Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2014
Виктор Подшивалов — окончил Уральский политехнический институт (УПИ), почти полвека
проработал на производстве, много лет был главным металлургом
Машиностроительного завода им. Воровского. Живет в Екатеринбурге. В «Урале»
публикуется впервые.
Посвящается памяти моей мамы
Анны Васильевны Подшиваловой
Когда началась Великая Отечественная
война, маме шел 32-й год. Мы жили в деревне, в ста километрах от города
Калинина (Тверь)…
В нашей семье я по возрасту средний,
мне пошел 6-й год, Зине — 4 года, а Вале только 2; брату Толе — 10 лет, он
школьник, заканчивает 2-й класс, а Лиде уже 14 лет, она учится в городе, у нее
«талант художника», она приходит домой только на воскресенье. Я уже знаю, что
Лида и Толя нам родные только по отцу, — их мать погибла при несчастном случае,
но они мне даже ближе, чем мама…
Маму я почти не знаю. Она постоянно
что-то делает: топит печь, приносит воду, дрова, выходит во двор к скотине,
что-то делает там, снова приходит на кухню и подает нам на стол завтрак. Как
правило, она все это делает, когда мы еще спим. Разбудив нас, она уходит на
работу, захватив с собой Валю, чтобы занести ее в «ясли». Яслями считается
обычный дом, в который приносят детей возрастом от одного года до трех лет,
причем не надолго — на 4–5 часов и только в летнюю
страду. Количество детей не более пяти, и обслуживает их одна бабушка… Если
бывает дома Толя, Валю она оставляет дома, и мы сами
отводим ее в ясли, если это удается. Чаще в этом случае Валя остается дома и
болтается вместе с нами целый день. Когда нет Толи, дома остаемся мы с Зиной, —
мы «уже большие», выполняем какие то мамины поручения:
убираем постели, развешиваем постельные принадлежности, подметаем пол. Зина
никогда не плачет, она серьезна и деловита. Иногда она напоминает мне о маминых
наказах.
Но о маме я уже откуда-то знаю и то,
что у нее в деревне самый вкусный хлеб, у нее самый ухоженный и красивый огород
и до весны не портятся засоленные с осени огурцы. Иногда я вижу, как советуется
с мамой председатель колхоза дядя Коля, приходят за советом соседки. Мама умеет
все: она косит наравне с мужиками, с легкостью владеет и топором, и пилой, и
лопатой. Грядки у нас в огороде самые аккуратные. А еще мама умеет делать квас,
о котором говорят: «Вот квас, так квас, выпьешь кружку — и целый день ни пить,
ни есть не хочется!»
Я также знаю, что мама родилась и
выросла в соседней деревне в большой крестьянской семье: у нее было три брата:
два старше ее и один — моложе, а нянькой и воспитательницей была старшая ее
сестра, ставшая потом нашей крестной. Старшие братья и сестра мамы учились еще
в церковно-приходской школе, а мама и младший брат — в советской. Познав все,
что нужно было знать крестьянской женщине, и
научившись всему, мама успела до замужества поработать в пекарне, которая
осталась от помещичьего хозяйства и предназначалась для обеспечения колхозников
хлебом. Но этим планам не суждено было сбыться; зато навыки мамы, полученные ею
на работе в пекарне от людей, служивших еще у господ, были бесценны в
дальнейшей жизни. Оттуда и «самый вкусный хлеб», и квас, и многие другие важные
секреты крестьянского быта…
Отца мы видим редко; он один из
организаторов колхоза, работает в сельсовете. Он также вырос в большой
крестьянской семье — у него было три сестры…
В нашей деревне 40 домов — две улицы,
«наша» и «та», расположенные под прямым углом друг к другу. На пересечении улиц
на двух столбах подвешен кусок рельса, с помощью которого объявляется начало
рабочего дня. Улицы с домами в два ряда и с дорогой, ведущей в соседние
деревни. К домам примыкают огороды с посадками огурцов, помидоров, моркови,
капусты, лука и разной мелочи. Огороды небольшие, обнесены легкими плетнями, а
для картошки имеются участки подальше, за огородами; вокруг деревни поля,
засеваемые зерновыми культурами, главной из которых является рожь. В конце
деревни — колхозная ферма: конюшня, коровник, свинарник и помещение, где
имеется колодец и отапли-ваемый котел. Вокруг деревни
на расстоянии двух-трех километров одна от другой такие же деревни, как наша, —
побольше, поменьше, а с одной стороны — заболоченная
низина, заросшая ивовым кустарником, с множеством птиц и мелких зверей;
гнездятся здесь и красавцы журавли.
Наша деревня — колхоз с красивым
названием «Победа Сталина». Колхоз является составной частью сельского Совета,
который объединяет семь подобных колхозов. Наш сельсовет находится в трех
километрах от нас. Там большая деревня — более 70 домов, есть начальная школа,
клуб и магазин. Я с отцом уже ездил в сельсовет, а Толя ходит туда в школу. /…/
Мое знакомство с жителями деревни
проходило в основном через избу-читальню, но этим летом я уже смело бегаю по
всей деревне. В нашей улице я знаю уже всех: в конце улицы живут Тихомировы;
тетя Анна — сестра нашего отца — часто бывает у нас, помогает маме, когда нужно
присмотреть за маленькими. Свои дети у нее большие — Иван и Валя живут здесь, а
старшая дочь — в Ленинграде. В доме напротив нашего живет тетя Поля с дочерью —
добрая наша соседка, а на перекрестке улиц — семья кузнеца дяди Леши. Его жена,
тетя Шура, — подруга нашей мамы с давних пор. Эта семья потомственных кузнецов,
умелых и трудолюбивых мастеров, жила на хуторе, на перекрестке двух больших
дорог. Но во время коллективизации их переселили в нашу
деревню: колхозом был построен для них просторный дом и новая кузница на краю
деревни, но это переселение все равно было для них трагедией, — дядя Леша и
выросший к тому времени его сын Саша остались без работы, без той работы, какой
занимались целые поколения их предков. Мы, дети, этой трагедии не
понимали, и кузница была для нас одним из самых интересных мест, хотя мы знали,
что от пережитой трагедии на дядю Лешу иногда «находит буйство», и были случаи,
когда его приходилось «вязать». Тетя Шура хранила для этой цели специальные
веревки…
Ближайшие наши соседи и ровесники —
Юрка и Колька. Мы часто гуляем с ними вместе. У них тоже есть сестричка —
Галька, но с ней гуляет старшая их сестра, Шурка, поэтому я им завидую — они
свободнее, чем мы. Но быть на их месте я бы не хотел. Они всегда почему-то
голодные, хотя и не признаются в этом, а Шурка в любой момент может дать и
одному и другому оплеуху за малейшее непослушание.
С другой стороны от нас — дом
Куликовых: дядя Миша, тетя Паша, 13-летний Василий и Толян
— ровесник нашему Толе. Все Куликовы к нам заходят по разным мелким делам. А
недавно дядя Миша показал Лиде какую-то открытку и спросил, сможет ли она
нарисовать изображенную там картину в увеличенном виде. Лида согласилась. Я не
знаю, чем и как она рисовала и сколько времени, но дядя Миша был восхищен. Он
приглашал соседей и с восторгом говорил: «Лучше, чем у художника!» Картина «Три
богатыря» была нарисована на боковой стене русской печи, размером в полстены.
Говорили, что в разное время дня картина выглядит по-разному, а вечером бывает
страшно… Я тоже ходил несколько раз смотреть, и мне казалось невероятным, что
такое чудо могла сделать наша Лида.
***
Вся деревня около нашего дома — у
избы-читальни. Мужики молча курят. Там и тут слышатся
всхлипывания женщин, приглушенные крики детей. Час назад приехала на велосипеде
секретарь сельсовета и сообщила, что началась война, а председателю — приказ
срочно явиться в сельсовет. Дядя Коля уехал, попросив людей не волноваться, а
завтра всем выходить на покос. Долго не расходились, но подошел с «той» улицы
дядя Ваня Петухов и уверенно начал говорить: «Бабы, перестаньте реветь, никакой
войны не будет. Вот приедем на границу, — мы — штыки в землю, и они не посмеют
стрелять, и разойдемся. Зачем нам война, только жизнь наладилась, и товарищ
Сталин говорит, что война нам не нужна». К дяде Ване недавно приезжал из армии
в отпуск сын, и говорили, что, по его словам, в армии к войне никто не
готовится. Наверное, это выступление никого ни в чем не убедило, но,
разговаривая между собой, люди группами стали расходиться…
Я не понимаю, что наступает беда, не
понимаю, почему так взволновались люди… Разговоры о войне я слышу давно. Я
знаю, что война уже была, на войне был мамин брат дядя Саша. Война кончилась, и
он пришел домой. Но почему сейчас провожают на войну с плачем, и, когда
отправляют незнакомых мужиков, мама тоже плачет?..
Отца Юрки и Кольки взяли так
неожиданно, что с ним и не попрощались. Объяснили, что какой-то авиационной
части срочно нужны механики, — он был трактористом.
Я не помню, в какой очередности
отправлялись мужики, но за очень короткий срок были отправлены сын дяди Коли —
Шурик, старший сын его Леонид уже находился на службе в армии; два сына бабы
Тани, два старших ее сына тоже были в армии, — у нее остались привезенные из
Ленинграда внуки и 12-летняя дочь. В эти же дни отправился сын кузнеца Саша и несколько молодых
мужиков, имеющих по одному или по два ребенка, и совершенно неожиданно были
призваны уже немолодые братья Портновы — дядя Петя и дядя Павел: одному было
36, другому 38 лет. У одного было двое детей, у другого — трое, возрастом от
семи до двенадцати лет; у дяди Пети оставалась безнадежно больная жена. Вслед
за ними был призван и 40-летний дядя Ваня Петухов…
Так же неожиданно отправили Федю-«глухого», но не в армию, а куда-то на Урал, — он был
непризывной по здоровью, а по специальности слесарь-жестянщик. Уже пожилого
сапожника дядю Ваню отправили в Казань…
Председатель дядя Коля не находит
себе места, он ставит задачу каждому не только взрослому, но и подростку:
требует, умоляет, просит, хотя просить и не надо, задачу все знают и понимают.
Косить выходят даже подростки — не на полную смену, а хотя бы на полтора-два
часа. С граблями выходят даже старенькие бабушки и дети… И наполняются сеном
сараи, чердаки коровника и конюшни, в последнюю очередь развозится сено по
частным дворам в соответствии с заработанными на сенокосе трудоднями и в
процентах от общего объема заготовленного сена. Эти, хотя и привычные для
колхоза, дела сами собой не идут и требуют постоянного участия и внимания
председателя. Мама, как всегда, находится на самых ответственных участках
работ, и мы ее почти не видим, но по каким-то признакам, по тому, как она часто
употребляет выражение «слава Богу», я догадываюсь, что сенокос проходит
нормально. Наш сеновал хорошо заполнен…
Отца мы почти не видим, он сутками
находится в сельсовете.
Поступил приказ провести ветеринарный
осмотр всех рабочих лошадей с целью определения их пригодности для отправки в
распоряжение Красной Армии. Комиссия работала при сельсовете. Толя был в числе
сопровождающих и возвратился с известием, что Браслетку забраковали по низкой
упитанности. Толя был расстроен, но мама его успокоила — лошадь оставалась за
нами, а четырех лошадей уже через два дня необходимо пригнать на пункт
отправки…
Началась жатва, и над нашей
местностью начали летать самолеты — и немецкие, и наши. Провожая взглядом
пролетающую группу немецких самолетов, дядя Миша уверенно сказал: «На Бологое
летят, не иначе». Мы вскоре научились различать их по звуку. Так, звук немецкого
бомбардировщика звонкий, переливающийся и как бы выговаривающий бесконечное «везу, везу, везу», а звук наших истребителей —
более глухой и ровный. Когда пролетают наши, Юрка и
Колька бегут и машут кепками, — может, папка летит…
Однажды в солнечный день, когда мы
играли возле нашего дома, подъехал на велосипеде красивый офицер и спросил, где
дом председателя. Мы побежали с ним в конец деревни. Вышел дядя Коля, и они
пошли в поле, где жали женщины. Мы увязались за ними. Женщины с интересом
рассматривали гостя. Их попросили присесть отдохнуть, и офицер очень коротко
сообщил обстановку на фронте. На тревожные вопросы женщин он уверенно отвечал,
что немцев уже остановили и дальше не пустят, и закончил свое выступление
словами: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!» Не
заметно было, чтобы эта фраза как-то воодушевила женщин. Все видели, что
положение в стране небывало серьезное…
Начали обмолот. Снопы свозятся в ригу
— горячие, сухие. Толя участвует в этой работе, — он уже научился запрягать
Браслетку. Все удивляются, как она покорно наклоняет голову, когда он одевает на нее хомут, мама научила его, чтобы, подходя к
лошади, он не забывал дать ей морковку или кусочек хлеба. Опробуется новая
молотилка, конный привод; не всё получается, работают
дотемна. Посредине риги — большой ворох зерна, теплого, тяжелого. Завтра его
нужно очистить, затарить, взвесить… Сторожу с фермы
дяде Васе приказано посматривать ночью и за ригой. Он смеется: «Ночи-то
осталось два часа».
Уставшие до изнеможения, запыленные
люди идут по домам, чтобы немного отдохнуть, — завтра будет то же самое, а
хозяйкам надо еще истопить печи — хотя бы сварить картошки и, конечно, испечь
хлеб. В огороде есть огурцы, лук, найдется немного сметанки
— и уже можно жить. Главное — справиться бы с работой. На очереди уборка
клевера, ячменя, овса, подготовка земли под посев озимой ржи, а там еще лен,
картошка…
Новость, поразившая всю деревню, —
нашего отца положили в больницу после прохождения комиссии в военкомате. Отцу
шел 42-й год, и у него была запущенная язва желудка. Все считали, и он сам был
уверен, что его уже не призовут. Лида посетила его в больнице, и главный врач
сказал, что он здоров и его выписывают и направляют в распоряжение военкомата.
Через день отец пришел домой. Ему дали два дня на сдачу дел по месту работы и
определили дату отправки. Среди этих дней мне запомнился момент, когда мы,
присмиревшие, садились обедать: мама подавала на стол, отец сидел напротив
меня. Вдруг я увидел, что у отца из глаз обильно полились слезы. Заметив, что я
это вижу, он быстро встал и вышел за дверь. Через минуту он возвратился,
потрепал меня по голове и, как ни в чем не бывало, сел на место. Меня это так
поразило, что я не помню, как проходил обед и что было дальше. Наверное,
накануне отправки Лида, насмотревшаяся сцен прощания, оставшись с нами наедине,
вдруг сказала: «Неужели наш папка тоже будет плакать?» Я зачем-то сказал: «А он
уже плакал». Лида напала на меня с вопросами: «Где? Когда? Расскажи». Я, как
умел, рассказал про этот случай за обедом, но свои ощущения Лиде передать не
мог…
Наступил день отправки отца…
Строгость и поспешность сборов. Мы с Зиной, умытые и чисто одетые, выходим на
улицу. Вся деревня около нашего дома. Я ищу Толю, но его поблизости нет.
Вздохи, причитания женщин, плач, разговоры: «Надо бы Валю принести… Не надо,
она еще маленькая». Я знаю, что Валя в яслях, и не хочу, чтобы ее привели.
Стоим долго, рядом запряженная Браслетка, на телеге сено. Иван Тихомиров
поправляет сбрую, разравнивает сено и сажает меня и Зину. Всхлипы женщин,
кто-то плачет в голос, с причитаниями. С крыльца спускаются мужики, какие-то
незнакомые, видимо, провожающие из сельсовета; среди них — отец. Женщины зарыдали в голос, не сдерживаясь. Плачущий отец обнимает
всех подряд. С крыльца спускается мама в окружении наших теток. Рев, как по
команде, становится всеобщим. Плачем и мы с Зиной… «Поехали, Ваня, — как-то
буднично сказал отец, но неожиданно почти выкрикнул, обращаясь к окружающим: —
Мы не допустим, чтобы враг пришел на нашу землю и издевался над нашими бабами!»
Последние его слова заглушил всеобщий рев. Подвода тронулась. Все шли пешком.
Тут только я увидел Толю, он шел, опустив голову. На выезде из деревни
остановились, и плач вновь усилился. Нас хотели снять, но отец сказал: «Еще немного,
до мостика». У мостика навзрыд плачущий отец расцеловал плачущих нас и вдруг,
увидев, что нет Вали, потребовал поехать назад. Его уговорили не ехать — «пути
не будет».
Мне очень надоело плакать и хотелось,
чтобы перестала плакать мама и все провожающие. Нас сняли с телеги, и мама с
отцом уехали в город. Лида ушла накануне, чтобы встретить их там, а мы с Толей,
взяв Зину за руки, пошли домой. Вдруг, взглянув на Толю, я увидел, что он
плачет и рукавом свободной руки вытирает слезы. Я испугался и спросил, зачем он
плачет. Сквозь рыдания он сказал: «Как теперь будет?» Я соображал, что он имеет
в виду, но Зина неожиданно, выделяя каждое слово, сказала: «Мама знает как».
А как теперь будет, наверное, не
знала и мама. Через несколько дней после проводов отца она родила мальчика, его
назвали Юрой. Но бабушка Наталья — повивальная бабка в нашей деревне, — приняв
роды, сказала, что ребенок «не жилец». И вскоре ребенок умер. Мы всей семьей
ездили к тетке за 5 километров, искали какого-то батюшку, который отпевал
ребенка, там и похоронили. Для нас, детей, в этом трагедии не было…
Колхоз выполнил план поставок зерна
государству, и колхозникам выдали авансом рожь. Я не знаю, по какому расчету
выдавалось, но, слушая разговоры по этому вопросу мамы с приходящими женщинами,
я понял, что ожидания колхозников не оправдались. В один из вечеров, за ужином,
мама вдруг сказала, что с завтрашнего дня хлеб будет храниться под замком… На
кухонной полке был специальный ящик для хлеба с дверцей и с замком, но замок
никогда не закрывался, недостатка в хлебе у нас не было. Наоборот, мама всегда
напоминала нам, чтобы ели побольше хлеба. И мы не
стеснялись; летом, когда были огурцы, съесть свежесорванный,
слегка посыпаемый солью огурец с кусочком хлеба — было такое наслаждение! Предупреждая
нас об экономии хлеба, мама выразительно посмотрела на меня. Я был здоровым
ребенком и отсутствием аппетита не страдал. Съесть кусочек хлеба с молоком, с
простоквашей, с огурцом для меня было удовольствием… На следующий день я
проверил — ящик был закрыт на ключ…
В избе-читальне вопрос о хлебе
обсуждается постоянно, хотя всем понятно, что до окончания года зерна больше не
дадут. Обсуждаются вопросы о создании каких-то фондов: фонд обороны, резервный
фонд, фонд помощи беженцам, неприкосновенный запас. Я уже понимаю, о чем идут
разговоры, только иногда обращаюсь с вопросами к маме. Так, я недавно спросил
маму, почему до войны хлеба хватало, а сейчас не хватает, — ведь люди как до войны ели, так и сейчас едят. На это мама
ответила, что на войне многое теряется или даже достается врагу, а не нашим
солдатам.
В эти жаркие дни произошел пожар —
сгорел дом Кузнецовых. Пожар начался в два часа ночи. Спящих Зину и Валю мама перенесла за огород, в картофельные гряды, и
приказала мне быть с ними. Они с Толей выносили все из дома. Я увидел огонь до
неба. Люди бегали вокруг с ведрами и лейками, стояли на
крышах соседних с горящим домов, поливали дымящиеся стены и крыши.
Спасла пожарная машина, приехавшая из города. Ослепляя фарами, со свистом и
грохотом она ворвалась в деревню. Говорили, что она за 15 минут залила горящий
дом и оросила два соседних, при этом до дна осушила пруд, находящийся в
трехстах метрах от пожара.
Долго восхищались пожарной командой:
приехать без вызова за 10 километров ночью, по проселочным дорогам, не зная
адреса и ориентируясь только на пожар, — это казалось невероятным! Для меня
невероятным было то, что до дна был осушен пруд…
Продолжается уборочная страда.
Рабочих рук не хватает, женщины работают до изнеможения, запуская домашние
дела, в частности, уход за детьми. Лиду мы видим редко, она с училищем тоже
работает в других колхозах. Толя уже по-взрослому помогает маме. За нашей
семьей оставалась наша красивая Браслетка. Но в один из дней зашел дядя Коля и
сказал, что завтра Браслетку нужно снова представить на комиссию, — колхозу
приказано отправить для Красной Армии еще трех лошадей. Толя приехал с
комиссии, еле сдерживая слезы, — Браслетку признали пригодной и назначили день
отправки. Мама упрашивала дядю Колю, чтобы вместо нашей отправить какую-нибудь другую, но для замены здоровых лошадей больше
не было. Толя с другими ребятами поехал на сборный пункт в надежде на чудо —
вдруг окажется Браслетка лишней. Но чуда не произошло, и говорили, что всю
обратную дорогу Толя плакал. Вечером мама долго его успокаивала…
Когда я впервые услышал слово
«беженец», мне казалось, что это человек из нашего районного центра — города
Бежецка, но, когда пошли через нашу деревню люди группами, иногда — с
повозками, запряженными быками и даже коровами, я понял, что это откуда-то и
куда-то бегущие люди. Было понятно, насколько бедственно их положение. С одной
из групп шел мальчик лет одиннадцати, который был одет в мешок из-под картошки,
с отверстиями для головы и для рук. Его позвал к себе одинокий старик дядя Яша,
и он остался у него. Всей деревней его приодели, подкормили, он подружился со
сверстниками, во всем помогал дяде Яше. Назвали его Ваня-переселенец…
Одновременно с этим новым словом и
понятием я услышал слово «эвакуация». Прибыли какие-то строгие люди и объявили,
что надо готовиться к эвакуации, при этом уточняли и переписывали составы
семей. Я услышал разговор одного из прибывших с мамой. Мама решительно заявила,
что она никуда не поедет, на что громкоголосый человек ответил: «Все поедут, и
вы поедете». Вечером соседке тете Паше мама сказала, что она все равно никуда
не поедет. Но страх перед возможной эвакуацией надолго навис над всей
деревней…
По озабоченности мамы и Толи я вижу,
какие возникают проблемы и трудности: кончались запасы соли, нет в продаже
мыла, спичек, керосина, но все можно найти в городе на рынке в обмен на хлеб.
Мама уже ходила на рынок вместе с другими женщинами. Толя рассказал мне, как
обманули на рынке тетю Полю: вместо мыла ей подсунули кусок глины. Маме удалось
выменять немного соли и мыла, но этого было мало, — приближалась зима, нужно
солить огурцы, капусту. Сахара не было, но было еще в огороде много моркови,
свеклы, брюквы, и оставалась надежда получить хлеб от колхоза при окончательном
расчете за год…
Работам по уборке урожая нет конца.
Для конной сенокосилки нет лошадей. Вручную скошен и убран клевер,
обмолачиваются овес, ячмень, стоит готовый к обмолоту лен — с ним еще много
работы. Работают все до изнеможения. Ждут писем с фронта, и письма приходят. Их
читают, собравшись где-нибудь в группы, обсуждают, плачут. Я не помню, что
писал отец, но откуда-то знал, что он где-то под Ленинградом. Письма отцу пишет
Лида: она сажает нас за стол и просит подсказывать ей, кто какие новости
слышал. Однажды она написала о том, что у соседей околела овечка. Я подсказал,
чтобы Лида написала отцу, что еще околел дед Афанасий. Все рассмеялись, но Лида
строго мне сказала, что так о людях не говорят. Я, конечно, знал это и сказал
так, чтобы посмеяться. Этого деда я совсем не знал, только слышал, что он жил
один и вот недавно умер…
От отца Юрки и Кольки писем нет, но
разговоров много. Вдруг прошел слух, что их отец, дядя Семен, проезжал через
нашу станцию и просил через знакомых передать, что их везут в город Рыбинск на
переформирование и что у него все в порядке. Разгадывали новое слово
«переформирование». Юрка знал, что это такое: износилась одежда, обувь, может,
вши завелись, — вот их переоденут в новое — и снова на фронт. Дядя Миша
объяснил проще: «Разбили их часть, вот и отправили на пополнение». Неожиданно
призвали и дядю Мишу; еще в молодости у него была профессия «пекарь», по этой
профессии его и призвали. Ему было больше 45 лет. После отправки дяди Миши Толян заявил, что в школу он больше не пойдет. Толя тоже
сказал, что не пойдет, но пришла Лида и сказала, что, если он не пойдет, она
напишет отцу. Толя нехотя согласился. В третий класс из ребят пошли только Толя
и несколько девчонок, в четвертый — только девчонки, а в пятый не пошел никто.
Приходили учителя, уговаривали и детей, и родителей, но все было бесполезно…
Начался новый учебный год. Неожиданно
дядя Коля предложил маме перей-ти на работу на ферме —
дояркой и телятницей. Все колхозное стадо было поделено пополам, и
ответственность возлагалась на двух женщин. Напарницей мамы стала тетя Маня —
женщина с нашей улицы. У нее была 13-летняя дочь-помощница, мама была одна. Это
называлось «переход на постоянную работу». Им поручалось полное обслуживание
стада: дойка и кормление коров и уход за вновь
нарождающимися телятами. Отлучиться можно было только по договоренности с
напарницей, при условии, что она выполнит весь объем работ. Мама объяснила нам
с Толей, что эта работа за год оценивается в 800 трудодней, и, если хоть по 300
граммов ржи дадут на один трудодень, мы будем на будущий год с хлебом… Из
разговоров в избе-читальне я знал, что по 300 граммов получали колхозники в
некоторых соседних деревнях, и над ними хоть и без зла, но посмеивались и
обзывали их лодырями. Доходы в нашем колхозе были
значительно выше…
Свою ответственность в семье в связи
с переходом мамы на постоянную работу я ощутил очень скоро. Детские ясли не
работают, и Валя на целый день остается дома. Толя с утра уходит в школу, а я
остаюсь старшим. Мама с вечера наказывает мне, что нужно делать, когда ее нет
дома. Как правило, нужно было проснувшихся умыть,
проследить за туалетом, одеть и накормить. Правда, Зина уже давно все делает
сама и даже помогает мне справиться с Валей, но у нас и у двоих не все
получается — Валя плачет, зовет маму. Достать из печи чугунок с кашей или с
картофельной запеканкой я умею, но как накормить плачущего ребенка?..
На обед, как правило, приходит мама.
Она понимает, что утром мы как следует не поели и
нужно дать нам нормальный обед. В общую чашку наливаются щи или суп, нарезается
хлеб, мама садится с нами, беря Валю на руки. От еды никто не отказывается, все
нагулялись и захотели есть. У мамы все получается, и Валя сидит тихо. Что еще
бывает кроме супа? Возможно, оставшаяся с утра каша или какая-нибудь запеканка,
приготовленная также утром, или какой-нибудь компот, или кисель. Мама не
спрашивает, кто чего хочет, а дает, что считает нужным сама. Только однажды
вечером, когда мы всей семьей садились ужинать и Зина, увидев, что подается
картошка, еле слышно попросила: «Сварить бы каши». Мама на нее строго
посмотрела и спокойно сказала: «Что дают, то и ешь», а мы с Толей не упустили
случая посмеяться: «Чего тебе сварить? Быка?». Зина обиделась, но не заплакала.
Она сидела молча, ковыряя ложкой в тарелке. Тогда мама
встала, вышла в сени, принесла что-то в кружке и подала Зине со словами:
«Сделай себе кашу». Зина покрошила в кружку хлеба и стала
есть, ни на кого не глядя… Мне было жаль ее, она не любила картошку…
Начали копать картошку. Толя приходит
из школы, обедает, и мы все идем на картофельные гряды. Толя копает лопатой, а
я собираю крупную картошку в ведро, а мелочь — в корзинку. Зина и Валя нам
только мешают, но их не с кем оставить… Когда наполняется ведро, подходит
Толя и высыпает ведро в мешок, который я придерживаю… Говорили, что урожай
картошки небывалый. Работа предстоит длительная. Те, у кого есть бабушки,
дедушки или дети постарше нас, с работой справляются, а мы отстаем. До прихода
мамы мы успеваем накопать два-три мешка, с мамой быстро докапываем еще два-три мешка,
заняв очередь на лошадь. Дождавшись очереди, Толя подъезжает, мама грузит
мешки, подвозит к подполью и разгружает. Так проходит день за днем, вечер за
вечером. Картошки посажено много, в расчете на неурожай ржи, на корм скотине и
на продажу — на картошку всегда на рынке есть спрос…
Когда заканчивали копать картошку, у
нас поселилась бабушка, маленькая, тихая. Она что-то рассказывала маме, но ее
разговора я не понимал. Несколько раз она повторила слово «германы»,
и я понял, что так она называет немцев. Разговаривая с мамой, она плакала, мама
плакала тоже. Позже Толя мне рассказал, что она из Белоруссии, что у нее на
глазах немцы расстреляли ее сына, а сначала заставили их выкопать могилу… Сын
пришел вечером из леса от партизан, и немцы его поймали. Она просила, чтобы ее
тоже расстреляли, но немцы довезли ее на мотоцикле до наших окопов и
отпустили… Я не хотел, чтобы бабушка от нас уходила — при ней не плакала
Валя, и попросил маму, чтобы она ее оставила, но мама ничего мне не ответила, и
бабушка куда-то ушла…
Наступала осень. В избе-читальне было
холодно, хотя уже вставили зимние рамы. Мама пригласила тетю Полю помочь
сделать там маленькую печку-лежанку. Такая лежанка когда-то была в нашей
комнате, чугунная плита и кирпич хранились в кладовке. Тетя Поля отправила Толю
за глиной, вместе с мамой перенесли кирпич и плиту, наметили место. Быстро
приготовили раствор, и на моих глазах за несколько минут печка была сложена. Я
был поражен быстротой и мастерством, с каким было все сделано. В плите было два
отверстия, одно из которых закрывалось набором вьюшек, а второе — для трубы.
Устье лежанки закрывалось чугунной дверцей. Часть труб нашли на чердаке, а
недостающее звено принес глухонемой Левка, он нашел
его в мастерской отца-жестянщика. Мама дала ему яйцо, и он, счастливый,
убежал… Трубу с коленом подвесили к потолку, провели через отверстие в стене
и вставили в дымоход большой печи. Мама поручила мне полностью обслуживать
лежанку и никого из чужих к ней не допускать. Я с
удовольствием занимался этим новым делом и вскоре научился разжигать лежанку с
одной спички и добивался того, чтобы горели даже сырые дрова…
Немцы заняли Калинин. Нет давно связи
с Ленинградом. Каждый день бомбят железную дорогу. Говорят, что немцы рядом с
Москвой…
Встревоженные люди собираются в
избе-читальне, ожидают почтальона, обмениваются информацией, кто, где и что
слышал. Слухи самые невероятные, но то, что бомбят железную дорогу, это видят и
слышат все. Нет керосина, большая лампа со стеклом уже давно не зажигается,
научились делать маленькие коптилки. Давно уже объявлена светомаскировка, и мы,
зажигая коптилку, занавешиваем одно окно. От коптилки света совсем немного, она
стоит на столе в нашей комнате, где Толя делает уроки. Там же мы и обедаем. Но
с появлением лежанки в избе-читальне там сделали другую коптилку. Она стоит
тоже на столе, под нее подставлен кирпич, и рядом лежит половичок. Это на тот
случай, если коптилка вспыхнет, — накрыть ее им. Такие случаи уже были,
говорили, что керосин смешан с бензином…
Пришла первая похоронка. Я услышал
шум, крики и плач за стеной. Почтальонка плакала и никак не хотела идти к дяде
Коле — похоронка была на его старшего сына Леонида. Решили идти всей деревней,
собирая по пути народ. Мама плакала дома и вместе со всеми не пошла. Толя сказал
мне, что Леонид погиб при обороне Смоленска.
Я не помню, как наступил новый, 1942
год. Короткие зимние дни и бесконечные темные вечера. На улицу мы выходим очень
редко, когда бывает тепло, и мама сама помогает мне одеть Валю. Но ни Юрка, ни
Колька не гуляют — у них на двоих одни валенки, и они постоянно из-за них
дерутся. Но у них жарко горит железная печка, они режут сырую картошку на
колесики и жарят прямо на стенках печки. Я знаю, что если не подгорит, то
бывает вкусно.
Их мать уже давно разбирает на дрова
двор. Ее осуждают, но боятся ее острого языка. Только мама иногда по-соседски
скажет: «Эх, Тоська, ну а дальше-то что?»
Лида пришла с известием, что Калинин
освободили и отогнали немцев от Москвы. В газетах об этом сообщения уже были,
но у нас газеты никто не читает, и их куда-то растаскивают. Лида подробно
слышала об этом по радио и с восторгом рассказывала приходящим в избу-читальню
о героизме солдат и офицеров на фронте. Бежецк бомбить перестали, и мы не
слышим самолетов. Настроение людей улучшилось, но беспокойство сохраняется, и
остается главный вопрос — почему не производится окончательный расчет с
колхозниками по трудодням. Дядя Коля объясняет, что колхоз создал все требуемые
фонды и запасы, и есть остатки, позволяющие выдать дополнительно по 200 граммов
ржи на трудодень, но сельсовет не дает на это разрешения. Надежда еще
остается…
Привезли из Ленинграда нашу
двоюродную сестру, 12-летнюю Зину — племянницу тети Анны Тихомировой и нашего
отца. Ее заносили в дом, как труп, — безжизненную, окостеневшую, и не
надеялись, что она выживет… Когда умерла ее мать и все соседи по квартире,
она взяла документы, бывшие у матери, и вышла на улицу. Люди, собиравшие трупы,
ее увидели и куда-то отвезли. Как ее везли и сколько времени, она не помнила.
Сняли ее с поезда на нашей станции, а со станции привез работник фермы,
возивший молоко на молокозавод… Вопреки прогнозам и опасениям, она очень
быстро поправилась, в школу уже не пошла, а почти каждый день стала приходить к
нам. У нас на стене в рамке под стеклом были довоенные фотографии, в частности,
нашего отца с мамой и ее отца с ее мамой. Зина помнила, как наш отец с мамой
приезжали к ним в гости и какой это был праздник, да и вся жизнь до начала
войны в Ленинграде казалась праздником… Теперь она почти по по-взрослому
рассказывает нам о том, как все происходило… Ее мама
уволилась с работы и хотела перейти на другую, но не успела, началась война, и
они остались без карточек на получение продуктов и без каких-либо доходов, —
отца призвали в армию. Голод начался почти сразу, как продукты стали
давать по карточкам. Домашних запасов хватило на несколько дней, потом ходили
по рынкам, покупали крупу, картошку. Когда и деньги кончились, меняли на
продукты все, что менялось: какие-то драгоценности, что-то из одежды, из обуви.
Дети собирались в школе, надеясь там получить хоть какую-то помощь, но нигде
ничего не получали. Пока могли ходить, ходили в гости к знакомым, к друзьям —
посидеть, поддержать, успокоить, — получить самим поддержку. Но с наступлением
холодов люди уже никуда не ходили и начали умирать…
Мы с замиранием сердца слушаем эти
рассказы, детский разум не может понять и осознать такую ситуацию, и только
маленькая Зина спрашивает: «А умирать больно?» На этот вопрос никто не
отвечает…
Вьюжный февраль, сидим дома целыми
днями и бесконечными вечерами. Для лежанки нет дров, и мне не доверяют спички,
сидим в темноте, Валя плачет и зовет маму. Уложить ее после обеда мы не смогли,
и никакие наши уговоры на нее не действуют. Она, видимо, знает, что, только
когда придет мама, будет светло и тепло. Почему-то нет и Толи. У нас давно
остановились настенные часы, и их никто не чинит. Но сейчас они никому и не
нужны — поезда не ходят, проверить правильность хода нет возможности. Зина тоже
не выдерживает, она просит, чтобы я сходил к тете Поле и попросил уголек. Она
уже знает, что от уголька можно зажечь бумажку, а от бумажки — коптилку. Но я
знаю, что тетя Поля никакого уголька нам не даст, если дома нет мамы. Зина,
видимо, запомнила случай, когда у мамы отсырели спички
и я ходил за угольком. Тогда тетя Поля сама принесла уголек и дала несколько
спичек. А то, что спички опасны, мы знаем. Один раз коптилка вспыхнула при
Толе. Он взмахнул половичком, чтобы сбить пламя, и опрокинул коптилку. Пламя
взметнулось высоко и широко, но он схватил большой половик с пола и накрыл
пламя. Потом он долго оттирал стол, а половик вынес на улицу — проветриваться.
Мы хотели скрыть этот случай от мамы, но Зина с восторгом рассказала ей, как
Толя «подушил пожар»… Я не знаю, что делать. Наконец прошу Зину залезть в
кроватку, кладу туда плачущую Валю и раскачиваю на весь размах, пока Валя не
замолкает. Она наконец уснула…
Прибегает возбужденный Толя и
сообщает, что вернулся с войны дядя Петя. Он был ранен, пролежал больше месяца
в госпитале, и его отпустили долечиваться домой. Его письма из госпиталя
почему-то не доходили, поэтому его приезд был совершенно неожиданным. Он сошел
с поезда на нашей станции, а со станции его привез случайный знакомый из
соседней деревни… На мой вопрос, какое у него ранение, Толя ответил, что
ранен в ногу и ходит на костылях. У нас в сенях в стену были вбиты
железнодорожные костыли, на которых развешивались хомуты, седелки и дуги, и
других костылей я не знал, поэтому я никак не мог себе представить, как можно
ходить на костылях.
Мама пришла не просто озабоченная, а
какая-то совсем чужая, — все женщины ходили посмотреть на дядю Петю и долго его
расспрашивали. Он сказал, что с братом Павлом был в одной части, и бои были
такие, что он не уверен, что брат остался в живых… Мама затопила лежанку,
подогрела какую-то еду и дала нам по кусочку сахару. Немного перекусив, Зина
уснула за столом, опершись головой в столешницу, и сахар остался у нее в
кулачке, а когда мама понесла ее в постель, он упал на пол. Я поднял его и
оставил на столе. Я не думал о том, как мама будет кормить Валю, когда
постирает ее белье, — я думал о том, как железные костыли приделаны к живым
ногам…
Дядю Петю я увидел через два дня…
Мама пришла с работы и сказала, чтобы я быстро оделся, сейчас будет «правление
колхоза». Я оделся и вышел на улицу. Очень скоро я увидел несколько человек,
идущих к нам из той улицы. Я сразу узнал его, хотя и сгорбленного, но высокого
человека, как будто подпрыгивающего на одной ноге. Что такое костыли, — сразу стало
понятно. Пойти навстречу идущим у меня не хватило смелости, хотя я видел, что
вместе с взрослыми бежит Юрка — сын дяди Пети. Вышла мама и пошла навстречу
идущим, здороваясь с ними и подталкивая меня вперед. Она думала, что я
поздороваюсь, но я стоял, боясь поднять глаза. Дядя Петя остановился, протянул
руку, чтобы обнять меня за голову, но один костыль выпал из подмышки и упал в
снег. Дядя Петя зашатался, но его поддержали, и он сказал одно слово с тяжелым
выдохом: «Витька». Юрка, подавая костыль отцу, как-то недружелюбно посмотрел на
меня. Мама плакала. Дядя Петя был совсем не такой, каким я его знал, а совсем
другой, чужой. Вперед из-под шинели остро торчало колено. Толя откуда-то узнал,
что ему предписано каждую неделю являться на врачебную
комиссию в город. Вечером мама сказала Толе, что семье дяди Пети колхоз выделил
100 килограммов ржи и 10 килограммов мяса.
С колхозниками произведен полный
расчет за 1941 год, с учетом ранее выданного аванса всего получилось по 400
граммов ржи на трудодень. Мама была довольна — подпол заполнен картошкой, есть
сено скотине, есть капуста, теперь, наконец, хватит и хлеба. Но я не понимал,
что это минимальное благополучие достигнуто невероятными усилиями и
нечеловеческой перегрузкой мамы. И пришла другая беда — при осмотре в школе у
Толи обнаружили вшей. Для нас это не было новостью — не было
мыла, экономились дрова, но главное — работающие до изнеможения женщины не
могли обеспечить должный уход за детьми; вши были и в других семьях, даже в
таких, где были взрослые дети. Но тут случай особый — неродная мать. Я
не думаю, что кто-то посмел упрекнуть маму по этому случаю; ее хорошо знали и в
сельсовете, и в других деревнях, но то, что об этом узнали все, — было ей
неприятно, поэтому она ходила, не поднимая глаз. Без приглашения прибежала за 5
километров наша тетя Маня. Она с укором что-то выговаривала маме, заставила
затопить печь, греть воду, а всех нас начала стричь ножницами наголо; несмотря
на возражения, постригла и Толю. Потом вместе с мамой они вымыли нас по очереди
в корыте, что-то стирали, прожаривали в печи. Пока она нас стригла, рассказала,
как приехала из госпиталя со службы ее старшая 19-летняя дочь-медсестра.
Завшивленность ее была такая, что ничего не оставалось делать, как обрезать
прекрасную ее косу. «Я стригу и реву, а она громче меня ревет», — закончила
свой рассказ тетя Маня. В ночь она ушла — у нее своих
четверо, таких же, как мы, а муж на войне, и от него было всего одно письмо.
Снова тревожные слухи о том, что
Калинин опять заняли немцы, что усилились бои под Ржевом, непрерывно в Бежецк
поступают раненые, а на завод был налет.
Объявлена «приписка» парней 1924 года
рождения. Их в деревне двое — Иван Тихомиров и Николай Портнов — племянник дяди
Пети. Тетя Анна не находит себе места: ее Ивану 18 лет будет только в ноябре,
он маленький ростом, худенький. Правда, на пожаре он показал настоящий героизм:
с веревкой в руках он вмиг залез на дымящуюся крышу дома тети Поли, лежа на
коньке, бросил вниз конец веревки, ему привязали ведро с водой, и он, защищаясь
от огня мокрой кепкой, поливал крышу, пока не пришла пожарная машина. А еще он
виртуозно играет на гармошке, и после того, как были призваны на войну ребята
1922-го и 1923 годов рождения, он остался главным гармонистом для нашей деревни да и близлежащих деревень, и уже под его гармошку
выходят отчаянные мальчишки с частушками:
Скоро, скоро нас погонят на границу
воевать!
Ох, какие мы вояки — нам винтовки не
поднять!
Подходило время, и уходили на войну
эти мальчишки, независимо от того, может кто или не
может поднять винтовку. На войне, видимо, для всех находилась работа. Николай
Портнов был повыше ростом, но такой же худенький. От его отца никаких известий
не было…
Умерла жена дяди Пети. Юрке
исполнилось 8 лет, Леониду — 2. Дядя Петя продолжает ходить на костылях, но на
последней комиссии ему сказали, что костыли пора бросить и разрабатывать ногу,
увеличив продолжительность прогулок пешком.
Заканчивается зима, но тревога и
напряжение людей не снижаются. Каждый день меняется информация о положении на
фронтах. Последние сообщения говорят о том, что город Калинин освобожден, но
жестокие бои идут под Ржевом. Самолеты снова начали бомбить железную дорогу,
станцию, Бежецк. /…/
Пришла похоронка на дядю Ваню
Петухова. Все помнят его летнее высказывание о том, что «никакой войны не
будет», вспоминали не раз и зимой. Сейчас стало как-то неудобно об этом
говорить. Человек погиб, и, как сказано в похоронке, «погиб смертью храбрых в
бою при защите Отечества…».
Беспокоит людей неизвестность — от
многих, ушедших на войну, на протяжении этих долгих 10 месяцев было только по
одному — по два письма. Так, ни одного письма не было от дяди Семена — отца
Юрки и Кольки. У бабушки Натальи — матери дяди Семена — начались припадки с
потерей сознания, во время которых она видит сына в плену, среди большого
количества народа. Женщины ходят к ней с вопросами, не видит ли она там еще
кого-нибудь.
После отправки мужа на войну заболела
тетя Поля Воробьева, лето почти не работала, кое-как содержала двоих сыновей —
пяти и четырех лет. Закончился хлеб, и она обратилась за помощью. Колхоз смог
выделить ей только 30 килограммов ржи.
Почти одновременно пришли похоронки
на двух сыновей бабы Тани. Я их не помнил, они были призваны на службу еще в
1938-м и в 1939 годах; погибли под Москвой. Два младших ее сына на войне, и от
них нет писем.
Мама продолжает работать на ферме. За
сохранение в течение зимы всех вновь народившихся телят маме и ее напарнице
выделили в качестве премии по овечке. Это было очень кстати: Толя начинает
серьезно работать, и нужно позаботиться о его питании, да и мы всю зиму мяса
почти не видели. Все же овечку решили оставить до осени, — за лето у нее может
быть приплод.
В двух освободившихся от сена сараях
расположилось небольшое подразделение какой-то воинской части. Офицеры в этом
подразделении такие молодые ребята, что наши женщины ходят смотреть на них,
невольно сравнивая их со своими ушедшими на войну сыновьями. Они обучают таких
же молодых солдат, причем обучение это так похоже на игру, что мы тоже бегаем к
ним и смотрим на их занятия. Они без боевого оружия, автомат заменяет
деревянная трещотка, и только лопаты настоящие. Выкопанные ими укрытия, по
оценке дяди Пети, выглядят как настоящие.
По вечерам красивые, подтянутые
офицеры приходят на звуки гармошки, на площадку, где собирается молодежь. Все
уже знают, что старший среди военных — лейтенант с непонятной для наших мест
фамилией Гудым. Военные знакомятся с девушками,
провожают до дому. Как правило, мать такой девушки зорко следит за тем, чтобы
не увели ее далеко от дома, и иногда можно слышать строгий окрик: «Нинка, марш
домой!», на что молодой человек с каким-то не нашим выговором с досадой
отвечает: «О Боже, бабка!» Назавтра смеется над этим «диалогом» вся деревня:
этой «бабке» всего 36 лет от роду… После окончания срока обучения,
расставаясь с подругами, многие обещают писать письма и пишут… Так, однажды
от кого-то пришло известие, что лейтенант Гудым
погиб…
Почтальонка принесла плакаты, которые
рекомендовано развесить в избе-читальне. Я невольно обратил внимание на
изображенную на одном из плакатов женщину, которая выделялась какой-то
необычной строгостью, озабоченностью и силой. Она была чем-то похожа на маму, и
я сказал маме об этом. Она посмотрела на плакат, потом на себя в зеркале,
висевшем на стене, и сказала, что эта женщина похожа на многих женщин, и,
наверное, поэтому ее назвали «Родина-мать».
Среди плакатов и газет Лида нашла
тоненькую книжечку со стихами Константина Симонова, Алексея Суркова,
Твардовского, Исаковского и других поэтов, и вскоре повсюду можно было слышать,
как читают наизусть «Жди меня», «В землянке» и другие стихи и песни. Я не умел
читать и сначала подсчитывал, сколько букв «ж» в стихотворении «Жди меня».
Когда, слушая других, я почти наизусть знал это стихотворение, я понял, что так
можно научиться читать, и стал этим заниматься. Это было интересно, и вскоре я
мог сам читать хотя бы тексты плакатов и заголовки газетных статей…
Сильной бомбардировке подверглась
наша ближайшая станция Шишково. Там стоял в это время
состав с горючим. Черный дым закрыл полнеба, было темно и страшно. Люди
собрались на окраине деревни. Два немецких самолета, летая кругами,
разворачивались как раз над нашей деревней на небольшой высоте, и всем был
виден летчик с поднятым в героической позе кулаком. Разное можно было услышать
в этой случайной группе женщин и детей. «Еще грозит, сволочь!» — отозвалась
мамина напарница тетя Маня, но ее кто-то поправил, что это он не грозит, а
хвастается, что попал в цель, и радуется, что за это будет ему награда. Пожар
продолжался. Тетя Анна, увидев испуг на моем лице, взяла меня за руку, и мы
пошли к ней в дом. Она посадила меня на стул, села рядом сама, взяла Ванину
гармошку и стала нежно и аккуратно ее протирать, при этом как-то почти про себя
говорила мне, что я уже большой, скоро пойду в школу, а немца все равно
прогонят.
Военных в нашей деревне и вокруг
окрестных деревень становится все больше и больше. Говорят, что идет подготовка
к наступлению, что войска маскируются вдоль дороги, ведущей в Калинин.
***
Лето 1942 года. Второй год войны… Мы привыкли к войне, мы уже не удивляемся тому, что над нами летают
чужие самолеты, бомбят железную дорогу и летят в сторону Бежецка; мы видим, что
с немецких самолетов часто сбрасываются листовки, и знаем, что листовки эти нам
читать нельзя, потому что там все неправда, и мы уверены, что наше дело правое,
враг будет разбит, победа будет за нами.
Мы видим озабоченных, постоянно
занятых наших мам и бабушек, слышим их разговоры, вздохи, обсуждение полученных
новостей, которые связаны чаще всего с известиями с фронта: кто из знакомых
погиб, ранен или возвратился после ранения домой.
Таких разговоров настолько много, что
мы и к этому привыкли. Но заботы и тревоги взрослых касаются и нас, и нам
даются все новые поручения. Так, недавно мама взяла меня с собой на ферму,
выпустила на улицу молодых телят и поручила мне следить за ними: не пускать на
поле с колосящейся рожью и не пускать их далеко от фермы. Но почти сразу же на
них напали слепни, телята стали забегать в рожь, в лопухи, растущие вокруг сарая.
Я не знал, что делать, и со слезами пошел к маме. Вместе мы загнали телят в
сарай, мама бросила им немного накошенной травы и отпустила меня домой. Хотя я
и испытывал какое-то чувство неудовлетворенности оттого, что не смог помочь
маме, но было и другое чувство — мне не хотелось быть одному среди комаров и
слепней, хотелось лучше что-нибудь делать с Толей.
А дело у нас было постоянное, на все
лето и не только на лето, — заготовка кустарника на дрова. Еще весной я
случайно порезал серпом икроножную мышцу на левой ноге. Мама испугалась и
запретила мне работать серпом. Я, подумав, как сделать, чтобы было безопасно
работать, предложил Толе часть лезвия серпа, примыкающую к ручке, обмотать
грубой тряпкой и использовать это место для захвата рукой вместо ручки. Эта
идея так ему понравилась, что он забрал этот инструмент себе, а мне отдал
топорик. Топорик мне не понравился, нужна была сноровка, достаточная сила удара
и ловкость. У меня не получалось, но я не хотел отставать от Толи. У Левки, в мастерской его отца, мы нашли старый серп и
приспособили его для меня. Левка, глядя на нас,
сделал такой же серп и себе. Мама была довольна и удивлялась тому, как много мы
стали привозить хвороста. Я был горд и старался изо всех сил. /…/
Снова копаем картошку… Как и в прошлом
году, мы отстаем. Толя приходит из школы, обедает, и все идем на картофельные
грядки. Работаем мы вдвоем, медленно наполняем картошкой мешки или большие
плетеные корзины. Ждем маму; с мамой веселее, и мы чувствуем себя увереннее.
Валя, конечно, мешает; приходится придумывать, чем ее отвлечь и заинтересовать.
Вчера я поймал лягушку, и Зина с Валей долго с ней играли. Мне тоже было
интересно наблюдать, особенно как она пыталась
выпрыгнуть из пустого ведра, куда ее посадили. Валя боится, что лягушка ее укусит,
и не берет ее в руки, а Зина знает, что лягушки не кусаются, но что от них
могут быть на руках бородавки. Только сосед наш Юрка ничего не боится, он долго
перебрасывал лягушку из ладони в ладонь, а потом засунул Кольке под рубаху. Но
подбежала к плачущему Кольке Шурка, походя дала Юрке
пощечину, а лягушку забросила далеко в траву… Работаем дотемна. Мама с Толей
остаются, ждут очереди на лошадь, а мы идем домой и с нетерпением ждем, когда
они придут. Юрка с Колькой тоже ждут своих и иногда
забегают к нам. Мама, правда, не любит, когда они приходят без нее, —
обязательно что-нибудь наозоруют, но нам скучно, с
ними бывает веселее… Спички мне так и не доверяют, да еще свет можно и не
зажигать — дни еще не самые короткие; керосин нужно экономить — впереди зима.
Коптилку зажигаем, только пока мы ужинаем и Толя
готовит уроки. Если бывают дрова, растапливаем лежанку, подогреваем воду, мама
поджаривает отваренную с утра картошку, может быть, даст по кусочку сахара.
Ужин упрощается, когда есть молоко. Чашечка молока с кусочком хлеба — что еще
надо на ночь?..
Но наступает осень, а осенью, по
выражению дяди Пети, «молоко шилом хлебают», — перед отелом коров прекращают
доить… Мне нравится, когда мама печет нам картофельные колобки. В этой работе
участвуем и мы: еще до прихода мамы мы чистим сваренную с утра картошку, потом
режем на четвертинки, я собираю и закрепляю мясорубку и начинаю пропускать
картошку. Девочки наблюдают, как из отверстий решетки выдавливаются бесконечные
струи картофельного теста, они красиво укладываются в подставленной посудине, и
мы ждем маму… Мама очень быстро и ловко замешивает тесто, что-то добавляет и
раскатывает в муке, делая круглые колобки диаметром во всю сковороду. В
смазанной маслом сковороде она запекает их с обеих сторон… Мне бывает жалко,
что нет Лиды, — она их очень любит. Не отказывается и Зина, хотя я думаю, что в
них, кроме картошки, ничего больше нет…
А в обед у нас обязательно суп или щи
со свежей капустой. Я не знаю, где мама находит мясо, но оно, хоть и не всегда,
в небольшом количестве в супе бывает. Я думаю, что соседки делятся между собой:
когда у кого-то закалывают теленка, поросенка или овечку, немного мяса можно
или купить, или взять в долг, чтобы отдать в оговоренный срок… Еще в начале
лета у нас случилось несчастье: в стаде коров, вместе с которыми паслись и
телята, наш теленок получил травму, и его пришлось заколоть. Наверное, мама
тогда часть мяса продала, а может быть, и отдала в долг — свежее мясо долго не
хранится… У нашей овечки скоро будут ягнята, и зимой ее заколют — какое-то
время тоже будет мясо… Конечно, у нас нет белого хлеба, масла, сахару, крупы,
нет чаю или кофе, но мы толком и не знаем, что это такое, — от этого больше
страдает мама, и, вздыхая, вспоминают довоенное благополучие Лида и Толя…
Однажды, придя с покоса, мама в бессилии прилегла на кровать и вдруг сказала:
«Сейчас бы кружку горячего сладкого чаю — и ничего больше не надо». Мы были
рядом, печь была еще не истоплена, ничего горячего не было. Быстрее всех
«сообразила» Зина: она побежала на кухню, зачерпнула кружкой из ведра и подала
маме. Мама горько улыбнулась, отпила глоток из кружки и пошла
растапливать печь…
Хуже всего — нам стало недоставать
обычного нашего маминого хлеба, и не хватает молока, но мы еще не считаем это
голодом… За обедом у нас хлеб лежит еще свободно, на общей тарелке, но
оставшиеся от обеда кусочки мама заворачивает в салфетку и прячет в тот шкаф,
где он хранится под замком.
О голоде мы слышим уже давно от
проходящих через нашу деревню беженцев. Многие из них потеряли все и идут
непонятно куда. Вот у них голод. Говорят, что голод в Рыбинске, — оттуда
приезжают на поездах до Бежецка и уже пешком добираются до нас, чтобы купить
картошки, проверить, не осталось ли чего-нибудь на поле, пособирать
колоски. Лида видела приходящие в Бежецк поезда: мальчишки с сумками, с
мешками, с рюкзаками — висят на подножках, толпятся в тамбурах между вагонами,
на крышах вагонов… Говорят, что недостаток продуктов питания в городе
Рыбинске начал ощущаться еще до войны, после того как было создано Рыбинское
водохранилище и было затоплено много сельскохозяйственных земель… Но
настоящий голод в — Ленинграде, это мы знаем не только от нашей Зины, но и от
многих других, вывезенных из Ленинграда…
Уборка картошки затянулась до
морозов, картошки опять много, мама довольна, часть из запасов можно продать.
За картошкой приезжают люди из районов, где она не уродилась. В один из дней
приехала в деревню какая-то «Лавка» с обувью. На вырученные от продажи картошки
деньги мама купила Толе валенки, а мне резиновые сапоги. Старые Толины валенки
перешли мне, мои — Зине, а Зинины — Вале. Так же, от старшего
к младшему, переходит и одежда.
Необычное происшествие взволновало
деревню: на лошадей, пасущихся на лугу, ночью напали волки. Всего было 8
лошадей и один молодой жеребенок, лошади были стреножены… Среди ночи
деревенский сторож, услышав бешеное ржанье и топот, не растерялся и ударил в
пожарный рельс. Выбежали люди, поднялся крик. Когда прибежали на луг, увидели
скопившихся в круг лошадей, возбужденных и дрожащих, а в центре круга —
дрожащего, раненого жеребенка. Волков уже не было… Разговоров по этому случаю
было много. Восхищались способностью лошадей самим защищаться от волков и
защищать жеребят. Лошади были все целы, а жеребенок хоть и не сильно, но
пострадал: раны от волчьих лап были на обеих задних холках и на морде, под глазом. В течение многих дней после нападения
волков он дрожал и ни на шаг не отставал от матки…
Состоялось собрание колхозников. Дядя
Коля сообщил, что в нашем районе несколько председателей колхозов отданы под
суд за срыв сроков уборки урожая, за невыполнение плановых заданий по сдаче
продукции государству. Нашему колхозу предписано до начала нового года создать
необходимые фонды по зерну и рассчитаться с колхозниками за 1942 год. Отдельный
срок установлен на производство льноволокна.
После собрания я случайно услышал
разговор дяди Коли с мамой. Он сказал, что написал заявление с просьбой
освободить его от должности председателя колхоза, но в сельсовете ему отказали
в этой просьбе, при этом он что-то говорил о партийной дисциплине, о трудовом
фронте, о дезертирстве. Понятие, кто такой дезертир, у меня уже было… Весной
в какой-то деревне задержали сбежавшего с фронта человека. Он всю зиму прожил
тайно дома, жил в коровнике и в свинарнике, не показывался на глаза людям. Но
об этом как-то узнали, его арестовали и говорили, что расстреляли, а всю его
семью куда-то вывезли… Я подумал, что дядю Колю обвиняют в чем-то, и со
страхом спросил маму, что с ним будет. Но мама мне сказала, что дядя Коля —
один из лучших председателей, и он будет продолжать работать. Просто он очень
устал от постоянной нагрузки, повлияла на здоровье и смерть сына…
Как-то летом дядя Коля, проходя мимо
нас, бегающих около дома, остановился, посмотрел на меня и, потрепав по голове,
сказал: «Вылитый дед Василий». Я знал, что у меня оба деда были Василиями, но я
их не помнил и спросил маму, что имел в виду дядя Коля. Мама мне сказала, что я
и на лицо, и по фигуре похож на ее отца, при этом даже недостатки деда Василия
передались мне — я с трудом различаю красные ягоды в зеленой траве, у деда был
такой же недостаток, он плохо разбирался в цветах.
В Лидином старом учебнике Толя нашел
большую карту, на которой был и наш Бежецк. Толя умеет по карте определять, где
проходит линия фронта, какие города заняты немцами. По карте мы пытаемся
угадать, где сейчас наш отец, где Иван Тихомиров. По каким-то данным делались
заключения, что Иван — в Ярославле, в школе, где учат на командиров, а наш отец
где-то под городом Тихвином. Иван с Николаем расстались вскоре после призыва,
на одном из сборных пунктов…
В течение трех месяцев от отца нет
писем, при этом чуть не каждый день рождаются слухи, один страшнее другого.
Так, недавно кто-то из знакомых отца якобы написал с фронта, что отец ранен
очень тяжело, причем, наверное, будет ампутирована нога, а может быть, и рука.
Мама встретилась с женщиной, получившей письмо, и та эту информацию
подтвердила. Эта весть поразила всех. Мама хоть открыто не плакала, но было
видно, как она переживает. Толя отрезал по своему росту палку, как костыль, и
показывал, как бы он ходил, если бы у него была одна рука и одна нога. Я,
наверное, впервые увидел, что Толя не понимает всей трагедии и делает глупости,
но не знал, как ему об этом сказать. Мама этих его «упражнений» не видела.
Но вскоре от отца пришло письмо, и
оказалось, что все это неправда, отец был в госпитале всего несколько дней —
из-за желудка…
С началом зимы война куда-то
переместилась, самолеты пролетают высоко и не бомбят ни железную дорогу, ни
Бежецк, хотя из газет мы знаем, что за лето немцы заняли всю Украину, подошли к
Сталинграду, двигаются на Кавказ и продолжается осада Ленинграда. Уже второй
год идут бои под Ржевом и Вязьмой… Под самый Новый год пришла похоронка на
дядю Павла Портнова, и почти одновременно пришло письмо от Николая. В письме
Николай сообщил, что находится в госпитале, и, возможно, его отпустят в отпуск
на лечение… К концу дня женщины собираются в избе-читальне, делятся
новостями, уточняют возможности поездки в лес за дровами, обсуждают положение
на фронте, а с утра все в риге: конный привод молотилки неисправен, занесен
снегом, овес решили без обмолота пустить на корм скоту, предварительно
заготовив семена, а ячмень обмолотили вручную. Обрабатывают лен — это ручная,
тяжелая работа.
Мама на прежней работе и на прежних условиях —
дни и часто ночи на ферме. Толя помогает в основном только по дому, он целыми
днями в школе. Но ежедневная подготовка дров, обеспечение водой из колодца,
расчистка снега от крыльца и от ворот коровника — это его обязанности, и он
этим занимается без напоминания мамы. Я только в рубке дров пытаюсь ему
помочь… Отпустили на каникулы Лиду. Она помогает маме в большой,
предновогодней уборке по дому, по ремонту нашей прохудившейся одежды и по
разным мелким делам. А нам в подарок Лида привезла хорошие игральные карты,
которые она нарисовала сама. Карты были в точности скопированы с покупных — с красивыми валетами, дамами и королями. В карты
я умею играть давно, сейчас и Зина сможет, а Юрка и Колька тоже умеют. Только
бы мама разрешила зажигать коптилку.
Провели собрание по итогам работы за
1942 год. Дядя Коля сказал на собрании, что районные власти рекомендуют,
увеличить фонд помощи за счет объема зерна, выдаваемого на трудодни. Все
понимают, что такой фонд нужен — есть больные, могут быть инвалиды, есть семьи,
в которых на войне и отец и сын, всем надо помогать. Но отказываться от
заработанного никто не хочет, поэтому было принято решение увеличить этот фонд,
но если он не будет весь израсходован — весной раздать остатки на трудодни…
Положение с хлебом становится все напряженнее, и все понимают, что, пока идет
война, лучше не будет…
***
Глухая, снежная зима 1943 года…
Гулять мы почти не выходим: то холодно, то кто-нибудь кашляет, то капризничает
или не хочет одеваться Валя, или просто не успели одеться, а уже темно. Да и
делать там нечего — никого нет. В дни, когда уезжают в лес, в деревне совсем
пусто, и даже в избу-читальню никто не заходит. Только Юрка и Колька, узнав,
что у нас есть карты, любым путем стараются к нам прибежать. Они могут
прибежать в одних рубахах и в каких-нибудь калошах, только бы им разрешили.
Мама, может быть, нехотя разрешает им. Я думаю, что маму это устраивает, мы ей
не надоедаем своими просьбами, не стоим над душой, прося или требуя чего-то. Мы
даже отвлекаемся от еды, хотя бы ненадолго. За стол лезет даже Валя; она,
конечно, нам мешает, но мы уже умеем ее отвлечь, занять, обмануть… Вечер
проходит интереснее, мы не умеем читать, но уже научились считать…
Выполнили задание по заготовке и
сдаче государству льноволокна. Наш колхоз единственный в сельсовете это задание
перевыполнил и был отмечен: для поощрения колхозников был выделен сахар. Мы
узнали, что льняное волокно необходимо для армии в громадных объемах: из него
делаются вещмешки, плащи, плащ-палатки, армейские палатки и многое другое
снаряжение… Полученный сахар мама положила в старый сундук, у которого был
надежный замок…
Газеты сообщили о нашей победе под
Сталинградом, об окружении и захвате в плен большого количества немецких войск.
Лида рассказала, что в городе, на предприятиях и в учебных заведениях, проходят
митинги и собрания в честь наших успехов на фронте…
Приближается весна. По твердому
мартовскому насту мама с Толей еще раз съездили в лес. Рубим хворост на запас —
в весеннюю распутицу нигде ничего не найдешь.
Пришло письмо от отца. Почтальонка
первая заметила, что оно написано незнакомым почерком. Я сбегал за мамой. Присутствовавшие в избе-читальне напряженно ждали. Мама
сначала молча пробежала его глазами, потом села на
стул и сказала одно слово: «Ранен». Наступило молчание, и мама повторила:
«Ранен тяжело». Еще минуту спустя, мама, запинаясь и заикаясь, дрожащими губами
объясняла, глядя на текст письма, что ранение в тазобедренный сустав с
повреждением костей и связок правой ноги и что лечение будет длительным.
Подходили люди, молчали, перешептывались. Слов не было, только мама, немного
помолчав, добавила: «Не он ведь писал-то, может, все это и неправда»…
Все было
правда. Это было ясно и из этого письма, и подтвердилось вскоре, после
получения письма, написанного рукой отца. Ранение было тяжелым, и главная
тяжесть была в том, что доктором предписывалась почти полная неподвижность в
одном положении — на левом боку.
Мы с Толей, обнажив свои бедра,
часами гадали и пытались представить себе, какое это ранение, где этот сустав,
что такое связки… Так начинались для меня уроки анатомии. Из первого я узнал,
что со спины достать до сердца не сложнее, чем со стороны груди, а вот второй— был потруднее, все было сложно и непонятно…
Начались хлопоты по подготовке
помещения. Было решено, что отцовская кровать будет стоять в избе-читальне: там
кроме кровати будет столик, стулья для гостей, угол будет отгорожен ширмой.
Изба-читальня не будет проходным двором, во что она превратилась в последнее
время: будет поступать почта, и взрослые будут заходить только по делам и в
определенное время. В помещении было запрещено курить.
Мама занялась большой уборкой, какую
обычно делают на Пасху; позвала на помощь отцовских племянниц — Валентину
Тихомирову и Зину-Калину, как мы давно уже стали звать Зину, приехавшую из
Ленинграда. (Ее фамилия Калинина.) За несколько дней промыли с песком потолок,
стены и пол, постелили чистые половики, повесили свежие занавески. Сняли в
малой комнате рамку с фотографиями, промыли стекло и повесили снова; молодые и
красивые мама с отцом и мама Зины-Калины с ее отцом показались нам особенно
молодыми, сейчас мама совсем не такая. Каким же стал отец? Этот вопрос,
наверное, каждый хранил в себе…
Выставлять зимние рамы было еще рано,
хотя весна наступала… Все наши мысли и разговоры — вокруг одной темы: отец.
Нет, этого слова мы не произносим, на слуху слово «папка». Почему папка, я не
знаю. Куликовы зовут отца «папа», а Юрка и Колька — тоже «папка», как и мы, так
сложилось. Валя, конечно, отца не помнит, а Зина утверждает, что помнит,
особенно моменты, когда он, играя, высоко подбрасывал ее под потолок… Я ведь
тоже помню только отдельные картинки: вот отец возвращается с работы, передает
велосипед Толе, просит разобрать и снять камеру; камеру они долго клеят, потом
Толя катается на велосипеде… Вот мама с упреком говорит отцу, что у Толи прохудились валенки. Он долго рассматривает валенки и уносит
их деду Илье, — ремонтировать. Мама недовольна… Вот мама жалуется, что кошка
опять чуть не задушила цыпленка. Отец ловит кошку, сажает ее в мешок и топит в
пожарной бочке. Все согласны, — кошку не воспитаешь… Мы с Юркой хороним ее за
сараями… Но самая яркая картина — это плачущий отец в момент расставания с
нами у мостика…
Ждем со дня на день… Выставили
зимние рамы, помыли окна, мама набила соломой новый матрас на кровать,
застелила постель… Снова летают немецкие самолеты, на это никто не обращает
внимания, но понятно, что с доставкой раненого могут возникнуть дополнительные
трудности. Могут снять в Бежецке. Кто известит? Поезда ходят без расписания.
Наконец — телеграмма: «Выехал из Вологды встречайте».
И снова вопросы. Прямого поезда никогда не было, может быть, пустят специальный
или прицепной вагон до Бежецка; а может быть, до Шишково
— это наша станция, здесь сообщат, кто-нибудь прибежит.
Я не понял, кто и как сообщил… Мама
нас быстро умыла и одела, приказала всем сидеть дома. Был прохладный майский день,
еще почти утро. Мама вышла на улицу, мы сидим у окон, Толя — в школе. Бегут с
криками мальчишки. Подъезжает и останавливается перед нашими окнами подвода. На
телеге головой вперед, на левом боку лежит, приподняв голову, обращенную к нам
лицом, незнакомый мне человек. Он в шинели, но без шапки, на голове — темные
клочки волос. Я ничего не понимаю… К телеге быстрым шагом подходит мама. Она
берет костыли и не знает, что с ними делать… Я не верю, что это наш отец…
Но мама, видимо по подсказке отца, берет его ноги и спускает с телеги. Отец
сидит, хочет взять в руки костыли, но чего-то ждет от мамы. Кто-то подходит с
другой стороны, и вдвоем с мамой они ставят отца на ноги, придерживая, чтобы он
не упал, подставляют под мышки костыли. Наконец он встал, опираясь на костыли,
отстранил помощников и сделал шаг, опираясь на левую ногу, правая нога как-то
беспомощно волочилась… Мне не было видно, как отец заходил на крыльцо…
Когда отец слезал с телеги, Зина со
словами «это не наш папка» побежала в малую комнату. Валя с плачем за ней. Я
тоже еще не был уверен, что это отец, и, пораженный, не смог их остановить…
Отец сам переступил через порог, подошел ко мне и, тронув за плечо, сказал:
«Витя, как вырос!»… Наверное, он понимал, что своим видом пугает нас… Я не
видел, как он поздоровался с девочками… Заходили люди, ахали и охали;
поражаясь худобе отца, все-таки подбадривали: «Были бы кости — мясо
нарастет»…
Пришла с плачем тетя Анна; отец был завшивлен — ему надо было помыться и переодеться… Жарко растопили
лежанку, помогли помыться. Не садясь за стол, только попив горячего чаю, отец
уснул на новой мягкой постели. До вечера в дом никого не пускали… Мама
готовила ужин…
Когда отец проснулся, стол уже был
накрыт. Позвали дядю Петю, Тихомировых, Николая; тетя Паша принесла молоко,
пришел дядя Коля… Отец сидел во главе стола, но выглядел посторонним, чужим.
Все его лицо было покрыто такой щетиной, что не просматривалось ни одной черты,
известной нам по фотографиям. Поражены были и взрослые… В этой ситуации дядя
Коля попытался пошутить, что таким видом можно и немца напугать… Мы были
испуганы еще в момент, когда отец только сходил с телеги, и, наверное, от этого
испуга еще не отошли, поэтому мама накрыла нам стол в нашей комнате. Толя
остался за столом со взрослыми…
Утром к отцу пришел дядя Петя, и они
долго брились и подстригали друг друга. Но и после стрижки отец был страшен.
Теперь он был страшен своей худобой… Я, поднося бреющимся
горячую воду, не мог задержать взгляд на лице отца и отводил его в сторону или
переводил на дядю Петю. Отец молчал. Я тоже не знал, что говорить. За прошедшие
сутки я еще ни разу не обратился к нему и не назвал папкой. Зина и Валя тоже
избегали встречи с ним… Мама предупреждала нас, чтобы мы не шумели и не мешали
отцу.
К вечеру, как будто договорившись,
пришли тетя Маня и сестра отца тетя Таня, из другой дальней деревни. Позвали
тетю Анну и Зину-Калину; говорили про войну, поминали погибших, умершую в
Ленинграде еще одну сестру — тетю Наташу, мать Зины. Тетки держали нас перед
отцом и говорили о каком-то счастье, которое нам выпало… Мама подавала гостям
настоящий чай, на столе в сахарнице был сахар…
Пришла Лида. Было заметно, что она
тоже была поражена внешностью отца, но, спустя несколько минут, уже сидела слева
от него, обняв его руку, и разговаривала с ним. Тут же мы узнали, что Лиде
рекомендуют поступать в художественное училище в городе Ярославле. Отец слушал,
видимо, еще не осознавая, что она говорит, гладил ее руку и молчал…
Лето 1943 года. Отец ходит на
костылях. Выходит, сидит на ступеньках крыльца. Подходят старики,
останавливаются, разговаривают, курят. До войны отец не курил. Сейчас у него
есть армейский табак, он угощает. Молодые пробегают мимо, как будто куда-то
торопясь, здороваются на бегу… Юрка и Колька уже прибегали. Они хором
поздоровались, называя отца по имени: дядя Саня, — наверное, научила мать. На
вопрос отца, пишет ли отец, Юрка ответил: «Не пишет, бабушка говорит, что он
пропал без известий»… Для меня эти слова Юрки были новостью… Заканчивая
разговор с Юркой, отец сказал: «Ничего, может, еще найдется»…
Отец много ходит; в коридоре я вижу
множество дырочек в полу — от костылей. Еще я заметил, что он останавливается,
встает на обе ноги, один костыль берет в руку и пытается идти, пользуясь одним
костылем. Но опора на правую ногу, видимо, вызывает боль, и он снова берет оба
костыля.
В нашу комнату отец не заходит, мы
встречаемся только за обедом в большой комнате — избе-читальне. Мы еще не
привыкли к отцу, молчим. Он тоже не может повлиять на общую обстановку, чтобы
как-то облегчить общение… На обед у нас суп-лапша с мясом. Я не знаю, где
мама берет мясо, наверное, выделил колхоз из созданных фондов, — в колхозе ведь
есть и овцы, и свиньи. А как мама делает лапшу, я уже видел: она раскатывает
тонкий блин и режет его на полоски… Наверное, где-то достали хорошей муки,
нам лапшу мама не готовила… Отцу наливается отдельная большая тарелка,
посыпается свежим нарезанным укропом; мы едим из общего блюда. А на второе —
картошка, жаренная на сковороде, отец любит ее и может
есть ее хоть три раза в день. Плохо, что нет капусты, — она перекисла и
пропала, нет еще ничего и в огороде. Но есть молоко, его приносят соседки отцу
— для поправки; можно сделать и сметану, и творог. И главное, в достатке хлеб —
родной мамин хлеб, и есть покой — деревенская тишина. На пролетающие самолеты
никто не обращает внимания.
Но у отца есть какие-то заботы. Он,
прежде подвижный и деятельный человек, не может целыми днями сидеть. В
сельсовете его место занято, и он, как инвалид, не имеет права на прежнюю
должность. Но его способности знают и предлагают заново организовть
работу отделения Общества сельских потребителей, которая за время войны была
запущена. Мама возражает; она имеет представление об этой работе: постоянные
поездки в город за товаром, доставка товаров в магазин, контроль над работой
магазина, отчетность, да и магазин еще надо организовать. Конечно, чтобы за
каждой мелочью не ездить в город, магазин нужен. Нужны мыло,
керосин, гвозди, спички, возможно, что-то из посуды, простая, дешевая одежда и
обувь… И отец берется; он уже может обходиться одним костылем, может
быть, скоро сможет пользоваться тростью. Сельсовет пообещал выделять ему
старую, почти слепую лошадь…
Проходит лето. Лида съездила в Ярославль
и сдала вступительные экзамены в художественное училище. К радости Толи, отец
не стал настаивать на учебе в новой школе-семилетке, эта школа еще дальше, чем
начальная, и никто из ребят туда не ходит.
Отец видит, что Толя нужен маме, и,
наверное, надеется, что может иногда помогать и ему… Наши родственники
да и многие посторонние удивлены, что отец отправляет Лиду в Ярославль… Идет
война, Лиде 16 лет…
Убрали урожай, запаслись сеном,
рассчитались с государством по зерну, выдали авансом рожь колхозникам, в риге
опять скопилась работа — хватит на всю зиму… Люди убрали свою картошку,
посолили капусту, работают и живут надеждами. Война гремит где-то далеко,
освобождаются Украина, Белоруссия…
Перед новым, 1944 годом призвали
маминого крестника Василия, — молитвы нашей крестной не помогли…
Отцу удалось открыть магазин «СЕЛЬПО»
и закупить в небольшом количестве нужные и дефицитные товары: ситец, чулки,
носки, простую одежду и обувь. Но то ли эта работа с нарушением режима питания
и отдыха, то ли другие причины повлияли на здоровье отца. Он все чаще стал
пользоваться излюбленным своим «лекарством»: чтобы заглушить боль в груди, он
разводит соду в полстакане воды, выпивает и ложится
на теплую печь. Этим способом он начал лечиться еще до войны… По настоянию
мамы он лег в госпиталь, обследовался. Подтвердилось обострение язвы желудка.
Лечение дало временное улучшение, но дома опять стало хуже. Предлагали
операцию, но отец отказался…
***
Зима 1944 года. Стало ли кому-нибудь
легче по сравнению с первыми годами войны? Нет, легче не стало никому. Измучены
непосильной работой лошади, устали от непосильной работы, от переживаний люди.
Но жизнь продолжается… За зиму маме с Толей удалось два раза съездить в лес.
Мы с Толей рубим березовый хворост на удобные для мамы поленья. Как маме
удается протопить печь сырым хворостом? Я много наблюдал и уже знаю как… С
помощью небольшого количества сухих дров или пучка сухого летнего хвороста в
центре пода печи разжигается костер. От того, как уложены дрова, зависит
интенсивность горения, и мама это знает. От костра быстро нагреваются свод и
стены печи и все, что установлено вокруг него: греется вода, варится картошка,
суп, каша — все одновременно, и копится жар… Когда согрелась вода и все, что
нужно, сварилось и вынуто из печи, — туда, на легких коробчатых подставках
устанавливаются формы с тестом — хлебы, и устье печи закрывается заслоном.
Только тогда мама спокойна: испечется хлеб и дойдут
отставленные в сторонку суп или щи… От того, как поднялось и перебродило
замешанное с вечера тесто, от того, как протоплена печь и как установлены формы
в печи, зависит качество выпеченного хлеба. От хозяйки требуется большое
искусство, чтобы получить хороший хлеб, и мама в полной мере владеет этим
искусством…
Я люблю топить лежанку: в ней горение
поддерживается за счет тяги, когда воздух со свистом врывается в устье и
раздувает пламя. От труб и плиты быстро нагревается воздух, но прогорают дрова,
и все быстро остывает… В печи, в отличие от лежанки, просто горит костер,
прогревая весь ее объем и раскаляя внутреннюю поверхность. Это гениально
простое сооружение отдает тепло комнате, оставаясь теплым в течение суток…
Досушивать зерно перед помолом можно как внутри печи, так и на ее поверхности;
на печи и вокруг нее сушится все, что отсырело или намокло за день…
Колхоз рассчитался с колхозниками за
1943 год. Доходы на том же уровне, что и в прежние военные годы. Созданы
необходимые фонды и неприкосновенные запасы зерна. Я не знаю, какая оказана
помощь нашей семье, но экономить хлеб мы уже привыкли; мы знаем, что многим
хлеба не хватает, даже тем, кто добросовестно работал и выработал 400–500
трудодней… Мама выработала около 1000… Из 400 килограммов ржи, положенных
нашей семье, получится около 800 килограммов выпеченного хлеба на год. Для
семьи из 6 человек этого недостаточно, но что делать — война, многие голодают,
и много хлеба нужно для армии.
Несмотря на создавшиеся невыносимые
условия, люди деревни живут, не впадая в панику, сохраняя и поддерживая надежду
на то, что это трудности временные, их можно пережить, и дальше наступит
нормальная жизнь. Так, за три года войны не уменьшилось ни колхозное стадо
коров, ни стадо коров личных. Даже оставшись одна, бабушка, как правило, не
расстается с коровой. Если же семья с детьми, то кроме коровы стараются держать
и овечек, и поросенка, и обязательно гусей, курочек или уток… Исключения,
конечно, есть. Так, мать Юрки и Кольки, имея такую же, как у нас, семью, еще в
первый год войны продала корову и разобрала на дрова коровник…
Маме по итогам года в качестве премии
предложили теленка. Но у нас была уже старая корова, и ее надо было менять.
Мама попросила не теленка, а телку-двухлетку, с условием, что своего теленка
она сдаст колхозу. С этой просьбой согласились, и такой обмен был произведен.
Мама довольна — к следующей зиме у нас будет новая корова…
Прорвана блокада Ленинграда, от выживших приходят письма. Выясняются страшные подробности
блокадной жизни…
За зиму отец несколько раз съездил в
город, брал с собой и Толю. Это были и дела, связанные с магазином, и посещение
госпиталя. Ему снова предлагали оперироваться, и он опять отказался. Он
научился ходить с тростью, был бодр, иногда садился играть с нами в карты. Вот
только сейчас мы узнали, как он был ранен: готовилось наступление; небольшая
группа солдат, в которой был отец, ночью была послана в разведку. На
нейтральной территории немцы их засекли; они залегли в снег, но начался
минометный обстрел, а мины достают и лежащих… Отец так и не узнал, все
погибли или кто-то остался жив… Когда понял, что ранен и не может не только
идти, но и ползти, приготовил гранату, чтобы не попасть в плен живым, и стал
ждать… Кончился обстрел; с нашей стороны приполз санитар и приволок его к своим… Была большая потеря крови, больше двух месяцев
был в госпиталях…
Я готовлюсь к школе. Тут выяснилось,
что Толина обувь, которую мама готовила для меня, мне не подходит, да и одежды
для школы нет, я очень сильно вырос… Обувь нашли у Куликовых, там же нашлось
старенькое пальтишко для осени. Штаны подобрали из старых,
Толиных. От Толи же перешла мне и сумка для книг с тесемочным ремнем через
плечо…
Школа поразила меня необычным шумом,
теснотой, переполненными классами и какой-то беспомощностью учителя. Молодая
девушка, настроенная быть строгой, не терпела ни малейшего отвлечения ученика
от ее взгляда, от того, что она делает и говорит. Но в переполненном классе
ежеминутно кто-то что-нибудь ронял или толкал соседа, получая ответный толчок,
или завязывалась групповая потасовка. Учительница, окликая каждого и разнимая дерущихся, ничего не успевала, переходила на крик, громко
стучала линейкой по столу. Особенно донимали ее второгодники, которые
откровенно не хотели учиться и на уроке делали что хотели… Я ничем не
выделялся среди общей массы; даже сосед мой Юрка на чтении выглядел лучше меня.
Он, не стесняясь, читал какой-то текст, делая ошибки и искажая слова, но
впечатление было такое, что он уже бегло читает. Я старался вникнуть в смысл,
читал медленно и получал от учительницы обидные замечания. Ничем не отличался я
и по чистописанию; очень скоро я понял, как трудно выполнить работу объемом
даже в полстраницы, не допустив ни одной помарки, и нередко получал «тройки».
Но самым большим разочарованием по первому полугодию учебы были выданные нам
табели успеваемости с оценками: в моей
стояли пятерки по всем предметам, по всем без исключения!.. Я понимал, что это
несправедливо, и понимал почему… Отец был «главным» в магазине «СЕЛЬПО»;
возле этого магазина крутились многие, в том числе и учительницы, надеясь
что-то получить с черного хода. Отец, зная мою учительницу, не мог не
интересоваться тем, как я учусь… И вот таким способом она «угодила» отцу…
Когда мы вышли из школы, второклассница Зойка подошла ко мне и попросила
показать табель. Я вынужден был показать… С вызовом и презрением
произнесенное ею слово «конешно!» было оценкой и мне,
и учительнице, а может быть, и отцу…
***
1945 год встречали так же, как и все
прошедшие с начала войны годы. Только погибших к этому сроку было семеро молодых
мужиков и парней из 18 призванных, трое возвратились инвалидами по ранению, а
остальные или воюют, или находятся непонятно где, от них нет известий. Какой уж
тут праздник…
На Рождество мама сходила к тете Мане
в гости и принесла оттуда весть и тревожную, и радостную: Василий ранен, лежит
в госпитале, ему ампутировали левую ногу чуть выше голеностопного сустава…
Младшие братья Василия уже успокоили мать: возьмем валенок, набьем туда мягкой
шерсти, сколько надо, — и никакого протеза не надо… Тетя Маня молится, ходит
в церковь… Мы с Толей тоже представляем себе, как бы мы стали ходить, окажись
в таком положении, — проходим очередной урок анатомии…
Подвели итоги очередного прошедшего
года: так же по 400 граммов ржи на трудодень, и это хорошо. В соседних колхозах
— хуже… Работы в риге хватит до весны. По возможности по установленной
очереди ездят в лес за хворостом… В последний раз мама с Толей съездили в
марте. Как я ни просился, меня не взяли… У нас две коровы, правда, одна еще
не отелилась. Мама волнуется, ждет. Новая корова, по всем данным, будет лучше
старой, мы тоже переживаем. Когда она отелится, старую
продадим или передадим колхозу…
Отец увлечен работой, часто
отсутствует, но ведь дома он все равно ничего не может делать… И мама не
возражает против его работы, только беспокоится о его здоровье… Толя помогает
и маме, и отцу…
Весна 1945 года… И в школе, и дома
разговоры об окончании войны. Но тревога не пропадает. На войне братья мамы —
дядя Саша и Алексей, и племянник отца Иван Тихомиров; от Алексея нет писем с
октября 1941-го. Наверное, нет в живых, ведь, если живой,
откликнулся бы! Но надежда остается.
В конце апреля еще одна похоронка…
на четвертого, самого младшего сына бабы Тани. «Да где ж ты, Господи!» —
воскликнула тетя Шура — соседка бабы Тани, первая узнавшая о похоронке… Когда
группа плачущих женщин вместе с почтальонкой подошла к ее дому, она вышла на
крыльцо, взяла протянутую почтальонкой бумажку и молча села на ступеньки, глядя
куда-то мимо людей… От ее большой семьи остались две дочери и внуки— ленинградцы…
В праздник 1-го Мая пришел домой
Василий. Чтобы повидаться с нами, он на костылях, без протеза проскакал 5
километров… От него мы услышали и историю его ранения: «Гоним мы немцев
где-то в Прибалтике, гоним по 25–30 километров в сутки. Но они на машинах, на
мотоциклах, а мы — пешком. Они отъедут на какое-то расстояние, займут оборону и
по дороге бьют из минометов… Я слышал визг мины, и команду «ложись!» слышал,
но упасть не успел, и — как будто кнутом хлестнули по ноге… Хорошо, что не
успел упасть… Если бы упал, наверняка бы убило… Вот, случайно остался в
живых». — И Василий показывает нам укороченную ногу, сгибает и разгибает ее в
колене, морщась от боли… пользоваться протезом еще рано, да его еще и нет…
Кончилась война. К концу дня 9-го мая
было собрание. За прошедший день все наплакались, нашумелись
и успокоились. Собравшиеся не садились, стоя слушали
дядю Колю… Поздравив всех с победой, он кратко сказал, что война забрала у
нас восьмерых лучших парней и мужиков, которых мы никогда не забудем, — дядя
Коля всех их назвал по именам, назвал троих раненых и выразил надежду, что
остальные 7 человек в ближайшее время вернутся здоровыми домой…
Началась очередная весенне-летняя
страда…
К концу 1945-го года
возвратились живыми и невредимыми Иван Тихомиров, сын кузнеца — Саша, сын дяди
Коли — Шурик и Иван Петухов (младший); позднее еще двое вернулись из плена.
Дядя Семен — отец Юрки и Кольки — пропал «без известий».
Возвратились домой дядя Миша
Куликов, Левкин отец дядя Федя (глухой) и дядя Ваня-сапожник. Из наших
родственников вернулись домой мамины братья: сначала — дядя Саша, позднее —
Алексей, освобожденный из плена… Мамин брат Дмитрий и сестра отца Наталья
погибли в блокадном Ленинграде… Еще раньше погиб и
муж тети Мани — дядя Петя…
Василия сельсовет направил
на учебу в город Калинин…
Меньше года после Дня Победы
прожил наш отец… Зимой ему сделали операцию, но было уже поздно. Он умер в
конце апреля 1946-го в половодье, когда у нас были каникулы. В этот день Толя
возвращался с молокозавода и, переезжая разлившуюся речку, попал в омут. Лошадь
не смогла вытянуть зажатую льдинами телегу. Стоя по грудь в воде, он распряг
лошадь и верхом приехал за подмогой. Об этом отец уже
не узнал… После похорон, в конце обеда, мама хотела поблагодарить
собравшихся, но так расплакалась, что ее стали чем-то отпаивать. В притихшем
помещении прозвучал негромкий, сочувственный голос тети Шуры: « Поплачь, Нюша, поплачь, легче будет. Это Москва слезам не верит,
мы-то все видим»… Неожиданно встал из-за стола Толя и неуверенно подошел к
маме, тронув ее за локоть. Мама подняла заплаканное лицо, обняла его за плечи и
прикоснулась губами к его лбу. Потом вытерла лицо полотенцем, тихо, но уже
спокойно, сказала «Спасибо» и поклонилась… Я увидел, что Толя только на
полголовы ниже мамы. Через неделю ему будет 15 лет… Месяц назад, когда отец
слег, он начал работать доставщиком молока на молокозавод. Я уже видел, как
ловко он катает наполненные молоком сорокалитровые фляги. Погрузить на телегу
помогают взрослые, а разгружать — грузчики завода… На лето мы уже планируем:
Толя берет меня с собой, я схожу в кустарнике и заготавливаю хворост. На
обратном пути он заезжает за мной, мы загружаемся и едем домой с «дровами»… А
зимой мы с Толей поедем в лес без мамы, мне пойдет уже 11-й год. Я заканчиваю
второй класс… Зина в этом году идет в школу… Лида учится в Ярославле…
Валя уже большая, может побыть дома и одна, или пойти с мамой «на работу». А
мама — на прежней работе, ей недавно исполнилось 36 лет…