Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2014
Третий день стоит в моей голове и не
доходит до рта фраза «И хлынет смерть»… И хлынет смерть. И хлынет смерть.
Смерть — это такая вода, в которую точно не войдёшь дважды… Но
так ли это? Человек — не кошка, обладающая девятью жизнями и девятью смертями.
Человек умирает не единожды: от обморока до клинической смерти, от непомерной
тоски до отчаяния, от звериного — из живота самого — крика до немоты. Он живёт
множественно. И множественная жизнь принимает множественную смерть.
Воздух уплотнился. Войной. Последние
два-три года дышать становится всё труднее: весь Ближний Восток, Сирия, Корея,
Украина и ещё десятка два мест, откуда исходит боль. Тоже множественная. Потому
что, зная войну не понаслышке, понимаешь, и представляешь, и видишь во сне, как
много людей сегодня впустили в себя зверя, чтобы убивать и быть убитыми.
Множественная жизнь, однако, пока
неуязвима. Нет, уязвима, конечно, но не тотально, хотя смерть оглаживает её со
всех сторон. Со всех, да не со всех: есть ещё, слава Богу, светлая печаль и
печальная красота, есть стихи и тёмное счастье переживания и познания нового —
нового в музыке, в слове, в человеке. Чёрная эвристичность бытия сменяется светлой, лучезарной. Так и
живёшь, уже не вздрагивая и не закрывая ладонями лицо, не мигая в чередовании
вспышек темноты и света… И думаешь иногда: какая
вспышка будет последней — чёрная или золотая?
Лучше бы — золотая… Я читаю стихи —
себе — каждый день: утром (обязательно!) — чтобы очнуться, осмотреть себя изнутри,
почувствовать присутствие души в себе, ощутить сердце (в его эмоциональном
воплощении), ум (его горе и горе от него), — одним словом, чтобы вернуть себя; вечером — чтобы не сойти
окончательно с ума, с души и с сердца от пошлости — социальной, персональной, толпяной и своей, — чтобы очиститься от пошлости, чтобы
снять её налёт со всего в себе, что дышит и болит, говорит и радуется. Постоянное чтение стихов приводит, с одной стороны, к проявлению
постоянной любви к Баратынскому, Тютчеву, Пушкину, Анненскому, Мандельштаму, Седаковой, Шестакову, Гандлевскому,
Дозморову и др., с другой стороны, такое чтение выращивает новую любовь к новым
стихам и возвращает забытые старые любови к
Заболоцкому, Жуковскому, Баркову, Ломоносову,
Кушнеру, Тарковскому и др. Новая поэтическая любовь — событие странное,
происходящее — для меня — незаметно. Я долго влюбляюсь, медленно (так
было со стихами Перченковой, Симоновой, Порвина, Дьячкова (Алексея),
Баумана, Могутина, Шварц, Чейгина,
Месяца, Чигрина, Каневского
и др.). Одним словом, читатель я полигамный: к книгам Целана, Рильке, Фроста, Данте, Седаковой, Мандельштама, Новикова (Дениса) и Пушкина,
которые составляют ядро моей поэтической полигамии, прибиваются, притягиваются
(вот — поэтическая гравитация) десятки книг новых стихотворцев и поэтов.
Самое свежее вторжение в книго-планетарную систему
моего постоянного чтения — сборник стихов Анастасии Зеленовой
«Тетрадь стихов жительницы». Поначалу я её полистал, выхватил глазами кое-что,
подумал: «Интересно», — и отложил. Затем, однажды, в период очередной вспышки
тьмы, — взял её с полки и — прочитал всю, проглотил, как в
детстве-отрочестве-юности. А потом… А потом и сейчас
читаю её постоянно вот уже месяца два — по одному-два
стихотворения, загибаю страницы, отмечаю кое-что шариковой ручкой, — и так
несколько раз в день.
солнышко — подзатыльник,
солнышко — кровь — из — носа,
солнышко…
Что это? Откуда? Как? Почему? — вот вопросы, прорастающие в бессонницу, когда не совсем
понимаешь происхождение и качество таланта, который в трёх словах (двух сложных
и простом) назвал нечто выразимое в трёх томах и нечто невыразимое вовсе: от
солнечного удара — до Солнечного Удара (Бунин), до солнечных протуберанцев, до
взрыва Солнца, до Большого Взрыва — сквозь тепло и жизнь, сквозь сладкую соль
Бытия и Природы etc.
Ты читаешь стихи Насти (именно так
хочется называть поэта, обладающего детско-божественным зрением, слухом,
осязанием, обонянием, вкусом — и говорением), перечитываешь их, переповторяешь:
Иногда,
когда мы вдвоём,
так хорошо,
что хочется попросить:
— Господи,
сфотографируй нас, пожалуйста,
на память. —
возвращаешься к ним, испытывая
постоянное изумление — познанию мира, себя, Бога, времени и любви. Ты идёшь на работу, читаешь лекции, пишешь словарные статьи в
очередной толково-идеографический словарь, пишешь, а затем читаешь долгую
лекцию (на 8–10 часов) студентам, и слушателям, и посетителям литературного
клуба о верлибре и не-верлибре, уже любя (полюбив)
верлибр и узнав, что он есть способ, не менее эффективный, нежели тоника,
тонические стихи, — способ уловления абсолютной поэзии, чистой поэзии и красоты
(просто тип гармонии в верлибре иной: как-нибудь в
одном из следующих очерков попытаюсь кратко пересказать эту лекцию, где
разбираю два стихотворения (по одному — А. Кушнера и А. Алёхина) и два десятка
дифференциальных признаков верлибрического и
тонического поэтического текста), ты споришь со слушателями и помнишь (помнишь
так, что болит под ложечкой), что сейчас на Майдане в Киеве — бойня.
Государственный переворот, подготовленный западными спецслужбами и
осуществлённый силами неонацистов и наёмников. Запад (Европа и США) уверен в
том, что русские хотят захватить Украину. Итальянский журналист и писатель Джульетто Пьеза (прекрасно знающий историю России, русскую
культуру и русский язык) говорит о том, что западное мышление — обывательское.
90% жителей Европы и США гневно вопрошают: а откуда, мол, вообще взялись эти чёртовы русские в Украине и в Крыму?! И почему
это Крым уже захвачен русскими, которые ввели в Севастопольский порт свой
Черноморский флот?! Я бывал за границей и жил там подолгу — и знаю, что средний
тамошний обыватель обеспокоен — всегда — тремя вопросами: личный достаток,
личная безопасность и, наконец, главное — откуда нагрянут пришельцы: из-под
земли или из космоса…
Позитивизм победил. Победа —
тотальная. Позитивистское мышление и поведение (мир и всё в нём — познаваемы!)
доминирует ныне в политике (перестроим любой строй!), в экономике (обманем кого
угодно!), в культуре (сымитируем всё, что хочешь!). Недавно таксист-узбек,
провозя меня мимо синагоги, воскликнул: — О! Еврейская мечеть! — Оговорка по Обаме, Ярошу и Сашко Билому. Правда, узбек засмущался, когда я его
поправил, а вот названные господа, исторически невежественные, алчные, амбициозные и преступно меркантильные, — устроили бы мне
Майдан.
Поздно вечером — ночью, после
телевизионных новостей с кровью и снайперами (утверждаю: чуваки
с СВД и прочими волынами, ружбайками
и АКМ — не снайперы, потому что снайпера не сфотографируешь, не снимешь на
видеокамеру: они — как погода и пейзаж — всюду и нигде. Профессионалы),
после комментариев и заявлений, чаще всего безответственных и безосновательных,
— беру книжку Насти Зеленовой — и…
Хармс
В колпаке
налегке
на войну
не пойду
вот — дую — ду
ай — дую –ду
хлеб
принесёшь
меня
не найдёшь
Да. Такие дела. Частная смерть
Даниила Хармса (по одной из версий его гибели — он умер от голода в тюремной
камере в самом начале войны, в 1941 году), смерть одного поэта, смерть поэзии
позволит этому безумному миру познать вселенскую, неуправляемую, глобальную
смерть войны. Потому что любая война — смерть. И — ХЛЫНЕТ СМЕРТЬ.
И незаметно зеркало во мне запотевает:
Он дышит…
И пишет, и рисует, и — стирает.
И снова дышит…
Стихи Анастасии Зеленовой
коротки. Но — не короче человеческой жизни. Как всякий подлинный поэт, А. Зеленова говорит прежде всего о
времени. О времени разном — и о Божественном в том числе. Поэт говорит о
времени любом, и — о времени, когда времени ещё не было, и — о времени, которое
есть и будет, но его уже как бы и нет: нет времени, чтобы замечать время и
думать о нём. Мы слишком заняты не землёй, небом, водой и пламенем, а — войной.
Гламурные и прагматичные позитивисты без войны не
проживут — экономика загнётся, финансы гикнутся,
частная собственность обобществится; а ведь сегодня вся планета Земля есть
частная собственность политики, политиков и политиканов. Всё прибрали к рукам
своим, а что не смогли — испоганили, изуродовали, измордовали.
Ювенильно-божественное мышление Анастасии Зеленовой изумляет.
у детства две доски через болота
я маленький мне страшно стой на месте
мне страшно, страшно, побежим скорее
у детства нет не страшной ни дощечки
Ювенильное, детское, младенческое ощущение страшного и прекрасного (ужас усиливает красоту) в
современной литературе и стихотворчестве почти не встречается. А. Зеленова пробует такое — детское — говорение. Мой стишок
«Попробуй птичье говорение» — это от отчаяния, от невозможности воспринимать
говорение взрослое, нет — сверхвзрослое (как у
Бродского, который пугает, а самому ведь не страшно; страшно — в социальном
отношении — видеть, как демократия пожирает себя саму). Поэзия — это доречевое, то бишь детское
лингвистическое явление. Поэзия требует от поэта и языка восстановления
праязыковых номинаций, из которых сохранились лишь названия стихий, души, Бога
и красоты. Пусть ужасной, но — настоящей.
В книге Анастасии Зеленовой
проявился, приживается и уже — точно — обитает необычный хронотоп,
синтезирующий категории жизни, смерти и любви, если говорить о сфере реальности,
— во вневременном пространстве и в беспространственном
времени, которые, сходясь своими хронологическими пустотами, выжимают из языка прежде всего свет. Свет, не заливаемый хлынувшей
смертью. Свет повсеместный и всевременной. Свет.
Просто свет.
это не я грущу,
это снег хрустит.
я у тебя гощу,
как сердце во мне гостит.
и можно сыграть вничью,
да знаю, кто победит.
а я не шучу.
не шучу, и даже вот тут — болит
Поэзия — часть времени. Времени как
такового. И поэту бывает трудно, мучительно больно возвращаться из времени
абсолютного, из времени истины и любви — в иное время. Во времена, когда
смерть, нахлынув и перелившись через себя, может существовать и перемещаться
сама собой, автономно, отдельно от жизни и любви.
Время вязкое, пачкает пальцы.
ничего не слеплю, ослепла.
перевести бы себя с языка на берег.
глина не знает холода.
Юрий КАЗАРИН