Рассказ. Предисловие Натальи Ильмухиной
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2014
Павел Александрович
Северный (фон Ольбрих) родился 27 сентября 1900 г. в
Верхнем Уфалее (ныне Челябинская область) в семье барона Александра фон Ольбриха, потомка немцев петровских времен. Александр фон Ольбрих служил управляющим сначала Верхнеуфалейским
(до 1903 г.), а затем Невьянским заводами. Павел
получил домашнее образование, затем окончил гимназию в Перми.
В 1916 г. Павел фон Ольбрих уходит добровольцем на фронт Первой
мировой войны. Был ранен и прибыл в Екатеринбург, где его застало известие о
расстреле его семьи большевиками. Это повлияло на решение Павла Александровича
присоединиться к армии А.В. Колчака. Вместе с колчаковской
армией он прошёл весь ее путь вплоть до печального исхода, попал в плен к
большевикам, бежал, после побега заболел тифом… В 1920 г. Павел фон Ольбрих добрался до Харбина, столицы Маньчжурии. Здесь
барон Павел фон Ольбрих становится писателем Павлом
Северным. Первым опубликованным произведением стала драма «Смерть императора
Николая II», вышедшая в Харбине в 1922 г. В 1924 г. в Харбине же выходит первый
сборник рассказов «Только моё, а может быть и ваше».
В феврале 1932 г.
Харбин захватили японцы, создав государство «Манчжоу-Го».
П.А. Северный принял решение перебраться в Шанхай. До
1954 г. семья Северных жила в Шанхае на территории французской концессии. Павел
Северный работал в Советском торгпредстве, в американской библиотеке, в
русскоязычной газете «Новая жизнь», преподавал русский язык в Футанском университете. В Шанхае выходят романы, повести,
рассказы: «Косая Мадонна», «Тургеневская сказка», «Фарфоровый китаец качает
головой», «Женщины у полярных звезд», «Ветер с Урала» и др.
В 1954 г. он с женой и
сыном возвращается в Россию. Первые три месяца семья живет под Чкаловом (ныне
Оренбург) в совхозе «Бурлыкский». В совхозе Павел
Северный недолго проработал заведующим сельской библиотекой. Затем был назначен
на должность технического редактора в Чкаловское областное книжное
издательство. Семья переезжает в Чкалов. Здесь выходит
его книжка для детей «Топтыгин с Косьвы». В 1959 г.
семья перебирается в подмосковный Подольск. Начинают выходить первые книги
Павла Северного в столичных издательствах. «Детская литература» выпускает
повесть «Шумит тайга Маньчжурии». Выходит роман-трилогия «Сказания о Старом
Урале». Он включает в себя: «Рукавицы Строганова», «Куранты Невьянской
башни» и «Камешек Ерофея Маркова». Северного принимают в Союз писателей СССР. В
1971 г. создается роман «Андрей Рублев — Великой Руси живописец». В 1981 г.
выходит роман с элементами автобиографии
«Ледяной смех».
Скончался Павел
Александрович Северный 12 декабря 1981 г.
В августе 2011 г. сын
писателя — Арсений Павлович Северный — передал в фонды Объединенного музея
писателей Урала 17 произведений Павла Александровича. Среди них и рукопись
неопубликованного рассказа «Чусовая стынет…», написанного в Шанхае в 40-х
годах.
Наталья Ильмухина,
научный сотрудник
Объединенного музея писателей Урала
1
На Урале реку Чусовую зовут «сердитой». По многим
причинам дано ей это звание. Главным образом потому, что большую часть пути
бежит по горным местам дикой, сказочной красоты. Стремительное течение бурлит,
вспенивает воду воронками возле высоких «бойцов», скрадывает под собой скалы «таши» — губительные для судов и смертоносные для людей.
Развернулась река по краю на шестьсот пятьдесят верст. На всем протяжении
Чусовая принимает в себя воду более семидесяти рек и речушек, несчитанное
количество ручейков, и среди ее притоков значатся судоходные реки Урала: Ревда,
золотоносные Межевая Утка и Серебрянка, бурливая Койва и сонная Усьва.
Со времен седых, прошлых столетий до постройки
Горнозаводской железной дороги Чусовая была единственным путем, связывавшим
страну с уральскими заводами. Легли по Уралу рельсы Стального пути, и вороные
кони, обкуривая смолистым дымом глухие леса, отняли у реки главенство опасного
сплавного пути. Но, несмотря на удобства железной дороги, каждую весну по чусовским стремнинам вешней воды, как сотни лет назад,
плыли в Каму караваны груженых барж-«коломенок».
Выше Перми, возле деревни Якина-Турбина,
Чусовая впадает в Каму, утихомиривая уросливую прыть
течения после Чусовских городков, из которых, по
преданиям, начал поход на Сибирь прославленный Ермак Тимофеевич…
Неподалеку от устья реки на берегах раскинулось селение
Левшино со станцией железной дороги. Левшино — перегрузочный центр, а потому возле пристаней
плотными рядами встали амбары, склады-сараи для металлов Урала и для низового
хлеба, прибывающего по Каме…
На отлете от пристаней на пригорке стояли три дома
братьев Приказовых, Дорофея и Осипа, бывалых на реке
лоцманов. Два дома на каменных фундаментах выведены в два этажа под железными
крышами, а третий — одноэтажный, приземистый, срубленный из бревен вишерской сосны, — пожалуй, самый древний во всем Левшине.
Двухэтажные дома разделены просторным крытым двором с воротами, окованными
медными узорами. Владеет двух-этажными домами вдова Осипа, Пелагея Потаповна, известная больше по прозвищу Баская
Палашка, а в одноэтажном
живет Дорофей Приказов.
Перед домом Дорофея полянка, огороженная палисадником,
и растут в нем вековые липы. На задах домов, за службами и сеновалами, огороды
с банями, и их прясла вплотную притулились к насыпи
железной дороги…
Заморозки поздней осени изморозью инея, как дресвой,
отмыли в природе яркость красок. Возле Левшина хмуры стали серовато-коричневые
берега Чусовой. Будто закидана их недавняя приветливость раструшенным сеном и
обрывками кошмы. Деревья давно отрясли с себя маскарадную пышность осенних
сарафанов, только ели остались прежними, но и на них потемнела зелень хвои. В
остуженной реке перестали играть акварельными переливами отражения неба, теперь
ее исшершавленная ветром поверхность отливает
неласковым, тусклым, оловянным блеском. На рассвете тянется над водой
волокнистая пряжа туманов, а у песчаных кромок берегов сизым отливом стеклится
налет тонкого льда, ломаясь с мелодичным звоном порванной струны на гитаре, не
может еще удержать на себе тяжесть брошенного камешка. А вечерами, когда ветер
дует со стороны чердынских лесов, по реке плывут пятна стылого сала — ледяной
шуги, предвестницы скорого ледостава.
2
На улицах Левшино ранняя
темень вечера замазала сажей контуры домов. Мелкий косой дождь с порывами
студеного ветра ледяной корой, как лаком, полировал жижу грязи. В доме Дорофея
ставни окон были не закрыты, на двух из них на бледно светящихся стеклах налип
бисер дождевых капель. С унылыми подвываниями
баловался ветер в оголенных ветвях лип, раскачивая деревья, заставлял их
поскрипывать…
В чистой горнице на бревенчатых стенах, отглаженных
давностью до воскового блеска, в рамах развешаны пестрые по краскам лубки на
сюжеты подвигов суворовских чудо-богатырей. Часы в дубовом лакированном
футляре, за стеклом над гирями движется диск медного маятника. У окон стол под
пестрой домотканой скатеркой, а на нем зажженная лампа с прикрученным огнем,
отчего в горнице полумрак.
Дорофей Сидорыч Приказов в
бордовой распоясанной рубахе, в фиолетовых плисовых штанах с вытертым ворсом на
коленях, босой ходил по широкому половику от двери к лавкам под окнами. На
лавках расставлены в кадушках ветвистые фикусы. Дорофей — широкоплечий, коренастый мужик. Седые волосы
подстрижены ежиком, а редкая бородка, спутавшись с усами, вытянулась острым
клином.
На венском стуле около стола сидел вихрастый, темноволосый
старик Степан Левша. На его морщинистом лице, потемневшем от солнца, серебряный
рубль на ремешках-тесемочках прикрывал левый глаз. Его лицо заросло густой
бородой веером, мало в ней седых волос. На Степане синяя рубаха, выгоревшая на
спине и на плечах, а малиновые бархатные штаны вправлены в голенища рыжих бродней. Наблюдая за Дорофеем, Степан наигрывал на
балалайке замысловатые колена мотива «Светит месяц».
Дружба Степана с Дорофеем началась на стремнинах
Чусовой более сорока лет назад. Молодыми встретились и вместе состарились.
Дорофей спас Степана от верной смерти, подобрав его на берегу, истекающего
кровью. В ту пору Степан хищничал и для легкости обогащения не брезговал
залезать за золотишком в чужие карманы. Плохо бы
кончилась его жизнь в лесах Урала, если бы не встреча с Дорофеем. Под
водительством воли Дорофея, твердой, суровой и порой деспотичной, Степан круто
свернул с прежней тропы лесного вора. Жестокими побоями отучил его Дорофей от
страсти к золоту, приучил к реке, вбив в мозги сноровку дельного лоцмана и
своего первого помощника. От всего плохого отвадил его
Дорофей, но все же не смог оторвать от азарта к картам, а они-то и заставили
Степана коротать жизнь бобылем-кукушкой возле семьи своего наставника. В
деньгах Степан не нуждался, но держать их подолгу в карманах не любил. Каждый
год, когда Чусовая затихала, скованная льдом, он начинал перекидываться с
приятелями в картишки, а весной на работу по сплаву
выходил без единой копейки.
Жизнь Дорофея прошла на глазах Степана. Вышагал
Дорофей под старость в первейшие чусовские лоцманы.
Хорошо было известно Степану, что для Дорофея Чусовая — живая кровь его жизни.
Много он на ней перевидал хорошего и плохого, не один
раз перемигивался со смертью, но всегда выдерживал пристальность ее взгляда,
остался жив и, переживая радости и горести, оказался под старость в
одиночестве.
За последние три года Дорофей стал крепко запивать.
Причина была в сыне Геннадии, не прирученном к реке, несмотря на всю жестокость
отцовского обучения. Сегодня, затемно вернувшись
домой, Дорофей был мрачнее грозовой тучи. Без закуски выпил два стакана водки,
разувшись, уже второй час выхаживал по горнице, тяжело вздыхая в ответ на
невеселые думы. Степан знал причину мрачности друга, но, не желая бередить рану
его души, молчал, тихонько играя на балалайке. Недобрые искры шевелились в
темных глазах Дорофея. Резкая складка от переносья
почти пополам рассекла глубокие морщины на лбу. Остановившись около стола, он
пристально оглядел Степана. Взглянул и Степан на него и перестал играть.
— Поднадоела моя музыка?
— Не то, Степа. Человека седни
одного видел. Из Перми вернулся он. Сказал, что видал там Геннадия с женой. В
гости ко мне они собираются.
— Слыхал об этом утром от
Петровны. Нарочно забегала сказать про такое. Ехидно эдак
вихляла языком.
— А мне пошто не сказал?
— Знамо пошто. Не мое дело.
Коросты болячек в чужой душе ковырять не охотник. По правде сказать, я ей не
поверил. Думал, что сплетку пускает, чтобы тебя взбаламутить…
Ну что ж, весть хорошая. Неплохо, что сынок к отцу собирается. Парень
тебе дорог. Сын.
— Раньше был дорог, а теперь начисто его из памяти
выкинул. Против воли моей вздумал, дурак, жить. Завет рода посмел нарушить. От
реки к золоту ушел, за легкой наживой. Жадность с толку парня сбила. Сам
знаешь, что золото не горохом в карман сыплется.
— Зря так говоришь. Парень своего добился. С прошлого
лета богаче стал, как под Таганаем на фарт снова напоролся. Деньги у него теперь есть. Зря злобой
сердце томишь. Люби не люби, сын тебе. Да и по повадке в жизни весь в тебя. Ты
реку обуздал, он золото из земли выгреб.
— А я тебе говорю, не сын он мне, коли посмел на
татарке ожениться. Для него и другие невесты нашлись бы.
— Об этом спорить не стану. Потому девкам
он всегда покоя не давал. Только одна беда, Дорофей, времена ноне поменялись маненько. Парни сами себе жен выбирают, отцовского
одобрения не спрашивают. У татарки тоже душа есть, как у всякой бабы, по любви
тоскует. По всем приметам, баба Геннадию дельная попалась, ноги в воде при
работе замочить не боится, а пошла за него не из-за корысти, а по влечению.
— Помолчи. Запомни мой остатний сказ. Коли Генка
осмелится с ней ко мне наведаться, обоих плетью
исхлещу и выгоню. Пятнадцать лет обо мне не помнил, пусть и теперь не
вспоминает.
— Нашел чем хвалиться. Выгнать сына для тебя плевое
дело. Всех от себя разогнал, только со мной да с Пелагеей не можешь
развязаться.
— А Пелагею зачем вспомянул?
— Потому и помянул, что ее перво-наперво
надо было со двора согнать.
— Она братова жена, живет в
своем доме.
— Вона как… А вот в Левшине
люди по-другому смекают. Погладом да тряской зада
тебя из ума вышибла, да и твой дом к рукам прибрала.
— А ты легче разговаривай. Шевели умом, когда со мной
речь ведешь. Не люблю правду о себе слушать, даже от приятелей. Подумаешь… Моего дома ему жалко стало. Ну, был у меня грех с
бабой. Красотой в пору горя ловко обошла. Но ведь опомнился.
— Оно, конешно, дело
прошлое. Не станем вспоминать про это, а то еще каяться передо мной зачнешь. Плохое и хорошее одинаково в людях уважаю. На то мы и люди,
чтобы баламутить и честно жить. Ложись лучше спать.
Дорофей погладил Степана по голове и тихо произнес:
— Не до сна, Степа. Как услышал о Генке, так опять
тоска по нем ожила. Памятью, как в паучьих тенетах,
путаюсь, и вино не помогает.
— Новость сказал. Память да совесть в людской башке самые беспокойные постояльцы. Памяти не бойся. Может,
от нее тебя жалость прошибет и сына поймешь.
— Слушаю тебя, и злоба меня берет. Стукнуть ладом
охота за то, что не боишься правду в глаза говорить.
— А ежели охота, то и стукай
на здоровье. А пришибешь — не беда. Никто обо мне,
кроме тебя, печалиться не станет.
Дорофей недовольно отмахнулся от слов Степана.
— Не мели пустое. Жизни за
тебя не пожалею. Потому не забыл, как покойница Дашенька тебя уважала. Беречь
велела нам друг друга, умирая.
— Помню. Себя-то мы уберегли, лишней шишки на лоб зря
не посадили, а вот насчет твоих ребят оба грешны перед покойницей.
В горнице стало тихо.
Степан сидел, наклонив голову, а Дорофей забродил, под
его шагами поскрипывала в одном месте половица.
— Часто думаю, что с ребятами у меня неладно вышло.
Понимаю, что дети не со мной по моей вине. Но только не вся вина на мне. Потому
ребята разумом и душой в мать уродились. Гордость у них от матери, а она даже
моей плети не подчинилась. Правильно говорю, Степа?
— Правильно по-нашему выходит.
— Думал вечным род Приказовых
на Чусовой оставить, а выходит, на мне он кончится. Сыну и дочери норов реки не по сердцу пришелся.
— Да, река. Водяной злобой глаз у меня выколупнула, а вот смолу волос добела отмыть не смогла. Смоленость в них крепкая. А Генка
молодец. Зубами выгрыз из земли золото.
— Не замай, Степа, такими речами. Все одно не
разжалобишь. Не прощу ему самовольной женитьбы.
— Не прощай, твоя воля. Только сдается мне, что и
сынок не станет на коленях у тебя прощения выпрашивать. Без него проживет, в
свою звезду веря. Да. Вот так. Я тоже в свою звезду верю. По правде сказать,
Дорофей, это уральские звезды помогли тебе меня к Чусовой приучить.
— Звезды?
— Оне самые. На Урале они
по-особенному горят.
Степан, вздохнув, начал снова играть на балалайке.
— Играни, Степа, что-нибудь потоскливее.
Ну хоть валец «На сопках Маньчжурии».
— Изволь. Только лягу, лежа сподручней
играть.
Степан встал, потянулся. Подумав о чем-то, лег на
лавку и начал играть вальс, который знала и слушала вся Россия. Играл Степан с
душой, а Дорофей по-прежнему шагал и шагал. Временами в горнице был слышен вой
ветра. Прислушиваясь к нему, Дорофей изгибал правую, кустистую бровь дугой.
— Как думаешь, Степа, денька через два скует лед
Чусовую?
— Давно пора. Стужа затяжкой меня только от карт зря
отрывает. Играть ноне стану с оглядкой, по маленькой деньге. Зачну деньги на
гроб наигрывать. Вечным сном решил в дубовом спать, а чтобы внутре
был обит синим бархатом с парчовой каемкой.
— Об этом не заботься, медный
для тебя по моему заказу в Тагиле отольют.
— Зря деньги загубишь. Потому в нем больно студено, а
я, милый, и в жизни вдоволь нахолодался.
Степан видел, как Дорофей подошел к пузатому буфету.
Открыв его дверцу, достал графин с водкой и два стакана.
— Согреемся, Степа.
— Не надо. Ежели есть ко мне
уважение, не пей. Верь моему слову: память и тоску вином досыта не напоишь. Сам
очумеешь от вина, а как отоспишься, оне опять зачнут мозги стамеской ковырять.
Слушая Степана, Дорофей медленно наполнял стакан
водкой. Поднес его к губам и неожиданно со злобой кинул об пол, разбив
вдребезги. Степан причмокнул губами и покачал головой.
— Зря стакан кокнул. Сперва
надо бы графин. Но ничего, утром черепки подмету. Стакан твой, сам его нажил.
— Эх, Степа, Степа…
— Только нюни не распускай, у меня от них тоже нос
намокнет.
***
Время миновало полночь. В горнице давно смолкла
балалайка, Степан крепко спал, свернувшись по-кошачьи, подложив под голову
кулак. Всматриваясь в темноту осенней ночи, Дорофей сидел у окна, перелистывал
страницы поминальника памяти.
Шестьдесят шесть лет тому назад в этом доме у Сидора Приказова родились парнишки-близнецы Дорофей и Осип. Мать
скоро умерла от родильной горячки. Без материнской ласки росли парнишки по
указке деда и отца. В загоне росли, без заботы и присмотра. Хмурый дед,
молчаливый, как время, без лишних слов на шестом году стал брать их с собой на
реку и приучать к ее злобе. На воде прошло детство братьев. В дружбе прожили
его годы, и выпало на долю Дорофея увидеть страшную смерть деда в весенней
воде. Сам закопал деда в могилу на берегу, недалеко от бойца по имени Myлтык. О
него разбился хмурый лоцман Никита Приказов. Напугала дедова смерть молодого
внука. Страх перед рекой цепью волевого труда приковал его жизнь к Чусовой.
Только в борьбе с рекой видел цель жизни, и постепенно о его смелости и
смекалке лоцмана пошла по реке добрая и завидная молва.
Время шло. Отшумела в крови братьев дурь
и удаль молодости. Умер отец от застуди. Завещал
Дорофею хранить жизнь Осипа. Незаметно подошло время обзаводиться семьей, и
вклинился в жизнь братьев в это время Степан Левша. Втроем зажили у реки…
Подругу жизни Дарью Дорофей встретил на коломенке
своего каравана. Взглядом карих глаз девица постучалась в его сердце, и,
доставив благополучно караван в Левшино, Дорофей
привел Дарью женой в родительский дом.
Два года прожили счастливо. Общей любимицей была Дарья
в доме. На третью осень, в ненастье, постучалась в их окно судьба Осипа. Пришла
девушка колдовской красоты, назвалась Пелагеей, попросилась скоротать ночь. За
чаем рассказала о своей сиротской доле и о том, что пришла в край на работу.
Внимательно вслушивались братья в ее рассказ. В память
Осипу сразу запала ее красота. Пожалел он ее и не отпустил утром из дому, а
через месяц назвал женой…
Робкой девушкой вошла в избу Пелагея в ненастный
вечер. Но, став в нем хозяйкой, превратилась во властную
и требовательную. Уже через год все, кроме Дорофея, начали побаиваться ее уроса и ходить по указанным ею половицам.
В тот год зимой Дарья была на сносях. Услышал как-то
ночью Дорофей ее плач. Вздрогнул от него Дорофей и расспросил жену о причинах
слез. Рассказала Дарья мужу о тяжелом характере Пелагеи. Рассказала и о том,
что боится, чтобы красота золовки не отняла у нее семейное счастье. Как умел,
успокоил жену Дорофей и задумался. Стал приглядываться к Пелагее, но чем больше
искал в ней худого, тем сильнее видел в ней бабью
красоту.
При первых капелях весенних сосулек родился у Дарьи
сын, названный Геннадием. Тем же временем Дорофей начал ставить новый дом и
осенью перебрался в него с семьей. Через две весны зависть Пелагеи заставила
Осипа с помощью брата строить дом для себя рядом с домом Дорофея, и разделял их
только общий двор.
Братья весной жили на реке, а с семьями коротали
только зимы. Не наладилась тишина счастья в семье Осипа. Бездетной оказалась их
брачная жизнь. От скуки, исподволь, Пелагея подчинила себе добродушную Дарью, и
та во всем старалась угодить ей. Когда мужей не было дома, за двоих работала по
хозяйству, всячески оберегая красоту Пелагеи. Не торопясь, входила Пелагея в
силу в Левшино. Умно дурила
своим обликом шалых купчиков, а когда от них кое-что попадало в ее руки,
прятала в сундук, покупала скотину и коней и, не спросив разрешения у мужа,
гоняла почту по зимним дорогам в верховьях Камы.
Геннадию шел седьмой год, когда у Дорофея родилась
дочь Мария. Не отходя от люльки, нянчился паренек с сестренкой. Девочка росла
красавицей, выйдя лицом в бабушку. Под заботой матери Геннадий вырос ласковым,
тихим пареньком, тянулся к грамоте и не любил реки. Дорофей не хотел мириться с
нелюбовью сына к реке, нещадно колотил его за страх, когда брал с собой на
сплав каравана. Много слез пролила Дарья, упрашивая мужа не принуждать сына к
ненавистному ремеслу. Помогла ей в этом воля Пелагеи, когда взяла к себе
мальчика и посылала его с ямщиками, давая разные поручения. Нравилась Геннадию
ямщицкая жизнь, во время ее он наслушался на постоялых дворах об уральском
золоте.
До Осипа стала доходить молва о причудах жены. Не
сразу поверил он, что нарушает она супружескую верность. Когда поверил, то
побоялся сказать ей об этом, тайно пристрастился к вину. У Пелагеи не было
любви к мужу. Не захотела она его успокоить и изменить повадку своей жизни.
Весной братья спускали по Чусовой караваны. Кто-то из зубоскалов неосторожно намекнул Осипу о похождениях его жены
в купеческих компаниях. Осип жестоко избил сплетника, а расстроившись,
проглядел смертельную для себя опасность и разбился с коломенкой о боец.
Смерть мужа ненадолго припугнула Пелагею. Отслужив
положенные панихиды, она развернулась во всю ширь.
Соблюдать себя было не для кого, а для людей у нее было звание вдовы.
Дорофей, Дарья и дети тяжело пережили смерть
безропотного Осипа. Снова пробудился в разуме Дарьи страх за жизнь мужа. Стала
она вместе с ним плавать по Чусовой. Ребята к этому времени выросли, за ними на
досуге приглядывала Пелагея. Прошло еще две зимы.
Весной плыла Дарья с мужем с караваном, налетел на их головную коломенку другой
караван. При столкновении коломенок раздавило Дарье ноги, и Дорофей привез в Левшино остывшее тело жены. В доме деда заперся он после
смерти жены. Никого к себе не пускал. Но пришла к нему вскоре с утешением
Пелагея, а после одной ночи ушла от него любовницей. Через год полной хозяйкой
была в его доме, понукая ребятами, а они искали защиты от ее побоев возле
Степана Левши.
Так протянулись три года. Однажды Дорофей хмуро
приказал детям, что должны любить и уважать Пелагею как родную мать. Разговор с
отцом перепугал детей, они ушли из дому. Геннадий ушел за золотом, старателем.
Мария укрылась в монастыре.
Уход детей и пересуды сельчан испугали Дорофея, но
Пелагея сумела утешить его, и вновь ожила в душе отца неприязнь к сыну за то,
что не послушался его и не привык к реке…
Геннадий тяжело искал золото, промывая пески, годами
голодал, но к отцу не шел, а отец в утехах любовницы не думал о сыне.
Нежданно потеряла Пелагея свою власть над Дорофеем,
когда дошло до него известие, что дочь собралась на постриг. Потеряв голову, он
погнал в монастырь. Со слезами умолял Марию вернуться в родной дом, но дочь не
изменила своего решения и стала монахиней.
Седым вернулся Дорофей домой из монастыря. Выгнал от
себя Пелагею, откупившись перед ней домом. Зажил в доме деда, одиноко
пересчитывая годы старости под балалайку Степана…
Гудок паровоза заставил Дорофея очнуться от поминальника жизни. Прошел из Перми мимо дома за огородами
товарный поезд.
Мутный рассвет ненастного утра вползал в окно и все
настойчивее отвоевывал у горевшей лампы право на свет.
Дорофей, покряхтывая, встал с лавки и потушил лампу.
Услышал, как во дворе заливчато залаяли собаки. Потом
загремела цепь калитки, кто-то окрикнул собак, и они стихли…
3
Дождливое утро серой мутью прогоняло мрак из
опочивальни Пелагеи Потаповны. Просторная комната
была типичной для уральского мещанского быта. На стенах, оклеенных пестрыми
обоями, развешаны портреты в рамах безвкусного позолоченного багета. Почти все
портреты с хозяйки, снятые в разные возрасты, и среди них яркими пятнами
выделяются дешевые репродукции с картин Клевера. В комнате тесно от неуклюжей,
старомодной мебели. Во всех углах горками нагромождены разных размеров невьянские сундуки, обитые цветной жестью и железом.
Сундучные горки укрыты коврами, поверх которых наброшены кружевные накидки
ручной вязки с пестрыми лентами.
Много места занимала в комнате деревянная кровать с
перинами, а на ней, зарывшись головой в подушки, спала под стеганым одеялом
Пелагея Потаповна.
На сундуке возле двери спала щуплая старушка Назаровна. Она в доме приживалка, доверенная
исполнительница всех желаний хозяйки.
На подоконнике, среди вазонов с бальзаминами, за
тюлевой шторой умывалась рыжая кошка.
С неприятной хрипотой мотался маятник стенных часов, и
большая стрелка недавно закончила пересчитывать минуты седьмого часа.
Сильно пахло затхлостью и гарью лампадного масла…
Назаровна, проснувшись, несколько раз чихнула.
Не открывая глаз, она приподняла голову, закутанную в рваный пуховый платок,
из-под которого выбивались растрепанные пряди седых волос. От флюса ее правая
щека сильно распухла. Бормоча невнятные слова, Назаровна,
зевнув, открыла глаза. Левый глаз сильно слезился. Посидев, она слезла с
сундука и босая подошла к окну. Приподняв штору, посмотрела в него и, качая
головой, на цыпочках вышла из комнаты.
После ее ухода кошка соскочила с подоконника и подошла
к кровати, мяукая, вспрыгнула на нее и стала царапать лапкой обнаженное плечо
хозяйки.
В комнату вернулась Назаровна,
заметив, что кошка тревожит сон хозяйки, цыкнула на
нее, но проснувшаяся Пелагея Потаповна сказала:
— Не трожь ее. Вовремя
разбудила умница. Дожжит, поди?
— Где, матушка?
— Ох, дура. Да на воле, конечно.
— И не говори. Беда какая
непогодь. Хуже вчерашнего моросит.
— Так и должно быть, потому всю ноченьку сны нехорошие
глядела. Ты, кажись, тоже беспокойно спала. Опять переела на ночь. Сколько раз
говорила тебе, чтобы перед сном капусты квашеной не надиралась.
— Да дело, матушка, не в капусте. Зуб меня проклятый
донимал. С вечера меня подзнабливало маненько. Чтобы согреться, чайку с малиновым вареньем
попила. Сладость, видно, в дырку зуба попала, а он, окаянный, начал ныть.
Пелагея Потаповна села на
кровати и, прищурившись, осмотрела комнату. Из-под рубашки видны ее холеные
плечи и тяжелые груди. На голове кружевной чепец. В лице, несмотря на годы,
сохранилась былая красота, и особенно жизнерадостны голубые глаза, не
обесцвеченные подходящей старостью. Присмотревшись к приживалке, Пелагея
засмеялась.
— Чем, матушка, развеселилась?
— Тобой. В зеркало на себя взгляни.
— Уволь.
— Личико у тебя седни —
прямо картинка. Взгляни, говорю, в зеркало.
Назаровна боязливо подошла к нему и, взглянув
на себя, ахнула.
— Батюшки-светы! Левый-то глазок заплыл, вовсе не
глядит на свет божий.
— Красота физия. И до чего же отвратная.
Квасу принеси.
Назаровна взяла стоявший у кровати кувшин, выбежала
из комнаты. Пелагея гладила спину мурлыкавшей кошки. Потом слезла с кровати,
потянувшись, накинула синий просторный капот, подошла к комоду. Осмотрев в
зеркале лицо, сняла чепец, стала чесать волосы. Делала это с удовольствием,
раскидывая их пряди по плечам.
Назаровна вернулась с квасом. Налила его в
стакан и подала хозяйке. Пелагея пила квас, не торопясь, и, допив, причмокнув
губами, спросила:
— Свежего принесла?
— Как же. Не дошел еще?
— Скажи Мотьке, чтобы добавила в него мяты и изюма.
— Не понравился тебе квасок.
— Не забудь сказать Мотьке. Знает, что квас для меня
главное питье, а забывает про мяту и изюм. С осени, как начнут мужики во двор
собираться, совсем дуреет баба.
— Не уходилась молодуха.
— Без тебя знаю, что Мотька не старуха, но должна прежде всего обо мне думать.
— И не говори. Мы, поди, все
всякую минуту должны помнить, что ты для нас благодетельница. Давай пособлю волосы чесать.
— Сама управлюсь. Постель лучше прибери. Да не ленись
перины ладом взбить.
Назаровна кинулась к кровати и стала взбивать
перины.
— Беда до чего забывчива стала. Вчерась,
как отошла ты ко сну, я чай с малиной пила, то явился к нам гостенек,
Сидор-Башлык. Беда как исхудал старик, в чем душа держится. Болел, говорит,
животом. Идет за белкой на Печору, а у нас до заморозков погостит.
Услышав о приходе Сидора, Пелагея выронила из руки
гребенку, но Назаровна тотчас подала ее хозяйке.
— Что ж, старому другу всегда в своем доме рада. Пусть
живет. Мужик неплохой, хотя и остер на язык. Вели его на печи в кухне устроить,
потому тепло любит старикан.
— Будь покойна, никто его не обидит.
Продолжая причесываться, Пелагея думала о Сидоре. Его
неожиданный приход, взволновав, невольно напомнил о далеком прошлом. О тех
годах вспомнила, когда стала седеть от тревоги. Было это в пору, когда в лесах
начал пошаливать разбойник Лбов со своей шайкой. Служил у Пелагеи ямщиком лихой
парень Семен, брат Сидора. Сбил он Пелагею на темное дело. С ватагой парней под
видом шайки Лбова грабил почту и купцов на Каме, а
барышами не забывал делиться с Пелагеей. Она знала теперь, что концы давно
утонули в воде времени. Семена не было в живых. Только два года шалил на
дорогах, пока купеческий топор не зашиб его насмерть Но
Пелагея догадывалась, что Сидору все было известно, и всякий приход в дом
хмурого старика беспокоил ее. Боялась, чтобы он не сболтнул
чего лишнего кому следует о тайне ее темного прошлого занятия. Искренно
боялась хмурости старика, а потому сносила от него всякие шутки и уколы
самолюбию.
Застелив кровать, Назаровна
спросила хозяйку:
— В какое платье нарядишься?
— Не вяжись, не надумала еще. Погоди.
— Погожу, матушка, торопиться некуда. По мне, что ни
оденешь, все одно по обличию чистая барыня.
— Будет нахваливать. Сглазишь еще. Ступай лучше и
прикажи чай готовить. Не забудь на стол варенья из крыжовника поставить.
— И медку, поди, захочешь?
— Все ставь. Может, и меду захочу…
4
К вечеру подул холодный ветер со стороны Камы.
Разогнал он тучи ненастья, на очистившемся небе поздно взошла ущербная луна и
перекинула через Чусовую тусклую сетку отражения, а в ее полосе временами
осколками колотого зеркала поблескивали проплывавшие льдинки шуги. В приказовском огороде надрывно выла собака.
В трапезной дома, отведенного Пелагеей под постой
заезжих гостей, горела потолочная лампа под абажуром, разливая по простору
комнаты приятный и уютный свет. Во всю длину трапезной протянулся стол под
клеенкой. На его краю, застланном скатеркой, поставлен самовар, чайная посуда,
сахарница и тарелки с булками и кренделями. У стены под портретом Петра Первого диван с вытертой на спинке плюшевой обивкой. Около
дивана круглый столик в окружении стульев. У окон, занавешенных ситцевыми
шторками, в кадушках фикусы и филодендроны.
На диване вразвалку сидел купец Парамонов, чрезмерно
толстый, с седой холеной бородой. Из-под его распахнутой поддевки выпирал живот
в малиновой жилетке, а из ее карманов свисала золотая цепь часов с брелоками.
Против него в кресле сидел охотник Сидор-Башлык в оленьей куртке, из ее
карманов также свисала цепочка от часов, но только из вороненой стали, а на
каждом ее звене брелоками висели медвежьи и рысьи клыки да беличьи лапки. Сидор
совершенно лыс. Вместо бороды на подбородке гусячий пух, но зато пушисты усы и
баки. На плечи накинут башлык, с которым он не расставался зимой и летом с той только
разницей, что летом укрывал им голову от солнца, а зимой от метели и мороза.
Штаны на Сидоре кожаные, много раз латанные, и особенно много заплат на
коленях. Обут в лапти с завязками из сыромятной кожи.
Перед купцом и Сидором на гарусной скатерти столика —
фаянсовые чайники, расписанные розами, бутылка шустовского
коньяка, две большие рюмки, а на закуску на тарелках маринованные морошка и
тыква с рыжиками.
Купец, сильно выпив, клевал носом, а по темному
морщинистому лицу Сидора определить степень опьянения трудно, только холодная
хмурость была в его бледно-серых глазах.
За столом пили чай бородатый Тимофей, управлявший
конюшнями Пелагеи, и постоялец — старик крестьянин Михеич.
Он пил чай с видимым удовольствием, размачивая в чаю крендели, подолгу разжевывая
их в беззубом рту, и вел давно начавшийся разговор.
— Верно сказываю вам, что мы
счастливцы, потому что живем в уральском краю. У нас в лесах от всяких
житейских напастей укрыться можно. Народ в нашем краю тоже неплохой. С виду
букой зырит, чуть что, драться за свою амбицию лезет,
но опять-таки душу в себе хорошую носит. Оно, конечно, негоже шибко винить нас
за характер. Народились мы ото всяких пришельцев. Иные
с матушки-Руси в наш край не по своей воле пришли. Кого, может, взашей выгнали из хороших мест. Кого нужда в него заслала.
Кого золотишко сманило, но более всего от беглых мы,
кому шею до жил барское ярмо истерло да кнут спину искоростил.
Верно сказываю. Люди мы неплохие, хотя не первый сорт.
Главное, прямота в нас водится, а она тяжелая, как камень. Падет в воду,
утонет, а не станет гнилушкой от берега к берегу плавать.
— Чего в родных местах робишь,
Михеич? — спросил Тимофей.
— Кузнец я. С прадедов наш род подковки коням кует.
Только теперь вроде как на покое. Сыновья робят. У
меня их трое. Двое насмерть перепугали, когда в шестом году против начальства
восставали. Ну да все обошлось по-хорошему, хотя в тюряге и посидели. Молодые,
и не понравились им урядниковские порядки. Сами
знаете, как народ на Урале волновался за свою вольную волюшку.
— Бунтовали, значит, твои сынки?
— А как же. С народом шли за правду. Царю о своей горемычности докладывали, а
он в ответ кукиш к носу нашему поднес.
— Понимаю, что и сам царя не любишь?
— Да как тебе сказать… Не
знаком с ним, не могу посему сказать, какое у меня к нему чувство. Вот ежели бы поговорить с ним, то я бы ему все как на духу
высказал о неправильности людской жизни на Урале.
— А ты не трусливый, — сказал купец.
— А кого трусить мне? Тебя? Дак я всяких купцов видал. Они такие же, как я, и
разница между нами только в том, что у них деньги, а у меня вши. Трусить мне не
к лицу, потому старик. А старики в России у нас самые не трусливые, потому
знают кое-что про житуху народную.
— Коньяк любишь? — спросил купец.
— Это который в твоей
бутылке? Одиново его пробовал на своей свадьбе.
— Сидор, плесни старику вина в чай.
Купец передал Сидору бутылку. Тот встал и налил Михеичу в стакан с чаем коньяку.
— На донышке, ваше степенство, винцо в бутылке.
— А ты, приятель, не тужи,
потому у меня еще три непочатых есть.
Михеич отхлебнул чай с коньяком и
закашлялся.
— Ишь ты как дух
прихватывает. С огнем винцо.
В наступавшей тишине было слышно собачье подвывание.
— Никак цепная воет? —
спросил купец.
— Нет, это моя Крошенка. Луну, видно, ей жалко, что она на небесах пополам
переломленная висит.
— Я, понимаешь, приятель, под собачий вой спать люблю.
А ведь есть люди, кои собачьего воя боятся, потому роковые приметы в нем
угадывают.
— Это дураки души собачьей расчухать
не могут. Думают, ежели собака на четырех лапах ходит
в шерсти, то в ней и души не водится. Для меня песья душа как на ладони, все в
ней ясно, а душу своей Крошенки ни на чью людскую не
сменяю. Хвостом только шевельнет, понимаю, какого зверя чует, а главное, в
человеке подлость под собольей шубой унюхает.
— Зовешь ее по-чудному.
— Правильно зову. Со щенячьей поры всегда боле всего
любила после меня крошенку дохлебывать. На промысле
только крошенкой живу.
Напившись чаю, Михеич
встал.
— Ну, как, дедушка, винцо поглянулось?
— Хорошо. Припотел даже.
Михеич отошел в темный угол, сел у окна и
стал свертывать цигарку. В этот момент распахнулась дверь и вошла Пелагея,
вернувшаяся из гостей.
— Мир вам, люди добрые.
— Мое почтение, хозяюшка, — громко ответил очнувшийся
от дремоты купец.
— Как здравствуете?
— Живу, милая, торгую да коньячком балуюсь. Тебя, как
видишь, не забываю, по пути к твоим воротам сворачиваю. Отведай винца рюмашку.
— Уволь. На ночь не пью, потому оно сон гонит.
— Так завтра попробуй, ужо
пошлю тебе утром бутылочку.
— Благодарствую. Тимофей, сидишь в тепле, а про коней
позабыл. Новые в стойлах бьются. Сходи и погляди.
— Глядел уж, все в аккурате.
Копытами бьют, потому к месту не приобыкли.
— Чаю напились, вижу. Когда его степенство спать
уйдет, огонь прикрутите, потому керосин не из Чусовой черпаю.
— Верно, хозяюшка, керосин копеечку стоит, — подал из
угла голос Михеич.
Пелагея, прищурившись, посмотрела в угол и
подбоченилась.
— А ты кто такой, умник?
— Да как тебе сказать. Старичок. Погоди, выйду на
свет, а ты и взглянешь.
Михеич с цигаркой в зубах подошел к столу.
— Вот, гляди.
— Глядеть будто не на что. Старик как старик.
— Правильно. А умок либо дурость мою не разглядишь,
потому в костяной шкатулке спрятаны. Вот туто.
— Видала таких. С лица елей
каплет, а уйдет со двора, хомут либо шлею прихватит.
— Выходит, воришкой тебе кажусь?
— Может, и так.
— Тебе виднее. Только, кажись, с тоски ко мне
привязалась.
— В моем доме по первости?
— По первости, матушка. Будь
покойна, боле не зайду. Потому робок стал, к
двухэтажным домам редко сворачиваю, а седни взглянул
на твои чистые окошки, потянуло возле них ночку скоротать.
— Живи, ежели паспорт в
порядке.
— Его-то как раз и забыл прихватить.
— Без паспорту не пускаю.
— Чего, Потаповна, на самом
деле к мужику, как полицейский крючок, с пачпортом
привязалась? Поди, и в твоем ошибки есть, не все правильно о
тебе прописано.
— Тебя, Сидор, не спрашиваю, а потому помалкивай.
— Не стану молчать, ежели
норовишь человека обидеть.
— За собакой своей лучше гляди.
— Да чего за ней глядеть. Она у меня о себе заботится.
— Воет зря. Зашла сейчас в огород. Она сидит у бани,
лапами землю роет и воет, задрав морду. Прямо будто
могилу мне копает.
— Зря печалишься, Потаповна,
должна знать, что собака собаке могилу рыть не станет. Состарилась, а не
знаешь, что ежели животное землю роет, то стужу чует.
— Опять вздумал неприятности на людях мне высказывать.
— А ты не вклинивайся в честную компанию невовремя.
— Чать хозяйка.
— Да знаем. Ступай по своим делам. А о смерти не
думай, рано. Легко еще два десятка проживешь, а то и третий прихватишь из
жадности.
— А тебе жалко.
— Да мне плевать.
— Не зубоскаль. Выгоню.
— Будет хвалиться-то. Лучше в очи мои погляди, может,
напомнят тебе кое-что, ты и не станешь перед стариком кобениться.
— С тобой только свяжись.
— А ты о нас позабудь, а главное, не печалься, за
ночевку деньги не утаим.
Хлопнув дверью, Пелагея ушла. Купец раскатисто
засмеялся.
— Ловко причесал ее частым гребешком.
Михеич налил себе стакан чаю.
— Прямо пить после разговору с женщиной захотелось. Злобливая.
— А ты о ней позабудь. Верь слову Сидора-Башлыка, что
оса в любом месте ужалить может.
— Давненько ее знаешь?
Сидор вместо ответа кивнул головой.
— А пачпорт у меня, братцы,
в кармане. Знаю, что без него нельзя по краю гулять, потому полицейское
начальство после пятого года пугливым стало.
***
Разозленная разговором с Сидором Пелагея вышла во
двор. Прошлась по нему до конюшен, прислушиваясь к храпу коней, через калитку
вышла на улицу.
Ветер донес с реки похрустывание
подмерзавшей шуги.
Чусовая стыла…
Пелагея стояла у ворот, прислонившись к столбу.
Озлобленность в словах Сидора взволновала. Пожалела, что начала с ним
переругиваться. Подумала о приезде Геннадия. Понимала, что это тревожит ее
сильнее всего. Раздумалась. Хорошо знала характер Дорофея, что самодур невзлюбил сына, но также знала, что парень его
любимец, а если сумеет подойти к отцу, он простит его, и тогда ее власть на
второй дом может легко пошатнуться. Желая узнать настроение Дорофея, под вечер
ходила к нему, но не застала дома. Знать настроение Дорофея ей было необходимо,
чтобы составить план спасения своего благополучия. Услышала шаги, обернулась и
увидела подошедшего к воротам Дорофея.
— Здравствуй.
— По луне соскучилась?
— Будто у своих ворот нельзя постоять?
— Стой.
Дорофей смотрел на реку.
— Стынет.
— А тебе не все равно. До ледостава пить начал.
— На свои пью.
— Слыхала, сына ждешь? Генку
сама рада повидать. Главное, на татарочку охота
посмотреть.
— Не смакуй. Не приедет, потому отцовский характер
помнит.
— А может, теперь не испугается тебя.
— Не выпытывай сокровенность моих дум. Не бойся, ради
него тебя из дому не выгоню.
— Об этом вовсе и не думаю, потому при надобности в
своем доме места хватит.
Дорофей, сняв шапку, сел у ворот на скамейку.
— Решил, Пелагея, ни за что сына не прощать. Выгоню, ежели приедет.
— Ты выгонишь. К себе парня пущу жить.
— Не посмеешь.
— Да чать он мне не чужой.
— Сказал, не посмеешь.
— А чего мне сделаешь? Меня со двора не сгонишь.
— А это забыла? — Дорофей погрозил кулаком.
— Как же, помню. Раз пробовала твои тумаки, да только
и ты не забыл, как опосля у меня в ногах валялся и
прощения просил.
— Добром прошу, не становись между мной и сыном.
— Не раз его от твоего уроса
спасала, а захочу, и сейчас спасу.
— Пелагея, — крикнул Дорофей и встал. — Смотри, баба.
— А ты громче рявкай. В доме постояльцы.
— Оборотень ты. Смотри, помни, что упредил, потом не
пеняй, если вместе с Генкой от меня достанется.
Пелагея засмеялась… Дорофей, молча сплюнув ей под
ноги, вошел во двор. Через минуту донесся его голос:
— Ворота запереть не позабудь.
— Не заботься. Меня обокрадут, потому у тебя, кроме
старости да дури, ничего нет…
5
Ночью Чусовую сковал ледяной панцирь. По Левшино весть о ледоставе разнес бабий телеграф. На берег
спозаранок собрался буквально весь поселок. Выбрав удобные места на завалинках,
старики обсуждали приметы ледостава. Женщины, обрадовавшись
случаю, занялись привычным перемыванием чужих
косточек. Ватаги крикливых ребятишек всех возрастов, а
с ними и взрослые увлеклись любимой игрой: бросанием галек на лед. Ловко
брошенные гальки раскатывались по тонкому глянцевитому льду, он звенел под ними
набором валдайских колокольцев.
***
В это утро Дорофей Приказов, наскоро попив чай, сказал
Степану, что ночевать дома не будет до воскресенья, оседлал лошадь и поехал по
делам в устье реки, в деревню Турбину.
Степан Левша, пообедав в одиночестве, прилег на лавку
соснуть, мечтая под вечер пойти к приятелям и перекинуться в картишки.
Поспав не больше получаса, он проснулся от собачьего лая. Прислушавшись,
удивился его необычной громогласности. Ворча, встал с лавки. Босой вышел во
двор, увидел около крыльца Пелагею, разглядывавшую с причитаниями восторга
стоящую перед ней молодую женщину, одетую по-городски. В стороне от них, около
корзин и узлов, стояли, разговаривая, Тимофей и молодой парень в поддевке.
Степан сообразил, что это приехал Геннадий с женой.
Расчесав рукой взлохмаченные волосы, он подошел к
Геннадию. Поклонившись в пояс, откашлявшись, сказал:
— Добро пожаловать, Геннадий Дорофеич,
в родительский дом.
— Степан, дорогой мой.
Геннадий обнял старика, крепко расцеловал, долго не
выпускал его из объятий.
— Свиделись с тобой, слава богу.
— И то выходит, паренек, что свиделись. Радешенек я.
Мужик из тебя вышел крепкий.
— Людмилушка, вот Степан.
Знакомься.
Ласково улыбнувшись, Людмила
молча протянула старику руку.
— Не люблю по-господски знакомства заводить. Дозволь
расцеловаться.
Поцеловав Людмилу, Степан потер руки. Не зная, что
сказать, сплюнул, растерянно смахнул с глаз навернувшиеся слезы, произнес
шепотом.
— Приехали наконец отца
навестить.
Степана перебила Пелагея:
— Чего же это мы во дворе толкуем? В горницы
пожалуйте, дорогие гостеньки. Тащи вещи, Тимоша.
Тимофей взял тяжелые корзины.
— Погоди, Тимоша. Вещи тащи в отцовский дом, — сказал
Степан.
— Не слушай Левшу, а делай то, что я тебе наказываю.
— Тимофей, тащи вещи в наш дом, — строго сказал
Степан.
Поставив корзины на землю, Тимофей почесал затылок и
спросил Геннадия:
— Куда нести, Геннадий Дорофеич?
Геннадий, рассмеявшись, ответил:
— Не знаю. Неси куда вздумается.
— Тогда понесу к отцу.
Пелагея, обняв Людмилу, повела ее в дом:
— Пожалуйте, дорогая гостьюшка.
Геннадий остался во дворе, пристально смотрел на
Степана. Старик, не выдержав его взгляда, спросил:
— Тебе, видать, что-то не глянется
во мне?
— Постарел малость.
— А как же иначе-то, сынок. Прикинь на память, сколько
годиков прошло? Верно, моль меня малость погрызла, а
вот ты молодец, прямо богатырь.
— Как моя женушка понравилась?
— Хороша. Огонь в очах. — Степан подмигнул Геннадию. —
На такую лишний раз не прикрикнешь. На мой вкус,
конечно, изъян есть. Малость худовата.
— Такая тоненькая уродилась.
— Понимаю. Татарок в наших краях никогда жирных не
видывал. А окромя того слыхал как-то, ученый человек
сказывал, что деликатная чашечка, ежели из настоящего фарфора, должна быть тонка
и звонка. У твоей женушки душа очень деликатная?
— Кому какой покажется. Для
меня ее душа, как струна натянутая, иной раз прикоснуться боязно.
— Струна, говоришь? Может, и так. Только тогда гляди в
оба, потому на натянутой струне играть надо правильно, а то и оборвать можно.
Так-то, сынок.
— Отец где?
— В Турбину по делам уехал. Прогнать тебя грозился. Но
ты не больно моргай перед ним, ежели начнет ерепениться.
Сын, мол, тебе, и вся недолга. Одним словом, домой
приехал, а потому принимай, как гостя и хозяина.
— Все, значит, такой же? — сокрушенно спросил
Геннадий.
— Не с чего другим стать. По секрету скажу, как узнал,
что домой собираешься, так сна лишился. Пьет сильно. Приобык
к вину, как ты оженился. Но это не беда. Всякому мужику за свой век надо положенное
вино выпить. От старости да от одиночества пьет. Ступай в горницы, а когда с
Пелагеей досыта наговоришься, ко мне приходи, обо всем тогда и потолкуем.
— А ты со мной разве не пойдешь?
— Не хожу к Пелагее. Праздник в доме не стану
панихидой пужать. Ты сам парень дошлый,
все скоро поймешь, почему к Пелагее не хожу, коли старое в памяти копнешь.
Вечером в горнице Дорофея на столе полным светом
горела лампа. Разгуливала по горнице Людмила. Внимательно рассматривала ее.
Молодая, высокая, стройная. В рюмочку перетянута талья широким бархатным
кушаком. Во всем облике свежесть. На смуглом лице, над темными лукавыми
глазами, шнурки смоленых бровей. Раскосые глаза. В ушах серьги — золотые
империалы. На кружевной кофточке, вокруг шеи, бусы из уральских аквамаринов
вперемежку с мелкими горошинами рубинов…
Степан на лавке играл на новой балалайке, подаренной
Людмилой. Он часто прерывал игру, настраивал инструмент, рассматривая его со
всех сторон.
— Ох и ладную же штуку
подарила мне Людмила Петровна.
— Нравится? Рада, что угодила. В Перми купила. Купец
сказывал, что Плеткиным слажена.
Будто мастер этот по всей Каме славится.
— Его музыка. Видишь, на грифе надпись выведена: «Плеткина помяни добром». Добрый мастер. По наитию струменты мастерит. В каждую балалайку душу вкладывает,
потому и струны звенят живым голосом. Век не забуду подарочка.
— Что это карточки Дорофея Сидорыча
нигде не угляжу?
— Нету такой, потому он за
всю жизнь ни разу не снимался.
— Очень мне хочется узнать, каков из себя.
— Погоди, скоро живого увидишь. По старинке живет
Дорофей. Не любит физию под машину подставлять. Вот Пелагея, та сниматься
мастерица. Во всех видах наснималась. Все стены в
своих горницах патретами завешала заместо
обоев да клопов под ними развела.
— Не дружите с ней?
— Эх, родимая, о чем сказала.
В нашей вотчине никто ни с кем не дружит. Из нашего дома дружба ушла в тот час,
когда матушка Геннадия преставилась. Вот была женщина. Ангел. Всех любила.
Жилось при ней легко и вольготно, зубы ни на кого скалить не хотелось. Дружба,
Людмила Петровна, штука заковыристая. Вот, может, с тобой она на наш двор
придет? Может, ты научишь меня на Пелагею не коситься, а пока она для меня как
кумач для индийского петуха. Взгляну на нее, желчь до пят во мне разливается.
Скажи мне лучше, как тебя по-татарски звали?
— Не знаю. Малюткой осиротела.
— Понимаю.
Людмила действительно не помнила своего мусульманского
имени. Что родилась татаркой, узнала в годы, когда научилась самостоятельно
жевать хлеб. На втором году осталась сиротой на руках у старика Петра Злобина,
забойщика на руднике около Златоуста. Мать ее погибла на шахте под обвалом.
Окрестив девочку Людмилой, старик удочерил ее, а имя дал в память покойной
жены. До пятнадцати лет прожила с ним, заботясь о его покое, а после смерти
забойщика, унаследовав шестьдесят рублей, пошла старательствовать.
Несмотря на хрупкость обличия, прошла суровую школу старательства на уральских
приисках. Потом стала хищничать, исхаживая леса в
поисках золота, и на одной из лесных троп столкнулась лицом к лицу с Геннадием.
С первого взгляда понравился он ей, а ее пригожесть полонила сердце парня после
первой же беседы у ночного костра, а через неделю они поженились. Года три
прожили впроголодь. Счастливо прожили, веря в свое счастье, и благодаря
упорству и работе нашли наконец ожидаемое золото и
разбогатели.
— Людмила Петровна, сама любишь песни петь?
— Я больше тоскливые уважаю.
— А я только тоскливые и
признаю. Вот все хочу спросить у тебя, а смелости не хватает.
— Обо всем спрашивайте. Не стесняйтесь.
— С мужем счастлива?
— Очень.
— Не обижает иной раз?
— Да что вы. Такой-то ласковый.
— В мать характером, хотя лицом уродился в отца. Вот
это мне приятно. Жизнь только тогда хороша, когда душа душу чует. Бабья душа что лампада, дышать на нее шибко и то нельзя, а то
невзначай погасить можно. Я, конечно, бобылем прожил, но душу бабью всегда
чуял.
— А почему не полюбили кого-нибудь?
— Такая судьба. Ладных девок
иной раз встречал, но ни на одну судьба пальцем не указала. Вот оно как.
— До чего же у вас хорошо. Дом крепкий и старый. В
старинных домах жить покойно, потому для любой думы место найдется.
— Это правильно. Чего же теперь станете делать? С
весны опять к золоту уйдете? Оно ведь манит?
— Нет, золото больше трогать не станем, потому свое
выкопали. Жадность к нему может в лапти обуть. Гена собирается заарендовать на
Каме буксир.
Услышав слова Людмилы, Степан торопливо положил
балалайку на стол.
— Скажи еще разок об этом, а то, кажись, ослышался?
— Верно говорю. Он уж и
буксир в Перми у Башмакова сторговал. Приехал просить отца стать капитаном, а
вас лоцманом.
— Ну и парень. Так и знал, что станет пароходничать, потому с малолетства они ему голову
завертели. Вот когда для меня жизнь начнется. Стану по Каме бегать, баржи
таскать да под стукоток колес звездами любоваться…
6
Густой снегопад, укрывший по-зимнему берега и лед
Чусовой, начался с раннего утра в воскресенье…
В доме Пелагеи Потаповны
собрались званые гости. Народу пришло много, а потому за столами, заставленными
пирогами, закусками и графинами с настойками, было тесно. Приметно виднелся
среди них Сидор-Башлык, Геннадий с Людмилой сидели на почетном месте, по обе
руки от хозяйки.
Светлыми обоями оклеены стены горницы. На одной из них на медных гвоздях развешаны в ряд тридцать два
ямщицких кнута с черенками, украшенными накладками из серебра. По
заведенному Пелагеей порядку, каждый ямщик имел свой кнут, по ним она знала,
кто из них в пути, а кто дома.
Посидев за столом более часа, хорошо поев и выпив,
гости развеселились. Темой общего разговора было золотое счастье Геннадия и
Людмилы…
Возвращаясь из Турбиной, на окраине Левшино
Дорофей узнал о приезде сына от женщин, полоскавших белье. От этого известия
старик растерялся. Нахмурившись, поехал домой задами селения, подле огородов,
не желая встречаться с людьми. Перед самым домом свернул к пристанской чайной,
решив сначала все обдумать за рюмкой водки.
Проворно убрав со стола посуду с объедками, Мотька,
сменив скатерть, внесла кипящий самовар, заставила стол сдобными булочками и
вазочками с разными вареньями.
Дорофей появился в горнице, когда Пелагея важно
разливала гостям чай. Его неожиданное появление приглушило веселую болтовню
гостей. Сняв шапку, старик хмуро оглядел собравшихся,
остановил свой взгляд на Людмиле, а когда перевел его на Геннадия, то среди
присутствующих наступила напряженная тишина. Отец и сын долго смотрели
друг на друга. От напряжения у обоих на лбах крупными горошинами выступил пот.
Дорофей подошел к Геннадию и спросил глухим голосом.
— Явился?
— Мое почтение, папаша.
— Незваным посмел явиться? По привычке под защиту
Пелагеи полез. Зачем явился?
— Вас повидать. Соскучился.
— Вот как. Может, из жалости об отце вспомнил? Может,
захотел передо мной деньгами похвастаться?
— Зря такое говорите, папаша.
— Так вот тебе мой сказ. Позабыл про тебя. Потому со двора
моего вон. Чтобы духу твоего здесь не было.
— Папаша!
— Слыхал, что сказано. Больше
повторять не буду. Разговаривать вздумал.
Размахнувшись, Дорофей ударил Геннадия кулаком в
грудь. Оторопевшие гости повскакали со своих мест. Неожиданно между сыном и отцом
встала со сжатыми кулаками побледневшая Людмила, прищурившись, спросила
Дорофея:
— Почему драться вздумали?
Визгливо закричала Пелагея:
— А вы чего испугались, растяпы?
Как бараны напуганные, в кучу сбились. Заступитесь за парня. Чего, Гена,
глядишь на него? Сдачи дай. Напился и буянит в чужом доме.
Не слушая крика Пелагеи, Дорофей, тяжело дыша,
удивленно смотрел на Людмилу.
— А ты здесь кто такая?
— Сноха ваша.
— Татарка?
— Людмилой крестили.
Покашливая, к Людмиле подошел Сидор-Башлык и шепнул:
— Послушайся меня, молодуха,
не вяжись в ссору отца с сыном. Не вставай на пути.
— Спасибо за совет, но только сейчас стою, чтобы
неладного не вышло.
— Вот ты какая уродилась?
Мало того что сына от меня отняла, так еще разговаривать начинаешь?
— Хочу дознаться, за что моего мужа ударили при
народе? Меня бейте, потому я в вас собачью злобу разожгла.
— Ты лучше помолчи, а то как
котенка зашибу.
— Не хвалитесь. После стыдно станет. Ударить меня не
посмеете.
— Прыткая какая.
— Пальцем прикоснуться не посмеете. За то, что мужа на
людях опозорили, будет у меня с вами другой разговор. Не велика честь для отца
сына ударить, зная, что он в ответ руки не подымет.
— Послушаю, что скажешь.
— Кратко скажу.
Людмила подошла к стене и сняла с гвоздя кнут. Гости,
нескладно загалдев, шарахнулись в разные стороны.
— Не бойтесь, хлестать его здесь не стану. Обычай на
уральских приисках водится с несправедливыми обидчиками правду кнутами решать.
Свою обиду с вами, батюшка, на них решу. Выбирайте, Дорофей Сидорыч,
кнут, который поглянется, и пойдемте на улицу. Потому шалить честью мужа на
людях даже отцу не позволю.
— Не дури. На кнутах драться
не стану.
— Трусите? Храбры только с беззащитными?
— Замолчи!
— Поменьше и вы разговаривайте. Выбирайте кнут, а то
по-другому начну упрашивать.
Из кучи гостей раздался хриплый голос худощавого
мужика:
— Чего ты, Дорофей, в самом деле
дрейфишь? Женщина по чести в бой зовет. Беззащитного сына колотишь, а как до
дела дошло, так норовишь за косяк укрыться.
— Ладно, — крикнул Дорофей. — Пойдем, ежели хочешь драться, только потом, когда плетью разукрашу,
не печалься.
— Берите кнут. Уговоримся. Если меня побьете, мы с
мужем от вас навсегда уйдем, а если вас побью, у меня прощения попросите, а
сыну в ноги поклонитесь. Согласны?
— Согласен!
— Погодите. Как драться станете? Неужли
и по физиям начнете друг друга хлестать? — спросил
Сидор-Башлык.
— Драться будем по всем правилам, охотник, — ответила
Людмила. — Но ты не бойся: глаза вышибать не станем, для
другого пригодятся. Выбирайте кнут, раздумывать некогда.
За воротами, перед палисадником, Людмила и Приказов,
распустив кнуты, встали в круг, очерченный на снегу Сидором. Гости обступили
круг. Геннадий стоял у ворот. Людмила крикнула.
— Начинайте, батюшка.
Скинув с себя полушубок, Дорофей несколько раз щелкнул
кнутом в воздухе, змея крученых ремней, со свистом взметнувшись, перевилась с
кнутом Людмилы, а потому удар не достиг намеченной
цели.
Щелкая кнутами, бойцы ходили по кругу, выбирая удобный
момент нанести желанный удар. Очередной удар Дорофея пришелся по груди Людмилы,
порвал кофту, на ее правом плече появилось кровавое пятно. Но в тот же момент
гости, ахнув, отшатнулись от круга, когда Людмила щелкающими ударами начала
нещадно избивать Дорофея. Он, потеряв возможность защищаться, прикрываясь
руками, заметался по кругу и наконец от сильного удара
крикнул, выронил кнут и закрыл лицо руками. Людмила звонко засмеялась.
— Что, обожгла? Кнут-то подберите, батюшка.
Отняв руки от лица, Дорофей поднял кнут. Из
рассеченного лба по лицу струей побежала кровь.
— Кровушку за кровушку, батюшка.
Совершенно потеряв самообладание, Дорофей хлестал
кнутом изо всей силы. Благодаря изворотливости Людмилы большинство страшных
ударов поднимали только снежную пыль. Скоро ловкий удар Людмилы оборвал у
Дорофея рукав рубахи. Вслед за ним удар Дорофея вновь полоснул
грудь Людмилы. От него она, на секунду оцепенев, стиснула зубы в мгновение,
никем из наблюдавших бой не замеченное. Людмила
взмахнула кнутом, обвила им ноги Дорофея, закричав, дернула кнут, и Дорофей как
сноп рухнул на снег лицом вниз.
При наступившей тишине Людмила подошла вплотную к
Дорофею.
— Хватит, что ли, батюшка?
Он приподнял голову, взглянув на нее, ответил:
— Как знаешь. Сваленный бит. Уговор был. А ежели есть охота, лупи.
Людмила помогла Дорофею подняться на ноги. Он
поклонился ей в пояс.
— Прости старика.
— Бог простит, батюшка.
Дорофей подошел к Геннадию. Тот пошел ему навстречу.
Отец хотел встать перед сыном на колени, но Геннадий обнял отца, и они
расцеловались.
— Прости, сынок.
— Забудьте об этом, папаша.
Освободившись от сыновьего
объятия, Дорофей пошел к реке. Каблуком сапога проломил лед и студеной водой
начал смывать с лица кровь. Молчание нарушил голос Сидора:
— Ну, братцы, и молодуха у
Дорофея объявилась. Выходит, дуб плетью перешибла. Вот она, приисковая-то
выучка. Поглядишь на нее, кажется, пальцем уронить можно, а тронешь, зачнешь с
фонариками под глазками растерянные косточки собирать.
— Будет по-пустому мерзнуть на воле. Пожалуйте, гости
дорогие, чаевничать. Представление кончилось нашей победой. Рада, что Дорофея
проучили, станет теперь свои кулаки в карманах носить. Милости прошу, — сказала
Пелагея и, окруженная гостями, пошла во двор.
Геннадий и Людмила дождались с реки Дорофея и во двор
вошли все вместе. Посмеиваясь, Пелагея в этот момент поднималась по ступенькам
крыльца. Дорофей, сплюнув, взял у Людмилы кнут.
— Одолжи мне его на минутку, родная.
Кнут в его руке щелкнул, со свистом обвил ноги
Пелагеи, и она с диким визгом скатилась со ступенек. Дорофей поклонился
Людмиле.
— Милости прошу, Людмилушка,
в свой дом. Все пожалуйте, кто нашей компанией не погнушается. А Пелагея Потаповна, как отлежится, придет в дом манатки
забрать, потому у него новая хозяйка объявилась. Проходи, Людмилушка,
смелей. Ты его хозяйка.
Когда все вошли в дом, над причитавшей у крыльца
Пелагеей остановился Сидор-Башлык.
— Нехорошо ты с лесенки сбрякала.
Погляди, даже оборку у подола оборвала, а на лаковом башмаке две пуговки
отскочили. Видала, как женщина кнутиком крутила? Разом порядок в семье навела.
Из себя нуль. Глядеть будто не на что, меня, хладнокровного, и то вспотеть
заставила. Да будет тебе хныкать. Давай пособлю на
ноги встать. Тебе с твоим жирком падать вредно.
— Радуешься, окаянный, что
меня изобидели?
— Жалею, дура. Вредная ты баба, а у меня к тебе все
равно жалость есть. Сердце у меня такое. Пойдем.
— Да пойди ты от меня ко всем чертям.
Сидор покачал головой и стал подниматься по
ступенькам, а у крыльца, размазывая слезы, жалобно всхлипывала Пелагея Потаповна…
Шанхай, 194? г.