детишек своих на экзаменах. Не могу отказаться:
это же для Лёчки.
Продолжал я, конечно же, свои
наблюдения за гениальным Илюшей. С огорчением, переходящим в стыдливое чувство
удовлетворения, узнавал я, что у этого мордобойца
не всё благополучно: ударился он в разгильдяйство,
перестал делать уроки, заявив своим беспомощным родителям, что решил посвятить
себя изучению литературы. Да, изучал он её, читал дни и ночи напролёт всякие
книги, художественные и литературоведческие. Тремя языками владел, негодник. Учителя называли его гением и принципиальным
бездельником, но прижать его двойками у них не получалось — посмеивался над
ними лоботряс. Давно уже папа перестал считать его гениальным живописцем. То
есть Илюша оставался гением, но, в чём проявится его гениальность, пока ещё
было не ясно. Нащупывал Витя Мирский её проявления, ничуть не скрывая от нас
этого. В порядке этих своих изысканий стал он зачитывать на наших торжественных
встречах сперва изложения, а потом и сочинения своего
сына. Я должен был признать, что какие-то признаки гениальности в работах этого
бездельника есть. То встретится словечко, которое на свете знают только с
десяток человек, самых дошлых в добывании слов, то
вдруг обнаруживаешь, что закрутил он мудрёный, совсем не детский оборот и
забрался мыслью в какую-то не детскую сферу, то вдруг юмор блеснёт, то насмешка
— да школьное ли это сочинение? Или, может быть, литературоведческий труд?
Однажды в порыве добросердечия сказал
я Вите Мирскому, чтобы он отнёс сочинения своего сына в домоуправление: «Там
тебе проставят на них печать гениальности». Я ведь, будучи человеком
добросердечным, состою и в записных насмешниках. Витя Мирский мне ответил:
«Печать нам не нужна. Она проставлена в его сердце». Этот анекдотический папа
напрочь терял чувство юмора, когда дело касалось его сыночка-оболтуса.
Но поторопился я в своём насмешничанье, утёр Илюша Мирский
носы всем нам, учителям-скептикам, не верящим в его гениальность. Те самые
учителя, которые насмехались над Илюшей с учительским апломбом и знанием
бездельной природы людей, вдруг заявили, что это как раз они воспитали Илюшу
победителем на математических олимпиадах. Представляю, как долдонили
они: «Это заслуга всего педколлектива!»
А заслуга эта состояла в том, что не затюкали они до
смерти этого самонадеянного человека, годам к двенадцати решившего жить по
своему усмотрению. На семнадцатой нашей встрече в день рождения наших детей
Витя Мирский продемонстрировал нам с женой дипломы олимпиад своего сына, среди
которых был и республиканский. «Так ты позови его», — распорядился я,
наслышанный о нём с первых мгновений его появления на свет. «Не придёт», —
ответил Витя Мирский с полным пониманием величавой природы гениев. Но зашёл
Илюша Мирский в комнату без родительского зова и попросил у папы своего «совсем
маленькую денежку». «Возьми в шкатулке», — поощрил его папа не без отцовского,
такого позорного в моих глазах, подхалимажа. Но начхать ему было на то, что заискивает он перед сыном,
счастлив он был, что мы с женой получили возможность полюбоваться гением,
взошедшим в комнате, как солнышко. «Парень, — сказал я, — я первый после твоего
папы, кто порадовался твоему появлению на свет». — «Вам повезло, — ответил
гений и вышел из комнаты какими-то уж очень обидными шагами. Что я подумал,
человек, не лишённый сочувствия? А вот что: «И я хотел такое вот дитя иметь в
своём доме?»
Вернувшись в тот вечер
домой, я подошёл к своей доченьке и запечатлел все три поцелуя: на её головке,
на щёчке и на сердечке. «Твой крёстный, — сказал я, — оплошал. Надо было ему
тоже целовать своего сына в сердечко». Вы что же, думаете, я торжествовал? Нет,
печалился. Я ведь человек с воображением — мне почему-то подумалось, что
«совсем маленькая денежка» была последней в шкатулке, отложенной на покупку
хлеба. Не удивляйтесь, я гениальный сочувствователь.
Теперь приглянемся попристальней
к нашей Лёчке: статна,
высокоросла, с лицом до того милым, что многие прохожие в пору её детства не
могли отказать себе в радости заговорить с ней. Общается она с жителями нашей
улицы до сих пор. Всё это я вам говорю не ради хвастовства, а чтобы вы поняли
чувства Илюши Мирского, когда вкрался он в наш дом с еврейской историей Дубнова в руке. Книжку он положил
на стол и заговорил с Лёчкой
самонадеянно и бесцеремонно. Так мне показалось. Считал я, что при разговоре с
такой красавицей, как Лёчка,
должен испытывать робость искатель её расположения. Этот же самоуверенный
человек решил, что гениальность его является пропуском к Лёчкиному сердцу. Как он ошибся! «Носится со своей
гениальностью, — постановил я и прокашлялся вот так: — Как тебе нравится этот нахал?» Лёчка
мне не ответила, но заметил я в её глазах огоньки непризнания. Отказалась она
от дружеского общения с гением то ли по причине его низкорослости, то ли по
причине его самонадеянности. Между нами, она предпочитает поклонников робких.
Но лишён был робости Илюша. Уселся он на стул и стал похож на пенёк тополя за
нашим окном. И уже минут через десять я понял, что Илюша не тронется с места и
не изменит упрямого выражения своего лица, пока не получит от Лёчки знак её расположения. Но
можно подумать, Лёчка не
еврейка. Упрямства в ней оказалось не меньше, чем в Илюше. Не получил Илюша не
то чтобы улыбки, но и слова, обращённого к нему. Даже мы с женой засмущались по
поводу того холода, который распространяла вокруг себя наша дочь. Я покашливал
вот так: «Почему бы тебе не заговорить с ним?» Лёчка пожимала в ответ плечом: «А нужен он мне!» Что
ж, решили мы умерить её упрямство. «Доченька, на минутку», — позвала жена в
другую комнату нашу упрямицу, прикрыла за ней дверь, и не нашли мы ничего
лучшего, как начать цитировать инструкцию о приветливом обращении к гостям. Идиоты! Лёчка
сразу же поняла, до чего это пошло. «При чём тут это?
— сказала она. — Он думает, что если он гений, то я тут же побегу за ним?» — «Зачем
бежать, — полез я с новой инструкцией. — Что ж ты его бросила на стуле, как
какой-нибудь мешок с картошкой?» Лёчка
фыркнула, и мне даже показалось, что растопил я холод в её сердце. Но возразила
она: «Разве я его приглашала к нам?»
Что же Мирские? Разобиделись вовсю. Ведь и правда нехорошо
вышло: отказались мы чествовать их принца. Огоньки признания в глазах Вити
Мирского почти совсем угасли, а жена его Рита проговорила нам с укором: «Могли
бы, по крайней мере, сами как следует приветить мальчика». Могли бы, но не
стали. Этих гениев не мешает подучивать уму-разуму: такие же вы люди, товарищи
гении, как все прочие! Думаете, Илюша Мирский это понял? Вряд ли. Поехал
вопреки своему еврейству учиться в Москву, где приняли его в университет,
назначив ему стипендию и общежитие, как советскому простому человеку, что
Мирских-родителей даже растрогало. «Вот уж не знал, — говорил Витя Мирский, —
что мы такие равноправные».
Стал замечать я за ним кое-какие
странности: то примет он величавую позу, совсем не заботясь о том, как
безобразно это выглядит, когда выпячивает живот и задирает голову пожилой,
плохо причёсанный еврей с маленькой карикатурной плешью; то, возвращаясь с
тобой с концерта, вдруг бросит фразочку:
«Подожди-ка меня здесь». Отойдёт в сторонку и разговаривает с Розальскими, родителями
музыкального гения, с которыми и я не прочь бы поговорить, но вот же не
удостоился по той причине, что нет у нас в семье гения. Хлебнул я пренебрежения
от Вити, но, представьте, нисколечко на него не обиделся, ибо со свойственным
мне снисхождением постановил все величавые выходки его относить к маленьким
еврейским слабостям. Что ж поделать? Разве ж я их лишён? Жалел я его. Вот так!
Учтите.
Особенно же жаль мне стало родную эту
душу, когда скоропостижно умерла его жена от свалившегося, как кирпич на
голову, рака. Стал навещать я его, помогал делать уборку в доме и до того,
случалось, трогал своей ласковой рукой его сердце, что вспыхивали в глазах его,
как лампочки на ёлке, огоньки признания. Однажды обнял он меня, негениального,
положил свою плохо стриженную головушку мне на грудь и
обнаружил-таки, что любит меня, какого есть.
А Илюша? На похороны отца он не
приехал: далеко находился, аж в Америке, на каком-то
симпозиуме. Попросил меня по телефону принести цветов от него на могилу отца. А
я знаете, что сделал? Попросил доченьку мою положить эти
цветы на свежую, сыпучую горку.