Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2014
Иван Катков (1986) — родился в Казахстане в семье офицера. Учился в
Нижегородском госуниверситете им. Лобачевского (филфак). Работал
продавцом, охранником, разнорабочим, библиотекарем, менеджером. Публиковался в
журналах «Великороссъ», «Слово»,
«Пролог», «Русский переплет», «Сетевая словесность», «Гостиная» и др. В
настоящее время живет в городе Дзержинске Нижегородской области.
Съемная комнатушка с протекшим
потолком. Вдоль стен выстроились стопки книг. Разбросанная по полу одежда. На
тумбочке — портрет президента Мити с пририсованной траурной ленточкой в углу.
Писатель поднялся с кровати, едва не
вступив в пепельницу. Скрипя деревянными половицами, прошел к холодильнику. На
верхней полке он обнаружил пакет молока, а в неисправном морозильном отсеке
остатки зачерствевшего багета.
Позавтракав, он оделся и вышел из
комнаты. Длинный, плохо освещенный коридор, минуя общую кухню, обрывался
тяжелой стальной дверью. Проходя мимо кухни, писатель ускорил шаг. Он старался
незаметно проскочить, не повстречав хозяйку коммуналки. Толстую тетку в
махровом халате и платке на голове, повязанном узлом на лоб.
— Пухов, постой, — выбежала она из
кухни, похлопывая по ладони матерым половником.
— Знаю, — рявкнул
писатель, не останавливаясь.
— Знает он… Через неделю не будет
денег — выселю к херам!
Утро выдалось пасмурное. Моросило.
Писатель брел, неуклюже переступая лужи.
В киоске купил газету «Работа для
всех». Раскрыл. Пробежался глазами по колонкам. Шагнул под навес остановки.
Мысленно отметил несколько объявлений. Спрятал газету во внутренний карман
ветровки и перебежал дорогу.
Не хотелось писателю возвращаться
домой.
Не хотелось так скоро снова оказаться
в зловонной пасти осточертевшей коммунальной квартиры. Проползти по пищеводу
коридора и вновь увязнуть в кишечнике тесной комнатенки.
Бродить по улицам было тоже
невмоготу.
Неподалеку, на соседней улице, жил
его давний приятель.
Уже через несколько минут Пухов топтался у подъезда, вслушиваясь в протяжные гудки домофона.
— Как упал ты с неба, о, Денница, сын
зари! — поповским басом проговорил Ефим, открывая дверь. — Проходи, проходи!
Какими судьбами? Откровенно говоря, не ждал…
Комната Ефима была чем-то обкурена.
Угадывался приторный аромат ванили вперемешку со сладковато-въедливым запахом
гашиша и мяты. С непривычки у писателя кружилась голова и слегка подташнивало.
На продырявленной в нескольких местах
медвежьей шкуре стелился индийский коврик для медитации. Окно было завешено
черной тканью с огромным символом «инь
— янь» в центре. Над
кроватью навис ловец снов, обрамленный кожаной бахромой. В углу располагался
компьютерный стол с полуобнаженным корпусом системного блока. Акустическая
гитара без первой струны и черная секирообразная
бас-гитара висели на стене боевыми трофеями. Рядом крепилась рамка с
отретушированной фотографией Ефима. Редкая клочковатая бороденка.
Длинные волосы забраны в хвост. Впалые щеки. Узкие монголоидные глаза. На
фотографии Ефим сидел вполоборота, скрестив руки на груди.
Пухов стянул с себя куртку и повесил на
приоткрытую дверь комнаты. Вынул из кармана мятую газету.
— Падай где-нибудь, — сказал Ефим,
устраиваясь в позе лотоса на коврике.
Писатель опустился на пол, подтянув
под себя медвежью шкуру.
Подвывая, Ефим зачитывал Пухову свою поэму. Изредка он
поднимал глаза и выжидающе-вопросительно
смотрел на писателя. Пухов в знак одобрения задумчиво качал
головой. Хотя смысл писатель улавливал с трудом. Мысли его были далеко.
Никого не хотел и не смог бы услышать он. Какой там, ведь даже себя хотелось
заглушить. Долги, размножающиеся со скоростью света, нищета, туманное будущее,
паршивое настоящее, одиночество, череда литературных неудач с сопутствующими
запоями… Все это морским узлом стягивалось на хлипкой шее писателя…
То и дело Ефим вскакивал и выбегал из
комнаты. Возвращался он раскрасневшимся и еще более
возбужденным. Пухов знал, что Ефим втихаря бухает. Не
было случая, чтобы Ефим угостил друга. Сам же он выпивал постоянно. В
одиночестве. Эдакий алкогольный аскет. Алкогольный Ронин, обреченный на вечные
скитания в поисках своего абсолюта.
Ефим дочитал
наконец поэму и, не дожидаясь ни хвалы ни хулы от слушателя, молча вышел из
комнаты. С кухни донесся звон бутылок. Пухов с
облегчением выдохнул и развернул газету.
— Фим, — крикнул он, — я позвоню?
— Валяй, если на
городской, — ответил Ефим из-за двери.
Писатель взял с тумбочки трубку
радиотелефона и, пиликая клавишами, набрал номер.
— Добрый день. Я звоню по объявлению.
Вакансия резчика бумаги еще открыта? — Повисла недолгая пауза. — Да временно… двадцать семь… одну минуту, — писатель отыскал на столе
карандаш, — проспект Ленина, шестьдесят два, — вполголоса повторил он, спешно
записав адрес на полях газеты, — хорошо, спасибо. Всего доброго.
Что-то пережевывая, Ефим вошел в комнату:
— Так-так-так, подпольный литератор в
поисках заработка?
— Угу, — неохотно ответил Пухов, листая газету.
— Ты ж за переводы недавно получил?
(Не так давно Пухов переводил американский бульварный
роман «Слезы Мэри».) Или просрал уже все?
Пухов рассеянно кивнул.
— Ну и как, — Ефим щелкнул пальцем по
мятой странице, — нашел что-нибудь?
— Вроде того, — закурил Пухов, сворачивая газету в трубочку, — завтра собеседование.
Ефим включил настольный вентилятор и
завалился на кровать.
— С тобой пойду, — проговорил он, сибаритски потягиваясь, — а то
деньги позарез нужны.
Последние лет пять, припомнил Пухов,
Ефим зарабатывал игрой на гитаре в переходах.
Писатель курил, пуская тонкие струйки
дыма в потолок. Из компьютерных колонок чуть слышно доносились кельтские
мотивы. Вентилятор, скрипя лопастями, отчаянно пытался разогнать густой, едкий
дым дешевого табака. Ефим щебетал, энергично жестикулируя. Однажды Пухов,
полистав словарик московской концептуальной школы, окрестил Ефима «речеложцем» и «текстурбатором». Но тот совсем не
обиделся, лишь, рассмеявшись, понимающе затряс головой. Действительно, Ефим
входил в экстаз от своих речей. Подобно безумному старикашке,
утробным речитативом выплевывающему путаные, нелепые заклинания.
Писатель, не отрываясь, следил за его
артикуляцией, совсем не разбирая слов. Если на время удавалось сфокусировать
внимание и настроить звук, то получалось расслышать лишь бессвязные сентенции,
которые интегрировались в непролазный сумбур. Сначала вроде было что-то о
волках. «Вожака стаи, — уверял Ефим, назидательно вытянув указательный палец, —
можно определить исключительно по положению его хвоста. Хвост у вожака, когда
он ведет свою стаю, всегда задран вверх». Затем Ефим вдруг запевал кришнаитские «Хари
Рама». Шумел детской погремушкой, наполненной песком. Он то и дело срывался на
крик, мгновенно выводя писателя из ступора.
— Да за кого бороться! — орал он. —
За это быдло уличное! Ни хера! Пусть хоть перегрызут
друг другу глотки, мне плевать!.. Раньше хоть за царей великих, за полководцев
головы свои, не раздумывая, готовы были сложить. А сейчас? За эту гниль
подзаборную, нет уж, увольте! Я готов бороться до последнего вздоха за
счастливое будущее моих пока еще не родившихся детей… но что я могу один… один в поле не воин… да и без толку все это, нет смысла…
В то время как Ефим убегал опрокинуть
очередную рюмку, казалось, разгневанный голос его еще сотрясает стены комнаты.
Еле сдерживая себя от нахлынувшей
тоски и отчаяния, писатель едва не завыл. Он не мог вынырнуть из болота суетных
проблем, вздохнув наконец полной грудью. Не мог
подобрать нужные тона к монохромной картине жизни. А друг его заблудился в
нагромождении бесплодных идей, витал в эмпиреях, то и дело
падая и расшибая башку. В конечном счете, он превратился в пустого резонера.
Когда Пухов
покидал квартиру Ефима, тот, изрядно набравшись, дремал, уронив голову на стол.
Писателю убийственно захотелось
напиться. Но знал он — закончится это катастрофой.
Он несся по тротуару, нервно куря
одну за другой. Скорей, скорей рухнуть в кровать, укрыться с головой и забыться
мертвым сном.
Утром следующего дня писатель
встретился с Ефимом. Ефим плелся, слегка косолапя и хрипло откашливаясь в
кулак. Лицо его безобразно опухло. Он был одет в синие потертые джинсы и черную
рубашку с засученными рукавами.
— Так, — бодрясь, сказал писатель,
тщетно пытаясь отыскать глаза на его лице, — нам нужно на Ленина, шестьдесят
два. Не в курсе, на чем лучше доехать?
— Да хрен ли тут ехать! — огрызнулся
Ефим. — Так дойдем. Тут идти-то минут пятнадцать всего (но как выяснилось позже,
идти вовсе не пятнадцать минут, а все полтора часа), — он шумно высморкался в
платок и продолжил, чуть смягчившись: — Там по пути как раз ларек мой любимый
будет, мне поправиться трэба…
Внезапно Ефим остановился. Схватился
за сердце. Глубоко вздохнул и уперся плечом в стену киоска «Роспечати».
— Что с тобой? — взволнованно
приблизился к нему писатель.
Ефим замотал головой. И, вытянув
руки, с силой надавил на мизинцы большими пальцами. Подобные манипуляции
заменяли ему валидол.
— Моторчик барахлит,
— выдохнув, объяснил Ефим. Он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и потер шею.
— Ну, что встал? Пойдем, дорогу
осилит идущий, — сказал он, закуривая.
У ларька Ефим долго рыскал по
карманам в поисках мелочи. Купил бутылку пива. Ловко поддел крышку зажигалкой.
Жадно приложился к горлышку и выхлебал полбутылки.
— Ну все,
жить буду, — облегченно заверил он, криво улыбнувшись и утерев губы ладонью.
— С запашиной на работу устраиваться, — усмехнулся Пухов, — прекрасно.
— Да ладно, — отмахнулся Ефим, — кого
сейчас этим удивишь. Кстати, а что за работа?
— Работа несложная, на свежем
воздухе, в дружном коллективе… — воодушевленно рассказывал директор частного бумагообрабатывающего предприятия
с модным названием «ЗАО «Бумагхолдинг
Фест», высокий, худощавый
человек, старательно скрывавший раннюю лысину, зачесывая редкие волосы на
макушку. У него был низкий покатый лоб и острый, похожий на клюв нос.
— Как насчет денег? — перебил его
Ефим.
Директор с отвращением взглянул на
него, пожевал нижнюю губу и нехотя ответил:
— Деньгами — не обижу.
Помолчал, потом, будто вспомнив,
продолжил:
— За каждый обработанный рулон —
червонец. Режете, считаете. Сколько нарежете, столько и получите. Арифметика
несложная. Обманывать меня нет смысла, контролер за вами все дважды
перепроверит. Зарплата в конце недели. Ну, все, — он по-отечески тряхнул Пухова за плечо, — прямо сейчас и приступайте. В подсобке
возьмите спецовки и, как говорится, вперед на мины.
Переодевшись, Пухов
с Ефимом вышли на производственную площадку с высоким кирпичным ограждением.
В центре была свалена огромная куча
двухметровых бумажных рулонов. Рядом располагались корявые металлические
сооружения, похожие на распилочные козлики для дров. Двери прессовочного цеха
оказались распахнутыми. Внутри помещения были сложены перетянутые стальной
проволокой, бумажные тюки. На противоположной стороне находился другой цех. Что
там происходило, было невозможно увидеть, так как клубы едкого пара
образовывали надежную завесу.
Унылые рабочие в грязных серо-зеленых
спецовках выглядывали из цехов, осматривая новобранцев с любопытством и
недоверием.
— Веселенькое местечко, — острил
Ефим, показывая рабочим «Рот фронт», — архипелаг ГУЛАГ.
Подошел директор.
— Ну, переоделись уже? — он окинул их
равнодушным взглядом и повернулся в сторону прессовочной.
Там кто-то усердно копался в куче макулатуры. Директор пронзительно свистнул и
прокричал:
— Семен, а ну-ка
поди сюда!
К ним подбежал низкорослый мужичок
лет сорока, с рыжеватыми усами щеточкой и растрепанными, едва хваченными
сединой волосами.
— Объясни ребятам, что к чему, —
распорядился директор и, развернувшись, деловито зашагал прочь.
После краткого семеновского ликбеза
Пухов и Ефим приступили к работе.
Ефим отправился с Семеном в
прессовочный цех. Пухов, закрепив рулон на «козле», канцелярским ножом срезал
бумажную обмотку, пока от рулона не оставался остов из плотного картона,
напоминающий тубус. Хрупкое лезвие ножа часто лопалось или заползало в
пластмассовую рукоятку.
— Земель, ты поаккуратней
с ножом, — советовал проходивший мимо рабочий в бейсболке со сломанным
козырьком, — у нас ведь лезвия — на вес золота.
— Широко живете, — с печальной
ухмылкой качнул головой писатель.
Рабочий уныло пожал плечами.
«Тубусы» и листы сортировались
отдельно друг от друга. Затем листы предстояло отнести в прессовочную.
Там бесформенные кучи бумаги сжимались в аккуратные, компактные брикеты.
До обеда писатель успел обработать
пятьдесят рулонов. Ефим к тому времени уже слинял, капризно бросив спецовку на
пол подсобки.
Ладони писателя были сплошь в мелких
царапинах от острых краев бумаги. На большом пальце вздулась кровавая мозоль.
От пыли саднило горло.
Пухов отдыхал, сидя на лавочке возле
прессовочной. Кисти ломило от боли. Он с усилием открывал бутылку минеральной
воды. Наконец крышка, фыркнув, поддалась.
— Я что-то товарища твоего патлатого не вижу, — подсел к писателю Семен.
— Не вынесла душа поэта, — прикурил от протянутой спички Пухов, — сбежал товарищ мой.
— Понятно, — Семен выпустил дым носом
и пригладил усы, — сам-то как, временно сюда, на подработку?
— Угу, — ответил Пухов,
рассматривая мозоль на пальце.
— Вот и я тоже. Вообще, так-то я
таксист, — сказал он, даже гордо расправил плечи, — но ублюдки
какие-то тачку мою недавно разули. Вот на колеса заработаю — и снова за
баранку.
— А здесь ты
сколько работаешь? — спросил Пухов.
— Я-то? Да с неделю будет, — Семен
встал, выбросил окурок в переполненную урну. — Ладно, пойду
додавлю, малеха осталось.
И ушел в прессовочную,
где его уже дожидался новый помощник.
Четыре дня провел писатель в трудах
праведных. Работал как одержимый. Упрямо резал ненавистные рулоны и считал.
Пятьдесят, шестьдесят, восемьдесят… иногда переваливало за сотню. Ни о чем
писатель не думал. Лишь хватал очередной длинный, как жердь, рулон, укладывал
его на козлик и несколькими
уже отточенными движениями оголял картонный «тубус». Во время работы Пухов становился бездушным механическим станком. Эта
извращенная форма атараксии шла на пользу писателю. Как душевнобольным была
полезна трудотерапия — воспаленный мозг разгружался и отдыхал.
В пятницу Пухов
под чутким руководством опытного в макулатурных делах Семена спрессовывал
нарезанный бумажный стафф.
Бумага закладывалась в высокий
металлический отсек, напоминающий мусорный контейнер. Сверху под давлением
опускался тяжелый пресс, прижимая бумагу ко дну отсека. Затем пресс поднимался,
и в отсек засыпалась новая порция бумажных отходов. Поверх плотной бумажной
массы продергивали стальную проволоку. Работать приходилось вдвоем, так как
станок был неисправен. Пресс не фиксировался при опускании. Одному нужно было
удерживать рычаг пресса, другому — стягивать бумагу проволокой.
Поначалу Пухов давил на рычаг,
налегая на него всей массой. Семен, глухо матерясь, возился с проволокой. После менялись.
— Все, отпускай, на хер, —
сплюнул Семен.
Писатель отлип от рычага. Пресс
медленно поднялся.
— Проволока кончилась, — остатками
проволоки Семен перетянул брикет и мощным пинком выбил
его из отсека.
Проволока в «Бумагхолдинге Фесте»
была тоже в статусе дефицита. Ее приходилось экспроприировать из автосервиса.
Автосервис располагался напротив, через дорогу.
Вооружившись кусачками, Пухов с Семеном отправились на криминальные промыслы. Они
без труда перемахнули через нехитрое ограждение автосервиса и пробрались на
задний двор. Там были разбросаны старые, обожженные покрышки, корявые,
полусгнившие бамперы, каркасы сидений, промасленные запчасти от двигателей и
прочий автомобильный хлам. В ста метрах от заднего двора возвышалась дозорная
будка охранников автостоянки. Покопавшись в мусоре, Семен кусачками перекусил
длинный отрезок проволоки, оставшаяся часть которой уползала в
глубь кучи. Затем вытащил ржавый моток. Пухов закинул его себе на плечо.
— Э, уроды, — вышел из будки бритый
наголо парень в сером камуфляже, — вы че там делаете?!
— Ходу, — испуганно проскулил Семен и
молниеносно сорвался с места.
Пухов, не раздумывая, бросился за своим
подельником. На них неслись две огромные взлохмаченные кавказские овчарки и
лаяли сиплыми басами. Писатель бежал что было мочи, но проволока затрудняла
движение. Впилась в плечо и больно хлопала по бедру. Однако писатель не бросал
моток, как самоотверженный солдат не бросил бы знамя на поле брани. Семен бежал
налегке, поэтому вскоре оказался по ту сторону ограды. Пухов
икрами чувствовал лязганье зубов дьявольских овчарок. Подпрыгнув, он повис на
ограде. Семен притянул его за руки к себе. Один из псов схватил-таки писателя
за ногу, распоров штанину. Наконец перебравшись через ограду, он повалился на
землю, тяжело и сбивчиво дыша.
— Ты как? — спросил Семен, осматривая
почему-то украденный реликт.
— Нормально, — отдышавшись, ответил
Пухов. Неглубокая рана на щиколотке кровоточила.
***
В день получки директора пришлось
ждать больше двух часов. Наконец он явился, источая тяжелый, резкий запах парфюма.
— В кассе денег нет, — на ходу заявил
он, поигрывая связкой ключей с брелком автосигнализации,
— завтра к десяти приходите.
Рабочие, недовольно бормоча, лениво
расходились.
— Как так, денег нет?! — схватился за
голову Пухов. — Мне сегодня — кровь из носа за комнату
надо заплатить!
Он решительно прошагал в кабинет
вслед за директором.
— Да войдите же в мое положение, —
взмолился писатель, — если сегодня не заплачу — меня ведь выселить могут! Что
мне теперь, бомжевать?
— Молодой человек, — не поднимая
глаз, шелестел бумагами директор, — сказано же: за-втра. Правила для всех
одни. Чем вы лучше других? Ничего с вами не случится. Так. Все. Освободите
помещение!
Полушепотом выругавшись, Пухов вышел из кабинета.
— Не стоит, — предостерег его Семен в
коридоре, — лучше не зли его, только хуже себе сделаешь. На
вот, — он хмуро протянул сложенную пополам
пятисотрублевую купюру, — с получки отдашь.
— Спасибо, Семен, — пожал ему руку
писатель, — спасибо, обязательно отдам.
Денег в «кассе» не оказалось ни на
следующий день, ни через два. Хозяйка коммуналки выдворила писателя. И он с
раздувшейся дорожной сумкой наперевес и двумя связками книг перебрался к Ефиму.
— Только не больше месяца, дружище, —
виновато проговорил Ефим, — пока старики из отпуска не вернулись. И это… со жратвой у меня туго.
— Ничего, — опустившись на колено, копался в сумке Пухов, — настоящий художник, как известно,
должен быть голодным…
Писатель просыпался в восемь утра.
Давился китайской лапшой. Выпивал чашку быстрорастворимого кофе. Гулял с
раскормленным ирландским сеттером и плелся выклянчивать свою зарплату.
Возвращался к обеду ни с чем. Ефим вставал около полудня. Завтракал лапшой.
Похмелялся заготовленным с вечера пивом. Натягивал на гитару чехол и
отправлялся на «аск».
Приходил поздно вечером пьяный и без денег. Материл писателя за то, что тот
помогал ему разуться. Засыпал в одежде и в берцах, не добравшись до кровати.
Друзья мало общались, так было
удобней обоим. Молчаливое, тягостное сожительство воцарилось в квартире Ефима. Словоблудные посиделки до
рассвета сошли на нет.
Пухов написал несколько халтурных статеек
в газету «Новое время». Мучительная смерть от голода разочарованно отступила на
полшага назад.
По вечерам он брался за перо, пытаясь
реанимировать недоношенную свою повесть.
За десять лет сознательной творческой
деятельности ему удалось опубликовать лишь четыре коротких рассказа. Один из
них каким-то чудом попал в сборник «Русская современная проза». Книга вышла
тиражом тысяча экземпляров и никогда, насколько было известно автору, не
переиздавалась. Три других рассказа непутевыми сыновьями разбрелись и
затерялись на страницах безликих, дистрофичных
журналов. Полсотни издательств отказались публиковать его роман «Демиург».
«Написано хорошо, динамично, но герой
— никудышный. Размытый он у вас, бескостный. Жижа, а
не герой», — получил ответ Пухов от последнего
адресата.
Он правил, переписывал, менял сюжет.
Но чем больше прилагал усилий, тем хуже выходило. Отчаявшись, Пухов задвинул рукопись в пыльный ящик стола и больше к ней
не прикасался.
***
Рабочие сидели на корточках вдоль
стен коридора у двери директорского кабинета. Когда дверь приоткрылась, они
угодливо поднялись и выстроились по стойке «смирно».
— По одному заходим, — вылезла голова
директора и вновь скрылась за захлопнувшейся дверью.
Работяги оживились и, пытаясь занять свое
место в очереди, закопошились, как вши.
Опаздывая, Пухов
поднимался по лестнице здания.
На первом и втором этажах находились
технические помещения. С потолков сыпалась известка. Из кирпичных, с глубокими
выбоинами, стен торчали обломки арматуры. Вокруг были разбросаны одноногие
верстаки и изуродованные маньяком-мануфактурщиком станки.
Убогость стен третьего этажа скрывала
евровагонка белого
пластика. Над головой распределились ровные клеточки навесного потолка с
зеркальными вставками под трубочки флуоресцентных ламп. Мягкий, с турецкими
узорами, линолеум под ногами. Шагая в грязной спецовке и пыльных сапогах по
коридору третьего этажа, писатель чувствовал себя мольеровским мещанином во дворянстве.
Семен спускался навстречу Пухову.
— Ну, как, — остановил он напарника,
— заплатил?
— Ага, как бы не
лыжи, — ответил Семен, сжимая в кулаке хэбэшные перчатки, — дал аванс только тем, кто уже
месяц отбарабанил. Остальных — по бороде. Так что можешь даже не ходить, ничего
не обломится.
— Денег нет, — выпалил директор,
покачиваясь в высоком кожаном кресле.
— Когда будут? — смотрел писатель в
стену, на которой в шахматном порядке были развешаны почетные грамоты и
благодарности.
— Не знаю, — директор немного отъехал
на кресле от стола, вытянул и скрестил ноги, — может, в конце недели…
— А кушать мне
что всю эту неделю, не подскажете? — Пухов сцепил руки
за спиной, слегка подался вперед.
Директор злобно усмехнулся, сверкнув
взглядом василиска:
— Мне из своего кармана прикажете вам
заплатить, молодой человек? Через неделю придете, что-нибудь придумаем.
Он почесал гладко выбритый подбородок
и, раздвинув пальцами молочного цвета жалюзи, глянул в окно.
— Ну да, придумаете, — глотая колючий
ком обиды, выдавил писатель, — снова сказать мне — «приходите через неделю»,
так ведь?
— Ну, ты не борзей! — гаркнул директор, круто меняясь в лице. От возмущения его
нос стал лилового цвета. Директор отлип от спинки кресла. Подкатился к столу.
Накрыл ладонью мышку и уставился в монитор, где, как успел заметить писатель,
был разложен пасьянс. — А то вообще ни копейки не получишь, или сделаю так, что
ты мне еще и должен останешься, хочешь?
Голос директора опять сделался
тягуче-ленивым:
— А что вы думали, молодой человек,
работаете вы у меня не официально, трудового договора мы с вами не заключали… А вздумаете жаловаться, вас и слушать никто не станет. Я,
может быть, вас вообще первый раз в жизни вижу. Вы кто? Я вас не знаю…
***
Писатель стал убираться в подъездах.
Мести дворы. Таскать тяжелые ящики на складе продуктового магазина. Часто
появлялся в редакции газеты, выпрашивая какую-нибудь халтуру.
Устроился ночным сторожем в детский сад.
Раз в три дня навещал директора
бумажной фабрики и получал привычный отказ. (Пухов давно уже
махнул на это дело рукой, но плелся «выбивать» зарплату, гонимый едва ли не
пинками своим лучшим другом. «Измором его возьмем», —
обещал опытный стратег Ефим.)
Как-то поздней ночью, сидя в метровой
каморке детского сада и перечитывая «Имморалиста»
Андре Жида, писатель услышал на игровой площадке звук
бьющихся бутылок и громкий мужской смех. Отложив в сторону Жида
и выбравшись из душно натопленной каморки, Пухов
увидел на веранде нескольких парней. Все как один в тренировочных костюмах и
нелепых, но модных кепках-«утках»
— Молодые люди! — с безопасного
расстояния крикнул Пухов. Подойти ближе он не решился.
— Покиньте, пожалуйста, территорию!
— Чего-о-о?! — недовольно замычали с веранды. — А ну пшел нах отсюда!
— Я вызываю милицию, — на ходу заявил
Пухов, приближаясь к своей каморке.
Но как только он вернулся на свой
пост и снял с базы трубку, его оглушил звон и скрежет разлетающегося вдребезги
стекла. Через секунду заголосили трели сигнализации. В панике писатель бросил
трубку, выбежал на улицу и тут же получил чем-то тяжелым по голове.
Неделю Пухов
провалялся на больничной койке с сотрясением мозга.
В придачу ему объявили выговор и
назначили денежное взыскание за халатность. Ему предстояло оплатить вставку
нового стекла.
Писатель выходил на центральную
площадь и раскладывал на раскладушке самое дорогое, что у него было, — книги. Корешок к корешку, обложка к обложке томики Гамсуна, Жида, Хлебникова, Бодлера,
Хемингуэя, Ремарка, Камю, Селина, Бальзака, Сартра, Вольтера, Достоевского,
Гаршина, Набокова, Гоголя лежали под палящим солнцем. Или, укрытые прозрачной пленкой, под проливным дождем.
Пухов чувствовал себя конченым мерзавцем, выставляющим на панель родных дочерей.
Прохожие останавливались. Жирными от
беляшей и чипсов руками брали книжку, без интереса листали и сразу возвращали
на место.
Однажды к писателю подошел с
пепельным лицом старичок и посоветовал продать книги в букинистический магазин.
— За
сколько-нибудь да возьмут, — уверял старик.
Писатель так и поступил.
Проданной коллекции едва хватило на
оплату разбитого стекла.
***
— Фимка, — с дрожью в голосе кричал писатель в
холодную трубку таксофона, — слава богу, ты дома! Срочно звони в справочную
вокзала и узнай, во сколько ближайший поезд до Питера! Обо всем позже, буду
через десять минут! Да, и закинь мое барахло в сумку!
Все!
Писатель прыгнул в такси. Трубка
осталась раскачиваться на стальном проводе под красным козырьком таксофона.
— Шеф, быстрее! — хрустел
суставами пальцев Пухов. — Я доплачу.
— Фильмов американских пересмотрел? —
пробасил пожилой, в потертой кожаной жилетке, водитель. — От хвоста будем
отрываться? — Он дернул рычаг коробки передач. — Быстрее нельзя, и так
нарушаем. Вон, семьдесят идем…
Фигурка далматинца на приборной
панели одновременно с сочувствием и издевкой наблюдала
за писателем, кивая маленькой головкой.
Пухов влетел на четвертый этаж. На
ходу уронил консервную банку с окурками, крепившуюся на нижней перекладине
перил.
— Позвонил?! — с порога спросил
Пухов, стараясь перекричать грозный лай ефимовского
сеттера. Пес выбежал из зала и, увидев Пухова, приветливо
завилял хвостом.
— Да позвонил, позвонил, — ответил
Ефим, еле поспевая за писателем. Пухов метался по квартире, словно диссидент
периода брежневской реакции, увидевший под своими окнами «черный воронок».
— Ну? — вылетел писатель из спальни,
убирая целлофановый мешочек с документами в крайний отсек сумки.
— Вечером твой поезд… проходящий… —
сказал Ефим.
— Господи, Фим! Во сколько?!!
— В шесть двадцать, чего
разорался-то?
Ефим встал в дверях комнаты,
преградив писателю путь (так же как и супруга его пару лет
назад вырастала живой баррикадой в дверях, не пуская писателя отправиться среди
ночи пьянствовать с друзьями).
— Да объясни ты, наконец, что
случилось?!
— Значит, так, — Пухов
поднял сумку с пола. Навесил лямку на плечо, — я сейчас на вокзал, через
двадцать минут буду ждать тебя в «Заимке», знаешь ведь, да, забегаловку
неподалеку?
Ефим кивнул.
— Ну, все тогда, через двадцать
минут…
Дверь захлопнулась. Ефим скривил рот
подковой и удивленно пожал плечами.
Посетителей в кафе не оказалось.
Пухов ногой толкнул сумку под столик,
подошел к барной стойке и
сделал заказ:
— Пол-литра «Зеленой марки», два
апельсиновых сока, два «оливье».
Барменша лениво сползла с табурета и
загремела водочными бутылками на витрине, ища нужную.
В углу с расправленными
усами-антеннами молчаливо рябил телевизор. Лохматый рыжий котенок гонял по залу
конфетный фантик.
Писатель сел за столик возле окна и
развернулся спиной к барной
стойке. Сорвал защитную пленку с горлышка бутылки. Выдернул резиновую пробку.
Налил полстопки. Выпил, глотнул сока.
Сквозь иссеченное рамами окно увидел,
как двое подростков прыгали на тележки из супермаркета, проламывая бедняжке
костлявые бока. Пресытившись экзекуцией, малолетние вандалы зашвырнули плоский
труп с нелепо торчащими колесиками в кусты.
Пухов наливал вторую, когда Ефим
вошел в кафе и плюхнулся напротив писателя, придвинув пустую стопку под
горлышко бутылки.
— Рассказывай, — выпив, Ефим голодным
ремесленником набросился на салат.
— Да что рассказывать, — махнул
стопку писатель, громко стукнув донышком по столу, — все, хана моему
феодалу-узурпатору.
— К-как? — перестал жевать
Ефим, выронил вилку, округлил глаза. — Ты что, убил его? Он мертв?
— Увы, нет, — ответил Пухов, нервно тарабаня пальцами по столу, — сорняки, к
сожалению, необычайно живучи и плодовиты. Жив он. Но помял я его здорово. Когда
я покидал его кабинет, он кровью харкал, но вроде бы дышал…
Ефим смотрел на писателя, как чукча
на кенгуру.
Смотрел на человека, одержимого
благой идеей перековать все мечи на орала. Смотрел на толстовца, готового с
христианским смирением подставить щеку последнему подонку.
На человека, который ненавидел лишь только одно существо на земле — самого
себя.
— Девушка, — сказал Пухов громче, чем нужно было, — пепельницу принесите,
пожалуйста. — Он выложил пачку сигарет и зажигалку на стол.
Барменша недовольно причмокнула.
Поднялась, медленно пришаркала
к столику и нехотя протянула металлическую пепельницу.
Пухов глубоко затянулся, запрокинул голову
и через пару секунд выдул сизое облачко дыма.
— Я угощусь? — Ефим осторожно вытянул
из пачки сигарету. Щелкнул зажигалкой.
— Ну, так вот, — продолжил слегка
опьяневший писатель, — с утра отправился я отирать колени и набивать свежие
шишки на лбу к этому брюхатому уродцу со сморщенной харей. Денег, конечно, он мне не дал, а стал оскорблять,
угрожать, запугивать, как ребенка желторотого… Я все проглатываю, терплю, у
меня ведь не голова, а дом терпимости, как Веня говаривал… Краснею, словно
кисейная девица… Поджав хвост, выхожу из кабинета,
утираю плевки с лица. Оказался я на улице, вновь увидел этих батраков, перепачканных
с головы до ног, в спецовках, напоминающих больше тюремную робу. Они перебирали
тонны отсыревшей макулатуры, ковырялись в ней, прости господи, как крысы в
помоях… Потом увидел себя. Лоха, неудачника, слюнтяя, жалкого нытика, ничтожного червя, который всю жизнь
получал лишь подзатыльники. Лох сидел на грязной лестнице перед проходной.
Растоптанный, униженный… А морда начальника, Фим,
наверняка в тот момент расплывалась в довольной ухмылке. Суку переполняло
чувство собственного превосходства! В голове моей тогда что-то щелкнуло,
замкнуло, что ли… Почувствовал я себя кем-то вроде Раскольникова: кто, мол,
я, тварь дрожащая или право имею?! В общем, не помню,
как влетел я в его кабинет, схватил со стола какую-то вазу и разбил ее об его башку. Директор и упал-то как-то не сразу, несколько секунд
смотрел на меня, разинув пасть. Я стал пинать его ногами без разбора, куда попаду. Потом залез в
его барсетку, вынул
бумажник и сунул деньги себе в карман. На дне барсетки нащупал связку ключей. Метнулся к сейфу,
подобрал с трудом нужный ключ. Руки в тот момент ходуном ходили. На нижней
полке увидел семь или восемь толстых пачек тысячных купюр. Но тут неожиданно
открывается дверь и входят двое рабочих.
Останавливаются посреди кабинета и моргают глазенками своими испуганными. И
смотрят то на меня, то на директора, который в луже крови растянулся, как
свинья на скотобойне.
Киваю я на открытый сейф: «Мужики,
бегом зовите остальных, здесь вся ваша зарплата!»
Но те попятились к выходу и затопали
сапогами по коридору. Директор заворочался и захрипел. Я схватил две пачки,
сунул за пазуху и быстро свалил.
— Ну, ты даешь, старик, — Ефим выпил,
доскреб остатки салата. — Не ожидал, честно говоря, что ты… Ну
и что же теперь думаешь делать?
Пухов потушил сигарету. Сразу прикурил
новую. Вылил остатки водки себе и Ефиму. Выпил.
— Сваливать, конечно, что ж еще.
Кстати, — блеснул он позолоченным браслетом часов на запястье, — скоро поезд.
Минут через десять надо выдвигаться.
— Ха, — прыснул Ефим, — ты и часы у
него отжал?
— Да, взял на память.
Пухов нагнулся. Достал из сумки
деньги. Отсчитал несколько купюр и протянул Ефиму:
— Возьми.
— Что ты! К чему! Не нужно! —
Помешкав, он выдернул деньги из руки писателя и быстро убрал в карман косухи. —
А почему именно в Питер? Что ты там забыл? Кому ты там
нужен? И что ты там вообще делать-то будешь? — затрепетал Ефим, косясь на
витрину с водкой.
— Найду, за меня не беспокойся.
Хочешь, едем со мной? Чего тебе в этой дыре ловить?
— Нет уж, дружище, я уж тут
как-нибудь… Где родился, там и пригодился… — нетвердо
добавил Ефим.
Пухов поднялся. Достал сумку из-под
стола.
— Уверен? Подумай хорошенько… Помнишь у Солженицына: «Не море топит, а лужа»…
Ефим отчаянно замотал головой и
уставился в пол.
— Ну, как знаешь, — Пухов перекинул лямку сумки через плечо, как портупею, —
все, надо идти.
Друзья хлопнули друг друга по рукам и
крепко обнялись.
Писатель заспешил к выходу.
Девчушка-проводница с мелированными волосами закрыла
дверь вагона. Поезд медленно отходил от платформы. Пухов стоял в коридоре,
напротив полуотъехавшей
двери купе, утонув каблуками ботинок в мягкой ковровой дорожке. Он смотрел в
окно, облокотившись на перила. Редкие провожающие покидали платформу. Совсем
скоро мелькающие пятиэтажки сменила зеленая панорама густого леса…
***
Короткая стрижка. Солнечные очки
американского полицейского. Легкая щетина. Тонкие, упрямо поджатые губы. Острый
подбородок. Маленькое колечко в ухе. Невысокий, жилистый, немного сутуловатый
Пухов торопливо шагал по Невскому проспекту в сторону книжного магазина «Буквоед». Зауженные голубые джинсы, черная майка с белым
«Веселым Роджером» во всю грудь. Пухов заметно
волновался перед встречей с читателями и презентацией своего первого романа
«Демиург».